Так, может быть, и в космосе была какая-то форма: она разбилась когда-то, и обломки, как бледные спутники, освещаемые горящим живым светилом, вращаются вокруг нее. Может быть, оттого иным так неприятно бывает смотреть ночью на восходящую луну...
      Смотрю на бедных этих людей, по-своему как-то любивших меня, и чувствую свою вину и, одновременно, невину, потому что мне надо было выйти из пережитой формы, и если бы я не вышел из нее, погубил бы все свое содержание. Моя форма стала их содержанием (эгоизм), а содержание моей формы им было недоступно, они ее не поняли и упустили. И вот почему борьба за меня стала у них борьбой за имущество.
      Вчера в постели, перед тем как заснуть, я внезапно понял всю жизнь со времени возвращения из Германии и до встречи с Л. как кокетливую игру в уединенного гения, как одну из форм эстетического демонизма.
      Странническое блуждание по неустроенной стране в костюме охотника с дикаркой и детьми, вызов мещанскому обществу и т. д.-- все до точности происходит от ницшеанского сверхчеловека в русском издании. Вот в таком жизненном оформлении развился талант вовсе другого нравственного происхождения, чем эта форма охотника и ницшеанца.
      Эта точка зрения на себя, открывшаяся благодаря выходу из этой формы, вместе с тем открывает перспективу и на жизнь Олега и Ляли. Индивидуалистический эстетизм в этом случае принял не брачную форму, как
      у меня, а, напротив, форму аскетического целомудрия (гнушение браком). В результате этой формы индивидуализма целомудренного явилась жертвой Л., в результате моего брачного индивидуализма -- эгоизма -- моя несчастная семья.
      Мой рассказ "Художник" является одинаково приложимым выходом из индивидуалистического эстетизма как ко мне, так и к Олегу. Этот рассказ содержит весь поворот от эгоистической самоудовлетворенности к общественно-брачному состоянию. К тому же самому пришел бы непременно и Олег.
      Будет, я думаю, время, когда мы с Л. вместе к природе придем".
      Запись через восемь лет: "На охоте. Было время, когда страстное чувство к ней удаляло от меня природу. Где-то записано даже, что мысли о Л. в лесу закрывали мне следы зверушек на снегу. Теперь мне возвратились следы и Л. пришла ко мне ясная, чистая.
      Не понимал я ее, а только предчувствовал. И это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала все: и ум, и сердце".
      "Опять мысль по пути из Москвы в Тяжино. Эта мысль была о процессе создания "единственной". Так вот, Л. мне представляется единственной, что на свете другой подобной быть не может. Но сегодня на почте я видел одну барышню с глазами, похожими на Лялины глаза, и мне подумалось: а может быть, это я создаю Лялю как единственную в мире женщину, на самом же деле такие "Ляли" встречаются? Может быть, и все так, кто любят, порождают из себя те прелести, которые я приписываю одной Л.? Может быть, эта любовь ее кажется такой исключительной только потому, что я никакой любви не испытывал и мне "все благо"?
      Понимаю, что так, но вместе с тем и утверждаю, что на земле у людей существует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназначенной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие, единство с той и с другой стороны вхожу я в море всеобщей любви человеческой.
      Вот почему даже самые примитивные люди, начиная свою короткую любовь, непременно чувствуют, что не им одним, а всем хорошо на земле жить, и если даже очевидно, что хорошая жизнь не выходит, то все-таки возможно человеку и должно быть счастливым. Итак, только через любовь можно найти самого себя как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой: любви-добродетели. Иначе: только путем личной любви можно приобщиться к всечеловеческой любви.
      К обеду мы вернулись из Москвы в Тяжино и успели застать последнее движение на мордочке Диноры. Собачка прожила с нами всего четыре дня, была прекрасна и осталась мечтой. Дочь ее мы назвали Норой.
      Сентябрь. Только те мысли действительно настоящие,новорожденно - свои, а не повторение сказанного, которые рождаются, как и дети, от любви на пути сближения плоти и духа.
      Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя, обманывать, но нельзя и обманываться. Какое свидетельство в том, что я имею дело с гением, а не преступником? То и другое по существу подобно. О первом мне свидетельствует возникающая в сердце моем любовь. И я думаю, что преступное и гениальное разделяется только перед судом любви".
      Записи последующих лет: "Настоящая любовь всегда "преступна", настоящее искусство действует как мина, взрывающая обстановку привычных положений".
