Любовь как большая вода. Приходит к ней жаждущий,напьется или ведром зачерпнет и унесет в свою меру. А вода бежит дальше.
      А. В. прислал ответ на письмо Л. к нему. (Это письмо было с приложением к "Фацелии".) Он раскритиковал поэму и распростился с женой "до встречи в Царствии Небесном". Эх, А. В., прожили вы с Л. столько лет и не поняли, что ведь она не женщина в вашем смысле и ваши притязания к ней грубы и недостойны ее существа. И если вы действительно верите, что встретитесь с нею в загробном мире, то вы или не узнаете ее, или, узнав, впервые познаете и устыдитесь.
      Был Осипов (коммунист из журнала "Смена") и демонстрировал свою "веру".
      -- А что,-- спросил я,-- он, в самом деле, так верует?
      -- Нет,-- ответила Л.,-- тут не доходит до веры, но он верит, что надо верить, и за это, может быть, готов, сложить голову.
      Л. так говорила о вере людей в "Надо" (надо верить):
      -- То, бывает, просто верят люди для себя лично -- вера как свидетельство личности; а то бывает -- "два-три собрались во имя", и два из них верят непосредственно, а третий верит слабо и усиливается за двух. Вот эта сила -- не его собственная, а тех двух -- является принудительной, как "надо верить".
      Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос "верю ли я сам" и станет: "я должен верить". Вот этим долгом веры и живут комсомольцы, и держится все государство как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный Суд государству (война или революция), то "надо верить" отпадет и Судья спрашивает: "Как тебе хочется верить?"
      И в Церкви тоже многие ли верят в Тайну... Огромное большинство причащается с одной мыслью, что надо верить. При таком разложении Церкви верующие стали бессильными, и Божье дело было отдано неверующим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду заявляли: "Мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь".
      Многие верят и потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спокойствие. Им кажется -- невозможно остаться без Бога, и они не видят, что живой Бог только и ждет, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом.
      Моя гостья сказала:
      -- Бедная Франция, неужели ее нынешняя судьба есть последствия 1789 года? И если так, то какие же последствия ждут нас за нашу революцию?
      И еще эта гостья сказала:
      У нас есть три группы людей:огромное большинство вовсе не верит в наше дело;другая часть верит в то, во что надо верить,и третья сомневается в надо, но делает вид, что верит.
      Ввожу в необходимость каждого дня обсуждение плана для следующего, иначе Л. затрепывается. Вчера, например, ее вызвали на примерку платья в 12 с половиной. Она поехала мерить платье, вспомнила про мои туфли, и еще, и еще, и так, не евши, приехала в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без возможности, как раньше, при первом желании окунуться в лес и набраться сил, придрался к надменно-сварливому тону тещи и вышел из себя, но вскоре опомнился и сам попросил прощенья.
      Вечером теща жаловалась Л., и у нас произошла первая сцена втроем. Когда было вдвоем, то Л. умела забирать меня в руки, и я умел ей отдаваться и приходить после объяснения на более высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Л. даже воскликнула: "Бросаю вас, пропадайте вы все без меня!" Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больной старушкой сразу раскрыло глаза. Это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребеночку, как к несчастному существу, беззащитному. И если этого нет во мне -- она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она избаловала возле себя мужа (А. В.) в первую очередь и особенно мать.
      Мне же хочется, чтобы она стала в положение друга, равного товарища, как она стала, было, создавая вместе со мной "Фацелию". Существо, создающее "Фацелию", в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая свое здоровье, без всякой особенной нужды носится по Москве в поисках тесемочек для моих башмаков... Между тем у меня задача сделать Л. лично счастливой; моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ей хоть какого-нибудь счастья. И вот пожалуйте, мы без нее "пропадем"! Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего язычества, всего "мужа" и всей "женщины".
      Мы отлично помирились, и ночью каждый раз я просыпался, осторожно целовал ее волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня.
      Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положиться на Л. Не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут в отношении к матери Л. вся, значит, любя Л., мне надо тещу тоже любить.
      Вот теперь, сравнивая это "Надо любить" с "Надо верить" комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне надо любить мать, потому что я люблю дочь. Итак, может быть, комсомольцу надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, то есть свой угол рождения, где своя мать, свой отец, свое солнце и месяц, свои травки, и свои заботы, и "первых лет уроки" 53.
