– Умный ты мужик, Андрей, – задумчиво протянул Черногоров. – Знал я об этом, – однако ж, посылая в Вознесенское, до конца не верил, что так быстро сумеешь найти общий язык с крестьянами. С твоими способностями можно сделать блестящую карьеру. И я, заметь, очень хочу тебе помочь. Чего бы ты желал? Говори смело!

– Спасибо за лестные слова, – смутился Рябинин.

– Брось краснеть! – задорно рассмеялся Кирилл Петрович. – Полцарства предложить, конечно, не могу, потому как не имею; дочь-красавицу выдать за тебя не в моей власти – она сама это вправе решать (тут вы и без меня сговоритесь); а в остальном – изволь: тебе и карты в руки! Что сердцу ближе? К чему душа лежит?

– Выходит, пользуясь «правом победителя», я могу просить о чем угодно? – весело подхватил Андрей.

– Именно так. Попробуй! Пора тебе кончать со своей скромностью. Иногда стоит идти по жизни напролом, – глаза Черногорова горели.

– Ну, раз вам нравится эта игра… – пожал плечами Рябинин, – хочу просить вернуть меня на «Красный ленинец».

Кирилл Петрович осекся и закусил губу.

– На «Ленинец»? – негромко переспросил он.

– Так точно, – упрямо кивнул Андрей и невинно улыбнулся.

– Вона как! – разочарованно покачал головой Черногоров. – Всего лишь за три с небольшим месяца службы ты обезвредил опасную банду Скокова, ликвидировал без единого выстрела вредный очаг бунта и после этого… – на «Ленинец»?

– Вы же дали мне право выбирать, – усмехнулся Андрей.

– Да-да, разумеется, – пробормотал Кирилл Петрович. – Не отказываюсь… То-то Трофимов обрадуется!

Он поднялся, в глубокой задумчивости прошелся по кабинету и, остановившись перед Рябининым, сказал:

– Решено. Давши слово – держись… Валяй на «Ленинец», – он пристально посмотрел на Андрея. – Только не торопись с переходом. Покуда я еще твой начальник, отправляю тебя в отпуск. На тебе лица нет – совсем вымотался.

– На сколько дней отпуска я могу рассчитывать? – уточнил Андрей.

Черногоров полистал настольный календарь:

– Сегодня пятница… Недельку отдохни, а с двадцатого можешь отправляться на своей любимый завод – как раз понедельник. Погуляй, займись личными делами. Трофимову я сообщу сам.

– Я хотел бы съездить в Ленинград… – негромко сказал Рябинин. – Там у меня родственники.

– Помню, Полина говорила. Воля твоя, поезжай, – пожал плечами Кирилл Петрович.

– Могу я просить еще об одной услуге, – осторожно поинтересовался Андрей.

– Ну попробуй.

– Нельзя ли мне помочь с билетами?

Черногоров кивнул и вытащил из ящика стола расписание поездов:

– Когда думаешь выехать?

– Самое лучшее – завтра вечером.

– Есть ночной поезд. Литерный. Я прикажу забронировать место в купе на твое имя.

Рябинин поднялся:

– Благодарю, Кирилл Петрович!

– Ладно уж, – скривился Черногоров. – Ступай. Еще свидимся!

* * *

Андрей вышел на улицу и с удовольствием втянул свежий вечерний воздух. Упрямый ветер начисто разогнал дождевые облака и подсушил мокрые мостовые. На душе у Рябинина было светло и радостно: «Пройдет всего лишь несколько дней, и моя служба в ГПУ будет вспоминаться как дурной сон», – подумал он.

Андрей застегнул шинель и зашагал в сторону дома.

Недалеко от Главной площади он нагнал торжественную процессию: сотни четыре парней и девушек, построившись в колонну по трое и вооружившись смоляными факелами, медленно двигались посреди мостовой. Демонстранты не распевали песен и лишь изредка перебрасывались друг с другом негромкими репликами. Там и сям в руках молодых людей виделись похоронные венки, некоторые девушки несли цветы. «Похоже, кого-то хоронят, – решил Андрей, но тут же усомнился: – Впрочем, нет. Какие похороны на ночь глядя? Да и гроба не видно». Приглядевшись к демонстрантам, он заметил среди них немало «музовцев». «Ага, значит, и Меллер поблизости! И наверняка где-нибудь впереди».

