1. День Чарли Хэббла

Это было ранней весной, в один из вторников, вскоре после того, как «Дейли трибюн» оповестила, что ее дневной тираж превысил полтора миллиона экземпляров. Свежий, аккуратно сложенный номер газеты в это утро, как обычно, ожидал своего постоянного читателя Чарли Хэббла, который снимал комнату со столом у миссис Фосет — дом 12, Дак-стрит, Аттертон.

Последнюю неделю молодой человек работал в ночной смене и сегодня проспал всё утро. Ему уже был приготовлен обед, и миссис Фосет поставила на стол жареную печенку с картофелем, крепкий чай, хлеб, кусок намазанного маслом чайного кекса, немного консервированных абрикосов в стеклянной вазочке и кувшинчик с комковатым кастардом[1].

Печенка всё еще шипела и пузырилась, когда Чарли сошел вниз и вонзил в нее вилку. Это был последний обед, который ему надлежало съесть у миссис Фосет, последний обед, который он должен был съесть, как Чарли Хэббл, кто никогда не был ни знаменит, ни известен. Но он об этом пока не знал, так же как не знала и миссис Фосет, как не знала и «Дейли трибюн», для которой он был просто рядовым из армии постоянных читателей — всего лишь фамилия и имя на подписном бланке, иными словами — пенни из Аттертона.

В каждой футбольной команде, особенно к северу от Трента, найдется игрок, похожий на Чарли Хэббла, может быть, чуть помоложе, но такой же чумазый и тоже известен как «хороший парень». Чарли — крепкий молодой человек ростом в пять футов восемь дюймов, лет за двадцать пять. У него короткие песочного цвета волосы, длинные, тоже песочного цвета, ресницы, хорошая кожа на лице, веснушки, голубовато-зеленые глаза — они очень подходят к нему, — вздернутый нос приличных размеров и рот честного малого, который еще не вполне уверен в себе и поэтому немного угрюм.

В это утро Чарли не стал бриться, только как следует умылся, надел будничный костюм из голубоватого саржа, но не пристегнул воротник к сорочке и не повязал галстук.

Итак, мы представили вам его, типичного мужчину — северянина, обыкновенного английского рабочего, постоянного читателя «Дейли трибюн».

Уже доедая печенку с картофелем, Чарли заметил на столе письмо и некоторое время подозрительно разглядывал его, словно письмо могло взорваться. К письмам у него было точно такое отношение, как у пожилых людей среднего достатка, живущих спокойно и сытно, к телеграммам, этим ударам, приходящим из страны бед. Письма он получал редко и не очень желал, чтобы они приходили чаще, потому что обычно они приносили неприятные новости. Он стал разглядывать конверт. На конверте стоял штемпель Бендворса, его родного города. Он подумал, что письмо, должно быть, от Ады, его замужней сестры. Он мог бы точно определить по почерку, от кого, но ему никогда не приходило в голову, что почерк можно различать. Прежде чем распечатать конверт, он налил чашку чаю, густо забелил его молоком, положил сахар и, отпив большой глоток этой сладкой смеси, принялся читать письмо Ады, которое начиналось сообщением, что все они живы и здоровы, и надеждой, что и он тоже жив и здоров. Она писала, что Дейзи Холстед всё-таки вышла замуж за Джорджа Флетчера, что свадьба была в прошлую субботу, и молодые ездили венчаться в большом автомобиле, украшенном белыми лентами, что об этом была заметка у них в газете, и что она, конечно, знает, что Чарли всё это не интересует, и всё же она считает своим долгом сообщить ему об этом. Было бы заманчиво рассказать читателю, что Чарли, дочитав до этого места, оттолкнул печенку с картофелем, абрикосы и чай и спрятал лицо в ладони. Но ничего подобного он не сделал. Он продолжал есть и пить с аппетитом, хотя несколько раз брал письмо и хмуро смотрел на него.

В дверях появилась миссис Фосет.

— Видели письмо?

— Да, — ответил он с полным ртом.

Однако ответ этот не удовлетворил миссис Фосет; ей, когда она хозяйничала на кухне, была необходима пища для размышлений.

— Вот и хорошо, — сказала она поощрительно, раздумывая, как бы продолжить разговор. — Я сначала решила, что это мне, потому что жду письмо от брата, а потом, когда посмотрела на него еще раз, увидела, что вам, и сказала себе: «От его девушки, от той, что тогда приезжала к нему из этого, как его? Бендворса!» — Она замолчала и посмотрела на него выжидающе.

Чарли пришло в голову, и не в первый раз, что женщины не могут не лезть не в свое дело. Сначала Ада, теперь эта миссис Фосет. Всюду суют свой нос. Он не ответил, притворившись, что занят едой и чаем.

Толстая и пыхтящая миссис Фосет стала вдруг внимательной дамой-покровительницей.

— Ну как она там, ваша девушка? Опять собирается приехать?

— Она вышла замуж. Несколько дней назад, — угрюмо ответил Чарли.

— Вышла замуж? Нет, вы только подумайте! — Миссис Фосет была и поражена и довольна. Потом она усомнилась, так как Чарли часто подшучивал над ней. — Нет, это правда?

— Правда. Ада, моя сестра, пишет об этом.

— А я думала, что она — ваша девушка…

— Ммм… Теперь нет. Вышла замуж в прошлую субботу. Белые ленты… Заметка в газете…

В интересах миссис Фосет было держать постояльца, этого хорошего молодого человека, имеющего определенную работу, неженатым как можно дольше, но тем не менее она, казалось, была возмущена больше, чем он сам.

— Нет, вы только подумайте! Так сейчас и поступают многие девушки. Ни стыда у них, ни совести. Одно бесстыдство. И вы долго гуляли с ней?

— Года два. С перерывами.

— Два года! — продолжала она, беря ноты всё выше и выше. — Такой славный, самостоятельный молодой человек! Ради нее вы бы сделали всё, я уверена. Но стояло вам уехать на несколько месяцев и, пожалуйста — вышла замуж! Не сказав ни словечка. Знаете, что я вам скажу, пусть слышит меня кто угодно, она сделали глупость, что связалась с кем-то. Он ее еще проучит. Таких найти очень нетрудно. Разодет и всякое там тра-ля-ля, а потом, не успеешь опомниться, как он потребует, чтобы ты работала на него, — добавила она сурово, словно обращаясь к невидимой толпе щеголей и коварных изменников. — Бездельник, наверное, и белоручка. Вот кого она подцепила, попомните мои слова.

— Нет, — спокойно не согласился Чарли. — Он хороший парень. Я его знаю.

— Знаете? Нет, вы только подумайте! Это еще хуже, если знаете. Каков же он тогда, если так насмеялся над вами! И она!.. — С этими словами миссис Фосет сделала несколько шагов к Чарли и продолжала более доверительно: — Теперь уж я скажу вам, чего раньше не говорила. Еще тогда, когда она была вашей девушкой, когда она приезжала и просидела здесь вечер, не мне оговаривать ее, но я еще тогда подумала, что вы связались с пустой девчонкой. Такую легко видишь по глазам. «Хорошенькая, ничего не скажешь, — сказала я себе тогда, — но, ручаюсь, пустая. Я бы не удивилась, — сказала я себе, — если он вдруг увидит, что это не то». Так сказала я тогда себе.

Однако у Чарли была хорошая память. Он не забыл, как она весь вечер увивалась около Дейзи и целыми днями потом говорила о ней. А теперь только послушай ее! Он скептически улыбнулся.

— Дейзи не такая. Я не хочу, чтобы ей плохо было. Мы ничего не обещали друг другу.

— Конечно, так и надо смотреть на всё, — сказала миссис Фосет, которая считала, что подобный взгляд — жалок и бесплоден: она жаждала драмы. — Очень хорошо, что вы можете так смотреть. Многие не могут. Не знаю, могу ли я, — добавила она задумчиво. — Но я терпеть не могу обмана. Всё, что угодно, но не обман. Нет, не терплю и никогда не терпела. Как печенка? Попался как будто неплохой кусочек.

— Отличный. — И обманутый влюбленный бодро кивнул и приступил к абрикосам и кастарду. — Не думайте об этом, мамаша. У них всё в порядке, у меня тоже. И никто не собирается плакать.

— Конечно, я всегда так говорила, — сказала миссис Фосет, не желая, чтобы ее превзошли в философском восприятии жизни. — Чему быть, того не миновать. Поверьте, у меня тоже было достаточно неприятностей, но я всегда говорила себе: чему быть, того не миновать.

Переваливаясь с ноги на ногу, она удалилась, унося с собой остатки печенки с картофелем.

Чарли, конечно, не было так весело, как он старался показать это. Правда, он не был обманут, так как оба они — Дейзи и он — последние месяцы всё больше становились чужими друг другу, и оба знали об этом, хотя ходили в кино, на танцы, катались на машине, бывали на вечеринках, изредка выезжали за город. Чарли переехал сюда, в Аттертон, и они уже совсем отдалились друг от друга. У них не было ничего, что могло бы победить время и расстояние, и это решило всё. Он мог жить без нее, а Джордж Флетчер, наверное, не мог. Может быть, всё могло получиться иначе? Возможно, она скорее бы пошла за него, чем за Джорджа Флетчера, и если он потерял ее, то по своей вине. Так рассуждал Чарли; он всегда был рассудительным парнем. Тем не менее спокоен он не был, хотя подобные рассуждения должны были принести покой. Где-то за этими рассуждениями пряталось чувство потерянности и одиночества. Мысли о Дейзи давно перестали его волновать, но он всегда помнил о ней Она была славной девушкой и хорошим товарищем, с ней было интересно. А вот теперь ее уже нет, на ее месте образовалась пустота. Если бы здесь, в Аттертоне, он завел себе девушку, всё было бы хорошо. Но девушку здесь он не завел, и поэтому пустота была ощутимой.

Он развернул «Дейли трибюн». Для него она была «его газета», что далеко не равнозначно слову «газета» вообще. Если он говорил: «Я читал об этом в газете», а это случалось нередко, подразумевалось, что он узнал что-то из «Дейли трибюн». Его отношение к «Дейли трибюн» было типичным: он не питал к ней особого уважения. Почтительность, с которой относились его деды и отцы к страницам с новостями, к печатному листу, давно исчезла. Каждому сообщению, которое содержала газета, он не верил и в то же время не мог не верить. Он читал газету в каком-то странном заторможенном состоянии веры и безверия, в состоянии человека, который следит за фокусами. От газеты в голове оставался сумбур: смутные тени неверия там и сям перемежались с пышно и фантастически освещенными чудесами доверчивости. «Трибюн», которая представляла собой пятидесятиаренный цирк новостей и высказываний, не была ни жизнью, ни миром, которые он знал. Она не была Бендворсом и Аттертоном, она не была им самим, или Дейзи Холстед, или миссис Фосет, но в то же время вполне возможно, мир и жизнь «Дейли трибюн» могли где-то существовать. Ему льстило, ему не могло не льстить бесконечное внимание к нему со стороны «Трибюн», которая, казалось, только и жаждала сделать для него на земле всё, чтобы потом увидеть, как он идет по праведному пути на небо. Он считал, что газета стоила пенни, — пишут в ней правду или ложь. День казался неполным, если он не читал «Трибюн». Но сегодня, хотя он получил газету и уже просматривал заголовки об английском премьере, о Германии и России, об убийстве кого-то, о футболе, боксе, кинозвездах, — сегодня тоже день казался неполным. В другой раз он провел бы с газетой около часа, сидя в кресле и покуривая. Но сейчас он испытывал какое-то беспокойство и не мог оставаться дома. Его беспокоила та пустота, которая пришла на место Дейзи. Ему хотелось куда-нибудь идти, что-то делать.

У себя в комнате, пристегивая воротник и повязывая галстук, он пожалел, что уехал из Бендворса. Бендворс был его родным городом, и в Бендворсе он был кем-то. Он играл там в футбол, последние два сезона левым полузащитником во втором составе сборной города, и почти все местные болельщики знали его. Он был одним из лучших игроков на биллиарде в «Фрайдли роуд менз клаб»[2], где каждый знал его по имени. У него было несколько приятелей и хорошие знакомые. Были и знакомые девушки. В городе он что-то да значил. А здесь, в Аттертоне, даже после нескольких месяцев он был всего лишь рабочим «Ассошиэйтед коул продактс»[3], который живет на Дак-стрит. Он был справедлив: он знал, что ему повезло, когда его перевели из «Коук компани»[4] в Бендворсе на АКП в Аттертон. Здесь у него была постоянная работа — три фунта в неделю, когда половина его знакомых жила на пособие по безработице. С работой ему повезло. К тому же никто не был на его иждивении, отец и мать умерли, одна сестра была замужем, у второй была постоянная работа, но вряд ли хоть один семейный человек так страшился потерять работу, как он. Однажды он долго был без работы и знал, что это такое. Сначала надежда найти работу в одной, другой, третьей фирме, потом долгие очереди на бирже труда, унылые кучки безработных на углах улиц, медленное и незаметное падение, в котором безделие, утраченные надежды, недоедание, тупой гнет официальных властей — всё это постепенно засасывает и подкапывает уважение к самому себе. Чарли, по натуре деятельный и независимый парень, рассматривал этот период жизни, как пребывание в тюрьме. Всё, что угодно, но не безработица! Поэтому, получив здесь хорошую работу, он знал, что не должен ворчать. Но он ворчал, и ворчал со злостью.

Натянув твидовую кепку и перекинув через руку плащ, он вышел из дома двенадцать по Дак-стрит без десяти два, совсем не надеясь найти какое-нибудь развлечение.

Кое-кто полагает, что жители наших промышленных городов имеют к своим услугам бесконечное число развлечений, на которые они тратят время и деньги. Поговаривают о Риме времен падения империи, о цирках и играх. Таким людям следовало бы поработать неделю в ночной смене в Аттертоне, а потом попытаться развлечься в начале второй половины дня, когда отдыхают те, кто работает ночью. Аттертон принадлежит к числу тех маленьких и унылых городов на севере Средней Англии, главным занятием которых является добыча угля и производство химических продуктов самого неприятного сорта, вроде оксидов и взрывчатки. Его десять тысяч жителей обитают за закопченными кирпичными стенами, покрытыми угольной пылью. Трамвай или автобус быстро доставит вас в пригород, но соседствующая с городом сельская местность однообразна и гнетуща. Она жестоко поплатилась за уголь и продукты из него и умоляет вас оставить ее и найти забвение в городе. Но будничный день в Аттертоне, даже если случится хорошая погода, не обещает много развлечений. Самый большой в городе магазин «Аттертон кооператив сосаити стор» не останавливает прохожего у своих витрин. К вашим услугам бесплатная библиотека, но ее залы всегда полны безработных, угрюмо рассматривающих аристократических красавиц и команды игроков в поло, ожидающих свежей газеты, которая может быть полезна им своими объявлениями. В городе целых три кинотеатра, но, к сожалению, по будням они закрыты до шести вечера. Летом можно посмотреть крикет, зимой — футбол, но только по субботам или четвергам, когда закрыты магазины. Конечно, вы можете отправиться к каналу и смотреть там на всегда грязную от нефти и угольной пыли воду, или на маленький вокзал, где с плакатов вас не без иронии приглашают провести зиму в Каире, или разглядывать закрытый кинотеатр, или бесцельно слоняющихся сограждан, которые стоят почти на каждом углу; их особенно много на базарной площади, где они могут наблюдать, как приходят и отходят автобусы и трамваи и услышать, кто победил в матче, состоявшемся в три часа. К этим разнообразным наслаждениям во второй день недели спешил современный падший римлянин, развращенное дитя игрищ и цирков — Чарли Хэббл. Он мельком взглянул на знакомую базарную площадь, чуть освещенную скупым весенним солнцем, и исчез в баре «Колокольчика», самого большого в городе ресторана.

Было бы нетрудно показать «Колокольчик», наполненный несчастным и пьяными созданиями, которые, подгоняемые и понуждаемые бессердечным хозяином и прислугой, жадно насыщаются алкоголем, чтобы, забыв ответственность перед жизнью, набраться храбрости прийти домой и ломать мебель, колотить жен и обрекать на голодную смерть детей. Было бы в равной мере легко показать «Колокольчик» как место, где царит дух приятельских отношений, атмосфера с рождественской открытки, подобно атмосфере в «Кабаньей голове» на Истчип[5] или «Белом олене» из «Пиквика» — отличный старый эль, яркие характеры, рассказы и песни, словом, старая добрая Англия, отдых и беззаботность.

К сожалению, ни одна из этих картин, красивых и приносящих удовольствие, не будет ни чем иным, как только фальшивкой. За стойкой скучали две девицы и молодой человек, громко посасывающий дупло в зубе. У стойки сидело несколько мужчин, которые, казалось, совсем не стремились напиться до смерти или заводить друг с другом приятельские отношения. Не слышалось ни пьяной брани, ни взрывов смеха. Общая атмосфера была та же, что и на базарной площади — безразличное ожидание: девицы ждали, когда ресторан закроется, посетители ждали, когда войдет кто-нибудь из знакомых или когда часы пробьют четверть или половину, сам ресторан, как и весь город, казалось, ждал какого-то происшествия, хотя поверить в то, что может что-то произойти, было вообще трудно. Войдя в ресторан, Чарли тотчас же понял, что «Колокольчик» не развеселит его, но он особенно и не надеялся развеселиться здесь.

Одна из девушек, что повыше, зная Чарли как посетителя, немного оживилась. Ставя на стол заказанный им стакан бочкового, она снизошла до того, что заметила, что его друг последнее время не заходит. Этот «друг» — девушки из ресторана любят поговорить о «друзьях» мужчин, потому что у девушек из ресторана несколько приукрашенное представление о жизни мужчин и их взаимоотношениях — этому способствует и работа девушек и то, что они видят, — этот друг был просто человек, с которым Чарли однажды провел здесь вечер, но никогда до и после этого не видел его, поэтому ему было безразлично, заходит друг или нет, но ему было приятно, что девушка проявила интерес. Ее внимание не пробудило в нем мужского тщеславия, к девушке он был совершенно равнодушен, но приподняло чувство собственного достоинства и самоуважения как жителя города. Его заметили в «Колокольчике», а это уже что-то значит. Он почувствовал себя увереннее.

Он отнес свой стакан на столик в неглубокой нише, закурил сигарету и, так как делать было больше нечего, развернул «Дейли трибюн», которую принес с собой. Он читал несколько минут, пока звук нового голоса с несвойственным для этих мест акцентом не заставил его поднять голову. Голос принадлежал мужчине, который заказывал у стойки выпивку. Получив ее — виски — человек повернулся и направился к нише, где сидел Чарли. У него было очень красное лицо и громадный мясистый нос; очевидно, когда-то нос был перебит. В одной руке человек держал рюмку, в другой — плоский кожаный портфель. Портфель неожиданно раскрылся, из него высыпались пачки бумаг — белой с цифрами и синей с чертежами. Они упали между Чарли и толстяком, толстяк громко выругался. Чарли наклонился и помог ему собрать бумаги. Побагровев от натуги, человек сел рядом с Чарли и коротко поблагодарил его.

— Выпьем? — вопрос звучал скорее как приказание.

Чарли смутился.

— Даже не знаю.

— Конечно, знаете. Вам надо выпить. Что это у вас там? Бочковое? Эй! — крикнул он к удивлению «Колокольчика». — Стакан бочкового джентльмену! Он внимательно проверил содержимое портфеля и больше не разговаривал, пока не принесли пиво, и он не расплатился.

— За удачу! — громко провозгласил он и проглотил виски. — Живете здесь?

— Пока да, — объяснил Чарли. — Но я не местный. Я приехал из Бендворса.

— Бендворс? Знаю. Такая же дыра. Терпеть не могу эти маленькие городишки. Все до одного. Никогда не останусь в таком городе лишней минуты, лишней секунды.

— Кто к чему привык, — осмелился заметить Чарли.

— Чепуха! Не надо привыкать. Не давайте никому приучать вас к чему-то. Не давайте — и всё. А если вам говорят, что вы к чему-то привыкли, пошлите всех к черту.

Чарли не совсем понимал, о чем идет речь, так как не знал, кто это «все», и промолчал, решив про себя, что человек этот порядочный чудак, пожалуй, лондонец.

— Как ваша фамилия? Вы не сердитесь, что я так спрашиваю Всегда интересно знать, с кем имеешь дело. И я не забываю. Со мной «Ах, извините, мне ваше лицо знакомо, но вот забыл фамилию» — такого не бывает.

Чарли назвал себя.

— Моя фамилия Отли. Финнинган Отли. Слышали когда-нибудь?

— Нет, не слышал, — виновато ответил Чарли.

— Конечно, не слышали, — с горечью сказал Отли. — Но я вас не виню за это, вы не виноваты. Виновата проклятая система. Я — изобретатель. И когда я говорю, что я — изобретатель, — добавил он с яростью, — я именно говорю, что я — изобретатель. Я изобретаю. Я сберегаю ваше время и силы. Даже эта дыра полна изобретений. Вот те пивные насосы за стойкой, сколько они экономят времени и сил! Ну, хорошо. Кто-то же их изобрел, кто-то должен был их изобрести, так? Но кто? Не знаете? Никто не знает. Никто в этом проклятом ресторане. Вот что значит быть изобретателем.

— Но ведь и не вы их изобрели? — спросил Чарли растерянно.

— Не городите чушь! — закричал его собеседник весело. — Конечно, не я. Их изобрели до того, как я родился. Но кто-то изобрел их. В этом вся соль. Я тоже изобретаю полезные вещи и не хуже этих, а может, и получше. Этот портфель сейчас набит полезными вещами, но никто в городе не знает моего имени. И, пожалуй, никто и не хочет знать. Тут у вас в промышленности используют две-три новинки, два-три изобретения, но как их используют! Не успеешь оглянуться, а они уже устарели и годятся только на свалку. Это же — Англия! Сделали шаг вперед, и давайте подремлем сотню-другую лет. Если мы не будем заботиться и думать, так спячка затянется черт знает на сколько. Знаете, зачем я здесь?

Чарли не знал.

— Я приехал сюда, чтобы показать пару своих изобретений местным олухам и заинтересовать их. Я потратил вчера целый день и сегодняшнее утро, чтобы протереть им глаза. А теперь… — с этими словами мистер Отли нацелился толстым коротким пальцем в верхнюю, пуговицу жилета собеседника, — я даю им еще восемнадцать часов. Потом сажусь на поезд и — в Лондон. Еще по одной?

— Моя очередь заказывать.

— Заказывайте, раз ваша очередь. Ага, вот еще один чужак в этом городе. Я познакомился с ним вчера. Эй, Кибворс!

Кибворс пересек зал и подошел к ним. Ему было примерно столько же лет, сколько и Чарли, может быть, немного больше. На нем был потертый костюм, лицо его было худым и хмурым. Чувствовалось, что этот на вид неплохой человек всё время насторожен. Кибворс улыбнулся мистеру Отли.

— Здравствуйте, профессор.

— Здравствуйте, товарищ Кибворс. Как сегодня самочувствие?

— Ничего. Вот зашел промочить горло.

— Сейчас промочите. Знакомьтесь, мистер Чарли Хэббл, житель Аттертона, товарищ Кибворс. Имейте в виду, он революционер, коммунист. Получает громадные деньги из России. Если он рядом с тобой, будь начеку. Его ищет Си-Ай-Ди[6]. Кроме всего прочего, он пьет джин.

— Что ж, сейчас он его получит, — гостеприимно предложил Чарли, хотя, мысленно прикинув стоимость виски и джина в добавление к его скромному бочковому, нашел, что выпивка влетит в копеечку.

— Не беспокойтесь, о товарище позабочусь я, — сказал Отли. — Нельзя, чтобы его угощали честные граждане. Будете на плохом счету в городе.

— Здешний? — спросил Кибворс.

Чарли объяснил, что переехал в Аттертон вместе с АКП.

— Делаете из угля бензин?

— Да, и бензин. Нечто наподобие его. Называется каолин.

Мистер Отли кивнул.

— Низкая карбонизация под воздействием кислот, так?

— Вот-вот. Похоже на то.

— Я кое-что слышал об этом, — заметил Кибворс. — Вы там делаете и не такие вещи. Приятная продукция, а?

— Очень даже, — согласился Чарли. — Куда простому горючему до нее. Надо быть здорово осторожным.

— Вот-вот, — мистер Отли помахал рукой. — И стоит она очень дорого. Нет? Спорю на пять шиллингов.

— Пожалуй, — ответил осторожно Чарли. — Мы занимаемся этим недавно. Можно сказать, делаем только опыты. Как я слышал, расходы понижаются. Вообще-то я об этом знаю мало. Я работал в угольной фирме в Бендворсе, потом ее купила АКП, и я получил работу здесь.

— А всё-таки, чем ты здесь занимаешься, приятель? — сурово спросил Кибворс.

— Пью пиво. — Чарли посмотрел ему в глаза. Чарли был спокойным парнем, но разговаривать с ним таким тоном не следовало.

— Другими словами, товарищ занимается своими делами, — засмеялся мистер Отли.

— Если он рабочий, — прямо сказал Кибворс, — тогда его дела — мои дела, нравится ему это или нет. Если же он считает, что я его обидел, пусть считает так. Слишком долго каждый занимался своими собственными делами, поэтому теперь мы и дошли до того, что никому ни до чего нет никакого дела.

— Ладно, — Чарли понимающе кивнул, поняв, что Кибворс не хотел никого ни оскорбить, ни обидеть. — Никакого секрета нет. Эту неделю я в ночной смене, поэтому сейчас здесь. Больше нечего делать.

— Хорошенькое место, хорошенькая жизнь! — выдохнул мистер Отли из своих объемистых и багровых щек.

— Не так уж плохо! — Чарли не нуждался в том, чтобы его жалели или сочувствовали ему эти незнакомые люди.

— А что вы делаете, профессор, чтобы изменить эту жизнь? — усмехнулся Кибворс.

— На этот вопрос я вам ответил вчера, приятель. Запомните раз и навсегда, хотя об этом и не писал Карл Маркс, я делаю больше, чем вы, чтобы улучшить и изменить жизнь. Я трачу свой мозг, создавая вещи, которые облегчают труд и экономят время.

— И тем самым оставляют без работы еще больше людей, — быстро возразил ему Кибворс.

— Я думаю иначе. Во всем виновата система.

— Конечно, система. Вот поэтому мы и хотим ее изменить. — Голос Кибворса звучал приподнято. Он вытянул перед собой большую узловатую руку. — Так вот, профессор, рано или поздно, но вы пойдете с нами и будете работать на диктатуру пролетариата.

— К черту пролетариат, — добродушно зарычал мистер Отли. — На кой леший нужна ему власть? Мне только жалко его, потому что пролетариат живет в темноте. Дайте ему образование, дайте ему власть, и я ему буду так же нужен, как нынешним ослам из правительства. А собственно говоря, кто это — пролетариат?

— Вы, я, он.

— Нет, не мы. Всё это — чистая теория, книжное название, но, черт побери, не действительная жизнь. Поэтому для меня это пустой звук.

Так они спорили и с четверть часа высказывали разные соображения. Чарли не вмешивался, соглашаясь то с одним, то с другим. Он следил за спором, но не вступал в него, так как в нужную минуту не находил подходящих слов. Одно из крупнейших различий между людьми заключается в том, что часть их находит удовольствие в спорах и доказательствах, другая же не верит в их пользу и терпеть их не может. Чарли принадлежал к первой части, хотя внешне он мог показаться сторонником второй. Он был рад, что встретился с этой необычайной парой.

«Колокольчик» провозгласил, что закрывается на вечерний перерыв. Очень скоро посетители его оказались на тротуаре под небольшим дождиком.

— Вот что, ребята, если вы не против, давайте заглянем в мое временное обиталище, — предложил мистер Отли. — Я покажу вам пару вещичек, которые вам понравятся.

Ребята были не против. Мистер Отли провел их из центра на Броуд-лейн и остановился перед большим домом на углу Чэпел-стрит. С одной стороны дома размещалась контора «Мидланд видоуз ашуранс компани», с другой — контора «Дилекта корсете», тем не менее дом от такого соседства особых выгод не имел.

Мистер Отли занимал комнату на втором этаже, которая служила ему и спальной и гостиной. Она принадлежала, как он объяснил, его знакомому, коммивояжеру, который, уезжая, сдал ее ему. Стены комнаты были окрашены в светло-розовый цвет, в воздухе стоял сильный запах виски и нафталина.

— Ну, ребята, что вы знаете о механике? — спросил мистер Отли. — Я имею в виду науку о механике, а не одного из этих парней в комбинезонах и с масляными пятнами на низком лбу. Как крутятся колеса, вот что я имею в виду.

— Я немного знаю, хотя это не моя специальность, — ответил Кибворс.

— Знаем, не ваша. Ваша специальность — агитация, саботаж, революция и тому подобное. Вы тип опасный, да-да, я даже не знаю, зачем я вас привел в комнату. За вами, наверное, слежка.

— Вы угадали, даже больше… — сказал Кибворс, понизив голос, и вопросительно посмотрел на Чарли.

— Ладно, — сказал Чарли. Он был не так глуп, чтобы не понять этого взгляда. — Нечего рассматривать меня. Не продам. — Он подумал, что Кибворс хочет казаться человеком более значительным, чем он есть на самом деле. Он встречал таких типов.

— Не думаю, что продашь, товарищ. Но, понимаешь, иногда лучше просто не знать. Если ты не боишься, я тем более. — Кибворс быстро оглядел комнату, словно через окно или из большого гардероба за ним мог следить сыщик. — Я вам тогда ничего не сказал, ресторан не место для таких разговоров, но, это верно — меня ищут. Я вчера еще вам говорил, что меня будут искать. Я не могу возвратиться туда, где ночевал, это исключается. И вечерним поездом мне тоже нельзя уехать. Всё, что мне осталось, это вскочить на грузовую машину и на ней выбраться из города. Пожалуй, это мой единственный шанс. Стоит полиции напасть на след, и в этих маленьких городках уже не спрячешься. Шагу не сделаешь, чтобы тебя не заметили.

Мистер Отли был настроен скептически.

— Кто тут за вами следит? Посмотрите на городишко. Уж не хотите ли вы сказать, что спасаетесь от полиции Аттертона?

— Конечно, нет. Но Скотленд Ярд прислал сюда шпика. Я сам видел его, хотя он меня не заметил. — Мистер Отли свистнул. — Вот почему я должен быть осторожен. А мне до вечера надо сделать кое-что. Но давайте вернемся к тому, о чем мы тут говорили. Я сказал, что механика не моя специальность.

— А я говорил о том, что является вашей специальностью.

— И зря, вы ошиблись. Сейчас я пропагандист, но по специальности я инженер-электрик. И хотя я от души работаю для нашего дела, но чем раньше я опять займусь электромашинами, тем лучше. Я люблю видеть, как вертятся колеса.

— И я тоже, — сказал Чарли. — Мне это всегда нравилось. Раньше я был слесарь-механик, но вы знаете, как сейчас зарабатывают слесари, даже когда есть работа, а теперь работу не так-то легко найти.

— Знаю, товарищ, — начал Кибворс. — Я только могу сказать, что…

— Довольно ради бога! — закричал мистер Отли. — На сегодня хватит пропаганды. Мы знаем, мы всё знаем, можете не рассказывать. Лучше я вам что-нибудь покажу. Подождите минутку. — Они уселись за стол, и мистер Отли поставил на него аккуратный деревянный ящичек, осторожно извлек из него блестящий небольшой механизм, похожий на механизмы, которые собирают из готовых деталей, только гораздо сложнее. Механизм был сделан великолепно, все трое смотрели на него с восхищением и уважением. Лицо мистера Отли выражало гордость и счастье одаренного изобретателя. Запавшие глаза Кибворса сияли энтузиазмом. В эту минуту он перестал думать о классовой борьбе и сыщиках Скотленд Ярда. Чарли, такое же дитя века машин, как и эти оба, мгновенно забыл обо всем: он наслаждался и радовался, созерцая символ красоты и силы человеческого ума. На несколько секунд светло-розовая пропахшая комната коммивояжера превратилась в храм некоего культа, в святилище божества.

— Прежде чем я начну объяснять, — провозгласил верховный жрец, — я думаю, нам необходимо хлебнуть виски. Вам обоим сегодня придется стать любителями виски, так как ничего другого у меня нет. А почему бы вам не стать ими? Я перепробовал всё, все сорта всякой пакости, которые существуют, и лучше виски ничего нет. — Он достал бокал, зеленую рюмку, чашку, и они выпили из этих сосудов за успех модели, разбавляя виски водой.

— Теперь смотрите. Это не вечный двигатель, и я не сумасшедший. Но этот механизм способен накоплять энергию и, если его увеличить так, чтобы он стал в две, три тысячи раз больше, а трение в подшипниках значительно уменьшить — в маленьких моделях оно обычно велико, — то в механизме пропорционально увеличится накопленная энергия. Вот посмотрите. — Отли осторожно освободил небольшой грузик, и — тик-тик-тик — модель колдовски запела, заработала. Чарли был совершенно очарован. Мальчишка в нем восхищался миниатюрной машиной, одним ее видом, крохотными, но великолепно действующими колесиками, оськами, передачками, а взрослый старался понять принцип работы механизма.

— Но надо, чтобы машина что-то делала, — сказал мистер Отли. — Всякая машина служит для того, чтобы что-то делать. К машине можно присоединить бесконечный ремень и передачи. Понятно? Вот здесь. Они используются в стандартизированных механизмах, начиная от автомобиля и граммофонов и кончая детскими игрушками. Нет необходимости приводить сейчас цифры, вы сами видите, какое нужно незначительное начальное усилие.

И мистер Отли превратился в специалиста, демонстрирующего свои многочисленные маленькие изобретения. Слушатели у него были отличные и, наверно, поэтому он, не считаясь с трудом, старался показать им всё: по-видимому, в Аттертоне его приняли не особенно хорошо.

— С моей точки зрения, товарищ, — торжественно заявил Кибворс, выпив вторую порцию виски, — вы великий человек. И вы не хотите здесь больше оставаться, не хотите, чтобы капиталисты обманывали вас. Почему бы вам не поехать в Россию? Там такие, как вы, нужны.

— Я был в России. И скоро уехал. Не могу там жить.

— Почему? В чем дело? Вы не капиталист.

— Не знаю, капиталист я или нет, — свирепо ответил изобретатель. — Не знаю и, черт меня побери, знать не хочу. Но я хочу, чтобы моя еда подавалась мне всегда вовремя. А в России каждое блюдо я получал с опозданием на два часа. На целых два часа. Как я с ума не сошел, не знаю.

— Ну и что же. Никогда бы не подумал, что такой человек как вы, обращает внимание на то, когда ему подают еду.

— И ошибаетесь. Я могу есть очень мало и проживу — и мне приходилось жить, когда еды было дьявольски мало, — но я желаю, чтобы она подавалась вовремя, Сначала еда, а потом разговоры — такой у меня девиз. А в России сначала разговоры, а всё остальное уже под самый конец. Такое мне не подходит.

— Мне тоже, — сказал Чарли. — А вы были в России? — спросил он Кибворса.

— Был. Два года назад.

— Ну и как вам понравилось там?

Кибворс поднял длинный испачканный палец, словно требуя особого внимания.

— Когда идет разговор о России, не следует путать две совершенно разные вещи. Стоит вам поехать в Россию, и вы увидите там русский коммунизм.

— Я убедился в этом больше, чем надо, — вставил мистер Отли.

— Согласен, но слушайте дальше. Русский коммунизм это смесь России и коммунизма. А такие вещи смешивать, товарищи, нельзя. Лично мне нравится коммунизм. Вам он тоже понравится. Он понравится каждому, за исключением разложившейся буржуазии. Что касается русской стороны коммунизма, я не обращаю на нее особого внимания. Когда они слишком много говорят, а сами опаздывают, или забывают смазывать подшипники, или оставляют неизолированными провода под током, они это делают не потому, что они коммунисты, а потому, что они — русские. Они всё делают по-своему, всегда всё делали по-своему и всегда так и будут делать, могу вас уверить. Они — русские коммунисты. А мы будем английскими коммунистами. А это совсем другое дело. Но если вы думаете, что нам у них нечему поучиться, вы глубоко ошибаетесь.

— Значит, я вообще во всем ошибался, — сказал мистер Отли. — И я намерен ошибаться и дальше, благодарю вас. Но это не значит, что я собираюсь остаться в Англии. Англия перестала быть индустриальной страной. Англия теперь что-то среднее между обанкротившейся чайной и полем для гольфа. Как только наладятся мои финансовые дела, я уеду в Южную Америку. А теперь хлебните-ка, и я вам покажу еще кое-что.

После того, как он показал им это «кое-что» и попытался объяснить им так, чтобы они поняли, как это «кое-что» работает и какие выгоды дает, а они восхищались, слушая и продолжая спорить, подошло время чая, и Чарли, у которого кружилась голова от виски — он никогда не пил в это время дня виски, непривычный для него напиток, — пришлось собраться с силами и сказать, что ему в этот вечер предстоит идти на работу и что он должен поэтому оставить их. Он сказал, что сожалеет об этом, и это было правдой. Разговор, виски, а также природная скромность и добродушие — всё это заставило его считать, что ему повезло, что он познакомился с этими двумя людьми и провел с ними такой интересный вечер. С ними он что-то узнал, что стоило помнить, о чем стоило подумать.

— Большое спасибо, — повторил он искренне, — но мне надо идти. А жаль.

Кибворс торжественно посмотрел на него.

— Где ты работаешь, товарищ?

Чарли сказал ему: завод АКП, на берегу канала, рядом с большим химическим заводом.

— Химическим! — воскликнул Кибворс. — Ты хочешь сказать — с заводом по производству взрывчатки. Вот что они там делают. Там ее достаточно для того, чтобы разнести к черту полстраны, говорили мне.

— Не очень радуйтесь по этому поводу, друг мой, — сказал мистер Отли. — И не начинайте опять кампанию за запрещение войны. Взрывчатка идет не только для того, чтобы начинять снаряды и бомбы, но и еще кое на что.

— Согласен, но сколько? — ответил Кибворс со зловещим ударением. Обращаясь к Чарли, он сказал: — Не станешь же ты говорить, что на вашем заводе работают круглые сутки, стараясь из угля получить жидкое топливо.

Чарли объяснил намеренно туманно — производство было секретным, и всем, кто не хотел оказаться безработным, советовали держать язык за зубами, — что производство некоторых продуктов продолжается и в течение ночи и что для наблюдения за ними работает небольшая ночная смена в составе мастера, Чарли, еще одного рабочего и сторожа у ворот.

— Уверен, половину ночи вы спите, — заметил Кибворс.

— Э, нет, не спим, — заявил Чарли не без значительности. — Слишком рискованно. Как ни хочется спать, да нельзя.

— Посторонним вход разрешен?

— Нет. Запрещается. Но это не значит, что приятель рабочего не может зайти к нему потолковать. Это можно. Но только не ходить по цехам, не разглядывать, понимаете?

— Не бойся, никто в ваших секретах не нуждается, — громко засмеялся Кибворс. Потом он серьезно посмотрел Чарли в лицо. — Сегодня ты познакомился со мной, теперь ты знаешь, кто я. Я — коммунист. Да, коммунист. Я борюсь за революцию. Но я рабочий, как и ты, товарищ, и не хочу тебе зла. Я — за то, чтобы тебе хорошо жилось. Но здесь я попал в трудное положение. Мне приходилось быть и не в таких переделках — и ничего, выбирался, но, говоря правду, — а я тебе говорил только правду, — здесь я попал в трудное положение. И если бы ты смог помочь мне, ты помог бы, да?

Чарли твердо ответил, что помог бы.

Кибворс пожал ему руку.

— Вот и хорошо. Я знаю, что на тебя, товарищ, можно положиться. Ты — рабочий, смелый человек. Я знаю, ты бы не хотел видеть, как эти толстопузые буржуи будут выпускать из меня кишки, правда? Вот и хорошо. Не будем больше об этом говорить.

Смущенный Чарли был рад больше не говорить об этом. Став вдруг робким и вежливым, он поблагодарил хозяина за возможность посмотреть модели и чертежи, за его беседу с ним, за его виски, за всё и вышел на улицу, чтобы после изобретений, коммунизма, поездок в Россию и Южную Америку оказаться на удивительно знакомой улице Аттертона, неуютного в сумерках, поливаемого внезапным ливнем, одним из тех, какие бывают весной.

— А я уж думала, что вы потерялись, — воскликнула миссис Фосет. Она бросила на Чарли несколько любопытных и понимающих взглядов и поставила на стол чай. — Где это вы так подвыпили?

Пить не следовало бы. Чарли ругал себя за то, что выпил. Пьян он не был, но его сильно клонило в сон, а предстояла долгая ночная смена. Сама по себе работа была не трудной — намного легче, чем в дневную смену, ему просто надо было следить за различными приборами, — но он не имел права спать, даже вздремнуть нельзя было.

Раньше он умудрялся за смену подремать несколько раз минут по десять, но сегодня он так клевал носом, что был совершенно уверен, что стоит ему примоститься где-нибудь в уголке, и он на несколько часов заснет мертвецки. Еще по дороге из дому, хотя на улице было свежо — ветер гнал тучи за горизонт, — он чувствовал, что сон одолевает его, а на заводе, в закрытом помещении, спать захотелось в десять раз сильнее. Он ходил по цехам и зевал не переставая. Веки казались свинцовыми. Стоило ему прислониться к стене, как голова его бессильно опускалась, он слабел и погружался в небытие. Если бы он присел, чтобы передохнуть, могла случиться катастрофа. Ходили слухи, что состав нового горючего, которое они здесь делали и которое хозяева назвали «каолин», был очень опасен, особенно, когда его было много, опасен почти так же, как настоящее взрывчатое вещество, которое делали в соседнем здании. Над этим Чарли никогда особенно не задумывался и взрывов не боялся. Зато он боялся управляющего заводом Оглсби. Этот молодой еще человек был чертовски хитер и имел отвратительную привычку неожиданно оказываться на заводе, хотя до его дома было добрых четыре мили. Управляющему взбредало в голову нагрянуть часов в одиннадцать или двенадцать и даже позднее, очевидно, после того, как он побывал у друзей или на танцах, и пока ты сообразишь что к чему, его небольшой свирепый автомобиль уже на заводском дворе, а сам он в цехе и так и сыплет вопросы и сует всюду нос. Чарли знал, что если Оглсби застанет его спящим, то со следующей недели его ждет очередь на бирже труда, и кто скажет, когда и где он получит новую работу. В такую ночь, когда так хочется спать, Оглсби обязательно нагрянет. Так всегда получается. В этом Чарли нисколько не сомневался. Он скорее подопрет веки спичками, чем станет рисковать работой.

Когда прошло томительных два часа или немного больше, в цеху было три Чарли. Первый механически, словно автомат, двигался по цеху и, выполняя свои обязанности, посматривал на красные указатели или поворачивал какой-нибудь регулятор. Второй был маленький, но отчаянный и волевой человечек. Он напрягал все силы чтобы не дать первому Чарли превратиться в третьего. Третий был медлительным, сонным и неопределенным существом, которое находилось где угодно, но только не на заводе АКП. Оно моргало, видя куски неизвестно откуда появлявшегося бесконечного фильма — прогулки с Дейей Холстед, отпасованный мяч к центру поля в ноги левому полусреднему, разговоры о России и изобретениях, и все старалось какими-то хитрыми уловками отцепить от себя остальных двух и утопить их во сне.

Потом все трое в секунду превратились в одного пораженного Чарли, который следил за таинственной фигурой в плаще и мокрой насквозь фетровой шляпе, надвинутой на глаза. Но вот шляпа отделилась от головы, покачалась в воздухе, и перед Чарли предстал Кибворс, коммунист.

— Эй, послушайте! — крикнул Чарли недружелюбно. — Что вы здесь делаете?

Кибворс подошел ближе. Он улыбнулся, отчего на его худом, изможденном лице еще резче проступила усталость.

— Я вошел незаметно. Старик у ворот не видел меня.

— Ну так что? Зачем? Вам нельзя сюда, вы сами знаете.

— Послушай, дружище, помнишь, что я говорил тебе вечером? Мне надо незаметно скрыться. Тебе придется разрешить мне побыть здесь. Никто не знает, что я на заводе, и никому в голову не придет искать меня здесь. Разреши мне побыть в каком-нибудь укромном местечке пару часов, мне надо передохнуть и обсушиться. Два часа я был под дождем, промок до нитки и очень устал, честное слово, товарищ. В прошлом году у меня было воспаление легких, и если я опять заболею, тогда мне крышка. Никто не узнает, что я был здесь. Через десять минут и ты не будешь знать, если разрешишь мне спрятаться где-нибудь в теплом углу. Я вздремну час-другой, обсушусь и уйду, и ты даже не заметишь. Ты вообще не знаешь, что я здесь. Забудь обо мне, дружище. Это всё, что мне надо. А если меня найдут — а меня не найдут — но даже если найдут, я не знаю тебя, ты не знаешь меня. Мы никогда друг друга не видели. — Он вздрогнул. — Брррр, холодно.

Чарли всё это здорово не нравилось, но прогнать Кибворса у него не хватило духу — у парня был такой жалкий вид, беднягу, кажется, совсем загоняли.

— Ладно, старина, — сказал он спокойно. — Только нам надо быть осторожными. Мастер на другом конце, он следит за большой печью, но иногда заходит. Дай-ка я подумаю, — и Чарли стал задумчиво тереть подбородок.

— Не беспокойся, товарищ, — сказал Кибворс с благодарностью. — Предоставь всё мне. Чем меньше ты знаешь обо мне, тем лучше.

— Ладно, но будь осторожен. Это тебе не простая фабрика. Тут надо быть особенно аккуратным. Ни спичек, ни курения.

— Не беспокойся.

Кибворс пошел на цыпочках, и Чарли механически последовал за ним. Они прошли по коридору в цех, где в большой цистерне хранился каолин. Кибворс остановился, взглянул на стену и обернулся к Чарли.

— Не нравится мне эта проводка, — шепнул он.

— Проводка как проводка, — безразлично ответил Чарли. Наверное, Кибворс просто хотел похвастаться: он когда-то был инженером-электриком, но Чарли не имел ни малейшего желания выступать в роли его слушателя.

— Ну, вот, дружище, теперь ты иди к воротам и забудь, что когда-нибудь видел меня.

Чарли так и сделал. Он не торопясь подошел к воротам и перебросился парой слов со стариком Хиндсом, который дремал в своей деревянной сторожке. Несколько минут он чувствовал себя бодрее, но не надолго. Второй приступ дремоты был куда сильнее первого. К тому же устали и ноги, и он должен был сесть. В углу стоял перевернутый ящик, на котором он обычно съедал ужин. Ужинать было еще рано, но через несколько минут он всё же присел. Голова его откинулась и, насколько это было возможно, удобно устроилась в углу, образованном двумя стенами. Глаза закрылись, рот приоткрылся. Он уснул.

Проснулся он от грохота и треска, как бывает, когда что-нибудь ломают, или, может быть, от запаха гари. Слух и обоняние извещали его, что в мире происходят что-то ужасное. Несколько секунд он оставался недвижим, напряженно прислушиваясь и вдыхая запахи, потом метнулся за угол и побежал по коридору. Коридор был полон дыма. Мимо него мелькнула человеческая фигура. Человек крикнул что-то непонятное и исчез. Чарли растерялся, от запаха гари его начало тошнить, а вокруг него был дым и тлело дерево. В руках у него оказался топор. Левый рукав пиджака тлел. Он попытался крикнуть, но закашлялся, давясь мокротой. Он ничего не видел, так как дым разъедал глаза, и они слезились. Он попытался сдернуть горящий рукав, потому что руку кололи миллионы накаленных иголок, неудачно взмахнул топором и ударил им по ноге. Всё это произошло в первые несколько секунд…

2. Пресса

Гарольд Вентворс Кинни, известный читателям «Дейли трибюн» и «Санди курир» как Хэл Кинни, сидел в углу вагона первого класса дневного экспресса, отправлявшегося от Сент-Панкрас[7], отдаваясь громадным, захватывающим его всего душевным я телесным мукам, испытывая при этом своеобразное наслаждение. Часть этих мук приходилась на долю несварения желудка: он наспех съел плотный ленч и пропустил несколько рюмок, непростительно глупо забыв взять в дорогу таблетки бикарбоната. Другая часть мук была результатом его темперамента: он почти всегда находился в состоянии беспокойства. Сейчас же, помимо всего, существовали и дополнительные обстоятельства, над которыми он раздумывал. Начать с того, что ему был не по душе тон, каким утром с ним говорил редактор «Дейли трибюн» Шаклворс. Ему не нравилась и поездка, цель которой сводилась к тому, чтобы узнать, что можно сделать из истории этого Стоунли. Он не был репортером, собирающим информацию и берущим интервью, он был даже не «спецкорреспондент», хотя в свое время он прошел эти ступени. Он был Хэл Кинни, чье тонкое чутье журналиста и широкие связи сделали его одним из виднейших людей Флит-стрит[8]. Совершенно трезво он считал себя в «Трибюн» лицом более важным, чем редактор. Редакторы приходят и уходят, и читатели их не знают, да и знать не хотят. Исчезни завтра Шаклворс, говорил себе Кинни, и ни один читатель «Трибюн» или «Санди курир» не узнает об этом и не пожалеет. Если же «Санди курир» начнет выходить без еженедельной статьи Хэла Кинни («Следующая статья — через неделю», — сообщала газета), если его имя исчезнет со страниц «Трибюн», произойдет скандал, как убедились в этом год назад, когда он заболел. Владелец газеты знал Кинни лучше, чем Шаклворса, платил ему лучше и больше уделял внимания. Почему же в это утро Шаклворс говорил с ним так резко и холодно? И зачем его выпроводили в эту мерзкую деревню Средней Англии, словно он был обычный их репортеришка, охотящийся за преступлениями и несчастными случаями? С другой стороны, если из обычного сообщения о самоубийстве ослепленного глупого парня, если из истории этого Стоунли можно было сделать «Наказ родителям», «Мораль для нации», тогда именно он был человеком, который должен был писать эту «гвоздевую статью», тогда это дело было его делом. Но он одинаково хорошо мог бы написать эту статью и в городе. Они могли бы послать туда журналиста помельче, и тот привез бы недостающие детали.

Кто лучше его, главнокомандующего «гвоздями», знал, что газета нуждается в «гвоздевой» статье? Вот уже несколько недель он не получает нужного материала. Возможно, то, что его послали, было просто шагом отчаяния: нельзя было рисковать единственно значительной темой, послав туда кого-нибудь другого. Это объясняло, но не успокаивало, он не мог забыть ни тона Шаклворса, ни его взгляда. Он подозревал интриги, в которых редакция «Дейли трибюн» недостатка не испытывала. Однажды в одной из своих наиболее пространных статей он назвал сотрудников газеты «счастливым братством» и раздарил громадные словесные букеты всем своим коллегам. Но у него-то самого иллюзий на этот счет не было. Может быть, в эту самую секунду кто-нибудь из них жал на все рычаги и кнопки, чтобы выжить его. Самому Шаклворсу нельзя верить ни на грош.

Кинни всю жизнь мучился сомнениями и неуверенностью. Только на страницах газет он чувствовал себя свободным, здесь он мог развернуться и проявить такую уверенность, какой не было ни у кого ни в чем. Ни в одной его корреспонденции или «гвоздевой» статье не проскальзывало и тени сомнения. Ни один оркестр, наяривающий в «фортиссимо», не звучал так уверенно, как был уверен Кинни. Более того, будучи известным читателям в течение нескольких лет как «Хэл», он играл его роль и старался быть им и в жизни. Он был крупный и полный с седеющими густыми волосами, суровыми бровями, полными румяными щеками, настойчивый, сердечный, нагловатый, компанейский, счастливо воплощая в себе качества обаятельного мужчины.

Внимательный наблюдатель, несомненно, заметил бы беспокойного Гарольда Кинни, выглядывающего из-за золоченой вывески Хэла Кинни. Что-то не то было в его глазах, в линии рта, в движениях и даже в голосе, когда он не был начеку. Спрятанный человек был до жалости неуверенным и страдал от того, что у него не было той волевой непоколебимости, какая была у журналиста на работе. Он терялся и был не уверен в жизни и в смерти, в том, что происходит в мире и в его стране, в своем собственном положении, хотя именно это считалось его коньком. Злая ирония давно пропитала всю его жизнь. Ополчаясь на циников и пессимистов, он в своих статьях призывал к Любви и Дружбе, у него же друзей не было, а любовь ему принесла лишь страдания. После нескольких не особенно приятных историй — подобные истории, взятые даже из романов, шокировали его, когда он был не один — он полюбил девушку с томными глазами и бледным лицом, которая была на восемнадцать лет моложе его. Девушка поставляла в «Санди курир» светские новости и сплетни. Он женился на ней и увез ее из комнаты, служившей одновременно спальней и гостиной, от жизни, в которой надо было цепляться за каждый грош, и сделал королевой прекрасной квартиры на Найтсбридж[9]. Год он был счастлив, но однажды вечером после пустяковой ссоры, именно пустяковой, она посмотрела на него холодными глазами. После этого странного взгляда всё переменилось. Это случилось два года назад. Никогда потом он не мог быть с ней откровенным до конца, не мог прочесть ей только что написанную статью. Ее словно подменили. И этот другой человек видел его насквозь. Он всё время думал, что она в кого-то влюбилась и тайно изменяла ему, но у него не было ни одного доказательства, ни одного факта, чтобы бросить его в ее холодное лицо, от которого он чувствовал себя ничтожеством и от которого можно было сойти с ума — столько в нем было тонкой уничтожающей иронии. Жизнь стала невыносимой. Может быть, вот сейчас, когда он тащится в провинцию, как рядовой репортер, она виснет у кого-нибудь на шее и смеется вместе с ним над тем, как они дурачат его. Его жена, его, Хэла Кинни, жена! Но он ничего не мог поделать и ровно ничего не знал. Он как дурак бродил в потемках.

И Кинни повез с собой в Среднюю Англию утроенное чувство растерянности и беспокойства, вызванных тоном Шаклворса, историей Стоунли, из которой следовало выжать всё, что будет возможным, мыслями о предполагаемых похождениях жены во время его отсутствия. Естественным результатом такого состояния явилось то, что после трехчасовой поездки наедине с собой он сошел с поезда более чем когда-либо Хэлом Кинни, — крутым и суровым Хэлом, готовым показать всем и каждому, что значит быть голосом гигантской «Дейли трибюн», титанической «Санди курир». Неуклюже покачиваясь, к Кинни подошел носильщик — бесцветное существо с водянистыми глазами, обвисшими клочьями усов и скошенным небритым подбородком. Секунду или две Кинни рассматривал его. Стоило ему написать об этом безвестном работяге полколонки, и о нем заговорила бы половина Англии. Он мог бы сделать из него национального героя, самодовольно подумал Кинни, наполняясь сознанием всё большей и большей силы.

— Машину, — коротко приказал он и сунул носильщику чемодан.

На носильщика это подействовало. Кинни почувствовал облегчение.

Ему попался допотопный, большой и высокий автомобиль, у которого было не меньше чем у карусели медных побрякушек. Кинни он не понравился, но других свободных больше не было, и шел дождь.

— Мне надо попасть в Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина, — начал Кинни раздельно. — Знаете?

— Нет, сэр. Но я найду.

Шофер был маленького роста с широким плоским лицом. Он представлял собой тип, подумал Кинни, но сейчас ему было не до типов, сейчас ему нужен был хороший шофер, знающий округу.

— Это меня не устраивает, — сказал Кинни. — Чего ради болтаться под дождем, не зная, куда едешь. А Норсдин знаете?

— Знаю. Правда я давно там не был, но дорогу помню хорошо. Отсюда порядочно до него, сэр.

— Мне сказали, что от этой станции к Норсдину ближе всего, — сердито заметил Кинни.

Казалось, шофер был доволен этим. Он даже слегка откинулся к спинке.

— Нет, нет, — затараторил он радостно. — Нет, нет и нет. Вам сказали неправильно, сэр. Вам сказали неправильно.

— Ладно, ладно. Давайте туда, как можно скорее, Ред-Хаус, Хэч-Брау, возле Норсдина.

— Ехать придется далеко.

— Не беспокойтесь — вы получите что следует.

— Хэч-Хаус?

— Ред-Хаус, Хэч-Брау, около Норсдина. Запомнили? Поехали и побыстрей.

Кинни влез в полутемное нутро чудовищного предка автомобиля, закурил и принялся рассматривать мокрый городок, через который они, казалось, не ехали, а двигались скачками. Но очень скоро из-за сильного дождя смотреть на него стало бессмысленно: видимой осталась только подпрыгивающая спина шофера, которая каждой своей черточкой, каждым кусочком заявляла, что она не уверена в поездке.

У Кинни было достаточно времени, чтобы обдумать историю Стоунли, придумать, как подойти к родителям и набросать план статьи. Возможно, статья не подойдет для «Дейли трибюн», всё зависит от того, что расскажут родители, но в «Санди курир» она пойдет без сомнения. Мысленно он уже начал писать о своем визите к убитым горем страдающим родителям, о путешествии по мокрой и серой сельской местности и видел уже конец статьи, который он добела накалит гневом возмущения. Слепая страсть юноши. Женщина-вампир. Загубленная карьера. Что делает ваш сын? Мотылек и свеча. Призыв матери. Обвинение отца. Пришло время смотреть правде в глаза. Жизнь молодежи нации осквернена. Женщины, которые как рак в теле общества. Уж не агенты ли они иностранкой разведки? Новая зловещая секретная служба. Захватывает сильнее, чем в кино. Но что произошло в доме в ту роковую и последнюю ночь? Написал ли Стоунли родителям прощальное письмо? А под конец вся история полностью. И урок всем нам. Такие вот фразы, большинство из которых он употреблял и раньше, прыгали в голове Кинни вместе с неприятными скачками и прыжками автомобиля.

Подобные маленькие трагедии не были новостью. Хью Макнайр Стоунли, единственный сын отставного чиновника индийской администрации, был многообещающим молодым офицером-летчиком. У него была атлетическая фигура и приятное лицо. Он считался любимцем эскадрильи. Стоунли вступил в любовную связь с женщиной гораздо старше его, с женщиной большой красоты и еще большего опыта в жизни, которая время от времени снималась в кино и выступала на сцене, но жила главным образом за счет своего ума. (Прекрасная, ослепительная, но бессердечная, — определил для себя Кинни. — Одна из тех красивых паразиток, которые наводняют — нет, это не подойдет, но что-нибудь в этом роде — Вест-Энд). Стоунли был от нее без ума. У него не было больших денег, но он умудрился потратить на нее больше, чем мог позволить себе. К тому же он крепко пил. В конце концов после нескольких ссор у нее дома произошел крупный скандал. Она ушла, оставив его одного и, вернувшись, увидела, что он застрелился. Записку, написанную ей, она уничтожила. Ее поместили в лечебницу для душевнобольных. Свидания с ней не разрешались. Но Стоунли написал и второе письмо. Он отдал его швейцару и попросил отправить. Швейцар письмо помнит, но кому оно адресовано, сказать, не может. Предполагалось, что Стоунли присвоил казенные деньги или совершил что-то подобное. Предполагалось также, что Стоунли, желая во что бы то ни стало раздобыть денег, продал некоторые секреты одной иностранной державе, на службе у которой состояла эта женщина. Однако ни родные, ни друзья офицера по этому поводу не обмолвились ни единым словом. Налицо был заговор молчания, вызванный чувством солидарности. Но рано или поздно этот заговор нарушится, и Кинни должен был постараться разрушить его в интересах «Санди курир», «Дейли трибюн» и своих собственных. Необходимо было добиться того, чтобы родители поверили, что он сделает это мягко и чутко, что лучше довериться ему, чем дать возможность такой истории стать достоянием грязного и ничтожного газетчика. Себя Кинни не считал ничтожным газетчиком и никогда не упускал возможности выругать всю эту братию репортеров, охотившихся за скандальными историями и сенсациями, чтобы без единой мысли о благополучии нации, без капли негодования преподнести их с пылу-жару в воскресных выпусках. Не было сомнения, что письмо, содержащее полный отчет о событиях, которые привели Стоунли к самоубийству, было написано и отправлено родителям. Ред-Хаус в Хэч-Брау владел секретом, и сегодня вечером так или иначе Кинни заполучит его. Он не рассчитывал получить материал, годный для сенсации, но считал, что несколько исключительных фактов дадут ему право на то оправдание, которое ему было необходимо. Сама по себе эта маленькая трагедия была очень неплоха — она содержала все необходимые компоненты: молодого человека приятной наружности, таинственную красавицу, безумные ночи в ее доме, заключительную роковую сцену, дальнейшие разоблачения и вытекающую из всего этого мораль — лучшего и желать нечего.