      Да, бедные дети с их трогательным "надо верить",-- много ли еще вас осталось на русской земле?
      Какому Богу молились наши предки из богатых купцов, наживших себе крупные средства? Нет сомнения, что этого Бога они просили помогать в их хищных делах и этому самому Богу строили церкви, когда им все удавалось. Этот Бог помогал им везде концы с концами сводить и радоваться... и очищать свою душу обращением к Распятому. Именно для очищения совести и был для них Христос.
      У нас думают так, что "немца" нам не миновать: будем ему помогать -- он превратит нас в колонию; пойдем против -- он расколотит и своею рукою возьмет.
      Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, этой ненавистью наполнена половина мира, от Ротшильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. Другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумир демократов -- интернациональный человекпревратился в еврея. Весь человек раскололся на две половины: арийца и семита.
      Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека, и чуть в одну сторону -- мы с евреями, чуть в другую -- с арийцами.
      Мудростьсовета"будьтекакдети"состоитв том,чтобывсякое"Надо"взрослогочеловека,вплотьдо"надо верить","надо любить", стало как у детей:"хочется верить, хочется любить".
      Мудрость жизни Всегочеловека и закон благополучия человечества состоит в том, чтобы Надо каждого человека превратилось в его личное Хочется.
      В "Капитале" характерна стоящая в основе всего движения изначальная личная заинтересованность, прикрываемая потом всякими великими целями. Такой человек в основе своей существо родовое, ему нужно прежде всего хорошо устроиться на земле, самому и со своей семьей, при хорошей квартире, хорошем столе, одежде, докторах и дачах. Чтобы другие не мешали ему в этом, он вникает этой стороной и в жизнь других, в это "вечно человеческое", и так его личная заинтересованность во всем приходит к компромиссу в решении вопросов общественных, к "любезности" и ко всеобщей "теории относительности". Так у них происходит "размывание Бога" и замена Его личной заинтересованностью -- компромиссом "теории относительности". При личной заинтересованности, конечно, личность движется в сторону благополучия своего, в сторону труда, не связанного со страданиями, и мир разделяется на чернорабочих и чисторабочих. Война 1914 года осталась морально не оправданной. Значит, неоконченной. Теперь -- продолжение.
      Каким же образом победят Америка и Англия, если они не несут людям никакого объяснения бессмыслицы жизни, в которую ввергаются чернорабочие и вслед за ними чисторабочие? На "хочется" и "надо" сейчас можно весь мир разделить: Англия, Америка, бывшая Франция -- это все "Хочется". Германия и все, что позади ее к востоку, и весь восток -- это все "Надо". Мало того, "хочется" заключено в чисто капиталистических странах, "надо" -- в тех, где возможен социализм.
      Англия соединяется с Америкой, и Галифакс в ответ Гитлеру подтвердил продолжение войны и указал на необходимость соблюсти права малых народностей на самоопределение. Известно, как бедняк "самоопределяется", пребывая должником богатого! Но дело в споре злата и булата. Англия стоит за спиной принципа капитала. Германия, как и Россия, вынуждены были выйти из этого принципа, и от этого капиталистическое равновесие нарушилось.
      Ноябрь. В конце Пречистенки на мраморной доске написано "Уральские самоцветы" (контора) и на доске ниже еще "Шахты". И в этих конторах абстрактных шахт сидят люди, которые никогда не видали шахт и все-таки шахтами распоряжаются, и все зависит от них.
      Вот где источник разделения людей на классы, и вот как рождается власть.
      Пустынник Исаак Сириянин мог чуть ли не один только день пробыть епископом и сбежал в свою глубочайшую пустыню. Удаляясь в сладость пустыни, в "не от мира сего", он наивно не понимал эгоизма такого ухода. Каким счастьем показалась бы теперь возможность такого ухода современным пленникам цивилизации!
      И все же с этих страниц, написанных полторы тысячи лет тому назад, веет таким осязательным добром человеческой натуры, такой любовью и такой силой духа, что наше время является как несчастье, вызывающее глубокое состраданье -- до чего же пал человек.