      "Маленького преступника судят за то, что он переступил через черту закона, ограждающего право другого человека, имея в виду свой личный интерес. Если же преступник не для себя перешел черту, а чтобы создать новый, лучший закон, отменяющий старый, и победил, то победителя не судят: победитель несет новый закон. Маленький человек старого закона или несправедливо погибает при этой победе (Евгений из "Медного Всадника"), или, широко открыв глаза (апостол Павел), прозревает будущее и становится на сторону Победителя".
      "Думал, что и у женщин-растратчиц, блудниц всякого рода есть свое высшее назначение вывести мужа из его ограничения, из его деловой колеи. Надо об этом крепко подумать-- что даже и у блудниц! И как же счастлив я, что меня вывела из моей упряжки на волю не блудница, а почти святая. И еще надо подумать об этом как о русском мотиве романа".
      "Ляля приехала из Москвы и рассказывала, как кромсали мою будущую "Фацелию", имея в виду нравственный уровень современного читателя. Не доволен я ею -- не сумела отстоять.
      У Л. нет малейшего интереса к жизненной игре. Пробовал совершенствовать ее в писании дневника -- не принимает; фотографировать -- нет; ездить на велосипеде научилась, но бесстрастно; автомобиль ненавидит; сидит над рукописями только ради меня; политикой вовсе не интересуется. Единственный талант у нее -- это любовь. Тут она всегда в готовности, на любовь у нее истрачено все, даже детство. Об этом еще надо подумать, но, мне кажется, ее нужно понуждать к жизненным интересам. А то ведь единственное, чем пользуется она для себя вполне,-- это сон от полуночи до восьми утра. Тут она живет для себя, во всем остальном она переделана на любовь, и самая любовь для себя у нее принимается временно, как задача переделать этот материал личной жизни для Общего. Мне чуть-чуть трудновато идти за ней, мне самому нужно очень любить, чтобы не отставать от нее".
      Запись через четыре года: "Полное отвращение ко всякой дипломатии и политике сделало ее жизнь до того неустойчивой, что в ее представлении вся земная жизнь, лежащая во зле, стала как сон, а истинной стала жизнь небесная.
      Мы с ней соединились, как два царства".
      Вчера проводили ее мать и переехали в ту избу, где у нас прошли хрустальные дни нашей любви. Расставаясь с тещей, понял ее, бедную, на трудном пути за дочкой и пожалел. Мне кажется, я и Лялину любовь к ней теперь понимаю в истоках, похожих на каменистые истоки горных ручьев: камни -- это нарушения. Л. идет путем нарушений, и каждый срыв оставляет в ней боль и заставляет поправлять нарушения, и это вечное стремление выправить нарушения создает ее любовь к матери. Трогательно усилие старой женщины понять всю сложную сеть поступков дочери как путь к добру и правде.
      Перед нашей встречей Л. встала было на путь возвращения к мужу, понимая это возвращение как отречение от личной жизни. Возможно, такое отречение не помешало бы ей родить не для себя, а для мужа. Случись, умри тут ее мать, она в таком отречении нашла бы себе полную утрату-замену. Еще бы пять лет -- и в морщинах стареющей женщины трудно было бы узнать мятежную Л., она стала бы как все порядочные женщины, и муж ее был бы счастлив. Но встретился я, личная жизнь восстала со всей своей силой, множество нераскрытых дарований нашло себе применение, и путь определился совсем по-иному.
      Сегодня Л. проговорилась, сказав:
      -- Если только есть тот свет.
      -- Неужели и ты сомневаешься?
      -- А как же, разве я не человек? Только если приходят сомнения, не будь того света, я бы не жила; тогда все было бы бессмысленно, и я бы с собой покончила.
      -- Неужели тебе довольно такого рассуждения?
      -- Нет, я еще люблю Бога.
      И такая вся вера: ни окончательное "да", ни окончательное "нет", а "верую, помоги моему неверию".
      Настоящая вера включает в себя и неверие, то есть настоящая вера есть процесс борьбы с неверием, и, не будь неверия, не было бы и веры. Неверие как тень веры: не будь тени, не было бы и жизни.
      Почему ты сегодня со мной так нежен? -- А я сегодня перебрал в уме наше пережитое и очень много нашел в себе хорошего от тебя, как будто со времени нашей встречи я черпаю из колодца живую воду и все богатею и богатею изо дня в день.