Однако сначала надо было добраться до места. Не без труда — в машине царил полумрак — Кинни определил время — около шести. Он постучал по стеклу, отделявшему кабину водителя, и машина, жалобно застонав, остановилась. Водитель чуть опустил стекло и сунул в щель один глаз и нос.

— А вы знаете, где мы сейчас? — строго спросил Кинни.

— Две мили до Норсдина, я думаю, — ответил шофер.

— Потом найдете Хэч-Брау и в нем Ред-Хаус.

— Хорошо, — бодро согласился шофер.

— Вот именно. Я не желаю всю ночь болтаться вокруг да около.

— Я тоже. Но я вас предупреждал, что ехать придется далеко. Как доберемся до Норсдина, я там спрошу. Спросить никогда не мешает, правда?

Кинни не ответил на этот идиотский вопрос.

— Поехали, — проворчал он.

В том, что водитель хотел спросить дорогу, позорного, может быть, и не было ничего, но очень скоро оказалось, что и полезного в этом было не много. В течение последующих двадцати минут автомобиль, казалось, не столько двигался, сколько бросал якорь возле фермеров, которые или указывали куда-то, или скребли подбородки. Их посылали по извилистым дорогам, и когда они добирались до конца их, то поворачивали обратно, чтобы начать всё сначала. Постоянные остановки действовали Кинни на нервы. Он проклинал допотопный автомобиль, его водителя, всю путаницу деревенских дорог, по которым они ехали и, в конце-концов, когда машина остановилась на перекрестке возле закусочной, он выскочил из нее и, отмахнувшись от шофера, пошатываясь, направился в бар. Он продрог и закоченел, и рюмка виски была как раз вовремя. Заказав «двойную», он осведомился о Ред-Хаусе, Хэч-Брау. Единственным человеком, кто знал, где находится Ред-Хаус, был парень в твидовой кепке, сдвинутой на затылок.

— Довезу за десять шиллингов, если хотите. Машина на улице, — заявил он.

Они сторговались, Кинни рассчитался с водителем чудовища, вернулся в бар, пропустил еще одну «двойную» и доверился парню в кепке.

После бесчисленных разворотов и поворотов, причем после каждого из них перспектива открывалась еще печальнее предыдущей, они добрались до невысокого серого холма, который, казалось, был уже на краю света. На вершине его стоял кирпичный куб — Ред-Хаус. Кинни сразу же решил, что для дома будет легко найти несколько красивых фраз. Сейчас он чувствовал себя намного лучше, намного увереннее: подействовала выпивка.

— Вы долго там пробудете? — спросил парень.

— Не знаю. Возможно, десять минут, возможно, час, возможно, всю ночь. Знаешь, кто живет здесь?

— Знаю, отец и мать того парня, который застрелился в Лондоне.

— Правильно. А теперь я скажу тебе, кто я. Я — Хэл Кинни из «Дейли трибюн» и «Санди курир».

Парень был поражен.

— А я-то думаю — я видел ваше лицо. Читал ваши статьи.

Кинни был доволен.

— Слушай, будь неподалеку, как можно дольше. Мне понадобится кто-нибудь, кто отвезет меня назад в цивилизованный мир, как только я освобожусь. Может быть, тебе придется сделать это. Подожди полчаса и, если я не выйду, поезжай вниз в закусочную и жди там еще полчаса. Если я не освобожусь и к тому времени, то приезжай и скажи, что приехал. Договорились? Вот тебе фунт для начала.

Он направился к парадному сиротливого дома и позвонил, как звонит человек, которого ждут неделями. Он был Хэлом Кинни. Он нес с собой глаза и уши мира.

В эту минуту мистера Стоунли дома не было, но он мог видеть миссис Стоунли. Его провели в старомодную и не очень уютную гостиную. Судя по всему, семья в эти годы нуждалась. Слишком много старого и обветшалого. Он решил назвать эту дыру «простым и строгим английским домом».

Миссис Стоунли была худым и суетливым созданием, которому траурное платье придавало вид призрака. Еще до того, как он закончил объяснение о том, кто он и почему для нее будет лучше, если она расскажет обо всем ему, чуткому и сочувствующему слушателю, желающему только одного — спасти других родителей от подобных трагедий, он проницательно заключил, что она, глубоко переживая потерю сына и не желая говорить о нем с газетчиками, была польщена вниманием прессы и в самой глубине души жаждала говорить, говорить и говорить о сыне. Знакомый тип.

Она сложила костлявые ладони и с силой стиснула их.

— Да, мистер Кинни, мне понятно, что вы хотите, — начала она, несмело взглянув на него тусклыми голубыми глазами. — Но это ужасно трудно… — Голос ее прервался. — Ужасно трудно…

— Я понимаю вас, — сказал он своим низким и мягким баритоном. — Поверьте, я вам очень сочувствую.

— Да, да… Конечно… Мне кажется, что все очень искренне отнеслись к нам… в нашем горе…

— Надеюсь, вы понимаете так же, — продолжал он, переходя мягко к делу, — что даже самое малейшее вмешательство в личную жизнь, особенно в такое вот печальное событие, крайне неприятно для меня. Мой друг, редактор «Дейли трибюн», никогда бы не разрешил мне эту поездку, если бы он не сознавал, так же, как сознаю и я, что она необходима в интересах общества, в интересах отцов и матерей, где бы они ни жили, что печальная судьба вашего сына — вся его жизнь — должна стать известной, поданная, конечно, с соответствующим теплом и сочувствием.

Глаза ее наполнились слезами.

— Я уверена, что если бы люди знали всё… — Она заколебалась.

— Именно всё, миссис Стоунли. Знать всё, значит, простить всё.

Он произнес эту глубокую истину очень спокойно, помолчал и посмотрел на миссис Стоунли таким взглядом, которым, как он полагал, следует смотреть на убитых горем и плачущих матерей.

Пока что всё шло благополучно. К несчастью, эта обнадеживающая пауза была нарушена громким стуком хлопнувшей двери. Послышались тяжелые шаги. Несомненно, это был мистер Стоунли. Кинни сразу не понравился шум, поднятый им.

Миссис Стоунли засуетилась.

— Это мистер Стоунли, — быстро сказала она и посмотрела на гостя глазами, в которых сейчас были не только слезы, но и страх.

Кинни встал, внутренне подобрался и, призвав всё свое самообладание, приготовился к схватке.

Крепко сложенный мужчина с коричневым квадратным лицом, на котором коротко остриженные усы подчеркивали плотно сжатые губы, отчего рот его казался жестким, медленно вошел в комнату. Внешне он выглядел обычно, но чувствовалось, что этот человек, потеряв что-то очень дорогое, знает, что он никогда не найдет его. Сердце Хэла Кинни было готово открыться для него. Гарольду Вентворсу Кинни, маленькому беспокойному человечку, который жил где-то внутри, не понравился взгляд вошедшего.

— Аллан, дорогой… — начала нервно миссис Стоунли, — это… это мистер Кинни… он пришел к нам поговорить… поговорить о Хью…

— Хэл Кинни из «Дейли трибюн» и «Санди курир».

Мистер Стоунли ничего не ответил. Он только повернулся, подошел к двери и широко открыл ее.

— Я вполне понимаю, мистер Стоунли, — мягко продолжал Кинни, — вам тяжело говорить о…

— Вон!

Кинни не понял, действительно ли он слышал это короткое слово, сказанное — нет, брошенное ему в лицо, — или он только прочел его на лице мистера Стоунли.

— Я глубоко уважаю ваши чувства. Лишь сознание долга позволило мне вмешаться…

— ВОН!

На этот раз ошибки быть не могло. Ему угрожали. И вдобавок унижали его. Кинни, вспомнив, кто он, призвал на помощь чувство оскорбленного достоинства.

— Вы разговариваете не с простым репортером, мистер Стоунли. Всё, что я хочу…

Его резко прервали.

— Всё, что хочу я, это чтобы меня оставили в покое. Это мой дом, и я предпочитаю, чтобы вы находились вне его. Поэтому убирайтесь.

— Вы отдаете себе отчет в том, что…

Стоунли сделал шаг вперед. Лицо его было бледным, глаза горели, и он казался таким страшным, так сильно походил на опасного сумасшедшего, что Кинни, который не так-то легко пугался подобного рода людей, сделал шаг или два назад.

— Аллан, дорогой, — пролепетала жена.

Один взгляд заставил ее замолчать. Стоунли опять повернулся к Кинни. Лицо его выражало что-то среднее между гримасой и насмешкой. Он вдруг стал общительным.

— Я всегда терпеть не мог вашу продажную прессу. Я всегда считал ее глупой, грязной, безответственной и опасной. Теперь я знаю, на что она способна. Ваши газетчики, кажется, уже не в состоянии переживать настоящие человеческие чувства, но я постараюсь, чтобы вы испытали их собственным задом. Так вот, если вы сейчас же не уберетесь, я сам вышвырну вас, и это не образное выражение, — я действительно вышвырну вас и сделаю это по-настоящему. После того, как я с удовольствием дам вам пинка, вы можете предпринимать меры, какие найдете нужными, мне всё равно.

— Мы не в Индии, — сказал не без достоинства Кинни. Он кивнул миссис Стоунли, миновал тяжело дышавшего ее мужа и выбрался на улицу в мутно-серый вечер, очень прохладный и свежий, в котором дышала какая-то своеобразная ирония.

— Ну как вы там сладили? — приветливо спросил его ожидавший в автомобиле парень.

— Нет, к черту! Ехать на этом тихоходном поезде, который отходит в Лондон в два часа ночи!

Выброшенный на улицу с пустыми для Шаклворса руками, продолжая переживать оскорбление, голодный, усталый Кинни злился на всё, что угодно, не говоря уже об обслуживании пассажиров в этом глухом углу.

— Другого поезда нет, — заметил шофер, тупая жизнерадостность которого начала раздражать пассажира.

— Всё равно на нем я не поеду, — отрезал Кинни. — Послушай, а ты куда собираешься ехать сейчас?

— Откуда приехал утром. В Аттертон.

— Где этот Аттертон и что это за город?

— Это небольшой городок, двенадцать миль отсюда. Там полно пыли, вони и всяких плакатов вроде «Опасно!», «Не курить!», «Не подходить!». Вот что такое Аттертон.

— Зачем эти плакаты? — раздраженно спросил Кинни, словно плакаты тоже были посланы ему в испытание.

— Там делают взрывчатку. Один окурок — и весь балаган полетит к черту, — весело объяснил паренек. — Порядочная дыра этот Аттертон.

— Очень похоже. Можно там найти приличный обед и постель?

— В «Стейшен армс»[10] можно получить бифштекс с картошкой, пирог с яблоками, сыр. И кровати там неплохие.

— Тогда вези туда, — сказал Кинни устало. — В этот Аттертон.

На двенадцатой миле, словно безобразная игрушка на конце очень длинной и мокрой бечевки, появился Аттертон. Он оказался именно таким, как описал его парень, и Кинни, не любивший небольшие промышленные города, мрачно рассматривал его. Если не считать его личного присутствия, для города не было ни одной основательной причины, чтобы не взлететь на воздух к как можно скорее. И «Стейшен армс» была… была настоящей «Стейшен армс». В начале своей карьеры Кинни ел, пил, писал в сотнях таких вот гостиниц, и хотя иногда он мог проникнуться сентиментальными чувствами, вспоминая начало карьеры, его глаза никогда — и сейчас тоже — не блестели от непролитых слез при виде какой-нибудь «Стейшен армс».

В кафе обедало всего три человека. Двое из них шумно ели за одним столом — они, несомненно, были коммивояжерами, — третий, казалось, приехал в Аттертон специально, чтобы покончить жизнь самоубийством. Он был занят своим последним и самым худшим на земле обедом. В щель между полом и дверью невыносимо дуло. Официант страдал от гриппа. Здесь можно было получить бифштекс с картофелем, сколько угодно сыра, но яблочного пирога не было, а были консервированные персики и кастард. (В Аттертоне этот крем в ходу). Меланхолия здесь царила до тех пор, пока в кафе стремительно не влетел молодой человек в очках без оправы на длинном носу.

— Добрый вечер, Джордж, — бросил он официанту. — Добрый вечер, — поздоровался он с присутствующими и пристально посмотрел на Кинни. — Прошу прошения, — начал он уже без стремительности, — вы, если я не ошибаюсь, мистер Кинни? — Взгляд его тоже переменился.

— Да, моя фамилия Кинни.

— Я так и думал. Вы не знаете меня, но я вас знаю. Я слышал ваше выступление на последнем ежегодном обеде нашего «Объединения бережливых». Я ради этого ездил в Лондон.

— О, вы — журналист?

— Журналист, — ответил молодой человек с гордостью. — К тому же я местный корреспондент «Трибюн». Моя фамилия Чантон. — Он достал визитную карточку и положил ее на стол перед Кинни, на которого несомненное уважение молодого человека подействовало благотворно.

— Вы обедаете здесь? Присаживайтесь ко мне.

— Большое спасибо, мистер Кинни.

— Выпьете?

— Большое спасибо, но первым должен был бы предложить я вам, мистер Кинни.

— Как местный журналист?

— Конечно, — засмеялся Чантон. Его лицо сияло от удовольствия: он сидит за одним столом с великим Хэлом Кинни, шутит с ним, смеется и почти уже выпивает.

Кинни тоже был рад этому, он был рад отделаться от самого себя. Ехать к Шаклворсу ему было не с чем. История Стоунли оказалась мыльным пузырем, а в этой унылой части мира он не видел даже и тени большой «гвоздевой» статьи. Об этом он должен был после обеда позвонить Шаклворсу и, значит, унизиться. Унизительным было и то, как он ушел из дома Стоунли. Весь этот проклятый день был полон унижений. И для Кинни присутствие Чантона, в глазах которого он был одним из полубогов, было просто удачей. Он как на солнце нежился под восхищенным взглядом внимательного и тактичного Чантона. Он вновь почувствовал себя великим журналистом. Он еще покажет им. И он, как на параде, вовсю демонстрировал себя перед молодым человеком.

В конце концов оба они принадлежали к одной профессии, и беседовать им было легко и приятно. Сначала Кинни рассказал о лондонских журналистских делах, затем Чантон, не нуждаясь в особом поощрении, рассказал о местных журналистских делах. Он не жил постоянно в Аттертоне, но знал его хорошо и дал Кинни обстоятельный отчет о политике его представителя в парламента (Аттертон был городом, имевшим такого представителя). Какое-то дело — Кинни так и не узнал, да и не хотел знать какое, — связанное с этим представительством, привело Чантона в Аттертон и до сих пор задержало его, так как ему было необходимо встретиться с чьим-то советником или с советником кого-то.

Они перешли в курительную, где занялись виски, и Кинни дал возможность вести разговор собеседнику, надеясь, что обрывки местных новостей и сплетен подскажут ему тему для обзорной статьи или для «гвоздя». Несколько раз он напоминал себе, что всё еще не позвонил Шаклворсу, но каждый раз отыскивал объяснение и не подходил к телефону.

В десять часов Чантон сказал, что должен «кой-куда заглянуть» и встретиться с советником. Он обещал освободиться как можно скорее и вернуться. Кинни не был обречен на одиночество, так как в курительной основательно засели несколько человек. Пропустив несколько рюмок с самого начала вечера, он готов был говорить с каждым и каждого слушать. Он находился в том приятном состоянии, когда рассудок перестает замечать грубую действительность и старается видеть во всем только приятное и красивое. Сам он себе казался человеком больших возможностей. В любую минуту может произойти что-нибудь удивительное. И он был готов писать знаменитые статьи Хэла Кинни.

Сидящие в курительной услышали, как, сигналя, промчалась пожарная команда. Все подошли к двери. В небе не было зарева, которое указало бы, где горит.

— Ручаюсь, ложная тревога, — сказал кто-то.

— Хорошо, если ложная, — сказал местный житель.

— Нет, люблю смотреть на пожары.

— Только не в этом городе. Слишком опасно. Поэтому-то пожарники всегда начеку. Одна из лучших команд в Англии. Вот эта, что сейчас сигналила. Заметили, с какой скоростью она проехала мимо? Куда они поехали? — спросил он человека, который стоял, опираясь о стенку.

— К концу канала.

— Слышали, к концу канала? Туда, где делают все эти штуки.

— Взрывчатку? — спросил Кинни, вспомнив, что ему рассказывал шофер.

— Именно. Черт побери, а известно ли вам, джентльмены, там столько взрывчатки, что ее достаточно, чтобы полгорода провалилось в ад и вылетело из него. Да-да. Я не шучу.

— В таком случае торопитесь в погреб, да поживей! — крикнул один из коммивояжеров и засмеялся.

— Смейтесь. Но, уверяю вас, смешного в этом будет мало. Если взорвется газометр, так это пустяк по сравнению с тем, что может произойти здесь. Помните, что недавно случилось в Германии? Здесь может быть точно такое же, даже похуже. Не надо пожара, достаточно несколько хороших искр, и через полминуты Аттертон будет похож на Вими-Ридж, только мы его не увидим — нас размажет по стенам.

Минуту или две все молчали. Пока молчание продолжалось, Кинни вдруг почувствовал, что ему страшно. А вдруг… Он тотчас же отмахнулся от этой мысли. Такого не может быть. Во всяком случае с ним.

— Что ж, — сказал коммивояжер, засмеявшись уже хриплым, неестественным смехом, — если там пожар, я не собираюсь его тушить. Как вы смотрите, не пропустить ли нам, пока мы в состоянии сделать это, еще по стаканчику виски?

Они вошли внутрь, эти солидные, уверенные в себе люди дела.

Зазвонил телефон. Вызывали Кинни. На другом конце провода его ждал его молодой друг Чантон.

— Алло! Мистер Кинни? Здесь хорошая тема. Я не знаю, достаточна ли она ценна для вас, но мне кажется, она очень стоящая. Это ничего, что я вас беспокою?

— Ничего, ничего, — ответил Кинни. — Что случилось?

— Я на АКП — «Ассошиэйтед коул продактс», где производят из угля горючее. Они называют его каолином. У них тут случилось короткое замыкание или что-то в этом роде. Так или иначе, но на заводе возник пожар, и если бы молодой парень, который работает здесь, не начал тотчас же, вооружившись топором, гасить огонь, громадный резервуар каолина взлетел бы на воздух. Что случилось бы потом, трудно даже представить. Мы бы тоже, наверное, взлетели бы. Да-да, это правда. В соседнем цеху производят взрывчатку дьявольской силы, всё бы это взорвалось, и город вместе с ним. Правда, правда, нам еще повезло, что мы остались живы. Только благодаря этому парню. Он немного обжег руку. Кстати, он читатель, постоянный подписчик «Дейли трибюн». Он только что сказал мне об этом. Я думаю, это стоящая тема.

— Возможно, — ответил Кинни. Он напряженно думал. — Вы слушаете? Вот что. Я еду туда. Где этот парень?

— Со мной. Здесь при входе на завод есть что-то наподобие конторы. В конце канала, всего полмили.

— Я постараюсь быть там как можно скорее. Соберите все факты. Возможно, из всего этого можно сделать что-нибудь настоящее. Надеюсь, вы ничего там не упустите.

Только повесив трубку, он почувствовал нечто большее, чем простой интерес любого толкового журналиста к предполагаемой интересной новости. И вдруг его охватил восторг, он почти задохнулся им. Эта тема была громадной, по сравнению с ней история Стоунли казалась дешевеньким скандалом. Это было то, чего хотел он. Это было то, что нужно для «Дейли трибюн» и «Санди курир». Если Шаклворс не поймет этого, он пойдет к хозяину газеты и выложит идею ему, он будет доказывать ее изо всех сил.

Такси поблизости не было, но гараж напротив ресторана еще не закрылся. Он торопливо вошел в гараж и потребовал машину. Нельзя терять ни минуты. Подпрыгивая по булыжникам мостовой, он рассматривал свою идею со всех сторон и не находил в ней изъяна. Читатель «Дейли трибюн», это точно — он зарегистрирован, один из их полутора миллионов читателей, обыкновенный молодой рабочий, живущий в скучном маленьком городе, и — герой, который, рискуя жизнью, спас тысячу, пожалуй даже, десять тысяч человек, толпы женщин и детей, герой, как те, что погибли на полях Фландрии, один из представителей славного старого поколения. Именно так — «Герой-чудотворец». Он видел этот громадный заголовок. «Трибюн» сможет использовать своего национального героя для полсотни вариантов. Какая удача! Какая новость! Какая реклама! Какая великолепная идея!

Говоря себе всё это в автомобиле, Кинни не видел того рабочего и людей, которых, возможно, он спас. Он видел жену, Шаклворса, того неприятного типа Стоунли и сотни других, всех тех, кто относился к нему не так, как должны были относиться, потому что, очевидно, не понимали, кто он. Он свел их в одну расплывчатую дрожащую аудиторию и сказал, что он им кое-что покажет теперь, он им покажет! Он, человек больших возможностей, чувствовал вдохновение и был почти пьян.

Возле здания АКП стояли две пожарные машины, тут же было несколько полисменов и небольшая толпа людей. Эти люди скорее согласились бы взлететь на воздух, чем пропустить какое-нибудь зрелище.

Кинни, бросив «из газеты», посмотрел так значительно, что был тотчас же пропущен на территорию завода в контору. Там он нашел Чантона, полицейского сержанта, две-три неопределенные личности, доктора и самого героя — ему только что перевязали обожженную руку. Кинни с облегчением отметил про себя, что герой — крепкий парень с песочного цвета шевелюрой, ясноглазый, с приятным лицом — хороший тип. Несомненно он был скромен, так как очень смущался. Кинни был в восторге — всё было так, что лучшего и желать нечего.

— Итак, мистер Хэббл, мне сказали, что вы — постоянный читатель «Дейли трибюн». Если это действительно так, то вы должны знать мою фамилию. Я — Хэл Кинни. — Кинни ничто не могло доставить такого большого удовольствия, как взгляд Хэббла, в котором соединялись выражение восхищения и полнейшей растерянности. Здесь, вне всякого сомнения, находился один из громадного числа его почитателей. Ошеломленный молодой человек отвел глаза в сторону, пробормотал что-то в ответ, беспокойно заерзал на стуле. Картина истинной скромности. Представитель славного старого поколения. Кинни был вне себя от восторга. Если бы он даже захотел создать героя, лучшего, чем Чарли Хэббл, ему не придумать.

— Разрешите прежде всего пожать вам руку, — продолжал он в своей обычной парадной манере. — Это — честь. Вы, мистер Хэббл, герой, настоящий герой. — Хэббл, казалось, вот-вот задохнется от непомерного смущения. Он торопливо посмотрел в одну сторону, в другую, словно ища путь к бегству. Он смотрел куда угодно, но только не на Кинни. — Я понимаю ваши чувства, — заявил Кинни, словно сам он в свое время был таким же героем. — Но скромность сейчас излишня. Мир должен узнать всё, что вы совершили сегодня ночью.

— Ничего особенного. — Молодой человек отчаянно глотнул воздуха.

— Что вы сделали — знаю я, — заявил ему Кинни строго. Подобная скромность могла зайти излишне далеко. — А завтра об этом будет знать вся Англия. Ваш портрет напечатают на первой странице «Трибюн». — Он повернулся к восхищенному Чантону. — Фотограф есть?

— Сейчас приедет.

— Отлично. Нет, мистер Хэббл, о бегстве забудьте. Я знаю, вы думаете, что только выполнили свой долг и не хотите никакого шума, но вам придется пройти всё до конца. Нельзя спасти от гибели целый город, — заявил он с высокопарной значительностью, — и остаться незамеченным. Вы выполнили свой долг. Теперь должен выполнить свой долг я. Он состоит в том, чтобы каждый читатель «Дейли трибюн» и «Санди курир» знал, что Англия еще рождает героев и что один из них — Чарли Хэббл из Аттертона.

К несчастью, доктор, который заканчивал свои дела, избрал эту паузу, чтобы вмешаться и сказать:

— Две перевязки с этой же мазью, молодой человек, и всё заживет. Старайтесь поменьше двигать рукой. Лучше всего — как можно скорее ложитесь в постель. Примите пару этих таблеток. — Он дал Чарли картонную коробочку: — Они помогут вам уснуть.

Когда доктор торопливо вышел, Кинни опять захватил инициативу, но говорил уже не так цветисто.

— Вот что, мистер Хэббл, я хочу подробно описать ваши действия редакции «Дейли трибюн» сегодня же, с тем, чтобы материал можно было поместить в завтрашней газете. Вы ранены, вы устали, вам хочется лечь в постель.

К Хэбблу вернулся дар речи.

— Я не знаю, можно ли мне уйти.

— Уйти?

— Да. Я эту неделю работаю в ночную смену, я кончаю в половине восьмого.

Это было хорошо. Это был материал. Кинни уже видел, как он пишет об этом крупный абзац. Человек спас завод, спас город, обожжен, но не решается уйти домой, потому что не получил официального разрешения.

— Конечно, вы можете уйти, — сказал Кинни, улыбаясь. — Но не в этом сейчас дело. Дело в том, что для того, чтобы мне написать о вас всё, вы должны мне немного помочь. Вы расскажете о себе, ну и так далее. Нам надо вас сфотографировать.

— К чему вся эта чепуха?

При звуке нового голоса герой вскочил. Кинни обернулся. В комнату только что вошли два человека — несомненно, начальство. Тот, кто задал этот вопрос, был молодой мужчина с резкими чертами лица. Как оказалось потом, он находился в отвратительном настроении. Второй был полный пухлый джентльмен с кавалерийскими усами. Весь его вид говорил, что он богат.

— Добрый вечер, мистер Оглсби, — смущенно поздоровался Чантон. — Это — мистер Хэл Кинни. Вы, очевидно, его знаете, он известный журналист из «Трибюн».

— И я намерен написать и, говоря откровенно, написать добросовестно о том, что произошло здесь сегодня. То есть, — добавил Кинни, глядя на Оглсби в упор, кто он, ему до этого нет дела, — написать о чепухе, о которой вы только что спрашивали.

— Мистер Оглсби — управляющий завода, — торопливо вставил Чантон.

— И мистер Оглсби, — сказал управляющий с неприятным ударением, — намерен заниматься своими делами и не видит причин, объясняющих, почему завод наводнен газетчиками. А теперь, Хэблл, я хочу поговорить с вами.

Весь этот день какие-то люди во главе с чудовищным Стоунли относились к нему, Кинни, свысока или, во всяком случае, не воздавали ему того уважения, которое, по его мнению, он заслуживал. Вот и сейчас то же самое, сейчас когда у него в руках великолепная новость и сам он в своей лучшей форме. Нет, никакому управляющему завода на земле сейчас не удастся оттереть его. Он тоже может быть резким.

— Минутку, мистер Оглсби.

— Это необходимо?

— Да, весьма необходимо. Как я уже сказал, я намерен дать сенсационный материал в газету обо всем этом только потому, что ваш рабочий мистер Хэббл, на мой взгляд, вел себя, как герой. Он совершил удивительный по своей храбрости поступок.

Оглсби посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Как здравомыслящий человек он сделал необходимое в подобных обстоятельствах, и всё, что меня интересует, это только то, как возникли эти обстоятельства. Главное — это, а не пустая болтовня о героях.

— Мне это не кажется болтовней, уважаемый сэр, и людям Англии тоже.

— Мне наплевать на людей Англии, если это те ослы, которые верят тому, что рассказывает ваша братия.

— Для вас будет лучше, если вы перестанете говорить со мной таким тоном, — резко сказал Кинни. — Кое-кто в вашем положении пытался поступить так же, но безуспешно. Мне кажется, что это происшествие на вашем заводе может вызвать ряд довольно щекотливых вопросов. Право задавать их предоставлено нам, и мы будем спрашивать вас до тех пор, пока каждый человек не захочет знать всё до конца. Если вы намерены ставить мне палки в колеса, дело ваше. Но я вас предупреждаю, я здесь для того, чтобы знать, за спиной у меня две крупнейшие газеты, и я поставлю такие палки в колеса вам, вашему каолину, всей вашей фирме! Вы считаете, что выполняете свои обязанности. Хорошо, и я буду выполнять свои.

Оглсби рассвирепел.

— Оставьте нас в покое. Уходите и пишите всякую чушь о чем-нибудь другом. Если Хэббл станет нести вам всякий вздор, я предупреждаю его — он потеряет работу. Я не уверен, не потеряет ли он ее и так.

Кинни засмеялся.

— Его теперь ни на грош не волнует, потеряет он работу или не потеряет. — При этих словах пытался сказать что-то сам герой, но Кинни заставил его замолчать. — Я в состоянии сделать так, что даже если вы захотите, чтобы он работал у вас, он работать не будет. Да, я могу сделать так и — черт побери! — сделаю. Чантон, идите и вызовите по телефону Шаклворса. Расскажите ему, что здесь произошло и мое предложение о «гвоздевой статье», и скажите ему, что я буду говорить с ним через полчаса или около этого.

— Хорошо, мистер Кинни. — И Чантон торопливо ушел.

— Так вот, я занят, — сказал Оглсби. — И это предприятие считается частным достоянием…

— Да, но ваше предприятие, и вы сами, и еще многое другое скоро станут достоянием общественности, — отпарировал Кинни.

— Одну минутку, Оглсби, — заговорил пухлый джентльмен. — Я хорошо понимаю ваши чувства, но мы просто не можем позволить себе поступать так, как вы хотите. Моя фамилия Мерсон, — представился он, обращаясь к Кинни. — Я один из директоров АКП. Мне хорошо известно ваше имя, мистер Кинни, я часто читаю ваши статьи, и, уверяю вас, мы окажем вам необходимую помощь. Вы должны согласиться, что мистер Оглсби взвинчен до предела. Он несет ответственность. Я думаю, что мы с вами поймем друг друга. Я покажу вам всё, что вы хотите увидеть, и расскажу, что вы хотите знать.

— Спасибо. Это — самое разумное. Такой случай может послужить отличной рекламой для вашей фирмы в хорошем смысле и в равной мере отличной рекламой в плохом смысле.

— Несомненно. Я отдаю должное вашему замечанию, мистер Кинни. Понимаете, мы — одно из молодых английских объединений, которое производит новую продукцию, особенно каолин — продукт исключительно важный для английской промышленности. Очевидно, вы хотите, чтобы я показал вам, что произошло, и дал некоторые пояснения.

— Именно это, — с готовностью воскликнул Кинни. Он повернулся к Хэбблу: — Оставайтесь здесь, пока я не вернусь. И не забивайте себе голову всякими мыслями о потере работы. Будущее вам обеспечено. Об этом позабочусь я.

Через полчаса Кинни говорил с Шаклворсом по телефону:

— …Да, моя мысль — сделать для газеты из него фигуру… Да, именно это… О, польза во всех отношениях… Да, нечто такое… И политическая сторона… И, конечно, реклама… Нет, я полагаю, долго мы не сможем его использовать, но какая разница?.. Да, как только новость остынет, мы с ним расстанемся… Почему? Подумайте, сколько он даст хотя бы рекламе… Мы создадим ему капитал… Вы сами убедитесь, что скажет шеф. Я уверен — идея ему понравится. Так или иначе, завтра я привезу Хэббла… О, он производит впечатление скромного и покладистого парня… Нет, нет, всё в порядке… Что? В отдел информации? Хорошо. Спокойной ночи. Это отдел информации? Это ты, Том?.. Можешь? Хорошо… Да, через всю полосу… Готов? Давай — «Герой-чудотворец».

3. Вот он, Лондон

Следующим утром в одиннадцать часов Чарли уже сидел в купе вагона первого класса лондонского экспресса напротив мистера Кинни. Он чувствовал себя не в своей тарелке. На нем был его лучший костюм, лучшие сорочка и галстук, лучшие ботинки — всё это придавало ему щеголеватый вид. Обожженная рука лежала в темной шелковой косынке. Выглядел он хорошо, намного лучше, чем на тех двух фотографиях, которые были помещены в утреннем выпуске «Дейли трибюн». Но чувствовал он себя не в своей тарелке и был даже немного напуган. Нелепое ночное происшествие само по себе было скверным, но оно произошло в темноте, как будто во сне, и поэтому казалось не таким страшным. А сейчас был день, светило солнце, и вместо того, чтобы войти в свою колею, всё обернулось необычно. Вот он в будничный день едет в Лондон, где он был всего раз, три года назад во время финальной игры на кубок. Напротив, почти не замечая его, сидит мистер Кинни. Он курит сигару и просматривает газеты. И в одной из них, в «Трибюн», — его фотография и большая заметка, в которой мистер Кинни расхваливает его. Его называют героем, хотя сам-то он знает, что он никакой не герой. Но об этом написано в «Трибюн» крупным шрифтом, и тысячи, тысячи людей в разных местах, должно быть, уже прочитали о нем.

Одним из этих тысяч людей была миссис Фосет, его хозяйка. Она сразу же расплакалась. Когда она увидела его руку, заплакала опять. Узнав, что он уезжает в Лондон, она вновь расплакалась. Последний раз она плакала, когда он прощался. Вообще-то она была не из плаксивых, но последнее событие оказалось выше ее сил. В это утро она не только восторгалась, но и плакала. Сейчас она, наверное, ходит по Дак-стрит и показывает всем газету. Газета не выходила у Чарли из головы. Он и радовался ей и стыдился ее. Сейчас существовало уже два Чарли: один из них, одетый в приличный синий костюм, сидел в купе, другой был на первой странице газеты — как будто он голый стоял на главной улице. На вокзале много людей глазело на него, а два или три человека даже крикнули ему: «Молодец, старина Чарли!» Потом, когда он уселся в купе, к нему ринулся полный, хорошо одетый интеллигентного вида мужчина. Он пожал ему руку и заявил, что Чарли делает честь стране. Чарли при мысли об этом опять, как червяк, заерзал на диване. И в Лондоне это всё будет продолжаться? Он надеялся, что мистер Кинни заговорит, так как ему хотелось поделиться своими мыслями и переживаниями. В купе их было только двое. В течение часа или около этого мистер Кинни молчал, просматривая газету за газетой. Чарли выкурил пару сигарет, глядя, как за окном проносятся светлые от солнца поля. Он мог бы тоже читать газеты, но не прикасался к ним. Почему-то этим утром читать их не хотелось. Наконец, мистер Кинни отложил последнюю газету, глянул на Чарли благосклонно, улыбнулся и спросил:

— Интересно, что чувствует человек, став вдруг знаменитостью?

— На такой вопрос сразу не ответишь, мистер Кинни, — ответил Чарли дружески и в то же время почтительно. — Я не знаменитость.

— Будешь знаменитостью. Сегодня о тебе узнало столько людей! И это еще не всё. Подожди немного.

— Подожду, мистер Кинни. Что вы собираетесь со мной делать?

— Точно я сам не знаю, Хэббл. Но думаю, что дам тебе возможность повеселиться.

— Хорошо бы, если бы мне не пришлось выступать с речами и делать тому подобное, — сказал Чарли озабоченно.

— Не придется, если ты не захочешь, не беспокойся. Будешь наслаждаться жизнью — и только. Бывал раньше в Лондоне?

— Всего один раз, три года назад во время финала на кубок. Многого я не видел, но то, что видел, не по мне. Еда дрянь — мы питались в закусочной, помню тефтели… Но что-то они не по мне.

— Никаких тефтелей на этот раз, приятель.

— Постараюсь, мистер Кинни. Куда мы поедем, когда будем в Лондоне, хотелось бы знать.

— Это я тебе расскажу, — многообещающе ответил Кинни. — Сначала ты поедешь со мною в редакцию «Трибюн», познакомишься с редактором. Возможно, тебе там придется разик-другой сфотографироваться, ответить на несколько вопросов.

— Хорошо бы, если бы не о прошлой ночи.

— Нет, с ней покончено. Тебя, наверное, спросят, о каких пор ты читатель «Трибюн», нравится ли тебе газета, а тебе она нравится, так, Хэббл?

— Так. На этот счет выкручиваться не придется.

— Тебя могут спросить, что ты думаешь о положении в стране, о правительстве и тому подобное.

— Мне скажут, что отвечать, так?

— М-м-м… Несомненно, тебе помогут, если вопрос покажется трудным. Потом тебя могут спросить что-нибудь о тебе. Возможно, тебя что-нибудь спросит молодая и красивая женщина.

Подобная перспектива не доставила Чарли удовольствия.

— Лучше бы без нее как-нибудь?

— Почему? Тебе не нравятся молодые красивые женщины? Кстати, нам следует знать об этих вещах больше. У тебя есть девушка?

— Нет. Я бы не сказал теперь, что есть, — осторожно ответил Чарли, словно опасаясь, что если вывернуть карманы, то в одном из них можно вдруг найти какую-нибудь затерявшуюся девушку. — Нет, у меня нет девушки. Говоря откровенно, девушка, с которой я проводил время, в прошлую субботу вышла замуж.

— И, наверное, сейчас жалеет. Она тебя обманула? Бросила?

— Нет, я бы не сказал, что это так, — медленно ответил Чарли всё тем же осторожным тоном, который он выбрал специально для разговора на эту тему. — Мы начали отвыкать друг от друга. Я уехал в другой город — она живет не в Аттертоне, — у нее под рукой оказался другой парень, он и до этого поглядывал на нее. Верите, она бы выбрала меня, я знаю. Я не хвалюсь. Но меня нет, да еще отвыкли, а парень этот там, вот она и решила так.

— И сейчас у тебя никого нет?

— Ага. Я теперь один.

— И тебе нравится такая жизнь?

— Не сказал бы, мистер Кинни. Если бы попалась подходящая девушка, я бы женился. Иногда своя собственная компания, особенно по вечерам, надоедает. Вот хоть это дело — то, что я еду в Лондон, — если бы у меня была девушка, я бы взял ее с собой. В таких случаях, когда переживаешь такое вот, можно было бы обсудить всё, понимаете? Я не знаю, что мне придется делать в Лондоне, когда вы привезете меня, но думаю, что мне будет скучновато.

— К твоему выбору будет сколько угодно молоденьких женщин, — ответил Кинни.

— Это я знаю. Но они не в моем вкусе. На мой взгляд у них в голове слишком свободно ветерок гуляет.

— Послушай, Хэббл, я буду говорить с тобой как друг. Быть скромным — дело хорошее, я уже тебя за это похвалил, но не перебарщивай. Ты стал «личностью». Не позволяй никому забыть об этом.

— Я всегда был личностью, — твердо заявил Чарли. — Но если вы думаете, что я считаю себя лучше других, вы ошибаетесь, мистер Кинни. Я никогда не был ни для кого подстилкой, о которую вытирают ноги, и не буду. Но дело не в этом. Я хочу сказать, что люди в Лондоне живут по-своему, так как вы, например, мистер Кинни, а я живу по-своему, и это не одно и то же.

— Ладно, увидим. Как ты смотришь, не пропустить ли нам по рюмке и позавтракать?

— Благодарю вас.

— Благодарить нет необходимости. Все расходы оплатит газета. Поэтому мы воспользуемся всем самым хорошим, что найдется в этом поезде, хотя вряд ли в нем найдется что-нибудь хорошее.

Чарли нашел, что они действительно воспользовались всем самым хорошим. До завтрака они выпили по рюмке джин-энд-биттерз[11], хотя ему этот джин-энд-биттерз не очень понравился. К завтраку мистер Кинни заказал бутылку красного вина, и Чарли помог ему распить ее. Вино ему тоже не очень понравилось — слишком кислое. От вина клонило ко сну, но всё получалось просто великолепно. Еды было много, и большей частью неплохой еды, хотя мистер Кинни и ворчал всё время. После завтрака они пили кофе без капли молока, очень горькую жидкость, и бренди. От каждого глотка бренди внутри становилось теплей и теплей. Под конец поездки Чарли совсем освоился и стал добродушным, хотя чувствовал себя не совсем уверенно, ему казалось, что всё, что происходит с ним, — происходит где-то в отдаленности. Всё это было странно, но страха он уже не испытывал. События шли, и всё, что надо было делать, это только прислониться к стенке купе и дать им идти. Но вот окна вагона затемнил вокзал Сент-Панкрас. Что ж, вокзал так вокзал. Итак, Сент-Панкрас. Толпы лондонцев. Лондон вокруг него, мили и мили Лондона. Чарли помнил только кусочек города — Стрэнд. Ну, а что дальше? Всё, что он должен был делать, спросив «что дальше?», это сидеть, прислонившись к стенке купе. Он перестал быть Чарли Хэбблом, действительным Чарли Хэбблом, он превратился в несуществующего парня, о котором будут писать длинные заметки в газете. Он не просил никого об этом. Но это их дело.

— Ол-райт Саунд?

— О'кей.

— Ол-райт, Джим?

— Ол-райт.

— Не начинайте, пока не загорится красный сигнал. И смотрите друг на друга, а не в аппарат. И не выходите за линию. Приготовиться! Включаю! Внимание!

В наступившей тишине всё, что должно было включиться, включилось — это было слышно. Красный сигнал, похожий на одинокий горящий глаз, подал команду.

На большом совершенно плоском лице мистера Шаклворса появилась улыбка, которая была свежей всего десять минут назад, когда они репетировали маленькую сценку для звукового киножурнала. Сейчас улыбка завяла и поблекла.

— Чарли Хэббл, — начал он опять, — примите от «Дейли трибюн» в качестве скромной награды за вашу верность долгу и отвагу, которую вы проявили, спасая свой завод и, возможно, весь город от страшной опасности…

— Минутку! — раздался отчаянный голос.

— Что случилось? — застонал режиссер.

— Нет звука.

— Ничего, ребята. Выключить!

Улыбка мистера Шаклворса погасла вместе с рефлекторами. Он был зол и заявил, что с него хватит. Чарли тоже считал, что с них хватит, но заявить об этом не отважился. С него хватало того, что он заявился в редакцию «Дейли трибюн» и обменялся рукопожатием с редактором мистером Шаклворсом, что же касается съемки для киножурнала, так это было вообще… Сначала он очень волновался, теперь, через четверть часа репетиций, он вспотел так, что на нем не осталось сухого клочка за исключением рта, который был сух, как старая кость. Он взмок от одного страха, а когда включили громадные рефлекторы, промок совершенно. Внезапно какой-то маленький человечек рванулся к нему и ткнул в лицо огромной пуховкой.

— Брось! — закричал наполовину задушенный Чарли. — К чему это?

— Всё в порядке, старина, — ответил маленький человечек, делая последние прикосновения пуховкой. — У тебя блестит лицо, понял? Нельзя, чтобы оно блестело? А теперь хорошо.

Чарли не считал, что теперь ему хорошо. Пудра пахла приторно-сладким. Он чувствовал себя клоуном. Лицо его высохло, но стало жестким и нечувствительным, как маска.

Все началось сначала. Те же самые идиотские вопросы и ответы. Чарли вошел в студию с чувством острого любопытства к тому, что должно было произойти в ней. Любопытство было более чем удовлетворено.

— …Примите от «Дейли трибюн», — сказал мистер Шаклворс с тенью улыбки, — чек на пятьсот фунтов.

— Благодарю вас, мистер Шаклворс, — ответил Чарли в соответствии с программой. — Я только выполнил свой долг, но я очень благодарен «Дейли трибюн». — Это было чистейшей правдой. Пятьсот фунтов! Он до сих пор всё еще не верил в этот изумительный факт, и он бы не удивился, если бы после всей этой затеи с киносъемкой мистер Шаклворс вырвал бы у него чек и вместе с ним и мечту о пятистах фунтах.

— Насколько мне известно, — продолжал мистер Шаклворс, тщательно собирая из кусочков свою улыбку, — вы являетесь постоянным читателем «Дейли трибюн».

— Отлично! — прорычал режиссер. Он работал, не снимая шляпы, чтобы каждому было ясно, кто он. — Выключить! Нет, вы оба не сходите с мест. Давай, Джим.

Джим накатил гигантскую камеру на обе жертвы, чьи ноги были прикованы к полу меловой чертой. Чарли — лицо его вновь вспотело — воспользовался перерывом, чтобы взглянуть на свой листок. На листке заглавными буквами было напечатано, что он должен был говорить.

— Да, — со страхом подтвердил Чарли. — Вот уже несколько лет я постоянный читатель «Дейли трибюн»… — Ну и комедия! Он поднял глаза и увидел, что маленький человечек с громадной пуховкой опять смотрит на него. Через секунду его опять будут душить этой вонючей пудрой. Он сделал вид, что углубился в бумажку. — Да, я уверен, — хрипло прочел он, — что газета помогает мне, как истинному англичанину, выполнить свой долг, в чем бы он ни выражался. Я уверен, что все читатели «Дейли трибюн» скажут то же. «Может быть, — подумал Чарли. — Что же касается его, так это не метод, чтобы вызвать его на разговоры». Внезапно он представил себе всех, кого знал в Аттертоне и Бендворсе, то, как они сидят в кинозалах, смотрят на него, слушают, что он, Чарли Хэббл, говорит. Ему показалось, что он слышит, как они хохочут. Он беспокойно задергался.

— А ну! — крикнул он к своему и всеобщему удивлению. — Шевелись живей! Кончай!

Ему ответили, что они «шевелятся так, как могут, старина». Человечек с пуховкой сделал было шаг вперед, но был остановлен его свирепым взглядом. Потом последовали «Ол-райт!» и «О'кей!», и съемка продолжалась.

— …Постоянный читатель «Дейли трибюн», — повторил мистер Шаклворс с жалкими остатками улыбки на лице, голосом, в котором звучало крайнее отвращение.

— Да, — ответил Чарли безнадежно. — Я постоянный читатель «Дейли трибюн» вот уже… вот уже несколько лет…

— Я думаю, — сказал мистер Шаклворс (у него был такой вид, как будто его стошнит в следующую секунду), — она и помогает вам и приносит удовольствие.

— Конечно, — ответил Чарли, похолодев от ужаса при мысли, что это всё, что он сможет сказать когда-либо вообще, но всё-таки вспомнил и выпалил: — Я уверен, что газета помогла мне выполнить мой долг, в чем бы долг… долг… как истинному англичанину…

— Очень хорошо, — мрачно заявил мистер Шаклворс, — что как гость «Дейли трибюн» вы отлично проведете свой первый отпуск в Лондоне.

— Благодарю вас, мистер Шаклворс, — сказал Чарли с отчаянием. — Я уверен, что проведу его отлично.

На этом программа заканчивалась.

«Ребята» отключали и выключали, кричали друг другу «О'кей», словно все они только что прибыли из Голливуда, а режиссер, сняв шляпу, уверял мистера Кинни, что при всех условиях выпуск войдет в ночную программу, которую сегодня будут демонстрировать в нескольких кинотеатрах Вест-Энда.

— Что сделано, то сделано, — сказал мистер Шаклворс, вытирая лицо. — В первый раз в жизни я связался с этой проклятой съемкой и, надеюсь, в последний.

— Я тоже, — солидарно поддержал его Чарли.

— Я вас поручаю одному из своих молодых работников, — сказал мистер Шаклворс не без важности. — Минутку, Хьюсон! Он доставит вас в гостиницу «Нью-Сесил» и позаботится, чтобы вас там хорошо приняли. Я хотел бы, чтобы в течение нескольких часов вы не уходили оттуда, возможно, нам понадобятся еще несколько ваших фотографий и кое-какой материал. Позвоните из гостиницы в редакцию и будьте у телефона, пока мы не кончим всё. Чек можете передать кассиру гостиницы, он разменяет его для вас, Хэббл. Ну, вот и всё.

— Мистер Шаклворс, как в отношении других газет и агентств? — спросил Хьюсон. — Можно дать им воспользоваться материалом?

— Да, они могут пользоваться материалом и фотографировать его. Но вся эта история — наша, и для них никакого интересного материала, понятно? Давать им только то, что мы находим нужным давать. Держитесь этой линии. Кстати, Хэббл, вы пьете?

— Не так чтоб очень, мистер Шаклворс.

— Хорошо. Пейте как можно меньше. Безопасней, намного безопасней. До свидания.

Хьюсон, тощий смуглый молодой человек с обезьяньим морщинистым лицом, проводив редактора взглядом, подмигнул Чарли и, жеманно передразнивая, сказал:

— Безопасней, намного безопасней.

Чарли, чувствуя себя с ним значительно проще, чем с такими великими людьми как Шаклворс и Кинни, понимающе ответил:

— Я знаю, на что он намекает.

Хьюсон опять подмигнул:

— Я тоже. Если бы я был на твоем месте, я бы и в рот не брал. Был бы трезвым, как стеклышко, пока не кончилась бы вся эта затея. Давай, идем отсюда.

— А моя физиономия? Пудра?

— На вид не так плохо, как пахнет. Ты пахнешь, как хор красоток в не особенно удачных ревью «Стоктон-он-Тиз» или «Эштон-андер-Лайм». Может быть, тебе здесь дадут умыться. Непохоже это на них, но кто знает.

«Ребята» дали ему умыться, и Чарли вышел из студии, сияя от облегчения и желтого дешевого мыла. Хьюсон подозвал такси.

— Чемодан твой? — спросил он.

— Весь мой багаж, — ответил Чарли.

— Ну и удивятся в «Нью-Сесил». Наплевать. Что в нем? Старая ночная шерстяная сорочка, ковровые шлепанцы и пара-другая носок?

— Почти угадал.

— Ничего, кивнешь, и завтра они оденут тебя с ног до головы, или реклама теперь не реклама. Советую брать обеими руками. Потряси городишко. Жги и грабь.

Когда такси завезло их в красные ревущие джунгли автобусов, Хьюсон, положив руку на руку Чарли, посмотрел на него испытующе и доверительно зашептал:

— А теперь я спрошу тебя не как журналист (помоги всем нам, господи!), а как человек, как любимый сын своей матери, и я хочу, чтобы ты ответил не как герой, не как «герой-чудотворец», спаситель тысяч, британец, выполнивший свой долг, а как другой человек, утеха своего отца. Ты действительно сделал что-то такое в этом, как его — Аттертоне?

— Нет, — чистосердечно признался Чарли.

— Я так и думал. Иначе бы наша газетенка полетела к чертям, если бы начала печатать действительные факты. А так — это что-то из ничего. Отлично. Значит, мы всё еще в старой форме.

Такое сбивало с толку. Рядом с Чарли был журналист, совсем не похожий на Кинни или мистера Шаклворса. Очевидно, один из тех бойких ребят, которым всё нипочем. Тем не менее он ему нравился. В его молодом и в то же время старом сморщенном лице было что-то забавное. Чарли встречал такого рода парней с такими же веселыми обезьяньими ужимками. В каждой футбольной команде, на каждой фабрике найдется такой вот.

Такси затормозило у входных дверей огромного нового здания возле парка.

— «Нью-Сесил отель» — твой будущий дом. На неделю-две, хотя, может быть, и на десять лет, если ты сумеешь использовать это дело как следует. Последний крик лондонской роскоши, то, что называется «супер-де-люкс отель». Ничего домишко! — провозгласил Хьюсон, показав рукой на него.

— Слушай, приятель! — воскликнул Чарли, со страхом разглядывая умопомрачительное здание. — Я не могу жить здесь.

— Можешь и будешь. Нет ничего легче. Только приказывай. Гостинице нужна реклама, а наш старина — один из ее директоров.

— Какой старина? — спросил Чарли.

— Хозяин «Дейли трибюн» и «Санди курир» и еще нескольких газет и журналов. Он директор этого уютного гнездышка, хотя я и не верю, что он настолько глуп, что мог всадить в него деньги, потому что домишко никогда не будет приносить доход.

— Сколько стоит день в такой гостинице?

— Точно не скажу. Если ночевать в буфете, не брать ванну и тратить деньги разумно, то гинеи четыре, а если так, как полагается здесь, — то есть так, как будешь жить ты, дружок, потому что я сам позабочусь об этом, — тогда восемь-десять гиней в день.

Чарли надул щеки, выпустил воздух, медленно покачал головой и наконец заявил:

— Это бессмысленно.

— Бессмысленно! — воскликнул Хьюсон, когда они вошли в дверь. — Здесь забудь о смысле. Это тебе не в твоем городишке под названием «Лужи». Не для этого в Лондоне строят такие гостиницы. Стиль здесь — великолепие и нелепость. Посмотри на этих двух субъектов, разодетых, как мажордомы великого герцога. Посмотри на люстры: они горят, хотя на улице еще белый день. Посмотри на двери: они придуманы и сделаны так, что даже глоток воздуха не проникает через них в зал. Эй, ты, отнеси чемодан джентльмена и подожди меня!

Ничего похожего на этот отель Чарли никогда не видел, разве только в кинофильмах, да и в них не часто. Темно-алый ковер толщиной в несколько дюймов простирался на сотни ярдов. Где-то играл джаз. В холле было с десяток лакеев в пурпуровой с серебром униформе, слуги в смокингах, бои, хорошенькие девушки в причудливых платьях; они разносили на подносах сигареты и почту. Кресла были такие глубокие и мягкие, что человек, сев, почти исчезал в них. Чарли никогда не видел, что можно устроить так освещение, — все лампочки в зале были хитроумно спрятаны. Даже одного взгляда на всё это было достаточно, чтобы у человека сложилось такое впечатление, как будто он побывал на музыкальном представлении в театре. Единственным недостатком была духота: было слишком тепло. Воздух, которым надо было дышать, был так нагрет, так надушен и так использован, что легким он был бесполезен. Чарли никогда не приходилось бывать в таком большом и высоком помещении, в котором дышалось бы так тяжело. Толщина ковра казалась угрожающей, в нем можно было, ступив, утонуть. Похоже было на то, что в стенах окон не было, и внутри невозможно было установить, какая идет часть суток — день или ночь. А люди в униформе и девушки как будто уж давно забыли, чем отличается день от ночи.

Хьюсон подвел Чарли к большому бюро, сооружению из стекла и сияющего металла. За бюро сидел вылощенный молодой человек, который, казалось, состоял из цилиндра и костюма на американский манер.

— Управляющего, — сказал внушительно Хьюсон.

— Прошу извинить, сэр, но управляющего нет. Он вернется в половине седьмого.

— Его заместителя.

— Одну минуту, сэр. Могу ли я узнать, с кем имею честь говорить?

— Это — мистер Чарльз Хэббл, человек, который спас Аттертон и половину Средней Англии, причем, лучшую часть Англии. Моя фамилия Хьюсон, я сотрудник «Дейли трибюн». Пожалуйста, пригласите сейчас же заместителя управляющего.

Они подождали, пока вылощенный молодой человек говорил по телефону.

— Как тебе нравится этот домашний уют? — спросил Хьюсон. — Подходит для героев?

— Всё это не по мне, — ответил Чарли. — Это… это нелепо. Я не знаю, что мне делать с собой в таком месте. С таким же успехом ты мог отвезти меня в Букингемский дворец, всё равно.

— Букингемский дворец! Э, дружок, разве можно сравнить одно с другим. После «Сесил отеля» дворец покажется тебе убожеством. Отель этот — чудо супер-де-люкса! Заметь, даже воздух здесь уже наполовину разжеван. Но не позволяй дурачиться над собой. Плюй на всё, ни на что не обращай внимания. А вот и заместитель управляющего. Ох, и хитер же он, сам увидишь. Я как раз говорил, — добавил он, нимало не смущаясь, когда заместитель управляющего подошел к ним, — что и хитры же вы!

— Я хитер, очень хитер. — Улыбаясь, пристально разглядывая их, говоря ничего не значащие слова гостеприимства, заместитель управляющего сильно пожал им руки. Он был высок, с широким ртом и преждевременными залысинами, отчего лоб его казался громадным. Одет он был в свежевыглаженный темный костюм и белую сорочку. Чарли никогда не приходилось видеть мужчину, одетого так опрятно и чисто. Поздоровавшись, он хлопнул ладонями. — Всё необходимое сделано. Для мистера Хэббла приготовлен номер на третьем этаже, розово-серый, в стиле Антуанетты. Нам лестно иметь такого гостя. Я сам проведу вас. Пожалуйста, джентльмены, сюда.

Они вошли в один из лифтов.

— Обратите внимание на систему указателей. Я всё время говорю, на каком этаже лифт, я никогда не ошибаюсь.

Последнее утверждение заместителя управляющего слегка смутило Чарли, так как заместитель управляющего не сказал, на каком этаже они находятся, а только показал на указатель. Позднее Чарли узнал, что именно таков был метод заместителя управляющего вести разговор, когда он находился в особенном ударе хитрости. Он не рассказывал о предмете, а становился им. Попав в лифт, он превращался в лифт.

— Обратите внимание, давление во мне остается постоянным. Я не заставляю вас дышать, как утопающих. Я останавливаюсь там, где вы хотите. Я не могу остановиться там, где не надо.

В коридоре третьего этажа он в мгновение ока превратился в систему световых сигналов.

— Вам не надо всё время слушать, как я звоню, — заявил он Чарли и Хьюсону с гордостью. — От меня вы не услышите ни звука. Я делаю свое дело бесшумно, одними лампочками. — Однако подлинных вершин он достиг, когда преобразился в розово-серый номер в стиле Антуанетты — в спальню, гостиную и ванную. Чарли не мог не восхититься, когда он превратился в тончайший водяной душ. Последним величайшим его превращением было перевоплощение в систему обслуживания по телефону.

— Запомните, — возвестил он, показывая на свое второе «я», — я основан на принципе указателей. Вам нужен слуга. Отлично. Нажмите здесь, снимите трубку и только скажите. Вы хотите связаться с магазином — вам понадобились запонки, цветы, сигары, перчатки, галстуки или носки, — нажмите меня вот здесь, скажите в трубку, и, пожалуйста, вы — в магазине. Нужны секунды — и полная гарантия.

— Что надо нажать у вас, чтобы позвонить на биржу? — осведомился Хьюсон.

— Поверните меня вот так, и я включу вам нужный коммутатор. После разговора поверните меня обратно. — Просто, не правда ли? Итак, мистер Хэббл, мы польщены тем, что видим вас у себя, и я уверен, мы сделаем всё, чтобы вы остались довольны. Наш девиз «Роскошь и Услуги».

— Очень хороший девиз, — благоговейно заметил Хьюсон. — У меня никогда не было ни того, ни другого.

— Всё, что вам придется делать здесь, это только требовать, — сказал заместитель управляющего Чарли. Затем, повернувшись к Хьюсону, он добавил уже деловым тоном: — Скоро должен прийти мистер Брукс, джентльмен, который ведает нашей рекламой. Всего доброго.

И заместитель управляющего оставил их одних в розово-серой гостиной в стиле Антуанетты, в которой было тепло и душно и которая напоминала внутренность коробки из под шоколадных конфет.

Чарли осмотрелся. Он постепенно начал приходить в себя.

— Понимаешь, я не привык к такому вот.

— Конечно, не привык, — согласился Хьюсон ободряюще. — К такому привыкли немногие: богатые и выжившие из ума вдовушки да международные аферисты. Но помни, наше дело здесь только требовать. Начнем?

— Зачем?

— Ты хочешь спросить: «Почему» или «Ради чего?» Так или иначе, это роли не играет. Сейчас мы чего-нибудь спросим. Хотя бы чаю. Мы будем пить чай. Не так, как в твоем Аттертоне, с жареной свиной колбасой и другой чепухой, а настоящий вечерний чай. Ну-ка, Хэббл, сможешь ты набрать номер и потребовать настоящий вечерний чай на две персоны?

— Ладно, приятель, — усмехнулся Чарли, — пусть будет по-твоему.

— Скажи, что звонит герой.

— Э, нет, — отрезал Чарли. — И ты этого не скажешь, если не хочешь, чтобы тебе попало. Брось это, понял?

— О! Извини, Чарли. Я не думал, что ты принимаешь это так близко к сердцу. Я думал, что ты принимаешь это, как я, — в шутку. Лучший метод, сказал бы я. Взять у них всё, что возможно, а потом над ними же и посмеяться. Им всем на тебя наплевать, плюй и ты на них. Всё ведь это придумано.

— Не знаю. А мистер Кинни?

— О, господи! Ты хочешь сказать, что этот болтун, эта ходячая рождественская открытка привезла тебя сюда?

