Герой-чудотворец

— Было просто чудесно, — вздохнула девушка. И тут же с живостью добавила: — Теперь мы поедем в кафе «Помпадур»?

— Разве? Кто вам сказал это?

— Тот невысокий человек с карими глазами, знаете, — мистер Баск?

— Раз он говорил, значит поедем. Он занимается рекламой кафе.

— А где мистер Грегори?

— Кажется, отправился к жене и ребятишкам на окраину города. А вот и Джимми Баск. Итак, Джеймс, какие указания?

— Грег уехал. Если не трудно, свези их в «Помпадур». — Он достал визитную карточку и что-то написал на ней. — Покажешь там. Столик я забронировал. Я подъеду через полчаса. Олл-райт, Хьюсон?

— Олл райт, Джеймс. За мной, дети мои. Мы выскользнем через этот выход и удерем от толпы. Нам трудно быть героями публики всё время, правда?

В такси, которое медленно двигалось по Лондону, похожему сейчас на фантастическую мерцающую огнями громадную ярмарку, Чарли пытался представить себе это кафе.

— Что оно из себя представляет? В чем там вся соль?

— Соль вся — это достижение недостижимого, — объяснял Хьюсон. — Как вам известно, детки, сейчас денег нет ни у кого. А те глупцы, кто открыли кафе, не верят в это. Они завели в нем такой порядок, что за место у столика плати, за еду плати еще больше, а за выпивку — еще больше. Словом, если хочешь посидеть в этом кафе, сыпь хозяевам бумажки по фунту, как снег. В конце концов, дураки хозяева получают жалкий доходишко — процентов в девятьсот.

— Как же так, откуда они получают такие деньги? — спросил Чарли. — Мне непонятно.

— И мне тоже. И никто не собирается рассказывать нам об этом. Похоже на то, что богачи просто существуют с начала человеческого рода.

— Почему, — робко спросила мисс Чэтвик, — почему кафе так назвали?

— Отчасти — стиль. И потом, всё это вопрос идеалов, — продолжал Хьюсон с видом человека, который говорит ради своего удовольствия, а не для слушателей. — Когда хозяева вспоминают мадам де Помпадур, они испытывают воодушевление и добавляют к счету десять шиллингов, подделывают этикетки для бутылок о шампанским, а в разбавленное виски доливают еще водички.

— Я слышала по радио джаз этого кафе, — мечтательно проговорила девушка. — Он чудесен.

— Хороший джаз. Знатоки говорят, что лучший в городе. Однако по радио его слушать куда приятнее, чем в кафе. Там вы его только видите. А видеть его — удовольствие небольшое.

— Если ты так говоришь, то какого лешего туда ездят? — резко спросил Чарли. — Зачем ты едешь с нами? Мы могли бы подождать того парня. Не подумай только, что я не хочу, чтобы ты ехал с нами. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю с предельной ясностью. Ответ прост — я еду отчасти потому, что хочу посмотреть, как оно подействует на вас, отчасти потому, что мне нравится есть и пить даром там, где другие за это платят кучу денег, и отчасти потому, что не хочу слишком рано возвращаться домой и ложиться спать. Последняя причина относится ко многим, кто бывает в этом кафе.

— О, я понимаю вас, — с живостью отозвалась девушка. — Я часто чувствовала то же самое. Там, где я живу, все всегда хотят идти домой и ложиться спать.

— Согласен. А здесь многие не хотят. Мы боимся идти домой и ложиться спать. Мы стараемся провести вечер по-другому, надеясь найти то, что в жизни бессмертно — любовь, дружбу, радость, красоту, ум. Если ничего этого мы не находим, мы продолжаем ждать, надеясь всё-таки, что рано или поздно, но мы найдем их. Пойти домой и лечь спать, значит, признать поражение. Ночные клубы, модные танцзалы, кабаре — последние места наших поисков. Вот так-то.

— Не могу сказать, что я всё понял, что ты говорил, — медленно сказал Чарли. — Ты думаешь, что по этим причинам такие вот заведения и получают хороший доход?