      Учился ездить на машине по Москве. Начали с Л. пятую главу "Былины" (будущей "Осударевой дороги"). Л. уехала править верстку к Ставскому.
      У Л. прострел, болит поясница, ночью надо быть с ней осторожным. Я с любовью оглаживаю ее спящую, и она это учуяла, но не отвечала, потому что ей было не до того. Когда же мне попалась кисть руки, и я руку погладил, то она сквозь сон мне ответила:
      -- Милый ты мой!
      Так не раз я замечал, что прикосновение к руке бывает прикосновением к душе и, когда телу не до того, через руку происходит соприкосновение душ.
      Она чуть-чуть нездорова, и этого довольно уже, чтобы я почувствовал прилив особой нежности. Ее душа высвечивает так сильно из тела...
      Убил дупеля и коростеля. Вечером пошли гулять, набрали грибов на жареное. За ужином Л. первый раз в жизни поела грибов (по-настоящему приготовленных) и пришла в восхищение. Так она все лето сушила белые грибы и не ела их, даже не пробовала: сушила впрок, хотя зимой они будут везде продаваться. Думала о будущем, о настоящем же, чтобы взять и поесть, ей и в голову не приходило. Настоящее она сушила для будущего и так всю жизнь свою провела! Сердце сжимается от боли, как об этом подумаешь...
      Так много белых грибов в это лето, что, пожалуй, сушеных в государстве года на два хватит. Но кто своего белого гриба за лето не попробовал, тому зимой не понять, как они вкусны.
      За обедом я сказал М. В., что если мне придется в рай идти, то без встречи со своими собаками я в рай не пойду. На это М. В. деликатно сказала: "Рай такой
      прекрасный, М. М., что вы и о собаках забудете!" На это Л. возразила, что на древних иконах разъяснено: вся тварь воскреснет, в том числе, конечно, и собаки.
      Только в семь вечера мы собрались в Москву. По пути стало невыносимо, мы сели в копну сжатой ржи и объяснились. Зародыш этих объяснений был еще в самые наши первые встречи, когда, бывало, надумаешь о ней со стороны; но вот она появляется сама, и все это выдуманное исчезает, как туман при появлении солнца. Этот мотив проходит через весь наш роман.
      Я прочел Л. одну свою запись на ходу, которая мне показалась остроумной, а Л. мне в ответ:
      -- Ребеночек, да ты же глупенький, что же тут остроумного? -- и объяснила мне, и я понял, что действительно это не очень умно.
      -- Но ты не думай, Ляля, что и вправду я такой глупенький.
      -- Почему? -- наивно спросила Л.
      Да потому,-- ответил я ей,-- что не тот глупый, кто пишет глупые мысли, а тот, кто за них держится.
      Пробовал думать о Загорске с тем, чтобы все разобрать, понять и, может быть, простить. Разбирал, но не отходило то неприятное, отнявшее сегодня у меня возможность думать согласно с сердцем. А мысль, оторванная от сердца, скорее всего, и является основным злом человечества.'а
      Правда, не эта ли оторванная от сердца мысль создала материальное неравенство и орудия самоуничтожения? Не этой ли попыткой согласовать мысль свою с жизнью сердца я и создал себе свое писательство? Итак, значит, в тайниках души своей люди ждут такого согласия, если даже при моих слабых силах попытки мои обратили на себя внимание общества!
      Вчера исполнилось 17 лет, как они встретились с Олегом. Л. поехала на место их встречи, вернулась поздно, промокла, замерзла, но встреча наша была особенно радостной...
      "Я ждала силу, которая покорит меня и освободит меня от вечного страха за все живое и от жалости. И вот я покорена: я люблю только тебя, но чувство жалости за тебя, страх, связанный с мыслью о твоей беззащитности, испытываю как никогда". Так вот проходит любовь свое полукружие от героя к ребенку и начинает свое второе полукружие: каждая мать надеется, что ее ребенок станет героем. (Написано в машине в ожидании Л. из ателье мод.)
      На ночь мы опять читали Лествичника 4 8, и опять я наблюдал во время чтения оживление Л., захватывающее все ее существо -- и душу, и тело: она от восторга трепетала, щеки горели, глаза сияли. Этот духовный подъем, казалось, стирал в ней границу духовного и чувственного... И тут я внезапно вспомнил наш недавний "расстрел", когда Л. была точно такой, и святой восторг примирения под утро, и с ним -- чувственный и тоже святой порыв, в котором не было никакого услаждения. И я увидал, как человек может прийти при условии самозабвения к своей простой сущности -- прийти и с той и с другой стороны: снизу -- это пол, сверху -- потолок (или небо!)
