Мы с тобой (Дневник любви)

      Незаписанная любовь
      19 апреля. Прошла с 12 апреля неделя сплошь солнечная. Прошли дни, которых нельзя было записать. Но счастье в том, что дни эти не только не прошли, а не могут пройти, пока мы живы, дни останутся. И если записать нельзя, то можно о них написать: в природе была неодетая весна -- у людей незаписанная любовь.
      Сегодня Л. уезжает на какой-то день-два, много три, но мы прощаемся, как будто расстаемся на три года. Она меня перекрестила и велела себя перекрестить, и, когда я руку свою, меряя по себе, повел справа налево, она поправила и помогла вести от меня слева направо. Это вышло у меня оттого, что, крестясь иногда, я думал только о себе и впервые подумал о другом.
      Около 6 ч. мы вышли в поле. Оба согласились, что двум стоять в ожидании автобуса, когда одному ехать -- другому оставаться, нехорошо. И она пошла полем в Кривцы, я--в лес на тягу. Долго мы оглядывались, пока она не скрылась за хвостиками леса. Я почти не чувствовал утраты, потому что душа ее прилетела ко мне и сопровождала мой путь в лес.
      Дождик теплый, и на глазах вызывал из земли зеленую траву, обмывал почки. Я, чтобы не вовсе промокнуть, стал под большой сосной, ружье положил на землю, руками назад обхватил дерево и стоял два часа в ожидании вальдшнепов точно в таком состоянии с деревом, как с Л. Тогда вихрем вырвались из сладкого единства мысли разные, как протуберанцы из солнца, и глаза в то же время спокойно и безучастно следили, как по веточкам у ночек сбегались светлые капельки, росли, тяжелели и падали, как прилетела маленькая птичка -- хохлатый королек и в двух шагах удивленно глядел на меня...
      Раньше мне всегда казалось, будто я вхожу в природу как бы с краю и дальше она постепенно меня охватывает и покрывает собою, как покрывает лес высокий все свои маленькие существа, и я оттуда, из недр природы, взываю к Целому миру как ничтожная часть его: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Теперь же я, обнимая сосну, как будто всю природу обнимаю и заключаю в себя, и все совершается если не прямо во мне, то где-то близко, где-то у меня на дворе.
      И это все, весь этот переворот, происходит только потому, что я теперь не один и согласен в чувстве величайшей благодарности с другим существом. Раньше мне надо было смиряться до твари, взывая из темного леса: "Да будет воля Твоя". Теперь, как в раю, тварь приходит к нам, теперь мы и ее различаем и каждому лицу даем свое имя.
      Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял.
      За два часа в состоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства "незаписанной любви" и все старался распределить материал пережитого в нарастающих кругах развития одной и той же мысли о единстве материального и духовного мира, плоти и духа.
      И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что мир обманчиво называет "устоями жизни". Тогда бы мысль человека была всегда в своем происхождении из чувства любви и любовь бы стала одна во всем мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Согласия.
      Л. прочла мне какое-то письмо, переживая его, я уснул у нее на руках возле груди в каком-то легком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел ее над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у нее, что я был для нее в этом сне как ребенок и она как мать. И у нее от этого наяву были тоже хрустальные сны.
      Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть не могу. Но стоит мне перейти на постель спящей Л., положить руку на ее тело, и я засыпаю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и веселый.
      Перед сном, на постели мы с ней все говорим -- мы супруги. Наша постель -- это место, где души сливаются в одно. Если о любви писать, о ее оправдании, то нужно, прежде всего, такую постель оправдать.
      Я стал пить чай. Она осталась одна. Я и чувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться... Ее охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошел от нее, что я "достиг". Ее же идея в том, что нет достижения и всякий момент любви, духовной или чисто плотской, равноправен в движении.
      К вечеру она стала мрачнеть и затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал ее в локоть, она подумала, что я этим поцелуем хотел маскировать отсутствие чувств, и отодвинулась к окну. Я же подумал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лег в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом.
      -- Ты о чем думаешь? -- спросила она.
      -- Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили,-- ответил я.
      -- Врешь,-- сказала она,-- прощай! -- И замолчала.
      Через некоторое время она сказала:
      -- Ты что же это, значит, не придешь ко мне?
      -- Разве можно? -- удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор:
      -- Ты чувствуешь царапину?
      -- Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии.
      -- Так надо, конечно, а потом надо усилием поднимать чувство выше.
      -- Туда, где мысль начинается?