— Нет, просто потому, что какая-нибудь кучка богатых модных дураков хочет поехать туда, где они уверены, что встретят другую кучку богатых модных дураков. Ну вот, мы приехали.

Кафе оказалось значительно меньшим, чем Чарли предполагал, но недостаток места с лихвой покрывался теснотой, с которой были расставлены столики, духотой, табачным дымом и шумом. Куда уж тут «Колокольчику» в субботу перед закрытием! Никакого сравнения. Им пришлось почти силой пробиваться, пока они добрались до крохотного столика, забронированного для них. Здесь не было места, чтобы пошевелиться, не было воздуха, чтобы дышать. Из всех запахов выделялся один. Чарли с минуту-две затруднялся определить его, но наконец решил, что это запах дамской пудры, которая лежала на представившейся перед ним сиене таким же толстым слоем, как мучная пыль на мельнице: белые лица, белые плечи, белые руки. Шум стоял ужасный. Играл джаз, но его почти не было слышно. Больше всего шумели женщины, они совсем не стеснялись. В центре зала, неподалеку от их столика, считалось, что люди танцуют, но Чарли, отдав в свое время должное подобным развлечениям, ничего похожего на эти танцы не видел. Танцующие были так стиснуты друг другом, что могли только топтаться на месте и подпрыгивать, что они и делали: пожилые мужчины, прижимая к желудкам девушек, и толстые женщины, намертво притиснув к груди бледных молодых людей. Танцы эти напоминали нелепое сборище незнакомых людей, которые торопливо и бесстыдно занимались ухаживанием. В Бендворсе и Аттертоне, чтобы ухаживать, люди уходят в темные аллеи, и даже там девушки не теряют стыда: там их обдувает свежий ветерок, и им не надо всё время наливать себя вином.

На столе появилось немного еды, принесенной одним из липучих официантов, которые, казалось, не выдержат и умрут все до единого через два часа от такой жизни. Для Иды и Чарли принесли бутылку вина в ведерке. Хьюсон опять занялся виски. Танец окончился, танцующие отлепились друг от друга и возвращались к своим столикам, столики стояли так тесно, что Чарли казалось, что он окружен, стиснут голыми спинами женщин. Одна из них — ее стул стоял как раз позади него — с короткими седыми волосами и громадным длинным носом, почти оглушала его своими выкриками. Он посмотрел на Иду через стол, ожидая увидеть на ее лице отвращение, но ничего подобного не увидел. Она смотрела по сторонам, гордая и счастливая, и глаза ее сияли ярче, чем обычно. Чарли пришел к мрачному заключению, что во всем этом есть своя прелость, и что он, будучи простым парнем, не способен оценить ее. И он попытался развеселиться.

— Я хотя и не очень силен в этом деле, но немного танцую, — предупредил он Иду. — Может, станцуем? Рискнем?

— Конечно, что за вопрос, — ответила она с энтузиазмом. — Скорее бы начали играть.

— Правильно, — сказал Хьюсон отеческим тоном. — Потанцуйте, дети мои. Папа Хьюсон будет ждать вас за столиком за рюмочкой виски. Только прежде чем нырнете в эти массовые объятия, глотните сначала шампанского. Вот идет Джимми Баск, он составит мне компанию.

Обнимая такую девушку, как Ида, за талию — ее было так удобно и приятно обнимать, — Чарли заключил, что танцевать было куда приятнее, чем смотреть, как танцуют. Он немного волновался, чтобы наслаждаться сполна, опасаясь, что может выкинуть какую-нибудь штучку — какую, он и сам не знал, — и тогда они с Идой будут выглядеть дураками. Что касается Иды, так она наслаждалась от души и выглядела настоящей красавицей. О них даже перешептывались. Когда его опасения немного улеглись, возросла гордость. Здесь не было такой девушки, как она, несмотря на всю их помаду, пудру, прекрасные наряды и драгоценности. И она была с ним. Что же, таким случаем надо пользоваться. Он привлек ее ближе, и она глянула на него затуманенными громадными синими глазами. Здесь было хорошо, но было бы куда лучше идти с ней, держа ее под руку, из кино в Аттертоне или Пондерслее. Здесь было слишком много обнимающихся и трясущихся друг около друга людей, слишком много пудры, слишком накуренный и душный воздух, слишком много болтовни, криков, пристальных и бесстыдных взглядов. Всё это не для такой, как она.

