Мы с тобой (Дневник любви)

      Вспоминаю, как она "вытаскивала" меня с предупреждением, с назиданием и мало-помалу заставила меня поумнеть, заставила поверить в большую любовь.
      Так же точно она сама преобразила своего мальчика Олега. Эта требовательность к настоящему чувству есть ее основная черта. Вторая черта, чтоб в поступках быть всегда "по-своему", это вера в право жить и думать по-своему и не спрашивать у других. И еще: прямота в борьбе за любовь и точное знание, где кончается большое и начинается малое: лукавство, дипломатия и т. п. И еще: она женщина без перегородок: все отделы ее существа постоянно находятся в обмене. Редчайшее в женщине гармоническое сочетание религиозности, просвещенности и натуры. И еще самое главное то, о чем сказано в моем рассказе "Художник",-- это ее любовь изображена.
      Итак, если я посмею, то через нее причащусь на эту любовь.
      Свиданье у Третьяковской галереи: дома нельзя -- Аксюша... Брезгует атмосферой Аксюши и не хочет идти в мою квартиру.
      16 марта. Во второй половине дня Павловна приехала "лечиться" в Москву. Остроумный выход: под предлогом болезни явиться и все расстроить. Собрались сыновья -- диккенсовская картина!
      Самое страшное в том, что В. до того измучена жизнью, что боишься нагружать на нее пошлость в столь огромной дозе, боюсь, что не вынесет она пошлости. Мелькнула страшная роковая безысходность.
      Лева кричал на меня в своем безумии, что "женку" мою посадят, а с меня ордена снимут. Это было так непереносимо больно и ужасно, что во мне что-то оборвалось навсегда.
      Позвал к себе Петю, который мучится над тем, являться ли ему в военкомат. Я и начал с этого, и Петя мне сказал, что воевать не хочет, что его товарищ убил финна и бородка мертвого человека, торчащая из снега, осталась у него в глазах и его преследует.
      -- А я бы с ума сошел от бородки,-- сказал Петя.
      -- Петя,-- сказал я,-- у меня создается трудное положение. - Молчит.
      -- Хочешь, расскажу?
      -- Нет.
      -- Может кончиться бородкой финна. - Молчит.
      -- Ну?
      -- Решайте сами.
      Я понял, что дружба наша в этот момент окончилась. С Левой и говорить нечего. Итак, единственная опора -- В.: она как надежда.
      17 марта. Чувство такое, словно с тебя живого сдирают шкуру. Зашел к Е. П., разговорились, и оказалось, что она согласна теперь на мою жизнь с В.
      -- Прощай,-- сказала она.
      -- Здравствуй! -- ответил я. И мы крепко поцеловались.
      Однако к вечеру выяснилось, что и Аксюша имеет претензии на комнату, и Павловна, и Петя, и нам с В. надо идти вон,-- что я гол, как сокол.
      18 марта. Ночь опять мало спал. Но утром почему-то встал с мирным настроением, хорошо поговорил с Аксюшей и с Павловной и почувствовал, что если в этом тоне действовать, то все можно устроить по-хорошему. В 12 встретился с В. в Третьяковке, и пошли обедать в ресторан. Историю вчерашней борьбы я ей передал, как было: то есть что я, услышав из уст Левы угрозу ей, бросился на колени умолять Е. П. о прощении, чтоб отпустила меня. Вся история потрясла ее.
      Весна приостановилась -- 10В. Е. П. утром встретилась в коридоре и, увидев меня, зарыдала, и долго мы с Аксюшей не могли ее унять. От жалости В. закрывается туманом, и ее чувствуешь вроде как бы категорический императив: "Надо!" -- и больше ничего.
      Жалость
      Вчера она сказала:
      -- Если мне придется от вас уйти, то я вернусь к мужу, для себя жизнь кончится, а он будет счастлив.
      -- Какое же может быть ему счастье? -- подивился я.
      -- Он иногда говорил: "Мне хорошо, плохо только, что тебе не так, как мне..." А вы куда, если мы расстанемся?
      -- Не знаю,-- ответил я,-- занимался охотой, потом автомобилем... Наверно, займусь самолетом!