Наум действительно вышагивал в первых рядах. Андрей пристроился к колонне и окликнул его.

– Ах, Андрюша! – удивленно вскричал Наум. – Сейчас мы выберемся к тебе.

Меллер об руку с Вираковой вынырнул из рядов демонстрантов.

– Сколько лет – сколько зим! – обнимая Рябинина, воскликнул он. – Радость-то какая! Хотя… – Наум кивнул на колонну и горестно покачал головой, – в такой несчастный день!

Андрей пожал ледяную ладошку Вираковой и участливо поинтересовался, в чем дело.

– Гражданская панихида, – подстраиваясь под широкий шаг Рябинина, принялся объяснять Меллер. – После поминального собрания в Новом театре идем на площадь проводить траурный митинг.

– Прости, дружище, я только что с дороги – кто умер? – справился Андрей.

– Как? – опешил Меллер. – Разве ты не слышал? Вчера умер Брюсов! Совершенно непростительно не знать.

Словно ища поддержки, Наум поглядел на Виракову. Надежда мелко покивала:

– Нынче по телеграфу передали. И в газетах тоже… – она, заметно, сильно замерзла, зубы стучали.

Рябинин не нашелся, что сказать, и только скорбно покачал головой.

– Да вот… жизнь – глупая штука! – зябко передернул плечами Меллер. – Был человек, думал, творил, а тут – бах! – и конец… А ты где так долго отсутствовал? В какой глуши?

– В деревню ездил.

– А-а, – что-то припоминая, нахмурился Наум. – Служебная командировка?

– Именно.

– Ну да, ну да, ходили тут слухи… – пробурчал Меллер и толкнул Андрея в бок. – А мы, видишь ли, в память Валерий Яклича собрание устроили. Помянули его, м-да… Народу пришло – страсть!

– Да и шествие внушительное, – оглядывая колонну, заметил Андрей. – Факелы, венки…

– В театре народу куда больше было, – вставила Виракова.

– А ты, Андрей, далеко направляешься? – шмыгнул носом Меллер. – Домой? Побудь с нами на митинге, это совершенно недолго. Ведь не виделись-то сколько? С лета! Потом мы с Надей тебя проводим, а?

– Ну конечно, – согласился Андрей.

Траурная процессия дошла до постамента Александра II и стала кругом. Откуда-то появился дощатый ящик, на который забрался главный губернский литератор Сакмагонов. Он в двух словах напомнил о значении творчества Брюсова и предложил почитать его стихи.

…Один за другим сменялись на импровизированной трибуне ораторы. Пламя раздуваемых ветром факелов грубо выхватывало из темноты их лица; скорбно-суровые, дрожали они в зыбком облаке пара и оттого казались еще более трагичными. Холод мешал говорить, сковывал и заставлял ежиться. Очень скоро все собравшиеся как-то сгрудились вокруг трибуны. Никто не замечал, как падала на плечи горячая смола с факелов, как немели промокшие ноги и пальцы рук…

Вождь местных символистов Лютый говорил последним. Всегда строгое и надменное лицо его теперь было растерянным. Лютый светло улыбнулся и негромко прочел, глядя куда-то поверх голов собравшихся:

– Смерть! Обморок невыразимо сладкий!

Во тьму твою мой дух передаю,
Так! Вскоре я, всем существом вопью, —
Что ныне мучит роковой загадкой.
Но знаю: убаюкан негой краткой
Не в адской бездне, не в святом раю
Очнусь, но вновь – в родном, земном краю,
С томленьем прежним, с прежней верой шаткой.
Там будет свет и звук изменены,
Туманно-зримое, мечты – ясны,
Но встретят те ж сомнения, как прежде
И пусть, не изменив живой надежде,
Я волю пронесу сквозь темноту:
Желать, искать, стремиться в высоту!