      -- Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в
      единстве. Понимаешь? И когда я ушел к себе, она сказала:
      -- Ну, теперь я спокойно усну, теперь я опять могу любить!
      Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть ее призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорожденной мысли.
      Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаивая мысль, она ни капельку не делается "умной" женщиной, а остается исполненной нежности и игры чувства.
      Вдруг понял: поэзия -- это и есть та самая "страсть бесстрастная", о которой писал Олег. Если углубляться в сущность ее, то и поймешь, почему это во всей мировой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля -- это исключение.
      Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочелся. как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но "Песни Песней" тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может ее напитать.
      Есть вера как знание, понимаемая нами как знание истины с помощью всех свойств и способностей человека. Эта "вера" складывается в борьбе столь различных элементов ее, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остается в натуре ее, или в заработанной части своей личности, то и есть ее вера.
      Так вот, в память отца она каждую "Вербную" должна соединиться с матерью: ее родители встретились впервые в этот день. Но если она сейчас любит -- эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а "Милый" ждать не может. И она идет к Милому.
      В "Крейцеровой сонате" сказалась вся сила изуверства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения:
      нужно всем глаза на это раскрыть (мысль Л-и).
      20 апреля. Л. все-таки уехала к матери.
      С утра туман и теплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько сильно чувствую ее возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо.
      Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звезды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а ее блестящей кокеткой в светском обществе. И мне сталожалко себя до слез. Вернулся с мутными глазами...
      -- Ревность? -- удивилась она.-- Вот так выдумал! -- ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти.
      -- Глупо, конечно,-- ответил я,-- но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь?
      -- А если так будет, ты представь мое письмо как документ.
      -- Умная женщина, а говоришь о документе в любви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: "не верю". Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звездочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости.
      На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:
      Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному.
      Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л.Попади она только на путь искусства -- была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрека не сказал за ее многообразную любовь.
      Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания "достоверного" и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смысле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в ее сознании попадают в сферу недостоверности.
      Будь она "чудачка", так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснется воды крылышком -- внизу кружок на воде, Л. коснется жизни -- любовь.
      Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого, Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Ляли (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось -- ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Ляли.
      Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается все так, что цельный физически-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями.
      Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Л. к земной радости. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле преходящее мгновение. Теперь это мгновение -- в сердце Л., и судьба моя теперь как писателя совершенно сливается с моей судьбой как мужа Л. Сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я как писатель.
      Раньше в природе я как в море плыл, и меня природа окружала как на корабле. Теперь же в природе я стою как у берега моря, и этот берег -- мой
      друг.
      1942 г.: "Ночью думал, что любовь на земле, та самая обыкновенная и к женщине, именно к женщине, это все, и тут Бог, и всякая другая любовь в своих границах: любовь-жалость и любовь-понимание -- отсюда.
      Еще думал на тяге о справедливости разрушающей силы всего нового Большого, идущего против старого Маленького и сокрушенного. И что есть милые прелестные существа и создания, обреченные на гибель. Это -- закон развития. Но есть в этом всеобщем исполнении закона непонятное исключение: в этом Малом, обреченном, открывается такая сила сопротивления, что на его сторону становится само Будущее.
      Так, мы знаем все, что в "Медном Всаднике" будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир.
      Собирая том "Дневника" 26, читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрек своей прежней жизни. Так вот, описывается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу "духовная", по существу только эгоистическая, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид "Пана", и сам я -- охотник.
      Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замариновал себя в банку и так провел жизнь, какнаконец все оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого.
      После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачного хозяина и сказала, что в Лаврушинском ее встретила "небольшая плотная женщина". Этого достаточно было: "Не уехала!" И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу.
      Вот отчего тот или иной человек "ни с того ни с сего" вдруг дергается, мигает, таращит глаза, кривит рот...
      Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: мое главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух -- все пустяки.
      Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимающуюся тоску от вести о Е. П.
      Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уверенность в том смысле, что "все зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе -- она неизменно будет с тобой".
      После того я увидел ее как бы окруженную тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрельские дни, через которые смотреть -- все видимое колышется и преображается. Мне она была и как обыкновенная женщина, и как еще нечто, чего у всех нет.
      Странно было, что через это мне открывалось правило практическое, правило отношения к ней. Ни в коем случае не надо мне влиять на нее в отношении литературной помощи (чисто практической), кроме того, что если самой захочется. Ее нужно искать в отношении внутренней помощи, что же касается внешней, то она этим и так по существу своему исполнена во всех отношениях слишком достаточно.