      -- Вот вы где-то написали,-- сказала она,-- как страдает глухарь в своей любовной песне, и потом сказали, что все животные переживают любовь как страданье; только человек сделал из любви себе удовольствие. Теперь по себе можно понять, какое это "удовольствие".
      -- Не все же,-- ответил я,-- не одни муки, есть и сладость.
      -- Мало у нас сладости было,-- сказала она.
      В сущности, она, все она платит и по моим долгам!
      -- Так вот,-- сказала она,-- если мы решили жить вместе...
      Я глаза вытаращил:
      -- Да разве вы не решились?
      -- Нет, у меня решено, я же сказала вам, что у меня решено и все кончено.
      Значит, обмолвилась...
      Без сомнения, она мучается, колеблется, страдает, и в то же время однажды что-то поняла (что можно перейти через долги), и это стало у нее категорическим императивом.
      Ее письмо в эти дни:
      "Простите меня, что я Вам, измученному, говорю о себе. Но кому же мне пожаловаться, как не Вам, когда мне больно? Я еще никогда такой боли с Вами не испытывала, как после сегодняшнего нашего расставания, и единственное облегчение -- беседа с Вами. Надо еще пережить длинную ночь и еще полдня, пока мы снова будем вместе. Я нашла несколько мыслей, на которых попробую утвердиться. Им, а может быть, и Вам это кажется сомнительным, но я люблю Вас, и сегодня больше, чем вчера, потому что еще больше Вас узнала. И так я, может быть, буду любить Вас все больше и больше и все больше буду мучиться.
      Я чувствую как бы нить, идущую от меня к Вам, но она протянута в пустоту, потому что Вы далеко. И вот по этой нити непрерывно идет боль, она прекращается, только когда я принуждена отвлечься каким-нибудь делом (в школе -- забываю). Это -- от пространственной разделенности. Когда я с Вами -- мне все не кажется таким безнадежным и страшным.
      Как только Вы около меня, я представляю себе, что держу Вашу голову, и вся боль прекращается. Не упрекайте себя, что Вы зажгли этот огонь-- он из сердца. Если б никогда страсть не вернулась в Ваше чувство ко мне (чего Вы так нелепо боитесь), мне довольно, поверьте, Вашего внимания, общей мысли и простой пространственной близости. Так мне кажется сейчас... Но быть вместе и в то же время врозь -- я не вынесу. Я мучаюсь от этих встреч, каких-то краденых, в ресторане, в вестибюле... Что же будет со мной, если у Вас не хватит сил и Вы сдадитесь!
      Я доверяю Вам, может быть. Вы и вправду умней меня своим особым умом, но не он ли наделал все эти беды? Помните, как Вы меня убеждали, что Е. П. давно живет одна и привыкла к Вашей свободе, а что сыновья -- те все понимают и, конечно, поймут и будут друзьями. Что это было -- страх взглянуть правде в глаза и в то же время страх меня потерять или Вы правда не понимали обстановки и людей?
      Может быть, эта Ваша "кривая" нас и вывезет. Но когда? И я хочу достичь временного покоя в полном полагании на Вас, а с другой стороны, готовлю себе защиту -- мысль, что мне эта любовь дана не будет, что я не достойна радости. Я готовлюсь расстаться с ней, в то же время всем существом своим надеюсь на Вас. Я хочу просить Вас не видеться со мной, потому что я не могу быть сытой беседой на улице, и душа потом болит вдвое сильней.
      Не думайте, что это слова. Это правда. Я буду пока жить своей привычной жизнью, работать, заботиться о маме, считая Вашу любовь мечтой. Эта мысль будет защитой, потому что я, с тех пор как Вас люблю, стала беспомощной и мне все становится сейчас не под силу. Мне легче было бы жить на Вашем месте: у Вас в руках действие, а у меня полная зависимость и ожидание. Когда Вы освободитесь -- Вы придете за мной. Не насилуйте только себя -- мне вымученное чувство не даст радости. А я устраняю свою волю и ум.