Лютый поклонился и поспешно, как-то бочком, сошел с трибуны. Наступила неловкая пауза. Все городские литераторы уже выступили, прочие, очевидно, не решались.

– «Умершим мир!» – вдруг выкрикнул кто-то.

– «Умершим мир!» – подхватили десятки голосов.

Дружный хор, как один, прочитал:

– Умершим мир! Пусть спят в покое.
В немой и черной тишине.
Над нами солнце золотое.
Пред нами волны – все в огне.


Умершим мир! Их память свято
В глубинах сердца сохраним.
Но дали манят, как когда-то,
В свой лиловато-нежный дым.


Умершим мир! Они сгорели,
Им поцелуй спалил уста.
Так пусть и нас к такой же цели
Ведет безумная мечта!


Умершим мир! Но да не встанет
Пред нами горестная тень!
Что было, да не затуманит
Теперь воспламененный день!


Умершим мир! Но мы, мы дышим.
Еще по жилам бьется кровь.
Мы все призывы жизни слышим
И твой священный зов, Любовь!


Умершим мир! И нас не минет
Последний, беспощадный час,
Но здесь, пока наш взгляд не стынет,
Глаза пусть ищут милых глаз!

В памяти Андрея всплыл теплый сентябрьский день 1916 года, когда их полк хоронил сто двадцать шесть погибших. После панихиды молоденький прапорщик Лунин читал эти стихи – «Умершим мир» Валерия Брюсова. Солдаты хмуро крестились, пряча слезу и приговаривая: «Хорошие стихи, солдатские…»

* * *

Бойко притоптывая каблуками, Меллер тараторил без умолку. Андрей с трудом вникал в перипетии сложных взаимоотношений внутри редакции «Юного коммунара» и рассеянно улыбался. Ему просто было приятно видеть Наума.

– Расскажи-ка лучше о новой фильме! – нетерпеливо прервала Меллера Виракова.

– Ах да, начисто забыл! – хлопнул себя по лбу Наум. – Мозги на холоде застыли, определенно.

И как я мог не вспомнить о таком важном деле? Так вот, вчера меня неожиданно пригласили в губисполком, к самому товарищу Платонову. Предложил он осуществить ответственнейшую задачу, – Меллер выкатил глаза, – запечатлеть празднование седьмой годовщины Октябрьской революции! Это вам, братцы, не хухры-мухры, это – хроника исторического события губернского масштаба!

– А я-то, как узнала, что Наума вызывают в губисполком, думаю: надо бы его одеть поприличней для встречи, – подхватила Надежда. – У него в гардеробе – все больше вещи неприличные, вычурные. Да и гардероба-то, собственно, не имеется: вещи вечно помятые, как у старьевщика.

– На-дя! – с досадой протянул Меллер.

– А что? Разве я не права? – спросила у Андрея Виракова. – В государственное учреждение в разболтанном виде ходить не пристало! Хорошо, я настояла – купили тут же Науму строгий костюм, нормальный галстук…

– Совершенная глупость! – взмолился Меллер.

– Вот-вот, – горестно вздохнула Надежда, – посмотри на него, Андрей Николаич, – так и ныл давеча весь день, что в новом костюме он похож на писаришку из канцелярии градоначальника!

– Определенно! – подтвердил Наум. – Выглядел совершенным дураком.

– Мучение с тобой одно, – покачала головой Виракова.

– Ну, будет вам, – рассмеялся Рябинин. – Не ссорьтесь по пустякам. Так какую, Наум, тебе предлагают картину? Это хроника?

– Само собой, – кивнул Меллер. – Я уже выстроил план съемки, чтобы ни одна мелочь, ни одна деталь не ускользнули от внимания. Определенно, нужна экспрессия, как у Сесиля де Милля в «Десяти заповедях». Не видел? Вот и Надежде тоже не посчастливилось. Там есть сцена погони конницы египетского фараона за иудеями. Как это снято! Совершенный восторг. Я предполагаю как. И попробую!