      Надо, напротив, стараться дать ей самой пожить хорошо. Она это заслужила. И вот этим именно усиленным вниманием и можно удержать ее навсегда. И это в своих руках: любишь и будешь держать, разлюбишь -- уйдет.
      23 апреля. Я сказал ей: -- Мне кажется иногда, что источником моей любви к тебе служит особенное сочувствие к твоему страданию: мое состраданье. И подчеркиваю, как странность для меня: чужое страданье мою природу отталкивает, а твое, напротив, служит даже источником моей природной мужской любви -- как это понять?
      Это понять можно,-- ответила Л.,-- ты любишь меня по-настоящему, и я тоже тебя люблю по-настоящему, и тебе отвечу, мне кажется, если даже буду сама умирать".
      Не забыть бы, как бродили мы тем утром в лесу по снежному оврагу; в каком свете купалась душа; как радовались глаза, что я могу без сомнения и страха взглянуть прямо в лицо твое. (Ах, эти тайные взгляды в лицо! Сколько их бывало в прошлом и с какой болью вспоминалось сейчас.)
      "Ночью призывал к себе Л. и постепенно к утру понял, что любовь моя к ней -- вся любовь. Продумав это, я уверился в правде своей при борьбе с Е. П. и ненависть к ней, которая вчера поднялась, перестал испытывать.
      По-моему, Л. полюбила меня по-настоящему именно в те минуты, когда я уснул в постели на ее руке, тут что-то ей пришло от "спи, дитя мое" -- от ее призвания. Проснувшись, я изумился на нее: Мадонна, и даже свет от лица...
      Получен ответ из Москвы, холодно-расчетливый и без конца циничный. Похоже было, будто я, величественный дуб, был повален ветром и люди смотрели на мои вывернутые корни и говорили: "вот и все".
      Итак, архивы мои в плену и у меня нет жилища. Л. отнеслась к письму до крайности спокойно и даже меня успокоила -- ей теперь все равно, где жить.
      Этот ответ, однако, расстроил меня, и я думал о "финише" том страшном, когда он зачеркивает и все предыдущее хорошее. Так вот, они своим последним выступлением перечеркнули всю прошлую жизнь с ними, и от прошлого у меня остались только книги, и ничего для себя! В этом же и есть весь ужас смерти, и с этим борется человек, верящий в Жизнь. И вот почему я стал на путь с Л.
      "Сказка о рыбаке и рыбке. Дорогой Борис Дмитриевич, с большой радостью и гордостью сообщаю Вам, что мы с другом Вашим В. Д. согласились на брак, и значит. Вы -- наш сват.
      Дорогой мой сватушко, любовь, которая привела нас к браку, точно такая же простая любовь, как и у всех живых существ на земле. К этому всемирно-святому чувству единства всей твари перед лицом Господа у нас присоединяется в сильной степени равенство наше в человеческом смысле как животворный обмен двух личностей, и равных, и разных. В этом отношении у каждого из нас скоплены такие богатства, что конца этому обмену не видно, и мы верим оба: конца этому обмену и не будет до гроба.
      Я знаю, после такой декларации Вы изумитесь и спросите, но как же все произошло? Дорогой сватушко, все у нас произошло как продолжение всем известной сказки о рыбаке и рыбке. Вы, наверное, замечали, читая эту сказку, что она не закончена, потому что роль одного из действующих в ней лиц, а именно Старика, не раскрыта. В самом деле: злая Старуха справедливо наказана, огорченная Рыбка уходит в море, но за что наказан Старик, если он же и пощадил Золотую Рыбку?
      Не должно быть, чтобы чудесная Рыбка позабыла человеческое добро и оставила Старика на растерзание Старухи. Не может этого быть! И вот мы -рыбка Л. и я, Старик,продолжили сказку примером собственной жизни. После того как Старик вернулся от Рыбки домой и увидел свой прежний домик с разбитым корытом, он понял, что Старуха не даст ему жить и запилит до смерти. Сообразив, однако, что у него еще в запасе остается квартира в Лаврушинском, он спешит туда и в ужасе видит, что Старуха поспела раньше его и заняла его жилплощадь. Вот тогда-то бездомный скиталец опять идет к синему морю и там, у берега видит Золотую Рыбку, что она плачет, горюет и так убивается, что и золото на ней все сошло и потускнело.
      -- Как же не убиваться мне, мой милый,-- говорит Рыбка,-- если, наказывая злую Старуху, я вовсе позабыла своего долгожданного Жениха.