      Продолжение утром. Только ночью я поняла: Вы просто усомнились во мне под влиянием домашних, может быть, усомнились даже в своем ко мне чувстве. Вы предложили мне временно поселиться с Вами в чужой квартире, а Е. П. будет жить у вас и "охранять" Ваше имущество на случай, если Вы во мне ошибетесь (ее слова). Вдумайтесь, какое это унижение!
      Они бьют самым верным оружием -- они разлагают Вашу веру. Вам ли я буду говорить о достоверности веры, о том, что без нее вся наша борьба будет бессмыслицей. Ваши два рассказа -- тогда и от них надо отречься, да и от всего лучшего отречься, что сделано и сказано на земле, потому что все -из этого источника.
      Отдохните в одиночестве, потребуйте себе хотя бы временного одиночества, посмотрите в свое сердце, взвесьте силы, положение и тогда поступайте, как можете. Вы должны понять, что я не буду бороться их оружием, но я не буду терпеть их подозрения. Я пережила за эту ночь обиду и вижу, что нет иного пути для меня, как выход из этой борьбы. Я почти не надеюсь, что у Вас хватит сил: слишком сильны Ваши "благожелатели", слишком добры мы с Вами. Это крест. Вы не выбрали его на Новый год, но он сам Вас настигает.
      Я надеюсь еще на какое-то чудо, но, конечно, я просто смягчаю боль расставанья с мечтой. Не судите меня, что я оставляю Вас в неравной борьбе. Поймите: я одна, с мамой больной на руках, потрепанный страшными ударами человек и сейчас еще выбитый из колеи. Вы можете все там плакать, кричать, драться и не спать, потому что Вам можно болеть, лежать и утешать друг друга. Я же должна завтра идти на работу и работать хорошо, иначе я погублю свою мать и потеряю всякую почву в жизни. Е. П. требует жалость и получает и жалость и заботу -- она вяжет Вашу совесть. А я всю ночь плачу в подушку, чтоб не слыхала мама, а когда бываю с Вами, мне жаль Вас и я стараюсь, чтобы Вы не видали глубины моего горя.
      Они отнимают у Вас капля по капле веру в меня,-- да разве во мне тут дело, разве до меня Вы не о том же писали и думали? Я-то прочла Ваши прежние дневники! Я отстраняюсь не из-за страха борьбы, а из-за страха унижения Вами -- Вашим неверием и предательством моего лучшего, что сейчас делает из меня, мечтательницы, человека. Еще -- я не хочу сеять вокруг себя эту вражду. Если бы я знала, что Вы настолько связаны с Е. П., я не пошла бы Вам навстречу.
      Еще раз прошу Вас -- потребуйте себе одиночества и в покое взвесьте все: верните мне всю свою безрассудную любовь, то щедрое и прекрасное чувство, которое породило и мое ответное. Тогда я приму любое Ваше решение с закрытыми глазами. Но как я могла вчера согласиться на какие-то временные мены квартир, когда я чувствовала, а сегодня ночью и поняла, что тут все основано на недоверии и Вы действительно наполовину согласились доверить Е. П-не охрану своего житейского благополучия на случай моего предательства. Она будет охранять квартиру и вещи, а мы поживем пока временно: Вы проверите себя и меня... Ведь так она вам предлагала? Но Вы не согласились, не правда ли, Вы не могли так думать обо мне?
      Если дело непоправимо, так и скажем: мечты не воплощаются. Пишите о них, если это Вас тешит, а я Ваших книг читать не буду. Я прощаю Вам от души все то зло, какое Вы невольно мне причинили, не зная своих сил и своего плена.
      Вы сами предложили и настаивали, чтоб мама жила с нами. Вспомните, я вначале отказывалась от этого, а Вы мне сказали: "кого вы любите -- буду любить и я". Это Вы говорили из любви, и это было прекрасной щедростью. И в два дня, под влиянием людей, меру понимания которых Вы знаете, мама превратилась в "тещу".