      От многих людей слышу, какую радость испытывали они в первые дни революции и нэпа. Я же радость испытывал только один день в Петербурге, когда царь был арестован, и смолкли пулеметы на крышах, и зазвонили в колокола. С тех пор для меня почему-то радости не было. Разобрать -- почему?
      Л. устроила квартиру и сдала хозяйство матери. Пришел А. М. Коноплянцев и заметил, что впервые видит уход за мной. И я сам тоже впервые увидел, что у меня все как следует быть. Раньше "казалось".
      Когда прошла для всех обычная иллюзия влюбленности, у нас оказалось -это была вовсе не иллюзия, а средство сближения и духовного развития и обмена.
      После этого периода Л. стала мне матерью, и я родился вновь, по-новому стал жить, забывая даже о своих привычках. И даже характер во мне переменился, и весь я насквозь стал не таким, как был.
      Л. сказала:
      -- Ты только шевели меня, умей вопросами вызывать у меня мысли...
      А у меня это само собой давно сложилось, что Л. знает все, и я давно в тревоге о том, что я ленив как-то, сонлив и не умею спрашивать. Лучший образ ее, как ангел у сапожника, до сих пор у меня ничуть не помрачился".
      В 1945 году он запишет: "В глубине своей, мне кажется, она все знает и в ней содержится ответ на всякий вопрос глубокого сознания. Если бы я мог обо всем спросить -- она бы ответила на все. Но у меня редко бывает достаточно силы, чтобы ее спросить. Жизнь проходит часто так себе, как будто едешь на
      телеге, имея возможность лететь на самолете. Но только это большое богатство, сознавать, что все -- от себя и если я хорошенько только захочу, то пересяду из телеги в самолет или задам Ляле всякий вопрос и получу от нее всякий ответ".
      В 1948 г.: "Ляля мне остается неиссякаемым источником мысли, высшим синтезом того, что называется природой".
      Остановленное мгновение.
      Вспоминаю недавнее в Тяжине: мы гуляли в лесу. Над нами летали мельчайшие мошки. Л. спросила:
      -- Эти мошки живут один день?
      -- Меньше,-- ответил я,-- эти мошки -- мгновения.
      -- Взлетят и умрут?
      -- Возможно. Только им эти мгновения как вечность. Если бы удалось осознать всю совокупность сил, определяющих взлет этой мошки, нам через это раскрылась бы вся тайна Вселенной.
      -- И мы тоже так?
      И мы взлетаем на то же мгновение, только у нас есть человеческая задача вспыхнуть мгновением и так остаться: не умереть.
      Чудилось в тонком сне, из-под снега весной вытаяла первая кочка и на кочку села перелетная ранневесенняя птичка пуночка. Ей так было хорошо на этой кочке, как мудрой и покойно-уверенной царице всего: с этой кочки царица начала управлять движением весны.
      В тонком сне я догадывался, что снится о нас: это мы с Л. должны найти себе точку мудрого спокойствия и управления жизнью своей, направленной к бескорыстной радости. Замечательно, что в этот же день явилась мысль об устройстве постоянного жилья на реке.
      В этой любви нет устали, и когда станет трудно, то поглядишь на друга и подумаешь со скорбью: "Друг мой устал". Так свою усталость на него переведешь, а когда справишься, то оказывается, он оттого побледнел, оттого у него глаза стали большие, что тревожился за меня: не устал ли я.
      Любовь наша теперь отвечает человеку нашего времени, приведенному в постоянное движение, и совсем не похожа на прежнюю любовь, рассчитанную на создание уюта. В точном соответствии с этим находится прежний "монарх" и нынешний "вождь",-- там и тут "все как один", но там -- в постоянстве, а здесь -- в движении. В соответствии с этим находятся и орудия передвижения.
      Нет, не дни в нашем распоряжении, а только мгновения. Но даже и мгновения даются немногим, и как подумаешь о них -- сердце наполняется благодарностью.
      Пишу о вчерашнем дне и мучаюсь тем, что так мало взял себе от его богатств. Тружусь теперь, вспоминая тот день, когда взял все, и не могу нигде поравняться силой своего творчества с богатством проходящего дня. И даже то самое лучшее в моих писаниях становится жалким при сравнении с истраченным на него временем и, при подсчете вдохновенных минут, с часами, днями, неделями рассеяния, наступающего после вдохновения...