— Если бы не он, меня бы здесь не было, — пояснил Чарли.

— Ах так! Тогда надо отдать должное этому старому торговцу тряпьем. Между прочим, стоит тебе только повторить несколько моих слов Шаклворсу или Кинни, и раз-два — я уволен из «Трибюн».

— Брось! — крикнул Чарли возмущенно. — Считаешь, я способен на такое? За кого ты меня принимаешь? Говори, что хочешь и сколько хочешь, только не болтай о моем геройстве.

— Хорошо сказано! Так вот, я тогда так закажу — два ваших изысканных чая в номер двадцать три для двух парней.

Приказание было им передано по телефону именно в этой форме.

Чай был так утончен, что для сервировки его потребовалось два официанта. Было подано два сорта поджаренного хлеба, три сорта бутербродов, четыре сорта сандвичей, пять сортов кекса.

— Имей в виду, Хэббл, — сказал Хьюсон, рот его был набит сандвичами, — это не считается едой. Нет, дорогой мой, нет. Люди, которые останавливаются в этом отеле, едят только четыре раза в сутки: завтрак, ленч, обед, ужин. А это только так, чтобы заморить червячка, вроде бутербродика с маслом рано утром к чаю или перекусить часов в одиннадцать утра. Ненасытные свиньи, — добавил он, беря три сандвича и отправляя их разом в рот.

— Ничего, можно и переесть немного, — сказал Чарли. — Мне приходилось голодать. Так же, как тем многим, которые голодают сейчас.

Хьюсон издал предостерегающий звук.

— Здесь тебе не следует говорить таких вещей. Для чего, ты думаешь, они здесь целый день жгут свет и вентилируют воздух? Для того, чтобы сюда не проникли никакие слухи и разговоры. Я тебе скажу как другу — я думаю, ты ошибка. Они еще пожалеют, что связались с тобой.

— Конечно, ошибка, — ответил Чарли честно. — Глупо, что я попал сюда.

— Надеюсь, что ты не считаешь, что не заслуживаешь такого вот.

— Заслуживаю не меньше, чем кто-нибудь другой. Другое дело, что всё это не в моем духе. Вот и всё. И ручаюсь, что и не в твоем, — добавил он уверенно.

Хьюсон с наслаждением впился зубами в большой липкий кекс.

— Мне везде хорошо за исключением редакции «Трибюн». — Он помахал рукой. — Я тертый калач. Я могу заказать здесь первоклассный обед. Но я готов пообедать с тобой и рыбой с жареной картошкой в твоем, как его, Аттертоне.

— Вот как. А я, кстати, не люблю рыбу с жареной картошкой.

— Не любишь? А я думал, что все вы, парии, любите рыбу с картошкой.

— Я нет, например. И никогда не любил. С нее, знаешь, толстеют, а мне нравится быть в форме, — продолжал Чарли серьезно.

— О, тщеславие, тщеславие!

— Никакого тщеславия. Пару лет назад я играл в футбол.

— Боксируешь?

— Немного, — ответил Чарли, довольный, что разговор принимает разумное направление. — Но кое-что могу.

— Когда-то мог и я. — Хьюсон подошел к телефону, перевел указатель на «магазин» и сказал в трубку: — Магазин? Хорошо. Говорит двадцать третий номер. Нам нужен комплект боксерских перчаток. У вас нет? Странно! Как вы думаете, для чего мы остановились в этом отеле? Потрудитесь доложить заместителю управляющего, что в вашем магазине отсутствуют боксерские перчатки.

Он обернулся к Чарли и заскользил к нему, выставив вперед левую руку. Чарли, улыбнувшись, закрылся, и в течение нескольких минут они осторожно боксировали, нанося друг другу легкие удары внешней стороной пальцев.

Раунд окончился с появлением слуги, который пришел, чтобы убрать со стола. Вслед за ним прибыл и Брукс, ведающий рекламой отеля. У него было красное лицо и хриплый голос чудака, основным занятием которого было напиваться до потери сознания.

— Привет, Хьюсон! — крикнул он. — Опять мы встретились.

— Ага. Это мистер Чарльз Хэббл, который только что спас два английских графства, лишив их возможности взлететь на воздух.

— Знаю. Очень рад видеть вас, мистер Хэббл. Замечательный поступок. Вы всем здесь довольны?

— Нет, — сурово ответил Хьюсон. — В магазине отеля нет боксерских перчаток. Мы только что звонили.

— Ничего страшного. В бассейне тоже нет морских львов.

— Не знал, что у вас здесь есть бассейн. Видишь, Хэббл, как они скрывают от нас некоторые вещи. Пойдем, поплаваем. Хотя нет, нет времени.

— Замените это дело выпивкой, — обнадеживающе предложил Брукс.

— Заменим! — воскликнул Хьюсон. — Всё, что мы должны здесь делать, это требовать. Что будешь пить?

— Виски с содой, — без малейшего промедления ответил Брукс.

— Даже не знаю, — медленно сказал Чарли. — По-моему, рановато.

— Нисколько. Самое время выпить.

— Может быть, стакан бочкового? — раздумывал Чарли.

Хьюсон покачал головой.

— Ты нанесешь им смертельную рану, если закажешь стакан бочкового. Им придется посылать за ним на такси. Нет уж, разреши этим делом заняться мне.

Хьюсон заказал виски с содой и два коктейля «мотоцикл с коляской» и потом вспомнил, что ему следовало позвонить в редакцию. Это дало возможность Бруксу заняться Чарли.

— Я понимаю, вы только что приехали, — сказал Брукс мягким покойным голосом. — Однако на один-два вопроса вы сможете мне ответить. Например, каково ваше самое первое впечатление об отеле? Что больше всего поразило вас?

— Слишком жарко и очень спертый воздух, — не задумываясь ответил Чарли.

— Вы правы, вы совершенно правы, но для меня это не годится. Дальше, бывали ли вы когда-нибудь раньше в таком же роскошном отеле? Нет, конечно, нет. Думали ли вы когда-нибудь, что такой отель вообще может существовать? Нет, конечно, нет.

— Всё здесь напоминает театр, как будто ты пришел в театр, — сказал Чарли, стараясь помочь.

— Отлично. Это — очень удачно. Что вы думаете о ванне?

— Сногсшибательная. Ручаюсь, каждому хочется выкупаться в ней два раза подряд.

— Пользовались постелью?

— Нет, слишком рано, — ответил Чарли.

— Лучшие постели в Европе. Мы заплатили целое состояние за эти постели.

— Мне кажется, что на них можно спать в ночь столько же, сколько на всех остальных.

Вместе с виски в номер прибыли три журналиста и фотокорреспондент. Всё последующее, начиная с этого момента, перепуталось. Уютная розово-серая гостиная наполнилась возгласами и дымом, сквозь который проглядывали странные физиономии. Прибывали новые люди и новые порции виски.

— Вы знаете, у вас точно такой же выговор, как у девушки, у которой я только что брал интервью.

— У какой девушки?

— У вашей соперницы, у девушки, которая вышла победительницей на конкурсе красоты, организованном газетой «Морнинг пикчерал». Она теперь — Мисс Англия, королева красоты. Получила Серебряную розу, сто пятьдесят фунтов и снималась для кино.

— И она настоящая королева красоты? — спросил Чарли.

— Я видел хуже. Она просто хорошенькая девушка. И она говорит так же, как вы, с тем же выговором. Наверное, приехала из ваших краев.

— Откуда?

Молодой человек посмотрел на обратную сторону конверта.

— Ее зовут Ида Чэтвик, когда она не Мисс Англия. Она приехала из Пондерслея.

Чарли обрадовался. Он почувствовал, что не так одинок.

— О, если она из Пондерслея, значит, она из наших мест. От нас до Пондерслея миль пятнадцать, от нашего города. Я не раз играл там в футбол. Не ребята там у них, а просто черти, да. Один раз они нас просто вышвырнули с поля только потому, что мы выигрывали и били одиннадцатиметровый, а они считали, что нам подсудили. Хорошо бы ее повидать.

— Это как раз один из тех вопросов, которыми занимаюсь я, — втиснулась между ними объемистая женщина. Она показалась Чарли самым страшным созданием женского пола. У нее был очень большой нос и жирное лицо, размалеванное, как у клоуна, румянами и пудрой. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне о своих сердечных делах.

— О чем?

— О своих сердечных делах.

— Ну, знаете! — ужаснулся Чарли.

— Не говорите мне, — продолжала дама, вращая глазами, — что мы вас не интересуем. Я только что слышала, как вы сказали, что хотели бы повидать девушку. Не так ли?

— Да, это… это так. — Он старался избежать взгляда вращающихся глаз. Это было черт знает что!

Молодой журналист объяснил ей о Мисс Англии, и эта парочка начала рассуждать, не обращая внимания на Чарли, что за отличная мысль свести их друг с другом и какой хороший материал можно сделать из этого, пока Чарли не почувствовал себя в положении бараньей отбивной, ожидающей на прилавке, когда торговец мясом и покупатель закончат обмен новостями. Потом приходили другие и спрашивали его, что он думает о Британской Империи, о талонах на сигареты, о вилле Астона, о подмандатных государствах, о горючем из угля, о России и супружестве, об этом отеле, а парни с фотоаппаратами просили его смотреть так и эдак и слепили вспышками «блицев», пили за его здоровье, говорили, что он славный малый, пока, наконец, Хьюсон не выпроводил их всех и не заявил, что сам он должен уйти и что Чарли должен ждать его завтра утром. Чарли остался один.

Душная небольшая комната была полна дыма. Пахло отвратительно — табаком, виски, коктейлями. Казалось, вся комната была наполнена окурками и скомканными газетами. Чарли с отвращением огляделся. Во рту у него совершенно пересохло, болела голова. Обожженная рука опять начала беспокоить, надо было сделать перевязку. Накануне он неплохо выспался, так как вернулся домой около двенадцати, но сейчас он так устал, как не уставал после целого дня или целой ночи работы. Он зевал и зевал, а в глаза словно кто-то насыпал песку. Он знал, что еще не было и семи часов вечера, но чувствовал себя, словно было два часа ночи. Он вынул руку из перевязи, осторожно снял пиджак и начал медленно сматывать бинт. Послышался легкий стук в дверь: кто-то вошел.

— Горничная, сэр, — заявил совершенно безликий голос.

Чарли обернулся и увидел молодую очень курносую женщину с рыжими волосами, опрятную и привлекательную в своем форменном платье. С минуту она смотрела на него так же, как и только что сказала, — как хорошо смазанный механизм. Потом она превратилась в существо одушевленное.

— Что ты здесь делаешь? — строго спросила она.

— Я живу здесь, в этих комнатах. Ничего, а?

— Извините, пожалуйста. Вы не похожи на тех, кто здесь бывает, и я подумала, что вы из тех ребят, которые работают в конце коридора. — Она внимательно посмотрела на него. — О, я знаю, вы тот парень, который сделал какой-то героический поступок. Так ведь? Я видела ваши фото и даже слышала, что вас привезут к нам. — Она посмотрела вокруг и презрительно фыркнула: — Какая грязища!

Чарли извинился:

— Да, грязновато, согласен. Ничего не мог сделать. Была целая куча газетчиков.

— Не беда, мы здесь привыкли к грязи, — сказала она с глубоким презрением. — Посмотрели бы вы женские спальни. Эти женщины даже не знают, что такое опрятность, — половина их не знает. А что это у вас с рукой?

— Обжег. Надо помазать мазью и опять завязать.

— Понимаю. О, прошу извинить меня. — И из существа одушевленного она опять превратилась в горничную, лицо которой ничего не выражало, а голос ничего не означал. — Чем я могу быть полезна вам, сэр?

— Послушай, ты ведь можешь говорить по-другому? — спросил Чарли задумчиво.

— Могу, если никто не слышит.

— Тогда брось эту манеру.

После этих слов она опять перевоплотилась и сейчас же строго заявила ему:

— Хорошо, но тогда тебе тоже нечего сидеть, как большому и беспомощному ребенку. Сейчас я перевяжу твою руку. Нет, я сама перевяжу. — Он добродушно сдался, давно зная таких вот переутомленных и сердитых женщин, и нисколько не был удивлен тем, что она сделала отличную перевязку. — Я собираюсь уйти с работы, выхожу замуж. А теперь начинаю думать, что делаю глупость. Столько забот, надо будет ухаживать за одним таким вот созданием.

Чарли усмехнулся.

— Он не такой, как я, а?

— С таким, как ты, он справится одной рукой.

— Легче. Я ведь тоже не ребенок.

— Конечно, но он правда очень здоровый. Шесть футов два дюйма и плечи по росту.

— Тяжело тебе придется, если он начнет тебя колотить.

— Смотри, если не перестанешь говорить так, я сама тебя отколочу. Он не из таких, он даже наоборот — слишком добрый. Позволяет людям садиться себе на шею. Я ему не раз говорила об этом. Попробовали бы они сесть мне.

— А как здесь? — спросил Чарли, чувствуя себя с ней совершенно свободно.

— Не очень-то хорошо. Кормят ужасно. Управляющий столько получает на нашу еду, а посмотрел бы ты, чем нас кормят. Хотела бы я, чтобы он послал когда-нибудь нашу еду вечером в ресторан, для разнообразия.

— Я слышал, у вас хорошие чаевые здесь, — сказал Чарли.

— Иногда да. Только не думай, что наши клиенты особенно щедрые на чаевые. Я раньше работала в Брайтоне не в таком шикарном отеле и имела столько же, но мне не приходилось бегать бегом. Некоторые женщины, которые здесь останавливаются, могут прямо с ума свести. Стоит им побыть в комнате пять минут, и можно подумать, что было землетрясение, такой в ней беспорядок. И думают, что тебе нечего делать, как только быть у них на побегушках. Распущенные — дальше некуда — некоторые из них. Хотела бы я, чтобы их мужья знали, что они за штучки. Невежи, напудренные костлявые ничтожества. Если бы моя власть, так я бы сделала их горничными. Я бы заставила их поработать. Для разнообразия.

Разговаривая, горничная не теряла даром ни секунды. Забинтовав Чарли руку, она помогла ему надеть пиджак, положила руку в перевязь и приступила к уборке его номера. Среди всех здешних странных существ она показалась Чарли единственным человеком, славной девушкой, хотя он и радовался, что не ему придется жениться на ней. Несомненно, это было под силу только парню шести футов двух дюймов. Тем не менее он почувствовал к ней какую-то братскую привязанность и про себя, для безопасности, называл ее Рыжик.

— Ну вот! — воскликнула она торжествующе, оглядев по-хозяйски всё, и дружески улыбнулась Чарли. — Всё в порядке. И ты тоже. Ты вроде ничего паренек, смотри, не испортись после того как тебя распишут в газетах. И приглядывай за официантами. Большинство из них рады сорвать, хотя я и не обвиняю их за это. Смотри, чтобы они тебя не обсчитали. У тебя есть девушка?

— Нет, — ответил Чарли. Ему надоел уже этот вопрос.

— Жаль. Надо завести. Смотри, будь осторожен в своих делах. Надо бы, чтобы Фред присматривал за тобой.

— Не надо. Какой Фред? Твой парень?

— Ага. Он полисмен. — Она кивнула ему, подмигнула и сделала гримаску, которая означала, что помолвка с полисменом открывала целый мир радостного, но что Чарли в него никогда не суждено заглянуть. Затем она оставила его, и он сидел и одиноко разглядывал серую дверь с идиотскими панелями, отделанными в пурпурно-розовый цвет.

Чарли решил, что ему будет легче, если он перекусит. Он знал, что для людей, которые живут в таких отелях, было время обеда. Что ж, он тоже пообедает. Несколько минут он, однако, ничего не предпринимал и только беспокойно ходил по комнате, прикасаясь к разным предметам: телефонному справочнику, розовой пепельнице, скамеечке для ног, на которой были вышиты зеленые птицы. Он всё еще не мог привыкнуть, что находится в своих комнатах, и ходил на цыпочках, что было очень утомительно; ему казалось, что в любую минуту могут войти и хозяйским голосом потребовать, чтобы он убирался. Обычно он умывался шумно, щедро расплескивая воду, здесь же, в этом чужом сияющем великолепии, он лишь беззвучно и осторожно ополоснул лицо. К счастью, в коридоре, когда он пробирался по нему, никого не было, а его шаги тонули в толстом ковре. Лифтом он не воспользовался, а торопливо спустился по широкой лестнице, которая привела его в середину холла.

Но не прошло и десяти минут, как он снова был в номере, который сейчас показался ему раем, родным домом. Там, внизу, всё было не для таких, как он. Там были важные и надменные люди в вечерних платьях, женщины с голыми спинами, мужчины — сплошной крахмал и запонки. У этих людей был тяжелый взгляд. У некоторых из них и голос был резкий, особенно у женщин. Они испугали его, когда он заглянул в ресторан, и Чарли сразу же решил, что такой ресторан не для него. Где-то внизу, несомненно, была и закусочная, в которой можно было бы поесть, не переодеваясь в вечерний костюм, но Чарли не отважился идти дальше. Можно поесть и в номере. В конце концов, разве ему не говорили, что он должен только требовать?

Решая в течение пятнадцати минут вопрос еды, он совсем проголодался. Он подошел к телефонному аппарату и стал рассматривать его, а потом передвинул указатель на «бюро обслуживания», как учил заместитель управляющего. Рука его потянулась к трубке, заколебалась, отступила, спряталась в карман. Он отошел от телефона и без всякой причины посмотрел на себя в зеркало. Итак, что с ним такое? Как будто ничего. Конечно, ничего. Он хочет есть, чтобы пообедать, ему надо только позвонить. Что же, позвоним. Он смело подошел к телефону и снял трубку. Ничего не случилось. Молодой женщине на другом конце провода, казалось, даже доставило удовольствие то, что он хотел бы пообедать.

В номер пришел официант, высокий, очень черный иностранец с дьявольски насмешливым выражением лица. Он вручил Чарли объемистую папку. Папка оказалась меню. В нем было столько всего, что Чарли сдался без боя, успев всё же заметить себе, что только идиоты платят шесть шиллингов за ломоть дыни. Чарли поднял глаза и встретил мрачный взгляд этого здоровенного иностранца. В кино из него вышел бы отличный шпион, самый отъявленный шпион.

Чарли проглотил слюну и торопливо пробормотал:

— У вас есть бифштекс с картошкой?

Иностранец растерялся или, может быть, ради своей дьявольщины притворился растерянным.

— Бифштекс с картошкой! — заорал Чарли на него, мгновенно приходя в ярость.

— Кинечна, сар, — пробормотал официант. — Бифштекс с карточка. У нас есть. Еще что-нибудь?

— Хлеба. И… И пива, если оно у вас есть.

— Иес, сар, пиво. Бархатное пиво. Дессерт? — Он ткнул пальцем в меню.

Чарли вернул меню, сокрушенно покачав головой, словно ему запрещалось есть что-нибудь еще. Когда официант уходил, дьявольского в нем было уже немного меньше.

Он не вернулся: бифштекс с картошкой, хлеб и пиво принес официант помоложе и поменьше, который не произнес ни единого слова.

Оставшись один и принявшись за еду, Чарли чувствовал себя как человек, который без труда совершил небольшое чудо. Потребуй бифштекс с картошкой, и тебе принесут его, причем, хороший бифштекс и хорошую картошку, а бархатное пиво такое же, как и везде. Он пообедал с аппетитом и почувствовал себя в два раза уверенней. Всё идет, как надо, и его дело пользоваться всем так, как он найдет нужным и лучшим. Он закурил, не торопясь, спустился по лестнице, не считая нужным глянуть вправо или влево, вышел из отеля и отправился открывать для себя лондонский Вест-Энд.

Был теплый весенний вечер. Чарли никогда не приходилось видеть столько разноцветных огней, даже в небе светил прожектор, похожий на радугу. Всё так и сияло. Он прошел по Пикадилли-серкус, Лейстер-сквер, Шафтсбери-авеню, остановился, восхищаясь сверкающими витринами самой большой закусочной Лайона. Он видел, как негр спорил с двумя китайцами. Ему попадалось множество хорошеньких девушек, только большинство из них были слишком напудрены и накрашены. Он никогда не видел так много евреев, или всех тех крючконосых, малорослых, очень черных и поэтому похожих на евреев. Он видел несколько безработных горняков из Уэльса. Они хором пели непонятные гимны. Он видел, как человек чуть-чуть не попал под такси. Рассматривая фотографии, вывешенные на стенах театров, он решил, что среди актеров слишком много пучеглазых. На его глазах с пожилой хорошо одетой женщиной случился припадок или обморок, и ее унесли в аптеку напротив. Он пытался догадаться, какие из тех парней, которые толкались на углах улиц, занимаются тайной продажей наркотиков, о которой он читал в воскресных номерах газеты. Так вот бродить и смотреть было интересно, хотя одному не очень весело и утомительно. Слегка покалывало сердце и сильно болели ноги. Было всего половина десятого, слишком рано, чтобы возвращаться в отель, и он, заплатив шиллинг, вошел в небольшой кинотеатр хроники.

Там и произошла эта странная вещь. За две минуты он увидел жизнь на ферме, на которой разводят крокодилов, множество американских самолетов, делающих чудеса, ос, лепящих гнездо, женщин, жеманничающих и улыбающихся по последней моде, военных, отдающих честь и шагающих парадным шагом, деятелей его страны и заграничных, пожимающих руки, лающих слова благодарности, вскакивающих в автомобили и выскакивающих из них. А потом без всякого предупреждения случилось это. На экране замерцали буквы: «Человек, который спас город, герой Аттертона, получает чек от редактора „Дейли трибюн“. Радио грянуло бравурный марш. И вот он, какое-то глупо улыбающееся привидение рядом с мистером Шаклворсом (он вышел неплохо) появляется вслед за душераздирающими звуками. Его даже затошнило. И он говорит: „Благодарю вас, мистер Шаклворс, я только выполнил свой долг, но я очень благодарен „Дейли трибюн“. Голос у него звучал как у Билла Потса, старого бендворского клоуна. А дальше, без передышки, еще хуже: — „Я уверен-что-газета-помогла-мне-выполнить-мой-долг-понимаете-какой-был-мой — долг-как-англичанина“. О черт! Если бы зрители узнали его, им надо было бы встать и дать ему такого пинка, чтобы он вылетел из зала. Но зрители, если не считать одного-двух на балконе, которые захлопали, продолжали смотреть на экран, курили, жевали резинку, держались за руки и не выражали ни радости ни отвращения. Да, но очень скоро во всей стране люди увидят его, мистера Шаклворса и услышат всю эту чушь про долг и „Дейли трибюн“. Ему было очень стыдно. Не дожидаясь, когда загорится свет, он заторопился из зала, обозвав себя мошенником. Потом он подумал, а не считают ли себя мошенниками все те люди, которые сняты в том же кино, которые улетают и прилетают на специальных самолетах и так стремительно и важно ездят на государственных автомобилях? Да, как думают они? Они что, тоже «герои-чудотворцы“? Его отель был неподалеку, он возвышался над Грин-парком — Чарли это знал, да и отель был виден, — но ему долго пришлось добираться до него, и пока он шел, он задавал себе всякие нелепые вопросы. Теперь все эти разноцветные огни не казались ему такими сияющими.

Он порядком устал, когда добрался до отеля и, наверное, так и выглядел — утомленным и озабоченным рабочим парнем, одетым в свой лучший, но не очень хороший костюм.

Может быть, поэтому один из пурпурно-серебряных гигантов у входных дверей остановил его и сердито спросил:

— Погоди, в чем дело?

— В чем дело? — переспросил Чарли. — Я живу здесь, понятно? Третий этаж, двадцать третий номер.

— Прошу прощения, сэр. Сюда, пожалуйста, сэр. — Гигант всем своим видом выражал извинение, раскланиваясь и расшаркиваясь, как большой и мягкий болванчик.

— Слушай-ка, — сказал Чарли, внезапно осмелев, — ты не очень-то с этими «простите, пожалуйста, сэр» и, тому подобным подхалимством. Я этого не переношу так же, как похлопывание по плечу и тому подобную манеру в духе «погоди, в чем дело?». Будь немножко больше человеком. Можешь ведь?

Великан посмотрел на него, и с лица его слетело казенное выражение.

— В этой форме не могу. Понимаешь? Но я не жалею, что надел ее. Нас на эту работу было триста человек, а у меня жена и трое ребятишек в Вандворсе. Не обижайся.

— К черту обиды. Пока.

— Всего доброго. Лифт идет, сэр. Прошу, пожалуйста, сэр.

На этот раз Чарли воспользовался лифтом.

4. Храбрец и ярмарка

Первой мыслью, которая пришла Чарли в голову следующим утром, как только он проснулся, была страшная мысль, что он потерял работу. Отчаяние продолжалось всего несколько секунд, потом он вспомнил всё, что произошло накануне, и смог спокойно открыть глаза и встретить взглядом «Нью-Сесил отель». Он напомнил себе, что он — человек, вокруг которого раздувают шумиху. В кармане его пиджака лежал чек на пятьсот фунтов. Он долго и осторожно разглядывал спальню в стиле Антуанетты, ее серые стены с пурпурным орнаментом. Спальня встретила его взгляд непоколебимо, она никуда не делась, она существовала в действительности, а рядом с кроватью лежал его костюм, положенный так, чтобы его можно было быстро и удобно надеть. Итак, он был здесь, в великолепном, самого высокого класса отеле и жил в нем, как лорд. Всё, что ему надлежало здесь делать, — это только требовать.

Вместе с завтраком, который он решил съесть в гостиной, были доставлены письма. Их переслали из редакции «Дейли трибюн». Письма была распечатаны, и это ему не понравилось. Письмам он не придавал особого значения, но в конце концов эти письма были адресованы ему. После завтрака — за едой он не хотел читать столько писем от незнакомых людей — он закурил и неторопливо занялся корреспонденцией. Писем сегодня было больше, чем он получал за год. Все они были от неизвестных людей, за исключением одного, от Дейзи Холстед, сейчас Дейзи Флетчер. Она писала, что ни капли не удивлена и что если он еще не забыл своих друзей, то должен заехать к ним, как только будет в их краях.

Чарли, не претендуя на знание женщин, сразу же понял всё. Она была не против начать что-нибудь опять, хотя стала миссис Флетчер каких-нибудь пять минут назад. Что ж, ему теперь безразлично. Не принимая во внимание факт, что разрыв их произошел по взаимному согласию, он настроился на красивую горечь и пессимизм и насладился ими. По сравнению с этим письмом все остальные были скучными, хотя содержание их было неожиданным и ставило в тупик. Пять писем прислали женщины, они заявляли, что он, как ни странно, очень похож на их умерших мужей или сыновей; одно было от дамы, которая спрашивала его, что он думает о жестоком обращении с животными и о вивисекции. Двое мужчин притворялись, что знакомы с ним, хотя ни их фамилий, ни адресов Чарли до этого никогда не слышал, третий предлагал ему туманный и непонятный способ разбогатеть; четвертый был очень недоволен противопожарными средствами и, видно, считал, что Чарли следовало бы давно познакомиться с ним. Автор одного письма, который подписался «сержантом», подчеркивал, что некогда в окопах он тоже был «Героем-чудотворцем», а сейчас без работы, голодает, и никому до него нет дела. Последние три, казалось, были написаны сумасшедшими; Чарли ничего не понял из них, не мог их расшифровать, особенно то, которое начиналось словами: «Мужчина моей мечты». Он просто отложил их, в сторону. Когда он сказал себе, что начинает понимать, сколько странных людей живет на свете, пришел Хьюсон — смешной молодой человек со смуглым обезьяньим лицом, журналист из редакции «Дейли трибюн».

— Девиз сегодняшнего утра — грабеж! — объявил он. — Будем трясти город.

— Что-нибудь новое? — спросил Чарли.

— Всё будет новым, а это уже не годится, — показал он на костюм Чарли. — Получишь новую экипировку, нет, несколько новых экипировок. Костюмы, обувь, рубашки — всё. Я твоя сказочная крестная мама, сынок.

— Кто будет платить?

— Магазин. Всё пойдет за счет рекламы. Реклама, реклама — вот где собака зарыта.

— Похоже, что всё здесь — одна реклама, — проворчал Чарли.

— Конечно. Реклама и Взятка. Они теперь вместо Гога и Магога. Мы устроили тебе визит в «Мужской универмаг». Знаешь «Мужской универмаг»? Самый большой мужской магазин в Лондоне, в Англии, в Европе. Да! — крикнул он, словно обращался к переполненному Альберт Холлу. — В восточном полушарии! Господи, благослови восточное полушарие! И почему наш друг Кинни еще не написал ни одной статьи о восточном полушарии? «Следующая сногсшибательная статья Хэла Кинни в будущее воскресенье: „Боже, спаси восточное полушарие!“.

— Я смотрю, ты заложил за воротник с самого утра.

— В норме, как раз в норме. Имей в виду, тебе тоже придется сегодня закладывать. Мне поручено сопровождать тебя и описать своим неповторимым стилем все твои старомодные высказывания и поступки. Для меня в газете оставлена целая колонка. Итак, мистер Хэббл, я вижу, вы читали письма. Можете ли вы коротко, выразительно, своеобразно, просто, по-мужски и по-геройски охарактеризовать эти письма?

— Они от сумасшедших.

— Так. Но можем ли мы их использовать? Сомневаюсь. Надень шляпу. Я обещал доставить тебя в «Мужской универмаг».

«Мужской универмаг» — еще одно новое громадное здание, — походил на «Нью-Сесил», только в нем не было так светло и тепло, как там, хотя была своя глубоко мистическая тишина. Чарли никогда не был в таком магазине. Продавцы во фраках и брюках с лампасами были похожи на молодых дьяконов и церковных старост. Повсюду стояли стеклянные шкафчики, в которых воротнички ценой в шиллинг, залитые светом, лежали на черном бархате. Никакого шума от зеленых картонных коробок, обычного в магазинах, в которых Чарли бывал, здесь не было. Универмаг был чем-то средним между церковью и музеем.

— И наш девиз, — сказал Хьюсон, — «Сервис и Фокус-Покус». Похоже, что здесь не продают, а хоронят рубашки. Что будет, если заорать во всю глотку, требуя пару запонок к воротничку ценой в пенни и шлепнуть на прилавок двухпенсовик? Ручаюсь, всё исчезнет, и ты окажешься в Ванстед-Флетс[12], а вокруг тебя будут хихикать дьяволы. Ага, нас ждут.

Последовало представление друг другу. Чарли так и не узнал как следует, кто были все эти люди, но среди них находились два неизбежных фоторепортера.

— Представляете, что мы будем делать? — спросил один из присутствующих Хьюсона.

— Слава создателю, нет, — ответил Хьюсон.

Но тот человек представлял. От этого лицо его сияло и энтузиазм повышался с каждой минутой.

— Мы засечем время, понимаете?

— О, понимаю, — благоговейно ответил Хьюсон. — Засекаете время.

— Вот именно. Мы засекаем время. Магазин доказывает, что он способен обеспечить покупателя всем необходимым быстрее всех. Мистер Хэббл пришел к нам как покупатель. Он торопится. Отлично. Его обслуживают в рекордное время. Прекрасная идея.

— Великолепная.

— План замечательный.

Чарли не произнес ни слова. Никого, казалось, его мнение не интересовало.

— Итак, что он должен купить? — спросил Хьюсон. — Нам надо над этим подумать. Ему нужен вечерний костюм, он понадобится ему сегодня вечером…

— Зачем? — поинтересовался Чарли, но никто не обратил на него внимания.

— Фрак или смокинг?

— Я думаю, фрак не подойдет, — ответил Хьюсон. — Не по нему. Может быть, вечернюю пару с темным галстуком?

— Ладно, мы сделаем так. Сначала он идет в отдел чемоданов, и мы даем ему…

— Чемодан! — во весь голос подсказал Хьюсон.

— Нет, — сказал его собеседник совершенно серьезно, — два чемодана. Потом он получает смокинг, пиджачную пару и легкое пальто, предположим, одну из наших кемптоновских моделей.

— Что может быть лучше ваших кемптоновских моделей! — заявил Хьюсон с самым чистосердечным видом.

— Их укладывают в чемоданы. Потом обувь, носки, рубашки, воротнички, галстуки, запонки, резинки, подтяжки, шляпа или две шляпы. Нет, я вам вот что предлагаю. У меня есть идея получше. Что вы скажете, если он переодевается в пиджачную пару в нашей комнате для переодевания, его подстригают, и он пишет письмо. И мы везде засекаем время.

— Хорошая программа.

— И мы всё делаем чисто, никакой подтасовки. Надо только как следует посмотреть на него. Я позову мистера Мартина.

Он позвал мистера Мартина, и оба они, священнодействуя, уставились на Чарли и несколько раз обошли кругом.

— Послушайте… — начал Чарли.

— Не беспокойтесь, предоставьте всё нам. Всё в порядке, мистер Мартин? Итак, через пять минут мы можем начать. Засекаем время перед самым началом.

Чарли, как и каждый смертный, был рад получить что-то, не заплатив ни гроша, но эта затея показалась ему неприятным сном. Вся шайка, наслаждаясь от души, словно открыв новый вид спорта, заставляла его носиться по лестницам из одного отдела в другой, от прилавка к прилавку. Перед ним нагромождали пиджаки, брюки, рубашки, воротнички, галстуки, потом их втискивали в чемоданы, его сажали на стулья и стаскивали с них, так что он под конец потерял и терпение. Расплачиваться за всё пришлось парикмахеру, который в очереди на него в этом магазинном спорте был последним. У него был вид презрительного превосходства, и ему не понравилась прическа Чарли. Издав несколько пренебрежительных фырканий, он спросил тоном, который мог вывести из терпения кого угодно:

— Хотел бы я знать, кто стриг вас в последний раз.

— Хотите знать это, да? Подойдите поближе, я вам скажу. — Парикмахер наклонился. — Микки Маус! — заорал Чарли во всё горло. — А теперь можете продолжать свое дело или бросить, — мне наплевать.

В это время подошел один из двух фоторепортеров и сказал, наверное, уже в седьмой раз:

— Посмотрите на меня и улыбнитесь. Получится очень хороший снимок. — Но Чарли всё это уже надоело. — Посмотрите… — повторил фоторепортер.

— Идите и снимайте кого-нибудь другого, с меня на сегодня хватит. Что я, Грета Гарбо?[13]

— Хотел бы я, чтобы вы были ею. Было бы что снимать. — И фоторепортер, фыркая, ушел.

Несмотря ни на что, Чарли должен был признаться себе, что в новом синем костюме в тонкую полоску — он был сшит из более дорогого материала, чем его старый, — в новых голубых носках, в белой с синей полоской рубашке с воротничком и темно-синем галстуке, в новых туфлях он выглядел таким элегантным, как никогда, и был ничем не хуже тех, кого он видел в «Нью-Сесил». Он сказал об этом Хьюсону.

— Мой дорогой друг, ты сейчас картинка приятного, мужественного, честно зарабатывающего на жизнь молодого англичанина. Твой наряд протянет несколько недель, если не попадешь под дождь. Хотя я знавал костюмы, которые прослужили по три месяца. Но так как ты сейчас особенно уверен в себе, я могу сообщить тебе новость. Ее передали по телефону, когда в тебя швырялись рубашками. Тебе предоставлена честь встретиться с самым важным боссом, с хозяином, сэром Грегори Хэчландом, владельцем «Дейли трибюн», «Санди курир», «Мейблз уикли», «Аур литтл петс», «Бойз джоукер» и «Раннер дак рекорд».

Редакция «Дейли трибюн» позаимствовала у Америки некоторые изобретения. Одним из них было частое и нелепое использование слова «совещание». Встречи и интервью, обсуждения и беседы — всё это исчезло из редакции «Дейли трибюн», которая была сейчас наполнена людьми занятыми «на совещании». К концу этого утра Кинни совещался с сэром Грегори Хэчландом, владельцем газеты. Сэр Грегори в ближайшее время собирался осуществить одну из своих грандиозных затей, одного только слуха о которой было достаточно, чтобы редакцию захлестнуло отчаяние. Каждый знал, что в течение недель или месяцев весь штат редакции должен будет душой и телом принадлежать чудовищу, в каком бы облике оно ни представилось. На этот раз чудовищем была «Лига имперских йоменов», независимая от «Фашизма воинствующего империализма». Сэр Грегори пока еще не помешался на ней, эта степень должна была прийти позднее, но такая старая редакторская лиса, как Кинни, знала, что помешательство наступит скоро и что через неделю-две все они будут служить «Имперским йоменам», которых они будут подавать в качестве красного, белого, голубого соуса к новостям, состряпанным на их же кухне. В начале всякой затеи Кинни с его широкой популярностью был особенно полезен, и он присутствовал, когда рассвет подобных начинаний лишь только брезжил. Именно этим и объяснялся тот факт, что с ним совещался сам хозяин, который, считая себя воплощением значительного грубовато-прямого деятеля — две трети Наполеона плюс одна треть американского магната, очень популярный персонаж кинофильмов, — довольно рычал, не вынимая изо рта сигары. Кинни давно знал, что в манерах хозяина много театральщины, так как такая же театральщина была и в его манерах. Бывали дни, когда в «Дейли трибюн» играли получше, чем во многих театрах Вест-Энда.

Однако сейчас Кинни не думал об имперских йоменах, о «Трибюн», о своем детище-герое Хэббле, которого должны были показать сэру Грегори. Он рассматривал хозяина, глядя на него по-новому. Длинная костлявая фигура, длинное темное лицо, седые волосы — если их расчесывать, они электризуются, — свирепые брови, которые двигаются быстро и независимо от лица, словно два волосатых насекомых, — всё это было давно знакомым. Но сейчас он заметил и, пожалуй, впервые, что у сэра Грегори светлые жесткие глаза и что эти глаза прячутся за длинными с загнутыми концами ресницами, нелепыми для газетного воротилы, которому перевалило за пятьдесят. И стоило Кинни увидеть эти глаза и нелепые ресницы, как вспышкой молнии мелькнула у него в голове мысль — а не он ли, сэр Грегори, был любовником его жены?

— Вот почему я сказал Шаклворсу, чтобы вы начали действовать, — рычал сэр Грегори. Его отрывистый хриплый властный голос был хорошо известен, и подражание ему стало неотъемлемой частью общей программы каждого нового в редакции репортера. — Вы дали хороший материал, и как раз тогда, когда надо. Удачный материал, да. Но из него можно выжать больше, если подать его как следует.

— Я думал то же самое, — услышал Кинни свой голос. Он всё еще был заворожен страшной и новой чертой этого обычного для него лица. Почему бы сэру Грегори не спать с его женой? Ничего невозможного, честное слово, это возможно. Он знал, все знали, на что был способен сэр Грегори, когда речь шла о женщинах. В этом была одна из трудностей для тех, кто работал в «Дейли трибюн». Одну неделю необходимо превозносить какую-нибудь красавицу до небес, на следующую неделю запрещалось произносить ее имя, и миллион читателей «Дейли трибюн» помогал владельцу газеты вести осаду сердец и ссоры любовников и, пребывая в неизвестности, ложился вместе с ним в постель к его возлюбленной и вместе с ним покидал ее. Сплошная грязь, если задуматься над этим, и сейчас Кинни задумался. Однако сказал он другое:

— Моя идея сводилась к тому, чтобы из Хэббла сделать человека в масштабах нации, тогда бы он был полезен нам для многого.

— Угу, — буркнул сэр Грегори. С помощью этого «угу» сэр Грегори годами экономил силы и время. Он платил другим, чтобы они говорили ему «да». — Что ж, посмотрим. Пока всё идет хорошо. А вы — молодец, что нашли такой материал. Придется вам опять прокатиться в провинцию, Кинни.

Похвала эта должна была обрадовать, но Кинни она показалась зловещей. Значит, опять надо, чтобы его не было в Лондоне? Может, ради этого его и посылали к Стоунли? И разве в последнее время он не замечал, что в редакции странно поощряют его отъезды? Уже давно какая-то часть души у него изболелась в ожидании подобной минуты, и сейчас в этой части заработали шестеренки, а сама она загорелась адовым огнем.

Сэр Грегори заметил это.

— Какого черта вы уставились на меня? Что случилось?

Кинни, спохватившись, что выдал себя, ответил, что ничего не случилось.

— Кинни! — Обращение прозвучало коротко и резко. — Вы слишком много пьете. Никуда не годится. Не будьте дураком, бросьте на время виски, — продолжал сэр Грегори более по-приятельски, — займитесь каким-нибудь спортом, будьте больше на воздухе. На курортах бывали?

— Нет, не бывал. И не хочу. Со мной всё в порядке.

— На мой взгляд — нет. — Неподдельное искреннее участие звучало в тоне и голосе сэра Грегори. Это участие к людям было одним из его лучших качеств как хозяина, которое Кинни нескончаемо хвалил и в разговорах и в прессе. — Когда покончите с делами, берите отпуск. Потолкуем об этом потом. А сейчас давайте-ка сюда своего Хэббла. Где он у вас? — И он стал нажимать кнопки и рычать в телефоны.

Кинни вспомнил вечер, когда сэр Грегори обедал с ними. Он был исключительно внимателен и добр к Джилл, стараясь оставить о себе хорошее впечатление. Что же произошло? Он помнил, что на следующий день сэр Грегори поздравил его с приобретением такой восхитительной маленькой жены. Он так же помнил, что с того дня имя Джилл никогда не упоминалось в их разговоре. Сэр Грегори ни разу не спросил о ней, не вспомнил. Возможно, она просто выпала у него из памяти, хотя сейчас в это трудно было поверить. Нет, то, что хозяин никогда не упоминал о ней, было значительно, дьявольски значительно. Зачем спрашивать о ней, если они, посмеиваясь над простофилей мужем, ставят ему рога?

В редакцию приехал Хэббл, и Кинни, который ни на секунду не переставал ломать голову над своей горькой, сводящей с ума проблемой, был послан за ним. Были ли у него какие-нибудь улики? Нет, даже намека на них. Может ли Джилл завести себе любовника вроде сэра Грегори, старше ее на целых двадцать пять лет? Нравятся ли ей такие вот мужчины? Ничего этого он не знал и от этого сходил с ума. Он ничего не знал и будто бродил в кромешной тьме. Даже если он и начнет расспрашивать ее об этом, он был уверен, что и на милю не подойдет к истине. Черт бы их побрал обоих!

Наряженный во всё новое Чарли выглядел щеголем. Это укололо Кинни, он считал, что Чарли его детище и что без его разрешения он не имеет права ни с того ни с сего появляться расфранченным, как сердцеед. «А что, — горько сказал себе Кинни, — если привести этого парня домой? Может быть, завтра же Джилл пустит его к себе в постель, что бы ни делал и как бы ни старался узнать бедняга и глупец муж».

— Живей! — грубо сказал он. — Опаздываете. Хьюсон, вы не нужны. Шеф ждет.

Они вошли в кабинет, и сэр Грегори запаясничал, вовсю пуская пыль в глаза незнакомцу. На каждого нового человека, не делая исключения даже для мальчишки-посыльного, он старался произвести впечатление.

«Шарлатан», — выругался про себя Кинни.

— Так вот каков наш герой, а, Кинни? Рад вас видеть, рад познакомиться с вами. Присаживайтесь, присаживайтесь. Полагаю, вы теперь начинаете подумывать, что вы «личность». — Чарли пробормотал что-то в ответ. Брови сэра Грегори резко опустились, потом опять взлетели. — Отлично выглядите. Отлично выглядит, а, Кинни? Неплохо зарабатываете? Пользуетесь благами жизни? Хотя, пожалуй, еще рановато. Нет отбоя от женщин? Не будет, теперь не будет. Обычная история. Кинни подтвердит. — И он коротко и хрипло засмеялся.

Кинни попытался принять вид человека, которому тоже весело, но не сумел. Что он хотел сказать этой пошлятиной о женщинах? Может быть, и ничего. В конце концов, он всегда говорит такое. Кинни вновь безнадежно спросил себя, какие у него были улики? Чепуха! Мучать себя из-за какого-то пошлого подозрения. Но, решив так, он тотчас же представил себе расплывчатую, но бесконечно мучительную картину, как его юная жена и сэр Грегори вместе смеются над ним.

— «Трибюн» и я кое-что делаем для вас, — говорил сэр Грегори Хэбблу, — и я надеюсь, что вы не откажетесь что-нибудь сделать для меня и «Трибюн», а? Хорошо. И для империи. Вы ведь интересуетесь делами империи, не так ли?

— Нет, — спокойно ответил Чарли. — Не сказал бы что интересуюсь.

— Что? То есть как это?

— Знаете, говоря по правде…

— Молодец. Нам именно это и надо — чтобы вы говорили правду.

«Боже мой, — про себя застонал Кинни, — ты прав. Но как узнать ее, правду».

— …Если бы я когда-нибудь видел империю, или если бы она что-нибудь сделала для меня, я бы, наверно, интересовался. А пока — нет. Мы не очень-то думаем о ней.

— А надо бы! — пролаял сэр Грегори. — Вы — британцы, и это ваша империя.

— Знаете, я, правду говоря, не очень задумывался над тем, что я британец. Там, откуда я приехал, я не слышал, чтобы люди о таких вещах много говорили. Конечно, мы англичане. Англичане, это — да.

— Это одно и то же. Читайте «Трибюн» повнимательней. — Это было сказано строго, и брови вновь сдвинулись, подтвердили строгость, затем всякий след строгости мгновенно исчез с лица: прищурились голубые глаза, растянулся в улыбку злой рот, весело заметались брови. Эффект от этого был разоружающий, поразительный.

Кинни не раз видел этот трюк, но сейчас он не остался только в роли наблюдателя. Он был свидетелем того, как сэр Грегори кнутом и пряником действовал на женщин и какой результат производил этот метод на десятки женщин, на Джилл, его жену. Строгость разрушала внешние укрепления, а улыбка выманивала женщину из внутреннего бастиона, обезоруживала, делала ее податливой. Он представил себе его большую жадную руку, обнимающую Джилл.

— Я создаю «Лигу имперских йоменов», — говорил босс, — чтобы спасти империю. Угу. Кинни вам расскажет о ней. Скоро состоится большой митинг. Хочу, чтобы вы выступили.

— Ну, знаете! — воскликнул Чарли, сразу насторожившись.

Странно, но Чарли боялся шефа меньше, чем его, отметил про себя Кинни. Может быть, потому, что он уже успел глотнуть Лондона, почувствовал себя увереннее. Но Кинни сознавал, что дело было не только в Лондоне. Для Хэббла Хэл Кинни что-то значил в то время, как сэр Грегори не значил для него ничего. Да, это было так, и прийти к подобному заключению было приятно. Читатель знал его, Кинни.

— Мы скажем вам, что вы будете говорить. Несколько слов — о том, что вы вступаете в Лигу. Ничего страшного. Вам понравится. Люди, приветствия. Возможно, съездите на один-два митинга в провинцию. Заботятся о вас хорошо? Развлекайтесь. Считайте себя сотрудником «Дейли трибюн», своим. Одним из «Счастливого братства», а, Кинни?

Это было его, Кинни, выражение. Ему показалось, что оно было сказано с тонкой издевкой. Кинни стало не по себе.

Хэббла отпустили, а Кинни остался. Сэр Грегори желал обсудить с ним статью, которая забьет тревогу всеми своими абзацами и искусным концом подведет к «Лиге имперских йоменов».

— На этот раз что-нибудь близкое и понятное каждому, Кинни. Ваш конек, понимаете? Не затрагивая особенно широких вопросов. Например, семья, любящая жена, ребятишки. Надо взять именно такое. Никто лучше вас не справится. Угроза тем, кто нам дорог, а? Вот именно.

Кинни хотелось стукнуть кулаком по столу и закричать что-нибудь о жене. Но в конце концов у него не было доказательств. Возможно, всё это чепуха. И в то же время… в то же время… что-то такое было…

— Хорошо, сэр Грегори. Сделаю. Материал будет сильным. — И он говорил правду. Он уже видел, как статья приобретает контуры, цвет, теплоту. Что скажете вы о жене, о ваших ребятишках, о вашем доме, о том, что для вас — всё, что для вас — наследие Любви?

Джимми Баск, джентльмен, ведающий театральной рекламой, сидел в своем крохотном кабинете и благоговейно смотрел на мисс Хупер, своего секретаря. Он был небольшого роста полный молодой человек с влажными глазами, — казалось, он готов был расплакаться в любую минуту, но Джимми никогда не плакал и почти никогда не смеялся, скорее, он всегда был задумчив и печален, как романтический юноша, которому сказали, что в мире уже нет неоткрытых островов. Наверно, в Джимми жил человек, который вечно бродил по неоткрытым островам. Но его оболочка проводила почти всё время в тех небольших краях, которые включали Трафальгар-сквер у его южного полюса и северные зоны Кэмбридж Серкус. Насчет этих земель у Джимми иллюзий не было.

Джимми Баск знал всё. Он мог сказать, почему такой-то вложил деньги в «Голубого гуся», почему было столько ссор на репетиции «Надоеды», сколько дохода получил «Империал» и какие убытки понес «Фриволити», и был всегда хорошо осведомлен об изменениях в справочнике жизни за кулисами, который можно было бы назвать «Театральный кто с кем».

Его обязанности заключались в поставке рекламы в виде фотографий, новостей и слухов тем учреждениям, на содержании которых он находился, и наблюдением за тем, чтобы у младших театральных критиков и тех, кто пишет о театральных сплетнях, в первые дни спектаклей и в иные особые вечера было достаточно бесплатной выпивки.

Обычно он зарабатывал на этом от десяти до двенадцати гиней за первые три недели представления и по пять гиней за каждую последующую неделю, а так как он, как правило, работал сразу на несколько театров, а расходы его были невелики (даже его еда оплачивалась заметками, которые он время от времени печатал), дела его шли очень неплохо. Его успех объяснялся тем, что он нравился Флит-стрит, почти всегда был трезв и не влюблялся в актрис, которых он вне сцены считал сырым и обычно не оправдывающим себя материалом для рекламы.

Самое сильное отвращение он питал к так называемым театралам — не к той широкой публике, от которой зависит долгая жизнь пьесы, а к тем, кто толкается в театральных фойе и треплет там языками. С другой стороны, он любил действительно хорошие пьесы, но они попадались ему не часто.

В душе, в самой ее глубине, он удивлялся своему процветанию, и жизнь представлялась ему сказкой, но у него было достаточно здравомыслия, чтобы не проявлять внешне даже самого слабого мерцания этого радостного заблуждения.

Мисс Хупер молчала, зная, что в эту минуту он смотрит не на нее, а сквозь нее. Он ловил идею. Какая-то идея, словно кузнечик, прыгала где-то в его голове.

— Есть идея, — наконец объявил он.

Мисс Хупер зашевелилась. Всё становилось на свои места. Маленький кабинет заполнили движения и звуки.

— Какая идея? — спросила она.

— В «Кавендиш» выступает Суси Дин. И очень плохо. «Кавендиш» здорово завяз. Даже знатоки перестали ходить. А народ так и валит в центр, да и спектакль сам по себе хорош, хотя, на мой взгляд, последний для Суси Дин, как я и сказал об этом Брейлю.

— Он опять звонил утром.

— Ему нужен хороший материал, и он у меня есть. Я видел Хьюсона из «Трибюн». Он обещал мне привезти на любой спектакль героя, с которым они сейчас носятся. Всё это хорошо, но я чувствую, что это не зазвучит.

— Он еще не был в театре? Тогда это хорошо.

— Да, но это еще не будет звучать. Ну, а если я добуду ту девушку и посажу их вместе в ложу? Тогда это будет материал.

— Какую девушку?

— Девушку, которую сейчас рекламируют в «Морнинг пикчерал». Она получила премию на их конкурсе — «Мисс Англия», «Серебряная Роза». Вот эту девушку. Давайте-ка, созвонитесь.

— С Грегори?

— Попробуйте с ним. Если он не занимается этим делом, то скажет кто.

И затуманившиеся карие глаза Джимми, устремились за тысячи лье от его маленького мирка, что не мешало ему негромко и тщательно высвистывать мелодию из «Кавендиш».

Тем временем мисс Хупер, как всегда энергично, взялась за телефон.

— Они говорят, — наконец сообщила она, — что ею занимается Грегори, что, возможно, они сейчас в «Нью-Сесил». Кто-нибудь платит за то, что живет в «Нью-Сесил?»

— Пока что немногие. И похоже, что дальше вряд ли будут платить. Ну и денег ухлопано в эту гостиницу, ну и денег! Узнайте, там ли они. Если там, то я поеду.

Они были там.

— Что передать Брейлю? — спросила мисс Хупер.

— Как только я заполучу ее на сегодняшний вечер, попросите Брейля или администратора узнать, можно ли забронировать на сегодня ложу «А». Сообщите всем, кому следует. В перерыве в кабинете Брейля. Согласуйте с людьми из «Трибюн» — этим делом занимается Хьюсон, — чтобы их парень был в театре. Если Марджори опять позвонит, передайте ей от меня, что даже если мы заплатим, чтобы тот материал был напечатан, никто его не возьмет.

Джимми разыскал Грегори — мрачного остроносого человека в толстых очках — в номере на третьем этаже, он отделывался от пары деятелей рекламы, старавшихся получить материал по вопросам красоты. Он был представлен обладательнице «Серебряной Розы» и денежной премии «Морнинг пикчерал», небольшого роста девушке из провинции, Иде Чэтвик.

Он разглядывал ее холодно и критически, так как в мире, в котором он жил, красота женщины была товаром — он мог бы насчитать дюжину красавиц, которых знал.

Действительно, девушка оказалась очень недурна, хотя и не шла в сравнение с знаменитыми чародейками из театра и кино, мисс «Серебряная Роза» была куда лучше всех красоток из провинциальных городишек — победительниц конкурсов. Она была отличным типом англичанки — ничего экзотического: хорошая простая женская красота. Ее волосы, пышные с приятным каштановым отливом, были гладко расчесаны на обе стороны, концы их слегка завивались. У нее были большие с поволокой голубые глаза под длинными бровями. Нос ее был чуть-чуть вогнут и хорошо гармонировал со слегка западавшими щеками, рот был мягкий, пухлый и слабый, и подбородок ничуть не уменьшал этой слабости. Шея у нее была белая и нежная. Пожалуй, в ее фигуре, которая была хороша, хотя желательно было, чтобы ноги ее были чуть-чуть длиннее — это придает женщине особую прелесть — шея была самым примечательным.

Все это Джимми Баск отметил в течение нескольких секунд, рассматривая ее с головы до ног — на большее не хватило времени: девушка немедленно ушла в спальню, оставив мужчин одних в небольшой гостиной.

— Ну, Джим, что ты думаешь о нашей победительнице? — негромко спросил Грегори.

— Она ничего, — серьезно ответил Джимми. — Очень даже ничего. С ума от нее не сойдешь, но я видел хуже, особенно победительниц конкурсов красоты. Откуда она?

— Из какого-то городка, Пондерслей, что ли, где-то в Средней Англии. Работала на фабрике, работа нетрудная — с механизмами, чистая, аккуратная работа. Хорошенькая девочка, но глупа. Никакого темперамента. В ней нет той изюминки, которая притягивает мужчину. Типичное английское целомудрие, лучшая наша порода.

— Поэтому-то она и глупа, — сказал Джимми. Ему часто приходилось дискутировать на эту тему. — Для того, чтобы английская девушка действительно была захватывающей, надо, чтобы в ней была капля — капли достаточно — чужой крови. Ирландской, французской, испанской, еврейской. Иначе она похожа на рисовый пудинг. Я давно это заметил.

— Знаешь, если тебе каждый день подают пудинг, — сказал Грегори, — так пусть этот пудинг будет рисовый. Думай-ка лучше о театре, а не о действительной жизни. Девочка здесь загорелась тщеславием. Раза два ее сняли в кино — это тоже как премия, — она в восторге и думает, что ее место в Элстри и Голливуде под прожекторами.

— А подходит она для кино?

— Нет, если я хоть сколько-нибудь разбираюсь в таких вещах. Снимается она плохо, и ей не хватает темперамента. Это у нее не пойдет, и я, Джимми, знаю, что с ней будет дальше, — продолжал он с видом энтомолога, который собирается коротко набросать жизнь насекомого. — Сейчас она слишком знаменита для старой работы в этом, как его? — Пондерслее, и для того, чтобы спать в задней комнате со своей сестрой. Назад она не вернется. Для этого мы ее испортили. Она не устроится ни в театре, ни в кино. Ей повезет, если она вообще найдет приличную работу. Таким образом, если она быстро не выйдет замуж или не согласится спать с кем-нибудь, я не знаю, что она будет делать. Но факт есть факт, мы основательно испортили ее для ее старой жизни, а дать какую-нибудь другую не можем, особенно если она очень серьезно относится к своему целомудрию, а как я подозреваю, — это так. Короче говоря, мы преподнесли ей Серебряную Розу, полторы сотни и надули. Единственный для нее выход это сейчас же ехать домой и довольствоваться ролью королевы красоты в Пондерслее, чтобы там пялили на нее глаза, когда она в сопровождении старшего сына городского аукциониста шествует в местный «Электрик театр де люкс»[14]. Конечно, тебе ее в этом не убедить, даже если бы ты и пытался, а у меня желания нет.

— У меня тоже. Вот что, Грег, я приехал потому, что хочу, чтобы ты привез ее сегодня в «Кавендиш».

— Не сегодня, Джимми. Не могу. Мы сегодня ее показываем в ложе в «Фриволити». Вчера об этом договорились.

— Отмени — и дело с концом. Так как, Грег?

— К вам можно? — Девушка стояла в дверях, глядя то на одного, то на другого, стараясь держаться непринужденно и свободно.

— Конечно, мисс Чэтвик, — ответил Грегори сухим тоном. — Это ваша гостиная. И к тому же вам надо было бы послушать, о чем мы говорим. Это касается вас.

— Восхитительно!

— И сегодняшнего вечера.

— Вы говорили, что повезете меня в «фриволити». — Она готова была вот-вот огорчиться.

— Именно это.

— Послушай, Грег. Я всё обдумал. У тебя ничего хорошего ни для тебя, ни для театра не получится. Сейчас этого мало. Я договорился, что парень, которого сейчас обыгрывают в «Трибюн», тот рабочий, «Герой-чудотворец», как они его называют, вечером будет в «Кавендиш». Он фигура крупнее, чем у тебя, — продолжал Джимми, как будто бы фигура помельче, то есть, Ида Чэтвик, вообще не присутствовала в комнате. — Намного крупнее.

— Ты думаешь? — размышлял Грегори.

— Конечно, и ты это знаешь сам. Но даже его одного, мне кажется, недостаточно. Я хочу, чтобы оба они были сегодня в «Кавендиш». В большой ложе «А». «Красота и доблесть Англии». Что-нибудь вроде этого.

— Чудесно! — воскликнула мисс Чэтвик. — Она была скромной девушкой, но соглашаться с тем, что ее оставляли совершенно в стороне, не могла.

— Конечно, — согласился с ней Джимми. — Как раз именно то, что вам надо. Отличная реклама. — Его карие глаза затуманились, когда он посмотрел в ее сторону.

Грегори встал.

— Да, Джимми, твоя идея лучше. Сейчас я позвоню и скажу, чтобы в «Фриволити» не ждали. Между прочим, я думал, что «Фриволити» один из твоих театров.

— Был когда-то. Но ни мне, ни Паркинсону не везло с ним.

— Кто сейчас делает ему рекламу?

— Тайная полиция, наверно. Так или иначе, но мне до него нет дела. — Минуту-другую он слушал, как Грегори разговаривал по телефону, потом повернулся к девушке: — Парень из «Трибюн» живет тоже здесь. Видели его?

Она покачала головой.

— Нет, не видела. Я читала о нем и видела фотографии. Он из наших мест. Я буду очень рада увидеть его.

— Вас с ним сфотографируют, потом вы будете с ним сидеть в королевской ложе «Кавендиш». И спектакль очень хороший, лучший музыкальный спектакль в Лондоне. Участвует Суси Дин.

— О! Неужели? Я всегда хотела увидеть Суси Дин.

— Возможно, я сумею устроить ужин в кафе «Помпадур». Там будет концерт, танцы.

Лицо девушки засияло от удовольствия. Хотя она и приехала из провинциального городка, где работала на фабрике, но, несомненно, она слышала о кафе «Помпадур». Репортеры сплетен, фоторепортеры и время от времени сам Джимми — он тоже рекламировал его — старались не напрасно. Они посеяли семена даже в далеком Пондерслее.