      Знаете, я Вас так люблю, что готова была отказаться от совместной жизни с мамой. (Хотя Вы знаете, что нас с нею связывает!) Но сейчас поздно, и побеждает не тот, кто отказывается, а тот, кто требует. И поэтому единственный выход, это уйти из этой страшной жизни. Только не пугайтесь, я не грожу Вам стрихнином. Я ищу благородного и даже радостного выхода:
      я снова приведена к той двери, перед которой некогда стояла с О. Я знаю, он, умирая, думал только об одном -- о том, чтобы я вышла на свободу из житейского плена страстей. И надо же, чтоб он участвовал в нашей с Вами любви, чтоб все и началось-то с моего рассказа о нем, с чтения Вами его писем. И все это было, чтоб подготовить эту жестокую и, может быть, благодетельную катастрофу, освобождающую меня от человеческого утешения.
      Я не скрываю, что это я вижу как бы сквозь стекло сознания и душа моя все еще в плену у чувства, но я выйду на свободу.
      Может быть, на прощанье Вы оцените, что я не связываю Вашей совести даже своим горем, а нахожу положительный выход и радуюсь ему сквозь всю свою боль. Сердце, конечно, слабое, ему жаль расставаться, но оно научится радоваться.
      Верните мне письма Олега. Машинку я Вам верну: она не может быть моя, а только общая".
      "21 марта. Сколько раз я повторял в своих писаньях, что я счастлив. И они теперь меня об этом допрашивают, не понимая того, что своим заявлением "я счастлив" я отказывался от дальнейших претензий на личное счастье, что я в нем больше не заинтересован, я ничего не домогаюсь. Отрекаясь от этого личного счастья, я движусь духовно в творчестве. Мое творчество и есть замена счастья: "там" все кончено, все стоит на месте, я "счастлив"; здесь, в поэзии, все движется, я самый юный писатель, юноша, царь Берендей. Рождается сказка вместо жизни, вместо личной жизни -- сказка для всех. И вот тогда при отказе от себя возникает любовь ко всякой твари.
      Что же, разве это не путь человеческий, прекрасный?
      Но пришла она, и "то" стало болотом, и все мои зайцы побежали к ней, и птицы полетели, и все туда, туда! И мне стало все равно, куда ехать -- на север, на юг, везде хорошо с ней: она причина моей радости и на севере и на юге. Решено, что мы уезжаем. А куда? -- на север хорошо, и на юг хорошо, нам везде хорошо. А жить будем в одной комнате.
      Болезнь Павловны. С утра начались рыданья. Прощается с Аксюшей, хочет умереть. А когда я к ней с упреком: "Хочешь мир творить, а вот: это ведь не в себя, а в меня!" Она отвечает: "Ничего, ты сильный, ты переживешь!" Вызвал двух психиатров: ничего страшного нет. Все бросил и один уехал в Загорск."
      "22 марта. Живу один в Загорске. Был на вечерней прогулке, и такая меня тоска охватила, и впервые было так безучастно в природе; на закате месяц выходил бледный, большой и словно отворачивался, и так все-все,-- облака, снег, следы зверей даже чем-то противны: столько лет занимался такой глупостью. А дома -- патроны, ружья: нужно же было на детскую шалость тратить столько времени. И так все от меня отвертывается, или я сам отворачиваюсь... Вся жизнь собралась в одной-единственной точке, и раз я от нее оторвался, то вокруг нет ничего, и я сам будто сосланный. А поди я с В., как бы он запрыгал, заиграл, бессовестный месяц!
      -- Погоди, погоди,-- говорил я ему,-- вот придет день, посмотрим, как ты запляшешь, когда я покажу тебе Лялю.
      Свет весны всю душу просвечивает и все, что за душой,-- и рай, и за раем, дальше, в такую глубину проникают весенние лучи, где одни святые живут... Так, значит, святые-то люди от света происходят и в начале всего, там где-то за раем, только свет, и свет, и свет. И от этого райского света вышла моя любовь.
      Кто может отнять у людей свет зарайских стран? Так и любовь мою никто не может истребить, потому что моя любовь -- свет. О, как я люблю, о, какой это свет!