Потанцевав, они вернулись к столу, на котором остывали новые закуски. Перед оркестром на эстраде был выдвинут рояль, на него направили прожектор, и тотчас же три женщины и двое молодых мужчин за соседним столиком, опухшие и похожие на только что спасенных утопленников, начали хлопать и что-то кричать друг другу, как пятеро сумасшедших. На эстраду вышел человек во фраке и сел к роялю, отчего в зале еще громче закричали и захлопали.

У человека были черные вьющиеся, как у негра, волосы, необычно желтое лицо и американский акцент. Вращая на всех сидящих поблизости женщин черными глазами, он спел мягким актерским голосом две песни. В каждой песне было по три шуточки, собственно говоря, повторялась три раза одна и та же шуточка, причем она была прозрачнее и откровеннее чем всё, что когда-либо Чарли слышал в смешанной компании, но женщины, каждый раз, когда дело доходило до этой старой, мерзкой и грязной шутки, притворно вскрикивали, горячо аплодировали и так и жаждали встретиться взглядом с этими вращающимися бесстыдными глазами.

Чарли заметил, что девушка из Пондерслея не смеялась и то ли хмурилась, то ли неопределенно улыбалась, словно не зная, как ей сейчас вести себя, и Чарли был рад этому.

— А он умен, сказал бы я, — заявил мистер Баск.

— Возможно, Джимми, — согласился Хьюсон, но всё-таки он — грязная, наглая, дьявольски бесстыжая полукровка, которой следовало бы убираться туда, откуда она пришла. Меня рвет от одного его вида и от вида этих поклонников.

— Легче, легче, — остановил его Чарли. — Вы вот лучше скажите мне, почему женщины хлопают и смеются громче, чем мужчины?

— Слишком долго объяснять, Хэббл, — ответил Хьюсон. — Слишком длинная история, но ты прав — они смеются и хлопают громче.

— Он мне не очень нравится, — сказала Ида, — хотя я верю, что он умный. А это кто? — спросила она, потому что полукровке, наконец, разрешили покинуть эстраду и вместо него вышла очень худая девушка с коротко подстриженными волосами и громадными запавшими глазами. Она старалась выглядеть как можно трагичнее.

— А, этот ребенок? Она еще умнее, — самодовольно заметил мистер Баск. — Новая звезда.

— Ручаюсь, она запасла новую шуточку, — пробормотал Хьюсон.

Но Хьюсон ошибся. У нее был слабенький и не очень приятный голосок, которым она умудрилась рассказать о том, как она одинока и забыта, потому что ее покинул милый. Эта сентиментальная песенка тронула и Иду и Чарли. Они одними из первых захлопали в ладоши. Конечно, следующие две песни ее были комичны. В них, к восторгу публики, повторялась та же шуточка, и казалось, что для публики она всегда останется новой, свежей, замечательной находкой. Окончив петь, девушка слабо улыбнулась, кашлянула раз-другой и, посмотрев на слушателей громадными запавшими глазами, медленно ушла со сцены.

— У нее туберкулез, — между прочим заметил мистер Баск. — В этом ее беда. Бедняга старается, пока держится, побольше заработать. Переутомляется конечно. Как вы смотрите на то, чтобы познакомиться кое с кем?

Опять вспыхнул свет, на столе появились новые закуски, Чарли и Ида выпили еще шампанского. Мистер Баск, пробившись через окружающих соседей, вернулся с управляющим кафе, исключительно вежливым улыбающимся иностранцем. Управляющий к удивлению, смущению и восторгу Иды поцеловал у нее руку. Руку Чарли тряс толстый багровый джентльмен с моноклем в глазу. К его губам прилипли остатки сигары, и весь он чудовищно пропах спиртным. Джентльмен говорил:

— Очень горжусь, что познакомился с вами. Очень горжусь, молодой человек. А я выпил. Мы всё здесь выпили, правда?