«Ему бы учиться. Ведь кино – его ремесло, – глядя на возбужденное лицо и блестящие глаза Меллера, думал Андрей. – Прожигает время в „Юном коммунаре», бегает по пионерским сборам…» Он покосился на Виракову. Та слушала Наума затаив дыхание. «Однако, понимает важность кино для своего дружка. Ведь наверняка не первый раз слышит о съемке… А может, и о покупке платяного шкафа мечтает…»

Меллер пересказал план съемки и, спохватившись, справился о делах Андрея.

– …Ну, о которых можно говорить, не о секретных, – пояснил Наум.

– Нет больше никакой службы и никаких секретов, – радостно объявил Рябинин.

– Неужто обратно к нам? – ахнула Надежда.

– К нам, – с удовольствием подтвердил Андрей. – С двадцатого числа перехожу на «Ленинец».

– Вот так да! – удивленно протянули Виракова и Меллер.

– Кстати, – меняя тему, спросил Рябинин, – вы на траурном собрании в Новом театре Полину не видели?

Надежда натянуто улыбнулась и отвернулась.

– Они с Решетиловой приходили, – ответил Наум. – Потом по домам пошли, на шествие и митинг не остались.

– Ты уж лучше, Андрей Николаич, домой ступай, спать ложись, – бросила Виракова. – Какие свиданки с дороги-то? Да и время на дворе позднее, неприлично девушку тревожить.

– Может, и так, – согласился Андрей.

– Утро вечера мудренее, – важно заключил Меллер.

Рябинин мысленно вернулся к траурному митингу.

– А где Венька со товарищи? – вдруг вспомнил он. – Я их что-то не приметил.

Меллер насупился и запыхтел.

– Ты ведь отсутствовал… – нехотя выдавил он. – Наверное, еще не знаешь…

Рябинин остановился:

– В чем дело?

Виракова открыла было рот, но Наум ее остановил:

– Подожди, Надя, я сам. – Он повернулся к Андрею. – Видишь ли… Вениамина и весь их координационный совет арестовали… Прошлой ночью… За контрреволюцию.

– Ты в своем уме? – прошептал Рябинин. – Какая контрреволюция? Они – мальчишки!

– Уж не знаю, кто они там на самом деле, – развел руками Меллер, – вам в ГПУ виднее. Факт налицо: все руководство их «Союза» арестовано.

К ним неслышно приблизилась Виракова.

– Они выступили на рабочем митинге с резкой критикой Советской власти, – растерянно пробормотала она. – Потом был большущий скандал на заседаниях комсомольских ячеек всех заводов и фабрик – ругались до вечера.

– И? – поднял брови Андрей.

– Единодушно осудили. И губкомол, и все ячейки до единой.

– Подождите-подождите, – нервно засмеялся Рябинин. – Это недоразумение, глупость…

– Это – контрреволюция! – отрезал Меллер.

– Да о чем ты говоришь?! – вскричал Андрей. – Я был на заседаниях их «Союза», организация вовсе не опасна! Парней нужно выручать всем миром. Хлопотать в ГПУ, губкоме, прокуратуре…

– Это – контрреволюция, – замогильным голосом повторил Меллер. – Контрреволюция, с которой и ты, Андрей, и я сражались в годы гражданской.

Рябинин тряхнул его за плечо:

– Опомнись! Как так можно? Ты считал Веньку своим другом, даже учеником. Где ваши хваленые принципы товарищества и взаимовыручки? Ну ладно, эти чертовы комсомольцы – «марксисты» им всегда поперек горла были, – но ты! Ячейка «Юного коммунара» тоже осудила выходку «Союза»?

– Единогласно! – вызывающе подтвердил Меллер.

– Тем самым вы все единодушно отдали ребят на заклание, фарисеи хреновы, – в сердцах плюнул Рябинин.

– А ну-ка, Надя, погуляй неподалеку, – сквозь зубы бросил Вираковой Наум.

Надежда испуганно попятилась.