      Смиренномудрием называется такое душевное состояние, которое не может быть выражено словом.
      Лучше всего мне пишется на том месте, где мой чай. За чаем я никогда не сочиняю, а пишу дневник в полном равенстве себя самого с тем, что записываю: пишу прямо вслед за собой.
      До нового брака я был хозяином и собственником. У меня просили денег. Я покупал по усмотрению своему вещи. И Лева говорил даже, что я "прижимистый". Но, когда я сошелся с Л., вдруг оказалось, что личного у меня, кроме способности писать, ничего нет, и все у нас в семье общее. Никто меня к этому не принуждал, все вышло само собой из любви, и от этого мне стало много лучше во всех отношениях.
      Вот это и надо для общества: чтобы создать коммуну -- нужна любовь.
      Если бы такую любовь, какую дарит мне Л., можно было бы на деньги прикинуть, то денег бы на земле не хватило, и если бы назначить состязание и погибель того или другого, то деньгам пришел бы конец. Но ведь Ляля-то не одна на земле! Сколько же тогда скрыто от денежных людей богатств на земле, и сколько возможностей будет открыто для людей, когда они станут ценить все отношения между собой и все вещи не на деньги, а на любовь.
      Поднялся спор об охоте с трех точек зрения: 1) мать осуждала убийство на охоте, а есть убитую дичь разрешала; 2) я стоял за охоту: убить можно; 3) Л. такое загнула, что раз убивают -- можно убивать, раз едят -- можно есть, отдельное выступление против убийства или против потребления ничего не значит.
      -- А кто же начнет к лучшему жизнь изменять? -- спросил я,-- все убивают, все едят...
      -- Никто,-- ответила Л.,-- это неизменяемое! Что же касается того, убивать или не убивать, есть или не есть-- это дело личного вкуса и не может иметь ни малейшего значения.
      -- А личность?
      -- Личность отвечает лишь перед Богом, и если человек тверд и "ответ" его перед совестью не лукавый, то он может повлиять и на всех, и тогда, может быть, люди не будут убивать и не будут есть убитое.
      Что это, шутка у нее или всерьез? -- сказать трудно. Она всегда как будто шутит, и в то же время... Иные ответы ее в вопросе отношения личности к обществу кажутся на первый взгляд даже циничными в смысле равнодушия к жизни общества; но стоит ввести кроме личности и общества третье понятие -Бог, как вся ее "пассивность" исчезает: тогда оказывается, что отношения личности к обществу должны быть просто любовными, что капитал и война не изменяемы теми же средствами, то есть войной, и, напротив, изменяющая сущность человеческих отношений есть любовь.
      Не делаю ли я ошибку, заменяя текущее время жизни работой над "Былиной"? Быть может, вслед за находкой надо было бы и писать об этом? А то не вышло бы потом так, что и вовсе не захочется "зерцало в гадании", если станешь "лицом к лицу"?
      Сейчас у нас устанавливается во всех отношениях такое равновесие, что забота остается лишь о том, как бы оно чем-нибудь не нарушилось... В беспредельно широкой этой душе я утонул, как в море, и пусть там где-то на берегу люди оплакивают меня как погибшего -- сетования их для меня непонятны и чужды.
      Сегодня предельный срок нашего ожидания. Чувствую по особенным небывалым приступам нежности ее, что ребенку нашему быть. Неразумно, бессмысленно и жестоко с моей стороны, но если бы я тогда воздержался, то не было бы и любви...
      Ночной разговор.
      -- Что мне делать с собой, если ты умрешь, я не знаю. Очень странно об этом думать.
      -- А если я умру, ты что -- бросишь писать?
      -- Не знаю, мысль моя исходит из любви к тебе, через тебя: если ты исчезнешь, то, может быть, самое желание быть исчезнет.
      -- И тогда?
      Тогда, вероятно, я тоже умру.
      Поэзия и любовь -- это явление таланта; ни поэзию, ни любовь нельзя делать собственностью. Непременно у человека, создавшего себе в поэзии и любви фетиш, является драма, которая была в любви у Хосе (Кармен), в поэзии у Блока (Прекрасная Дама). Словом, талант -- это путь, но не сущность. Подмена ее фетишем порождает собственность, а собственность всегда разрешается драмой. В этом случае и на смерть можно так посмотреть".