— Правда, — не замедлил согласиться Чарли.

— Отлично, сэр. Какое кому дело! Какому дьяволу есть до этого дело! Что бы там ни было, а я горжусь, что познакомился с вами, с молодым человеком, который… который совершил так много. И с этой прелестной юной леди. Ваша жена, сэр? Жаль! Клянусь богом, молодой человек, вы — герой. Я тоже. Только я выпил.

Время от времени толстый багровый джентльмен то появлялся, чтобы пожать и потрясти Чарли руку, то опять исчезал. Мистер Баск выскакивал из толпы, как выскакивает из коробки сидящий там на пружине толстый чертик. Он приводил с собой новых людей или они приходили без него. Самой неприятной из всех оказалась леди Каттерберд, женщина средних лет, обвешанная драгоценностями, с лицом, похожим на голову чисто вымытого попугая, с глазами, взгляда которых невозможно избежать, и голосом, заглушающим весь этот ад. Оказалось, что она богата и известна, что читала всё о Чарли и была от него в восторге. Из того, что она ему говорила, Чарли понял, что она приглашает его на вечер, на коктейль-вечер, который устраивался на следующий день. Втиснувшись между соседями, она вплотную прижалась к нему, совершенно не обращая внимания на Иду, у которой также оказались свои поклонники. Когда появлялся толстый багровый джентльмен, он умудрялся втискиваться между Чарли и Хьюсоном, с которым он, казалось, вел какой-то фантастический спор, хотя между ними не было достаточно места для такого человека. Становилось еще теснее, жарче, шумнее, словом, была настоящая атмосфера, которая бывает в таком вот заведении высшего разряда в субботний вечер перед закрытием.

Внезапно Чарли почувствовал, что с него достаточно. Он знал, что если сейчас не уйдет, то не выдержит, его взорвет. Он посмотрел на Иду и увидел, что с нее тоже достаточно. Он решительно встал. Мистер Баск сказал, что сам позаботится о Хьюсоне, который в эту минуту стучался в гигантскую манишку толстого багрового джентльмена. Через две минуты Ида и Чарли сидели в приятной прохладе и сумраке такси.

— Знаете, вряд ли меня скоро опять потянет в это кафе, — сказал Чарли. — Дрянь и бесплатно, а если еще платить, то не знаю, на что это будет похоже. Заметили, сколько там платят? Пачками бумажек по фунту. На такие деньги можно прокормить неделю дюжину семей. Там только деньги, деньги, деньги. От такого начинаешь кое о чем думать. Да… думать…

Из угла машины послышались странные звуки. Он прислушался. Вот опять… Она плакала. Не очень громко, без рыданий, но плакала.

— Что с вами? Что случилось? Ведь вы плачете, да?

— Да, — вздохнула она. — Я глупая. Ничего. Честное слово, ничего. Я не знаю, почему я вдруг заплакала. Наверное, от переживаний и от вина и от того, что устала. Вот и расплакалась. Я вообще не плакса, правда, — добавила она храбро.

— Конечно нет, — подтвердил Чарли, как ее старый и верный друг.

— Сегодня на меня нашло что-то.

Потом он слышал, как она шмыгала носом и громко сморкалась. Ему ужасно хотелось крепко пожать ей руку, но он не осмелился. Он хотел ее успокоить, подбодрить, но не знал как.

— Знаете, что я вам скажу, — наконец, осмелился он, — вы легко станете киноактрисой или поступите в театр, или еще что нибудь такое. На мой взгляд, в театре — на сцене и в зале — не было такой девушки, как вы, даже похожей. И в кафе.

— О, там были хорошенькие девушки, — слабо протестовала она.

— Может быть, может быть. Но ни одной такой, как вы. Будьте уверены. Вы — сногсшибательны.

— Если бы вы могли меня видеть сейчас, вы бы так не говорили. — И девушка принялась прихорашиваться. — Я вам тоже сейчас что-то скажу, мистер Хэббл. Мне кажется, что вы очень, очень славный.