— Всё сделано, Джимми, — сказал Грегори, отходя от телефона. — Значит, решили. Я сам ее привезу. Там и встретимся. Договорились?

— В фойе, минут двадцать девятого. А в перерыве в кабинете Брейля. Выпивка будет, как всегда.

— Ты просто удивляешь меня, Джимми. Ну, мне пора в редакцию. Мисс Чэтвик, я заеду за вами около восьми. Наденьте свое лучшее платье, потому что сегодня вечером вам надо показать себя как Королеву Красоты. Нам по пути, Джимми?

— Да. До вечера, мисс Чэтвик. Постарайтесь выглядеть хорошо, и мы вас сделаем знаменитой.

— Я так волнуюсь! — воскликнула девушка, переживая нечто среднее между восторгом и отчаянием. — Мне кажется, что я буду выглядеть ужасно. Большое спасибо вам. — И она стиснула его руку и посмотрела на него огромными сияющими глазами.

— Знаешь, я не вижу, чем она может быть недовольна, — говорил Джимми, труся рядом с Грегори, когда они шли по коридору. — Я вот уже несколько лет не был так доволен жизнью, как сейчас этот ребенок. Пусть даже через несколько дней всё лопнет, как мыльный пузырь, она берет от жизни всё.

— Согласен. Если она смотрит на вещи так, тогда — да. Но, спорю на что угодно, — она так не смотрит. Так смотрят те женщины, которые знают, как держаться или, вернее, когда перестать держаться с подходящим мужчиной. Она на это не пойдет, а больше ни на что не годится. Я ее не первую вижу, можешь мне верить, Джимми. Через пару недель, может быть, даже раньше, всё зависит от того, на сколько ей хватит этих ста пятидесяти фунтов, а когда люди думают, что мир лежит у их ног, они быстро тратят на себя сто пятьдесят фунтов, — она будет гадать, что ей делать, и проклинать жизнь. Наш долг сейчас же посадить ее в поезд, который идет в Пондерслей.

— Она не поедет, Грег. И я не виню ее. Она хочет увидеть жизнь.

— Увидеть жизнь! Не будь ослом, Джимми. Настоящую жизнь для себя она может найти только в Пондерслее.

— Что же ты ей не сказал об этом?

— Потому что, во-первых, она не поверила бы мне, а во-вторых, у меня жена и двое ребятишек, которых я должен кормить, а мне не заплатят за то, что я буду советовать победительницам конкурса красоты ехать домой как раз тогда, когда их может использовать реклама и печать. Хоть бы меня освободили от этих проклятых конкурсов. Я занимаюсь ими, всеми этими конкурсами, три года. Всё равно, что отбывать каторгу в сумасшедшем доме.

— Да, — сухо сказал Джимми, — но лично твоя тяжелая работа сегодня вечером будет состоять в том, чтобы переодеться в смокинг, привезти хорошенькую девушку из «Нью-Сесил» в «Кавендиш», затем посмотреть новый спектакль с участием Суси или курить и пить в кабинете Брейля за счет редакции. Кое-кому эта программа не покажется неприятным занятием, вроде дерганья кудели из канатов или работы в каменоломнях. Если хочешь знать, найдутся люди, которые хорошо будут платить за то, за что тебе платят.

— Да, но не столько, сколько тебе, Джимми, не столько. Чем сейчас занимается Томми Перкап? Помнишь, тот небольшого роста, косоглазый, он работал в Театральном объединении?..

Оставшись в своем номере в «Нью-Сесил» одна, Ида Чэтвик пришла к заключению, что она слишком счастлива. От этого становилось страшно. В любой момент может произойти что-нибудь ужасное — и сон окончится. Тогда ей придется возвращаться в Пондерслей, и отец, жалея, потреплет ее по плечу, отчего уже сейчас можно сойти с ума; тетушка Агги скажет, печально торжествуя: «А что я тебе говорила?», а младшая сестра завизжит от радости и расскажет обо всем своим глупым подругам. Ее назовут неудачницей. В Пондерслее злые люди так и ждут, чтобы кому-то не было удачи. Никто тебя не осудит, если ты не живешь, а существуешь год за годом, не пытаешься как-то украсить жизнь, но если ты недоволен, если хочешь что-то предпринять, чтобы как-то изменить жизнь, тебе предстоит пройти через самое злое осуждение. И все так и будут ждать, когда же ты станешь неудачником.

Ее отец не часто употреблял это слово. Глубокомысленно посасывая трубку, он предпочитал говорить, что у кого-то был «горек хлеб», и Ида, полулежа на розово-пурпурной с серым козетке, вспомнила, как ее, маленькую девочку, озадачивало это выражение, звучавшее непонятно, как слова из библии, и совсем не подходившие к толстому мистеру Джонсону, который жил в конце улицы.

Потом ей четко вспомнился день, когда пекли простые пироги к чаю (для нее испекался очень маленький пирожок), и покрасневшее лицо матери. Вот это как-то связывалось с выражением «горек хлеб». Став вдруг опять девочкой, она перенеслась в жаркую кухню: напротив печи поднимается тесто, на столе пироги и булки с изюмом в толстых синих формах, засахаренная корка, из которой можно выковырнуть кусочки сахара, мука на полу и на скалке, приоткрытая на цепочке дверь, мать с подбеленными спереди мукой волосами. Она отталкивает Иду из под ног, ее худое бледное лицо быстро краснеет от раздражения, она ворчит на жару и на то, что надо гнуть спину и изматывать ради семьи силы, а она — Ида поняла это сейчас — больная женщина. Она умерла, когда Иде было двенадцать лет, и Ида всегда помнила ее измотанной работой, усталой, немного сердитой и раздражительной. Ида знала, что в Пондерслее и сейчас много женщин таких, как была ее мать, и что это несправедливо. Но чаще всего именно они, бедняки, и были теми, кто с готовностью называл других неудачниками. Стоит девушке одеться понарядней, и они сразу же нападают на нее. А если купишь помаду и чуть подкрасишь губы, так они уже рассказывают друг другу, что видели тебя, как ты ходишь в лес с молодым коммерсантом, с одним из тех, которые всегда останавливаются в «Короне». Если ты работаешь в Хэндзхау, перестала ходить в церковь, хорошо одеваешься, так они сразу же начинают говорить, что ты ездишь с субботы на воскресенье с мужчинами в Клисорпо или Лландудноу. Несколько девушек с Хэндзхау действительно ездили и не скрывали этого — Ида знала об этом, но она знала и то, что они не очень хорошо одевались (и конечно, не были самыми красивыми), а действительно хорошо одетые и красивые, как сама Ида, были по-настоящему честными девушками и относились ко всем местным уважаемым кавалерам с величайшим презрением. Ида и ее близкие подруги знали, что мужчинам надо, и не водились с ними.

От Иды потребовалось много мужества, чтобы участвовать в конкурсе. Отцу не нравилась эта затея, но мягкий по натуре, сильно любя дочь, он только покачал головой и задумчиво посмотрел на Иду. Тетушка Агги — она вела у них в доме хозяйство — горько и горячо протестовала с раннего утра и до позднего вечера. Элси и Джо над ней смеялись, другого ждать от них было трудно. Весь Пондерслей не одобрял ее желания и предрекал ей позорное поражение. Но, как единодушно было признано в семье, Ида порой была невозможно упрямой. За право участвовать в местном конкурсе ей пришлось выдержать упорную борьбу. На конкурсе она победила и получила титул «Первой красавицы графства». Ей пришлось опять сражаться, на этот раз не без союзников, чтобы поехать в Лондон и участвовать в национальном конкурсе. Управляющий фабрикой Хэндзхау внезапно оказался удивительно покладистым, но потом, не получив поощрения от нее, которое он считал совершенно законным, вдруг стал таким же зловредным, заявив, что служащие фирмы не могут брать отпуск для того, чтобы ездить в Лондон и там себя демонстрировать. Теперь же, когда она заняла первое место, когда ее фотографии были напечатаны во всех газетах и она получила Серебряную Розу и сто пятьдесят фунтов и ей сказали, что ее будут снимать для кино, Пондерслей, оказалось, очень ею гордился и заявил, что он всегда знал, что она станет знаменитой красавицей. Люди, которые годами косились на нее, присылают ей письма с поздравлениями. Ладно, пусть! Ида с удовольствием повидается с семьей и одной-двумя подругами, но с Пондерслеем она покончила. Он так и будет прозябать в болоте и ждать неудачников, и ее в том числе. Она туда никогда не поедет, разве в «Роллс-Ройсе» на час-два. И она видела себя уже кинозвездой, обаятельной и доброй, но — о! — уничтожающе красивой, далекой, пресыщенной, снисходящей к тому, чтобы «лично присутствовать» в «Электра», где места в течение нескольких секунд будут заполнены пораженными и благоговеющими ее знакомыми. «Я, наверное, был сумасшедшим, — заставила она признаться себе управляющего Сандерсона, — думая, что такая вот девушка может что-то иметь со мной. — Теперь я понял, — продолжал он кротко (совсем не тот управляющий, которого знали на фабрике), — что эта девушка недосягаема и всегда была недосягаемой. Теперь я никогда не женюсь и больше не буду приставать к работницам. Я только буду мечтать о ней, поклоняться ей издали». Минуту после того, как она завершила эту удивительную речь за мистера Сандерсона, она оставалась серьезной, глядя широко раскрытыми глазами в сияющее будущее, но потом она очень отчетливо вспомнила настоящего мистера Сандерсона — его большое красное лицо, хриплый насмешливый голос; контраст между ним и тем, которого она только что заставила говорить, был слишком велик, и она засмеялась.

— О, ты дурочка, Ида, — сказала она себе радостно, в том стиле, который в подобных случаях применяется в Пондерслее, и, стряхнув с ног туфли, оставшись в чулках, забарабанила ногами по козетке. — Сегодня вечером я еду в «Кавендиш-театр» и буду сидеть в самой большой ложе вместе с молодым человеком, который спас от взрыва Аттертон. Нас с ним будут фотографировать, все будут смотреть на нас, и концерт будет чудесный, с Суси Дин, а потом, может быть, мы поедем в кафе «Помпадур» и будем танцевать под джаз, который я слушала по радио, и, может быть, там будут кинопродюсеры и директора театров, и они будут говорить: «Посмотрите на ту девушку. Я могу сделать из нее звезду», — и всё будет так чудесно, что мне даже не по себе — вдруг случится что-то ужасное и ничего этого не будет!

Этим утром она приобрела (по значительно сниженным ценам) бледно-голубое вечернее платье, которое было снято с вешалки словно для того, чтобы подчеркнуть ее красоту, новые гарнитуры, чулки, туфли, а конец дня и начало вечера предоставлялись в ее распоряжение. К тому же днем ей преподнесли восхитительный набор дамской косметики, с помощью которой создается красота, и двадцать магических флаконов и баночек ждали ее на туалете.

Сначала она позвонит и попросит принести чай, потом разложит все нужные ей сегодня вещи на кровати, наслаждаясь только видом их, потом, тщательно осмотрев все эти атрибуты красоты, решит, что именно она наденет, потом долго-долго будет брать ванну, вода которой будет источать аромат благовонных солей, вызовет парикмахера, чтобы он сделал ей прическу, а потом проведет восхитительный час, одеваясь.

Разработав такую чудесную программу, она передумала обо всех тех вещах, которые могут помешать ей, начиная от пожара в гостинице и кончая тем, что отец может попасть под автомобиль, и быстро, но очень искренне помолилась, прося у бога оставить ее хоть однажды в покое. Ида очень хорошо знала, что в мире действует неисчислимое множество маленьких враждебных сил, и что наше счастье зависит от того, что они на некоторое время забывают о нас.

Мисс Чэтвик хотя и была скромной девушкой из провинции, которая только что приехала в Лондон, но как-никак она победила на конкурсе красоты и, очень вероятно, была самой красивой девушкой в гостинице, поэтому нет ничего удивительного в том, что она была менее застенчива и щепетильна в использовании возможностей отеля, чем ее сосед, тоже провинциал, мистер Хэббл.

Не колеблясь, она заказала чай и одарила официанта улыбкой несравненно значительней по ценности, чем чаевые. При официанте и минуту-две после его ухода она держалась надменно, как принцесса, затем атаковала поднос и захватила значительное количество сандвичей и кексов, как самая обыкновенная маленькая жадная на сладости девушка из Пондерслея. Состроив радостную гримаску, она поочередно откусила от нескольких сандвичей, облизала пальцы и стала наслаждаться продолжительным и очень односторонним разговором с девушкой по имени Мариэл Пирсон, которая когда-то ставила себя выше всех на фабрике Хэндзхау, потому что была удачно помолвлена с весьма блестящим молодым торговцем моторами.

Горничная пришла уже после того, как она начала одеваться, — не та, которая приходила раньше — толстая, темноволосая, с усиками, — а незнакомая, рыжая и со вздернутым носом. Ида растерялась. Когда глаза их — а в них горел обоюдный вызов — встретились, Ида должна была принять незамедлительное решение. Стоит ли ей продолжать наслаждаться ролью важной и надменной дамы или надо это отбросить и просто откровенно поболтать с девушкой и получить более глубокое удовлетворение? Мгновение они разглядывали друг друга глазами-щелками надетых на лица масок. Ида первая сделала шаг к сближению. Она выбрала дружеский тон. Как-никак, а последнее время ей приходилось разговаривать только с незнакомыми мужчинами.

— А где та горничная, что приходила раньше?

— Ее зовут миссис Саврони. Она выходная.

— Вот как. — Ида не очень непринужденно засмеялась. Она, пожалуй, была немного напугана этой рыжей, так владеющей собой горничной.

— Посмотрите на это платье. У него ужасно глубокий вырез, правда? Я никогда не носила с таким вырезом. Мне, наверное, надо будет напудрить спину.

— Конечно. Если хотите, я вам напудрю ее.

— Спасибо большое.

— Это вы получили премию на конкурсе красоты?

— Да. Как вы догадались?

— Догадаться нетрудно. Я знала, что девушка, которая победила, на этом этаже, а только вас из всех, кого и видела здесь, можно пустить на конкурс, не говоря уже о том, чтобы получить премию. На что это похоже? Чувствуешь себя совершенно сбитым с толку?

— Нет, не сказала бы. Немного приподнимает тебя в своих глазах, — ответила Ида доверительно. — Так или иначе, а я думаю, что мне повезло. Две девушки, мисс Ланкшир и мисс Девон — нас называли по графствам, откуда мы приехали, — были очень хорошенькие, но, мне кажется, обе они переборщили с прической — они были сногсшибательными блондинками, а мои волосы, вот посмотрите, не очень уж хорошие, зато настоящие, не крашеные.

Горничная критически осмотрела ее всю.

— Вы очень хорошенькая. Всё у вас как надо. Лучше, чем многие, которых я видела на этих конкурсах, если судить даже по фотографиям в газетах. Если бы там надо было только фигуру, а не лицо, я бы тоже попыталась. У меня очень хорошая фигура, — сказала она не без вызова. — Но мне нет дела, какой ее считают другие.

— Да, конечно, — сказала Ида. — Лучше, чем у меня.

— Во всяком случае такая же. Может быть, в моей немного больше того, что привлекает мужчин, особенно в части ног. А теперь давайте вашу спину. У нас тут разнообразие. Здесь вы, а дальше по коридору тот парень, из которого делают героя.

— Да? Какой он из себя? И он и я в одной гостинице и даже соседи. Удивительно, правда?

— Не очень. Просто вы не знаете, что хозяева всячески стараются создать гостинице имя, делают всё, чтобы была реклама. И всё равно не получают дохода. А я думала, что вы знаете этого парня. Вы вроде бы из одной местности, судя по разговору, и вокруг вас обоих поднимают шумиху.

— Я увижу его сегодня. Нас повезут в театр, в ложу, в «Кавендиш». Какой он из себя? Хороший?

— Очень хороший паренек. Потому он и чувствует себя не в своей тарелке.

— Я тоже. Я стараюсь, чтобы это было незаметно, но это правда.

— Из вас получится хорошая пара. Он хороший и честный с виду парень. Но, честное слово, если он сумел спасти город, то мой парень должен суметь спасти пол-Англии, потому что он справится с тремя такими, как этот парень, — ему не с такими приходится иметь дело. Он полицейский. Когда я говорю «полицейский», так это не значит, что он один из тех жирных и тупых фараонов. Он из тех, каких сейчас подбирают. Скоро он будет сержантом, а потом инспектором. Уж я постараюсь, чтоб это было так. Вот мы поженимся, тогда…

— Вы выходите замуж?

— Да, и очень скоро. Мне надоело возить грязь за какими-то мужчинами, когда мой здоровый и крепкий парень ждет, чтобы кто-то позаботился о нем. А вы?

— Нет. У меня нет жениха и вообще никого нет, и я очень рада, потому что после того, как я получила первую премию, меня будут испытывать для кино. Я хочу стать киноактрисой. Я хочу стать кинозвездой, — закончила Ида с воодушевлением.

— Будем надеяться, что так и будет, — мрачно заметила горничная. — Я знаю, что это значит. Мне приходилось убирать после нескольких кинозвезд и здесь и в Брайтоне.

Ида превратилась во внимание.

— Вот как? А какие кинозвезды?

Горничная назвала несколько имен.

— Жеманные кошки половина из них. Одна или две были славные, но они были настоящими актрисами, выступали на сцене по нескольку лет. Но, знаете, лучше убирать за ними, чем за этими, кто бывает всегда здесь, — богачками, которые за всю жизнь палец о палец не ударили, а только бездельничают и думают, что они красавицы, и гоняют тебя день и ночь. Разговаривают о золотых приисках и золотом стандарте, — продолжала горничная с яростью. — Была бы моя воля, я бы показала им золотой стандарт. Я бы заставила всех их поработать для разнообразия, а женщин, измотанных работой, послала бы сюда. Пусть о них позаботятся как надо. Половина этих богачек с Пикадилли. Отнимите у них деньги, и они пойдут на Пикадилли[15].

— Вы ведь не большевичка? — спросила Ида, смущенная этим суровым негодованием.

— Мой парень всегда говорит, что я большевичка, а я не большевичка. Во всяком случае, я не думаю, что я большевичка. Мне нет дела до русских, как вообще до всех иностранцев. В гостинице их полно, их всегда помещают в такие вот гостиницы, они такие лощеные, что от них тошнит. Некоторые из них хуже большевиков, попробуй поговори с ними, они просто тебя ненавидят за то, что ты заставила их что-то ждать. А самые грязные из них — есть и такие, — это те, кто вечно липнет к тебе. Кое-кому из этих Марселей и Иоганнов я уже говорила, что я думаю о них, получали они от меня и по физиономии. Сколько вам лет?

— Двадцать четыре.

— Где вы живете и что делали дома?

Ида рассказала ей.

— А почему с вами не приехала мать на конкурс? — спросила горничная.

— У меня нет мамы. С нами живет тетушка Агги. Она верит в бога и вообще не хотела, чтобы я ехала на конкурс. Отец, наверное, был бы рад поехать, но он не мог — нельзя бросить работу, а я довольна — всё равно бы он ничего не понял здесь, а брат и сестра моложе меня и тоже работают, и я не хочу, чтобы они были здесь, потому что они смеялись надо мной, когда я приняла участие на конкурсе, все смеялись, не переставая, а оказалось, что не я, а они дурачки. А я так рада! Вечером театр, самая большая ложа, потом меня повезут в кафе «Помпадур». Вы видели серебряную розу, которую мне дали, как часть первой премии? Она здесь. Вот она. Правда, чудесная? Вы были бы рады, если бы были на моем месте?

Горничная посмотрела на серебряную розу, отсвечивающую отраженным цветом розовой комнаты Потом она взглянула на девушку, радостную, раскрасневшуюся, с потемневшими и ставшими от этого еще глубже голубыми глазами, отчего она стала еще красивее, чем была несколько минут назад, когда горничная пришла в номер.

— Наверное, да, — ответила горничная, чуть улыбаясь. — Столько о тебе разговоров. Первый раз в Лондоне и вообще… Наслаждайтесь. Не отказывайтесь ни от чего, что вам будут давать. Но запомните: считайте, что всё это — праздничный отпуск. Не воображайте, что теперь это ваша настоящая жизнь. Такая жизнь ни для кого не бывает настоящей. Тем более для вас. Скажите себе: «Это — на неделю, на две, а потом конец ей». А когда наступит конец, забудьте о ней. Поезжайте домой. Не верьте тому, что вам будут расписывать и обещать. И, запомните, не ложитесь спать ни с кем до тех пор, пока вам действительно не надо будет сделать это.

— Не буду, — воскликнула девушка, густо покраснев. — Не буду, даже если это будет нужно. Мне не будет это нужно.

— Потому, что это не приводит ни к чему хорошему, — спокойно продолжала горничная, — во всяком случае, к чему-нибудь стоящему. Найдутся, кто захочет этого, конечно же. И очень скоро, да. Мужчины со злыми вытаращенными глазами, похожими на капли сулемы, эти — самые худшие, и вообще никому из них не доверяйте до самой свадьбы. Не дайте себя провести тем, кто будет говорить, что его жена не дает ему развод. И помните всегда, это не настоящая жизнь, не настоящая. Пожалуй, надо будет попросить своего другого постояльца — героя из этого коридора — посмотреть за вами. Правда, он попроще вас, но у него открытый честный взгляд и волосы у него рыжеватые, а это — хороший признак.

— Нет, не смейте этого делать, пожалуйста. Я ведь не знакома с ним. Кроме того, я попаду в очень глупое положение, и я сама хорошо позабочусь о себе.

— Тогда присматривайте за ним, — сухо ответила горничная. — Вообще-то это будет одно и то же. А теперь, мисс, могу ли я быть еще чем-нибудь полезна вам? Миссис Саврони выйдет на работу завтра утром. Благодарю вас.

И сказав это своим служебным безликим голосом, горничная улыбнулась, подмигнула и исчезла.

Некоторое время Ида чувствовала себя оглушенной. Она стала говорить себе, что горничная просто не победила на конкурсе красоты, и о том, что бывает с победительницами конкурса красоты, знает не больше, чем она сама. Но сам по себе факт, что в такое время ей преподнесли подобный совет, был оглушителен. Разговоры такого сорта принадлежали миру, который она чудесно оставила позади. Услышать их здесь было так же неприятно, как поехать в кафе «Помпадур» и увидеть там в качестве мрачного распорядителя веселья свою собственную тетушку Агги. Ида испытывала раздражение, вызванное рыжеволосой горничной, которая, будучи помолвлена с полисменом, очевидно, считала, что должна сама стать полисменом. Если подумать как следует, так она нахально сует нос куда не надо, даже если она сначала относилась по-дружески и напудрила спину. И потом, советовать не спать ни с кем. За кого она ее принимает?

Но огорчение и раздражение продолжалось недолго. Она взглянула на себя в высокое зеркало, и сказка тотчас же началась вновь. Перед ней стояла приятнейшая из задач — сделать себя еще привлекательней. Она выключила всё освещение, оставив только две лампочки над трельяжем туалетного столика, и минут десять сидела в замечательном экстазе творчества, приводя свою внешность в соответствие с той особой, которая столько лет виделась ей. Она не думала о людях, об их восхищении и обожании, она сама была своим зрителем; гостиница, город ушли из ее памяти. Сейчас она была принцессой средневекового замка, воспетой рыцарями.

Она вернулась в мир, чтобы аристократически или, как это принято у кинозвезд, легко поужинать грейпфрутами, бульоном и корочками поджаренного хлеба.

Мистер Грегори, отвратительный своими толстыми очками, длинным носом, редкими волосами с перхотью — она усыпала весь воротник его смокинга — заехал за ней, чтобы отвезти ее в театр «Кавендиш».

Он тотчас же заявил, что она очаровательна, но особого обожания к ней не проявил. Поместить мистера Грегори в сказку было трудно, разве только отвести ему роль гнома. Его улыбка смущала ее, и она воспринимала его как нечто безликое, не существующее в жизни.

В театр они приехали чуть позднее условленного времени. Некоторые женщины были в великолепных вечерних туалетах, мужчины все до одного казались высокими, краснолицыми и не гармонировали со своими белыми жилетами и белыми галстуками. Иде они все показались генералами и баронетами. Всё было просто восхитительно, хотя поначалу на нее никто не обращал особого внимания. Потом в комнате, сияющей позолотой и украшениями, похожей на гостиную, она увидела журналистов и фоторепортеров. Ида была представлена сэру Хьюсону, тоже, как и мистер Грегори, журналисту, но только тоньше и опрятней, и молодому человеку, совершившему тот героический поступок, имя которого было Чарли Хэббл.

Не успели они познакомиться, как им сразу же надо было стать рядом (он был выше ее всего на один-два дюйма) и фотографироваться, а лампы фоторепортеров вспыхивали чуть ли не перед самыми их лицами. Как в это время смотрели на них и переговаривались!

Ида почувствовала, что она еще больше знаменита, горда и красива, хотя в душе была напугана. Сам директор театра, джентльмен с красивыми седыми усами и нежным белым цветком в петлице, подошел к ним и пожал им руки, а когда фоторепортеры настроили опять свои аппараты и лампы, он подарил Иде громадную коробку шоколадных конфет, самую большую в ее жизни. Потом он проводил их по устланному толстым ковром коридору с маленькими дверьми по одну его сторону. У крайней двери их ждала программ-герл[16]. Дверь открылась в большую ложу, тоже похожую своей позолотой и отделкой на маленькую гостиную, и она и мистер Хэббл сели в первом ряду, а перед ними, как сквозь легкий туман, предстал огромный зал, наполненный людьми. Оркестр играл красивую мелодию, некоторые зрители на балконе стали им аплодировать, и всё это было так чудесно, что Ида почувствовала, что по спине у нее забегали мурашки, и она должна была с силой прижать пальцы к ладоням, чтобы не расплакаться.

В огромной ложе они были только вдвоем, и Ида взглянула на него. Встретив ее взгляд, он торопливо и смущенно улыбнулся. Увидев его впервые, она заметила, что он выглядел чистым и свежим, а темный костюм и белоснежная рубашка оттеняли его песочного цвета волосы и голубовато-зеленые глаза. Увидеть его в такой обстановке было довольно странно, он совершенно не походил на всех тех мужчин, которых она встретила в Лондоне. Он сейчас же напомнил ей дом в Пондерслее, она знала нескольких парней, очень похожих на него, он был таким, каких часто встречаешь, и это было ей неприятно, не потому, что она была сама по себе требовательна — она знала, что он совершил что-то очень отважное, — а потому что она не желала, чтобы ей напоминали о доме. Ей стало обидно, что в течение этого часа, двух часов, ей надо было делить всё это великолепие с человеком, который с одной стороны заслуживал это, а с другой как бы представлял отца, тетушку Агги, Хэндзхау и Пондерслей. Ей вдруг показалось, что то, кем он был, портило всё.

Сидя рядом с ней в ложе, он чувствовал себя куда неувереннее. Лицо его покраснело, лоб поблескивал от выступившего пота. Он смущался. Он то и дело засовывал палец между воротничком и шеей… Она улыбнулась в ответ на его улыбку. Она вспомнила, что говорила о нем горничная, и согласилась, что горничная была права. Он был славный.

Он откашлялся.

— Как вам нравится представление? — спросил он с таким знакомым ей — так говорят дома — акцентом.

— Мне кажется, что всё просто чудесно. А вам?

— Мне… — он заколебался. — Для вас, конечно, это так.

— Что вы хотите этим сказать? Что для меня чудесно?

— Что? — Он глотнул воздуха и попытался опять улыбнуться. — Я не взял первую премию по красоте. Я попал в глупейшее положение и уверен, что и выгляжу глупо.

— Нисколько. А как тогда выгляжу я?

Когда гирлянды и созвездия золотых ламп начали угасать и откуда-то, чуть ли не с потолка, два прожектора сначала замерцали, чтобы потом из них хлынули потоки света, который оттенил каждую складку драгоценного занавеса, он ответил искренне и приглушенно:

— Вы сногсшибательны.

Оба этих ребенка нашей индустриальной цивилизации сидели в маленькой темной комнате, пораженные зрелищем, вися между потолком и полом, зачарованные так же, как Ганс и Гретель[17].

Оркестр заиграл новую мелодию, поплыл вверх занавес, и в магазине, похожем на новенький ящик с красками, молодой красивый мужчина, притворяющийся старшим продавцом, заскользил вдоль линии двадцати спортивного вида молоденьких женщин, притворяющихся продавщицами. Подобное поведение нисколько не удивило двух наших провинциалов, они и раньше слышали оперетту. Только сейчас она немного больше была похожа на действительную жизнь.

Чарли сказал, что она сногсшибательна, и так он и думал. Кто поверит, что она приехала из Пондерслея? Таких в Пондерслее не бывает. Ничего удивительного, что она получила первую премию. Такая девушка получит первую премию где хочешь и в любое время. Сидеть в первом ряду ложи одного из самых больших лондонских театров уже что-то да значило. Но, подумать только, кто сидит рядом с ним? Да, от этого единственного вечера надо взять всё. Может быть, когда-то она жила среди таких людей, как он, хоть и этому не очень-то поверишь, но теперь для нее они уже больше не существуют. Если она не станет кинозвездой, то выйдет замуж за парня, у которого куча денег. Через неделю, самое большее через две, она просто забудет, что видела его. А кто он такой вообще? Что он здесь делает? Он всего-навсего выдумка. А она не выдумка. Вокруг нее не просто так поднят весь этот шум. Ее оценили, как самую красивую девушку в Англии, и это так. Какой у нее вид только! В Лондоне, наверное, ее одели, нарядили, как и его, да разве в этом дело! Дело не в одежде. Пусть она жила в Пондерслее и ходила, как другие девушки, на работу, но она родилась для Вест-Энда, бриллиантов, голых плеч, театральных лож, автомобилей и таких гостиниц, как «Нью-Сесил отель». И во имя ее он был рад, что всё это существует. Такая, как она, имеет право на всё, что пожелает.

Так восторженно рассуждал сам с собой Чарли во время первого действия. Он смотрел на сцену, которая была удивительно близка, и наслаждался тем, что видел, но каждую секунду он чувствовал, что она здесь, рядом. Хотя между ними была почти вся ширина ложи, он ощущал, что она здесь, совсем близко, как если бы чувствовал своей левой рукой ее теплоту и легкую тяжесть. И от восторга у него кружилась голова. Он не обернулся, не посмотрел на нее, пока не опустился занавес и не загорелся свет. Тогда они улыбнулись друг другу.

— Вам понравилось? — спросила она.

Ее голос был таким, как раз таким, каким он должен был быть. Он был не визглив и не груб, как у многих этих женщин, в то же время он не был по глупому хныкающим. Нет, голос у нее был то что надо.

— Да, — ответил он. — Хорошая вещь.

— Даже очень хорошая. Я бы хотела уметь так танцевать и петь.

— Я думаю, если захотите, у вас получится.

— Нет, я буду киноактрисой.

— Из вас будет хорошая киноактриса.

— О, вы так думаете?

— Да, — решительно подтвердил он. — Я часто хожу в кино. Когда я вас увидел, я сказал себе: «Ручаюсь, из нее выйдет хорошая киноактриса». Честное слово, я так и сказал себе.

Он был вознагражден ослепительной улыбкой, очень похожей на те многие, что видел в кино. Ах черт, даже быть с ней было здорово похоже на кино!

Она встала. Он тоже встал и вдруг почувствовал, что ему душно и неудобно в накрахмаленной сорочке и воротничке.

— Может, нам надо идти к директору? — спросила она. — Мне говорили, что в антракте нам надо идти к нему.

В ложу вошла программ-герл, чтобы провести их в комнату Брейля, наполненную табачным дымом, выпивкой и мужскими и женскими представителями прессы. Там их опять фотографировали. Две решительного вида журналистки приступили к допросу Иды. Хьюсон, который уже успел основательно нагрузиться, взял на себя Чарли.

— Что будешь пить, Хэббл? — спросил он, делая приглашающий жест к столу.

— Лимонад, — твердо ответил Чарли. — Я вижу, он у вас есть.

— Есть, — с грустью подтвердил Хьюсон. — Но я не уверен, что Брейлю понравится, что ты его пьешь. Он стоит здесь уже очень давно. Пожалуй, даже прокис. А вот виски — свежий, как из прозрачного родника. Нет? Почему нет?

— Я и без выпивки взведен, а если выпью, то еще подерусь.

— Согласен. Один из нас должен быть трезвым. Хелло, Джимми! Иди-ка сюда, познакомься с героем «Трибюн». Чарли Хэббл. Джимми Баск.

— Как вам нравится это маленькое представленьице, мистер Хэббл?

Чарли ответил, и после определенной поддержки со стороны мистера Баска и одного-двух журналистов из числа тех, которые окружили его, выразил свои взгляды на театр. Он видел, что некоторые журналисты уже основательно выпили и что не все они так успешно справляются со спиртным, как это делал веселый молодой джентльмен из «Трибюн». Один молодой человек с длинными волосами, небритый, в грязном коричневом свитере с глухим воротом стоял, прислонившись к стене, и, закрыв глаза, держал за руку полную женщину с нахальным выражением лица, одетую в плотно обтягивающий тело зеленый джемпер.

«За что им платят деньги, не знаю, — сказал себе Чарли, — но знаю, что очень скоро будет с ними, если они не будут пить поосторожней». Одна из двух женщин, которые загнали мисс Иду Чэтвик в угол, была та толстая леди, которая вчера в гостинице расспрашивала его о любовных делах. Дух в этой комнате не намного отличался от атмосферы в «Колокольчике» в субботу перед закрытием ресторана. Чарли сказал об этом Хьюсону.

— Разница лишь в том, Хэббл, что здесь мы зарабатываем деньги, а там аттертонские дурачки тратят их. Только не думай, здесь не бесплатный ресторан, хотя и похоже. Рано или поздно нам придется рассчитаться за выпивку, но нашей платой будут слова, слова, слова, как говорит Гамлет. Я как раз один из тех, кто, подвыпив, считает себя Гамлетом. Тип нестерпимый.

— Вот что, — Чарли сурово посмотрел на него, — после всего этого я вряд ли буду верить газетам так, как раньше.

— Ты будешь куда меньше верить им еще до того, как мы расстанемся с тобой и твоей историей. Если их стряпают в такой вот кухне, еда не покажется тебе вкусной, не так ли? И всё же ты ошибаешься. Наоборот, когда мы трезвы, тогда нам и нельзя верить. Кстати, раз уж зашел разговор о вере и безверии, как тебе нравится твоя знакомая?

— Кто? Эта девушка? Она не моя знакомая. А я бы здорово хотел, чтобы она была моей знакомой, — честно признался Чарли.

— Ничего девчонка.

— Ничего девчонка! Да знаешь, все, кого я видел в Лондоне, ей и в подметки не годятся. Кого сравнишь с ней в театре или гостинице?

— Что с тобой, приятель? Что случилось? Местный патриотизм или любовь с одного взгляда?

— Ни то ни другое, — быстро ответил Чарли. — Просто так оно и есть. Ты что, сам не видишь?

— В таких случаях сам никто не видит. Пошли спасать ее от тех двух распухших вампиров, которые похожи на прокурорш и пишут так же, как они. Не бойся и знакомь меня с ней. Я знаю, я дьявольски обаятелен, особенно когда пропущу пару рюмок, я тогда становлюсь просто неотразимым, неотразимым красавчиком Хьюсоном, но мое сердце занято. Я — жертва безответной любви, и если я тяпну еще три рюмки, кто-нибудь услышит о ней. Так что смело знакомь нас.

— Не могу. Вас ведь уже познакомили. Сразу, как она приехала, еще до начала спектакля.

— Ах да! Я забыл. Всё равно, спасем ее и поболтаем.

— Только знай, что говоришь.

Но Хьюсон, как потом убедился Чарли, не знал. Он долго пристально и благоговейно рассматривал девушку, а потом сказал:

— Мисс Чэтвик, беседуя с вами как представитель «Дейли трибюн», одной из крупнейших газет, я боюсь, что не могу позволить нашему любимому герою мистеру Чарли Хэбблу, за которого я несу персональную ответственность, влюбиться в вас.

— Брось! — крикнул Чарли.

— Лично я ничего не имею против этого. Однако это вопрос, который относится к компетенции редактора. Я должен буду связаться с ним, он, несомненно, посоветуется с редактором «Морнинг пикчерал», который сейчас еще может изъясняться, хотя и односложными словами.

— Хьюсон, — крикнул ему кто-то, — ты опять набрался?

Чарли боялся, что девушка не на шутку рассердится. Но если она и рассердилась, у нее хватило сообразительности не показать этого.

— Что это вы ему наговорили? — весело воскликнула она, обращаясь к Чарли.

Прежде чем он успел ответить, их торопливо выпроводили из комнаты и повели в ложу.

— Не обращайте внимания на Хьюсона, — сказал Чарли, когда они вернулись в ложу. — Он славный парень, но наговорит всё, что хочешь, за грош.

— Э, нет! — Хьюсон оказался тут как тут. — Что хочешь, но не за грош. Хьюсону для этого нужна хорошая оплата, предусмотренная профсоюзными тарифами.

Больше он ничего не сказал, а преспокойно устроился в глубине ложи. Там он уснул, и объединенные усилия хора и оркестра были не в состоянии разбудить его. Время от времени Чарли и Ида оборачивались, чтобы посмотреть, как он там, и, видя, что он спит, улыбались и чувствовали себя очень просто и непринужденно. Спектакль окончился. Хьюсон, аплодируя вместе с ними, выглядел свежим и бодрым.

— Мне снилось, что я варю целую кучу яиц где-то в Мачукуо, — рассказывал он. — На мне пальто с меховым воротником. Я и сейчас чувствую этот мех. Тот воротник был реальнее чем это вот. Странно, правда? Или нет? Яички были маленькие и коричневые.

Итак, всё кончилось.

— Было просто чудесно, — вздохнула девушка. И тут же с живостью добавила: — Теперь мы поедем в кафе «Помпадур»?

— Разве? Кто вам сказал это?

— Тот невысокий человек с карими глазами, знаете, — мистер Баск?

— Раз он говорил, значит поедем. Он занимается рекламой кафе.

— А где мистер Грегори?

— Кажется, отправился к жене и ребятишкам на окраину города. А вот и Джимми Баск. Итак, Джеймс, какие указания?

— Грег уехал. Если не трудно, свези их в «Помпадур». — Он достал визитную карточку и что-то написал на ней. — Покажешь там. Столик я забронировал. Я подъеду через полчаса. Олл-райт, Хьюсон?

— Олл райт, Джеймс. За мной, дети мои. Мы выскользнем через этот выход и удерем от толпы. Нам трудно быть героями публики всё время, правда?

В такси, которое медленно двигалось по Лондону, похожему сейчас на фантастическую мерцающую огнями громадную ярмарку, Чарли пытался представить себе это кафе.

— Что оно из себя представляет? В чем там вся соль?

— Соль вся — это достижение недостижимого, — объяснял Хьюсон. — Как вам известно, детки, сейчас денег нет ни у кого. А те глупцы, кто открыли кафе, не верят в это. Они завели в нем такой порядок, что за место у столика плати, за еду плати еще больше, а за выпивку — еще больше. Словом, если хочешь посидеть в этом кафе, сыпь хозяевам бумажки по фунту, как снег. В конце концов, дураки хозяева получают жалкий доходишко — процентов в девятьсот.

— Как же так, откуда они получают такие деньги? — спросил Чарли. — Мне непонятно.

— И мне тоже. И никто не собирается рассказывать нам об этом. Похоже на то, что богачи просто существуют с начала человеческого рода.

— Почему, — робко спросила мисс Чэтвик, — почему кафе так назвали?

— Отчасти — стиль. И потом, всё это вопрос идеалов, — продолжал Хьюсон с видом человека, который говорит ради своего удовольствия, а не для слушателей. — Когда хозяева вспоминают мадам де Помпадур, они испытывают воодушевление и добавляют к счету десять шиллингов, подделывают этикетки для бутылок о шампанским, а в разбавленное виски доливают еще водички.

— Я слышала по радио джаз этого кафе, — мечтательно проговорила девушка. — Он чудесен.

— Хороший джаз. Знатоки говорят, что лучший в городе. Однако по радио его слушать куда приятнее, чем в кафе. Там вы его только видите. А видеть его — удовольствие небольшое.

— Если ты так говоришь, то какого лешего туда ездят? — резко спросил Чарли. — Зачем ты едешь с нами? Мы могли бы подождать того парня. Не подумай только, что я не хочу, чтобы ты ехал с нами. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю с предельной ясностью. Ответ прост — я еду отчасти потому, что хочу посмотреть, как оно подействует на вас, отчасти потому, что мне нравится есть и пить даром там, где другие за это платят кучу денег, и отчасти потому, что не хочу слишком рано возвращаться домой и ложиться спать. Последняя причина относится ко многим, кто бывает в этом кафе.

— О, я понимаю вас, — с живостью отозвалась девушка. — Я часто чувствовала то же самое. Там, где я живу, все всегда хотят идти домой и ложиться спать.

— Согласен. А здесь многие не хотят. Мы боимся идти домой и ложиться спать. Мы стараемся провести вечер по-другому, надеясь найти то, что в жизни бессмертно — любовь, дружбу, радость, красоту, ум. Если ничего этого мы не находим, мы продолжаем ждать, надеясь всё-таки, что рано или поздно, но мы найдем их. Пойти домой и лечь спать, значит, признать поражение. Ночные клубы, модные танцзалы, кабаре — последние места наших поисков. Вот так-то.

— Не могу сказать, что я всё понял, что ты говорил, — медленно сказал Чарли. — Ты думаешь, что по этим причинам такие вот заведения и получают хороший доход?

— Нет, просто потому, что какая-нибудь кучка богатых модных дураков хочет поехать туда, где они уверены, что встретят другую кучку богатых модных дураков. Ну вот, мы приехали.

Кафе оказалось значительно меньшим, чем Чарли предполагал, но недостаток места с лихвой покрывался теснотой, с которой были расставлены столики, духотой, табачным дымом и шумом. Куда уж тут «Колокольчику» в субботу перед закрытием! Никакого сравнения. Им пришлось почти силой пробиваться, пока они добрались до крохотного столика, забронированного для них. Здесь не было места, чтобы пошевелиться, не было воздуха, чтобы дышать. Из всех запахов выделялся один. Чарли с минуту-две затруднялся определить его, но наконец решил, что это запах дамской пудры, которая лежала на представившейся перед ним сиене таким же толстым слоем, как мучная пыль на мельнице: белые лица, белые плечи, белые руки. Шум стоял ужасный. Играл джаз, но его почти не было слышно. Больше всего шумели женщины, они совсем не стеснялись. В центре зала, неподалеку от их столика, считалось, что люди танцуют, но Чарли, отдав в свое время должное подобным развлечениям, ничего похожего на эти танцы не видел. Танцующие были так стиснуты друг другом, что могли только топтаться на месте и подпрыгивать, что они и делали: пожилые мужчины, прижимая к желудкам девушек, и толстые женщины, намертво притиснув к груди бледных молодых людей. Танцы эти напоминали нелепое сборище незнакомых людей, которые торопливо и бесстыдно занимались ухаживанием. В Бендворсе и Аттертоне, чтобы ухаживать, люди уходят в темные аллеи, и даже там девушки не теряют стыда: там их обдувает свежий ветерок, и им не надо всё время наливать себя вином.

На столе появилось немного еды, принесенной одним из липучих официантов, которые, казалось, не выдержат и умрут все до единого через два часа от такой жизни. Для Иды и Чарли принесли бутылку вина в ведерке. Хьюсон опять занялся виски. Танец окончился, танцующие отлепились друг от друга и возвращались к своим столикам, столики стояли так тесно, что Чарли казалось, что он окружен, стиснут голыми спинами женщин. Одна из них — ее стул стоял как раз позади него — с короткими седыми волосами и громадным длинным носом, почти оглушала его своими выкриками. Он посмотрел на Иду через стол, ожидая увидеть на ее лице отвращение, но ничего подобного не увидел. Она смотрела по сторонам, гордая и счастливая, и глаза ее сияли ярче, чем обычно. Чарли пришел к мрачному заключению, что во всем этом есть своя прелость, и что он, будучи простым парнем, не способен оценить ее. И он попытался развеселиться.

— Я хотя и не очень силен в этом деле, но немного танцую, — предупредил он Иду. — Может, станцуем? Рискнем?

— Конечно, что за вопрос, — ответила она с энтузиазмом. — Скорее бы начали играть.

— Правильно, — сказал Хьюсон отеческим тоном. — Потанцуйте, дети мои. Папа Хьюсон будет ждать вас за столиком за рюмочкой виски. Только прежде чем нырнете в эти массовые объятия, глотните сначала шампанского. Вот идет Джимми Баск, он составит мне компанию.

Обнимая такую девушку, как Ида, за талию — ее было так удобно и приятно обнимать, — Чарли заключил, что танцевать было куда приятнее, чем смотреть, как танцуют. Он немного волновался, чтобы наслаждаться сполна, опасаясь, что может выкинуть какую-нибудь штучку — какую, он и сам не знал, — и тогда они с Идой будут выглядеть дураками. Что касается Иды, так она наслаждалась от души и выглядела настоящей красавицей. О них даже перешептывались. Когда его опасения немного улеглись, возросла гордость. Здесь не было такой девушки, как она, несмотря на всю их помаду, пудру, прекрасные наряды и драгоценности. И она была с ним. Что же, таким случаем надо пользоваться. Он привлек ее ближе, и она глянула на него затуманенными громадными синими глазами. Здесь было хорошо, но было бы куда лучше идти с ней, держа ее под руку, из кино в Аттертоне или Пондерслее. Здесь было слишком много обнимающихся и трясущихся друг около друга людей, слишком много пудры, слишком накуренный и душный воздух, слишком много болтовни, криков, пристальных и бесстыдных взглядов. Всё это не для такой, как она.

Потанцевав, они вернулись к столу, на котором остывали новые закуски. Перед оркестром на эстраде был выдвинут рояль, на него направили прожектор, и тотчас же три женщины и двое молодых мужчин за соседним столиком, опухшие и похожие на только что спасенных утопленников, начали хлопать и что-то кричать друг другу, как пятеро сумасшедших. На эстраду вышел человек во фраке и сел к роялю, отчего в зале еще громче закричали и захлопали.

У человека были черные вьющиеся, как у негра, волосы, необычно желтое лицо и американский акцент. Вращая на всех сидящих поблизости женщин черными глазами, он спел мягким актерским голосом две песни. В каждой песне было по три шуточки, собственно говоря, повторялась три раза одна и та же шуточка, причем она была прозрачнее и откровеннее чем всё, что когда-либо Чарли слышал в смешанной компании, но женщины, каждый раз, когда дело доходило до этой старой, мерзкой и грязной шутки, притворно вскрикивали, горячо аплодировали и так и жаждали встретиться взглядом с этими вращающимися бесстыдными глазами.

Чарли заметил, что девушка из Пондерслея не смеялась и то ли хмурилась, то ли неопределенно улыбалась, словно не зная, как ей сейчас вести себя, и Чарли был рад этому.

— А он умен, сказал бы я, — заявил мистер Баск.

— Возможно, Джимми, — согласился Хьюсон, но всё-таки он — грязная, наглая, дьявольски бесстыжая полукровка, которой следовало бы убираться туда, откуда она пришла. Меня рвет от одного его вида и от вида этих поклонников.

— Легче, легче, — остановил его Чарли. — Вы вот лучше скажите мне, почему женщины хлопают и смеются громче, чем мужчины?

— Слишком долго объяснять, Хэббл, — ответил Хьюсон. — Слишком длинная история, но ты прав — они смеются и хлопают громче.

— Он мне не очень нравится, — сказала Ида, — хотя я верю, что он умный. А это кто? — спросила она, потому что полукровке, наконец, разрешили покинуть эстраду и вместо него вышла очень худая девушка с коротко подстриженными волосами и громадными запавшими глазами. Она старалась выглядеть как можно трагичнее.

— А, этот ребенок? Она еще умнее, — самодовольно заметил мистер Баск. — Новая звезда.

— Ручаюсь, она запасла новую шуточку, — пробормотал Хьюсон.

Но Хьюсон ошибся. У нее был слабенький и не очень приятный голосок, которым она умудрилась рассказать о том, как она одинока и забыта, потому что ее покинул милый. Эта сентиментальная песенка тронула и Иду и Чарли. Они одними из первых захлопали в ладоши. Конечно, следующие две песни ее были комичны. В них, к восторгу публики, повторялась та же шуточка, и казалось, что для публики она всегда останется новой, свежей, замечательной находкой. Окончив петь, девушка слабо улыбнулась, кашлянула раз-другой и, посмотрев на слушателей громадными запавшими глазами, медленно ушла со сцены.

— У нее туберкулез, — между прочим заметил мистер Баск. — В этом ее беда. Бедняга старается, пока держится, побольше заработать. Переутомляется конечно. Как вы смотрите на то, чтобы познакомиться кое с кем?

Опять вспыхнул свет, на столе появились новые закуски, Чарли и Ида выпили еще шампанского. Мистер Баск, пробившись через окружающих соседей, вернулся с управляющим кафе, исключительно вежливым улыбающимся иностранцем. Управляющий к удивлению, смущению и восторгу Иды поцеловал у нее руку. Руку Чарли тряс толстый багровый джентльмен с моноклем в глазу. К его губам прилипли остатки сигары, и весь он чудовищно пропах спиртным. Джентльмен говорил:

— Очень горжусь, что познакомился с вами. Очень горжусь, молодой человек. А я выпил. Мы всё здесь выпили, правда?

— Правда, — не замедлил согласиться Чарли.

— Отлично, сэр. Какое кому дело! Какому дьяволу есть до этого дело! Что бы там ни было, а я горжусь, что познакомился с вами, с молодым человеком, который… который совершил так много. И с этой прелестной юной леди. Ваша жена, сэр? Жаль! Клянусь богом, молодой человек, вы — герой. Я тоже. Только я выпил.

Время от времени толстый багровый джентльмен то появлялся, чтобы пожать и потрясти Чарли руку, то опять исчезал. Мистер Баск выскакивал из толпы, как выскакивает из коробки сидящий там на пружине толстый чертик. Он приводил с собой новых людей или они приходили без него. Самой неприятной из всех оказалась леди Каттерберд, женщина средних лет, обвешанная драгоценностями, с лицом, похожим на голову чисто вымытого попугая, с глазами, взгляда которых невозможно избежать, и голосом, заглушающим весь этот ад. Оказалось, что она богата и известна, что читала всё о Чарли и была от него в восторге. Из того, что она ему говорила, Чарли понял, что она приглашает его на вечер, на коктейль-вечер, который устраивался на следующий день. Втиснувшись между соседями, она вплотную прижалась к нему, совершенно не обращая внимания на Иду, у которой также оказались свои поклонники. Когда появлялся толстый багровый джентльмен, он умудрялся втискиваться между Чарли и Хьюсоном, с которым он, казалось, вел какой-то фантастический спор, хотя между ними не было достаточно места для такого человека. Становилось еще теснее, жарче, шумнее, словом, была настоящая атмосфера, которая бывает в таком вот заведении высшего разряда в субботний вечер перед закрытием.

Внезапно Чарли почувствовал, что с него достаточно. Он знал, что если сейчас не уйдет, то не выдержит, его взорвет. Он посмотрел на Иду и увидел, что с нее тоже достаточно. Он решительно встал. Мистер Баск сказал, что сам позаботится о Хьюсоне, который в эту минуту стучался в гигантскую манишку толстого багрового джентльмена. Через две минуты Ида и Чарли сидели в приятной прохладе и сумраке такси.

— Знаете, вряд ли меня скоро опять потянет в это кафе, — сказал Чарли. — Дрянь и бесплатно, а если еще платить, то не знаю, на что это будет похоже. Заметили, сколько там платят? Пачками бумажек по фунту. На такие деньги можно прокормить неделю дюжину семей. Там только деньги, деньги, деньги. От такого начинаешь кое о чем думать. Да… думать…

Из угла машины послышались странные звуки. Он прислушался. Вот опять… Она плакала. Не очень громко, без рыданий, но плакала.

— Что с вами? Что случилось? Ведь вы плачете, да?

— Да, — вздохнула она. — Я глупая. Ничего. Честное слово, ничего. Я не знаю, почему я вдруг заплакала. Наверное, от переживаний и от вина и от того, что устала. Вот и расплакалась. Я вообще не плакса, правда, — добавила она храбро.

— Конечно нет, — подтвердил Чарли, как ее старый и верный друг.

— Сегодня на меня нашло что-то.

Потом он слышал, как она шмыгала носом и громко сморкалась. Ему ужасно хотелось крепко пожать ей руку, но он не осмелился. Он хотел ее успокоить, подбодрить, но не знал как.

— Знаете, что я вам скажу, — наконец, осмелился он, — вы легко станете киноактрисой или поступите в театр, или еще что нибудь такое. На мой взгляд, в театре — на сцене и в зале — не было такой девушки, как вы, даже похожей. И в кафе.

— О, там были хорошенькие девушки, — слабо протестовала она.

— Может быть, может быть. Но ни одной такой, как вы. Будьте уверены. Вы — сногсшибательны.

— Если бы вы могли меня видеть сейчас, вы бы так не говорили. — И девушка принялась прихорашиваться. — Я вам тоже сейчас что-то скажу, мистер Хэббл. Мне кажется, что вы очень, очень славный.

После этого наступила сладостная пауза.

— Вы знаете в Пондерслее футбольную команду «Альбион»? Я играл против нее за Бендворс.

— О, вы приехали из Бендворса, правда?

— Да. Знаете такой город?

— Когда-то в нем жил мой дядя. У него был мануфактурный магазин на Мильбури-роуд. Я один раз приезжала к нему.

— Вот как? Мильбури-роуд. Ты смотри-ка. Интересно было бы вас там увидеть. Как фамилия вашего дяди?

Конец был не столь романтичен. Они победоносно прибыли в отель, победоносно, потому что Чарли после отчаянно трудного момента всё-таки решил, сколько же он должен дать шоферу, чтобы тот остался доволен, но когда они вошли в отель, он увидел, что она очень бледна.

— Что с вами?

— Мороженое, — ответила она, тяжело дыша. — И вино, и сигареты, и переживания. Ой, меня, наверно, стошнит. — Кинув на него загнанный взгляд, она убежала.

Ни говорить, ни что-нибудь делать было уже больше не нужно. Он устало побрел к своему номеру. Он устал больше, чем после целого дня тяжелой работы, и настроение у него тоже было хуже, чем после такой работы. Раскалываясь, болела голова, во рту был противный кислый вкус, словно он ел пепел. Он думал, что вряд ли девушка, которая сейчас лежала где-то совсем рядом полубольная, захочет когда-нибудь увидеть его. Он очень славный, сказала она. Тоже думает, что он герой. Если бы он был хоть на четверть тем, кем его считают, он бы прямо пошел к ней и сказал что надо. Но он не такой, и чем раньше он перестанет думать о ней, тем будет лучше для него.

Этот день был его днем — и он прошел. Всё, что осталось от него, это только отвратительный вкус во рту.

5. Так и живут герои

Следующие три дня для Чарли перемешались в сутолоке и суматохе приключений. Потом ему трудно было распутать весь этот клубок. Он хорошо знал только одно — эту путаницу дней он не делил с Идой Чэтвик. За три дня он видел ее только дважды, а говорил один раз, хотя их комнаты были на одном этаже одной гостиницы. Он был занят, занята была и она. Оба они стали парой интересных кукол. Сэр Грегори решил в ближайшее воскресенье в честь «Лиги имперских йоменов» организовать массовый подготовительный митинг. На нем должен был выступить Чарли, и поэтому «Трибюн» продолжала держать его в центре своих новостей. Каждый день газета посвящала ему по крайней мере заметку, рассказывая о его приключениях в Лондоне, в большинстве своем выдуманных Хьюсоном. Сотрудники «Трибюн» старались подыскать для Чарли какое-нибудь занятие, чтобы привлечь к нему внимание. Он получал всё больше и больше писем и в конце концов перестал их читать. Люди приходили в отель, чтобы повидать его, однако это удавалось немногим. Но один из них оказался настойчивее других. Это произошло в пятницу утром, когда Чарли, вернувшись накануне поздно, решил отдохнуть. Посетитель оказался ужасным человеком. Его визит стал событием, и Чарли потом долго вспоминал его.

Обычно посетители называли себя молодому человеку в бюро регистрации, тот звонил Чарли, осведомлялся, может ли он принять гостя, Чарли отвечал ему, что он не намерен никого принимать, и этим дело заканчивалось. Однако с этим посетителем всё обстояло иначе. Он просто взял и пришел. Дверь настежь отворилась, и в комнату вошел очень прямой старый джентльмен с густой копной седых волос, коричневым бритым лицом и маленькими пронзительными глазами.

— Мистер Хэббл? Отлично. Мне сказали внизу, что я найду вас здесь. — И хоть бы слово о телефонном звонке или о своем имени. Видимо, этот старый джентльмен привык распоряжаться. Он уселся в кресло напротив Чарли и, сидя очень прямо и держа на коленях руки, пристально стал разглядывать Чарли. Чарли казалось, что глаза джентльмена буравят его, как два сверла.

— Моя фамилия Колвей-Петерсон. Возможно, она вам знакома.

Чарли покачал головой. Он хотел было спросить, что угодно этому старому джентльмену, но не посмел.

— Я — ученый и политический философ. Я написал несколько книг и много статей. Я внес значительный вклад в дело развития действительно серьезной печати Кстати, действительно серьезная печать не включает «Дейли трибюн». «Дейли трибюн» до отвращения вульгарная и неправдивая газета, но я читаю ее, надеясь понять хоть что-нибудь из всех причуд и непостоянства того, что порой называют — будем надеяться, что это так, — общественным мнением. В данный момент, молодой человек, благодаря идиотскому вниманию «Дейли трибюн», вы представляете определенный интерес для общественного мнения.

Джентльмен умолк. Чарли, не зная, что ответить ему, скромно кашлянув, согласился.

— Это так.

— Заслуживаете ли вы такого внимания — это другой вопрос, — резко сказал мистер Колвей-Петерсон. — Я не намерен оскорблять вас, но, исходя из того, что я бегло читал о вас, к вам, на мой взгляд, проявлено чрезмерное внимание. Другими словами, если уже говорить откровенно, я нашел, что мне трудно установить, что же вы всё-таки сделали.

И он выжидающе посмотрел на Чарли.

— Вот что, — сказал Чарли, принимая оборонительную тактику, — я никогда не говорил, что сделал что-то необыкновенное. Я никогда не обманывал, понятно?

— Очень хорошо. Это уже что-то да значит. Но что вы сделали вообще? Извините за навязчивость, но если «Дейли трибюн» так настойчиво предлагает мне восхищаться вами, но — что довольно странно — обходит молчанием более или менее точные факты ваших действий, я полагаю, мою настойчивость можно извинить.

Это было ужасно. Чарли чувствовал себя школьником. Джентльмен был просто невыносим.

— Это не совсем так, — пробормотал Чарли. — Они кое-что писали на следующее утро.

— Несомненно, писали. Вы не совсем понимаете меня. Мне известно, что вы ликвидировали или помогли ликвидировать пожар, который возник на вашем заводе, и, так как вы были окружены взрывчатым веществом или легковоспламеняющимся материалом, дальнейшее распространение пожара могло поставить город в катастрофическое положение. Я не ошибаюсь?

— Нет, — не очень уверенно ответил Чарли.

— Очень хорошо. Вы погасили пожар и тем самым спасли человеческие жизни и значительные ценности. Но, согласитесь; люди каждый день гасят пожары и тем самым спасают человеческие жизни и ценности. Какие же были особые причины, которые заставили журналистов дать вам имя «героя-чудотворца»? Вчера утром, например, я прочел, что то, что вы сделали, должно вернуть нам — предположим, существует такая необходимость — веру в мужество английской нации. Не поймите меня превратно, мистер Хэббл. На вид вы представляете хороший образец северянина-сангвиника. Для меня не было бы неожиданным, если бы я узнал, что вы только что совершили самые удивительные подвиги. Но я человек науки, я мыслитель, и восхитить меня могут только серьезные, обоснованные факты. Я прочел эти удивительные заявления о вас, мистер Хэббл, и задал себе вопрос; а каковы же факты? Существуют ли какие-нибудь особые причины — и если да, то каковы они?