      -- Государыня Рыбка,-- воскликнул изумленный Старик,-- какая же я тебе ровня: я стар!
      -- Глупенький ты мой,-- ответила Рыбка,-- Старик не мог бы написать "Корень жизни", ты не только самый юный из всех советских писателей, но ты единственный на земле, кто понимает единство священной жизни в олене-животном и человеке и не стыдится об этом вслух говорить.
      Тебя я избираю своим мужем, и мы будем раскрывать перед несчастным человечеством секрет вечной молодости и красоты.
      В это время от слов Рыбки явился к Старику дар веселья, и он пошутил:
      -- Вот хорошо-то, мы с тобой не пропадем, шут с ним, с Лаврушинским, и с его люстрой, из-за которой мы столько терпим из-за Старухи, мы с тобой построим фабрику мыла под названием "Секрет вечной молодости и красоты". Мы обмоем все человечество, и все станут счастливы.
      Так открылся у Старика через Рыбку дар веселья, и другие дары открывались до того, когда Рыбка, наконец, сказала:
      -- Ну, довольно, мы теперь равные, а любить можно только равных.
      И тут волшебная Рыбка превратилась в женщину, исполненную всеохватывающего желания творчества жизни, собирания земного множества в такое же единство, в какое собраны капельки воды в ее родной стихии -океане.
      Вот, воистину волшебно, как в сказке, и совершился наш замечательный брак. 12-го апреля Михаил Пришвин привел свою охотничью машину на один двор, достал малокалиберную винтовку, тяжелые резиновые американские сапоги и вскоре вывел из дома Золотую Рыбку с винтовкой за плечом и в резиновых сапогах. Он увез ее в лесную избушку и празднует там под гул ручьев святую неделю неодетой весны.
      Будьте же и Вы счастливы, Сват, и да будет и Вам, как и нам, что не все в кон, а другой раз можно и за кон ".
      У пропасти
      "24 апреля. Ходил на тягу с Акимычем (зять дачного хозяина, охотник, помог нам устроиться в Тяжине). Он был в Москве, заехал за моей почтой на Лаврушинский, столкнулся лицом к лицу с Павловной. Она в крайнем возбуждении советовала "сушить сухари на дорогу в Сибирь вместе с В. Д.; она, жена орденоносца, постарается "сделать им это удовольствие".
      -- А можете вы эту угрозу засвидетельствовать на суде?
      -- Во всякое время,-- ответил Акимыч.
      -- Мне она,-- сказал я,-- еще грозила стрихнином, а через Аксюшу я узнал, что она сулила нож В. Д.
      Я могу и это засвидетельствовать...
      Странно, что в тот момент, когда он сказал "могу", я вспомнил разговор Ивана Карамазова со Смердяковым, и в первый раз в Акимыче увидал то, что долго не мог назвать: что-то мертвенно-смердяковское.
      Новость! Павловна уехала огород сеять -- весна не ждет. Л. собиралась уже давно в этот день в город за продуктами, я бросил все и поехал с ней. В Москве из осторожности Л. позвонила по телефону, подошла Аксюша.
      -- Ты одна?
      Одна. Приезжайте, В. Д., очень по вас я соскучилась. И вдруг вместе с Л. в дверях я! Аксюша опешила.
      Мы робко вошли в кабинет, сели в кресла, где сидели в начале знакомства, говорили в первые минуты на "вы"... Так обстановка возвратила нас к пережитому времени романа.
      Мы сидели в креслах друг напротив друга и "приходили в себя". И тут зазвонил телефон, но меня опередила Аксюша. Сразу понял: звонит с вокзала приехавшая Павловна. Аксюша односложно ответила, что приехать нельзя, и положила трубку.
      Разгадка проста: Павловна знала через Аксюшу, что Л. будет в городе в этот день, но меня не ожидала. Хотели ее заманить. Для чего?.. Помешало, что я приехал. К вечеру вместо Павловны приехал ее жилец -- писатель Каманин с новыми от нее угрозами...
      Ночью дошли до того, что решили вместе умереть,как Ромео и Джульетта.
      -- А как же мама? -- спросил я.
      Мама с нами умрет-- до чего ей жить трудно и надоело.
      Когда Л. утром забылась, я подле нее вместо смерти придумал выход в жизнь: ехать к Ставскому -- искать защиты от клеветы (вспомнил последнее с ним свидание и предложение помогать, если что).