После этого наступила сладостная пауза.

— Вы знаете в Пондерслее футбольную команду «Альбион»? Я играл против нее за Бендворс.

— О, вы приехали из Бендворса, правда?

— Да. Знаете такой город?

— Когда-то в нем жил мой дядя. У него был мануфактурный магазин на Мильбури-роуд. Я один раз приезжала к нему.

— Вот как? Мильбури-роуд. Ты смотри-ка. Интересно было бы вас там увидеть. Как фамилия вашего дяди?

Конец был не столь романтичен. Они победоносно прибыли в отель, победоносно, потому что Чарли после отчаянно трудного момента всё-таки решил, сколько же он должен дать шоферу, чтобы тот остался доволен, но когда они вошли в отель, он увидел, что она очень бледна.

— Что с вами?

— Мороженое, — ответила она, тяжело дыша. — И вино, и сигареты, и переживания. Ой, меня, наверно, стошнит. — Кинув на него загнанный взгляд, она убежала.

Ни говорить, ни что-нибудь делать было уже больше не нужно. Он устало побрел к своему номеру. Он устал больше, чем после целого дня тяжелой работы, и настроение у него тоже было хуже, чем после такой работы. Раскалываясь, болела голова, во рту был противный кислый вкус, словно он ел пепел. Он думал, что вряд ли девушка, которая сейчас лежала где-то совсем рядом полубольная, захочет когда-нибудь увидеть его. Он очень славный, сказала она. Тоже думает, что он герой. Если бы он был хоть на четверть тем, кем его считают, он бы прямо пошел к ней и сказал что надо. Но он не такой, и чем раньше он перестанет думать о ней, тем будет лучше для него.

Этот день был его днем — и он прошел. Всё, что осталось от него, это только отвратительный вкус во рту.

5. Так и живут герои

Следующие три дня для Чарли перемешались в сутолоке и суматохе приключений. Потом ему трудно было распутать весь этот клубок. Он хорошо знал только одно — эту путаницу дней он не делил с Идой Чэтвик. За три дня он видел ее только дважды, а говорил один раз, хотя их комнаты были на одном этаже одной гостиницы. Он был занят, занята была и она. Оба они стали парой интересных кукол. Сэр Грегори решил в ближайшее воскресенье в честь «Лиги имперских йоменов» организовать массовый подготовительный митинг. На нем должен был выступить Чарли, и поэтому «Трибюн» продолжала держать его в центре своих новостей. Каждый день газета посвящала ему по крайней мере заметку, рассказывая о его приключениях в Лондоне, в большинстве своем выдуманных Хьюсоном. Сотрудники «Трибюн» старались подыскать для Чарли какое-нибудь занятие, чтобы привлечь к нему внимание. Он получал всё больше и больше писем и в конце концов перестал их читать. Люди приходили в отель, чтобы повидать его, однако это удавалось немногим. Но один из них оказался настойчивее других. Это произошло в пятницу утром, когда Чарли, вернувшись накануне поздно, решил отдохнуть. Посетитель оказался ужасным человеком. Его визит стал событием, и Чарли потом долго вспоминал его.

Обычно посетители называли себя молодому человеку в бюро регистрации, тот звонил Чарли, осведомлялся, может ли он принять гостя, Чарли отвечал ему, что он не намерен никого принимать, и этим дело заканчивалось. Однако с этим посетителем всё обстояло иначе. Он просто взял и пришел. Дверь настежь отворилась, и в комнату вошел очень прямой старый джентльмен с густой копной седых волос, коричневым бритым лицом и маленькими пронзительными глазами.

— Мистер Хэббл? Отлично. Мне сказали внизу, что я найду вас здесь. — И хоть бы слово о телефонном звонке или о своем имени. Видимо, этот старый джентльмен привык распоряжаться. Он уселся в кресло напротив Чарли и, сидя очень прямо и держа на коленях руки, пристально стал разглядывать Чарли. Чарли казалось, что глаза джентльмена буравят его, как два сверла.