      В дневнике 194 1 года он запишет: "Мудрость жизни состоит в том, чтобы приучить себя к мысли о необходимости расстаться со всем, чем обладаешь, и даже с собственной жизнью. Все, чего страстно хочется, то вечно, а что собственное, то смертно".
      "Снова в Тяжине. Солнечный день. На земле много разноцветных листьев, но деревья все зеленые. Ходили за грибами и набрали белых. Вечером взошла полная луна. Перед сном были у березки. Я думал о том, что пусть сейчас в движении нашем скорость еще невелика -- этим смущаться не надо: мы остановиться не можем -- это раз, второе, что, рано ли, поздно ли, наш ручей прибежит в океан.
      Я просил еще укрепления своей связи со всем Целым умершего прошедшего люда, просил в настоящем тех встреч, в которых по человеку встречаются со Всем человеком. Еще просил о свете на том темном пути, когда люди прощаются с жизнью, чтобы страшный для всех конец мне преобразился в радость. Я молился, как молятся настоящие христиане, и знал, что все это пришло ко мне через Л., и не страшился. Пусть через Л., но она ведь со мной! А если бы ушла, то душа ее со мной навсегда.
      Вечером были в клубе, слушали доклад "Международное положение", и понял перемену ориентации от "благополучия" к "судьбе".
      Только у робкого или мужественного человека судьба сказывается по-разному. У деятельного человека судьба побуждает к деятельности, а у робкого -- судьба в утешение, у ленивого -- в оправдание.
      Вот было, в кухне завизжала собачка, а я лежал еще в постели.
      -- Что же делается с собакой,-- сказал я,-- надо посмотреть, не защемило ли ее, не умерла бы от чего?
      -- Не ходи, милый,-- сказала Л. (ей очень не хотелось вылезать из теплой постели),-- ну, умрет -- значит, судьба...
      Мне тоже не хотелось, но, услыхав такую "судьбу", я вскочил и побежал скорее, вопреки той "судьбе", скорее, скорей собачку спасать! И я ее спас, и моя живая судьба победила "судьбу" моего ленивого друга.
      Октябрь. Птицын спросил Л.:
      Знает ли М. М.с кем он имеет дело, какая вы?
      Мне уже давно кажется, будто я не совсем ее знаю, а только узнаю. Вчера я спросил Птицына:
      -- За что вы любите В. Д.?
      -- За ее чисто-мужской ум,-- ответил он и в свою очередь спросил меня, за что я ее люблю?
      -- За чистую женственность,-- ответил я. Мы оба были правы: она одинаково могла бы быть и профессором, и духовной воспитательницей. Но ум ее был не занят, и сердце не находило ответа.
      Так бывает, и, наверно, в древности от женщин в таких состояниях рождались пророки. А когда ум у женщины определился в университет, то стал ограниченным умом определенного факультета; отсюда пророков нечего ждать!
      Надо помнить на каждый день независимо от того, хорошо тебе или плохо, что люди нашей страны живут тяжело и выносят невыносимое.
      -- Почему это, Л.,-- спросил я,-- сегодня я чуть-чуть нездоров и вот ты уже меня больше любишь, и я знаю по себе, что, заболей ты телом своим, и я сейчас же заболею любовью к тебе. Почему при несчастье с другом любовь усиливается?
      -- Потому,-- ответила она,-- что в несчастьях мы делаемся ближе к Богу, а это и значит любовь.
      Почти каждый день я думаю о нашей встрече как чуде, потому что я не мог ранее предполагать существование подобных людей и подобного глубокого сходства двух.
      Не могу жить в городе безвыездно! Решено завтра ехать искать дачу под Звенигородом.
      Ездили и ничего не нашли. Николина Гора -- это дача делового человека, Дунино -- дача человека вольного.
      Мир в неслыханном горе. Глядя со стороны на жизнь, теперь всякий просто глазами видит ее бессмысленность. А изнутри каждый для себя на что-то надеется и, проводив с печалью один день, на другое утро встает и шепчет: "Хоть день, да мой". Так показывается извне бессмысленно-вековечное родовое движение человека -- полная тьма. И только если глядеть с закрытыми глазами внутрь тьмы, показывается непрерывная цепь полных смысла жизненных вспышек: это мы, люди, как личности, вспыхиваем, передавая свет жизни друг другу.