      Коротким временем страстной любви огромное большинство людей пользуется, чтобы свое Хочется превратить в Надо. Рождается дитя, и так двое любящих создают третье, любимое.
      Коротким временем своей страсти мы воспользовались, чтобы друг друга понять, и наша чувственная любовь стала нашим языком, на котором мы поняли друг друга и благодаря этому стали друг в друге находить невещественное Третье, ставшее на нашем пути впереди как любимое Надо.
      Всякие размышления и сомнения я отложил в сторону: пока Л. со мной, я чувствую любимое Надо через нее непосредственно. Так вот и началась моя новая жизнь, в которой самым главным стало чувство бессмертия не за чертой смерти, а от сего же дня, и бесконечность оказалась в своих руках и так же реальна, как веревочные вожжи к лошадке, бегущей туда, где нет ни конца, ни начала. Не те "бессмертные", кто оставил после себя на сотни и даже пусть тысячи лет памятники искусства и научные открытия, а тот бессмертен, кто смерть преодолел усилием духа так, что "плоть" его существа свалилась, как изношенная одежда.
      День рождения Ляли (11 ноября). Она пришла не одна, а привела с собой человека, который без нее не мог бы прийти.
      Подумать, вспомнить, сколько ей нужно было своей жизни пролить напрасно, чтобы какая-то капля попала в его душу, и стало возможным его привести с собой в это общество. И сколько он этого ждал! И вот все совершилось так просто...
      Вчера у меня мелькнула мысль о возможности у Ляли мечтательности, что она не верует, а вымечтывает в себе веру и талантливо об этом рассказывает (а я, дурачок, ей верю). Но сегодня, когда я увидал себя среди старух, похожих на каких-то особенных церковпых животных, понял попа, в каких тяжелых условиях он возится с ними, и еще -- какой сложный путь и я и Ляля должны были пройти каждый отдельно и вместе, я понял, что нет! это не мечта, а именно самая глубокая реальность, какая только может быть на земле.
      Основа моего переворота духовного состояла сначала в том, что исчезла искусственная черта, разделявшая в моей душе любовь чувственную от душевной и духовной: Л. научила меня понимать любовь в единстве, всю любовь как Целое.
      Второй этап моего нового сознания таков: как в понимании любви исчезла перегородка между грубой любовью и духовной, так смерть потеряла свое прежнее значение, и эта жизнь в своей творческой силе, минуя смерть, соединилась с жизнью бесконечной. Оказалось, что можно смотреть вперед поверх смерти.
      Я сегодня нашел в себе мысль о том,что революционеры наши и церковники ограничены однойи той же чертой,разделяющей мир на небесный (там, на небе) и на мир земной (здесь, на земле).
      То же самое "царство" одни видят по ту сторону, другие -- по другую той же самой черты, проходящей через их собственную душу и ее ограничивающей. Тип "земного" человека Ставский, тип "небесного" Гаврила, оба свое ограниченное закрепляют в форме и, подменяя существо такой формой, поклоняются ей и призывают других к тому же и принуждают.
      На самом деле черты такой между земным и небесным миром вовсе не существует.
      Прочитав одно письмо Олега, напечатанное на машинке, вдруг понял не по смыслу, а как-то прямо машинописью (если бы от руки -- может быть, и не понял бы), что по существу своему он был поэт, стремящийся выбраться на волю из старых форм православия.
      Возможно ли это? Мы еще не были так счастливы, как теперь. Мы даже находимся у предела возможного счастья, когда сущность жизни -- радость -переходит в бесконечность (сливается с вечностью) и смерть мало страшит. Как можно быть счастливыми, в то время как... Невозможно! И вот вышло чудо -- и мы счастливы. Значит, это возможно при всяких условиях.
      Так я пережил в жизни три состояния: 1) пролетарской озлобленности с готовностью требовать себе земных благ в силу внешнего равенства всех в отношении распределения земных даров; 2) состояние личного смирения, сознание духовной нищеты своей и радости с благодарностью за получаемое; 3) состояние полного обладания своей земной долей с готовностью идти на страдание.