      Я иду в этом свете весны, и мне вспоминается почему-то свет, просиявший в подвале сапожника, хорошего человека, приютившего ангела. Когда просиял ангел -- просиял и сапожник 14. Но почему же мне в свете весны теперь приходит в голову этот свет в подвале сапожника? Перебрав все в своей душе, я вдруг увидел это все как бы просиявшим и понял: я -- это как сапожник -- хороший человек, приютивший наказанного ангела, и этот свет мне только за то, что я не плохой, и тоже приютил у себя ангела, и помог ему, когда он страдал от воплощения в человеческий образ. Как он ужасно страдал! И я пожалел его, и приютил, и за это дана мне такая любовь, этот божественный свет. Кто может отнять его у меня?
      Письмо (Чем люди живы). "При первом свете выхожу на Каменный мост, направляюсь пешком на Северный вокзал и, глядя на Кремль, вспоминаю твои слова: "Никогда не устаю смотреть на Кремль!" Я тоже смотрю и не устаю думать о тебе и в согласии с тобой приводить в порядок свой внутренний мир.
      Сегодня я почему-то считаю себя хорошим человеком, похожим на того сапожника, который пожалел наказанного Богом ангела, страдающего в человеческой плоти. Помнишь этот чудесный свет, доставшийся сапожнику, когда его подмастерье превратился в ангела?
      Смотрю на кремлевские главы, освещаемые первоутренними лучами весеннего солнца, и думаю: откуда же этот дивный свет, если мой подмастерье еще вместе со мной шьет сапоги?
      Милая моя Ляля, как много ты по ночам плачешь и долго-долго спишь по утрам, я очень хочу сделать, чтобы ты не плакала и раньше вставала. Если бы ты только знала, с какой великой силой утренний весенний свет работает для нашей любви! Если б этот свет не очищал мою душу многие годы, я бы не мог узнать живущего в тебе ангела и полюбить его, как я страстно желаю, навсегда и до конца.
      Теперь мне кажется,-- так давно это было,-- ты повторялась в сомнениях, видишь ты меня как человека достойного твоей любви, или же тебе это только видится. Теперь же, когда он с тобой, ты не унимаешься в твоих ночных сомнениях и спрашиваешь:
      -- Что это -- человек пришел или пришло твое время любить?
      Милая моя, не хочу времени -- хочу человека, хочу при помощи живущего в тебе ангела создать свое новое время.
      Скоро поезд приносит меня в Загорск. Здесь так сильна весна света, что от боли в глазах слезы текут, и самую душу просвечивает, и проникает за душу, куда-то, может быть, в рай, и дальше за рай, в такую глубину, где только святые живут... Святые... и тут впервые я думаю, что святые происходят от света и что, может быть, в начале всего, там где-то, за раем, только свет, и все лучшее происходит от света, и если я буду это знать, никто любви моей от меня не отнимет и моя любовь для всех будет светом...
      В лесу на снегу, еще нетронутом, много следов, как зимой, но полдневные, горячие лучи помогли деревьям стряхнуть с себя весь зимний снег. Только в самой глубине в развилке уцелел зимний ком снега и не падает. В прежнее время я бы придал этому снегу какое-то значение, может быть, снял фотографию или записал об этом в книжку, чтобы, складывая потом записи, сделать из них узорчатый ковер. Десятки лет с непостижимым терпением занимался я этим тканьем в смутном предчувствии, что по этим коврам придет ко мне ангел, родной моему Михаилу.
      Все совершилось, точно, как я ожидал: по этим коврам пришел мой друг желанный. И вот теперь больше не надо мне замечать, записывать, снимать, складывать и сочинять. Теперь друг мой со мной и освобожденный дух мой веет, где хочет. Ну вот, я достиг своего домика, тоже с полуподвальным помещением, точно таким, в котором жил тот сапожник, хороший человек, приютивший наказанного ангела. Такая тишина, такое одиночество, и в то же время сознание спокойствия и гармонии, какое невозможно было достигнуть прежним, обыкновенным человеком.
      Милая Ляля, не покидай своего сапожника, пока твой ангел не будет прощен.
      Любящий тебя Михаил".
      Сегодня В. представилась мне как в таинственном рассказе ангел. Там как сапожник, тут как машинистка. Там осветился темный подвал, тут же подвал человеческой чувственности: то, что у множества "стыдно", здесь яркий свет (заслужил!).