      Сколько людей прошло мимо меня, и сколько раз я слышал от них о себе, что будто бы я не только хороший писатель, но и хороший человек. Много даже и писали об этом, и все-таки всерьез я ни разу не поверил в то, что я замечательный и хороший.
      Но вот Л. пришла и сказала мне, и через нее я это принял, поверил в себя, и узнал, и обрадовался, и поднялся. Так при солнечных лучах утра поднимается к небу туман над рекой.
      На ночь она читала мне "Гитанджали" Тагора51, и в меня от руки моей, лежащей у нее на бедре, в душу поступало чувство ее тела, а через слово оно преображалось, и становилось мне, будто видел во сне что-то совершенно прекрасное, а потом пробудился и узнал, что не сон.
      Конечно, многое на свете можно подавить и оно кончается, и многое множество всякого надо подавить, и это хорошо: пусть кончается! Только дух, живущий в человеке, подавить нельзя, и чем больше на него давят, тем он больше плотнеет и усиливается. Так было в государстве, и так было лично со мной.
      Привез второй воз вещей из Тяжина. Простился с этой деревней, где с 12 апреля почти шесть месяцев и мучились, и радовались. За эти шесть месяцев я умер для своей семьи и попал в такую среду, куда стоны и жалобы оттуда не доходят. И до того это похоже на смерть, что бросает свет на смерть обыкновенную,и становится понятным,почему мы разобщаемся с душами умерших:они бы и рады нам откликнуться, да мы не умеем им дать знать о себе.
      Для сыновей я умер, испытав нечестивые похороны, и они умерли для меня. Теперь можно решить вопрос: существует ли загробная жизнь. Едва ли существует, если умереть, как мы. И существует, если смерть преодолеть, то есть друг друга любить.
      Бывает, вдруг соберутся темные мысли против Л., все расположится в логической связи с неумолимым выводом о необходимости, неизбежности ее перемены ко мне. Тогда любовь ее представляется мне добродетелью, которой она лишь награждает меня за любовь, верность. Уныние охватывает меня, но мое уныние мгновенно она замечает, я ей признаюсь в своих недобрых мыслях, и моя логика ее логикой разрушается, и злое наваждение оставляет меня. После становится так совестно за упрек ей в невольных грехах! Происхождение таких мимолетных чувств коренится в подполье своей личности, чем-то когда-то оскорбленной до неверия, до неприятия чуда, каким, несомненно, является в моей жизни приход Л. ко мне. Вспоминаю, что эти приступы сомнения, недоверия были у меня с самого начала, но я боролся с ними и побеждал исключительно раскаянием: каялся ей, и она меня поднимала".
      Через 12 лет при перечтении М. М. здесь припишет: "Неверие как тень, и, не будь тени, не было бы и жизни".
      "Всю ночь был дождь. Часто возвращался к мысли своей, что 12 апреля я для прежней жизни своей умер, для себя же возродился. Что такое смерть? Настоящая смерть есть прекращение всех обязанностей к людям и свидетельство независимости личности. Бывало, на охоте даже, какой-нибудь умирающий зайчик, вытягиваясь в последней конвульсии, говорит тебе, охотнику: "Поди-ка возьми меня: прощай, убегаю!"
      Ошибка Олега была в том, что он пользовался Л. для своего творчества, но был невнимателен к ее реальной личности: она была для него Прекрасной Дамой. Напротив, для А. В. она была женой и полюбовницей, но к духовному облику ее он был невнимателен.
      Ты же,-- сказала она,-- их победил своей цельностью, и за то ты меня берешь целиком".
      Через 13 лет запись: "Всех ловчей и всех счастливей оказался я, создавший себе из кому девы, кому блудницы, кому жены -- чудесного Друга".
      "Были вечером в концерте Рахманинова. Удивлялся людям -- консерватория, оказывается, является хранилищем людей. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию! Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему. Музыка входит в состав души, и можно даже так поставить вопрос: возможна ли без музыки душа? Мудрецы всех времен еще из древности собирали свою душу к тому, чтобы безмысленно, как в музыке, постигать сущность жизни. Отсюда и становится видна во всей ясности борьба этих людей с Разумом, а у других людей -обожествление Разума.
      Мир (тишина) на земле возможен лишь при каком-то гармоническом соотношении души с разумом. Господство же разума приводит к голой технике и к войне.
      Получаю страстные письма от читателей. Вчера доктор глазной в поликлинике признавался мне в любви. Медленно и под шумок мое "учение" находит себе путь.