      Это состояние радости оправдывалось готовностью на страданье. После испытания в любви не страшно испытание в мужестве, в славе и тому подобном. В любви -- все!
      Бывает, ночью, когда лежишь во тьме без сна,какая-нибудь явится мысль и как светильник в руке:куда ни направишь его -- всюду становится светло. Таки мысль эта обращается в смутные стороны души и везде от нее становится ясно. Эта мысль была у меня сегодня в сопоставлении похоти и эроса -- что не отлюбви, а от похоти рождаются дети, а от эроса -- поэзия, религия, наука и самая даже любовь. Так вот и происходит разделение.
      В то же самое время, откуда же берется эта верав единство плоти и духа? Или единство это не существует, но достигается воздействием творчества человека, соединяющего дух и плоть в святую плоть? И чувство единства рождается из готовности к творчеству в том смысле, что "пусть этого нет, но это надо сотворить, и от себя это зависит".
      Глядя на других, я стремился свой эрос подменить тем, что у других есть -- пол. Из этого получилось страдание:этаподменаибылападеньем. У Л. точь-в-точь было как у меня, и вот это-то нас и свело. В эросе содержится тоже назначение быть личностью, то есть вождем. Напротив, пол поглощает личное и определяет место в роду.
      Птицын с трех рюмок опьянел. Разговор шел о какой-то лестнице, и он вдруг стал утверждать, что назначение лестниц -- подниматься наверх.
      -- Но и спускаться,-- возразил ему Удинцев. И они заспорили между собой о назначении лестниц.
      Когда они спорили, я подумал, что чувство вечности было всегда лестницей, и в прежнее время люди ничего делать не могли без мысли о вечности, и эта вечность переходила в прочность создаваемых всеми вещей. Однако идея вечности мало-помалу стала покидать людей, и они сами не знали того, что чувства вечности у них давно уже нет, и от нее осталась лестница в какую-то стратосферу, где нет ничего. Вот тогда-то, мне чудится, вечность спустилась на землю и стала мгновением.
      Лестница на небо стала ненужной, земля и небо сошлись во мгновении. Это священное мгновение, равное вечности, этот скачок через смерть -- вот современное чувство вечности. А несовременное -- отставшие все еще спорят о назначении лестницы -- подниматься или опускаться.
      Вы все еще,-- сказал я спорщикам,-- собираетесь куда-то подниматься или опускаться. Бросьте лестницы, поезда, пароходы, самолеты-все не нужно, все чепуха, все ломайте, все бросайте, мы уж прибыли, мы -- на месте...
      Декабрь. Ночью с Л. разбирали побег Толстого. И я впервые понял слабость в этом поступке, столь долго называвшемся мною героическим. Поняв же через Л. сущность поступка в слабости, ясно увидал я какую-то беспредметность веры Толстого, определяющую и бесцельность его побега. Ясно теперь вижу, что Толстой опоздал уйти от своей семьи и этим обессилил себя самого.
      Так и каждый умный человек, упрямо не желающий выйти за пределы своего разума, из его ложной сложности в простую жизнь, которою все живут, будет тем самым всегда ограничен.
      Тут весь вопрос сводится к тому, чтобы вспомнить в себе ребенка и по этому живому мостику перейти на ту сторону, откуда все люди настоящие получают свидетельство в предметности своей веры. Так вот я, войдя в Лялю, превратился в ребенка, и мама моя научила меня перейти по тому мостику через любовь свою к тому, чем люди живы. И моя детская молитва мне стала дороже всех моих сочинений написанных и всего того, что я еще придумаю.
      Вот почему и незачем спорить с людьми: спором ничего не достигнешь, и если кого-нибудь переспоришь и покоришь силой своей диалектики, то цены такому насилию нет никакой. Я пишу не для спора, а чтобы вызвать у других людей единомыслие и тем самым увериться в правде. Пишешь -- вроде как бы сон видишь. Написал -- и не веришь, и спрашиваешь, не сон ли это? А когда кругом начинают уверять, что так бывает, то при таком единомыслии сон становится явью.