Чарли всё это не нравилось.

— Я считаю особыми, как вы их называете, причинами только то, что если бы пожар разгорелся, весь город мог бы взлететь на воздух. Как я уже сказал, я не считаю, что сделал что-то особенное. Ругайте газету, а не меня.

— Очень хорошо. Я ее и ругаю. Всё ясно. Если есть необходимость так пространно расписывать разумный и естественный поступок такого вот рода, если здравомыслящий молодой рабочий должен быть вознесен до положения национального героя, значит, пресса намерена морочить нам головы более чем когда-либо. Подумайте только, сколько места в газетах уделяется вам, сколько внимания! — Он наклонился вперед и впился глазами в Чарли, сверля его до позвоночника. — А что вы думаете о своей ответственности? Я подразумеваю ответственность человека, на котором временно сосредоточено внимание значительного числа людей.

— Ответственность?

— Да, ответственность. Подумайте, приятель, подумайте. — Сказав это, мистер Колвей-Петерсон встал во весь рост, который превышал рост Чарли на целых несколько дюймов. — Вы известны широкой публике. Она действительно знает вас. Я — Колвей-Петерсон — неизвестен ей, она меня не знает. Однако в течение тридцати лет я работаю на благо людей. Ради них днем и ночью я тратил свое время на научно-политико-экономические исследования. Вы погасили пожар и спасли несколько человеческих жизней. А я готов погасить миллионы пожаров и спасти миллионы жизней, да, сэр, даже значительно больше. Я способен погасить пожары, которые горят в человеческом теле из-за нехватки жизненно важных витаминов. Жизни, которые я могу спасти, это жизни тех, кто скоро может умереть от голодания, хотя всё, что необходимо им для поддержания здоровья, отличного здоровья, лежит забытым у их ног. Я посвятил тридцать лет решению проблемы диетического питания. Очень скоро мое имя станет в ряд с именами, и даже будет выше, таких бессмертных ученых диетической науки, как Маккалам, Функ, Холст и Фролих, Хесс, Стинбок, Голдбергер, Иване. Великие люди, да, великие люди! А вы, мой друг, великий человек?

— Нет, — с большой готовностью ответил Чарли.

— Хорошо сказано, хорошо сказано. В настоящее время я на пути к открытию чего? Нового витамина, — скажете вы. Ничего подобного! — вдруг к ужасу Чарли закричал он. — Не одного витамина, а трех! Трех! Подумайте, мой друг, что это значит. И это не конец, ни в коем случае. Что сейчас происходит в нашей стране? Мы живем, питаясь ввозимыми продуктами.

В этом вопросе Чарли чувствовал себя значительно увереннее и поэтому незамедлительно согласился.

— Эти ввозимые продукты не только угрожают нашему благосостоянию и безопасности, но ставят под угрозу и нашу жизнь. Мы разрушаем, отравляем себя. Подумайте над этим минутку, мой юный друг.

С этими словами он отшатнулся от Чарли и принялся изучать узор на стене.

Чарли продолжал молча сидеть, чувствуя себя дураком.

Мистер Колвей-Петерсон резко обернулся к нему, посмотрел так, как будто застал Чарли в тот момент, когда он лез к нему в карман, и вынес обвинение:

— Вы употребляете консервы, мороженое мясо, пшеничную муку, не так ли?

Чарли не мог отрицать этого.

Старый джентльмен горько рассмеялся.

— Конечно же употребляете, так же, как почти все на этом идиотском острове. А мы платим за них громадные деньги, не так ли? Платим громадные деньги за то, что нам предоставляют возможность воровать у себя необходимые витамины. С равным успехом мы можем питаться соломой.

— Но чем же тогда питаться?

— Мы должны есть и пить то, что предопределено англичанам богом. Мы должны есть Англию, а не мороженую Новую Зеландию, консервированную Южную Америку и весь этот канадский крахмал. Дайте мне власть, и через десять лет наша страна будет сама себя обеспечивать, и население ее будет самым здоровым в мире. Молоко, овощи, рыба, фрукты. Мы можем у себя разводить коров, согласны? Мы в состоянии выращивать морковь, капусту, латук. Мы можем ловить рыбу. Мы можем выращивать плодовые деревья. Вот над чем днем и ночью я думал тридцать лет. И я питался только тем, что создавал сам, считая, что каждый человек должен сам себя кормить. И ничего со мной не случилось, как видите. Здоров и бодр. А мне семьдесят два года.

— Я бы не дал вам столько, — заявил Чарли, стираясь утихомирить странного джентльмена.

— Вы правы, мне столько не дашь. Сейчас я здоровее вас. Посмотрите хорошенько на себя в зеркало. Обратите внимание на цвет лица, на отеки под глазами, а вы еще совсем молодой, почти дитя.

— Я поздно лег вчера, — пробормотал Чарли.

— Я тоже. И встал рано. Однако я перехожу к тому, ради чего пришел. Сегодня на вас — и я не знаю почему, должен признаться, — обращены глаза общественного мнения. Эти глаза одновременно способны видеть всего лишь несколько предметов или людей. Сейчас, благодаря «Дейли трибюн», они видят одного вас. Лично я думаю — и полагаю, что вы тоже с этим согласны, — они должны были бы видеть меня.

— Похоже, что так, — заметил Чарли осторожно.

— Похоже! Мой дорогой юноша, всё, что вы сделали — это, возможно, спасли несколько человек, но сейчас дела идут так, что ничего особенного бы не случилось, если бы они и взлетели на воздух. А что могу сделать я? Я способен спасти всю страну, спасти ее здоровье, ее кошелек, ее самоуважение. Четыре года подряд, обращаясь в широкую печать, я старался, чтобы меня услышали. Надо мной смеялись, как над сумасшедшим. Мне пришлось терпеть оскорбления. На вас обращены глаза общественного мнения. Вас слушают. Я прошу вас обратить эти глаза на меня, заставить слушать меня. Если вы это сделаете, вы получите удовлетворение, зная, что вы использовали всю эту идиотскую шумиху самым наилучшим образом. Только скажите: я встретил человека, кто способен спасти страну. Это Колвей-Петерсон. Слишком долго его не замечали, забывали о нем. Вот и всё. Не будем больше терять времени. Вот вам моя визитная карточка и несколько статей. Всего доброго, молодой человек. Вы были очень внимательным слушателем.

И он ушел так же стремительно и решительно, как и вошел. Чарли держал в руке статьи, испытывая крайне странное смешение чувств.

В следующую же встречу с Хьюсоном Чарли рассказал ему о Колвей-Петерсоне и описал его посещение. Хьюсон только рассмеялся:

— Что? Этот старый сумасшедший? Он надоедает нам уже несколько лет. Таких, как он, зануд — дюжины, и все они стараются обставить нас. Тщеславие, мой друг, тщеславие. Они не хотят понять, что если они не сделают действительно чего-нибудь умопомрачительного или из ряда вон выходящего, для прессы они не существуют.

И этим всё кончилось. Но у Чарли имелись свои собственные тайные причины, которые не давали ему забыть эту встречу. Следующие несколько дней, когда он особенно чувствовал себя не в своей тарелке, он вспоминал высокого джентльмена, который, казалось, всё еще продолжал сверлить его маленькими пронзительными глазами.

Вечером в ту же пятницу Чарли отправился на свой первый и последний коктейль-вечер, на который он получил накануне приглашение от богатой, известной и властной дамы с лицом, похожим на голову чисто вымытого попугая, — леди Каттерберд. У него не было ни малейшего желания еще раз видеть ее, зато она была преисполнена решимости заполучить его к себе. К тому же «Трибюн» была на ее стороне отчасти потому, что леди Каттерберд была другом владельца газеты, и отчасти потому, что посещение ее вечера было хорошей рекламой. Похоже было на то, что ее вечера были широко известны. И Чарли поехал. Он надеялся там встретить победительницу конкурса красоты, в то же время сознавая, что надежда эта была слишком слабой: эта леди Каттерберд не очень-то восторгалась молодыми хорошенькими женщинами.

Дом ее находился на углу большой площади неподалеку от отеля. Своими размерами он не уступал аттертоновской публичной библиотеке, общественному бассейну или «Управлению газа» и налоговой конторе. У дверей дома стояли два молодых рослых швейцара в форме. Еще два были у начала величественной лестницы и еще два наверху ее. Пройдя мимо них, посетитель попадал к слугам, которым, казалось, здесь не было числа. Вечер устраивался на втором этаже. Уже наверху лестницы было слышно, что веселье в разгаре, стоило же пройти по широкому коридору поближе к залу и можно было оглохнуть — крик и визг были просто невыносимыми. Чарли спросил себя, почему все эти люди лондонского Вест-Энда не могут не кричать и не визжать — и мужчины и все остальные.

Леди Каттерберд стояла у дверей в большую комнату. Она тотчас же узнала Чарли, и он отдал ей за это должное.

— Пожалуйста, пожалуйста! Как мило, что вы пришли, — закричала она, схватив его за руку. — Я просто умираю, просто умираю от желания поговорить с вами по-настоящему, только, конечно, в присутствии всех этих людей это невозможно. Пожалуйста, сейчас же обещайте мне сначала побыть здесь, повеселиться вместе с гостями, а потом не уходить, а подождать, пока мы сможем непринужденно поболтать. Обещайте же!

Чарли пробормотал что-то обещающее. Тогда она отпустила его руку и разрешила войти в комнату, которая была по величине примерно такой же, как в Бендворсе музей и картинная галерея. Гости пили из маленьких рюмок, ели сандвичи и еще что-то, курили и кричали. Чарли решил протолкаться в самый дальний угол. По пути он выпил коктейль, который не особенно пришелся ему по вкусу. Он сразу же понял, что если выпьет еще несколько таких коктейлей, то опьянеет. Кое-кто из гостей уже были навеселе. Он присел рядом с девушкой с белым длинным лицом, похожим на лошадиную морду. Девушка прищурившись посмотрела на него и сказала хриплым голосом:

— Боже мой! Ведь вы — Арчи Клавордейл?

— Ничего подобного, — ответил Чарли.

— Ах, правда, вы — не он. Но, боже мой, вы так похожи! Вы не обижаетесь?

— Нет, — сказал Чарли, вставая и думая, что если эта девушка выпьет еще несколько коктейлей, ей придется плохо.

По пути ему попались трое мужчин, двое из них были молодые, стройные и бледные, а третий — пожилой, толстый и розовый. Все трое умиротворенно разговаривали, произнося слова с шипением и свистом. Они, улыбаясь, покачивались и помахивали белыми нежными лапами.

— Зннаеш-ш-ш-шь… — говорю я ему, — дорогой, вс-с-с-се это нас-с-с-тоящ-щ-щ-щий абс-с-с-сурд, знаеш-ш-ш-шь… — говорил один из молодых людей, а двое сладко улыбались, склонив набок головы, и смотрели на него так, как будто были готовы в любую минуту расцеловать его. Чарли постарался побыстрее миновать их. Этот маневр привел его к шаровидному жилету очень толстого господина с очень красным лицом. В каждой руке господин держал по коктейлю. Он настоял на том, чтобы Чарли взял один.

— Выпейте и избавьтесь от отвращения, которое написано на вашем лице, — посоветовал он, хрипло посмеиваясь. — Откуда вы попали сюда?

— Из Аттертона, — ответил Чарли.

— Не слышал. Что вы здесь делаете?

— Я сам не знаю.

— Зато я знаю, что я здесь делаю, — закричал в отчаянии толстый господин. — Убиваю здесь вечер. В четверть восьмого самое позднее — я буду пьян на три четверти. Насквозь пропахну джином и буду липким от вермута, потеряю аппетит, а впереди останется еще целый проклятый вечер. Может, поеду кататься на автобусе: Крауч-Энд — Пендж, куда-нибудь туда. Или в Ганнерсбери, или в Шутерз Хилл. Бывали в тех краях?

— Нет. Я всего несколько дней в Лондоне.

— Завидую. А я живу в самом центре. Но не в Пендже или Ганнерсбери. Ах, это вы, Роза? — и он бросился мимо Чарли.

Чарли подошел к небольшому столику, чтобы поставить наполовину выпитую рюмку. За столиком сидели две молоденькие девушки, стройные и довольно хорошенькие. Они степенно ковырялись во множестве расставленных перед ними на подносе угощений. Ставя рюмку, Чарли нечаянно толкнул одну из девиц и пробормотал извинение.

— Ничего, — сказала она очень чистым и звонким голосом, глядя на него очень ясными серыми глазами. — Вы — боксер?

— Нет, — ответил Чарли, удивленный. — Немного боксирую, а так нет, не боксер.

— Как вам не стыдно. Милочка, — обратилась она к подруге, — он не боксер. Но очень похож.

— И говорит, как боксеры. Во всяком случае, мне так показалось, — заявила вторая мисс с удивительно спокойным бесстыдством. — Очень жаль, милочка, что ты не угадала.

— Тогда кто же вы? Клоун? — спросила первая мисс.

— По-моему, я видела где-то его лицо, — сказала вторая.

— А может, вы зайцем прошли сюда, может быть, вы заяц?

— Кто? — растерянно спросил Чарли.

— Милочка, он нарочно путает нас. Я уверена — он знаменитый комик. Мне кажется, я видела его в кино.

— Вас действительно пригласила леди Каттерберд?

— Да, пригласила, — ответил Чарли, стараясь поставить на место этих бесстыжих детей. — И я — не комик.

— Она, наверное, специально пригласила его, чтобы мы ломали себе голову, — вздохнула вторая. — Но, право же, его лицо так знакомо!

— И мне тоже. Он не иначе как знаменитость, а то бы его не пригласили. Потом, никто, кроме знаменитостей, не посмеет говорить здесь с таким акцентом. От него можно просто сойти с ума. — Она повернулась к Чарли и одарила его печальной чарующей улыбкой.

Девушки были на несколько лет моложе его, совсем еще девчонки, и он считал, что они достаточно наговорили ему. Надо было рассчитаться.

— Если вы хотите знать, зачем я здесь, — прямодушно начал он, — так и быть, я вам открою секрет. Самому бессовестному из гостей, тому, кто больше всех испортит угощений, кто не стесняется говорить о незнакомых людях прямо при них, ну и всё такое, — тому будет выдана премия. Вот я и хожу и смотрю, кто же заслуживает эту премию. Пожалуй, вам можно сказать…

— Пожалуйста, скажите.

— Премию дадут одной из вас.

— Милочка, он нам портит настроение.

— Пусть оно у вас на некоторое время будет испорчено, — пробормотал Чарли, уходя от столика.

Наконец заветная цель Чарли — дальний угол — рядом. В этой части комнаты было совсем немного народу. Здесь он сможет спокойно выкурить сигарету и даже присесть. В самом углу стояла тахта, на которой сидел плотный мрачного вида господин с пышными черными усами. Он яростно курил, и Чарли, не задумываясь, присоединился к нему.

— Нравится здесь?

Чарли покачал головой.

— Не для меня, — признался он. — Никогда не был на таких вечерах и — уж это точно — никогда больше но буду.

Господин с любопытством посмотрел на него.

— Вы тот парень из провинции, вокруг которого «Трибюн» подняла шумиху? Я вас сразу узнал. Так или не так, а вы что-то там сделали — куда больше, чем любой из всех этих вот. Странная публика, правда?

Чарли согласился и рассказал ему о разговоре с девушками.

— Их следовало бы отшлепать по мягкому месту и отправить домой в постельку, — заявил мрачный господин. — Юноши, которые рассуждают, как девушки, девушки, которые говорят вообще бог знает что, — вот до чего мы дожили. Настоящего нет ничего. Даже места не осталось для настоящего мужчины. Дайте мне пустыню. Знаете, что такое пустыня?

Чарли не знал, что такое пустыня.

— Только там можно жить по-человечески. — И он провел по своим пышным усам. — Или в пампасах. Знаете, что такое пампасы?

Чарли не знал, что такое пампасы.

— Страна для настоящих людей. Дайте мне пампасы.

«Никто у тебя, старина, их не отнимает», — сказал сам себе Чарли.

Однако господин еще не высказал всех своих требований.

— Дайте мне хорошую лошадь, ружье, сухари, соль и табак и кусок хорошей открытой равнины, где есть на что поохотиться, и несколько колодцев. Больше мне ничего не надо. Вот это жизнь! А это разве жизнь? Это не жизнь. Были вы когда-нибудь в настоящих лесах? Там тоже жизнь. Среди высоких деревьев.

Чарли не знал, что такое настоящие леса, но расспрашивать не решился. Господин этот был похож на знаменитого путешественника или на кого-то еще вроде этого. Может быть, он уезжал в дикие края, снимал там фильмы, а потом показывал их и рассказывал о путешествиях.

Но господин вдруг изменил тему разговора.

— Вы не собираетесь заняться в Лондоне чем-нибудь? Нет? Странно. Моя фамилия Дьюсон, майор Дьюсон, я представитель фирмы «Внутренняя отделка и старинная мебель». Мы выполнили крупные заказы леди Кеттерберд по оборудованию этого дома. Вот моя визитная карточка. Возможно, она вам понадобится. Или, может быть, кто-нибудь попросит вас рекомендовать солидную фирму Вест-Энда с хорошими знатоками старинных вещей и отделочных работ. Никогда ведь не знаешь, что будет завтра.

Чарли сказал, что да, этого никогда не знаешь.

— Бывали в краях, где течет Пис-Ривер, а? — продолжал майор. — Настоящая жизнь. Кое-кому из этих людей пошло бы на пользу побывать там, когда мороз больше сорока. Мне приходилось переносить больше сорока. Да, но надо идти. Надо попасть еще на один такой же дрянной коктейль-вечер. С большим удовольствием лучше бы погонялся за оленями или пробирался через заросли в Северной Америке. Бывали там? Тоже настоящая жизнь. Да. Всего.

Чарли было жаль, что господин майор уходит, хотя разговор с ним начал принимать несколько таинственный и однообразный характер. Он уселся поудобнее в своем углу и стал наблюдать за гостями. Странная это была публика: среди нее не было ни одного приятного лица. Пожилые мужчины и женщины смотрели по сторонам тяжелым, жадным, каким-то глотающим взглядом. Молодежь казалась раздраженной и недовольной. Некоторые парни старались походить на девушек, а некоторые девушки — на парней. Чарли не мог даже поверить, что он наблюдает публику, обычную на вечерах Вест-Энда. Просто, решил он, у леди Каттерберд странные знакомые, вот и всё. Но зачем она пригласила его? Чего она от него хочет?

Через несколько минут сама леди Каттерберд начала отвечать ему на эти вопросы. Несмотря на свою полноту и тяжеловесность, она подбежала к нему вприпрыжку и настояла на том, что он должен быть представлен множеству людей. Имена этих людей Чарли не мог запомнить, но леди Каттерберд это нисколько не смущало, для нее важно было, чтобы гости знали, кто он. Она рассказывала гостям о Чарли так, как будто бы они в первую же секунду узнавали его. Чарли было неприятно, что его водят по комнатам, как маленькую призовую собачонку. Он испытывал еще большую неловкость от того, что знал, что люди в глубине души смеются над ним. Что же касается леди Каттерберд, так это ее не беспокоило нисколько: она выпила столько вина, что ее широкое лицо, влажное от пота и багровое, уже нисколько не напоминало голову чисто вымытого попугая.

Обведя Чарли вокруг зала, она отвела его в сторону и, положив эдаким дружеским манером жесткую от колец ладонь ему на руку, сказала:

— Ну вот, для того, чтобы непринужденно поболтать, как вы обещали мне, — а вы ведь правда обещали мне, да? — я хочу, чтобы вы незаметно ушли наверх в мою комнату. Как только я освобожусь от всех этих людей, — продолжала она очень доверительно, — я сразу же приду к вам, и мы поболтаем. Вы расскажете мне о том, что вы совершили, как вам нравится Лондон и обо всем обо всем. Я скажу Ирвингу, чтобы он провел вас. Он принесет вам чего-нибудь выпить и перекусить. И всё будет просто чудесно!

Ирвинг оказался высоким бледнолицым дворецким, торжественным, как гробовщик. Он провел Чарли на третий этаж в небольшую комнату в дальнем конце коридора. Комната эта была отделана в иссиня-черные и светло-красные тона. В ней царил полумрак, лампочек не было видно. В комнате стояли три небольших кресла, сделанные из металлических изогнутых труб, и громадных размеров тахта с высокими диванными подушками. Комната не понравилась Чарли.

— Что вам прислать, сэр?

— Пожалуй, ничего, спасибо.

— Я всё-таки пришлю вам несколько легких закусок, сэр, — сказал Ирвинг, стоя у двери и строго глядя на растерянного Чарли.

— Послушай, приятель, — Чарли наклонился к дворецкому, обращаясь к нему как мужчина к мужчине, — к чему эта игра?

— Игра? — Голос Ирвинга звучал обиженно.

— Да. Ты знаешь, о чем я говорю. К чему эта игра?

— Не знаю, сэр, — ответил Ирвинг своим официальным голосом. Секунду он рассматривал Чарли, сохраняя всё то же деревянное выражение лица, и вдруг многозначительно ухмыльнулся. Прежде чем Чарли успел сказать хоть слово, он исчез. Через несколько минут слуга принес поднос с закусками. Он молчал, Чарли тоже, размышляя над тем, что могла значить улыбка дворецкого.

Прошло полчаса, прежде чем появилась леди Каттерберд.

— Как вам нравится моя маленькая пещера? — воскликнула она, влетая в комнату. — Очень милая, правда? И такая интимная! Она у меня специально для самых близких друзей!

Чарли было не совсем понятно, как это он за такое короткое время стал ее близким другом, но он промолчал. Эта женщина обладала одним положительным качеством: она сама поддерживала разговор и, казалось, даже не нуждалась в ответах на свои вопросы.

— А теперь давайте устраиваться поудобнее, — продолжала она. — Идите сюда и садитесь вот здесь. Сейчас мы поболтаем по-настоящему.

Она усадила Чарли рядом с собой. На тахте свободно могли разместиться десять человек, но оказалось, что Чарли сидел так близко от нее, что ощущал тепло ее толстого горячего бедра. Он вежливо отодвинулся, но это не помогло, леди Каттерберд, очевидно, обладала способностью перемещаться, не делая никакого видимого движения. И ее рука опять лежала на его руке.

— Так чудесно, — щебетала она, — встретиться с человеком, который действительно совершил что-то большое, с человеком, который молод и чист, с сильным и храбрым человеком. Ведь вы, наверное, сильный? И она сжала его руку и вздохнула. Стойте, сейчас я вспомню, да вы, кажется, даже не женаты, правда? Я где-то читала об этом. Ах, ваша невеста так должна гордиться вами! Я бы гордилась, поверьте мне.

— У меня нет невесты, — сказал Чарли.

— У вас нет невесты? Как трудно, наверное, одному в этом незнакомом городе, когда о вас так много говорят и столько славы, а вам даже не с кем поделиться, потому что вы одиноки.

Чарли не очень смело признался, что ему было не особенно весело в Лондоне, и тотчас же почувствовал, что она придвинулась еще ближе. «Это уж черт знает что, — сказал он себе. — Где ее муж? А может, у нее нет мужа?»

— Вы, конечно, никогда не подумаете, что я всегда ужасно одинока, потому что видели меня среди всех этих людей. Но это так. Мне понятны ваши чувства. Я понимаю вас и жалею, хотя я знаю сотни людей, — можно сказать, я знаю всех. — Она положила руку ему на колено. — Почему все мы всегда одиноки? — Голос ее стал тише, и она еще ниже наклонилась к нему. Атмосфера накалилась на двадцать градусов. Чарли задыхался под тяжестью леди Каттерберд. Ему было очень стыдно. Увиливать было невозможно: надо было соглашаться на дальнейшее, чем бы оно ни было, или просто оттолкнуть ее и положить всему конец.

— Хватит! — возмущенно крикнул он через две минуты. — С меня довольно. — Резким движением он освободился от нее и свободно вздохнул.

Никогда в жизни он не видел, чтобы кто-нибудь мог так мгновенно стать другим человеком.

— Что это такое! — крикнула она, быстро вскочив и глядя на него. — Как вы смеете так говорить со мной! Лицо ее стало багровым. — Вы грубое животное! — Беря всё выше и выше ноты, она подняла ужасный крик, бросая ему оскорбления за оскорблением.

Дверь отворилась. На пороге стоял небольшого роста пожилой мужчина. Она сразу же перестала кричать.

— Что случилось? — совершенно спокойно спросил мужчина.

— Эдуард, — задыхаясь, сказала она, — этот человек оскорбил меня. Меня никогда так не оскорбляли. Вышвырни его вон.

— Конечно, дорогая, — ответил мужчина. Он, несомненно, был ее мужем, сэром Эдуардом Каттерберд. Он строго посмотрел на Чарли. — Идемте.

— Хорошо, но сначала выслушайте… — начал было Чарли.

— Ни слова больше. Сюда.

— Эдуард, мне надо отдохнуть. Я пойду к себе, — хныкала она у мужа за спиной.

— Конечно, дорогая. Сюда, — сэр Эдуард торопливо повел Чарли по коридору и спустился с ним по той же широкой лестнице. Внизу сэр Эдуард вместо того, чтобы указать Чарли на дверь, повел его влево по коридору и привел в небольшую комнату в задней части дома. Она была уставлена кожаной мебелью, загромождена книгами, наполнена табачным дымом.

— Садитесь, — коротко пригласил сэр Эдуард. — Курите. Пейте. — Он был небольшого роста, но чувствовалось, что он привык распоряжаться. Лицо его было морщинистое и коричневое, нос хорошо очерчен, а глаза, крошечные и блестящие, напоминали глаза властной мыши.

— Хорошо, но сначала я хочу объяснить вам… — начал было опять Чарли.

— Что у вас сегодня был довольно необычный вечер, — спокойно закончил хозяин дома. — Если бы я не знал этого, вы бы не были сейчас здесь. Раз или два подобное уже случалось, должен признаться, как это ни неприятно мне. Поэтому, если вы не против, давайте оставим эту тему. Лучше выпьем виски с содой. Если хотите, я могу вам предложить хороший эль.

— Что ж, думаю, пиво будет лучше всего, спасибо. — Чарли вытер лоб. За последние десять минут приключений было слишком много. Он всё еще тяжело дышал, как будто пробежал целую милю. Он был рад посидеть и передохнуть, пока сэр Эдуард отдавал приказания о выпивке.

— Одно непонятно мне, — сказал сэр Эдуард после того, как они выпили, — как вы вообще попали сюда. Я почти уже привык видеть в этом доме молодых людей, но все они не похожи на вас, мой друг. Могу похвастаться, я разбираюсь в людях. Во всяком случае когда-то разбирался. Если бы меня спросили, кто вы, я бы ответил, что вы — рабочий с севера Средней Англии. Так? Нет, Шерлок Холмс ко мне не имеет никакого отношения. Просто мне приходилось много сталкиваться с разными людьми. Я впервые — и мне это приятно — встречаю такого человека, как вы. Но я до сих пор так и не знаю, как вы оказались здесь.

Чарли коротко и торопливо рассказал.

— А, тогда понятно. Вы из коллекции знаменитостей моей жены. Как вам нравится быть знаменитостью, государственным человеком?

— Пока трудно сказать, — осторожно ответил Чарли. — Вся история началась в прошлый вторник ночью. Пока похоже, что всё это — чушь. Слишком много шума и разговоров из-за ничего. Только запомните, всё это начала газета, не я. С самого начала.

— Понимаю. Именно газеты создают сейчас репутацию людям. Поэтому люди никогда не бывают тем, кем их изображают. Газеты делают что-то из ничего. Создать такую репутацию проще, чем действительно заслужить, благодаря опыту и знаниям, репутацию хорошего специалиста в определенных кругах, или в каком-то городе, или среди тех, с кем сталкиваешься по работе. Те, кого газеты возносят до небес, похожи на воздушные шары с нарисованными на них лицами. — Он набил и раскурил короткую черную трубку, и скоро его глаза замерцали сквозь клубы дыма.

— Пожалуй, так оно и есть, — медленно и задумчиво сказал Чарли. — Хотя я не очень-то верю в репутацию а каком-нибудь городе. Я давно заметил, что того, кого похвалят в газетах, и дома больше замечают. Спорю на что хотите, что если бы я сейчас приехал в Бендворс, — я там родился, — или Аттертон — там я работаю, — там обо мне за две минуты наговорили бы больше, чем раньше за два года.

Сэр Эдуард кивнул.

— Вполне справедливо. Но я подразумеваю нечто иное, когда говорю о репутации в каком-нибудь городе, — не разговоры. Мне не хотелось бы утомлять вас всем этим, но сегодня мне хочется поговорить. Как вы смотрите на это? Я теперь не очень часто испытываю желание поговорить, но, полагаю, что ряд обстоятельств, — он криво усмехнулся, — сделали нас очень близкими знакомыми. Я могу беседовать с человеком, который трудится своими руками, кто действительно работает, но разговаривать с этими модниками, которых мне приходится встречать в моем доме и провожать из него, я не в состоянии.

— Некоторых я сегодня видел на вечере. Странная публика.

— Да. Большинство из них только и делают, что, как осы, летают вокруг горшка с медом. Мед поставляю я. Наше общество кишит паразитами. Думаю, что так и должно быть. Так было, так и будет. Часть из них содержу я. Не то, чтобы они мне нужны, нет, они нужны жене. Понимаете, когда-то я был очень увлечен ею. У каждого свои вкусы. Так вот, мы не всегда были сэр Эдуард и леди Каттерберд и не жили так, как сейчас. Я по профессии инженер-строитель и очень хороший инженер-строитель. У меня в определенных кругах до сих пор сохранилась солидная репутация, о которой мы сейчас говорили. И я этого не забываю. Но, кроме того, я умею делать деньги. Возможно, что и вы тоже умеете делать деньги, кто знает?

— Как вам сказать, я могу вложить во что-нибудь пару фунтов не хуже другого. Вы об этом говорите?

— Не совсем, хотя, пожалуй, и это относится к тому же.

— Другими делами с деньгами я не занимался.

— Не считайте, что вам не повезло, если вы занимались только этим. Когда я говорю, что умею делать деньги, я хочу сказать, что умею пускать их в оборот. Я тот, кого некоторые идиоты называют прирожденным финансистом. В действительности же я не разбираюсь в финансах, очень мало людей разбираются в них — вообще я сомневаюсь, что в них кто-то разбирается, — но мне удаются кое-какие манипуляции с деньгами. Я узнал это совершенно случайно и очень скоро, прежде чем догадался, куда я иду, перестал быть инженером-строителем, хотя у меня всё еще работали инженеры-строители, да и работают и сейчас, и стал дельцом. Вы когда-нибудь задумывались над вопросом: у кого обычно есть деньги?

— Нет, — откровенно ответил Чарли. — Там, где я живу, больше тех, у кого денег нет. Да и здесь таких тоже хватает.

— Чтобы иметь большие деньги, надо быть умным и удачливым карточным игроком или финансовым махинатором. Большие деньги не заработаешь, оперируя чем-то вещественным или занимаясь умственным трудом, их можно заработать только пуская в оборот деньги, игрой или ростовщичеством.

— Что же, и это неплохо!

— Нет, очень плохо.

— Э, нет! Вот что я вам скажу, — заявил Чарли, уже совершенно не боясь маленького человека, — если вы думаете, что я пожалею вас за то, что вы делаете большие деньги, вы ошибаетесь. Если вам не нравится иметь кучу денег, отделайтесь от них. Я знаю многих, кто был бы рад иметь хоть немного их.

— Дайте мне, мой друг, досказать. Над ростовщичеством, игрой, над всем тем, что связано с денежными махинациями, тяготеет проклятье. Не замечали?

— Нет, не замечал.

— А это так. Только имея дело с действительно существующими вещами, человек нормален. Я был нормален, пока работал инженером-строителем. Теперь дело другое. Я даже не уверен, что во всем этом доме осталось хоть что-нибудь нормальное. Когда-то моя жена была женщиной большого ума и широкого сердца, — возможно, она и сейчас такая же, и всё это спрятано у нее в глубине, — но атмосфера финансовых комбинаций отравила ее. Стоит только заняться деланьем денег и ничем больше, а только деньгами, и всё настоящее исчезает из жизни бесследно. — Маленькие глаза блеснули опять. — Мы отстоим всего на одну ступень от бедняг, которые заселяют сумасшедшие дома, которые воображают себя Юлиями Цезарями и Наполеонами и целый день отдают приказания несуществующим армиям. Разница лишь в том, что, когда ты наслаждаешься в Сити своим сумасшествием, в твой обман посвящено большее число людей. Помешательство это продолжается не дольше обычного. Оно было бы еще короче, если бы у людей был здравый смысл. Тогда бы я строил плотины, акведуки и жил бы по-человечески.

— Но вы можете бросить всё это. Разве нет?

— Конечно, могу. Есть три пути. Суд по делам банкротства, тюрьма и смерть. Хотя нет, есть еще и четвертый — сумасшедший дом.

— Это вы зря! — Чарли сейчас был не на шутку потревожен этими дикими и непонятными рассуждениями и блестящими глазами. Может, он сумасшедший? Может, все в этом доме посходили с ума?

— Мне совсем не нужна ваша жалость, молодой человек. Я рассказываю вам всё это для того, чтобы вы поняли, почему вам пришлось провести такой странный вечер. Дело не в нас, людях, люди здесь ни при чем. Дело в другом. Виновата, может быть, во всем наша оскорбленная натура, а может, в наших душах надлом или какая-то двойственность, или, может быть, над нами тяготеет проклятие — может быть, что-то такое вот и побеждает в нас человеческое. Мы стали полусумасшедшими. Мы пытаемся спрятаться от себя. Одно убежище — вы видели сами — там, наверху, у меня — другое, свое. Такой вот разговор с вами ни с того ни с сего — тоже убежище. — Он замолчал и пристально посмотрел на Чарли. — Полагаю, вы в скором времени вернетесь к своей работе?

— Вряд ли у меня теперь есть работа, — ответил Чарли. — Управляющему не понравилась вся эта история, вряд ли он примет меня обратно. Кроме того, им пришлось нанять кого-нибудь, пока меня там нет. Но я думаю, что чем-то скоро надо будет заняться. Работать я умею. Я — слесарь-механик, но мне приходилось заниматься и многим другим. Может, вы сможете на каком-нибудь вашем заводе найти для меня работу?

— Конечно, могу. Даже очень просто, если, конечно, вы ничего не имеете против того, чтобы уволили какого-нибудь рабочего, может, человека старше вас, с семьей, и дали его работу вам.

— Нет, так не пойдет, — решительно запротестовал Чарли. — Теперь я понимаю. Я не подумал, когда спрашивал. Забудем об этом.

— Зачем же забывать, приходите ко мне, когда вам надоест быть одним из героев, изобретенных «Дейли трибюн». Может быть, я найду для вас работу. Вы знакомы с мистером Хэчландом, владельцем вашей газеты?

— Вчера познакомился. Что-то он не очень понравился мне.

— Он уже полусумасшедший, — спокойно сказал сэр Эдуард. — Один из нас. Вот так-то, а вы говорите… Между прочим, если надумаете прийти ко мне, смотрите, что бы вас не видела леди Каттерберд. Лучше всего приходите в контору. По некоторым соображениям я не буду провожать вас до дверей, но, думаю, вы не заблудитесь. Желаю успехов.

Чарли, не задерживаясь ни на минуту, торопливо вышел из кабинета. У дверей его уже ждал высокий слуга с его шляпой. Чарли схватил шляпу, пробормотал что-то в благодарность и не перевел дыхания, пока не очутился в темном сквере.

И тогда, остановившись, чтобы получше насладиться, он глубоко и свободно вздохнул.

В субботу утром он встретился в отеле с Идой Чэтвик. Поговорить им не удалось, не было времени. Иду эскортировал тщательно одетый молодой человек. Ида прямо сияла, и Чарли сказал себе, что она парит высоко-высоко, в тех высотах, куда ему никогда не подняться, и с горечью решил, что ему надо перестать думать о ней. Но, к сожалению, он не мог не думать о ней. Когда-нибудь он не без гордости скажет, что был знаком с ней, и ему, конечно, не поверят. Но пока что даже просто думать о ней было горько. Чарли встречался с девушками, особенно долго с Дейзи Холстед, но ни о ком из них он так много не думал. И чувства его к Дейзи Холстед были совсем не такими, как к этой девушке. Да и сами они, Ида и Дейзи, были так непохожи. От Иды ты раз, два — и в нокауте. Дело не в том, как она выглядит, отметил он сам себе, нет, в ней есть что-то такое, отчего тебя так и тянет к ней. Сейчас, наверное, подумал он, к ней уже липнут дюжины. Такие, до которых ему далеко. Он решил поговорить с ней еще раз, пока она не унеслась в высшие сферы, в которых вращаются кинозвезды, элегантные дамы и подобные им красавицы. Он не знал, где и как ему удастся поговорить с ней, но надеялся, что ему удастся сделать это. Устроить такую встречу он не сумел. Как и многие его дела, как всё это приключение, встречу с ней ему устроили другие. Тут уж действительно была рука судьбы, она для него никогда не была простой метафорой, а существовала, как действующая сила. На этот раз судьба воплотилась в специальную вечернюю радиопередачу для Англии под названием «Сюрпризы». Би-Би-Си транслировала «Сюрпризы» в 21:20. Чарли и мистер Кинни были частью «сюрпризов». В самом начале десятого лифт поднял их на тот этаж радиоцентра, где их ждал микрофон. При одной только мысли, где ты находишься и что тебя ожидает, пересыхало во рту, колотилось сердце и сладко захватывало дух. Даже мистер Кинни казался слегка взволнованным. Их повели по коридору. Он напоминал коридор тех необыкновенных домов, какие можно, видеть в кино и нигде больше. Где-то играл джаз, и это вдруг заставило Чарли с ужасом осознать, что он — часть радиопрограммы и что очень скоро миллионы радиослушателей будут слушать хриплый и обрывающийся голос, который издаст его пересохший, как пустыня, рот. Затем их пригласили в комнату, которая так же, как и коридор, могла существовать только в кино, но не в действительной жизни. Удивительно светлая ультрасовременная комната, казалось, ожидала, когда в нее придут наслаждаться покоем и комфортом представители новой расы людей. Над ее дверью была целая система зловещих световых сигналов, на стене — недружелюбные электрочасы, на столе — микрофон. Словом, это была радиостудия.

На несколько минут их оставили вдвоем.

— Вот и добрались, — сказал мистер Кинни не обычным своим густым и приятным басом, а каким-то слабым надтреснутым голосом. — Здорово они это организовали, а? — Он засуетился, шурша листками с отпечатанным на машинке текстом.

— Вообще да, но у меня душа в пятки уходит, — пробормотал Чарли.

— Вот ваше выступление, — мистер Кинни передал Чарли листок. — Ничего нового. «Рад, что выполнил свой долг» и так далее. Просмотрите.

— Да, придется, — с горечью ответил Чарли.

За дверью послышался шорох. Чарли показалось, что через крохотный глазок в двери кто-то заглянул в комнату. В следующую секунду в студии оказалась мисс Ида Чэтвик, некогда проживавшая в Пондерслее. Ее сопровождали исключительно вежливый молодой человек во фраке и мистер Грегори из «Морнинг пикчерал». Чарли уставился на нее, а она улыбнулась ему, как старому другу.

— Вы тоже выступаете? — спросил он.

— Да. Просто ужасно. Я знаю, я, наверное, умру. Вы волнуетесь?

— Кто, я? Кажется, волнуюсь.

— Нисколько не заметно. Честное слово, не заметно.

— И о вас этого не скажешь, — твердо заявил Чарли. — Как будто вы всю жизнь выступали по радио. Такой у вас вид.

— Я этого не чувствую. Я просто дрожу. Вот посмотрите. — И она вытянула перед собой руки.

Чарли неожиданно для себя, видимо, потому, что оба они были в таком отчаянном положении, крепко пожал ей руку. Рука, казалось, была рада этому пожатию. Во всяком случае, владелец ее не был против.

— Я чувствую себя немного увереннее, потому что вы здесь, — шепнула она. Чарли обрадовался этому. — Что вы должны делать? Что-нибудь читать?

— И больше ничего, — храбро ответил он. — Пустяки. Я уже один раз читал, когда снимался в кино. Вам дали ваше выступление?

Да, ей дали ее выступление, и она принялась так пристально изучать напечатанные на машинке строчки, как будто они были написаны на незнакомом ей языке.

— Порядок следующий, — сказал молодой человек во фраке. — Я расскажу о том, что мы здесь делаем, затем выступит мистер Грегори. Он потом пригласит мисс Чэтвик. Потом я приглашу мистера Кинни, он выступит и пригласит мистера Хэббла. Понятно?

Красный сигнал, как какой-то чудовищный глаз, начал подмигивать над дверью. Молодой человек сказал «сейчас начинаем» и нажал на столе кнопку. Красный глаз пристально уставился на них. «Мы все здесь, — как бы говорил он, — нас миллионы, поэтому ни шепота, ни кашля, ни малейшей ошибки».

— Говорит Лондон. Продолжаем нашу радиопередачу для Англии, — сказал микрофону небрежно, как своему старому приятелю, молодой человек.

Чарли и девушка переглянулись. Чарли постарался улыбнуться, а девушка, с трудом проглотив слюну, изобразила на лице жалкую тень ответной улыбки. Обращаясь к миллионам слушатели, словно все они были его юные племянники, а сам он — их добрый и заботливый дядюшка, диктор рассказал им о том маленьком и приятном сюрпризе, который для них был приготовлен. Затем мистер Грегори, превратившись от волнения в мрачного и желчного субъекта, рассказал о конкурсе красоты, голосом палача прочел о нем несколько шуток и пригласил мисс Чэтвик к микрофону, словно приказал ей взойти на гильотину. Девушка встала, и Чарли увидел, как дрожит в ее руке листок. Беспокоясь о ней, и испытывая к ней безграничную нежность, он совершенно забыл о своих страхах. Никакая девушка никогда не заставляла его так беспокоиться. Справившись со своим выступлением, Ила улыбнулась Чарли в благодарность за его волнение. Мистер Кинни, очевидно, решив выпалить всё одним духом, грохотал в микрофон, отчего, наверное, во всех тридцати графствах дрожали громкоговорители.

— А сейчас скажет вам несколько слов сам Чарли Хэббл. И, между прочим, он говорит, что готов остаться один на один с десятком пожаров, но не с микрофоном, — закончил диктор.

«А что если бы подойти сейчас и сказать им: — Слушайте вы, дураки. Я вам скажу правду, — мелькнула в голове Чарли дикая мысль. — Что было бы? Да, что было бы тогда?» Но он уже стоял у микрофона и всматривался в листок, который ему заготовили в «Дейли трибюн». Может ли он говорить? Нет, голос пропал. Так или иначе, а какие-то звуки выдавить надо.

— Я только хотел сказать, — начал он и прочитал листок до конца — без ошибок и без какой-либо выразительности.

Дело было сделано. Диктор опять нажал кнопку. Красный глаз погас. Миллионы слушателей покинули комнату. Всё. Конец.

Все радостно заговорили. Чарли и Ида, оказавшись почему-то рядом, переживали всё с самого начала.

— Это не так страшно, особенно когда уже начнешь читать, правда? — сияя, возбужденно спрашивала она. — Ждать куда страшнее. Поэтому я так за вас переживала. Как вы думаете, меня хорошо было слышно?

И оба обменялись взаимными уверениями и комплиментами.

Потом Чарли спросил:

— А как ваши дела?

— О! Я чудесно провожу время! А вы? Сегодня я снималась в кино. Ничего важного, было просто маленькое испытание. В понедельник у меня опять съемка. Она будет лучше, чем первая. Я так волновалась в киностудии, но там все были удивительно милые люди. Я сейчас поеду смотреть новый фильм, который они недавно сняли. Да, прямо сейчас. Я получаю ужасно много писем, и у меня много новых вещей. Кое-что я купила, другое мне подарили. Всё так чудесно, что иногда кажется, что если так будет и дальше, я просто умру. Вы понимаете меня? Вы ведь то же переживаете, что и я, правда? А вы не боитесь всё время, что может случиться что-то, и всё испортится? Мне теперь не так страшно, как было раньше, но я всё-таки боюсь. А вы? Правда, странно, что мы встретились в таком месте? Мы встречаемся с вами в таких необычных местах, правда?

— Да. Но я думаю, что больше в них нам уже не придется встречаться, — сказал он.

— Почему? Разве вы уезжаете?

В голосе ее слышалось огорчение. Конечно, наслаждаясь всеми этими радостями и почти не зная Чарли, она не могла огорчаться, но притворство говорило о великодушии.

— Нет, я пока еще не думаю уезжать. Не знаю даже, что буду делать. Но, знаете, вряд ли… вряд ли нам придется вот так встретиться еще раз, — закончил он робко.

— А я думаю, что мы еще встретимся.

— Правда?

— Правда. А вы?

— Может быть.

— Ведь это очень хорошо увидеться с кем-то, кто приехал почти оттуда, откуда ты сам, кто… кто не лондонец. Я, как только увидела вас здесь, почувствовала себя увереннее. Но знаете, мне нравится ни от кого не зависеть. Я всегда так хотела этого.

— Знаю, — ответил он немного угрюмо.

— Я не хочу, чтобы надоеды из Пондерслея совали свой нос в мою жизнь. А вы — вы совсем не такой. Вы потом видели эту леди? Как же ее фамилия?..

— Да, вчера. Я был у нее на вечере.

— Меня она, конечно, не пригласит. Ну и пусть. Она, наверное, была просто ужасна.

— О, да!

— Вы еще видите ту рыжую горничную в отеле, ту, которая собирается замуж за полисмена?

— Да. Каждый раз она мне рассказывает что-нибудь о нем.

— Она мне нравится. Это она мне рассказала о вас.

— Ну и что она вам рассказала?

— Ничего особенного. Просто она сказала, что вы тоже живете в отеле. — Девушка посмотрела по сторонам. — Ой, мне надо торопиться. Куда я положила сумочку?

— Вот она.

— Спасибо вам большое. Она внимательно посмотрела ему в лицо, улыбнулась и намеренно, так, как говорят в Пондерслее, сказала: — Счастливо.

— Счастливо, Ида.

— Счастливо, Ча-а-арли. — Она засмеялась и выбежала из комнаты.

— Ничего девочка, — сказал мистер Кинни, когда она ушла, — ничего, даже если принять во внимание, что она получила премию «Морнинг пикчерал» за красоту. Хороша, ничего не скажешь. Хороша, пока на ней не женится слепой глупец.

— На что вы намекаете? — с вызовом спросил Чарли.

На следующий вечер, в воскресенье, Куинз Холл был наполнен теми странными и непонятными нашими соотечественниками, которые любят посещать митинги. О предстоящем митинге говорилось немного, но было достаточно заметки в субботнем номере «Дейли трибюн» и статьи Кинни в воскресном выпуске «Санди курир», чтобы привести сюда людей. Сэр Грегори Хэчланд, зная, что в ораторы он не годится, не собирался выступать за дело «Лиги имперских йоменов», но позаботился о том, чтобы за председательским столом сидели люди, которые умели говорить с трибуны. Председательствовать на митинге должен был старый лорд Кирфадден. Казалось, этот человек большую часть своей жизни провел на самых различных собраниях. Он был прирожденным председателем: природа наделила его внушительной внешностью бело-розовой лошади, которую загнали в черный костюм и очень высокий воротник и обучили нескольким словам, оптимистическим, хотя и туманным убеждениям и достаточным чутьем, чтобы знать, когда следует пользоваться маленьким деревянным председательским молотком. Главным оратором был лорд Блэнкирон, мощный бастион, защищающий государство, суровый повелитель, один из немногих действительно сильных людей, сохранившихся среди представителей нашей вырождающейся расы. Его светлость никогда не терпела иностранцев, особенно азиатов, которых он считал чуть выше обезьян. Тем более странным казалось то, что большую часть своей сознательной жизни он проводил среди этих полулюдей и любил вставлять в свою речь их обезьяньи слова. К тому же у него самого был характер азиата: он обожал пышные атрибуты власти и, как настоящий дикий горец, был без ума от насилия. Он чувствовал себя дома там, где в людей стреляют. Несколько раз стреляли в него самого, но он был только доволен этим и лишь просил потом, чтобы в тех, кто стреляли в него, стреляли еще больше, ставили бы их к стенке дюжинами. «Лига имперских йоменов» предполагала новшества в форме и парадах и отлично оправдывала использование оружия во всех частях света, и лорд Бланкирон с энтузиазмом приветствовал план ее создания.

В числе ораторов были: два члена парламента — консерваторы, один из них — удалившийся от дел хапуга-подрядчик, строитель с севера Англии, закоренелый негодяй, который притворялся эдаким грубым самородком, простым работягой, но только и думал о том, как бы вырвать титул и всё, что удастся; второй — шепелявый спортсмен, недавно получивший в наследство после смерти тетки сорок тысяч фунтов стерлингов; адмирал и генерал — этих двух вдохновляли патриотизм и уверенность, что если они не будут бдительны, то ни на что не будут нужны в целом мире. После речей ораторов обещалось небольшое развлечение: с короткой речью должен был выступить герой, молодой рабочий из Средней Англии Чарли Хэббл, который, воплощая в себе достоинства настоящего читателя «Дейли трибюн», не мог не сказать несколько слов в поддержку «Лиги имперских йоменов».

Орган, отгремев добрые старые английские песни, взял последние мощные аккорды и затих. Лорд Кирфадден и его пятеро ораторов вышли на сцену и смешались с реющими флагами Англии, представив таким образом великолепный символ королевства. Хэббл на сцене не появлялся — так как присутствующие на митинге хотели видеть его, а не слышать, было принято мудрое решение выпустить его под конец митинга и тем самым получить желанный театральный эффект. Сейчас он, как скрипач, ожидающий своего выхода на сцепу, сидел в задней комнате за занавесом.

Лорд Кирфадден открыл, как он делал это бессчетное число раз, митинг обычной шуточкой по поводу своей ораторской неспособности, обычными туманными намеками на важность митинга, обычными призывами к серьезному к нему отношению. После него выступил удалившийся от дел хапуга, который сказал, что он надеется, что будет неплохо, если он скажет пару слов о своей прежней работенке по строительству, которую он затем сравнил с созданием нашей империи. Он даже сам не предполагал, насколько точным было его сравнение. За ним, к явному восторгу галерки, выступал шепелявый. Он начал с длинного и очень громоздкого предложения, в котором пытался заявить, что хотя он и не считает себя большим оратором, но тот факт, что он только что вернулся из путешествия по империи, сводит на нет этот недостаток, так как он самолично, как говорится, из первых рук, может рассказать о ней. Однако из-за шепелявости, сложности придаточных предложений и географии он застрял где-то у берегов Новой Зеландии. Его спас мистер Киплинг.

— Что м-м-м-м должны жнать те, — потребовал ответа шепелявый, — кто м-м-м жнает только Англию?

Голос откуда-то из под крыши вовремя ответил: «Всё!», однако, не обращая внимания на это, шепелявый опять осведомился у мистера Киплинга, но, к своему сожалению, должен был ограничиться словами: «Вошток ешть вошток, а шапад ешть шапад», после чего, к его большому смущению, в задних рядах раздался хохот и последовала буря восторга.

Однако все выступившие были лишь довесками. Наступила очередь лорда Бланкирона, и зал тотчас оживился. Наконец-то можно будет послушать человека, которого где только не убивали! Присутствующие шумно приветствовали лорда Бланкирона, но его коричневое квадратное лицо с тем выражением, которое бывает у целящегося взвода, было более мрачным, чем обычно, как будто его светлость прикидывала, как удобнее изрешетить из пулемета два последних ряда галерки. Лорд Бланкирон умел выступать. Кое-кто его даже считал настоящим оратором главным образом потому, что подобно некоторым нашим любимым ораторам, он говорил на скверном языке прозы восемнадцатого века, перегруженном выражениями из жаргона конюхов и дешевыми шутками, которые, если их перевести в многосложные слова, воспринимаются в определенных кругах как свидетельство поврежденного разума. Как и все подобные ему люди, он был многословен и медлителен, словно древний трехпалубник, но благодаря репутации и внушительной внешности, он сразу же завладел вниманием слушателей и, казалось, был способен удерживать его на протяжении последующих трех четвертей часа.

Одним из немногих, на кого не производили никакого впечатления тяжеловесные высказывания лорда Бланкирона, был Чарли Хэббл. Он сидел совершенно один в задней комнате и, затягиваясь сигаретой, предавался мрачным размышлениям, ни в грош не ставя собрание. Как он уже однажды заявил прямо в глаза сэру Грегори Хэчланду, он не причислял себя к тем, кто души не чает в империи, и предполагаемое создание «Лиги имперских йоменов» было для него пустым звуком. У него не было ни малейшего желания ни стать самому имперским йоменом, ни призывать кого-либо к этому. Сегодня ему нужно было только выступить со сцены, прочитать три-четыре предложения, из которых присутствующие узнают, что молодой рабочий — герой рад приветствовать Лигу. Он устал, заучивая этот короткий отрывок, приготовленный для него редакцией «Трибюн». Однако не это было причиной его плохого настроения. Были на это и другие причины.

В комнату кто-то вошел. Чарли поднял голову, как поднимают ее люди, когда они не в духе и не ждут ничего хорошего, и увидел своего приятеля Хьюсона.

— Только что из редакции, — объяснил Хьюсон. — Как митинг?

— Не знаю.

— И знать не хочешь. Это видно по тебе. Так-так-так. Что случилось? Ты похож на человека, которого только что посетило привидение разочарованного контральто. А может быть, виноват воскресный вечер. В воскресные вечера у меня часто такое настроение. Я еду в Сохо, туда, где живет вся эта иностранщина. Накропаю рассказик и заработаю гинею, проще пареной репы. Поедешь со мной, как выступишь?

— Поеду, — буркнул Чарли. Он встретился взглядом с глазами Хьюсона и уловил в них легкую насмешку. — Не знаю, сегодня прямо всё не по душе. А так вообще — всё в порядке.

— Устал и надоело. С вами, знаменитостями, всегда так. Был бы, как я, работягой, — узнал бы. Да, я принес тебе письма из редакции.

— Можешь взять их себе.

— Э, нет, не могу. Глянь-ка. — Хьюсон стал перебирать их. — Начинай с этого.

— Стой! — воскликнул Чарли через минуту совсем другим, обеспокоенным голосом. — Это от дяди Тома.

— Не от того, который жил в хижине? — Хьюсон увидел, что Чарли чем-то озабочен. — В чем дело?

— От дяди Тома. Он живет на север от Лондона, в Слейкби. Женат на сестре моей матери. Пишет, что она больна и хотела бы повидать меня. Она ко мне всегда хорошо относилась. У нее, у тетки Нелли, я был любимчиком. Я тоже ее любил. Сейчас она свалилась. Им там здорово тяжело. Как бы там ни было, а она меня увидит. И очень скоро. Всё, еду.

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. Может, успею на ночной поезд. Туда идет ночной поезд? Да, точно, идет. Заеду за чемоданом и — на вокзал.

— Ты хочешь сказать, Хэббл, — начал серьезно Хьюсон, — что собираешься уехать, не выступив на митинге, который организовал сэр Грегори Хэчланд?

— Собираюсь. Пошел он к черту, ваш митинг.

— Ну и здорово! — заорал Хьюсон.

— Я не хочу, чтобы тебе всыпали за меня, дружище, — сказал Чарли, вдруг поняв, что Хьюсон — его единственный приятель в Лондоне.

— Если ты уедешь, они не прицепятся ко мне за то, что я тебя не задержал. Ты подумай, какая это будет сенсация!

— А черт, опять сенсация! Мне надоели ваши сенсации. Ладно, мне нет ни до кого дела.

— Я провожу тебя до гостиницы. Помогу, чтобы успел на поезд. Как с деньгами?

— Неплохо. Деньги есть. Я обменял чек, часть оставил в банке, часть у меня.

По дороге в гостиницу Чарли сказал:

— Выжми всё, что сможешь, из этой сенсации, как ты говоришь. Наверное, это последняя, что вы получите от меня.

— Вполне возможно. И потом, — задумчиво продолжал Хьюсон, — возможно, она будет последняя, которая нам будет нужна от тебя. Пресса, знаешь, как женщина, долго ручаться за нее нельзя. Сколько ты там пробудешь?

— Не знаю. Всё зависит от того, как они там.

— Что ж, когда приедешь, не удивляйся, если мы все станем другими. Например, я могу превратиться в длинного костлявого парня с пышными усами и шотландским акцентом. Что бы там ни было, приедешь — приходи. Может быть, меня пошлют посмотреть, как ты там у черта на куличках, но это только «может быть». Шансов мало, о той части страны мы предпочитаем не писать. Даже если бы твой дядя и захотел, худшего места он бы не выбрал. Из-за него ты больше не будешь героем газет.

— Что ж, он живет там, где живет большинство людей.

— Так. И, уж если говорить прямо, лучших людей, мой друг.

Чарли успел на поезд, отходивший в 10:45 от Кингс-кросс. В конце ночи ему предстояла пересадка в Йорке. В Слейкби он приедет ночью, но это его не беспокоило. Он очень любил и уважал свою тетку и сейчас волновался о ее здоровье, но когда поезд набрал скорость и помчался, разрывая ночную темноту гудками, он почувствовал, что с его плеч свалилась тяжесть, которая угнетала его весь вечер. Он снова мог дышать. Он очень устал, но на душе у него было удивительно легко и покойно.

6. За вратами рая

В Слейкби было холодно и тихо. Тяжело поднималось солнце, обещая хороший день, но когда Чарли вышел из вокзала, было еще очень рано и по-зимнему холодно. Ежась и вздрагивая, Чарли торопливо шел по улицам. Он искал кафе, где можно было бы перекусить и выпить чаю. Идти к дяде было слишком рано, там встанут не раньше, чем через час. Последний раз в Слейкби Чарли был семь лет назад, но город, хотя и смутно, помнил. Он совсем мальчишкой приезжал сюда несколько раз в те времена, когда дядя работал на большом заводе и зарабатывал хорошие деньги. Сейчас в городе стояла такая тишина, что шум от повозки или грузовика казался грохотом, а когда кто-нибудь стукал неосторожно молочными бидонами, Чарли просто хотел бежать к нему и просить не стучать. Наконец, он отыскал кафе, которое уже было открыто, и заказал большую чашку чаю и сандвич.

Единственным человеком в кафе помимо Чарли был его владелец, толстый, неряшливый и грустный человек. На нем поверх мятой рубахи была надета засаленная жилетка. Он принес Чарли чай и сандвич, закурил, поставил локти на стойку и принялся безнадежно рассматривать улицу.

После нескольких глотков Чарли почувствовал, что начал согреваться, и счел необходимым обменяться парой-другой слов.

— Тихо у вас, — начал он. — Наверное, потому что рано.

— Угу, рано, — ответил хозяин, выпустив клуб дыма и издав звук, изображающий презрение.

Но Чарли хотелось поговорить.

— Что ж, время не стоит. Но город ка вид вроде бы немного мертвый.

— Вроде бы, говорите, — вышел из оцепенения хозяин. — Не вроде, а совершенно мертв. Всё, что ему осталось, так это закоченеть и отправиться на кладбище.

— Неужели дело так плохо?

— Да, плохо! — выкрикнул хозяин, будто Чарли не соглашался с ним. — Я знаю, что говорю. А хотел бы не знать. Знаете, почему я всё вожусь со своим кафе?

Чарли не знал.

— Да потому, что у меня ума ни на грош! Никогда его не было и не будет.

Чарли по этому поводу сказать не мог ничего и промолчал, налегая на чай и сандвич.

— Если бы у меня были мозги, — продолжал хозяин, глядя опять на улицу, — я бы давно бросил это занятие, пока были кое-какие другие возможности. Но я был ослом. Самым настоящим ослом. — И, покачивая головой, он негромко и неторопливо обозвал себя несколькими обидными прозвищами. Сделав окончательный вывод, он посмотрел на Чарли и спросил:

— Еще что-нибудь? Нет? Тогда с вас пять пенсов.