      А все вокруг нас судят "по себе", и этот суд по тону своему похож на унижение ангела при воплощении в человека... Потому-то так ярок свет ее для меня: она это горит не для себя, а для меня... Как будто на острие ножа, воткнутого в сердце, мне привили тебя 15, так что когда поднимается боль, то мне кажется, она у нас вместе -- не я один. И еще похоже, как будто "шестикрылый серафим на перепутье мне явился" и с тех пор в сердцах людей читаю я страницы злобы и порока...16 ...Рожи... в невероятной тоске... душевньгй отврат... и никакого отдыха. Сном, гигиеной тела и духа тут не возьмешь".
      "23 марта. Утром было -- 20В?. А потом вскоре капель. Давно бы уже время грачам и даже жаворонкам, но не видно грачей, и жаворонков не слышно. Только один воробей токует: чирик-чирик, да синички: пик-пик. А в сущности, и я тоже, если упростить мою философию до крайности, повторяю, как птица: Ля-ля, ля-ля.
      Все-таки надо добиться мира со старой семьей, полного спокойствия в переговорах, как бы ни была возмутительна для меня их "любовь".
      Письмо: "Милая, никогда я не испытывал ссылки в том смысле, что нахожусь где-то поневоле. А вчера под вечер вышел в лес и первый раз в жизни почувствовал вокруг себя чужую природу. Думаю о тебе и ни на что вокруг смотреть не хочу. Я думаю о том, как бы мне сделать, чтобы ты тверже стояла на земле и уверенней на меня опиралась.
      И я придумал сделать тебе большой и хороший подарок. Я подарю тебе весь мой архив, над которым работает Р. Мы будем его беречь, ни в коем случае не продавать. Это будет крупным материальным фондом на случай катастрофы -- это раз, а второе -- изучив этот архив, присоединив к нему наш опыт вдвоем, ты легко можешь написать книгу, сбыт которой обеспечен значимостью моей в литературе. Передачу тебе архива сделаю нотариальным порядком. Не думаю, чтобы этот подарок произвел на тебя сам по себе впечатление: слишком это деловое что-то. Но я тебе пишу об этом, лишь чтобы дать пример борьбы моей с положением ссыльного.
      В то время, как я об этом думал, сумерки сгущались, месяц больше сиял, надувался, я стал глядеть на него, чтобы войти с ним в знакомую мне родственную связь...
      Мне хочется сказать тебе об этой родственной связи, родственном внимании, которым она достигается. Я давно этим пользуюсь и достигаю больших результатов. Чтобы с какой-нибудь тварью, мышонком, елочкой, зайцем, установить эту родственную связь, нужно ведь всего себя со всем целым миром привести в связь. И я это делал, я каким-то своим, мало сознаваемым способом делал, и на основании такого расширения души до Целого достигал, и многих писанием своим удивлял.
      А теперь вот навел луч родственного внимания на месяц, и он вроде как бы даже от меня отвернулся. Тогда я стал свой луч на все наводить, знакомое мне, родное, и все это от меня отвертывалось. Им как будто не нравилось, что я думаю об одной тебе, они все, как и семья моя, не зная человека, все против него. Холодно, равнодушно глядел я на месяц, в сердце же открывалась боль, и вдруг я почувствовал, что боль эта наша, что мы тут вместе. До того это было в чувстве четко, до того душа твоя слита с моей душой, что это было все равно, если бы ты и вся тут была. И когда я теперь уже с тобой вместе взглянул на месяц, честное слово -- он плясал от радости. А потом и все вокруг нас заплясало, и я понял, что природа нас с тобой уже давно обвенчала, соединила, не хочет видеть каждого из нас в отдельности. Извещаю тебя об этом: в природе мы обвенчаны. Напоминаю о 25-м в 6 часов. Твой Михаил".
      "Тяжело это перенести, их эгоистическое горе. Тяжело думать, что всю жизнь провел в детской комнате, и дети ничего-ничего хорошего от меня не взяли. Это конец всему. Лялю я как-то от всего отбил, надо ее устроить. Например, подарю ей и оформлю подарок -- мой архив. Она и работать будет над ним, и верное обеспечение. Послал третье письмо из Загорска о месяце (в природе мы обвенчаны)".