      Утром, когда Л. вставала, я ей сказал:
      -- Такое чудо я вижу в нашей встрече, что, думаю, недаром это, и у меня растет уверенность: раз мы сошлись, то потом непременно русские люди сойдутся и восстановится начатая нашими отцами культура.
      -- Не знаю,-- ответила Л.
      -- Ты не можешь не знать: раз мы сошлись...
      -- Это я знаю,-- перебила она,-- но я не знаю, когда совершится то, о чем ты говоришь.
      Разве ты не знаешь,-- сказал я,-- что нет черты, разделяющей сегодня и завтра: сегодня и завтра нераздельны, потому что вчера мы спасены. Выброси наконец эту вредную черту, придуманную для сознания дикарей. Все начинается и совершается здесь и продолжается в вечности, хотя самой земли, может быть, и не будет. Давай жить, чтобы сегодня, независимо от того, что случится, мы видели свое завтра.
      Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего моря. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет... Не видно "того" берега в море, и вовсе нет берегов у любви.
      Но другой приходит к морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает соленая и негодная.
      -- Любовь -- это обман,-- говорит такой человек и больше не возвращается к морю.
      Где два-три собрались не во имя свое, там рождается новый, лучший человек; но рождается рядом и осел, который несет на спине своей багаж твоего любимого.
      В сущности, "осел" -- есть необходимость внимания к ближнему. Где два сошлись -- там к своему "хочется" присоединяется "надо" в смысле повседневного "люби ближнего, как самого себя".
      Но как быть художнику, если творчество поглощает его целиком. Вот в моей семье внимание было у меня на себе. Вышло так, что им такое положение было выгодно: из этого проистекало благополучие, но отсюда же вышло и разложение семьи. Это было безморальное состояние.
      Стою в раздумьи перед тем, что случилось, и вот именно -- что оно случилось или вышло, как следствие всех предыдущих поступков, это и есть первый предмет моего размышления. Оно вышло из того, что я, создавая дальнему неведомому читателю радость, не обращал внимания на своего ближнего и не хотел быть ослом для него. Я был конем для дальнего и не хотел быть ослом для ближнего.
      Но Л. пришла, я ее полюбил и согласился быть "ослом" для нее. Ослиное же дело состоит у человека не только в перенесении тяжести, как у простого осла, а в том особенном внимании к ближнему, открывающем в нем недостатки с обязательством их преодолеть.
      В этом преодолении недостатков ближнего и есть вся нравственность человечества, все его "ослиное" дело.
      Сигналы голода в стране. Начало разочарования в поездке Молотова в Германию: что-то не удалось, что-то сорвалось. Где-то собирается гроза, но там уже нет компромисса: если б то знать, ненавидящий компромисс схватился бы за него как за друга, потому что хоть как-нибудь, а жить хочется. Там же путь прямой через жизнь и путь еще более -- мимо жизни.
      Приходила умная еврейка и говорила о том, что в нашей жизни исчезла та роскошь страданья, которой одаряет, например, Толстой графиню -- мать Пети Ростова. И вот эта еврейка сказала Валерии Герасимовой (писательнице, потерявшей мужа на войне): "У вас мама, ребенок, есть нянька, есть легкая работа, и вы имеете возможность роскошно страдать. Поглядите на других людей, как они страдают, и забудьте свои страданья".
      Умный Пьяница 55 горячо восстал на эту мораль, сущность которой состоит в обездушении страдающего и замене душевного страдания относительной материальной ценностью. Л. же восстала против роскоши страданья за страданье молчаливое и деятельное.
      Туман в Москве, как в Лондоне, тепло и так мокро все, что ночью на улице все отражается, как в реке. Иду получить путевки в Малеевку, дом творчества писателей под Старой Рузой.
      Глубокая, затаенная даже от себя самого тоска где-то почти без боли точит меня, слышу -- точит, но ничего не чувствую, как будто нахожусь под наркозом. Знаю, это дает о себе знать мое отрезанное прошлое. Не осталось никакого сомнения в том, что это надо было отрезать, и боль сосет не за них, а за себя: как мог я столько лет жить среди людей без всякого "родственного внимания" со своей стороны? Понимаю, что какая-то гордость, рожденная в диком самоволии, заставила меня отстаивать мезальянс не только в опыте личной жизни, но и в литературной проповеди. И в этом родилась вся беда...