Пожалуй, подобная встреча вряд ли сможет ободрить, но горячий чай и сандвич сделали свое дело, и когда Чарли вышел на улицу, он почувствовал себя значительно бодрее. Стало теплее, и улицы немного ожили. Но идти к дяде было всё еще рано. Чарли закурил и, неторопливо шагая, дошел до главного моста через реку. Он облокотился на перила и осмотрелся. Река была такой же грязной, как и раньше, хотя причин к этому сейчас не было никаких. Он увидел всего одно судно, небольшой пароход для прибрежного плавания, а когда-то здесь они плавали дюжинами. Куда делись все верфи и стапели, которые, помнил он, тянулись вдоль берегов? Остались только сараи, несколько кранов — и всё. Остальное пропало, исчезло. Он посмотрел на фабричные трубы на берегах. Большинство из них стало уже просто памятниками — даже легчайший дымок не курился над ними. Часть городов Средней Англии пострадала от депрессии, но этот она доконала совершенно. Что-то необычное зеленело между вытянувшимися по берегам сараями и речной грязью. Он присмотрелся. Зеленела трава. Трава росла там, где когда-то строили корабли. Теперь это уже был не промышленный город, а кладбище, зарастающее травой, на котором обелисками стояли холодные заводские трубы.

Еще семь лет назад, когда Чарли был здесь, он слышал разговоры о начинающемся большом кризисе. Но тогда он был мальчишкой, был глуп, и это его не касалось. Позднее он узнал от тетки Нелли, что им пришлось тяжело. Он жалел их, но особенно не задумывался. Даже если бы он приехал всего неделю назад, он не переживал бы того, что переживал сейчас, пожалуй, и на заметил бы столько. Но фантастические события потрясли его, вывели из обычных для него работы и развлечений. Он приехал в Слейкби не из Бендворса или Аттертона, а из Лондона, и лондонский Вест-Энд начинал казаться ему каким-то далеким прошлым, городом из сумасшедшего кинофильма, в котором он, Чарли Хэббл, подчиняясь капризу судьбы, играл роль безумца. Сейчас он словно впервые увидел Слейкби и от этого словно сам стал другим, тем Чарли, который видит намного больше, чем тот, прежний, рабочий. И всё время, что он пробыл в Слейкби, он оставался всё тем же внимательным, растерянным молодым парнем, у которого болит сердце, кто, только что приехав из Лондона, рано утром стоит на мосту и никак не может примириться с тем, что видит, так же, как не может легко и просто, не задумываясь, принять всерьез свою жизнь в «Нью-Сесил отель».

Уйдя с моста, он бесцельно, только для того, чтобы убить время, слонялся по городу и думал о родственниках. Ему было немного стыдно, потому что все они очень хорошо относились к нему, когда он был мальчишкой, а он последнее время почти не вспоминал, а в эти дни вообще забыл о них. Тетушка Нелли, одна из тех смуглых, маленьких, но неутомимых, словно двужильных, женщин, была самой веселой и жизнерадостной из всех родственников. Большим удовольствием для нее было видеть, как развлекается молодежь. На ее вечеринках всегда было хорошо и весело. Конечно, в те дни у них водились деньги. Ему вспомнились их поездки за город, обеды, лицо тетушки. Оно было или самым грустным или самым веселым из всех. Слейкби казался тогда большим шумным городом, в котором было всё, что душе угодно. А теперь между тем и этим умершим городом трудно было найти что-нибудь общее. Чарли вспоминал Тома Аддерсона, своего дядю, и думал о нем с большой приязнью и уважением. Дядя был совершенно не похож на свою жену: был спокойный, очень уравновешенный, строгий и по-своему — Чарли даже не решался определить как именно — религиозен. Нет, он, Том Аддерсон, не посещал церковь, но в то же время чувствовалось, что он по-своему сурово религиозен. Мальчишкой Чарли побаивался и глубоко почитал этого высокого костлявого механика и даже сейчас не мог бы сказать себе, что не боится его. У них было двое детей, его двоюродные брат и сестра: Мэдж и Джонни. Джонни был моложе Чарли, сейчас ему должно быть двадцать два — двадцать три, Мэдж — около двадцати. Он хорошо помнил их такими, какими они были семь лет назад Джонни — смуглый, как мать, и высокий, худой, как отец, Мэдж — с каштановыми кудряшками и голубыми глазами — настоящая маленькая женщина. Он как-то провел здесь с ними рождество…

Сейчас они жили на Фишнет-стрит, дом восемнадцать. Он не бывал еще в этом доме, но, спросив у прохожих, вспомнил, что та часть города у реки ему знакома. Смотреть на дома в этом районе было тягостно — сразу можно было догадаться, что денег у людей, живущих в них, почти нет. Но вот уже без нескольких минут девять. Наверное, все уже встали. Пора идти.

На его стук из дома восемнадцать вышел очень плохо одетый, сгорбленный человек в очках со стальной оправой. Весь он был каким-то серым: серые волосы, такая же щетина на подбородке, серые впалые щеки.

— Вам кого?

— Это я, дядя, Чарли. Чарли Хэббл…

— А… Я, паренек, тебя не узнал. Заходи.

Это было похуже, чем стоять на мосту. Что надо было сделать с Томом Аддерсоном, чтобы довести его до такого! Но если это — дядя, то что же тогда с теткой!

Джонни — совсем не тот подросток, которого он видел семь лет назад, — был дома. Это был рослый парень, но что-то в нем было неладно. Он был слишком худ, неуклюж, очень плохо одет, а в его глазах и линии рта сквозила горечь. Приезд Чарли для него оказался неожиданностью.

— Ты же лондонская знаменитость, — сказал он. — Герой и так далее. Что тебя заставило приехать?

— Я просил его, — сказал отец. — Мать будет рада.

— Что ж, я не виню ее. — Джонни быстро оглядел Чарли с ног до головы. — Он будет приятным разнообразием. Ладно, Чарли, брось обижаться! Мы тут, знаешь, не очень привыкли видеть одетых, как на картинке, — как ты вот.

— А где тетушка? — спросил Чарли, благоразумно пропуская мимо ушей последнее замечание Джонни.

— В верхней комнате, лежит, — ответил дядя, понижая голос. — Ничего, ей не хуже. Нам приходится воевать с ней, чтобы она не вставала. Доктор приказал ей лежать, и мы первый раз заставили ее делать то, что ей велят. Вот что, паренек, давай сначала договоримся. Она много слышала о тебе, очень хотела видеть тебя, но не знает, что я тебе писал. Смотри, не говори ей об этом, иначе она меня заест. Скажи, что сам приехал. Ей будет приятно, и мне не попадет.

— Хорошо, дядя. Как она сейчас?

— Плохо, чего уж там говорить.

— А чем она болеет?

— Да так… — колебался дядя. — Доктор говорит…

— Я тебе скажу прямо, — грубо перебил Джонни. Всё это проклятая голодовка, домашняя работа с утра и до ночи — нам она ничего не разрешает делать — и заботы.

— Ладно, ладно, парень. Не горячись. Ты не у себя в клубе. Есть люди, которым приходится хуже, чем нам.

— Ну и что из этого? — ответил Джонни. — Нам от этого не легче.

— Где Мэдж? — спросил Чарли.

— На работе.

— Только она одна и работает, — сказал Джонни, — в кондитерской. Восемнадцать шиллингов в неделю. Немного, но чертовски больше, чем могу заработать я. Но всё равно мы их не получаем.

— Почему?

— Да потому, что одиннадцать шиллингов шесть пенсов вычитают из пособия, раз она получает восемнадцать. Получается одно и то же.

— Нет, не одно и то же, — дядя встал. — У нас в семье один человек работает, а это что-то да значит. Пойду, Чарли, посмотрю, может, тетка проснулась.

С минуту Джонни молчал. Потом, глядя уже без злобы, сказал:

— Я рад, Чарли, что ты приехал. Матери будет хоть немного легче на душе. Она читала про тебя и хочет узнать, что значит быть героем в Лондоне. Поживешь немного?

Чарли ответил, что поживет, и объяснил, что его багаж остался на вокзале. Он вскользь заметил, что хотел бы снять комнату поблизости.

— Это просто, — сказал Джонни. — Я сам знаю несколько домов, а мать, наверное, куда больше. Что ж, съезжу за твоим багажом. Ничего, ничего, всё-таки хоть чем-нибудь займусь.

— Монета есть, Джонни?

Джонни мрачно усмехнулся.

— Туда и обратно заплатить хватит.

— Возьми у меня, — предложил Чарли голосом, которым просят об одолжении, и дал ему шиллинг.

Джонни просто кивнул, надел пальто и шарф, нашел кепку и ушел.

Чарли оглядел комнату, вещи, большинство из которых он помнил. Ему было приятно увидеть, что в доме есть мебель, хотя вся она была старая, ветхая. Конечно, за эти годы нового ничего не покупалось, но они пока не дошли до того, чтобы снести всё в ломбард. А это что-то значит.

— Я как раз думал, дядя, — говорил он через минуту, — что помню почти все эти вещи. Всё идет как будто ничего, а? — Голос его звучал бодро и оживленно.

Дядя покачал головой.

— Нет, паренек, не так. Многих этих вещей давно бы не было, если бы нашелся покупатель. В ломбард сейчас ничего, кроме постели, не берут. Все ломбарды давно переполнены. Здесь каждый готов что-нибудь продать, да покупать некому.

Лицо Чарли потемнело.

— Я не подумал об этом.

— О многом не думаешь, паренек, пока не придет время. Живешь и учишься понимать. А потом видишь, что не очень понимаешь жизнь. Иди, поговори с теткой. И не забудь нашего уговора.

Поднимаясь по узкой и темной лестнице, Чарли сначала услышал голос тетки, а потом ее встревоженный крик, зовущий его. Он почувствовал, что странно слабеет, как будто сердце у него в груди таяло. Первое, что он увидел в комнате, были ее глаза, те же самые живые черные глаза, только сейчас они были больше, чем когда-либо.

— Чарли! Ах, Чарли!

— Тетушка Нелли!

Она приподнялась с подушек, обняла его и, смеясь, заплакала. Да и он готов был заплакать: она так постарела, стала такой желтой, худой, маленькой. В эту грустную минуту ему вспомнилось всё светлое, что было связано с ней, всё радостное, вспомнилось, как вспышка молнии, чтобы окончиться вот этой минутой. «Ах, черт! — сказал он себе. — Ах, черт!»

— Не смотри, на меня так, Чарли, — весело сказала тетка. — Я знаю, я — кожа да кости, но твоя бедная тетка никогда не была лучше, она всегда была похожа на кролика за четыре пенса. Ах. Чарли, я так рада, что ты приехал. Ты выглядишь таким молодцом! Знаешь, сейчас ты больше всего похож на мать. Как бы она гордилась тобой! Как бы гордилась! И я горжусь тобой, Чарли, мы все гордимся. Всем, что написано о тебе в газетах, твоими фотографиями — всем, всем. А как ты одет! Ручаюсь, Джонни тебе ужасно завидует. Ты заметил это? Бедняга, он хотел бы тоже так вот одеваться, выглядел бы так же, как ты, но у него нет возможности. Правда, это несправедливо? У молодых людей нет никаких возможностей! И не только здесь, а везде! Ладно, Чарли, расскажи-ка мне всё с самого начала. Но почему ты оставил всех этих важных людей в Лондоне и приехал сюда?

Чарли сказал, что хотел повидать ее и их всех, что до этого он просто не мог приехать. Потом он рассказал обо всем, что произошло с ним в Лондоне. Лицо тетушки всё больше и больше сияло по мере того как Чарли рассказывал о своих приключениях. А он должен был рассказывать подробно даже о том, что он ел и пил и какое было белье на его постели в этом великолепном сказочном отеле.

— Довольно обо мне, — наконец заявил он. — И так много разговоров о пустяках. Я хочу послушать вас.

Лицо тетушки омрачилось.

— Мы, Чарли, ничего. Держимся. Пока живы, как видишь. Заходит доктор, он присматривает за мной. Просто даже смешно. Говорит, что мне нужен покой, а сам кричит, как здоровенный буйвол.

— Почему?

— Не надо смотреть на меня так, мальчик. Он один из наших друзей, мы знакомы с ним вот уже двадцать пять лет. Он кричит, потому что всё ему не нравится. Он не может отправить меня в лечебницу, потому что список тех, кто ждет своей очереди, длиной в целую руку. Да я и не очень хочу ехать — кто будет заботиться о моих двух непутевых мужчинах и глупенькой девчонке? Но доктор говорит, что ехать надо и не может отправить, а мы не можем заплатить, вот так всё и получается. Послушал бы, что он говорит. Он самый настоящий красный, такой же, как Джонни. И голова и мысли — всё красное, вот какой у нас доктор. Но он — чудесный человек. Он лечит меня, хотя знает, что мы не можем заплатить и не имеем права на лечение по страховке.

— Не имеете право на лечение по страховке? Как же так?

— Потому что твой дядя без работы уже больше чем три года. А после трех лет безработный не имеет права на бесплатное лечение по страховке и вообще ничего не имеет. Таких доктора всегда признают безнадежными.

— Дядя больше чем три года безработный!

— Три года! За шесть лет он работал всего пять месяцев. Только подумай, Чарли, твой дядя Том, Том Аддерсон, один из лучших механиков, которые когда-нибудь работали у Стерков, — а ведь моторы Стерков знают во всем мире, — дошел до такого вот. Ты помнишь, каким он был?

— Да, — подтвердил Чарли. — Он изменился, на мой взгляд.

— Он очень переменился, мой мальчик. С того времени, когда ты был здесь, он постарел на двадцать лет. Такая жизнь его просто убивает, просто убивает. И не нужда — хотя нужда тоже ужасна, — но то, что он чувствует, что он не нужен. Его убивает безделие. Я знаю, мы не должны жаловаться, мы всё-таки кое-как живем, многие живут куда хуже нас, но иногда он говорит, когда ему особенно тяжело, всякое. Он говорит: «Что ж, Нелли, пора умирать. Моя жизнь кончилась». Я не разрешаю ему говорить так — так вот отчаиваться. Жить так хорошо! Так хорошо жить! — говорю я ему. — У нас еще будет хорошее…

— А Джонни? Что он делает?

— Джонни тоже не легко, как и отцу. После школы он работал всего месяц, строил дорогу для муниципалитета. Ему, бедняге, даже тяжелее, чем отцу: отец всё-таки имел постоянное место и прилично зарабатывал, а Джонни этого никогда не знал. Некоторые парни вообще даже не представляют себе, что такое работать, и отец говорит, что никогда не узнают. Я ручаюсь, если бы Джонни повезло, он бы неплохо работал. Чего я боюсь, так это, что вот-вот Джонни женится. Если это случится, так он и жена должны будут жить у нас. Некоторые матери были бы этому рады. Женится сын или дочь выходит замуж, и если они должны жить вместе со стариками, то такая мать командует в доме и не позволяет дочери или невестке растить собственных ребятишек. Видишь, Чарли, что творится кругом. Такие матери, как старые и упрямые цыганки. А я смотрю по-другому. Я до смерти боюсь, что в один прекрасный день Джонни приведет в дом девушку, которую он впутал в беду, и они начнут заводить свою семью в соседней комнате. Но ведь и сердиться на них нельзя, правда, мальчик? Ведь даже если у них нет работы, они же всё равно люди. Они молоды, и должна же быть у них хоть какая-нибудь радость!

— Я не видел Мэдж. Как она? — спросил Чарли.

— Работает. В кондитерской. На Черч-гейт. Получает восемнадцать шиллингов в неделю и, ручаюсь, — я всегда ей это говорю — съедает на эти же восемнадцать шиллингов. Нам от ее работы ничуть не легче, потому что ее заработок вычитают из пособия, как если бы она отдавала домой всё до пенса и нам ничего не стоило содержать девушку, которая работает весь день и половину вечера. Нам не легче от этого, а труднее. Я, Чарли, беспокоюсь за Мэдж не меньше, чем за Джонни. Она говорит, что в Слейкби ей больше нечего делать и собирается уехать и где-нибудь поступить в официантки или стать еще кем-нибудь вроде этого. Некоторые ее подружки уехали и пишут ей, а как я могу ругать ее за то, что она хочет уехать, раз здесь больше нечего делать молодой и хорошенькой девушке? А она очень хорошенькая, особенно, когда при нарядится — прямо картинка. Видишь, Чарли, сколько забот. Если бы она была похуже, я бы так не боялась, но за ней всегда ухаживали парни и даже мужчины, а жизнь, как говорит отец, она узнает на бегах или в «Электрик Палас».[18] Конечно, о ней не скажешь, что она какая-то такая, но, знаешь, какие они, девушки, в этом возрасте: ни капли здравого смысла, на уме только наряды и кино. Мало ли что может случиться, если она уедет так далеко и будет одна. Отец даже и слышать не хочет, и думать, говорит, не смей. Из-за этого они ссорятся, только я знаю, не он, а я удерживаю ее здесь. Кто-то пришел. Наверное, Джонни.

Она не ошиблась, вернулся Джонни. Он сказал, что привез со станции оба чемодана и спросил у матери, где Чарли может найти для себя подходящую комнату.

— Мне очень больно, что ты не можешь остановиться у нас, — сказала тетка. — Но ведь у нас негде.

— Ничего, — ответил Чарли. — Я и не думал об этом. Мы найдем комнату поблизости.

Тетка провела несколько восхитительных минут, обсуждая эту неотложную и серьезную проблему.

— У миссис Крокит, — наконец торжественно и решительно провозгласила она. — Она живет совсем рядом, на этой же улице. Она — вдова, у нее единственный сын, и она славная. Она будет рада жильцу, потому что последнее время ей особенно трудно вести хозяйство. Как ее Гарри, он получил брюки?

Джонни усмехнулся.

— Получил. Я вчера его видел в них. Они на три размера больше, чем ему нужно, а так ничего. Говорят, что на этой неделе или через неделю он получит работу.

— Бедная миссис Крокит, — воскликнула тетушка Нелли. — Нам смешно, а каково ей? Неделю или две назад у ее Гарри были одни единственные молескиновые брюки, и стоило ему выйти на улицу, как все ребята начинали над ним смеяться. Ему было так стыдно, что на улицу он выходил только поздно вечером. Матери пришлось ходить и просить, чтобы ей помогли. Она была даже у мэра и сказала, что ее сыну нужны еще одни брюки. Теперь он получил эти брюки!

— Довольно, мама, — укоризненно сказал Джонни. — Ты устала. — Правда, Чарли? Ей пора отдохнуть. Пойдем-ка.

Внизу они остались вдвоем: дядя Том отправился за весьма скудными, но необходимыми покупками.

— Вот что, Джонни, для начала скажи мне, кто лечит тетушку Нелли? — спросил Чарли.

— Старина Инверюр. Вот кто. Он нас всех всегда лечил и лечит и сейчас. Рыжий старикан, злой, как дьявол, и плюет на всех. Всё ворчит и ругается, а если попробуешь обмануть его, так под зад вышибет на улицу. Скандалит с правительством, с муниципалитетом, с другими докторами. От него достается всем. Но он здорово знает весь город, знает каждого в нем и, если хочешь знать, так, по-моему, он самый лучший доктор в Слейкби. А тебе зачем это?

— Надо бы потолковать с ним.

— О чем? О матери? Бесполезно. Он тебе скажет то же, что всегда говорит нам: ей надо съездить и полечиться где-нибудь на берегу моря. В санатории, или как это там называется, что ей надо хорошее лечение, и тогда, может быть, она поправится. Но все бесплатные заведения переполнены и сотни больных ждут своей очереди, а послать ее в платное мы не можем так же, как на луну.

— Знаю, Джонни, — быстро ответил Чарли.

Но Джонни остановить было не так-то легко.

— Для нас знаешь какая задача раздобыть для нее пяток яиц или поллитра-литр молока, чего уж тут говорить о лечебнице. Я тебе, Чарли, сказал, в чем тут вся соль, — недоедание и заботы доконали мать. У нас в неделю не получается даже двух фунтов, считая то, что приносит Мэдж, а два фунта разве хватит? За дом мы платим шесть шиллингов шесть пенсов в неделю, надо платить за уголь, за газ. На одежду, страховку — это для похорон: чтобы нас по-людски похоронили, мы должны себе отказывать в еде. Вычти всё это из двух фунтов и получишь двадцать четыре шиллинга на еду и всё остальное. От этих вот всех недостатков мать и слегла. Мы живем так не со вчерашнего дня, мы живем так уже несколько лет. Так живут в Слейкби, и поэтому мать лежит в постели. Это жизнь ее доконала.

— Вот что, Джонни, — хмуро сказал Чарли, — я потолкую с доктором, и твоя мать поедет туда, куда ей надо ехать.

— Хорошо бы, но кто будет платить?

— Я.

Джонни посмотрел в глаза Чарли.

— Но ты ведь не можешь этого сделать, Чарли, дружище!

— Могу. Иначе бы я не стал так говорить. Деньги есть. Мне кое-что дали в Лондоне.

— Ты славный парень, Чарли. — На некоторое время лицо Джонни утратила свое обычное хмурое и озлобленное выражение. Сейчас он стал похожим на подростка, которого Чарли видел семь лет назад.

— Пошли к миссис Крокит, — сказал Чарли. — И нам надо потолковать с доктором, сегодня же.

Миссис Крокит оказалась очень чистоплотной, аккуратной и робкой маленькой женщиной. Она гордилась своим домом — не прошло и пяти минут как Чарли пришел к ней, и он уже знал об этом, Впоследствии Чарли неоднократно приходилось слышать, как она с гордостью говорила: «Я веду дом». Миссис Крокит напоминала командующего гарнизоном города, который с честью выдержал длительную осаду и только что был освобожден. И она действительно была таким командующим. Ее муж — он работал лудильщиком на крупнейшей городской судоверфи — знавал, что такое безработица во время кризиса, однако умер еще до того, как город погрузился в бездонный омут депрессии, и это утешало вдову, когда она робко стояла под фотопортретом чрезвычайных размеров, на котором были сняты усы в горной дымке. У нее было две дочери, обе они вышли замуж и жили в более процветающих районах. Как выяснилось позднее, она могла в любое время переехать к одной из них, но считала долгом чести перед покойным мистером Крокитом, перед своим собственным достоинством, перед сыном Гарри, владельцем молескиновых брюк, продолжать вести дом. И так как она вела его на ничтожно малое количество шиллингов, у нее были причины гордиться и считать себя победительницей. Другой ее страстью был чай. Любимым ее выражением было: «Можете меня расстрелять, но чашку чаю я выпью», что не могло не усилить драматизма в ее рассказах о тех атаках, которые были отбиты домом номер тридцать семь по Фишнет-стрит.

Миссис Крокит была в восторге от возможности заполучить жильца на несколько дней. Чарли договорился, что у миссис Крокит он будет только завтракать, так как рассчитывал, что сумеет настоять на том, чтобы питаться у дяди, что даст ему хороший предлог помочь им деньгами, в случае же отказа он сможет купить им всяких продуктов. Эти пятьсот фунтов здесь, в Слейкби, где деньги считались по пенсам, казались еще большей суммой. Его двоюродный брат Джонни не принадлежал к числу людей, которые любят жить за счет кого-то, но и не страдал излишней гордостью. Однако Чарли опасался, что дядя, который всегда был гордым и независимым, может обидеться от малейшего предложения помочь ему и просто откажется от этой помощи. Но попытаться следовало, и Чарли, побывав у миссис Крокит, зашел к ближайшему бакалейщику и мяснику и вернулся в дом дяди изрядно нагруженный провизией.

— Зачем ты купил всё это? — начал было протестовать дядя.

Чарли объяснил, что он хотел бы питаться вместе с ними, что любит поесть и что у него куча денег.

К его радости дядя больше ничего не сказал. Чарли решил не делиться с дядей своими планами о помощи тетке, пока не поговорит с доктором, и стал помогать ему готовить обед, причем оба они категорически запретили тетке выходить из комнаты.

В час дня пришла Мэдж. Увидев Чарли, она от удивления широко раскрыла глаза. Мэдж была довольно хорошенькой хрупкой девушкой, не очень здоровой, что придавало ей своеобразную миловидность. Манеры ее не отличались скромностью или выдержанностью, и поэтому не особенно нравились Чарли. Через пять минут он убедился, что тетка права, говоря, что Мэдж очень легко и просто может попасть в беду.

— Правду говорят — чудеса бывают! — закричала она, увидев Чарли. — Вот уж не думала, что семейный герой навестит нас. Чего ради ты приехал в эту дыру?

— Ради тебя, — усмехнулся Чарли.

— Рада поверить, да вот другие, жаль, не поверят. О тебе тут столько говорили! Прямо из Лондона?

— Выехал вчера ночью, — ответил Чарли с видом человека, для которого расстояние пустяки.

— Давай рассказывай скорей.

Чарли рассказал ей столько, сколько счел нужным и возможным, о том, где он побывал и что видел. Она жадно слушала.

— Довольно, Мэдж, тебе пора, — вмешался отец. — Пообедала и иди.

— Еще есть время.

— Нет, нет. Ты хорошо знаешь, что уже опаздывала.

— Ну и что же?

— Кондитерская может подождать, ничего не случится, — выпалил зло Джонни. — За восемнадцать шиллингов работать день и ночь! Подождут.

Дядя Том не выдержал.

— Болтаешь, сам не знаешь что! Она работает и должна быть довольна. А раз работает, значит, должна делать всё, за что получает деньги, в том числе и приходить вовремя. По крайней мере хоть это делать она может.

Казалось, вот-вот вспыхнет семейная ссора. Одна из многих, как подумал Чарли. Столкнулись два самых различных отношения, две различных школы понимания жизни. Отец, несмотря на длительную нищету, безделие и сознание своей ненужности, пронес и сохранил строгие взгляды на добросовестность и аккуратность, которые существовали в дни его молодости; дети его были людьми другого мира, для этого мира таких взглядов уже не существовало. Всё это и многое другое Чарли увидел сразу же и понял, что так беспокоило и огорчало тетку. Она, только она скрепляла семью.

— Довольно, довольно! — закричала Мэдж с видом любимчика в семье. — Всё что угодно, только давайте не ссориться. Знаешь, Чарли, ты просто шикарен. Будь осторожен, а то все девушки в Слейкби будут гоняться за тобой. У нас здесь не так много ребят такого, как ты, сорта. Будешь на Черч-гейт, заходи в кондитерскую, дай нам всем полюбоваться на тебя. Пока.

И, натянув маленькую потертую шляпку, потертую, но все еще кокетливую маленькую шляпку, почти закрыв ею один глаз, она послала Чарли воздушный поцелуй и выбежала на улицу.

— Подросла, правда, Чарли? — усмехнулся Джонни.

— Ей еще расти да расти, — проворчал отец. — Девчонка еще, а понимать этого не хочет. Ничего, когда-нибудь поймет.

— Ей повезло, что она не парень, — не без горечи сказал Джонни. — Здесь, в Слейкби, куда лучше быть девушкой, а не парнем. Они работают там, где нам не получить работу. И даже если здесь когда-нибудь будут строить корабли, то наймут девушек. Несколько машин, несколько девушек, чтобы смотреть за ними, и, пожалуйста, сделают всё, что хочешь.

— Э, нет, совсем нет. Зря так думаешь. — Слова Джонни задели дядю Аддерсона. — Когда начнут делать настоящие вещи, тогда потребуются и настоящие специалисты. Да где их теперь найти, этого я не знаю. Вот удивятся хозяева, когда им потребуются настоящие специалисты, а их не будет.

Джонни покачал головой.

— Не понадобятся, отец. Прошло то время. Жизнь переменилась, не забывай этого.

— Возможно, возможно, ну, а в какую сторону? Ответь-ка. — Он торжествующе помолчал и посмотрел на Чарли. — Что будешь делать после обеда? Может, пройдемся?

Чарли согласился, но сказал, что ему надо повидать доктора Инверюра.

— Что же, сам увидишь, что это за человек. А зачем тебе к нему? Разве ты болен?

— Нет, дядя, я здоров. Но потолковать надо.

— Потолкуй. Мы сначала пройдемся по городу, а потом, часов в пять, зайдешь к нему. Согласен? Но сначала вымоем посуду и уберем. Тетка собирается к вечеру встать, не хватало, чтобы она вставала мыть грязные кастрюли. Сейчас я посмотрю, съела она хоть немного супу. А есть ей надо.

Был ясный и хороший весенний вечер, когда они вышли пройтись. На улицах было много безработных горожан, невысоких мужчин в шарфах и кепках, они грелись на солнышке. Особенно много их было на перекрестках. Большинство из них Том Аддерсон знал, но ни с кем не заговаривал и не останавливался.

— Среди них, Чарли, много отличных специалистов, — говорил он, когда они шли по Флич-стрит к реке. — Трудно найти лучше их. Правда, им можно было бы найти какую-нибудь работу? Я никогда не поверю, чтобы хороших специалистов вдруг стало слишком много. Возьми Россию. Насколько мне известно, в России не хватает специалистов, некому смотреть за машинами, а этот город переполнен людьми, которые обращаются с машинами лучше, чем большинство матерей со своими ребятишками, и все они — без работы.

Они подошли к грязному дому, возле которого слонялось множество людей. Дядя показал рукой на дом:

— Контора правительственного уполномоченного. Мы здесь не стали заниматься проверкой нуждаемости, вот они и прислали его. Сам по себе он парень хороший, делает всё, что в его силах, но работенка у него грязная. Должен снижать пособие на шиллинг кому-нибудь, кто получает этот шиллинг как резервист — такие вот вещи. Ручаюсь, в Лондоне не цепляются к каждому пенсу, а, Чарли? Видел когда-нибудь, как в Лондоне считают каждый полпенни? Нет? Я так и думал.

Они медленно подошли к реке, к незастроенному куску берега, напротив которого тянулись заросшие травой судоверфи. Дядя Том, показывая, где когда-то были стапели и заводы, рассказал Чарли, что было там, когда он приезжал в Слейкби мальчишкой.

— Я сегодня утром уже думал обо всем этом, — сказал Чарли. — Я стоял на мосту и думал, как могло всё так перемениться?

— А-а-а… Мы — излишни.

— Какие?

— Излишни, говорю. Существует такая организация — Национальное общество по страхованию судов или что-то в этом роде. Так вот, это общество заявило: «Верфи в Слейкби — излишни». И всё. Конец. Больше, дружок, здесь никогда не построят ни одного корабля. И нам надо подумать об этом. Мы — излишни. Вот какие мы. А ты теперь видишь, — дядя показал рукой, — что значит быть излишним. Помнишь, дружок, стапели с корпусами кораблей, клепальщиков и лудильщиков, которые облипали их? А теперь здесь растет трава и копошатся куры. И всё. То же и со мной — когда-то я строил корабельные машины, а теперь мою кастрюли. Взгляни сюда. Дядя показал на группу высоких фабричных труб, расположенных позади пустых ангаров.

— «Стерки»?

— Были когда-то «Стерки», — хмуро ответил дядя. — Сейчас это — ничто. Кладбище. А когда-то мы там строили машины, лучше которых не найдешь. Машины «Стерков» плавают по всему свету, двигают — и хорошо двигают — корабли. А им лет по тридцать, как один день, этим машинам. Да, «Стерки». Все знают стерковские машины. — Дядя смотрел на далекие трубы и, казалось, не видел их.

— Но почему? Что случилось? Они тоже были, как вы говорите, излишни?

С минуту дядя молчал. Потом медленно заговорил:

— Когда я начал здесь работать, хозяином был сам старый Стерк. Тяжелый был человек, дьявол настоящий. Он выжимал из нас за каждый пенс всё, что мог, и после этого мог наплевать тебе в глаза. Но, честное слово, при нем заводы никогда бы не закрылись. Но так или иначе, он умер, воюя с нами. У него осталось два сына. Они сделали из его заводов акционерное общество. Завели управляющего. Потом, насколько я разбираюсь в этих вещах, один из лондонских дельцов купил заводы, скупил со всеми потрохами, и стал поднимать и поднимать акции, пока акция «Стерков» в пять фунтов не стала стоить тридцать пять. А тут кризис, и раз — всё лопнуло. Но, говорят, сыночки Стерка не пострадали. Продали акции хорошо и гладко, поместили деньги в военный заем и еще куда-то и живут себе с семьями в Лондоне. Один заседает в парламенте, конечно, консерватор, чего еще надо? Ручаюсь, они теперь забыли, что есть какой-то Слейкби. Жаль, что мы не сумели продать то, что было у нас, правда, дружок? А вот старик-хозяин не сделал бы такого. Заводы его бы работали, пока бы он сам не вылетел в трубу. Вот что такое теперь «Стерки». Вечная память. Да покоятся они в мире.

Они опять стали смотреть на хмурую реку, у которой насильно отняли ее ремесло, но оставили ей, как и городу, грязь и мусор — он и теперь выглядел таким же, как и тогда, когда каждая фабричная труба выбрасывала в небо тучи черного дыма. Слейкби не был особенно грязным городом, как обычно бывают грязны промышленные города. Чарли, наглядевшись на маленькие закопченные промышленные города Средней Англии, всегда считал Слейкби сравнительно чистым городом, но после лондонского Вест-Энда Слейкби показался ему грязным. Пожалуй, он сейчас был грязен от запустенья, а не от промышленных отходов. У некоторых прохожих, бесцельно слоняющихся по улицам, был тот же вид — грязные полосы, серая немытая кожа, словно о них некому было позаботиться. Город выглядел как после долгой забастовки. И в Бендворсе и в Аттертоне хватало безработных, но в Слейкби их было больше, чем тех, у кого была работа. Очень немногие из них получили земельные участки — Том Аддерсон подал заявление на него, — некоторые занимались учебой, но большинство было занято тем, что ходило на биржу труда, к дому уполномоченного и в тому подобные учреждения.

Они наполняли улицы, слонялись без дела; у них не было ни денег в карманах, ни пищи в желудках, ни крови в венах, ни самой маленькой надежды.

Когда они пришли на Черч-гейт, главную в городе улицу, дядя сказал:

— Понимаешь, Чарли, всегда так — пошел город вниз, и с ним идут все, кто живет в нем. Не только те, кто строят машины и корабли, — закрываются дюжины магазинов, а те, что работают, тоже еле-еле сводят концы с концами. Кассиры, клерки, другие служащие — все остаются без работы. Это у нас самая богатая улица и на вид она вроде ничего, но если вглядеться повнимательней, то увидишь, что она тоже покатилась под гору. Как все мы. Торгуют хорошо только магазины Вулворта. Остальные не особенно процветают, согласен?

Чарли согласился. Потом он увидел на перекрестке два очень внушительных новых здания, занимающих углы улиц. Оба здания резко отличались от всех, что были рядом с ними. Чарли спросил, что это за дома.

Дядя негромко засмеялся.

— Пойдем посмотрим, — предложил он. Они перешли улицу.

— Банк, — прочел Чарли.

— Ага, оба — банки. Зайдем-ка в этот. Там есть на что посмотреть. Конечно, для того, кто приехал из Лондона, это не новость, но для Слейкби они новинки. Пошли.

Внутри здание оказалось еще величественнее — мрамор, нержавеющая сталь, красное дерево, хрусталь.

— Влетело это им в копеечку, — отметил Чарли.

— Да. Говорят, что внутри, в кабинете управляющего и других таких комнатах, голова кругом идет от роскоши. Второй банк тоже такой же. Один построен в прошлом году, другой в позапрошлом.

Они вышли из банка и когда отошли шагов на двадцать от него, дядя остановился и пристально и долго смотрел Чарли в лицо.

— Вот что, дружок — начал он, — согласен, что оба эти банка просто шикарные?

— Да, шикарные.

— Шикарные, но я хочу знать — почему! Сам город — излишен, можно сказать, мертв. Верфи демонтированы, заводы закрыты, торговли нет, и всё — кто без работы, а кто едва-едва сводит концы с концами. Ведь так? Всюду одно и то же, а если где лучше, так не намного. Во всей стране ни торговли, ни работы, так, дружок?

— Так, дядя. Везде, где я был, — одинаково.

— Так как же, черт побери, банки строят такие дома? Если банки существуют для нас, если они разделяют с нами всё, тогда для них тоже должен быть кризис, тогда и для них должно быть задачей, где найти денег, чтобы подкрасить их, тогда их служащие тоже должны носить рубашку поверх штанов. Но вместо этого банки строят для себя мраморные дворцы. Они гребут денег больше, чем могут истратить, иначе они бы не тратили их на такое.

— Пожалуй, так и есть. Зачем бы им тогда строить такие вот дома здесь?

— А если так, то они не разделяют с нами всё, — зло продолжал дядя. — Тогда это называется «Было бы мне хорошо, а на тебя наплевать». Кажется, мне, паренек, что чем хуже приходится нам, тем больше зарабатывают они. Когда мы, чтобы не протянуть ноги, перейдем на редьку, банкиры начнут думать, а не отделать ли им банки золотом? И кончится тем, что Слейкби превратится в кладбище длиной в пять миль, в нем останется два работных дома для тех, кто еще кое-как тянет, и дюжина банков, каждый в двадцать этажей, усыпанных бриллиантами.

— Когда видишь, до чего вы тут дожили, начинаешь думать, что эти банки просто издевательство, — согласился Чарли.

— Да, паренек, голое издевательство. Я не принадлежу к красным и не строю из себя человека, который разбирается что к чему. Каждый раз, когда я пытаюсь разобраться в жизни, я вижу, что голова у меня не очень соображает. Но те, кто говорят, что на нас наживаются банки, кажется мне, знают, что говорят. Пожалуйста, доказательства прямо на улице. Заводы закрываются, а банки открываются. А если сделать по справедливости? А если сделать наоборот? Чтобы работали заводы, а банки закрывались? А если построить мраморные машиностроительные заводы и отделать золотом судоверфи? Мы тогда выделим милостыньку и банкам и посмотрим, больше мы им дадим, чем они дают нам сейчас, или нет.

— В Лондоне я встретил одного чудака, очень богатого, — начал Чарли и рассказал дяде о встрече с сэром Эдуардом Каттербердом, который считал, что над теми, кто занимается финансовыми делами, висит проклятие. — Наверное, свихнулся маленько.

Дядя Том жадно слушал его, и Чарли был рад, что дядя сейчас похож на себя прежнего больше, чем утром, когда казался растерянным, потерявшим всякую надежду человеком. Скоро он узнает, что сделает Чарли для тетки Нелли. Когда он узнает это, он почувствует себя немного тверже на ногах.

Часов около пяти они пришли к доктору. В комнате ожидания было довольно много больных. Чарли отделался от дяди под предлогом, что дяде у доктора делать нечего, и будет лучше, если дядя пойдет домой Чарли пришлось ждать три четверти часа, на протяжении которых ему не давал скучать человек в ярко-зеленом кашне. Этот пациент очень подробно и с явным удовольствием рассказывал о том, что ему пришлось перенести две серьезных операции, вызванных длительным обострением гастрита. Некоторые симптомы этой болезни Чарли подозрительно отметил и у себя, вспомнив о случившихся с ним раз или два коликах, чему человек в кашне почти что обрадовался.

Доктор Инверюр был похож на ушедшего на покой грузного пожилого боксера тяжеловеса. У него было медно-красное, удивительно злое лицо. Глаза его, влажные, налитые кровью, так и пылали яростью. Но когда Чарли вошел, он кинул на него быстрый и хитрый взгляд.

— Кажется, я вас не знаю, — прорычал он. — Что с вами? На мой взгляд, вы здоровы.

— Точно, здоров, — спокойно ответил Чарли.

— Вот как! Для меня это разнообразие. Тогда зачем вы пришли?

Чарли стал коротко и быстро объяснять, зачем он пришел, так как боялся, что в любую секунду доктор может взорваться.

— Погодите, я должен с вами поговорить как следует. Сколько там осталось? — крикнул он. Вошла молодая женщина — сестра милосердия. — Посмотрите, Лилиан, кто там остался. Выпроводите всех стариков, давайте только тех, кто действительно болен. — Он обернулся к Чарли. — Подождите, пока я их приму. Тогда у меня будет несколько свободных минут, и мы поговорим.

Чарли вернулся в комнату ожидания, пропахшую запахами болезней, грязи, нищеты. Он слышал, как доктор рычал на тех немногих, кого разрешил принять. Через четверть часа Чарли пригласили в приемную. Доктор Инверюр сейчас выглядел более спокойным. Он курил большую обгорелую трубку, пуская целые клубы дыма.

— Закуривайте, если хотите! — рявкнул он. — Лучше закуривайте. Не так воняет. Человек здорово воняет, особенно когда болен.

Закурив сигарету — он не помнил, чтобы кто-нибудь сделал это у врача, — Чарли вернулся к тому, что привело его к доктору.

— Вам известно, что с миссис Аддерсон? — спросил доктор. — Я не говорю медицинским языком, я говорю обычным языком о том, что вы можете понять. Подобно сотням здешних женщин она страдает от постоянного многолетнего переутомления, забот и плохого питания. Даже если в своей семье она съедала ту долю, которая полагалась ей, она бы всё равно голодала, но она не съедала и ее. Она истощена. И, возможно, поправить что-либо уже слишком поздно. Всё, что сейчас ей крайне необходимо, она не в состоянии получить дома. Абсолютный покой, строжайшая диета, соответствующее лечение. Возможно, небольшая операция, — пока она не сделает рентген, сказать трудно. Таких пациентов, как она, я лечу каждый день и ничего не могу сделать. Я не могу спасти их от смерти. Их становится всё больше и больше, а может быть, это даже и лучше — в жизни они уже из нужны. — Он вызывающе посмотрел на Чарли, который подумал про себя, что последнее утверждение доктора было уже чересчур.

— Не будем говорить о них, — твердо сказал Чарли, — моя тетя не из таких. Она получит всё, что ей необходимо.

— Что ж, хорошо. Насколько я понимаю, вы говорите, что в состоянии заплатить за нее, что можете отправить ее в лечебницу или клинику как платного пациента?

— Да, пожалуй. Во всяком случае, попытаюсь. Сколько это будет стоить?

Некоторое время доктор Инверюр думал.

— Может быть, сорок фунтов. Может быть, сто. Трудно сейчас сказать, но обещаю, что постараюсь устроить как можно дешевле. Я знаю миссис Аддерсон давно, я лечу ее детей с тех пор, как они появились на свет. Она чудесная маленькая женщина. Я очень уважаю ее. Ну как, подходит?

— Подходит. Когда она поедет?

— Я выясню и сообщу вам. Возможно, завтра, возможно, послезавтра. Когда я всё узнаю, я зайду к вам и сам расскажу обо всем. Вы ей ничего не говорили?

— Нет.

— Отлично. И ничего не говорите, пока не будет известно когда и куда она поедет. Между прочим мне хотелось бы знать, как вы можете позволить себе эту небольшую роскошь, — скажем, в шестьдесят фунтов? Выиграли на скачках? Или ограбили кого-нибудь? Лично мне всё равно, просто хочется знать, честно ли вы заработали эти деньги.

Даже самому Чарли его ответ показался неожиданным.

— Нет, я бы не сказал, что заработал их честно.

Доктор громко захохотал. Надрываясь от хохота, наливаясь от напряжения кровью и изрыгая клубы дыма, он очень напоминал вулкан во время извержения.

— Лондонская газета «Дейли трибюн» — продолжал Чарли торжественно, — назвала меня «Героем-чудотворцем» и подарила пятьсот фунтов. А так как я не «Герой-чудотворец», даже просто не герой, не говоря уже о «Герое-чудотворце», я сомневаюсь, что деньги попали по назначению.

Доктор ухмыльнулся.

— Кое-что помню. Несколько дней назад, да? Нагородили такую чушь, подумал я тогда. Раздули из ничего.

— Ага. Газеты, не я.

Доктор усмехнулся.

— Что ж, берите у них всё, что они будут давать вам, пока они чего-нибудь не потребуют от вас, а люди обычно даром не дают ничего. И думайте, что если бы они не затеяли всю эту пустую шумиху, что если бы они не сделали из вас дурака, миссис Аддерсон не получила бы нужного ей лечения.

— Тетка говорила, что вы очень хорошо относитесь к ним.

— Хорошо отношусь к ним? Конечно, нет. Ни к кому, если хотите знать, никогда хорошо не относился. Не верьте ни слову. Я не благотворитель, я просто старая медицинская кляча, вот кто я. Но я уважаю вашу тетку. Отличный человек. Здесь вообще много таких, как она, а они — соль земли. Ее муж тоже отличный человек. Правда, немного старомоден — образец честного специалиста, который заработал каждую копейку, что принес в дом. И этот специалист сейчас занимается унизительной домашней работой, но попробуйте только сунуться к нему, и он пошлет вас к черту. Если бы в России был миллион таких вот, как Том Аддерсон, посмотрели бы вы тогда на нее. А у нас они есть, и не нужны. У нас они гибнут, и никому до этого нет дела. Том Аддерсон теперь уже никогда не прикоснется к корабельной машине. Его время прошло.

— Думаю, он знает это, — сказал Чарли. — Сегодня он мне рассказывал о «Братьях Стерк».

— А его сын? Как его?

— Джонни.

— Да, Джонни. Что будет с ним? Работы у него нет. Нет никаких перспектив. Через некоторое время он свяжется с красными парнями, и какой-нибудь разжиревший полицейский раскроит ему дубинкой голову. Потом он сядет в тюрьму, после чего один бог знает, что будет с ним. А их девочка! Славное маленькое создание, но без цепкости в жизни, без ума. Очень скоро она уедет из дому, поступит в официантки или еще куда-нибудь и, если ей не повезет, если она не встретит полоумного парня, который увлечется ею и сразу же женится, она потеряет голову и опомнится, когда уже надо рожать, и тогда несчастья пойдут одно за другим, и кончится всё… Но может, вы собираетесь жениться на ней?

— Нет, не собираюсь, — твердо ответил Чарли. — Мэдж не в моем вкусе.

— Очень разумно. Так вот, я вам набросаю будущее этой семьи. Если не случится чуда, ваши Аддерсоны через год-два опустятся еще ниже. Том потеряет то самоуважение, которое у него еще осталось, Джонни — свободу, девушка — целомудрие и, возможно, уважение людей, а пока что мы строим планы, как поправить здоровье несчастной миссис Аддерсон, чтобы она могла видеть, как все они катятся в пропасть. Хорошее дело мы затея ли, не правда ли? — зарычал доктор.

— Ничего, посмотрим, — сказал Чарли. — В конце концов, доктор, ни вы, никто другой не знает, что будет потом.

— Не знаю, что будет потом? Зато знаю, что происходит сейчас. Мы создаем поколение, рожденное в нищете и заботах, растущее на нищенских кусках. Такого еще никогда не было. Поколение инвалидов первой группы? Нет, поколение инвалидов сто первой группы. Я задыхаюсь от ярости, когда помогаю родиться на свет будущим нищим. И это происходит не только в Слейкби, хотя, клянусь богом, на нашу долю выпало больше, чем мы заслуживаем, но и по всей стране. И во всей Европе и Америке. Что за детство! Что за будущее! И какое будет поколение! Всюду говорят о войне, которая сотрет нас с лица земли. Что же, иногда я думаю, что чем раньше нас уничтожат, тем лучше. Я даже не знаю, зачем я помогаю людям жить!

— Это ваша работа, так?

— Да, и поэтому я продолжаю работать и никуда не сворачиваю. Ты когда-нибудь задумывался над нашей социальной системой? Понимаешь ли ты, что каждый раз, когда кто-нибудь думает, что помогает людям тем, что изобрел машину, которая делает ботинки быстрее и дешевле, он только лишает еще больше людей работы, так что они вообще не в состоянии покупать ботинки. Каждое новое изобретение, каждая новая идея, как увеличить производство товаров, только отнимает у людей кусок хлеба. Наша система такова, что улучшить жизнь большинства людей невозможно.

— Что же теперь делать? Стать красным?

— Если бы я знал, что от этого всё переменится, я бы завтра же стал красным. Но это не поможет, и потом — я не люблю красных. Я не люблю советы, комитеты, дураков, которых избирают, полоумных товарищей и проклятое вмешательство везде и всюду. И не люблю общественную собственность. Когда что-то принадлежит всем, значит, не принадлежит никому: получается нечто среднее между музеем и потерявшей хозяина собакой. Существует, молодой человек, одна вещь, на которую правительство должно обратить внимание, но не делает этого, — деньги. Надо ввести другую финансовую систему. Хуже, чем существующая, она не будет. Будь моя воля, я бы выдавал каждому безработному четыре фунта в неделю и заставлял бы тратить их до последнего пенса.

— Нельзя делать этого! — воскликнул Чарли. Он не всегда забывал то, что читал в газетах.

— Нельзя? Почему?

— Нельзя, — замялся Чарли. — Мы не выдержим. Я хочу сказать, что государство обанкротится.

— Ну и пусть обанкротится, пусть обанкротится. Говорят, что мы платежеспособны, а поглядите на нас. Давайте, для разнообразия, попробуем банкротство. Пусть лондонский Сити[19] зарастет травой, как здесь заросли травой судоверфи. Но, дружок, послушай меня минутку, а потом можешь себе ехать в Лондон к тем, кто считает тебя героем, и кое-что рассказать им. Мир в состоянии производить всего черт знает сколько. Сумасшедшее производство началось во время войны, и теперь его не остановишь. С каждым годом новые машины производят новые товары. Например, в Южном Уэльсе добывают громадное количество угля, но там не растет кофе, а в Бразилии кофе идет вместо топлива. Почему так?

— Можно сломать голову, — сознался Чарли. — Каждый раз, когда думаешь над этим, можно сломать голову.

— Потому что мы производим, но не потребляем. Но мы не потребляем не потому, что мы перестали есть, носить одежду, желать другие вещи, а просто потому, что у нас нет денег. У потребителя недостаточно денег, самих потребителей недостаточно, поэтому-то вся машина и останавливается. Всё равно, что играть в покер на фишки, сделанные из тающего льда. Надо или совершенно прекратить эту игру в деньги, что будет чертовски неудобно, хотя, если ты встречал очень богатого человека, то мог заметить, что он действует только чековой книжкой и почти никогда не имеет наличными даже шиллинга, или, отказавшись от этого пути, надо ввести подвижные деньги, дать им возможность широкого обращения среди покупателей и перестать болтать чушь о золотом стандарте и слушать с открытым ртом банкиров. Каждый раз, когда спросят твое мнение о чем угодно, чтобы напечатать его в «Дейли»… как ее? «Трибюн», что ли? — ты должен кричать об этом во всю силу, не забудь, во всю силу, иначе тебя не услышат. И если тебя спросят, кто тебе это сказал, можешь ответить, что тот прекрасный доктор Инверюр, от которого в восторге Министерство здравоохранения благодаря его частым напоминаниям о безработице и недоедании рабочих. А теперь, даже если бы ты казался десять раз героем или был им, тебе всё равно придется уйти из амбулатории, потому что мне надо сходить еще к трем десяткам больных, одна половина которых притворяется, а другая вот-вот умрет. Я постараюсь устроить миссис Аддерсон в такое место, где ее подлечат и так, чтобы это не пробило особенной бреши в твоем бюджете. Зайдешь ко мне через день-два.

— Хорошо, — ответил Чарли, вставая.

Доктор Инверюр широко и дружески улыбнулся ему.

— Ты — славный малый, несмотря на то, что о тебе эта «Дейли трибюн» нагородила столько чепухи. Как только я увидел твою соломенную шевелюру, я сразу же сказал себе, что ты парень что надо. А теперь — вытряхивайся живо, иначе я скажу, что нужна операция, и отниму у тебя все деньги.

Чарли отправился на Фишнет-стрит, чувствуя, что время не прошло впустую. Он устал. В Лондоне он не выспался, последняя ночь в поезде, которая окончилась на рассвете, прошла в полудреме. Лондон отодвинулся куда-то в бесконечность, сузился до крохотного мерцающего пятнышка. Чарли казалось, что в Слейкби он прожил недели. Все, кого он встречал, с кем познакомился в Лондоне, за исключением одного человека, превратились в смутные тени. Исключением, светлым и четким, осталась Ида Чэтвик, девушка из Пондерслея. Но он пришел к выводу, всё больше жалея себя, — как это делают усталые мужчины, — что ей сейчас не до него, она занята переделыванием себя в знаменитость и забывает, что вообще когда-то встречалась с ним. Сейчас, когда он был в Слейкби, далеко от «Дейли трибюн» и «Нью-Сесил отеля», его не очень тревожило то, что она превращается в знаменитость, его огорчала мысль, что она забывает его. У него было мелькнуло сумасшедшее желание, что хорошо бы написать ей письмо и рассказать всё, что произошло с ним за последние дни, но он тотчас же вспомнил, что писать письма не умеет и поэтому, если напишет, выставит себя глупцом. Может, рассказать о ней тетушке Нелли? Нет, сразу же решил он, этого делать нельзя.

Однако он рассказал.

Доктор Инверюр в своих расчетах допустил ошибку, Для того, чтобы уладить вопрос о поездке тети Нелли, ему потребовалось не день-два, а целая неделя. На Фишнет-стрит, в доме восемнадцать, он появился, чтобы оповестить о новостях, лишь вечером следующего понедельника. Отсрочка случилась не по его вине, о чем он не замедлил поставить в известность Чарли, который не оставлял его в покое больше чем на два дня подряд. Оказалось, что не так-то просто, как он думал раньше, найти подходящее место, и Чарли пришлось прожить в Слейкби неспокойную неделю, неспокойную главным образом потому, что ему хотелось, чтобы тетушка поехала лечиться, и потому, что он чувствовал, что попал в странное и неустойчивое положение. Сейчас он не был Чарли Хэбблом, который имел работу на АКП в Аттертоне. Он уже не был и тем Чарли Хэбблом, героем из провинции, о котором благодаря «Дейли трибюн» и некоторым агентствам, публикующим в ней рекламы, кричали на весь Лондон газеты. Он не был Чарли Хэбблом, который в юности гостил в Слейкби, — он изменился, изменился и город. Сейчас он был совершенно новым человеком, загадочным лицом при деньгах, значительной и важной персоной среди людей, которым приходилось считать пенсы. Но для себя, особенно когда он оставался сам с собой, он был просто растерявшимся, потерявшим из под ног почву парнем, который и не работает и не в отпуску, который не знает, что же будет дальше, который повис где-то между небом и землей. Он написал в «Дейли трибюн» Хьюсону, коротко рассказал ему о том, что происходит в Слейкби с ним, указал свой адрес, но ответа не получил. «Дейли трибюн», он продолжал читать ее ежедневно, ни разу не упомянула о нем и не сделала ни единой попытки установить с ним связь. Чарли решил, что задел самолюбие сотрудников газеты тем, что внезапно уехал из Лондона и что они больше ничего не сделают для него, пока он не вернется. Конечно, у него не было ни малейшего желания уезжать из Слейкби, пока он благополучно не проводит тетушку на лечение. В письме к Хьюсону он написал об этом. И ждал. Ждал доктора Инверюра, ждал, что «Дейли трибюн» предпримет что-то, ждал ответа от Хьюсона.

Его беспокойство было скрыто за внешней безмятежностью, и миссис Крокит была в восторге от своего жильца. Она трепетала перед ним, каждое утро и вечер рассказывая ему с мельчайшими деталями о качествах и склонностях покойного мистера Крокита, у которого были страсть к мясным пудингам, выдержанному элю, шашкам и спортивным голубям. Сам факт поселения у нее такого вежливого, хорошо одетого жильца как Чарли, который безмолвно платит за ночлег и завтрак три шиллинга шесть пенсов, казался миссис Крокит доказательством того, что она недаром старалась «вести дом», казался ей почти наградой, ниспосланной небесами за ее стойкость. В добавление ко всему, ее Гарри, неуклюжий и неловкий увалень, каждое движение которого грозило разрушить драгоценный дом, действительно получил работу, и миссис Крокит была так счастлива, как не была счастлива в течение долгих лет. Она не переставала трепетать в присутствии Чарли и кланяться ему.

Радость, которую принес Чарли своим приездом, пошла тетушке Нелли на пользу, однако это грозило ей переутомлением. Она настояла на том, чтобы ей позволили вставать, шутила, смеялась и называла себя «Тетка Чарлея». Так называлась комическая пьеса, которую она очень хорошо помнила еще с тех былых фантастических дней благополучия, когда люди могли ходить в театр. Она была очень довольна и благотворным влиянием, которое оказал приезд Чарли на семью. На столе появилось больше еды, устраивались скромные прогулки и развлечения. В семье жил кто-то новый — и знаменитый, — с кем можно было каждому поговорить.

Пришел день, когда все они выехали за город, впервые за долгое-долгое время. Это произошло в четверг, в ясный и солнечный майский день. Чарли помнил скромную поездку, которую они совершили много лет назад в одну из отдаленных от побережья долин. Там рос густой лес, был замок и водопад. Он предложил вновь прокатиться туда, и тетушка Нелли сразу же загорелась. Возможно, с его стороны это было немного жестоко — поездка могла утомить ее. Но слабость тела была ничтожна по сравнению с пламенем ее души.

Как раз в этот четверг в долину отправлялся автобус, и они поехали — Чарли, тетушка и дядя. Кроме них в автобусе — громадном сооружении с сиденьями, похожими на кожаные кровати — ехало еще четыре пассажира. Тетушка Нелли, чудесно обновленная поездкой, подпрыгивая на сиденье, смотрела в окно, показывала на всё, что попадалось на пути и болтала не переставая, как девочка. Дядя Том, одетый с болезненной тщательностью в самое лучшее, что у него оставалось, был торжественно счастлив. Через пять минут остались позади узкие скучные улицы, и автобус мчался по светлой от ракитника и цветущих каштанов дороге. Тетушка Нелли радостно смотрела на поля и дома фермеров.

— Лютики и ромашки! — восклицала она. — Они не зависят от золотого стандарта, правда, Чарли? Когда думаешь о нашей стране, нельзя забывать о них. Тем, кто живет здесь, может быть, тоже нелегко…

— Нелегко, — сказал муж. — Они всегда ворчат. Славятся этим.

— И зря, потому что, даже если у них дела не очень хороши, они всё равно владеют страной, правда, Чарли? Разве кто-нибудь отнимает у них эту зеленую траву, эти ручьи, коров, клевер? А в Слейкби, если у тебя нет денег, что тогда? Только грязные кирпичные дома. По мне уж лучше быть безработным среди лютиков и ромашек.

Как большинство горожан, все трое в душе были романтиками. Сейчас они смотрели на свежий зеленый мир, мечтали об идиллической жизни среди этих полей. Здесь не было видно даже следа Слейкби или его братьев — городов. Кругом сияла девственная красота северной части острова. Дорога углубилась в густой тенистый лес. Сквозь листья поблескивала вода речки, на горизонте вставали холмы. Сейчас они ехали уже по долине, и тетушка Нелли — тень вернувшегося в мир счастливого и радостного человека — вспоминала места, где они бывали когда-то. В лесу там и тут синели колокольчики. Река бурлила и клокотала вокруг камней — та река, в которой дядя Том и его друг Фред Робинсон когда-то ловили форель — и исчезала в туманной дали долины. Такими же самыми лежали величественные руины замка. И, наконец, падающий с высоких скал грохочущий и ревущий водопад осыпал их мириадами мельчайших капель.

Они пили чай в чисто вымытой комнате, такой чистой и свежей, что тетушка Нелли в экстазе закрыла глаза и так глубоко вздохнула, как будто хотела вобрать в себя всю эту чистоту и увезти навсегда с собой. Они закусывали вареной свининой, компотом, сливками, творожниками, а потом, когда мужчины курили на солнышке, тетя Нелли и хозяйка дома долго разговаривали, вспоминая каждая свое. Умиротворенность вечера снизошла на Тома Аддерсона, тетушку Нелли и Чарли, и они вернулись в Слейкби, как невинные победители.

— Ты устала, Нелли, — сказал дядя Том.

— Да, устала, но меня это не беспокоит. Я чувствую себя сейчас даже лучше, да, да. Даже кожа моя как-то по-другому чувствует, а у тебя? Я как-то по-другому даже пахну для себя, понимаешь? О Чарли, мой мальчик! Это было так чудесно! Правда, Том? Мы такие счастливые! Правда?