      "Был у попа-пчеловода. Посмотрел на него, посмотрел в зеркало на себя, и страшно стало: а вдруг как он через свое поповство прозрит, что я в своем возрасте, в своем положении повторяю в душе своей одно только "Ля-ля", "Ля-ля". Еще я думал, глядя на него: "Да невозможно же представить себе такое, чтоб молодая женщина могла полюбить вот такого попа!" Тоска вошла ко мне в сердце, стала ужасно мучить с повторением: "Что ты наделал, что ты наделал!" Когда же я пришел домой, отдохнул, пообедал, побрился, вымылся и поглядел в зеркало, то сразу все прошло: "я не похож на попа!"
      "И еще один морозно-солнечный день. Хотя внутри все повертывается по-разному, но средняя линия -- это полная уверенность в своей правоте и совершенное спокойствие: без этой встречи моя жизнь была бы непонятной.
      В моей жизни было две звезды -- звезда утренняя (29 лет) и звезда вечерняя (67 лет), и между ними 36 лет ожидания. 40-й год загадал: "крест" или "приди", и она пришла, и жизнь моя стала прозрачной и ясной. "Жень-шень" -- это о звезде утренней, теперь должно возникнуть нечто о звезде вечерней... "Звезда вечерняя моя". Роль поэзии в этом сближении: приманивает, заманивает, и отдает, и передает куда-то... Замечательно и необыкновенно, что в нашем случае вовсе не было грани между Эросом и Полом.
      Есть поэзия -- действует пол.
      Нет -- и пола нет.
      И когда пол действует -- поэзия светит.
      Чувство полной уверенности, что в мою жизнь послан ангел-хранитель. Мои глубокие и позорные провалы чувства заключались в безвыходности нарастания "корневой" силы... Довольно одного взгляда на Лялю, чтобы ущемленность превращалась в радость, а ласка сразу создавала бы разлив души.
      Ее заветная мечта -- "рай плоти". И вот именно из-за того, что это самое ее желанное, ей оно и не давалось. И вот ее "ошибка" (брак) и ее вздох: "ах, зачем я это сделала!" "Вот чепуха!" -- воскликнула она, указывая на свое тело (т. е. все это без любви -- че-пу-ха!)".
      "25 марта. За три месяца до встречи в Париже с невестой моей поэзии родилась настоящая невеста моей жизни Ляля.
      Читаю письма Олега, дивлюсь возвышенной силе его творческого самосознания. Чем он отличается от самого Бога в своем построении вселенной? И вот такой-то творец бежит от девочки, рискнувшей ему предложить "рай плоти". Не бежать он должен был, а или взять ее в свой горний мир для сотворчества, или самому сойти с ней в долину любви человеческой и на некоторое время, как наказанный ангел, стать как все. Он ни того ни другого не сделал, и через этот корректив девочкой жизни, вскрыл свое люциферовское происхождение".
      Через много лет ты запишешь о том же, но иначе: "1953 г. 2 мая. В результате чтения дневника (т. е. писем) Олега понял непонятное в Ляле и проникся величайшим уважением к О. Он, по-моему, достиг в своем духовном развитии такого состояния, которое мне казалось недостижимым: самому своими усилиями победить чувственность, зависть, ревность и все прочее, связанное с чувственной любовью, и остаться торжествующим..."
      "Шел в лесу по дороге и не мог никуда в сторону свернуть: по сторонам проваливается снег больше чем на полметра. Увидал пень, согретый солнцем, долез до этого пня, уселся лицом против солнца и замер.
      Как волнуется жизнь моя! Если я устал, то к усталости присоединяется угнетающая мысль: как же ты такой будешь ободрять свою подругу? А когда является бодрость, то сейчас же является сильное желание к ней дотянуться.
      Я шепчу ей из леса:
      Ты страдаешь за своего Олега, помни, только за него. Он тебя любить и не мог, и замечал он тебя, лишь когда ты ему говорила что-нибудь в путь.