      Боюсь, что когда через меня все пойдут в природу -- я уйду из нее и мое "быть самим собой" окажется не в том, о чем я писал.
      Приходила делегация "Пионера", предлагала написать декларацию моего натурализма. Я ответил, что в основе современности лежит идея господства, у меня же -- "родственное внимание", и показывать свою правду я могу, но рассуждать по поводунеемнене дано.
      Подходит у Л. роковое число. Встает вопрос в своей неумолимости: да или нет? А я, разве я виноват? Если бы я сделал это рассудительно, я бы доказал тем самым, что не очень-то уж так сильно люблю ее (в смысле "подкладки", а не лица: что это за любовь без подкладки!). "Духовной" любви ведь мы с ней чураемся. Если мы за цельную любовь (с подкладкой), то нельзя же было выдрать напрочь подкладку. Но я молод душой и не смотрю на время, а мне 67 лет, и ребенка своего я не могу воспитать. Так бесконечное встретилось с конечным, и вот открывается "юдоль земная". Л. лежит с тяжелой думой. Я ей говорю:
      -- Что же делать, так вышло, значит, есть нечто выше нашей воли, зависит не от нас, и мы должны подчиниться с благоговением естественному ходу и сказать: "Да будет воля Твоя!"
      Мне сейчас думается, что именно потому ты и не любишь Толстого и его Наташу: у него личная жизнь девушки представляется как личный каприз, девичья смута души перед серьезностью брачной жизни, поглощающей капризное своеволие. То же самое проводил и я в "Кащеевой цепи": Алпатов созерцал величественный и радостный процесс движения всей жизни в природе и его узкое своеволие поглощалось расширенной душой.
      Но, может быть, в ней еще дремлет отчасти нераскрытая девушка, ожидающая себе куколку? А то почему же она ночью с упреком спросила меня:
      -- Если мужчина любит женщину, то он хочет иметь от нее ребенка, а ты как будто не хочешь. Почему ты не хочешь?
      Значит, она хочет иметь возле себя мужа, а не путешественника или писателя. Все это я тоже почувствовал вчера на одинокой прогулке, и через это луч света упал на то слепое мгновение, когда я утратил сознание на миг и поступил как мужчина: это мгновение не было слепым, я тоже, как и она теперь, тогда в тайне своей тоже хотел. Сознав это, япочувствовал радость и готовность встретить все трудности на этом пути и даже смерть ее. Мне стало, как было в Ельце перед расстрелом: поняв близость смерти, я вдруг стал совершенно спокоен и пошел, куда мне указали, к забору 52.Так открылась перспектива на жизнь, полную скорби, труда и роковых случайностей... И когда мы примирились с изгнанием из рая и лишением и перестроились, то вдруг увидали, что судьба пошутила над нами...
      -- Ты как будто не рад? -- спросила она.
      -- Да и ты,-- сказал я,-- как будто не очень-то рада.
      Замечательно еще было, что после той мучительной ночи с вопросами, быть или не быть, когда я, пробуя работать с больной головой, сел за стол, она пришла ко мне просветленная и просила меня не беспокоиться ни о чем... Этим она говорила, что готова родить.
      Вот когда мне стало понятно, что, перейдя через страдание в более глубокую жизнь, невозможно вернуться таким же простодушным ребенком на солнечную поверхность земли. Вот отчего и моя Л. до сих пор не может привыкнуть к моей просторной квартире в четыре комнаты и просит ее поменять на маленькую. Вот почему, оставаясь в природе, она не чувствует, как я, расширения души и единства с Целым, а пользуется тишиной уединения, чтобы сосредоточиться в чувстве любви; вот почему, полюбив, я неохотно иду на охоту; и вот почему ушедшие из нашего мира больше в него не могут вернуться.
      Любовь по существу своему непременно одна, только концы ее разные. На одной стороне обнажится любовь в себе чисто духовная, на другой -физическая: ему бы только выбросить семя, ей бы -- только родить. Вся любовь как вода, каждый берет из нее, сколько может зачерпнуть своим ведром.
      Да, к воде приходят с ведром, к любви -- с душою. Бывают и ведра побольше и поменьше, а уж души! Вот отчего все по-разному понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и по-своему говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришел на берег океана.
      Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю свое личное ведрышко в океан, складываю руки свои, как в детстве учили нас складывать их на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своем личном: "Избави меня от лукавого!"