— Моя фамилия Колвей-Петерсон. Возможно, она вам знакома.

Чарли покачал головой. Он хотел было спросить, что угодно этому старому джентльмену, но не посмел.

— Я — ученый и политический философ. Я написал несколько книг и много статей. Я внес значительный вклад в дело развития действительно серьезной печати Кстати, действительно серьезная печать не включает «Дейли трибюн». «Дейли трибюн» до отвращения вульгарная и неправдивая газета, но я читаю ее, надеясь понять хоть что-нибудь из всех причуд и непостоянства того, что порой называют — будем надеяться, что это так, — общественным мнением. В данный момент, молодой человек, благодаря идиотскому вниманию «Дейли трибюн», вы представляете определенный интерес для общественного мнения.

Джентльмен умолк. Чарли, не зная, что ответить ему, скромно кашлянув, согласился.

— Это так.

— Заслуживаете ли вы такого внимания — это другой вопрос, — резко сказал мистер Колвей-Петерсон. — Я не намерен оскорблять вас, но, исходя из того, что я бегло читал о вас, к вам, на мой взгляд, проявлено чрезмерное внимание. Другими словами, если уже говорить откровенно, я нашел, что мне трудно установить, что же вы всё-таки сделали.

И он выжидающе посмотрел на Чарли.

— Вот что, — сказал Чарли, принимая оборонительную тактику, — я никогда не говорил, что сделал что-то необыкновенное. Я никогда не обманывал, понятно?

— Очень хорошо. Это уже что-то да значит. Но что вы сделали вообще? Извините за навязчивость, но если «Дейли трибюн» так настойчиво предлагает мне восхищаться вами, но — что довольно странно — обходит молчанием более или менее точные факты ваших действий, я полагаю, мою настойчивость можно извинить.

Это было ужасно. Чарли чувствовал себя школьником. Джентльмен был просто невыносим.

— Это не совсем так, — пробормотал Чарли. — Они кое-что писали на следующее утро.

— Несомненно, писали. Вы не совсем понимаете меня. Мне известно, что вы ликвидировали или помогли ликвидировать пожар, который возник на вашем заводе, и, так как вы были окружены взрывчатым веществом или легковоспламеняющимся материалом, дальнейшее распространение пожара могло поставить город в катастрофическое положение. Я не ошибаюсь?

— Нет, — не очень уверенно ответил Чарли.

— Очень хорошо. Вы погасили пожар и тем самым спасли человеческие жизни и значительные ценности. Но, согласитесь; люди каждый день гасят пожары и тем самым спасают человеческие жизни и ценности. Какие же были особые причины, которые заставили журналистов дать вам имя «героя-чудотворца»? Вчера утром, например, я прочел, что то, что вы сделали, должно вернуть нам — предположим, существует такая необходимость — веру в мужество английской нации. Не поймите меня превратно, мистер Хэббл. На вид вы представляете хороший образец северянина-сангвиника. Для меня не было бы неожиданным, если бы я узнал, что вы только что совершили самые удивительные подвиги. Но я человек науки, я мыслитель, и восхитить меня могут только серьезные, обоснованные факты. Я прочел эти удивительные заявления о вас, мистер Хэббл, и задал себе вопрос; а каковы же факты? Существуют ли какие-нибудь особые причины — и если да, то каковы они?

Чарли всё это не нравилось.

— Я считаю особыми, как вы их называете, причинами только то, что если бы пожар разгорелся, весь город мог бы взлететь на воздух. Как я уже сказал, я не считаю, что сделал что-то особенное. Ругайте газету, а не меня.

— Очень хорошо. Я ее и ругаю. Всё ясно. Если есть необходимость так пространно расписывать разумный и естественный поступок такого вот рода, если здравомыслящий молодой рабочий должен быть вознесен до положения национального героя, значит, пресса намерена морочить нам головы более чем когда-либо. Подумайте только, сколько места в газетах уделяется вам, сколько внимания! — Он наклонился вперед и впился глазами в Чарли, сверля его до позвоночника. — А что вы думаете о своей ответственности? Я подразумеваю ответственность человека, на котором временно сосредоточено внимание значительного числа людей.