      Какая наша страна стала теперь голодная, ободранная, безнадежно скучная, как и во всем-то мире стало скучно, до того скучно, что и не ждешь даже никакой катастрофы. И вот зато в своей личной затаенности до чего же хочется пустить все к черту и самому, несмотря ни на что, сорваться с цепи и жить -- жить -- жить!
      Мать с ребенком на руках похожа больше на явление собственности, чем любви. Почему же принято это считать примером любви? В связи с этим вопрос -- как же нам-то быть? И пошли они, вопросы жизни, один за другим, как вагоны...
      Но вот пришло время, и она сама полюбила, и больше не могла собой жертвовать, и поняла значение своей "чепухи" для себя, то есть, в сущности, она себя поняла. С этого момента в девушке зачалась женщина, влекомая слепой судьбой к жизни рода, чтобы родить и сделаться собственницей своего ребенка, эксплуататором для него своего мужа, организатором своего дома и т.д. Вот что именно сейчас и происходит с В., воспитанной на идеях истинного христианства. Она теперь похожа на Церковь, некогда ставшую перед необходимостью считаться с рождением плотского человека, а не только духовного. В силу своей духовности (воспитания в нигилистическом отношении к материи) она теперь будет как-то иначе относиться ко всему материальному.
      А то было -- скажешь: "Вот я сегодня нахалтурил денег!" Я радуюсь, а она: "Да на что это нужно?" Или вот я хотел квартиру сменять, а ей противно этим заниматься в то время, как любовь в самом разгаре. Если у нее даже и не будет ребенка, то все равно она меня превратит в своего ребенка. Итак, если думать о себе, то ребенка не надо иметь, если же думать о ней, то для ее личного счастья это нужно.
      "Бог любит не всех одинаково, а каждого больше" (из письма Олега,-- он там приводит эти слова к нему Ляли и говорит, что в них выражено христианское откровение о значении Личности) -- вот чудесно-то!
      Жить надо как живу, погружаясь в ее душу: она неисчерпаема. "А вы исчерпаетесь",-- сказала она мне когда-то. Это возможно... Только когда еще это будет и будет ли когда-нибудь? Если она неисчерпаема и если я люблю ее, то как могу я исчерпаться?
      Вот когда понял я, за что она так грубо накинулась на меня ("Вы стары, вам надо было сойтись со мной 10 лет назад"), когда я сказал, что страшусь нашего вечного "вместе", что для поэзии, кажется, необходимо одиночество. От моих слов она прямо упала на ковер, стала на коленках и рыдала, рыдала как ребенок. Между тем я это сказал не о существе дела, а о привычке бытия. По существу, вся суть, вся мораль этого переворота, что, в противоположность Олегу, я соединяюсь с ней в духе и в плоти: я все ей отдаю, как и она все мне отдает.
      Христа я понимаю со стороны, и как хорошее Начало чувствую с детства. Но как живую Личность я его не чувствую. Это у нее Он как живой. И я могу воспринять Его только через нее. Сильней и сильней любя ее, я могу приблизиться к Нему".
      Загорск. Мое письмо. "Скоро 12 часов 24-го, а завтра я должен дать ответ окончательный, решительный. Правда, ты не ставила мне ультиматума, но я чувствую, что так надо сделать, и сам себе ставлю такой ультиматум от твоего имени: я или они. Ну вот, я все обдумал, все взвесил. Отвечаю тебе. Моя повадка относиться к людям попросту, исходя из моего наивного и обычного в русском народе верования, что будто бы Бог любит равно,-- эта повадка, признаю, больше мне не годится. Отсюда произошел мой "мезальянс", по словам Герцена, посеянное несчастье. Через мою любовь к тебе вскрылась бездонная пошлость моего бытия.
      Теперь я думаю по-другому: "не всех одинаково, а каждого больше". Теперь я перехожу на сторону автора этого выражения решительно, без компромиссов и навсегда. Не говоря, в какой форме, я порываю связь. И на вопрос: "ты или они" -- решительно говорю: "Ты". Это и да будет исходной точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья. Дать такой ответ мне было недешево, и едва ли у меня хватит сил жить без тебя. Вот почему, если попытка моя не удастся, то, куда ты пойдешь, тоже пойду и я (к той двери, о которой ты мне писала) -- и мы будем вместе".