Хотя Джонни не участвовал в поездке, Чарли в течение недели часто видел его. Несколько раз он ходил с ним в местный рабочий клуб, который был переполнен парнями, играющими в крибидж и снукер или яростно спорящими о положении в стране. Большинство из них, подобно Джонни, были безработными и не могли позволить себе подписаться на газеты. Дядя Том в клуб не ходил, считая большинство его посетителей крикливыми, невежественными людьми. Единственной его заботой, если не говорить о заботах о жене, была забота, как получить небольшой участок земли. Дело было не только в том, что такой участок мог обеспечить семью овощами. Такой участок возвращал самоуважение людям, подобным Тому Аддерсону, угнетенным своим безделием и ненужностью. По одному виду можно было отличить пожилого человека, которому повезло получить участок. Он выглядел и здоровее и счастливее других. Таких, как Джонни, участки не волновали. Их волновала постоянная работа по специальности. Они проклинали правительство, которое не знало, как обеспечить их этой работой или что-нибудь предпринять, чтобы такая работа стала возможной хотя бы в отдаленном будущем. Еще одним различием между Джонни и отцом, между представителями старшего и младшего поколений, было то, что Джонни и его приятели, умудрившись раздобыть несколько пенсов, тратили их на пари на собак или на билеты на третьесортные боксерские матчи, очень популярные у них в округе. Это огорчало дядю Тома и таких, как он. Представители старшего поколения говорили, что они не должны, просто не имеют право тратить деньги на подобное и что вообще азартные игры и бокс плохо действуют на людей. На это Джонни и парни отвечали, что вообще не стоит жить, если человек не может позволить себе такое маленькое удовольствие. Они предпочитают не поесть, а истратить шестипенсовик на собачьи пари или посмотреть бокс, и это только их дело, — и ничье больше. Чарли был равнодушен к собачьим бегам, но бокс любил и два раза сводил Джонни на матчи. Один из них состоялся на открытом воздухе, а другой вечером в пятницу устраивался в городском стадионе бокса, грубо переделанном из складского помещения. На этот матч он отправился как болельщик многообещающего местного легковеса молодого Билла Грига. Слейкби и близлежащие к нему города поставляли множество начинающих боксеров, готовых измолотить друг друга за десять шиллингов или фунт стерлингов. Многие из них были так бедны, что не имели даже боксерских ботинок и выходили на ринг в носках. Из этих вот парней, плохо экипированных и обученных, часто полуголодных, хотя они могли драться, как львы, Билли Григ был самый лучший боксер. Чарли познакомился с ним через Джонни. Билли был длинный, застенчивый восемнадцатилетний парень, который ничем не отличался от большинства местных увальней — настоящая копия Гарри Крокита. Однако вечером в пятницу в переполненном, накуренном, шумном бывшем складе товаров Чарли увидел совсем другого Билли Грига. Билли предстояло драться с легковесом из Бирмингема, который был старше и много опытнее его. Бирмингемец встречался со знаменитостями Лондона, Парижа, Милана, и самые знаменитые из них отмечали его достоинства. На ринг бирмингемец вышел первым. Был он низкоросл, широкоплеч, и от него так и веяло дикой силой. Как только Чарли увидел его, ему сразу же стало жаль Билли. Но Билли, выйдя на ринг, ничем не показал, что ему жаль себя. Застенчивый и неловкий парень в поношенном костюме и шарфе куда-то исчез. Билли был спокоен и уверен в себе. Было приятно смотреть на его широкие покатые плечи, на бронь его мускулов, плавно колеблющихся при каждом движении. Он поднял руку, приветствуя зрителей, и с видом чемпиона уселся в своем углу. Бирмингемец был очень искусен, чувствовалось, что он опытный боксер. Он так мастерски защищался, что «длинные» Билли и его неутомимое перемещение по рингу казались бесполезными. В первые два раунда бирмингемец нанес несколько сильных ударов по корпусу, но Билли Григ, или презрительный полубог, притворяющийся Билли Григом, даже глазом не моргнул. В нем было какое-то необъяснимое превосходство. В середине третьего раунда последовал молниеносный удар, и бирмингемец покатился по полу. Потребовалось несколько минут, чтобы вывести его из состояния забытья и дать возможность сообразить, что на этот раз матч уже окончен.

Билли, с грустью посмотрев на своего бывшего противника, слегка приподнял руки в перчатках и, поприветствовав таким образом ревущих горожан, сбежал с ринга, чтобы вновь обрести облик знакомого Чарли нескладного и застенчивого парня.

— Джонни, если Билли и дальше пойдет тем же темпом, он будет чемпионом, — горячо сказал Чарли, — да-да, через год-два ему будет не с кем драться. Ручаюсь, стоит кому-нибудь начать его тренировать.

— А я тебе что говорил? А ты не верил, — ответил Джонни. — Беда только, мать ему не разрешает заниматься боксом. Он у них самый младший. И она всё время пилит его, а он, бедняга, до смерти ее боится. Если бы им позарез не были нужны деньги, ему бы и разу не пришлось подраться. Ручаюсь, стоит кому-нибудь начать его тренировать по-настоящему, и мать запретит ходить на тренировки, вообще заставит бросить бокс. А он никогда не смеет драться без ее разрешения. В доме его тогда просто загрызут.

— Ну и народ же здесь, — сказал Чарли, улыбаясь. — Непонятный народ, я всегда говорил так.

В действительности он не считал жителей Слейкби непонятными людьми. Он понимал, что судьба их была необычна — они жили в большом городе, который практически не существовал. В Бендворсе и Аттертоне, в городах, где он жил, люди знали, что такое безработица или что такое работать неполную неделю, знали, что значит, когда одна за другой закрываются фирмы, но там люди знали, что это — просто тяжелый период, как уже было один или два раза. В Слейкби было по-иному — город, похоже, умер раз и навсегда. Все его самые большие предприятия были закрыты навечно, новые не строились. Никто не собирался здесь начать что-либо в широких масштабах. «Слишком высокие налоги на производство», — пояснил дядя Том. Те, кто жил в Слейкби, могли строить корабли или корабельные машины, но никто уже не желал строить корабли и корабельные машины в Слейкби. Жители Слейкби вообще уже были нигде не нужны, чтобы строить корабли или корабельные машины, в чем они были такими мастерами. Они были готовы переменить профессию, но никакая другая профессия не нуждалась в них. Что же им оставалось? Что ожидало Слейкби? До сих пор Чарли думал, что он кое-что понимал в безработице, в кризисе, однако только в эту неделю он понял, как действительно мало он разбирается в таких вещах. Если Англия в течение семи лет была не в состоянии обеспечить хоть какой-нибудь работой таких людей, как Том Аддерсон, значит, Англия, говоря прямо, сама была в чертовски бедственном положении. Он попытался читать парламентские новости, но всё, что он узнал из них, казалось ему, имело такое же отношение к действительному положению дел в Слейкби, как сбор грибов в мае.

Он начал соглашаться с мнением Джонни о политических деятелях. Было бы лучше, если бы парламент время от времени заседал не в полумиле от «Нью-Сесилотеля», а в конце Фишнет-стрит. В первый раз за всю свою жизнь он начал серьезно задумываться над существующей системой. Задуматься над ней помогли его странные приключения, неделя пребывания в Слейкби, включая не только его собственные впечатления, но и высказывания доктора, над которыми нельзя было не задуматься, дяди и брата. От этих высказываний он растерялся, однако его не покидала решимость разобраться во всей этой путанице. Вот что принесла ему поездка в Слейкби. Однако это было не всё.

В следующий понедельник в дом торжественно вошел доктор Инверюр.

— Так вот, миссис Аддерсон, — начал он с места в карьер, — вы знаете, что вы — больная женщина. Минутку, минутку, не перебивайте меня. Я намерен отправить вас туда, где вы получите надлежащее лечение. Вы поедете в Френтландз, на побережье. Отличное место. Я обо всем уже договорился.

Тетушка Нелли в первые минуты могла только смотреть на всех. Ответить за нее вынужден был муж.

— Не может быть. Вы, доктор, отлично знаете, что мы не в состоянии заплатить. Из камня воду не выжмешь.

— Платит Чарли! — крикнул Джонни, не в силах больше держать всё в секрете. — Он сам говорил мне.

— Чарли!

— Да, тетушка.

— Нет, как же так? Погоди, мальчик. Как же так…

— Довольно, довольно, Аддерсон! — зарычал доктор. — Платит племянник. Он может сделать это. Он, черт побери, богаче, чем я. Вопрос решен. И всё остальное тоже решено. Предупреждаю вас, если вы попробуете совать в колеса палки, когда уже всё сделано, я больше никогда не приду в этот дом, даже для того, чтобы подписать свидетельство о смерти.

— Но мне сейчас не надо никуда ехать! — воскликнула тетушка Нелли. — Ну, посмотрите на меня, доктор. Правда, я лучше выгляжу? Всю неделю мы с Чарли гуляли, ездили даже к водопаду.

— Конечно! Восторги вас приободрили немного — и всё. Ну-ка пульс. Отвратительный. Отвратительный пульс.

— Кроме того, кто будет ухаживать за…

— Сами за собой поухаживают, не младенцы. Неужели вы хотите, что бы они только и ждали, что вы их покормите с ложечки? Если нет, так поезжайте туда, где из вас сделают более-менее здоровую женщину, и потом цацкайтесь с ними сколько душе угодно. А теперь, довольно всех глупостей. Не думайте, что я обзвонил полгосударства, а ваш племянник приехал сюда из Лондона только для того, чтобы слушать, как вы городите всякую чушь. Будьте готовы к половине седьмого, и я сам отвезу вас туда. У меня вызов по пути… Только вас, запомните, а не всю семью. В полседьмого.

Том Аддерсон взял его под руку и тревожно спросил:

— Там ей будет хорошо?

— Хорошо! Да там она будет жить так, как никогда не жила. Туда надо ехать всем нам! А теперь мне надо переговорить с этим молодцом.

Он вытолкал Чарли из комнаты, потом из дома.

— Лучшего места для нее не найти. У них там новый метод лечения, очень успешный метод.

— Ей сейчас немного лучше, чем тогда, когда я приехал, — сказал Чарли.

Доктор фыркнул.

— Нисколько. Просто нервный подъем, который переутомляет ее сердце. — Он пристально посмотрел на Чарли. — Мы, вам известно, чудес не творим. Джолли — он заведует лечебницей в Френтландзе — очень талантливый врач. Если еще что-то можно сделать, всё будет сделано. Если нет, не вините его, не вините меня, не вините природу. Вините этот идиотский мир, в котором мы живем, который просто берет крепкую духом, умную, хрупкую женщину, такую как миссис Аддерсон, и сворачивает ей, как цыпленку для супа, шею.

— А деньги?

— К черту деньги! Люди выдумали деньги для своего удобства, а теперь они висят на шее, как мельничные жернова. Ладно, вот вам моя визитная карточка. Напишите мне, когда будете собираться уезжать, и сообщите, где вас найти. Думаю, что вы не надуете нас…

— Нет, не надую.

— Полагаю, что этого не случится. Пришлите мне свой адрес, а в доме положите конец всей болтовне. Вы сняли с меня заботу об одном больном, но чтобы помочь всем, нужен Рокфеллер. Да и он не поможет. Ну ладно, до свидания.

Оказалось, что Чарли, вернувшись в дом, должен был многое улаживать. Джонни кричал на отца, потому что отец не желал сразу же соглашаться с этим великолепным планом. Тетушка Нелли страшилась оставить их и была в ужасе от предполагаемых расходов Чарли. Муж ее был обижен тем, что раньше ему никто ничего не говорил, и облегчал свое сердце тем, что кричал на Джонни. Чарли сообразил, что самым правильным будет взять всё в свои руки, что он и сделал, объяснив вначале со всеми деталями, что сказал доктор, а затем подчеркнул, что может позволить себе заплатить за лечение тетушки и что его обидят, если откажутся от его помощи. Таким образом все было улажено. В половине седьмого тетушка Нелли уезжала с доктором во Френтландз. Оставшиеся несколько часов она то смеялась, то плакала. Она смеялась, представляя, как в доме будет хозяйничать муж и Джонни, и плакала при мысли, что ей надо оставить их одних и еще потому, что Чарли был такой добрый.

— Я не знаю, герой ты или нет, Чарли… — начала она.

— Нет, не герой, — торопливо ответил Чарли. Слова его означали именно то, что он думал.

— …Но я знаю другое. Ты — славный парень, и если мир устроен так, как он должен быть устроен, — когда-то я так и думала, а теперь иногда начинаю сомневаться, — если мир устроен как надо, тогда ты должен прожить хорошо и счастливо. И я думаю, что так и будет, и тебе не придется страдать. И не говори, что твоя тетка не может произносить речей. Посмотри на дядю с этим чемоданом. Ручаюсь, что когда я вернусь, в доме не найдется ни одной целой сковородки или кастрюли.

— Не забивай себе этим голову, — взволнованно сказал муж. — Правда, Джонни, она не должна думать об этом?

— Конечно, не должна. Просто забудь обо всем — и всё. Просто не думай… Об этом как раз говорил доктор. Правда, Чарли?

Чарли подтвердил, что это было так.

— И вы не беспокойтесь. — Тетушка засмеялась. — Когда я приеду, я буду такой толстой и ленивой, что вам всю жизнь придется возиться со мной.

— Пришла машина, — объявил Джонни.

Она обернулась и посмотрела на мужа.

— Ведь мы правильно решили, Том, дорогой!

— Конечно правильно, Нелли. Ты должна поправиться — вот и всё.

— Вы будете без меня скучать, правда?

— Мы? Нет.

— Ах, так? Ах ты большой и глупый бездельник! Как можно говорить такие вещи женщине!

С этим они расстались. Что думал доктор Инверюр, когда трогал машину? Думал ли он о том, что через несколько недель к тетушке вернется здоровье, думал ли он, что для такого слабого сердца, которое могло остановиться каждую секунду, поездка эта может оказаться слишком поспешным и ненужным предприятием и что тетушка Нелли, возможно, видит Фишнет-стрит в последний раз, или, быть может, он думал не о ней, а о Министерстве здравоохранения и комиссии по проверке нуждаемости, или о банкирах и экономической системе? Чарли не знал этого.

Когда через час пришла с работы Мэдж и узнала, что произошло, она пылко расцеловала Чарли, измазав его губной помадой. Далее она заявила, что намерена начать приготовления к отъезду.

— Не говори глупостей, — сказал отец.

— Это не глупости. Мама благодаря Чарли устроена, и я уезжаю. Если хотите знать, так только мама и удерживала меня. Я не могла ее бросить, такую больную. Теперь я могу уехать и уезжаю.

— Куда?

— Мм… Для начала — из Слейкби. Это — главное. Отец, здесь больше мертвого, чем живого. Правда, Чарли? Что мне здесь делать? Восемнадцать шиллингов в неделю в кондитерской — вот всё, что мне здесь можно заработать. Ты сам не можешь найти работу. Большинство мужчин без работы. А что будет с нами, если остаться? Выйдешь замуж, родишь ребенка и будешь жить в задней комнатке у свекрови. Будешь существовать на пособие по безработице. Чего же бояться? Кроме того Слейкби надоел мне. Если он наполовину умер, так умирать с ним я не хочу. Нет, спасибо.

— Всё понятно, — сказал отец сухо.

— Очень хорошо, что понятно.

Отец вспыхнул.

— Нет, не понятно! Как ты смеешь так разговаривать со мной. Кого ты из себя строишь? Только вчера исполнилось двадцать лет и уже начинаешь…

— Да, я достаточно взрослая, чтобы знать, что я хочу! — крикнула Мэдж.

— Нет, не знаешь! Ты… ты еще глупая мартышка! Не знаешь, ничего не знаешь! Ишь ты, какая взрослая! Твое место здесь, со мной и матерью!

— Мое место там, где мне будет лучше, — возразила она. — Я много об этом думала. Если хочешь знать, сейчас такая жизнь, что каждый должен думать о себе. Не подумаешь о себе, никто о тебе не подумает. Теперь я позабочусь о себе сама, довольно. Я знаю, что делаю.

— Знаешь, что делаешь? Ты ребенок! Выпороть тебя надо, вот что.

— Только тронь. Попробуй только тронь.

Для Тома Аддерсона это было слишком, и он отвесил ей звучную пощечину.

Секунду Мэдж была недвижима. Потом сказала:

— Всё, больше говорить не о чем, — и выскочила из-за стола. Разразившись целым потоком слез, она убежала наверх.

Отец, побледнев и задрожав, превратился в несчастного старика. Он сел и забормотал:

— Не надо было делать этого. Не надо было бы это делать.

Чарли молчал. Он не знал, что говорить, минуту он даже не знал, куда смотреть. Дядя Том заговорил первым.

— Если человек решил уехать, его не остановишь, — медленно сказал он. — Теперь она уедет, теперь она, конечно, уедет. Как примет это мать, не знаю.

— Не надо ругать ее, дядя, за то, что она хочет уехать, — сказал Чарли. — Она права. Что ей здесь делать?

— Это ее дом.

— Да, но всё сейчас не так, как было раньше.

— Ты хочешь сказать, что теперь мы годимся только на свалку? Что если ты не можешь заработать на жизнь, значит, ты уже бездомный? — горько спросил дядя Том. — Так, что ли? Может быть, ты прав, может быть, и прав.

— Я этого не говорил, — запротестовал Чарли.

— Э, нет. Ты как раз сказал это, дружище.

— Она сама позаботится о себе. А здесь это невозможно. Для девушки сейчас есть только два пути: или найти работу, или выйти замуж. Она думает, что найдет работу получше, если уедет. Я тоже так думаю. А если она собирается замуж, так для нее будет лучше, если она сделает это где-нибудь, а не здесь. Вы ведь не хотели бы видеть, что она выходит замуж за какого-нибудь приятеля Джонни.

— Не хотел бы. Но мать и я боимся, что если она уедет, то попадет в беду.

— Может быть, а может быть, и нет, — ответил Чарли, который знал Мэдж сейчас намного больше, чем неделю назад. — Она и здесь, даже скорее, чем где-нибудь, может попасть в беду, в какую хочешь беду. За эти дни, дядя, я кое-что повидал здесь.

Мэдж сошла вниз в шляпке. На ее лице пудры было больше, чем обычно. Не говоря ни слова, она направилась к двери.

— Послушай, Мэдж, — смущенно окликнул ее отец. — Я жалею, что ударил тебя.

— Я тоже об этом жалею, — ответила она и ушла.

Дядя Том смотрел в одну точку и вздрагивал. Наступило молчание.

— Как ты думаешь, сегодня она не уедет? — спросил дядя у Чарли, глядя на него с надеждой.

— Нет, не уедет, — заявил Чарли. — Сейчас она просто пошла рассказать всё своему парню. Она никуда не тронется, пока не будет уверена, что получит работу. Так что успокойтесь, дядя.

Некоторое время они молча курили, Чарли раздумывал над тем, что ему делать дальше. Собственно, всё, что он должен был сделать здесь — отправить в лечебницу тетушку, — было сделано. Теперь следовало подумать и о себе. Ответа от Хьюсона он не получил. Ждала ли «Дейли трибюн» его вторичного приезда в Лондон?

Всё решил Джонни. Джонни ушел из дому сразу же после отъезда матери. Он вернулся за сигаретами.

— Говорят о России, — начал Джонни, найдя сигареты, — а чем здесь лучше? Называется свобода!

— Ну, чем опять недоволен? — проворчал отец.

— Приятель сказал мне — об этом есть в вечерних газетах, — что полиция сцапала парня, который недавно был здесь и толковал с нами. Они поймали его в Лондоне — в твоих краях, Чарли, — и просто ни за что ни про что, потому лишь, что он красный. А всего месяц назад он толковал с нами. Теперь они его засадят.

И Джонни направился к двери.

— Как его фамилия? — без особого интереса спросил Чарли.

— Кибворс, — бросил Джонни и ушел, не заметив, что это имя произвело такое же впечатление на Чарли, как если бы в комнате разорвалась бомба.

— Кибворс, — повторил Чарли, уставившись на дядю и не видя его.

— В чем дело, паренек? Ты знаешь его?

— Да, немного знаю.

— Ну и что? Во всяком случае печалиться об этом особенно нечего. Не обращай внимания на Джонни. Я думаю, что этот человек что-то сделал, чего делать не следовало бы.

Чарли не ответил. Он был чем-то озабочен, и дядя решил переменить тему.

— Послушай-ка, паренек, — начал он, — ты уверен, что можешь заплатить за тетку! Я хочу сказать тебе, что лечение не так-то дешево стоит.

— Всё в порядке, дядя. Я могу заплатить.

— Что ж, с твоей стороны, паренек, это очень хорошо. Ты получил в Лондоне деньги? Да?

— Да, — не скрывая, ответил Чарли. — Мне дали пятьсот фунтов.

— Пятьсот фунтов! Ого! Кто дал?

— Газета «Дейли трибюн».

— Понятно. Что же, пятьсот фунтов для них комариный укус, я так считаю. Но так или иначе, пятьсот фунтов — очень большие деньги. Многие люди совершили удивительные дела, спасая жизни людей, ценности и тому подобное, и не видели и пяти фунтов, не говоря уже и пятистах. Пойми, Чарли, я не говорю, что ты не заслужил этих денег. Я уверен, ты заслужил их.

— Но, знаете, дядя, я не заслужил этого, — с отчаянием сказал Чарли.

— Что ты говоришь, парень?

— Не заслужил. Я ничего не сделал.

— Стой-ка, погоди. Ты должен был что-то сделать?

— Я не сделал ничего.

— Но как же тогда, черт бы побрал…

— Выслушайте меня, дядя, просто выслушайте. Сейчас я подумаю. — Он стал напряженно думать, стараясь перенестись назад, в ту ночь, которая была спрятана где-то далеко в памяти, намеренно отодвинута в сторону.

— Кажется, теперь я понимаю всё, — сказал он задумчиво. — Это он всё сделал.

— Кто? О ком ты говоришь?

— Тот человек, о котором только сейчас говорил Джонни. Кибворс.

— Ну, знаешь, Чарли! У тебя с головой всё в порядке? Ради бога, не говори загадками. При чем тут Кибворс?

— Тут всё так запутано!

Том пристально посмотрел на него.

— Полагаю, паренек, во всем этом нет ничего бесчестного? — сурово спросил он, вновь становясь дядюшкой Томом, механиком фирмы «Стерки», которого некогда побаивался и уважал Чарли.

— Сейчас я объясню, дядя. Сейчас объясню. Дайте мне минутку подумать. — И он напряженно думал, перенесясь назад в вечер того вторника. Сначала он должен был рассказать обо всех событиях, которые произошли днем, когда он познакомился с изобретателем Финнинганом Отли и Кибворсом, о том, как он провел с ними вторую половину дня. Затем он рассказал, как промокший под дождем Кибворс, за которым охотилась полиция, пришел к нему и попросил его спрятать. — Он не хотел, чтобы я отвечал хоть за что-нибудь, понимаете, дядя, и спрятался так, что я даже не знал, где он. И, как я уже говорил, в ту ночь мне очень хотелось спать, а спать там нельзя не потому, что ты на работе, а потому что нельзя оставлять всё без наблюдения — это опасно. Ну вот, через сколько-то времени я присел в углу, я не собирался сидеть больше чем минуту-две, и уснул. Потом всё перепуталось, но надо постараться разобраться во всем.

— Пора, давно пора, Чарли, — сказал дядя. — Пора, я думаю.

— Я проснулся от шума и от того, что пахло горелым. В том конце завода, где мое место, стоял большой бак с каолином — наш завод делает каолин — жидкое горючее, которое получают из угля. Оно куда опаснее бензина. Несколько искр — и бак взорвется. Или даже если огонь будет только рядом, и бак нагреется, он всё равно взорвется. Я понял, что где-то пожар, и побежал по коридору. Было очень много дыма, и вообще там всегда темно. Кто-то пробежал по коридору мимо меня.

— Тот парень? Кибворс?

— Наверное. В конце коридора было много ящиков и шел электропровод. Я теперь помню, что Кибворс — он инженер-электрик — сказал тогда, что провода ненадежны. Наверное, замкнуло или еще что-нибудь — и ящики загорелись. Когда я туда прибежал — не забывайте, дядя, я только что проснулся и было очень много дыма, ящики с той стороны, где был бак, были кем-то порублены. Там и топор лежал, и я схватил его. Кое-где дерево еще горело, и я стал рубить и рубить. И немного обжег руку. Но — и в этом-то всё дело — главное было сделано до меня, и мог сделать это только Кибворс. Теперь я понимаю, как было. Он сделал всё, что мог, — спас завод, а может, и весь город, а потом, зная, что прибегут люди, он убежал, чтобы его там не застали, потому что его искала полиция, и он не имел права находиться на заводе. Могли сказать, что он устроил пожар, а не погасил его. Я вам говорю как понимаю сейчас, а не как понимал тогда. Тогда я только и думал, как бы не узнали, что я спал. Теперь вы видите, что никакого разговора о геройстве и быть не может. Я знал, что если бы узнали, что я спал, меня бы вышвырнули через две минуты. А я не хотел терять работу.

— За это я тебя не виню, паренек, — сказал дядя. — Бог свидетель, не виню.

— Потом Кибворс, — продолжал Чарли, лицо его блестело от пота, — потом Кибворс, выбежав с завода, нажал пожарный сигнал, потому что пожарная команда приехала сразу же, и пожарники так и не знали, кто первый вызвал их. Кибворс сделал свое дело и постарался исчезнуть, иначе его сцапала бы полиция. Всё, что мне оставалось делать, это было не показывать, что я спал. Мастер и еще один человек застали меня с топором в руке, одна рука у меня была немного обожжена. Я наглотался дыма, и вообще я был похож черт знает на кого. Они подумали, что всё сделал я, и так и сказали корреспонденту. Только, поймите, дядя, тогда не было никаких разговоров о геройстве и тому подобное. Я не выставлял себя за героя ни тогда, ни потом. Но я делал всё, чтобы меня не уволили. Я только об этом и думал. Потом приехал мистер Кинни.

— Кто такой Кинни?

— Знаменитый корреспондент из «Дейли трибюн» и «Санди курир». Пишет специальные статьи и вроде этого. Он сразу же объявил, что я — герой, который спас завод и, может быть, и город, что рисковал жизнью и тому подобное…

— Я думаю, что всё-таки ты рисковал, а Чарли? Так или иначе, но ты ведь побежал туда, где был огонь, где стоял этот бак.

— Да, это так. Но вообще-то я ничего такого не сделал. А он и слышать об этом не хотел. Я был великий герой, и он, мистер Кинни, собирался написать обо всем этом, а когда управляющий захотел вмешаться, он послал его подальше. И с этого времени я и впутался. Идти на попятную было никак нельзя. Вот так всё и началось. Я не просил мистера Кинни поднимать шумиху. Но тогда я никак не мог выпутаться.

— Так, — сказал дядя. — А потом ты получил пятьсот фунтов за то, чего не делал.

— Получается как будто так, — сознался Чарли. Потом добавил не без хитрости: — Но если уже говорить прямо, я получил эти пятьсот фунтов не за то, что в Аттертоне был пожар, а потому что согласился поехать в Лондон и разрешил показывать себя, как быка на выставке, ради газеты. Они в кино снимали всю эту затею — как я получал их пятьсот фунтов.

— Реклама?

— Вся поездка в Лондон была сплошная реклама.

— Теперь и мне более-менее понятно, — медленно проговорил дядя. — Но факты говорят, что дело сделал тот парень, а не ты, а славу заработал ты, а не он.

— Сейчас они его сцапали, — возбужденно сказал Чарли. — Вот в чем дело.

— Поэтому тебе остается сделать одно, паренек. И ты сам знаешь, что тебе надо сделать, да?

— Ехать в Лондон?..

— Ехать в Лондон, пойти в редакцию или в редакции, я не знаю, сколько там их было замешано в этом деле, и выложить им прямо, что ничего подобного ты не делал, а что сделал всё другой человек, и если они подняли шумиху вокруг тебя, то пусть теперь они поднимут ее о нем.

— Ему бы это сейчас пригодилось, раз полиция сцапала его, черт ее побери. Это же несправедливо!

— Несправедливо, Чарли. Ты должен сделать всё, чтобы было справедливо, и чем скорее, тем лучше. Ты должен поехать, найти этого Кибворса и рассказать ему обо всем. Не думаю, что все эти деньги его, судя по тому, что ты рассказал мне, но часть — да, и я не уверен, что мы можем взять хоть сколько-нибудь.

— Почему? Сколько-то из этих пятисот фунтов мои. Могу поспорить, что Кибворс согласится с этим. Разве я не делал всё, что они заставляли делать меня в Лондоне?

— Это вы должны решить сами, паренек. Но газеты, которые подняли шум вокруг тебя, должны поднять его вокруг него, когда узнают, что именно он сделал всё. И ты должен заставить их сделать это. Пусть они, сделав из него героя, выпустят его из тюрьмы. Уже если ты заслужил такое внимание, он тем более.

— Я поеду завтра, дядя.

— Лучше поздно, чем никогда. И ты почувствуешь себя лучше, когда сделаешь то, что должен сделать. Я несколько раз замечал, что у тебя что-то на душе. Как с работой в Аттертоне?

Чарли не очень весело рассмеялся.

— Работы нет.

— Хотя во всех газетах ты герой? А скоро у тебя не будет ни геройства, ни работы.

— Похоже на то.

— Зато ты будешь честным человеком, Чарли. Это что-то да значит. Говорят, что честность встречается так же часто, как мусор, но это не так. Трое из любых пятерых всегда готовы схитрить. Значит, ты едешь завтра?

— Завтра утром, дядя. Поставлю всё на свои места. Больше героя из меня они не сделают, пока этот парень в тюрьме. У них теперь будет другая «сенсация», как они называют такие вещи, и уж они выжмут из нее всё, что возможно. — Он засмеялся. — Знаете, дядя, я уже сейчас чувствую себя лучше, потому что история становится ясной. Вот что, тетя уехала, а тут такое с Мэдж — думаю, что вам не мешает слегка подкрепиться. Давайте заглянем в какое-нибудь местечко. Кто знает, когда я опять попаду в Слейкби.

7. Еще один Лондон

Когда Чарли вернулся в Лондон, он поймал себя на том, что думает не о Кибворсе или Кинни, а о той девушке, об Иде Чэтвик, что с его стороны — он знал это — было просто глупостью, напрасной тратой времени. Но так уж получалось. Он сказал себе: «Здесь Ида Чэтвик», и от этого, казалось, посветлела вся мрачная громада Кинг-Кросс стейшн[20]. На этот раз глупостей вроде «Нью-Сесил» уже не будет. Он подыщет жилье по себе, и оно будет недорогим. Он не был слишком гордым человеком и поговорил с носильщиком. Носильщик порекомендовал ему остановиться в «Бумеранг-Хаузе», всего в пяти минутах ходьбы от вокзала.

«Бумеранг-Хауз» представлял собой высокое, узкое, словно сдавленное с боков, здание, очень темное внутри. В нем стоял запах сырого шерстяного носка. Разовый ночлег с завтраком стоил здесь пять шиллингов, в неделю — тридцать шиллингов. Чарли очень искусно, как считал он, оставил открытым вопрос о том, будет ли он платить каждый раз по пять шиллингов за ночлег и завтрак или заплатит соответствующие тридцать шиллингов в конце недели.

Хозяйка пансиона оказалась очень странной женщиной. Она носила очки и жеманничала во время разговора. У нее были влажные глаза, длинный красный нос и вся она, казалось, пропиталась виски. Сначала и до конца она называла Чарли «мистер Иббл».

— Я уверена, мистер Иббл, вы найдете комнату очень удобной. У нас живут одни и те же джентльмены. Ис года в год. — Она негромко, как это принято среди леди, засмеялась, но смех ее, к сожалению, напоминал взрывы на виноперегонном заводе. — Вот почему пансион насывается «Пьюмеранг-Хаус» — добавила она.

Чарли не сумел догадаться.

— Почему, вы сказали?

— Потому, что все восвращаются обратно. Как восвращается пьюмеранг. Понимаете, мистер Иббл? Снаете, что такое пьюмеранг?

— Понял, понял! — воскликнул Чарли, считая бумеранг предметом куда приятнее пансиона.

Хозяйка вдруг стала серьезной и положила руку на рукав Чарли.

— Я вас должна предупредить, мистер Иббл, ваша соседка, миссис Баррагада, считается нашим постоянным жильцом. Да, миссис Баррагада. Фамилия, конечно, иностранная. Она была самужем за джентльменом ис Южной Америки. О, он был очень, очень богат. Я думаю, он был очень, очень, очень богат, мистер Иббл. Но миссис Баррагаде пришлось пережить очень много сабот.

— Сабот?

— Да, сабот. У всех есть саботы, не так ли, мистер Иббл? Но у бедняжки миссис Баррагады сабот было больше, чем она могла перенести, и — но это только между нами, мистер Иббл, только между нами — она не совсем сдорова, не совсем сдорова.

«Не все дома», — предположил Чарли не очень радостно. Ему не хотелось жить рядом с человеком, у которого «не все дома».

— Только в тех случаях, когда речь идет об одной-двух вещах. Она думает, что ее дочь, ее дочь Лаура, — оперная певица и что она вот-вот должна петь в Конвент-Гарден.

— А она не певица?

— Насколько мне исвестно, мистер Иббл, ее дочь Лаура самужем са управляющим магасина шестипенсовых вещей то ли в Ливерпуле, то ли в Гласго, по-моему, в Гласго. Но об этом говорить с бедняжкой миссис Баррагадой бесполесно. Ис-са всего этого у нее было слишком много сабот. А так она действительно очень интересная леди.

— Если она заведет разговор про свою дочь, с ней надо соглашаться? — спросил Чарли. Вся эта история ему очень не нравилась.

— Вот именно, — воскликнула хозяйка. — И еще одно. Как, восможно, вам исвестно, в «Пьюмеранг-Хаусе» спиртные напитки не продаются. Но мы можем всё устроить, мистер Иббл, можем всё устроить. Скажите только слово, и мы устроим. Говоря откровенно, один из наших постоянных жильцов служит в «Винах и ликерах». Мы можем с ним договориться на очень хороших условиях. Скажите только словечко — и всё.

Чарли пробормотал что-то. В эту минуту ему показалось, что хозяйка содержит в себе столько спиртного, что его хватило бы на весь пансион. Затем он кое-что вспомнил. Возможно, эта женщина сможет ответить.

— Не посоветуете ли вы мне… — начал он после небольшого колебания.

— Если смогу, — заверила она его.

— Я приехал сюда, чтобы повидать одного человека, с которым я знаком. Но недавно я прочел в газете, что его арестовала полиция и что он до сих пор находится под следствием — так, кажется, называется это? Где он сейчас, я не знаю и не знаю, можно ли мне его повидать.

— Не имею представления, могу вас саверить, — ответила хозяйка с чувством собственного достоинства и всё возрастающей холодностью. — Мои обясанности сдесь, в «Пьюмеранг-Хаусе», до сих пор не давали мне повода иметь отношение к полицейскому суду. У нас никогда, никогда не было таких сабот, могу скасать вам об этом с радостью.

— Очень хорошо. Не беспокойтесь. Этот человек не жулик или еще что-нибудь такое. Я тоже не жулик. Дело связано с политикой.

— Пусть даже так, — ответила хозяйка, немного оттаивая. — Я вам, мистер Иббл, помочь не могу ничем. Один ис наших постоянных жильцов, мистер Смит, имеет отношение к сакону. Вот ему вы всё и расскажите.

— Он дома?

— Мистера Смита сейчас нет, и я не могу вам скасать, мистер Иббл, когда он будет. Мистер Смит бывает дома очень редко. Но вы можете састать его савтра утром, хотя этого я не обещаю, не обещаю. Если что-нибудь будет угодно вам, своните горничной.

И она удалилась, заставив Чарли подумать, что вопрос о полицейском суде не улучшил его положения в «Бумеранг-Хаузе». Он распаковал вещи и задумался — что делать дальше? Он должен был повидать Кибворса и сходить в редакцию «Дейли трибюн». В коротенькой заметке в одной из газет, которые он читал в поезде, он прочел, что дело Кибворса слушалось вчера в полицейском суде на Норфолк-стрит, но Чарли знал о полицейских судах, особенно о столичных полицейских судах, не больше хозяйки гостиницы и не мог представить себе, что надо сделать, чтобы получить свидание с человеком, содержащимся под следствием. Находится ли сейчас Кибворс в полицейской тюрьме на Норфолк-стрит (и где находится эта Норфолк-стрит?) или его куда-нибудь перевели? А может, оставить это дело и заняться «Дейли трибюн?» К несчастью, он совершенно бесполезно продолжал думать о девушке. Теперь, когда он вернулся в Лондон как человек, а не как чья-то выдумка, он чувствовал себя ужасно одиноким. «Бумеранг-Хауз» ничем не мог поднять его настроение. Из соседней комнаты доносились неопределенные звуки. Производила ли их миссис Баррагада, у которой было в жизни столько забот, что она стала ненормальной? Чарли испытывал ужас от людей, у которых голова была не в порядке, всегда испытывал его, и поэтому сейчас чувствовал себя не в своей тарелке из-за негромких звуков, которые раздавались в соседней комнате.

Собираясь уходить — он не был намерен проводить вечер в «Бумеранг-Хаузе», — он подошел на цыпочках к двери, неслышно отворил ее и выглянул. Никого не было. Он вышел и захлопнул за собой дверь. Тотчас же соседняя дверь распахнулась, и из нее выскочила маленькая неряшливая женщина и преградила ему дорогу.

— Не одолжите ли вы мне несколько спичек? — весело крикнула она, звякая бесчисленными бусами и браслетами. — Не одолжите? — Она протянула пустую коробку.

Чарли дал ей несколько спичек, она взяла их и положила в коробку.

— Пять, — сосчитала она. — Еще парочку, а? Для удачи. Всего парочку. Ага, семь. — Я — миссис Баррагада, а вы?

Чарли представился. Она была очень смуглой, морщинистой, старой женщиной, ее глаза, ни на секунду не оставаясь неподвижными, были какого-то странного светлого оттенка, отчего казалось, что они светились.

— Мы — соседи, — воскликнула она еще веселее. — Не правда ли, это просто замечательно. Не правда ли? — Она подошла вплотную и посмотрела ему в лицо. — Вы любите музыку? Любите?

— Я… Я не знаю, — небрежно ответил Чарли. — Хорошая мелодия мне по душе. — Но поворот их разговора был ему не по душе.

Миссис Баррагада сильным толчком поставила его перед открытой дверью своей комнаты и бросилась внутрь, чтобы в мгновенье ока вернуться с поблекшей фотографией молодой женщины.

— Моя дочь Лаура! — крикнула она. — Узнаете ее? Узнаете ее? Узнаете? У нее самый чудесный голос, какой когда-либо слышали в Аргентине. Она скоро будет петь в Конвент-Гарден.

— Вот как, — сказал Чарли, стараясь найти выход из создавшейся обстановки.

— В Конвент-Гарден через неделю. Три специальных концерта. А я не могу пойти. Знаете почему? Не знаете? — Ее небольшое коричневое лицо утратило всю веселость и стало похоже на физиономию маленькой обиженной обезьяны. — Мне не разрешает Лаура. Если я буду в театре, она не сможет петь. — Она может петь для всех, ах, как чудесно петь! Но только не для меня, не для ее матери.

— Как жаль! И как ей не стыдно! — неуверенно сказал Чарли.

— Конечно, стыдно, конечно, стыдно. Я теперь не могу ее услышать никогда, никогда! Ее родная мать! — Она заплакала. — Не смотрите на меня, не смотрите на меня, — с упреком повторяла она сквозь слезы и уже сердито добавила: — Уходите. — Чарли машинально сделал шаг назад, и она тотчас же захлопнула перед его носом дверь.

Такой вот была миссис Баррагада. Чарли заспешил вниз, чувствуя себя несчастным. Он был готов упаковать вещи и переехать в другую гостиницу. «Чего уж тут переезжать, — сказал он себе. — Устроился, значит надо оставаться».

Он смешался с шумом, суетой и грохотом Лондона. Лондон после Слейкби казался необъятной ярмаркой. Он бродил по улицам и чувствовал себя маленьким, неуверенным, потерявшимся человеком. Две недели назад, когда он приехал в Лондон, его поддерживала почти магическая сила «Дейли трибюн», для которой было достаточно сказать только слово, чтобы перед ним раскрылись все двери. Теперь он вернулся в Лондон как живой человек, а не знаменитость, как рабочий, у которого нет ни работы, ни постоянного жилья, а это было страшно.

Он закусил в кафе, в котором, как он мрачно отметил, большинство посетителей были или супружескими парами, или влюбленные, а остальные, казалось, пришли сюда только для того, чтобы проглотить пищу, а затем выскочить из кафе и заняться чем-то серьезным и важным.

После кафе он совершил автобусную поездку стоимостью в пенни и оказался возле «Нью-Сесил-отеля». Он подошел к гостинице, чтобы посмотреть на великолепие громадных, сияющих входных дверей, подумал, живет ли до сих пор в ней Ида Чэтвик, хотел переброситься парой слов с рыжей горничной, но ничего не посмел сделать и медленно ушел.

Наконец он очутился поблизости от редакции «Дейли трибюн» и решил, что ему, пожалуй, следует зайти. Для начала он спросит Хьюсона.

На этот раз в редакции он чувствовал себя свободно. Человек в униформе, сидевший в маленькой конторке в вестибюле, дал ему заполнить анкету, в которой надо было указать фамилию, имя и причину посещения. Затем Чарли должен был подождать десять минут.

— Мистера Хьюсона в редакции нет, — объявил этот фельдфебель.

— Когда он будет? — спросил Чарли.

— Неизвестно.

И «большой чин» повернулся к нему спиной.

Чарли не решился спросить еще кого-нибудь, во всяком случае, не в этот вечер. Завтра он постарается повидать Кибворса и уже потом вплотную займется «Дейли Трибюн». В подавленном настроении он вернулся в «Бумеранг-Хауз», который сейчас выглядел еще неприветливее. На втором этаже какой-то жилец, для которого, несомненно, «все было устроено», справлял вечеринку, отчего на всем этаже стоял шум и крик. На следующем этаже было сумрачно, тихо и отсутствовали признаки миссис Баррагады. Чарли благополучно добрался до комнаты, тотчас же лег в постель и следующие полтора часа проворочался, путанно думая об Иде Чэтвик, Кибворсе и мистере Кинни.

Следующим утром он вспомнил о мистере Смите, джентльмене, имеющем отношение к закону, и, чтобы не пропустить его, спустился в столовую завтракать пораньше. Через полтора часа, уже успев проголодаться, но узнал от служанки, что мистер Смит завтракать в столовой не будет и что его можно видеть в комнате номер шесть.

— Прошу извинить меня, — сказал Чарли, входя в комнату.

Нельзя сказать, что на мистера Смита, который еще не вставал, так как лег очень поздно, было приятно смотреть. Лицо его было помято, как были помяты простыни, глаза налиты кровью, голос хриплый.

— Перебрал вчера лишнего, — не без угрюмой гордости заявил он. — И главное, пил разное. Всегда одна и та же ошибка. Никогда нельзя мешать.

— Согласен, — солидно подтвердил Чарли.

— Кстати, что вы хотите? — приветливо спросил мистер Смит.

— Понимаете, — начал Чарли и в двух словах объяснил, зачем он пришел.

Мистер Смит застонал.

— Как у вас хватает совести говорить со мной с утра о полицейском суде, когда у меня в голове и во рту такое. Это бесчеловечно. А вообще-то вы попали куда надо. Я растолкую вам, где находится этот человек. Значит, позавчера его судили полицейским судом на Норфолк-стрит, так? Тогда он в тюрьме для подследственных в Брикстоне. Свидания с ним разрешаются. Это не то, что в обычной тюрьме. В Брикстоне содержатся подследственные, а не осужденные.

— Если я поеду сейчас, я увижу его?

— Если приедете вовремя. Забыл, когда разрешаются свидания, не то с десяти до двенадцати, не то с двух до четырех. Забыл. Последнее время не приходилось бывать там, хотя мой хозяин занимается и делами полицейского суда. В чем твоего парня обвиняют?

— Сам точно не знаю, — признался Чарли. — Но, кажется, они давно охотятся за ним — он коммунист.

— А, красный. Так? Тогда его посадят как опасную личность или припишут ему поведение, направленное на подрыв спокойствия, или что-нибудь в этом роде. Срок он получит. Так ему и надо. Мы не в России.

Чарли согласился с тем, что они не в России.

— Такие вот дела. Мы не в России и не хотим, чтобы здесь было так, как там. У нас — свободная страна.

— Но не для Кибворса, правда?

— Что ж, ему не следовало быть коммунистом. Так или не так, но ты найдешь его там. И смотри, чтобы они не прицепились к тебе. Они, наверное, ищут его дружков.

— Постараюсь, — ответил Чарли. — Спасибо большое.

— Ничего не стоит, — вежливо ответил мистер Смит. — Передай мне вон ту коробку с солью и кувшин с водой. Помню, вчера я съел очень много огурцов. Стоит мне только начать пить всё подряд, и я наваливаюсь на закуску. Долго будешь жить здесь? Если долго, то держи свои виски подальше от хозяйки. Она обычно отливает половину и доливает водой. Пока.

Чарли ушел, забыв спросить, как в Брикстоне найти тюрьму. Он даже не знал, где был сам Брикстон. К тому времени, когда он добрался до Брикстона, отыскал тюрьму и получил разрешение на свидание с Кибворсом, утро почти кончилось. Оставалось всего двадцать минут до конца срока утреннего свидания, когда он сошел в одну из небольших, разделенных на секторы комнат для свиданий, где разговаривают с заключенными через проволочную решетку.

Он увидел, как появился Кибворс — лицо его так и сняло от радости. Но когда Кибворс подошел к решетке и увидел по другую ее сторону Чарли, улыбка исчезла с его лица и на нем появилось выражение растерянности.

— По-моему, здесь какая-то ошибка, — сказал он.

— Вы не узнаете меня, Кибворс? — спросил Чарли.

И Кибворс узнал.

— Аттертон, да? О, черт, конечно! Наш герой из Аттертона, так? Хэббл, если не ошибаюсь. Ну и ночь тогда была, ну и ночь!

— Послушайте, Кибворс, это вы тогда погасили пожар?

— Почти погасил, товарищ. Потом пришлось скрыться. Иначе было нельзя, иначе бы они меня нашли. Если бы они меня там поймали, они бы приписали мне, что я поджег завод. Разве я тебе тогда не говорил, что провода не годятся? Замкнуло — и всё. Я срубил часть деревянной перегородки и убежал, но сначала на улице позвонил в пожарную команду.

— Я не хотел, чтобы всё это приписали мне, Кибворс, — сказал Чарли и рассказал ему всё, что произошло дальше.

— Давай забудем об этом, — сказал Кибворс, улыбаясь.

— Нет, не будем забывать! Слушайте, Кибворс, я хочу заставить «Трибюн» напечатать, что я ничего не сделал, а что всё сделали вы.

— Вот как!

— Да.

— Но помимо желания надо иметь и возможность. А у тебя нет ее никакой.

— Посмотрим.

— Я тебе скажу, что меня ждет, — пара месяцев в Пентонвиле[21].

— Нет, если «Трибюн»…

Кибворс покачал головой:

— Я для них прокаженный. Большевистский агитатор, вот кто я для них. Нет, на этот раз мне всё-таки припишут пару месяцев. Ты не беспокойся: у меня хороший защитник, тоже из партии, но и он не в силах освободить меня, и знает об этом. Так что всё идет, как и должно идти, то есть, сделано всё, что можно было сделать в этом случае. Я знаю, что надо делать, товарищ. Мне надо познакомиться с Пентонвилем и, возможно, это пригодится.

— Если я сумею, я сделаю так, чтобы вам не пришлось знакомиться с Пентонвилем.

— Верю. Только ничего у тебя не получится.

— Да, а деньги! — Чарли рассказал о пятистах фунтах.

— И ты считаешь, что часть их принадлежит мне, так, товарищ?

— Да, часть ваша.

Худое лицо Кибворса стало сердитым.

— Они тебе дали деньги не за то, что ты сделал что-то полезное, и если бы на твоем месте был я, они бы мне не дали ни гроша, они тебе дали их ради одного из своих фокусов, товарищ. Они сделали из тебя куклу, вот и всё. Мне не надо их денег. Я ненавижу их, этих свиней. Я задушил бы Хэчланда его грязными газетами, заставил бы его проглотить целое мерзкое издание, вот чего я хотел бы, приятель.

— Понимаю, — неуверенно сказал Чарли. — Но часть этих денег ваша.

— Как я возьму их? Если в партии узнают, что я взял деньги Хэчланда, деньги его газеты…

— Но ведь вы возьмете их не у него, а у меня, а это большая разница. И не говорите, что не можете взять их у меня, вы или еще кто-нибудь из вашей семьи.

Кибворс задумался.

— Вот что, дружище, — начал он мягко. — Если они меня посадят, одному человеку придется нелегко. Она не жена мне, если смотреть с точки зрения законов хозяев, которые еще пока существует у нас, но для меня она — жена, и если меня не будет месяца два, ей и нашему ребенку будет трудно продержаться. Не говори ей, что это за деньги, скажи просто, что ты должен мне, понимаешь, друг? Если ты не против, фунта четыре в неделю, пока я буду в тюрьме, ей будет достаточно. Договорились? Вот и хорошо. Вот ее адрес, имя и фамилия. — Он дважды повторил, и Чарли записал на обороте конверта имя, фамилию и адрес. — Я увижу ее сегодня после обеда или завтра утром, — продолжал Кибворс, — и скажу ей, что ты, возможно, отдашь ей деньги.

— Но, запомните, — сказал серьезно Чарли, — это не всё. Всё, что писали обо мне, — неправда, и виноваты в этом мистер Кинни и «Дейли трибюн». Теперь они должны написать правду. Если я герой, так вы тоже герой. Я с ними еще поговорю.

— Верю, товарищ, — сказал Кибворс, лукаво улыбаясь, — конечно, поговоришь. Видел потом изобретателя? Как его фамилия, он тогда нам показывал свои модели? Отли, Финнинган Отли. Видел потом его?

— Нет, не видел. Можно сказать, что всё началось из-за него, потому что он угостил нас виски, а из-за виски в ту ночь мне так хотелось спать.

— Трудно сказать, кто начал или отчего началось всё, — подчеркивающе сказал Кибворс. — Виски Отли, скверные провода, я, Си-Ай-Ди, тот тип, который преследовал меня, Кинни, «Дейли трибюн» — всё принимало участие в этой истории.

— А теперь кто-то должен кончить ее.

— Ну, друг, мне пора. Спасибо, что навестил. Не потеряешь адрес? — И Кибворс улыбнулся в последний раз.

Чарли смотрел, как он отошел от сетки, как говорил со стражником, подождал, пока Кибворс и стражник пропали из виду. Чарли было горько от того, что Кибворс в тюрьме, но, покончив с делом, которое его привело сюда, Чарли почувствовал облегчение.

Теперь уже ему не будут досаждать мысли, которые прятались где-то в глубине сознания.

Сейчас он был чист так же, как когда-то. Всё становится на свои места. Осталось только заставить «Дейли трибюн» сделать то, что она должна сделать. Он вышел из тюрьмы. Брикстон сейчас показался ему чище и веселее, чем в тот час, когда он приехал. И Чарли уселся в автобус с видом человека, готового вступить в борьбу с целым городом и победить его.

В редакции он столкнулся с тем же самым фельдфебелем из той же застекленной клетки.

— Могу ли я видеть мистера Шаклворса?

— Вам назначена встреча с ним?

— Нет, — ответил Чарли.

Фельдфебель очень медленно покачал головой. Затем посмотрел на Чарли с видом глубочайшего сожаления.

— В таком случае вряд ли представится возможность видеть его. Мистер Шаклворс — редактор. Он очень занят.

— Я знаю, знаю это, — сказал Чарли. Он и не думал принимать всерьез чушь, которую нес этот старый военный мошенник. — Я знаком с ним. Моя фамилия Хэббл, Чарли Хэббл. Вы что, забыли, что ваша газета две недели назад столько писала обо мне?

— Тогда заполните эту анкету.

Опять надо было проставить свою фамилию, фамилию лица, которое вы хотите видеть и указать дело, которое привело вас в редакцию. Дело Чарли оказалось «срочное». Слово это было написано не очень уверенно, но крупными печатными буквами. Фельдфебель дал анкету мальчику-посыльному, который, прежде чем исчезнуть с ней на верхнем этаже, ударил ногой по голени другого мальчика-посыльного и издал по этому случаю торжествующий пронзительный свист.

Был ранний вечер, и «Дейли трибюн» только просыпалась. В редакцию входили и выходили десятки людей, и почти каждый из них что-либо или получал у фельдфебеля — письма и какие-то другие бумаги, — или оставлял их у него. На Чарли никто не обращал ни малейшего внимания, и он подумал, что для них он просто один из полутора миллионов читателей. Никто не остановился, не посмотрел на него, не воскликнул: «Да ведь это наш „Герой-чудотворец“!

Всего лишь две недели назад его фотографии больших размеров печатались в газете несколько дней подряд. Но никто как будто не узнавал его. Он пришел к заключению, что все эти люди были слишком заняты, слишком торопились. Каждый из них, конечно, был занят чем-то значительным. Но ведь всего две недели назад он сам был тоже очень значительным! Да, непонятно.

В сопровождении мальчика-посыльного он поднялся на лифте на четвертый этаж в пустую комнату для ожидания. Молодой человек, который затем появился в комнате, не был знаком Чарли. Он назвал себя секретарем мистера Шаклворса. У него были длинные зубы и высокомерный взгляд. Чарли он сразу же пришелся не по душе.

— Надеюсь, вы понимаете, что мистер Шаклворс очень занятый человек? Что вы хотите?

— Я пришел по очень важному делу, — сказал Чарли.

Секретарь сожалеюще улыбнулся.

— Возможно, но…

Чарли повысил голос:

— По очень важному делу!

— Но в редакцию днем и ночью приходят люди, полагая, что у всех их очень важные дела. Если бы мистеру Шаклворсу пришлось их всех принимать… Как вы думаете?..

— Ничего не думаю, — резко ответил Чарли. — Мне нет дела до того, сколько людей приходит сюда! Я пришел по делу, которое не похоже на их дела, и это, черт возьми, вам хорошо известно. Вы не привозите всех их в Лондон, не называете всех их героями и еще черт знает как! Так?

— Возможно так, но мистеру Шаклворсу неизвестно, какого рода срочное дело привело вас к нему.

— А как же ему может оно быть известным, когда он там, а я здесь? — отразил Чарли. — Ему станет оно известно, как только я увижу его. Понятно? Если бы это не было так срочно, я бы не пришел сюда. Так ему и скажите.

Секретарь, рожденный, чтобы повиноваться, а не командовать, с минуту колебался, затем ушел и через несколько минут вернулся, чтобы провести Чарли в кабинет редактора. Большое плоское лицо мистера Шаклворса было хмурым.

— Не понимаю, Хэббл, что за срочное дело у вас, — начал он. — Вы должны уяснить себе, что, во-первых, я слишком занятый человек, а, во-вторых, «Дейли трибюн» сделала для вас очень много и что на большее рассчитывать нельзя.

— Послушайте, мистер Шаклворс, — прямо начал Чарли, — у меня для вас есть настоящая сенсация.

— Об этом нам лучше судить.

— Вы только выслушайте меня — и всё. Вы расхвалили меня за то, чего я в действительности не сделал. Может быть, я кое-что и сделал, докончил что-то, но по-настоящему тот пожар погасил другой человек. И он сейчас в тюрьме, его держат под следствием или как это называется у них. Он — коммунист. Вот он-то и есть герой, если вообще в этом деле есть герой.

Зазвонил телефон. Стол мистера Шаклворса, казалось, был наводнен телефонами. Он прорычал что-то в один из них и тяжелым взглядом уставился на Чарли.

— Героев больше нет. История кончена. Понятно? Мы сейчас заняты другими делами, о которых надо думать и писать, а не о каких-то пожарах в этом, как его? Аттертоне.

— А разве я говорю, что это не так, мистер Шаклворс? Но у вас и две недели назад были всякие другие дела, о которых надо было думать и писать. А сейчас есть человек, который действительно погасил…

Мистер Шаклворс рассердился.

— Перестаньте говорить со мной таким тоном, Хэббл. Я но привык к нему. Неужели вам не ясно, что чем меньше вы будете говорить об этом, тем лучше для вас же. Вы заставили нас поверить, что всё сделали вы, вы присвоили славу, вы взяли чек, который мы вам предложили, а теперь приходите с какой-то темной историей о вашем дружке-коммунисте. Вы даже не понимаете, в какое опасное положение ставите себя.

— Я понимаю это, — сказал Чарли. — Но ведь…

Мистер Шаклворс нетерпеливо замахал рукой.

— Довольно, довольно. Возможно, мы чересчур поторопились. У меня и тогда были кое-какие подозрения. Чем меньше сейчас говорить об этом, тем лучше, особенно для вас. Счастье ваше, что история уже в прошлом. И не старайтесь оживить ее. Нет, хватит, больше я не желаю ничего слышать. Я занят.

— А, черт побери! — крикнул Чарли. — Нет уж, раз до конца, так до конца…

Зазвонило сразу несколько телефонов. Мистер Шаклворс посмотрел на них, потом на Чарли и махнул рукой. Чарли ничего не оставалось делать как уйти, потому что мистер Шаклворс занялся телефонами и всем своим видом показывал, что у него нет ни малейшего желания продолжать разговор с посетителем. Чарли отступил смущенный и растерянный.

В коридоре он столкнулся со стремительной молодой женщиной и остановил ее:

— Скажите, пожалуйста, мистер Хьюсон в редакции?

— Мистер Хьюсон? Сейчас узнаю.

Минуты через две она вернулась и сказала, что мистера Хьюсона в редакции нет, что Хьюсон куда-то уехал за материалом. И тут Чарли не повезло.

— А мистер Кинни?

Она улыбнулась.

— Сегодня вечером мистера Кинни не будет. Он почти никогда не бывает в редакции в это время. Но, возможно, вы застанете его дома.

— Где он живет?

Она дала ему адрес. Надо поехать к нему, решил он. Раз мистер Кинни начал всё это, пусть он и кончает. Он всегда больше верил в силу и способности мистера Кинни, чем в силы и способности мистера Шаклворса. Кроме того, он знал мистера Кинни лучше.

Квартира мистера Кинни находилась на пятом этаже большого дома, в который Чарли, порядочно устав, вошел с осторожностью. Дверь отворилась в ту самую секунду, когда он нажал звонок. Полная женщина с красным лицом, задыхаясь от ярости, стояла в дверях.

— Скажите, пожалуйста, мистер Кинни здесь живет?

— Да, здесь! — крикнула женщина. — Послушайте и вы услышите его. Послушайте эту парочку. — Она замолкла, и Чарли услышал громкие злые голоса, доносившиеся из комнат. — Одно и то же! Мне надоело! Что он, что она! Если они хотят обедать, так пусть сами варят! С меня хватит. — И женщина вышла из квартиры, оставив дверь открытой.

— Мне надо видеть его, — сказал Чарли.

— Идите, кто вас держит? А я на них на обоих уже насмотрелась. Спасибо! Идите и выбейте, если сможете, дурь из их голов. Но меня не просите пойти и сказать, что вы пришли. Нет уж, кто бы вы ни были, с меня достаточно. Я рассчиталась, я рассчиталась! — торжественно провозгласила она и двинулась вниз по лестнице.

Дверь осталась широко открытой. Голоса в квартире стали еще громче. Чарли дважды позвонил, но никто не вышел, не отозвался, а крики продолжались, не стихая. Наконец, вспомнив о Кибворсе и обо всем остальном, отбросив церемонии, Чарли вошел в квартиру и приблизился к двери, за которой раздавались голоса. Он громко постучал. Открыл дверь сам мистер Кинни. Он был неряшливо одет, пьян и очень зол. Чарли вошел в комнату, и увидел темноволосую молодую женщину. Она была трезвой, опрятно одетой, но в равной с мистером Кинни степени рассерженной. Губы ее были сжаты в тонкую злую линию.

— Ах, черт! — закричал Кинни. — Еще один из них! Что? Кто? Кто вы?.. Ага, Хэббл. Хэббл, ты тоже из них?

— Нет, не из них, мистер Кинни, — спокойно ответил Чарли. Он не знал, в чем его подозревают, но был уверен, что кем бы они ни были, он не был одним из них.

— Не говори глупостей, — сказала женщина Кинни. — Кто этот человек?