— Ответственность?

— Да, ответственность. Подумайте, приятель, подумайте. — Сказав это, мистер Колвей-Петерсон встал во весь рост, который превышал рост Чарли на целых несколько дюймов. — Вы известны широкой публике. Она действительно знает вас. Я — Колвей-Петерсон — неизвестен ей, она меня не знает. Однако в течение тридцати лет я работаю на благо людей. Ради них днем и ночью я тратил свое время на научно-политико-экономические исследования. Вы погасили пожар и спасли несколько человеческих жизней. А я готов погасить миллионы пожаров и спасти миллионы жизней, да, сэр, даже значительно больше. Я способен погасить пожары, которые горят в человеческом теле из-за нехватки жизненно важных витаминов. Жизни, которые я могу спасти, это жизни тех, кто скоро может умереть от голодания, хотя всё, что необходимо им для поддержания здоровья, отличного здоровья, лежит забытым у их ног. Я посвятил тридцать лет решению проблемы диетического питания. Очень скоро мое имя станет в ряд с именами, и даже будет выше, таких бессмертных ученых диетической науки, как Маккалам, Функ, Холст и Фролих, Хесс, Стинбок, Голдбергер, Иване. Великие люди, да, великие люди! А вы, мой друг, великий человек?

— Нет, — с большой готовностью ответил Чарли.

— Хорошо сказано, хорошо сказано. В настоящее время я на пути к открытию чего? Нового витамина, — скажете вы. Ничего подобного! — вдруг к ужасу Чарли закричал он. — Не одного витамина, а трех! Трех! Подумайте, мой друг, что это значит. И это не конец, ни в коем случае. Что сейчас происходит в нашей стране? Мы живем, питаясь ввозимыми продуктами.

В этом вопросе Чарли чувствовал себя значительно увереннее и поэтому незамедлительно согласился.

— Эти ввозимые продукты не только угрожают нашему благосостоянию и безопасности, но ставят под угрозу и нашу жизнь. Мы разрушаем, отравляем себя. Подумайте над этим минутку, мой юный друг.

С этими словами он отшатнулся от Чарли и принялся изучать узор на стене.

Чарли продолжал молча сидеть, чувствуя себя дураком.

Мистер Колвей-Петерсон резко обернулся к нему, посмотрел так, как будто застал Чарли в тот момент, когда он лез к нему в карман, и вынес обвинение:

— Вы употребляете консервы, мороженое мясо, пшеничную муку, не так ли?

Чарли не мог отрицать этого.

Старый джентльмен горько рассмеялся.

— Конечно же употребляете, так же, как почти все на этом идиотском острове. А мы платим за них громадные деньги, не так ли? Платим громадные деньги за то, что нам предоставляют возможность воровать у себя необходимые витамины. С равным успехом мы можем питаться соломой.

— Но чем же тогда питаться?

— Мы должны есть и пить то, что предопределено англичанам богом. Мы должны есть Англию, а не мороженую Новую Зеландию, консервированную Южную Америку и весь этот канадский крахмал. Дайте мне власть, и через десять лет наша страна будет сама себя обеспечивать, и население ее будет самым здоровым в мире. Молоко, овощи, рыба, фрукты. Мы можем у себя разводить коров, согласны? Мы в состоянии выращивать морковь, капусту, латук. Мы можем ловить рыбу. Мы можем выращивать плодовые деревья. Вот над чем днем и ночью я думал тридцать лет. И я питался только тем, что создавал сам, считая, что каждый человек должен сам себя кормить. И ничего со мной не случилось, как видите. Здоров и бодр. А мне семьдесят два года.

— Я бы не дал вам столько, — заявил Чарли, стираясь утихомирить странного джентльмена.

— Вы правы, мне столько не дашь. Сейчас я здоровее вас. Посмотрите хорошенько на себя в зеркало. Обратите внимание на цвет лица, на отеки под глазами, а вы еще совсем молодой, почти дитя.

— Я поздно лег вчера, — пробормотал Чарли.