– В разговор не встревай! – скомандовал ей Меллер и строго поглядел на Андрея. – Давненько я подмечал в тебе мягкотелость, товарищ Рябинин. Любишь ты всех огульно защищать. Пойми, молодежь города осудила взгляды «Союза» не из-за страха перед ГПУ, не из опасения попасть в пособники, а осознанно. Мы искренне считаем, что призывать к противостоянию преступно. Вместо того чтобы засучить рукава и вместе строить коммунизм, они вносят разброд, смятение в умы.

– Дурак ты, – укоризненно улыбнулся Андрей.

– А ты – соглашатель! – взвизгнул Меллер.

– Именно такие идиоты в двадцать втором году добились высылки из России многих деятелей культуры и науки. С кем останетесь при подобном размахе?

– С народом, – топнул ногой Меллер.

– Решая за других, можно дойти до того, что будут решать за вас, – усмехнулся Рябинин.

Меллер ткнул пальцем в сторону Вираковой:

– Я при Надежде ответственно заявляю, что не вижу смысла продолжать наши отношения.

– Уймись, Наум, – покачал головой Андрей. – Может, ты еще сообщишь обо мне в ГПУ?

Глаза Меллера горели гневом:

– Не юродствуй. Методы и саму суть ГПУ я всегда критиковал. Однако речь не об этом. Вопрос стоит идеологический.

– Скорее – нравственный.

– И тем не менее – расхождения налицо, – Меллер решительно надвинул кепку на глаза и повернулся к Андрею спиной. – Идем, Надежда! – крикнул он Вираковой.

Рябинин тупо глядел куда-то в сторону и слышал, как испуганно причитала Надежда, уговаривая Меллера не волноваться. «Вот ведь, борцы за „святое дело» – взяли и испортили хорошее настроение, – удрученно подумал Андрей. – Так и друзей скоро не останется, ежели не будешь с ними дуть в одну дуду… Впрочем, иного и ждать не приходится. Да и зачем я набросился на беднягу Меллера? Может ли он протестовать или открыто выражать отличное от общего мнение? Разве только наедине с собой. И я сам не лучше: одним миром мазаны – советским! Чем я-то могу оправдаться? Тем, что за спиной „старые грешки»?.. После десяти лет войн люди в нашей стране научились понимать, какая хрупкая вещь жизнь и как велика цена за обычное человеческое счастье. А за него можно отдать все на свете. Или почти все».

Глава XVIII

Сразу после вечернего спектакля Решетилова заглянула в гости к Полине.

– Как же я рада! Мы не виделись почти неделю, – наливая подруге чаю, приговаривала Полина.

– Да, что-то ты пропала, – потирая замерзшие руки, ответила Наталья.

– В школе дел невпроворот, – Полина кивнула на стопки тетрадей. – И учебных, и общественных.

– Смотри, зачахнешь от усердия, – мрачно усмехнулась Решетилова. – Мне и самой, чувствуется, нужен отдых – что-то многовато в последнее время суеты. Надо бы остановиться, дух перевести.

– Трудно прошел спектакль?

– Куда уж труднее. Да и мог ли он пройти гладко? Удалось провести всего три репетиции! Сумбур один, мешанина.

Полина удивленно подняла брови:

– Как? Разве сегодня шел не «Ревизор»?

– Заменили, – махнула рукой Наталья. – Великие поэты и писатели, видишь ли, умирают друг за другом – вот весь репертуар октября и перекроили: девятого Брюсов преставился; через три дня – Анатоль Франс…

– Ах да… – вспомнила Полина.

– …В прошлую пятницу мы с тобой были в нашем театре на гражданской панихиде по Брюсову, сегодня шел спектакль «Восстание ангелов», памяти Франса. Пьеса самодельная, коллективного творчества, сырая; ее еще два года назад сняли… А что давать? Прогнали три репетиции и – вперед. На энтузиазме выползали.

– Наверное, Ната, зрителю сегодня было не так уж важно качество постановки, – важен сам факт вечера памяти по великому писателю.

– Как знать… – задумчиво протянула Решетилова. – Хотя… может, и впрямь не стоит переживать?