      Скорее всего, тоска у меня появляется от наплыва воспоминаний спокойствия прошлого и тревоги при охране своего нового счастья. С этими сомнениями надо бороться деятельностью.
      Большая ошибка Павловны, что она вовлекла в борьбу со мной сыновей. Получив свободу нападать на меня, ни в чем не повинного человека и отца их, они просто лишились всякого понимания моей личности.
      Посылал Марью Васильевну с письмом в Загорск и просил прислать мне книги, необходимые для работы. Павловна книг не дала, и М. В. привезла от нее новые угрозы. Из этого видно стало, что Павловна ничуть не продвинулась вперед: как раньше в споре никогда не уступала, так и теперь идет наперекор. Но раньше после спора и вспышки я приходил в состояние расширенной души, и стыдил себя за спор с таким, по существу, маленьким человеком, и кротостью возвращал себе мир, а теперь чувствую, что приехать к ней с утешением не могу.
      Теперь нависла над нашей любовью древняя туча, висевшая над свободой в любви -- туча Дантова Ада, шекспировского Ромео и драм Островского.
      Л. охватил такой страх, что она с полчаса была в лихорадке. Л. тяготится, конечно, тем, что она должна поддерживать во мне твердыню в отношениях к Павловне и тем ее пуще злить. Ну, так вот, и хорошо, вот и конец! буду считать эту попытку окончательной и бросаю их совсем и отстраняю от себя все упреки совести.
      Ночью почуял "любовь" оставленных мною людей, любовь, в которой рождается преступление. Надо быть твердым, холодным... изжить это изнутри как малодушие. Стану перед своей совестью, и совесть свою поставлю перед истиной, и спрошу сам себя о себе, и тогда получится ответ: все оправдание мое заключается в любви к Л. Если это настоящая любовь, то она все оправдывает.
      Ходил к Н. А. Семашко, своему гимназическому другу, теперь наркому, высшему чиновнику в России. Потом был у сестер Барютиных (Лялиных с ранней юности подруг). То, что я нашел у Л. как самое для меня важное,-- это, прежде всего, неисчерпаемый источник и смутное чувство бесстрашия перед концом своим, то же самое теперь у этих сестер видишь на глаз в их порядке жизни, в устройстве, в утвари, на стертых уголках дверей и столов. Чувство победы человека над суетой и независимость его от внешних событий -- и вот оказывается, что та Россия, которую я любили которую, будто, убили, жива и никогда не умирала.
      То ли от накопления бессознательных ошибок, то ли от какого-то коренного заблуждения, при беседе вечером, но только наш корабль с Л. зацепился за мель... Одно только знаю, что разлюбить Л.-- это расстаться с самим собой. Где-то сказано в Св. Писании: "Не Меня -- себя потеряли, возвратитесь в Дом свой!" Но, конечно, в любви у нас с ней разные роли. Моя роль художника - растворить ее в своем стремлении к созданию красоты. Если бы мне это удалось вполне, она бы вся ушла в поэму, и остались бы от Л. только мощи. Ее же роль -- это любовь в моральном смысле. Если бы ей удалось достигнуть своего, я бы превратился в ее ребеночка.
      И все мои порывы уйти в одиночество -- это не более как попытка мальчика убежать в Америку, которой не существует! Она любовью своей оберегает своего мальчика от этой опасности, но теперь для опыта соглашается оставить меня на февраль одного, потому что знает: нет такой "Америки" и любовь наша от этого опыта только крепнет.
      У меня все для себя, и самое лучшее, что только мне удается -- мое. Л. же все делает для другого, а во имя себя ей ничего не удается. "Cogito ergo sum" 56 она переиначивает: "Верю в тебя, значит, я существую". Перед ней я чувствую себя виноватым и неоправданным. Дай мне, Господи, такую песнь, чтобы она меня перед ней оправдала!
      Из утренней молитвы: "Жил я одиноким человеком, веруя в Бога, но не мог назвать Его имя. Когда же пришла моя дорогая,и нам стало вместе и радостно и очень трудно, я сказал: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! И так я назвал имя Бога, Которому веровал". (При перечтении в 1952 г. здесь рукой М. М.: "О таком -- проще").