      Так и сделал утром, поехал. А в это время у нас на Лаврушинском собрались друзья и вместе с Л. тревожно дожидались исхода. Я вошел неожиданно с букетом от Ставского и с его словами: "Передайте В. Д., что я отныне ее рыцарь".
      Ставский обещал "в соответствующих учреждениях" прекратить происки, какие бы они ни были, со стороны наших врагов и вызвать для внушения Леву.
      Он же посоветовал немедленно оформить наш брак и по возможности уехать обоим подальше.
      Вечером были у Ставского. Я сидел как в корсете. Ставский допрашивал Л... Она врала как сукина дочь.
      Врожденная духовность Л., поддерживаемая лиловым цветом ее платья, скромной прической, нервный подъем, сдерживаемый привычным усилием, создали из нее очаровательное существо, и когда я вошел (она пришла раньше меня), и увидал это, и понял, Ставский сказал: "Любуюсь!"
      Время-то было какое! Нельзя было позволить себе никакой откровенности, ну хотя бы о недавнем "путешествии" с мужем в Сибирь. К такому и пытались подобраться в те дни, ничего, к счастью, не ведая, наши "враги".
      "В этот вечер вспомнилась Л., какой я ее встретил в первый раз в обществе у себя за столом. Она до того всегда внутри себя, что при соприкосновении с обществом нервы ее не выдерживают и она "выходит из себя". Состояние до того мне знакомое, что я смотрел на нее и понимал, как себя.
      Зато внешний вид ее, как переживающей глубокое чувство и борьбу, был прекрасный. Она была охвачена тем лучшим в женщине, что я могу назвать изменчивостью, за что я люблю неодетую весну: изменчивость не по дням, а по часам, но неизменно в обещании радости.
      Вечером были юристы. Будут устраивать развод и раздел".
      "Она сегодня говорила, что не любит что-нибудь у Бога просить, что ей это выпрашивание не по душе: "какая-то торговля с Богом", сказала она.
      -- А выпросить, верно, можно. А. В. говорил прямо, что он меня у Бога выпросил.
      -- Почему ты думаешь,-- спросил я,-- что он тебя у Бога выпросил?
      Она изумилась вопросу и ответила:
      Да, я думаю, ты прав, не у Бога он меня выпросил".
      "26 апреля. Я был спокойно и радостно настроен, как казалось, исключительно волею Л. Как только погасили огонь и я остался наедине с самим собою, началась во мне глухая тоска, связанная с мыслью о недостоверности всего моего прошлого. А мое прошлое состояло в подвиге ради поэзии. Вот теперь представил себе столько волновавшие меня раньше явления природы, и удивляюсь себе теперь -- как могли они меня волновать?
      Мало того, не могу вспомнить ничего написанного мною, что осталось бы теперь как прочная основа моего самоутверждения. Все кажется теперь легкомысленным по существу и тяжким по исполнению.
      Лучше уж бы родиться просто каким-нибудь гусаром, что ли! вроде В. С. Трубецкого 2в. И та достоверность, что меня читают маленькие дети и учатся добру, тоже не удовлетворяет: мне-то что самому, и разве существо мое в детях, и чем они заслужили, чтобы я отдал себя для них? Да и вовсе даже и не отдавал себя, а все добро выходило из моей потребности писать хорошо, все -- от артиста".
      "Вечером я с огорчением не нашел в себе желания. Сегодня нет-нет я об этом вспоминал, а вечером опять у меня желания не было, и Л. не отвечала мне. Я хотел было это свалить на нее, но оказалось, что Л. вообще отвечает только моему желанию и что, значит, причина во мне. Ничего тут нет особенного, и зависит не от нас, и не относится прямо к делу нашей любви, но я забил через это в себе неправильную тревогу за нашу любовь и ничего Л. не сказал. Она же все прочла в моих мыслях и потребовала от меня настоящей искренности, настоящей правды в наших отношениях... Она так долго и так страстно долбила и вдалбливала в меня эту свою мысль о необходимости полнейшей искренности, что, наконец, меня проняло.
      Потом ночью (было это, вероятно, во сне) что-то во мне, как в земле, совершилось, и утром, когда я пробудился, вырос в душе моей какой-то чудесный цветок, и мне ясно, как это ясное морозно-белое утро, было видно: весь путь в любви мой был через сердце Л. и мое отношение к ней должно быть точно таким же простым и собранным, как стал я в это утро к самому Богу.
      Так поднялся из моей ночи в это светлое утро цветок, и, чувствуя его в душе своей, я принес из колодца ведро свежей воды, поставил самовар, и умылся, и читал утренние молитвы так, чтобы слова приходили в мир великой гармонии через сердце Л."