Она вынула из сумочки портсигар и посмотрела вопросительно.

– Кури, Наташа, родители в спальне – не почуют.

– Твои все дома? – удивилась Решетилова.

– Где ж им быть? Даже папуля рано заявился.

– Тихо что-то у вас, – пожала плечами Наталья. – Обычно Кирилла Петровича за версту слыхать.

Полина опустила глаза:

– У нас теперь частенько по вечерам тихо. Так уж… меньше стали общаться…

– А как Рябинин?

– Он пятый день в отъезде. Еще в ночь на воскресенье уехал в Ленинград. Завтра должен вернуться. Прислал две телеграммы. В целом, у него все в порядке.

– Андрей просто неуловим, – улыбнулась Решетилова. – Вот ведь служба – ни дня покоя!

– Он опять переходит на завод – хватит, послужил.

Наталья шутливо покачала головой:

– Все Черногоровы собственники. И ты – не исключение. Впрочем, я рада за Андрея. И за тебя тоже.

Полина сунула в рот ложку клубничного варенья:

– Сама рада. Будем чаще посещать ваш милый театр… Ой, чуть не забыла! Ты, случаем, не знаешь, куда запропастилась Светлана? Второй день не могу ее найти.

Решетилова нарочито громко расхохоталась, но тут же осеклась, покосившись на дверь.

– Извини, – сквозь смех выдавила она. – Ты, наверное, еще не знаешь? Левенгауп стремительно укатила в столицу! Ну, помнишь ту историю о знакомстве с работником штаба РККА?

– Во время приезда делегации во главе с Тухачевским?

– Ага. Оказывается, они вели переписку, и вот, извольте, этот боевой комдив не выдержал атаки нашей Светочки и пригласил ее к себе в Москву!

– Ну-у, пустяки, – разочарованно протянула Полина. – Само приглашение еще ни о чем не говорит.

– Э-э, нет, Левенгауп своего не упустит! Не такого она склада человечище. К тому же она пулей собралась в дорогу: в полчаса упаковала чемодан и чуть не свела в могилу своего редактора, требуя отпуск.

– Вот так фокус! – подпрыгнула в кресле Полина. – Завидую я ее авантюризму! Может Светка вот так бросить все к чертям и укатить куда глаза глядят. Романтично!

– Ну, положим, глаза у нее глядят на предмет вполне определенный, – хмыкнула Наталья. – Дело-то свое она знает!

– А что здесь плохого? – возмутилась Полина. – Светлане двадцать шесть лет, пора уже устраивать свою судьбу. С ее темпераментом и претензиями к мужчинам в нашей провинции тесновато.

– Мало возможностей для постоянного эксперимента, – буркнула Решетилова.

– Что-что?.. Ах, ты об этом. Право, неприлично перебирать досужие сплетни. Ее отношения с мужчинами – дело сугубо личное.

– Конечно! – Наталья состроила серьезную мину.

– Каждый волен любить как вздумается и кого, – фыркнула Полина.

– Ее любовь – сплошной эпатаж, – скривилась Решетилова. – Светке надобно постоянно удивлять и себя, и окружающих. Такая уж она неисправимая чудачка. В наших пенатах ей, ясное дело, и скучновато, и бедновато, – нет размаха! А там, глядишь, выскочит замуж за высокопоставленного военного, купит авто и шарф, как у Айседоры, и будет алкать славы в большой журналистике. Или в литературе. Может статься, и в кино.

Полина слушала, закусив губу.

– Знаешь, Ната… – наконец негромко сказала она. – Мне кажется, что ты слишком много работаешь, сильно устаешь. Тебе нужно чаще развлекаться, иногда даже впустую весело проводить время. Не будь к себе столь суровой!

– Влюбиться мне предлагаешь? – засмеялась Наталья. – Совет хороший, да и вообще ты права… – Она отвела взгляд. – Только вот любовь мою, безумную и на все времена, три года назад тиф унес, я ведь рассказывала…

Полина подалась вперед и крепко обняла подругу.