— Полагаю, что ты должна знать! — закричал на нее мистер Кинни. — Герой Хэббл. У тебя были и герои?

— Я замужем не за героем, — ответила она.

— А следовало бы выйти за него, следовало бы.

Женщина смерила Кинни взглядом, прошла мимо него, бросила Чарли «извините» — он всё еще стоял возле двери — и вышла, хлопнув дверью.

Мистер Кинни, ругаясь, как извозчик, налил себе виски и залпом проглотил его. Затем подозрительно посмотрел на Чарли.

— Что тебе надо, Хэббл? Говори честно, ты пришел ко мне или к ней?

— Я пришел к вам, мистер Кинни. Я даже не знаю, кто она.

— Сейчас я тебе скажу, кто она. Она — моя жена и подстилка для любого и каждого…

— Легче, легче, мистер Кинни, — сказал Чарли, растерявшись от такого заявления.

— Если я говорю так, значит, знаю, что говорю, и мне наплевать на всех. Садись, Хэббл, садись и выпей. Ты должен сесть и выпить. — И он несколько минут возился со стульями и выпивкой, после чего Чарли уже сидел за столом, а перед ним стояла рюмка. Оба они услышали, как громко хлопнула входная дверь. Миссис Кинни ушла.

— Ну, что ты хочешь? — спросил Кинни. Он был совсем пьян.

Чарли объяснил зачем он пришел.

— Пусть идет, пусть идет, — бормотал Кинни. Голова его падала всё ниже и ниже. Потом он вдруг встряхнул ею и закричал. — Пусть идет! Мне наплевать! Слышишь, Хэббл? Мне наплевать! Пусть с ней спит вся королевская гвардия! Мне наплевать!

— Минутку, мистер Кинни, — сказал Чарли строго. Он хотел переменить разговор как можно скорее, потому что чувствовал себя ужасно неловко. Он знал, что даже тогда, когда муж и жена живут вот в такой шикарной большой квартире, как эта, время от времени они всё равно должны ссориться, но цинизм Кинни, с которым он говорил о своей жене, был для Чарли чудовищен, так как Чарли не мыслил его в такой обстановке. Он решил, что всё дело в том, что Кинни был так пьян, что мог говорить всё, что угодно. Подобного Чарли не слышал даже от пьяных мужей в Аттертоне и Бендворсе. — Я пришел к вам, чтобы поговорить об очень важном деле. Выслушайте меня.

— Нет, сначала ты выслушай меня, Хэббл. Ты женат?

— Нет, — ответил Чарли. Какую-то долю секунды он подумал об Иде Чэтвик, и мысль о ней заставила его закончить словами: — И пока не собираюсь.

— Тогда ты неглупый парень. Я был тоже неглупым, пока не женился. И даже был счастлив. — Кинни глуповато хихикнул. — Думал, что кое-что понимаю в жизни, а оказывается, не понимаю, не понимаю. — Он показал на дверь: — Сначала с ней спал Хэчланд, а потом отдал своему приятелю. До меня это дошло как… как молния. На прошлой неделе. Интуиция, вот что подсказало мне. У меня всегда была интуиция. Я посмотрел на своего уважаемого хозяина, на сэра Джорджа Хэчланда и совершенно неожиданно сказал себе: «Ах, дьявол, ты спал с моей женой!» И я был прав. Он был первый, но не последний. Надо мной смеялись черт знает как. Простофиля старина Кинни, вот и всё. Наверное, все уже знают. А ты откуда знаешь? — И он посмотрел на Чарли с подозрением.

— Я? Я ничего об этом не знаю, — воскликнул Чарли с негодованием. — Вы только что сами рассказали мне об этом. Я пришел к вам совсем по другому делу. Но вы не даете мне объяснить.

— Почему же ты молчишь? Разве я тебе не даю говорить? В чем дело?

Чарли пустился было объяснять в чем дело, но Кинни почти сразу же перебил его:

— Стой-ка, стой-ка, Хэббл! — закричал он, махая толстой потной ладонью. — Ты что, забыл с кем разговариваешь? — Ты разговариваешь с человеком, который создал тебя, с единственным из теперешних журналистов Англии, кто мог это сделать. Когда я услышал, что ты сделал, я сказал себе: «Я сделаю из него национального героя, вот что я сделаю из него. Все будут знать, кто такой Джордж Хэббл».

— Чарли Хэббл.

— Чарли Хэббл, извини. Вот что я тогда сказал себе и сделал, сделал ведь? Сам знаешь, что сделал, и все это знают. Единственный человек, кто мог это сделать — Хэл Кинни. Чем ты недоволен?

— Я говорю, что в действительности я ничего такого не сделал в ту ночь, — запротестовал Чарли. — Человек, который погасил пожар, в тюрьме.

— Почему? — сурово спросил Кинни. — Кто имел право посадить его в тюрьму?

— Потому что он коммунист. Поэтому.

— Коммунист?! Тогда дело плохо, Хэббл. Терпеть не могу коммунизм, понял? Всегда был против него. Написал несколько очень сильных статей против коммунизма. Материализм, вот что это такое. Отрицание религии. Отрицание семьи.

— Сейчас дело не в том, мистер Кинни. Сейчас дело в другом. Если во всей этой истории был герой, так это не я, а тот человек.

— Вот как! Кто так говорит?

— Кто? — переспросил несколько растерянный Чарли. — Я так говорю.

— То, что говоришь ты, неважно. Важно то, что говорю я. Я тебе об этом всё время и толкую. Не ты сделал себя героем, так? Я тебя сделал героем.

— Согласен. Но сделайте и того человека героем. Он этого заслуживает.

— Возможно, да, возможно, и нет. Этого я не знаю. Непохоже, чтобы он заслуживал, раз он красный. Как я могу делать героев из красных? Кроме того, эта история — собственность «Трибюн» или, точнее, была собственностью «Трибюн», потому что история — мертва. И ко всему этому я покончил с «Трибюн» так же, как и с «Санди курир».

— Как? Вы ушли?

Кинни с трудом поднялся и попытался стать в позу оратора.

— Сэр Грегори Хэчланд подорвал во мне веру в него, как в человека, — провозгласил он торжественно хриплым голосом. — И относиться к нему с уважением, как к хозяину, я больше не могу. Помимо «Дейли трибюн» и «Санди курир» существуют и другие газеты, и они с радостью примут Хэла Кинни. Хэчланд посмеялся надо мной. Теперь посмеюсь над ним я. Он не знает того, что я знаю. И я не скажу ему этого. Я просто подам в отставку. Но я покажу тебе, что я думаю о нем. Видишь эти часы? — Он показал на большие, украшенные орнаментом настольные часы. — Эти часы, — продолжал он, подводя к ним и шатаясь, были поднесены мне в качестве свадебного подарка моим внимательным и добрым хозяином сэром Грегори Хэчландом. Теперь смотри!

— Осторожнее! — крикнул Чарли, потому что Кинни, рискуя упасть, бросился к каминной решетке и выпрямился, размахивая кочергой.

— С наилучшими пожеланиями от сэра Грегори, — сказал Кинни, раскачиваясь перед часами. — Наилучшие пожелания чего? — ты, старая похотливая обезьяна!

Чарли бросился к Кинни, но опоздал, тот с чудовищной дикой силой ударил по часам. Он так широко размахнулся, что не устоял на ногах. Часы, стол, Кинни полетели на пол с грохотом ломающегося дерева и звоном разбитого стекла. Когда Чарли поднял Кинни, на него было жалко смотреть. Лицо было в крови, его вырвало. Чарли оттащил его в ванную комнату, немного умыл и уложил в кровать. Чарли и до этого приходилось возиться с пьяными, но с таким тяжелым и беспомощным, как Кинни, никогда. Возня с ним заняла много времени. К счастью, порезы оказались неглубокими, и вызывать врача не пришлось. Когда Чарли умылся и привел себя в порядок, Кинни спал.

— Да, — сказал себе Чарли мрачно, — дело, кажется, не двигается. — Похоже было на то, что Кибворс оказался прав. Чувствуя себя усталым, Чарли решил поесть в первой же попавшейся закусочной, а потом ехать в «Бумеранг Хауз» и лечь спать.

Утро показалось ему более обнадеживающим. Он еще не видел Хьюсона, и хотя Хьюсон был не так могуществен, как Кинни, во всяком случае он относился к Чарли по-дружески. Он выслушает его и даст разумный совет. Надо было только найти Хьюсона. Это означало еще один визит в «Дейли трибюн». Визит был сделан без особой охоты — редакция «Дейли трибюн» ему опостылела. На этот раз в застекленной клетушке дежурил другой фельдфебель, и Чарли пришлось долго ждать, прежде чем выдалась спокойная минута и с фельдфебелем можно было поговорить как мужчина с мужчиной. Чарли узнал, что между двенадцатью и часом дня Хьюсон был завсегдатаем бара близлежащего ресторана под названием «Старая сорока». Когда Хьюсон не был занят делами и находился где-нибудь поблизости, его следовало искать в «Старой сороке». Побродив до четверти первого, Чарли заявился в «Старую сороку», в грязноватый ресторанчик, расположенный в боковой улице. Там, в баре, в группе громко разговаривающих людей, он нашел Хьюсона. Чарли тронул его за локоть:

— Помнишь меня?

— Привет. Конечно, помню! — воскликнул Хьюсон. Лицо его сморщилось от улыбки. — Наш ушедший от нас герой! Выпьешь?

Чарли заказал стакан бочкового и, изловчившись, отвел Хьюсона от остальных. Они отошли в спокойный уголок.

— Ну, что тебя опять привело сюда?

— Выслушайте меня, мистер Хьюсон, — серьезно начал Чарли. — Если я говорю «выслушайте», значит меня действительно надо выслушать, чего бы вам это ни стоило.

— В этом деле я не очень силен, Хэббл, но постараюсь. В чем дело? Надеюсь, не в деньгах, потому что у меня — ни гроша.

— Нет, не в деньгах. Тут всё в этом геройстве. Понимаешь, я ведь в действительности ничего не сделал, а сделал всё другой человек. — Чарли опять повторил историю той ночи о Кибворсе и о себе. — Я пытался рассказать всё мистеру Шаклворсу, — закончил он, — но он даже не дослушал, а только разозлился. Я пытался рассказать мистеру Кинни, но он был совсем пьяный, и ему ни до чего не было дела. Теперь я рассказываю всё тебе и хочу знать, можешь ли что-нибудь сделать или нет.

— Абсолютно ничего, мой дорогой друг, — ответил Хьюсон. — У тебя нет ни малейшего шанса. История умерла.

— Что ты хочешь этим сказать — умерла?

— Ты и Аттертон уже не новость. И нам до вас нет никакого дела. — Я говорю сейчас как работник «Трибюн», а не как человек — независимо от того, ты или кто-то еще спас город. Конечно, если кто-нибудь опять не станет сенсацией. Если бы мне сказали что ты не сделал ничего, а всё сделала Грета Гарбо, тогда бы я тебе пообещал пару колонок. Короче говоря, я уже неоднократно думал, что для тех, о ком мы пишем, надо нам придумывать то, что они должны делать: например, Грета Гарбо должна слетать в Новую Зеландию, а Хелен Вилз — открыть экономическую конференцию. Это сэкономит и место в газете и время.

— Но вы — только не обижайся и хоть на минуту перестань умничать, — но вы подняли всю эту шумиху вокруг меня. А Кибворс…

— Нам до него нет дела. Не только потому, что он коммунист, хотя это снижает его шансы до нуля, а просто потому, что история умерла. После нее умерло еще несколько. Твоя история так мертва, что мне даже странно, что я разговариваю о ней с тобой. Это всё равно, что сидеть в углу с привидением.

— Но, черт побери, — закричал Чарли, — прошло всего две недели!

— Знаю, но для современной массовой газеты это большой срок. Нам надо всё время менять программу, понятно? Мы не газета в старомодном понимании этого слова. Одна или две таких остались, но на каждый их экземпляр наших приходится десять. Нет, мы в действительности не газета, а печатный цирк, водевиль, комната смеха, сборник шуточек на каждый день. Ты и Аттертон были в программе, и ваш номер исполнен. Нас нисколько не удивило бы, если бы сейчас пришел кто-то и доказал, что у вас там никогда не было пожара, или даже, что такого города, как Аттертон, вообще не существовало.

— А другие газеты?

— Единственная газета, которая может напечатать о Кибворсе, это «Красный поджигатель» или как там называется эта красная тряпка? Но и она нисколько ему не поможет. Может только получиться, что его обвинят за то, что он находился в помещении завода, а потом еще скажут, что он сам и поджег его. Самое лучшее для тебя сейчас — это молчать. О тебе сейчас ничего не пишут в газетах. Очень хорошо, держись от них подальше.

— Да, — Чарли вытер платком лоб. — От такого голова пойдет кругом.

— А ты посмейся надо всем этим — и всё.

— Вряд ли от такого засмеешься, — ответил Чарли медленно. — Задумаешься, это да.

— Полагаю, что ты не очень жалеешь, что перестал быть «Героем-чудотворцем» Англии?

— Конечно, нет. Сплошная чепуха и только. Но мне кажется, что когда за одну неделю делают из тебя бог знает кого, а через две даже не хотят выслушать, — это черт знает что. Две недели назад я был, как об этом кричала «Дейли трибюн», человек, знаменитее кого уже не придумаешь, а теперь для нее я всё равно что умер, или похоронен. Кибворс был прав. Он сказал, что у меня ничего не получится. Он знает о газетах куда больше меня.

— А ему никак нельзя знать меньше. Здесь твой старый знакомый Грегори из «Морнинг пикчерал», помнишь его? Девушку ту помнишь?

Помнит ли он! Она за эти дни не выходила у него из головы больше чем на полчаса. И видеть мистера Грегори здесь было всё равно, что сразу же приблизиться к ней. Чарли был в восторге.

— Я бы хотел потолковать о ней с ним, — признался он Хьюсону.

Хьюсон подозвал Грегори и предложил выпить.

— Помнишь Хэббла? Был когда-то нашим героем.

Чарли не стал терять времени.

— Что стало с той девушкой, мистер Грегори? С Идой Чэтвик? — спросил он с чуть-чуть сильнее бьющимся сердцем.

— А-а-а, наша «Мисс Англия», — ответил Грегори небрежно. — Не знаю, чем она сейчас занимается. Она пробовала сниматься в кино, но я не слышал, как у нее пошло это дело. Сейчас я по уши занят организацией конкурса на самое красивое место в Англии.

— Она всё еще живет в «Нью-Сесил отеле»?

— Вряд ли. Разве на содержании у кого-нибудь?

— Такого не может быть! — резко сказал Чарли. — Она не из таких. Где она снималась для кино? Для какой компании?

— Это что такое? Допрос с пристрастием?

— Брось, Грег, — сказал Хьюсон и толкнул его под бок. — Выкладывай всё, что знаешь. Чарли хочет знать всё, потому что врезался в нее.

— Вот как? Ну, что ж, хорошо. Она снималась для компании «Лондон энд империал», их студия в Актоне. Можно туда съездить и узнать, чем она сейчас занимается. Но я не думаю, что ей дали роль, иначе бы нам сообщили для рекламы.

— К тому же, — сказал Хьюсон, — тебе на это совершенно наплевать, ты сейчас занят красивыми местами, а не хорошенькими девчонками.

— Совершенно верно. Жаль, Чарли, но я не знаю, где находится эта бедняга. Наверное, уехала домой.

— Ты говоришь так, как будто ты что-то такое сделал, за что тебе надо отвечать, — сказал Чарли.

— Сделал, — спокойно подтвердил Грегори. — После того, как мы присудим какому-нибудь месту премию за красоту, оно превратится в мусорный ящик. Так получается со всем.

— Эту девушку вы не превратите в мусорный ящик, — сказал Чарли уверенно. — Если она не подошла для той компании, так ее возьмет любая другая. Как бы там ни было, я узнаю. Просто, чтобы узнать — и всё. Еще выпьешь? А ты, Хьюсон.

Оба согласились и выпили. Чарли поднял свой стакан с пивом и торжественно произнес:

— За закусочные, где продают рыбу с картошкой.

— Почему?

— Потому что там знают, что делать с газетами.

— Мне кажется, Грег, он пытается оскорбить Прессу.

— Я тоже так думаю. А впрочем, он не так уж плохо использовал одну газету, согласен?

— Намного лучше, чем я заслуживаю, сказал бы я, — ответил Чарли. — Но я сейчас думаю не о себе, я думаю о других, о многих других людях. Ладно, не буду больше беспокоить вас, мистер Хьюсон. Спасибо большое вам обоим. До свидания.

Он вышел на улицу и зажмурился. Солнце умудрилось проникнуть даже в эту узкую щель между домами. За углом с двух грузовиков сгружали в подвал огромные рулоны бумаги. Из подвала раздавался гул машин, печатных машин. Чарли остановился на минуту. Здесь мы намерены его оставить: пусть он стоит и смотрит на роковую бумагу, пусть прислушивается к гулу ненасытных машин.

8. Не на страницах газет

Вот и опять этот «Нью-Сесиль отель», вот он, рядом. Чарли смело вошел внутрь, не обращая внимания на людей в пурпуровых с серебром униформах, слуг, мальчиков-посыльных. Когда он жил в гостинице как почетный гость, он испытывал перед ними страх. Теперь же, когда у него не было никакого права быть здесь, когда он зашел лишь для того, чтобы навести справку, он не замечал их. Однако это было не пренебрежение, порожденное близким знакомством с ними, — его отношение к ним изменилось после того, как он выехал из отеля. Сейчас он был совсем не тот парень: Чарли Хэббл, который стоял и смотрел с благоговейным страхом на этих рыхлолицых лакеев, больше не существовал. Сейчас совершенно иной Чарли направился прямо к главному бюро, где сидел всё тот же лощеный и блестящий молодой человек.

— Мисс Ида Чэтвик всё еще живет здесь? — спросил Чарли.

— Мисс Чэтвик?

— Да. Девушка, которая победила на конкурсе красоты.

Молодой человек принялся листать страницы в книге регистрации.

— Мисс Ида Чэтвик больше у нас не живет, сэр.

— Когда она выехала?

— В начале прошлой недели.

— Так. — Чарли ожидал этого. Какую-то секунду он колебался. — Когда я жил здесь, — начал он, — здесь работала, как вы их называете? Те, кто убирают в комнатах?

— Горничная.

— Вот именно, горничная. Та горничная рыжая. Я не могу сказать вам, как ее зовут, потому что не знаю. Но мне надо поговорить с ней.

— Если вы что-нибудь оставили здесь, обратитесь…

— Всё в порядке, я ничего не оставил, но мне надо с ней поговорить. Не думайте, я не собираюсь ухаживать за ней. Кроме того, она невеста полисмена.

В молодом администраторе появилось что-то от человека.

— Ммм… Для нас это не совсем обычно, но я сейчас свяжусь с бюро по кадрам.

Оказалось, что рыжая горничная в это время была занята уборкой именно того номера, который когда-то занимал Чарли. Он получил разрешение пройти в этот номер и поговорить с ней.

— Привет. Ты опять к нам? — спросила она с большим удивлением и выключила пылесос.

— Ничего подобного. Я покончил с такими заведениями.

— Давно пора!

— Думаю двигать туда, откуда приехал, и как можно скорее, — продолжал он, усаживаясь на подлокотник громадного кресла. — Но хотел повидать тебя…

— И ты сказал нашим об этом? Смотри, из-за тебя обо мне в гостинице могут пойти всякие разговоры. — Она улыбнулась, оттолкнула пылесос и тоже присела, чтобы поболтать.

— Понимаешь, я хотел с тобой поговорить о той девушке, которая получила премию за красоту. Помнишь ее?

Горничная загорелась любопытством.

— Да, помню. Она приехала откуда-то, откуда и ты, так? Я вообще-то не убирала ее комнаты, но один вечер помогала ей одеваться, когда ее горничная была выходная. Красивая девушка, подумала я тогда. Может быть, и не такая уж красавица, но красивая. Хорошие глаза, но мне больше нравятся фигуры пополней. И что с ней?

Чарли колебался. Что с ней? Не так-то просто ответить на этот вопрос.

— Понимаешь, я уезжал на север, и скоро совсем уеду, и я подумал, а как она сейчас, и сегодня утром встретил одного парня из газеты, и он сказал, что не знает, что теперь с ней, а она, понимаешь, здесь одна… конечно, я понимаю… но я думал, что ты, может быть, знаешь что-нибудь о ней. — И он с надеждой посмотрел на горничную.

Она покачала головой.

— Очень жаль, но не знаю. Она снималась в кино.

Он сказал ей, что знает об этом.

— Тогда, — сказала горничная, — самое лучшее, это надо поехать на эту «Лондон энд империал компани» и спросить там о ней. Они должны знать хоть ее адрес. Я бы так и сделала. А зачем тебе надо ее увидеть?

— Я думал… я просто хотел знать, как у нее дела. Понимаешь, мы жили в одно время в этой гостинице, были в театре вместе, в студии Би-Би-Си и вроде бы немного подружились, а потом…

— А если уж говорить прямо, так ты втрескался в нее, — строго сказала горничная. — И не притворяйся. Почему бы тебе не втрескаться в нее? Ты ничем не хуже ее.

— Куда уж там, — запротестовал Чарли.

— Конечно, не хуже. Я разговаривала и с тобой и с ней. Я говорю, что ты не хуже ее.

— Куда мне до нее. Она… она получила премию и будет сниматься в кино и жить среди богатых парней и всё такое. Она на меня даже и смотреть не станет.

— Хорошо. Тогда чего же ты за нее беспокоишься, а? — сурово спросила она. Потом она засмеялась. — Хотела бы я, чтобы ты увидел свое лицо. Конечно же, ты втрескался в нее. Ручаюсь, ты всё время после того, как уехал, только и думал о ней. И думаешь и сейчас.

— Честно говоря, да, — пробормотал Чарли.

— Тогда слушай, что тебе будут говорить. Так вот, ты — славный парень, и у тебя неплохо работает голова, иначе бы тебя испортила вся та чепуха, которую писали про тебя в газетах. О девушке я ничего плохого не скажу. Она — хорошенькая, но ты ничуть не хуже ее и ни в чем. Можешь поверить мне, я разбираюсь в людях. И если она пройдет мимо тебя, тем хуже для нее. Я вот что тебе еще скажу. Раньше я терпеть не могла полицейских. Да, да, даже смотреть на них не могла. И вообще, даже не думала, что… А теперь вот собираюсь за полицейского замуж и, наверное, скоро выйду.

— Это не одно и то же, — ответил Чарли, считая, что пропасть между ним и Идой Чэтвик несоизмеримо шире пропасти между горничными и полисменами. — Но мне хотелось бы повидать ее еще раз и узнать, как у нее дела, до того как я уеду.

— Так иди в эту кинокомпанию и, если там ничего о ней не знают, приходи опять. Я спрошу у своего парня, что нам делать, потому что даже удивительно, сколько знают полицейские в Лондоне. Они знают всё, а мой ничего не пропускает, могу тебя уверить.

Он чувствовал, что нашел здесь друга, и, не колеблясь, рассказал горничной всё, что произошло с ним и даже свои ежедневные сражения с миссис Баррагадой. Минут десять они откровенно говорили о своих делах, сидя в наполовину убранном номере в стиле Антуанетты. Уходя, он пообещал сообщить ей всё, что ему удастся сделать, независимо от того, сумеет ли он отыскать следы мисс Чэтвик в кинокомпании или нет. Он чувствовал себя намного бодрее, чем все эти дни. Эта рыжая горничная действовала на людей как-то ободряюще и вдохновляюще. Если ее парень не арестовывает людей днем и ночью, так это только потому, что на его участке не бывает преступлений.

Казалось, ничего не было сложного в том, чтобы съездить в кинокомпанию и узнать, что сталось с Идой Чэтвик. В действительности же, конечно, это было сложное и утомительное дело. Даже на то, чтобы отыскать студию в Актоне, уже потребовалось время. Он не знал, где находится Актон, а когда добрался до Актона, так еще надо было найти студию. Он попал в справочное бюро без нескольких минут шесть и опять увидел еще одного фельдфебеля. Студия напоминала вокзал во время отпуска банковских служащих. Десять минут его вообще не замечали.

— Какой отдел? — выкрикнул ему фельдфебель.

Чарли не знал, какой отдел был нужен ему. Он было начал объяснять, путаясь, цель своего прихода, но фельдфебель отвернулся, чтобы ответить кому-то другому.

Наконец, Чарли отважился обратиться к другому фельдфебелю, который был старше и толще и не так занят. Но тот тоже захотел знать, какой отдел. В отчаянии Чарли признался, что хочет узнать адрес одного человека.

— Вам надо в отдел регистрации, — заявил этот служитель. — Вам надо именно туда. Но я сомневаюсь, что вам сегодня ответят. Заполните этот бланк и подождите в той комнате.

В комнате для ожидания было накурено и пахло сырой штукатуркой. Здесь ожидали человек двадцать — тридцать, некоторые из них, по виду актеры, разговаривали и смеялись, остальные с безнадежным видом разглядывали свою обувь. В течение десяти минут мальчики-посыльные в униформе входили в комнату и уводили с собой счастливцев, потом посыльные перестали приходить, и всё замерло. Чарли надоела комната ожидания, и он вернулся в бюро справок только для того, чтобы найти там совершенно другого фельдфебеля, очень раздражительного. Те двое исчезли.

— Отдел регистрации уже закрыт, — буркнул ему фельдфебель.

— Как же так? Я жду здесь уже…

— Ничем не могу помочь.

— Придется прийти завтра с утра, — сказал Чарли.

— Дело твое.

Такая утомительная поездка оказалась напрасной. Но следующим утром Чарли уже до десяти часов был здесь и увидел еще больше людей и еще большую сутолоку. На этот раз он не был таким робким. Когда ему предложили заполнить бланк, он решил назваться братом мисс Иды Чэтвик, даже если это принесет ему неприятности. Этот ход оказался успешным, его наконец провели наверх и представили пожилой женщине в очках с желтой черепаховой оправой.

— Та мисс, которую пробовали снимать после присуждения ей премии в «Морнинг пикчерал»?

— Она самая, — радостно и торопливо подтвердил Чарли: в конце-то концов ему начинало везти.

— Так. Но сообщить вам ее адрес мы не можем, потому что у нас нет его. Она прошла испытательные съемки, как мы обещали ей, но неудачно. У нее никакого опыта, она плохо снималась, голос ее в аппарате не звучит, и она не тот типаж, который нам нужен. Поэтому нам и не потребовался ее адрес. Незачем. Жаль, но…

Чарли вышел на улицу и прошел некоторое расстояние, прежде чем оправился от изумления. Он был зол на этих людей из кино, которые заставляют человека ждать по нескольку часов, а потом оказывается, что они не видят будущую кинозвезду, даже тогда, когда смотрят на нее. Незачем! Что эта женщина в желтых очках понимает в таких вещах? Никогда в жизни он больше не поедет ни на какую другую «Лондон энд империал фильм». Она плохо снималась! Не тот типаж, что им нужен! Он знает, какие типажи им нужны, — всякие там размалеванные девчонки. Сидя в автобусе, он горько размышлял обо всем этом всю дорогу. На некоторое время он совершенно забыл о себе.

Когда Чарли вспомнил о своем собственном положении, он очень расстроился. Однако он решил во что бы то ни стало узнать, что случилось с Идой, и при возможности повидать ее еще раз, прежде чем уедет. Возможна, она уже уехала в Пондерслей, но Чарли, помня, что она тогда сказала о возвращении домой, почему-то уверен был, что она всё еще в Лондоне. Но где? В этом и была основная заковырка. В городе разумных размеров всегда есть шанс встретиться с тем, кого хочешь увидеть, но здесь, в Лондоне, человек может бродить по улицам десять лет и так и не встретить того, кого нужно. Миллионы лиц, и никогда того, которое ищешь. Всё, что нужно для того, чтобы найти человека, — это две строчки адреса на клочке бумаги: улица и номер дома. Потеряй этот клочок, и человек пропадет, потеряется среди милей дымовых труб, словно погрузится в Атлантический океан. Это просто кошмар. Город не должен быть таким большим, как этот. Она сейчас, может быть, лежит в больнице без сознания, никому неизвестная, или ее могли посадить в тюрьму, или, может быть, она убита, — а он совершенно ничего не знает! Всё это могло с ней случиться, но он был не в состоянии даже на секунду себе представить, что это действительно случилось. А может быть, она сейчас шикарно проводит время? Но где?

Вечером этого же дня он задал этот вопрос своему другу — рыжей горничной, когда ему удалось встретиться с ней на улице неподалеку от «Нью-Сесил отеля».

— Над этим надо подумать, — сказала она. — Ты не переживай. Если она в городе, мы найдем ее. Ты можешь пожить здесь еще несколько дней?

— Пожить надо всё равно, — ответил он. — Надо узнать, что будет дальше с одним моим знакомым, с Кибворсом. А потом у меня нет работы, так что не к чему торопиться. Что бы там ни было, а неделю я еще пробуду.

— Она могла уехать домой, понимаешь?

— Могла, но, спорю на что хочешь, не уехала. После того, что она говорила мне! Она слишком гордая, чтобы вернуться с поджатым хвостом. Там есть такие люди, которые только этого и ждут. Есть такие люди.

— Знаю и без тебя! — воскликнула горничная. — Я всю жизнь только и вижу таких. Я сразу подумала, что для нее было бы лучше всего быть дома, кажется, я даже сказала ей это, но я понимаю, как ей не хочется возвращаться побитой, когда кучка всяких там ухмыляющихся полудохлых обезьян станет говорить: «А я вам что говорил?» Я бы чувствовала то же самое. Я бы ни за что не поехала обратно. Наверное, тебе придется объездить все эти студии.

— О черт, лучше не надо. Давай подумаем о чем нибудь другом. Я сыт по горло одной студией.

— Хорошо. Но тогда дай мне день-два. Я подумаю и потолкую со своим парнем. Полиции знакомы такие дела. Им всегда приходится разыскивать людей. Где ты остановился?

Он дал ей адрес «Бумеранг-Хауза».

— Может быть, я тебе напишу, — продолжала она. — А теперь вот что. Подумай и о себе денек-другой. Поищи работу или какое-нибудь занятие для себя. И не принимай всё так близко к сердцу. А то, похоже, что ты уже вешаешь нос. У тебя ведь остались еще кое-какие деньги? Вот и хорошо. Попробуй немного развлечься. И гляди веселей.

Чарли пытался последовать совету своего друга горничной, но глядеть веселей не мог. Произошло слишком много событий, и он не мог отделаться от беспокойства. Он нанес еще один визит в Брикстон к Кибворсу, который сардонически улыбался, пока Чарли рассказывал о том, как он пытался заставить «Дейли трибюн» взяться за дело Кибворса.

— Вот что, дружище, — сказал Кибворс, — если бы я с самого начала не был уверен, что у тебя ничего не получится, я бы вообще не разрешил тебе вмешиваться в мое дело. На кого бы я был похож, если бы меня стала прославлять «Трибюн»? Вообще-то с их точки зрения было бы умно сделать это, чтобы дискредитировать меня и партию. Но пресса боссов слишком глупа даже для того, чтобы сделать то, что она может.

Чарли подумал, что Кибворс сейчас говорит с чувством собственной значимости, чего он раньше за ним не замечал. Может, это было оттого, что Кибворс провел несколько дней в тюрьме?

— Ты еще будешь с нами, товарищ, — продолжал Кибворс. — А обо мне не беспокойся. Я отсижу свои пару месяцев, ничего мне не сделается. Посижу, подумаю кое о чем.

«Он начинает говорить, как будто он Ленин», — подумал Чарли и сказал:

— Я не знаю, буду ли я с вами, но когда всё более-менее утрясется, я тоже собираюсь подумать и разобраться во всех этих делах. Суд будет в понедельник?

— В понедельник на Норфолк-стрит.

— Приду. Счастливо.

Вечером в пятницу он получил два письма, адресованные на «Бумеранг-Хауз» — ответы на те письма, которые он отослал. Одно, приятное, было от тетушки Нелли, которая писала, что ей очень хорошо во Френтландзе, потому что на кроватях там пуховые одеяла, а над кроватью приемник, вид из окна на море и одна няня обручена с молодым человеком, который сейчас в Африке. Ответ на его второе письмо, в котором он спрашивал о своей прежней работе, было угнетающим. Оглсби, управляющий АКП в Аттертоне писал, что так как Чарли был лишь переведен на завод в Аттертоне, то его заявление переслано в Главное управление. В то же время Оглсби поставил в известность компанию, что место Чарли занято и что он, Оглсби, не имеет ни малейшего желания вновь видеть Чарли. Злая приписка в конце рекомендовала Чарли обратиться насчет работы к его друзьям из «Дейли трибюн». Дело было проиграно. Оглсби рассчитывался за ту сцену ночью, когда Кинни рассвирепел и заставил Оглсби уступить. Получалось, что Чарли теперь потерял всякую связь с АКП. Он — безработный. Надо искать что-то другое. Может, не тратить деньги впустую, а открыть какое-нибудь маленькое дело? Но какое? В эти времена все маленькие дела не очень-то процветают. Нет, ничего не выйдет. И тут Чарли вспомнил о том маленьком странном человеке, о сэре Эдуарде Каттерберде, адрес конторы которого у него где-то хранился. В тот вечер сэр Эдуард говорил, что может помочь ему подыскать работу.

Следующий день пришелся на субботу, и хотя Чарли знал, что крупные дельцы редко бывают в своих конторах по субботним утрам, он всё-таки поехал в Сити. Он был слишком озабочен поисками работы, слишком устал от бесцельного ожидания того, как сложатся сами по себе обстоятельства, и поэтому был рад чем-нибудь заняться.

Контора сэра Эдуарда была темна и молчалива Когда Чарли позвонил у дверей с надписью «Бюро информации», ему открыл паренек лет семнадцати с открытым ртом и множеством веснушек.

— Могу я видеть сэра Эдуарда Каттерберда?

Подросток наклонился к нему поближе.

— Тронулся, — прошептал он.

— Что? — не понял Чарли.

— Свихнулся, — прошептал паренек с безграничным удовольствием.

— Что ты несешь?

К ним вышел тощий человек с бакенбардами и оттер подростка от Чарли.

— В чем дело?

— Могу я видеть сэра Эдуарда Каттерберда? — повторил Чарли.

— По личному делу?

— Да. Он сказал мне, чтобы я зашел к нему сюда.

— Понятно. Но, простите, сэра Эдуарда Каттерберда здесь нет. Он… м… м… У него тяжелое нервное заболевание. Его уже нет неделю, и мы боимся, что потребуются месяцы, много месяцев, прежде чем он придет в себя.

Так вот что означало «тронулся» этого подростка! Полоумного беднягу сэра Эдуарда увезли в сумасшедший дом. Вспомнив, как странно рассуждал в тот вечер сэр Эдуард, Чарли решил, что удивляться нечему, но он был и удивлен и потрясен. И не потому, что он и здесь потерял надежду на работу. Он просто думал о маленьком человечке и жалел его. Сошел с ума. Или сходит с ума. Возможно, что в этом городе тысячи и тысячи людей, которые проходят мимо него по улице, — уже сумасшедшие или сходят с ума. И он стал заглядывать с новым, жутким интересом в глаза прохожих.

Он сделал открытие, которое до него сделали многие, кто впервые попадал в Лондон, что если человек провел не очень интересно будни, то и вечер субботы и воскресенье он проведет еще менее приятно. А что сейчас могло быть приятным для него? Работа на АКП уже не ждала его, ему не помог с работой и сэр Эдуард, сейчас сумасшедший, его затея с «Дейли трибюн» провалилась, и он ничего не узнал об Иде Чэтвик. Эта молодая женщина, откровенно признался он себе, не должна беспокоить его, но мысль о ней тревожила его больше, чем все заботы взятые вместе. Будущее казалось мрачным, а вечер субботы и воскресенье, проведенные в чужом недружелюбном городе, ничего не сделали, чтобы как-то скрасить его.

В воскресенье, ускользнув от миссис Баррагады, хозяйки и полутемных вонючих лестниц, Чарли бродил по городу, пока не заболели ноги. В этот день вы, может быть, даже видели, как он, запыленный и озабоченный, шагал прихрамывая.

Понедельник был совсем иным. Этот день и на вид и по содержанию казался лучше прежних. К тому же от горничной пришло письмо, в котором она писала, что после переговоров с некоторыми людьми, из тех, кто кое-что знал о таких делах, она считала, что лучше всего будет, если Чарли обратится к киноагентам, нанимающим людей для съемок. Горничная в конце письма сообщала ему фамилии и адреса крупнейших киноагентов, после чего шла подпись: «С уважением к Вам Ева Кенмор».

Чарли тотчас попросил судьбу ниспослать всяческие блага своему настоящему другу Еве Кенмор.

Письмо обнадеживало. Не надо только откладывать, надо сейчас же ехать в агентство, хотя нет, надо ждать до второй половины дня. Утром будут судить Кибворса.

Чарли приехал в полицейский суд заблаговременно и втиснулся в задние ряды публики. Сначала слушались три дела о заключении уличных пари на скачки, о которых детективы, присяжные и судьи говорили так, как будто пари было из одной категории с убийством. Послушать их, так можно было подумать, что ни один порядочный член общества никогда не ставил на лошадь. Странная штука, подумал Чарли. Затем шло несколько дел о пьянстве. Они слушались с удивительной быстротой и заканчивались штрафами от пяти шиллингов до шести фунтов семи шиллингов.

Из важных дел дело Кибворса слушалось первым. Как Чарли и ожидал, Кибворс не выглядел расстроенным и огорченным. Чарли он не заметил, но улыбнулся женщине, которая сидела неподалеку от него. Очевидно, это была та женщина, фамилию и адрес которой Кибворс дал ему, и Чарли не терял ее из виду.

В Аттертоне Кибворс говорил, будто за ним была слежка детективов Скотленд-Ярда, но на суде об этом не было упомянуто ни слова. Ничего даже похожего на это не было сказано, просто Кибворса обвиняли в поведении в один из прошедших дней, которое могло привести к нарушению спокойствия. Обвинение это, как показалось Чарли, в равной степени могло относиться к любому присутствующему, но только не к обвиняемому. Защищал Кибворса молодой юрист-коммунист с необычной бородой и тонким голосом, что сразу же не понравилось судье. Оказалось, что обвиняемый уже два раза привлекался к суду за это же самое преступление.

Предоставили слово Кибворсу. Он встал и начал говорить, но судья прервал его.

— Я признаю вас виновным в предъявленном вам обвинении, — торжественно провозгласил судья. Он был очень стар и, казалось, терпеть не мог заседать в полицейском суде на Норфолк-стрит, терпеть не мог своего кресла, судейского клерка, стряпчих, детективов и особенно обвиняемых и поэтому выглядел сердитым джентльменом, которого вытащили из постели для того, чтобы всякие там размазни и наглые нарушители законов отрывали его от клуба. — Я признаю вас виновным в предъявленном вам обвинении, — торжественно провозгласил он, и в голосе его слышалось даже некоторое удовольствие, — и обязан наказать вас. Вас наказывают не потому, и это вы должны понимать, что вы придерживаетесь определенных политических взглядов и выражали их публично. Мы живем в свободной стране, в которой человек свободен придерживаться тех взглядов, которые ему нравятся…

— Сказал тоже, — прозвучал за спиной у Чарли чей-то негромкий голос.

— …А потому что после того, как вы были дважды предупреждены и осуждены ранее, вы продолжали вести себя так, что с точки зрения — и правильной точки зрения — полиции ваше поведение могло привести к нарушению спокойствия. Приговариваю вас к двум месяцам тюремного заключения.

Чарли отчетливо слышал, как женщина, которая была неподалеку от него, тяжело вздохнула. Кибворс кивнул ей и улыбнулся, когда его уводили. Она, протолкавшись через толпу, вышла из суда, и Чарли вышел за ней. Он остановил ее здесь же, у суда.

— Скажите, вы миссис Брукстен?

— Да, — ответила она, стряхивая с ресниц слезы. У нее были карие глаза, выступающие скулы. Она была похожа на иностранку, хотя говорила без всякого акцента. — Что вы хотите?

Чарли рассказал о себе. Да, Кибворс говорил ей о нем. Убедившись, что незнакомец из числа друзей, она заморгала еще чаще.

— Послушайте-ка, — сочувственно сказал Чарли, — ему не повезло, но он получил ровно столько, на сколько рассчитывал, и я не думаю, что это его особенно угнетает. Два месяца — чепуха. И не заметишь, как пройдут. Пойдемте-ка лучше попьем чаю и потолкуем.

Сидя за чашкой чаю под любопытными взглядами официанток, которые незамедлительно решили, что они — только что поссорившаяся влюбленная парочка, они устроили свои небольшие финансовые дела. Часть денег «Дейли трибюн», тех денег, которые так торжественно вручил ему Шаклворс ради рекламного хроникального фильма, сейчас была вручена возлюбленной коммуниста, заключенного в тюрьму Пентонвиля. Чарли засмеялся, подумав об этом.

— Над чем вы смеетесь? — спросила миссис Брукстен, у которой уже просохли слезы.

— Не беспокойтесь, не над вами, — ответил он. — А рассказать не сумею. Всё запуталось.

Сейчас, наконец-то, он узнает об Иде.

Чарли осилил лестницу в конторе киноагентства. «Э, брат, — сказал он себе, — опять история с ожиданием». Комната ожидания, лестничная площадка и половина лестницы были заполнены ожидающими.

— Похоже, что все эти кинодела одно ожидание, — поделился он с высоким пожилым человеком.

— Простите, вы имеете отношение к кино?

Чарли признался, что не имеет.

— Я так и думал, так и думал, — продолжал его собеседник проникновенным и торжественным тоном. — Иначе вы бы не сказали «похоже». Не похоже, а определенно и несомненно одно сплошное ожидание. Надо ждать здесь или еще где-нибудь, пока тебя примут, ждать и ждать. Наконец получаешь работу. Идешь в студию. И там ждешь, прежде чем сыграешь свое, ждешь и ждешь. Потом ждешь, когда тебе скажут, что ты больше не нужен, тогда начинаешь ждать другую работу. Единственное, чего здесь ждать не надо, так это денег, которые ты заработал, — в этом кино идет впереди театра. А так бы всё это — прекрасная жизнь для восточного философа. Был бы получше климат, так я бы сам стал йогом и созерцал бы собственный пуп.

— И здесь всегда так много людей?

— Нет, сегодня немного больше обычного. Говорят, требуется много людей для массовых съемок в «Шепердз буш». А вообще-то это немного. Мне приходилось видеть полную лестницу и на улице очередь метров на тридцать. Вы говорите, что пришли не сниматься?

— Нет, не сниматься. Мне надо узнать, есть ли в студии адрес одного моего приятеля.

— Ах чудак, чего же вы стоите здесь. Так и простоите целый день. Идите прямо в бюро и спросите девушку, есть ли у нее адрес. Если вы будете здесь ждать, когда подойдет очередь, ваш приятель умрет от глубокой старости, прежде чем вы узнаете, есть ли у них его адрес или нет. Да, прямо в эту дверь. Не стоит, не стоит благодарности.

Сначала девушка, которая, казалось, устала видеть вокруг себя людей, даже не хотела слушать его.

— Ждите своей очереди.

— Послушайте…

— У нас такое правило. Без очереди не принимают никого, если не было назначено раньше.

— Но меня не надо принимать, — возразил Чарли.

— Я даже не имею права записать вашу фамилию.

— А я и не хочу, чтобы вы ее записывали. Только послушайте минутку. Я пришел сюда не для того, чтобы получить работу. Я не киноартист. И не буду киноартистом, даже если бы вы мне стали предлагать это.

— О! Тогда другое дело, — радостно сказала девушка, словно ей было ужасно приятно встретить еще одно человеческое существо вместо еще одного киноактера. — Что вы хотите?

— Меня направили сюда, — начал Чарли, считая, что так будет звучать более важно и официально, — чтобы навести справку о молодой леди по фамилии Ида Чэтвик. Возможно, она обращалась к вам и оставила свой адрес.

Девушка достала толстую книгу, полистала ее и затем откуда-то извлекла небольшую фотографию Иды.

— Эта девушка?

— Эта, — подтвердил Чарли. Сердце его забилось так, словно произошло нечто удивительно радостное. Он никогда бы не поверил, что способен так волноваться.

— Я ее очень хорошо знаю, — пожаловалась девушка. — На прошлой неделе она из меня душу вымотала. Никак не могла выпроводить ее. Это она получила премию на конкурсе красоты? Из-за этого она такая и стала.

— Вы знаете где она живет?

— У нее уже два адреса, — ответила девушка тоном, как будто всё, что связано с несчастной Идой, неизбежно рождало неприятности. — Но, похоже, она сама не знает, где будет жить. Да, а второй — меблированные комнаты миссис Малиган, Стенлидейл-роуд, 25, Юго-Западный район.

— Дайте я запишу! — воскликнул Чарли. — И вот еще, где это? Знаете?

— Где-то за Виктория стейшн[22]. Я когда-то там жила. Но теперь не живу.

— Вы не знаете, она не снимается в кино?

— Не знаю, но догадаться нетрудно. Если увидите ее, скажите, чтобы она оставила нас в покое.

— Хорошо, скажу обязательно, — ответил Чарли уже у двери.

В зале и на лестнице было всё еще много ожидающих, и Чарли с трудом выбрался на улицу. Хотя почти все, кто ждал, были очень тщательно одеты, но в глазах у некоторых Чарли заметил то же выражение, что у жителей Слейкби. Можно носить шляпу набекрень, можно аккуратно сбивать тончайшую пыль с отглаженных брюк, но такое вот выражение в глазах говорит, что люди уже на грани голода. Ну и жизнь! Ждать, ждать, быть отлично одетым и всегда мучиться от сосущего голода.

Было уже поздно, когда он отыскал улицу Стенлидейл-роуд, застроенную высокими домами. Дверь дома номер 25 давно не красилась. Окно в подвал было разбито, и из него неслись звуки старого граммофона и запах жареного лука.

Дверь открыла девушка такая маленькая и неряшливая, что она была больше похожа на бездомного ребенка, чем на служанку.

— Могу я видеть мисс Иду Чэтвик? — с бьющимся сердцем спросил Чарли.

— Верхний этаж, направо, — бросил ему ребенок, оставив дверь открытой. — Она дома.

По лестнице он почему-то не шел, а взбирался. Добравшись до верхнего этажа, он остановился, чтобы передохнуть, но не потому, что было тяжело дышать, а оттого, что он мог задохнуться от необъятной радости.

Вот, по правую сторону, ее дверь.

Но Чарли всё стоял и не двигался: кто-то не то чтобы плакал за дверью, а всхлипывал. Странная нежность переполнила его. Он постучал в дверь, всхлипывания тотчас же прекратились. Он постучал еще раз, за дверью послышался шорох. Дверь чуть-чуть приоткрылась.

— Кто там?

— Это я. Чарли Хэббл. Вы помните меня?

И вот он уже в комнате и смотрит на нее. Он видит, какая она несчастная и жалкая, с опухшим от слез лицом, но она та девушка, о которой он всё время думал, которую столько искал.

— Ай-я-яй, нельзя плакать, — сказал он нежно.

Непроизвольно он развел руки, и вот она уже рядом с ним, прижимается лицом к его плечу и горько плачет, а он только крепче прижимает ее к себе и неумело успокаивает.

Пока он ее так растерянно держал, ему вдруг стало всё ясно. Он уже знал, что все ее грандиозные планы рухнули, он знал, что будет просить ее, чтобы она стала его женой, и что, если он будет настойчив, она согласится, он знал, что она слабовольна и тщеславна, что она легко может быть недовольной, и что вообще она не та твердая трезвая девушка, которая могла бы быть отличной женой для такого парня, как он, — он всё это знал, но нисколько об этом не заботился, он был рад, что она с ним, что он чувствует ее своей грудью. Путь, который они изберут, может легко привести их к радостному, может захлестнуть волной бед, но это был путь его и ее, и они или должны были его избрать, или отказаться жить. В эти секунды он не был слепым счастливым влюбленным. Он был мудрецом, одним из тех, для которых вдруг в хаосе мгновенно открывается путь.

— Я столько думала о вас…

— Я думал о вас всё время…

— Я не знала, куда вы…

— День за днем я искал вас, чтобы увидеть еще раз, прежде, чем уеду…

— Это правда?

— С самого первого дня. Только разве я мог подумать, что…

— Даже трудно поверить, правда?

— Очень трудно. А это правда, что вы…

— Вы… Просто вы — это вы… И больше мне никого не нужно.

— О! Повторите это еще. Я не был сам собой с того самого дня, когда видел вас в последний раз…

И, конечно, много-много подобных слов. Сначала слова утонули в чувствах. Их руки, встретившись навсегда, были красноречивее. Он и она, наверное, были — а они так и думали — единственными двумя живыми существами в громадном городе привидений.

Но потом, после чая, как они говорили! Они рассказывали о себе, ободряли друг друга, вспоминали, что делал тогда-то он, что в это время делала она. Они говорили, пока последний луч солнца не исчез из затихающей пучины Стенлидейл-роуд, пока в нижней части неба не зажглись неистовые огни торговых реклам, а в верхней робкие, но непригодные для торговли звезды, на которые они оба смотрели между грязными кружевными занавесками миссис Малиган, а миссис Малиган, сидя у себя в подвале за бутылкой портера, решала, не удвоить ли ей плату за комнату на верхнем этаже с правой стороны, потому что юная леди, которая снимала ее, несомненно, начала древнюю историю. У обоих влюбленных было что рассказать о перенесенных сражениях, но раны Иды были глубже.

— Теперь, Чарли, я могу рассказать тебе всё, — сказала Ида. — Раньше я не могла, потому что не знала, как ты относишься ко мне. Я плакала, потому что не знала, что делать. Я думала, что лучше убить себя, открыть газ или сделать еще что-то такое. Ты скажешь, что прошло слишком мало времени и что поэтому я еще не узнала настоящих трудностей, но я узнала, Чарли, и это ужасно! Я не знала, что мне делать, не знала, что делать! Понимаешь, Чарли, я надеялась на многое, когда получила премию. Ведь ты не ругаешь меня, не ругаешь? Ведь каждая на моем месте надеялась бы на многое, правда ведь? Было же столько разговоров! А я не подхожу для съемок, так мне сказали. Я потом столько плакала! Я старалась найти какую-нибудь другую работу и не могла. Я ходила из одного места в другое, пока не отчаялась. Никто мне не предложил честной работы. За всё время я не встретила никого, кто бы отнесся ко мне по-дружески. Честные люди говорили мне прямо, что я не подхожу для съемок и что мне надо ехать домой. А другие — таких ужасно много — хотели только получить что им нужно, и я видела, что даже это они не хотят получить по-человечески. Понимаешь, Чарли, я никому из них была не нужна. Ни одному. Это видно было по их глазам. Я, наверное, видела сотни таких глаз, как они смотрели на меня, и становилось всё трудней и трудней. И я очень глупо поступила с деньгами, которые мне дали вместе с премией. Я надеялась, что теперь у меня всё пойдет хорошо, и очень много истратила, почти всё, на платья и всякие там другие вещи, и у меня почти ничего не осталось. А домой, Чарли, я не могла ехать. Наверное, я всё-таки бы поехала, поехала бы, а не убила себя, потому что я ужасная трусиха. После того как я получила премию, я относилась ко всем в доме свысока, думала, что всё теперь пойдет чудесно, и они бы мне этого не простили. Если бы я поехала в Лондон просто искать работу, как другие девушки, тогда было бы ничего, но я поехала не для этого, понимаешь, Чарли? Меня сюда привезли, столько обо мне говорили, как будто я была бог знает кем, а потом вдруг всё пропало. И никому до этого нет никакого дела, это ужасно — никому нет дела. Понимаешь меня, Чарли?

— Понимаю, — подтвердил медленно Чарли. — Это называется разочарование.

— Это как будто ты идешь на вечер и думаешь, что встретишь хороших знакомых и друзей, и все будут рады тебе, а потом оказывается, что это даже не вечер, никто тебя не знает и никому до тебя нет дела. Ах, Чарли! — И она прильнула к нему.

— А ты знаешь, что я еще больший неудачник, чем ты? — спросил он.

— Чарли, не говори так — неудачник. Так всегда говорят в Пондерслее. Я даже сейчас слышу: «Да, она тоже неудачница». Поэтому-то я и боялась ехать домой.

— Ладно, Ида, забудем о неудачниках. Я хочу сказать, что я просто рабочий, у которого сейчас нет даже работы. История с геройством кончилась. Не забывай этого.

— Мне всё равно, Чарли. Но ты ведь не простой рабочий. Ты и понимаешь и умеешь больше. А теперь, — сказала она доверчиво и гордо, — ты будешь понимать и уметь еще больше. Правда?

— Ты так думаешь?

Он почувствовал, что в своих собственных глазах он уже немного вырос. И он смутно сознавал, что Ида, сама по себе очень слабая, может быть сильной, когда будет с ним.

Они придвинулись поближе друг к другу, тихо и нежно о чем-то поговорили и затихли. Лондон, до которого им сейчас не было дела, продолжал грохотать, как Ниагара. А какое им было дело до него? Они покончили с ним, стали опять теми, кем были, только, конечно, глубже и мудрей, чем те двое глупышей, которых когда-то с такой помпой привезли из Средней Англии.

Скоро они почувствовали, что страшно проголодались. Одиннадцать без нескольких минут? Ну и что? Держась за руки, они вышли из дома.

Вся столица для них была просто закусочной.

На следующий день в пять часов вечера они сидели в кафе на Оксфорд-стрит и представляли там самую красивую парочку. Действительно, Ида привлекла к себе всеобщее внимание, и удивительного в этом ничего не было: в кафе уже давно не бывала девушка, которая была бы такой хорошенькой и выглядела такой счастливой.

Чарли обстоятельно рассказывал ей о письме, которое получил утром. Письмо было от мистера Мерсона, одного из директоров его бывшей фирмы — АКП.

— Понимаешь, Ида, я написал Оглсби — он управляющий на заводе в Аттертоне — и просил, чтобы мне вернули мою прежнюю работу. Он ответил, что отправил письмо в дирекцию, а сам написал им, что ни за что не хочет брать меня назад. Это потому, что в ту ночь он разозлился на мистера Кинни за то, что тот послал его к черту. После этого он и рассчитался со мной. Я думал, что теперь у меня всё кончено с АКП. Но этот вот мистер Мерсон, — он тоже был там в ту ночь, и, я думаю, именно он вмешался, когда Оглсби стал скандалить с мистером Кинни, — так вот, он пишет, что если я приеду в Бендворс, он думает, что сможет дать мне работу.

— Какой он хороший! Правда? — воскликнула девушка, для которой сейчас все люди в мире были хорошими.

Месяц назад Чарли, пожалуй бы, согласился, но сейчас на некоторые вещи у него был свой взгляд.

— Я знаю, почему он так пишет. Он боится, что газеты могут создать АКП плохую славу. Он в ту ночь боялся этого. Ручаюсь, он думает, что если мне не дать работу, так я подниму шум в газетах. Никакого шума поднять я не могу, но этого-то я им не скажу. Пусть думают, что хотят.

— Ты не хочешь ехать в Бендворс? — спросила Ида. Она в мгновение ока свила там гнездышко на оставшиеся у Чарли деньги.

— Наоборот, хочу. Мне нравится Бендворс. Это мой родной город. Я никогда не любил Аттертон.

— Я тоже хочу. Для начала мы и там поживем, — заявила Ида. — Помнишь, я говорила тебе, что я была один раз в Бендворсе у дяди? Едем, да, Чарли?

— Завтра едем. Я скажу там, пусть ищут подходящую для меня работу, — похвалился Чарли. В эту минуту он чувствовал себя настоящим мужчиной.

— Тогда я заеду в Пондерслей, — торопливо и радостно продолжала кроить планы Ида. — И ты со мной. Только для того, чтобы показать им, что мы действительно помолвлены, Чарли. И смотри, не говори там, что ты не был героем, потому что ты же был им, и я… я… ты сам увидишь, когда туда приедешь.

Но Чарли смотрел на толстого краснолицего мужчину, который только что вошел в кафе.

— Я знаю этого человека, — наконец сказал он.

Человек с громадным носом, повелительным взглядом, часто сопутствующим такому носу, стоял посреди зала и смотрел по сторонам. Он заметил Чарли, пристально посмотрел на него, нахмурился на секунду и, наконец решив, что встретил знакомого, величественно сел за их стол.

— Мы, кажется, знакомы? — пробасил он.

— Я узнал вас, — ответил Чарли не без робости.

— Отли. Финнинган Отли моя фамилия.

— Помню. Моя — Хэббл. Однажды мы вместе провели вечер в Аттертоне. Помните?

— Конечно, помню! Да, да, в Аттертоне. Как будто там с нами был еще один человек.

— Да, Кибворс. Коммунист. Получил два месяца тюрьмы. Сидит в Пентонвиле.

— Вот как! Неудивительно. Говорил, что за ним охотились. Насквозь красный. Неплохой человек, мог быть нам всем полезен, если бы мы были немного умнее. Официантка, минутку! Китайский чай, пожалуйста, и два тоста, и если я говорю «тосты», так я прошу «тосты», а не хлеб, который бросили на огонь, а потом вытащили из него. — Мистер Отли вновь повернулся к Чарли и улыбнулся Иде. — Что вы здесь делаете? — Потом он задал еще один суровый вопрос: — Бросили работу в Аттертоне?

Чарли посмотрел ему в лицо с любопытством.

— Разве вы ничего не слышали обо мне, мистер Отли?

— Не слышал о вас? Конечно, не слышал. А почему я должен был что-то услышать о вас? Что вы такое сделали?

— Вы, наверное, уезжали куда-нибудь?

— Что вы хотите сказать этим — уезжали? Если вас это интересует, так я никуда из Англии не уезжал. Другое дело, я не был на одном месте, это — да. Должен был ездить. Но какое отношение это имеет к вам?

Наступила очередь Иды. Очень мило покраснев и улыбаясь, она спросила:

— И обо мне вы ничего не слышали, мистер Отли?

— Моя дорогая юная леди! — заорал мистер Отли так, что в кафе каждый слышал его. — Я в восторге от того, что познакомился с вами, в восторге от того, что сижу за одним столом с вами. Но о вас я ничего не слышал. А почему я должен был слышать?

— Разве вы не читаете газет? — спросил Чарли.

— Не читаю газет! Конечно читаю газеты! Всё время в кругу новостей. Обязан быть в кругу новостей. Всю жизнь читаю две-три газеты ежедневно. Но какое отношение они имеют к вам? Вы убили кого-нибудь? Никогда не читаю судебную хронику, читаю только о нарушениях технических законов. И слежу за законами о патентах. Сплошной грабеж, а не законы. Когда по одну сторону таких законов стоят коммерсанты с моралью бродячих собак, а по другую — такие, как я, так приходится спать и держать один глаз открытым. Помню, я показывал вам модель одного из моих изобретений, сохраняющих энергию. С того времени мне представилась возможность узнать, что за мораль процветает в наших торговых кругах. В Ливерпуле мне пришлось иметь дело с человеком, который… Минутку! Это что такое? Тост? Ничего подобного! Посмотрите сами. Сырой с одной стороны, с другой — уголь. Несите обратно, несите обратно, девушка. Вот так. Так вот, в Ливерпуле мне пришлось иметь дело с человеком…

Но с какой стати мы, над кем властно не нависает нос мистера Отли, будем и дальше слушать его? Лучше оставим их.

Всего им доброго. Счастливый им путь.

1

Мучной крем.

2

Мужской клуб.

3

Угольная фирма.

4

Коксохимическая фирма.

5

Лондонская улица.

6

Английское сыскное отделение.

7

Один из вокзалов Лондона.

8

Улица Лондона, на которой расположены редакции крупнейших газет.

9

Фешенебельная улица Лондона.

10

Привокзальная гостиница с рестораном.

11

Коктейль из джина.

12

Психиатрическая клиника.

13

Известная киноактриса.

14

Кинотеатр.

15

Улица, на которой живет лондонская аристократия и которую особенно посещают проститутки.

16

Девушка, которая помогает зрителям занять места.

17

Персонажи сказок.

18

Кинотеатр.

19

Деловой центр Лондона, где сосредоточены крупнейшие английские банки.

20

Лондонский вокзал.

21

Название тюрьмы.

22

Вокзал в Лондоне.