— Я тоже. И встал рано. Однако я перехожу к тому, ради чего пришел. Сегодня на вас — и я не знаю почему, должен признаться, — обращены глаза общественного мнения. Эти глаза одновременно способны видеть всего лишь несколько предметов или людей. Сейчас, благодаря «Дейли трибюн», они видят одного вас. Лично я думаю — и полагаю, что вы тоже с этим согласны, — они должны были бы видеть меня.

— Похоже, что так, — заметил Чарли осторожно.

— Похоже! Мой дорогой юноша, всё, что вы сделали — это, возможно, спасли несколько человек, но сейчас дела идут так, что ничего особенного бы не случилось, если бы они и взлетели на воздух. А что могу сделать я? Я способен спасти всю страну, спасти ее здоровье, ее кошелек, ее самоуважение. Четыре года подряд, обращаясь в широкую печать, я старался, чтобы меня услышали. Надо мной смеялись, как над сумасшедшим. Мне пришлось терпеть оскорбления. На вас обращены глаза общественного мнения. Вас слушают. Я прошу вас обратить эти глаза на меня, заставить слушать меня. Если вы это сделаете, вы получите удовлетворение, зная, что вы использовали всю эту идиотскую шумиху самым наилучшим образом. Только скажите: я встретил человека, кто способен спасти страну. Это Колвей-Петерсон. Слишком долго его не замечали, забывали о нем. Вот и всё. Не будем больше терять времени. Вот вам моя визитная карточка и несколько статей. Всего доброго, молодой человек. Вы были очень внимательным слушателем.

И он ушел так же стремительно и решительно, как и вошел. Чарли держал в руке статьи, испытывая крайне странное смешение чувств.

В следующую же встречу с Хьюсоном Чарли рассказал ему о Колвей-Петерсоне и описал его посещение. Хьюсон только рассмеялся:

— Что? Этот старый сумасшедший? Он надоедает нам уже несколько лет. Таких, как он, зануд — дюжины, и все они стараются обставить нас. Тщеславие, мой друг, тщеславие. Они не хотят понять, что если они не сделают действительно чего-нибудь умопомрачительного или из ряда вон выходящего, для прессы они не существуют.

И этим всё кончилось. Но у Чарли имелись свои собственные тайные причины, которые не давали ему забыть эту встречу. Следующие несколько дней, когда он особенно чувствовал себя не в своей тарелке, он вспоминал высокого джентльмена, который, казалось, всё еще продолжал сверлить его маленькими пронзительными глазами.

Вечером в ту же пятницу Чарли отправился на свой первый и последний коктейль-вечер, на который он получил накануне приглашение от богатой, известной и властной дамы с лицом, похожим на голову чисто вымытого попугая, — леди Каттерберд. У него не было ни малейшего желания еще раз видеть ее, зато она была преисполнена решимости заполучить его к себе. К тому же «Трибюн» была на ее стороне отчасти потому, что леди Каттерберд была другом владельца газеты, и отчасти потому, что посещение ее вечера было хорошей рекламой. Похоже было на то, что ее вечера были широко известны. И Чарли поехал. Он надеялся там встретить победительницу конкурса красоты, в то же время сознавая, что надежда эта была слишком слабой: эта леди Каттерберд не очень-то восторгалась молодыми хорошенькими женщинами.

Дом ее находился на углу большой площади неподалеку от отеля. Своими размерами он не уступал аттертоновской публичной библиотеке, общественному бассейну или «Управлению газа» и налоговой конторе. У дверей дома стояли два молодых рослых швейцара в форме. Еще два были у начала величественной лестницы и еще два наверху ее. Пройдя мимо них, посетитель попадал к слугам, которым, казалось, здесь не было числа. Вечер устраивался на втором этаже. Уже наверху лестницы было слышно, что веселье в разгаре, стоило же пройти по широкому коридору поближе к залу и можно было оглохнуть — крик и визг были просто невыносимыми. Чарли спросил себя, почему все эти люди лондонского Вест-Энда не могут не кричать и не визжать — и мужчины и все остальные.