– Не стоит, Полли, – отстранилась Решетилова. – Не люблю жалости. Особенно к себе… Да и боль моя давно прошла, рассосалась, как бестолковая болячка… А вот с мужчинами не могу – так и стоит перед глазами мой родной Павел…

Она смахнула слезу и с грустью посмотрела на Полину:

– У тебя есть любовь, я знаю. Не упускай ее, Полюшка, используй каждую минуту, ведь жестокая жизнь легко может все отнять. Прости, бога ради.

Наталья закурила новую папиросу и, с шумом выдохнув дым, сказала:

– Для меня осталось одно – театр. Многое из того, что я делаю, – идеи Павла. Я обязана их воплотить. Остальное – скука, пошлость. Последнее время стало как-то особенно душно. Вроде бы кончилась война, кошмар «военного коммунизма», как будто и жизнь становится лучше, однако… Давит грудь непонятная, пугающая духота, словно стоит на дворе нескончаемый июль, палит что есть мочи беспощадное солнце, и нигде нет спасенья.

И при этом вокруг бешеная карусель событий! Волнуются крестьяне, бастуют рабочие… Газеты злорадно предвкушают «Процесс прокуроров и хозяйственников», снова и снова перемывают прошедшие митинги. На работе, в трамвае, в лавках, даже в сортирах – только об этом и разговоров. А дома, шепотом, – об ужасе ночных арестов. Кстати, ты слышала об аресте руководства «Союза молодых марксистов»? Восхитительные романтичные студенты теперь сидят в казематах. Венечку Ковальчука мне особенно жаль – такой он талантливый! Говорят, держатся они на допросах стойко, не хотят предать своих убеждений. Впрочем, и среди «марксистов» нашлись иуды: несколько членов координационного совета от имени «Союза» написали покаянное письмо с осуждением программы организации и отреклись от выступления Ковальчука на пролетарском митинге. Теперь-то уж он наверняка пропал!

– Андрей из-за Веньки вдрызг разругался с Меллером, – устало откинувшись на спинку кресла, сказала Полина.

– Нашла кого помянуть, – поморщилась Наталья. – Меллер – известный дурачок. Он и ему подобные, будто стая борзых, накинулись на Венькину компанию. Все «истинные» комсомольцы неистовствуют, с пеной у рта доказывая губкому и ГПУ свою верность.

– Признаться, я не ожидала от Меллера такой прямолинейности, – вздохнула Полина. – Да и дело, в сущности, не в нем, а в Андрее – они дружили. У Рябинина и так-то приятелей немного, теперь же и вовсе никого не осталось.

Она взяла чашечку и сделала несколько глотков:

– Последние события меня тоже не на шутку настораживают. Город впал в какой-то психоз, люди в сумасшедшем азарте творят невесть что. Не удивляйся, Ната, я перестала вести дневник! Не могу описывать творящийся кругом кошмар. Даже думать обо всем этом не хочу, – Полина обиженно надула губы. – Дома – гробовое молчание, и все по той же причине. Обсуждать новости мы с мамой побаиваемся, а отец говорить не желает. Улыбается только, напевает себе под нос. Вот и ждем, кто первый взорвется. Поэтому я очень рада, что Андрей уехал. Глядишь, за неделю, может, и утихомирится город. Нам-то проще, мы здешние жители, а он – человек в наших местах новый, без корней, связей, друзей.

– Неужели у Рябинина вовсе нет добрых приятелей? – удивилась Наталья. – Он – интересная личность, к таким поневоле тянутся.

– Есть один… старый друг, чудом занесенный в наш город, – медленно проговорила Полина. – Они с Андреем близки с детства, вместе воевали. Однако я чувствую, что у них вышла серьезная размолвка. Может, по причине службы Рябинина в ГПУ, а может, из-за рода занятий Георгия. Он – частник, далеко не бедный господин, и, похоже, Андрею это не совсем нравится.

– Бытие определяет сознание?

– Наверное.

– А кто он, этот «старый друг»? Я, часом, с ним не знакома ли? – заинтересовалась Наталья.