      "С тех пор как в Загорске стало мне жить невыносимо из-за отношений в семье (это было в 1932 году), я стал усиленно искать себе где-нибудь в глуши избушку, чтоб купить ее и поселиться в ней одному. Много я пересмотрел везде избушек, уединенней всех и красивей была изба в деревне Спас-на-Нерли. Только случайно я не купил ее, и потом все так обернулось, что желанная избушка Толстого превратилась в квартиру в Москве.
      Предусмотрительно я выбрал себе квартиру высоко (на советские лифты нельзя ведь надеяться) 29. Итак, я устроился, и дал Павловне дарственную в Загорске, и стал жить в этой "избушке" хорошо, собирая в нее родных два-три раза в год.
      И вот налетела буря и разнесла созданное мною с таким трудом уединенное жилище. Я снова очутился в деревенской избе, но со мной теперь была Л., и я понял, что не избушку я искал, а большую любовь. И ясно-ясно увидел я бедного Толстого, не знавшего любви, не понимавшего, что ему сердце нужно было, а не избушка".
      "Есть огонь, в котором сгорит все недостоверное, как на Страшном Суде, и никому нет спасения от этого огня. Этот суд приходит к людям, когда они становятся друг перед другом в отношении к Истине. И вот чтобы Толстому достигнуть заветной избушки, ему нужно было бы стать к другому человеку в отношении к Богу. Тогда бы сгорел Лев Толстой со всеми своими претензиями и остался бы не вздутый реформатор, а сам Толстой, как он есть".
      "29 апреля. На ночь она мне читала Евангелие. Знакомые с детства слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Л. в самом стиле до того сливалась с простотой настоящей поэзии, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей -- понимать и любить Л. просто, без раздумья, такой, как она есть.
      Душа моя переполнилась такой безгрешной любовью, что долго не мог оторваться от ее груди, и даже утром, когда проснулись и встали, все, как вчера, наслаждался простотой и благородством то ли ее самой в ее чувстве ко мне, то ли прочитанными ею страницами".
      "30 апреля. Ночью она что-то вспомнила и не ответила мне на мою ласку.
      -- Вспомни,-- сказала она,-- что за все время нашей любви ты не принес мне даже цветочка.
      -- А ты вспомни,-- ответил я,-- до цветочков ли было тогда: сколько мучений!
      -- Я не меньше мучений испытывала, а хорошо помню, что у тебя на сером костюме на рукаве не было пуговицы, что ниточка даже не была убрана, что в туфле ночной подошва оторвалась и хлопала, что из туфли виднелась пятка и носок на ней был протерт...
      -- При чем тут цветок?
      -- Не цветок нужен, а внимание. Когда я видела, что ты живешь без ухода, мне становилось тебя жалко, мое внимание открывало брошенного человека, и мне хотелось помочь тебе, хотелось одеть тебя, вымыть. А ты не хотел заметить во мне женщину, чтобы принести ей цветок, как делают все.
      -- Миллионы женихов твоих,-- ответил я,-- не могли бы написать таких писем-поэм, какие писал и приносил тебе я вместо цветов. Ты с этим согласна?
      -- Согласна. И все-таки я тоскую сейчас, что ты, мой любимый, не сделал как все, не принес мне цветка.
      -- Позволь же,-- сказал я,-- вчера же утром,когда ты вставала,я рассказал тебе о том, что ночью во сне,как в земле,раскрылось брошенное тобой в мою душу семя,и за ночь из него вырос цветок необычайной красоты, и я понял секрет нашей дружбы до гроба: что надо быть правдивым с тобой до конца и ничего не таить. Помнишь, как ты плакала от радости на моем плече и благодарила за тот "цветок". Это ли не цветок, не лучший подарок тебе? Так почему же ты, понимая, какой цветок подарил, вспоминаешь, огорченная, о каком-то обыкновенном цветке?
      Она долго молчала. Но собралась с духом и ответила:
      -- Я это знаю, что ты единственный мой и чудесны поэмы твои для меня: ты мне доказал себя как единственного, душа твоя мне открыта. Но ты забываешь одно, что я женщина и каждый, кого бы я ни поманила, принес бы мне обыкновенный цветок. Мне грустно и теперь, что лучшее в мире, то, из-за чего длится жизнь на земле, то, что в тайне души все ждут и на что надеются, наша страстная святая любовь прошла у нас без цветка.