– Старицкий его фамилия, живет в Николопрудном. Прежде я его не знала.

– Подожди-ка… – задумалась Решетилова. – Крепкий такой, щеголеватый… Владелец пекарни, как будто?

– Он самый, – кивнула Полина. – Тебе-то он откуда известен?

– Ну как же, как же, – хмыкнула Наталья. – Старицкий – фигура незаурядная. Во-первых, мужчина он видный, явно при деньгах; во-вторых, некогда он посещал театр, правда, недолгое время. Актер Осип Вернер о нем, помнится, рассказывал. Отзывался, однако, нелестно.

– И что же он говорил? – нетерпеливо спросила Полина.

– Сейчас, дай вспомнить… Было это, кажется, в прошлом году, во время антракта… Давали мы «Великодушного рогоносца» Кроммелинка, точно. Прогуливаемся мы с Вернером в фойе, вдруг Осип меня толкает в бок и говорит: «Чтой-то зачастил он к нам!» Я спрашиваю: кто? «Да вон, – отвечает Вернер, – Старицкий. По слухам, странный человек, темная лошадка». Тут-то я его и разглядела. Показался он мне довольно занимательным. Спрашиваю Осипа: чем же сей приличный с виду господин так странен? А он, по обыкновению, хохочет: «Не знаю, люди говорят. Да вы, Наталья Александровна, ему в глаза посмотрите – впе-чат-ля-ю-щи-е глаза!» Я прошла мимо, да ничего странного не приметила. Сама знаешь, Вернер, если пьян, несет всякий вздор.

– Прав ваш Вернер, – кивнула Полина. – Иногда взгляд Георгия бывает очень впечатляющим! Особенно когда он расслабляется, не скрывает свои чувства, с друзьями, например.

– Наверняка, «снежок»^[12] пользует, – отмахнулась Наталья.

– Вряд ли.

– Ты просто ревнуешь Андрея к другу, – вздохнула Решетилова. – Мужчинам необходимо общаться и иметь свои маленькие секреты. Как, впрочем, и нам. А в своих разногласиях Рябинин, я уверена, разберется сам. Он мужчина взрослый. Природа друзей бывает разной. У моего папы тоже имеются не совсем приятные знакомства, и что? Приходится мириться. Намедни вот телеграмму из Москвы получили – завтра приезжают две персоны. Не хочет их мой родитель видеть, а все ж принимать придется. На мне – праздничные ужины, обеды и бестолковые салонные разговоры. Публика-то заявится старомодная, по-стариковски пошленькая.

Наталья поглядела в окно:

– Ой, а почему у тебя гардин нет? – испугалась она.

– Только заметила? – рассмеялась Полина. – Даша закатила большущую стирку.

– Жутковато, в третьем этаже – и без гардин. Звезды прямо в комнату лезут, – пробормотала Решетилова. – Ясно-то на воле как! Наверняка к морозу.

Она прислушалась к бою часов в гостиной:

– Сколько уже?

– Десять, – сверившись с наручными часами, ответила Полина.

– Пора! – поднялась Наталья. – На выходных забегу, договорим.

* * *

Анастасия Леонидовна лежала на постели и искоса наблюдала за мужем. Кирилл Петрович в халате и туфлях на босу ногу сидел у стола и проглядывал газеты.

– Ну как? Все проштудировал? – не выдержала Анастасия Леонидовна.

Черногоров оторвался от чтения и с улыбкой поглядел на жену:

– Хочешь поговорить?

– Давно пора.

Кирилл Петрович пересел на кровать:

– Вижу-вижу, еще с ужина собираешься.

– Да нет, намного раньше.

– Изволь, Настенька, я – весь внимание.

Анастасия Леонидовна подняла повыше подушку и устроилась поудобней.

– Речь вот о чем. Меня не на шутку тревожит то приподнятое настроение, в котором ты пребываешь последнее время.

– Вона как! – хмыкнул Черногоров. – Хорошее настроение стало дурным тоном?

Жена нетерпеливо поморщилась:

– Прошу, не перебивай. Дело, собственно, не в настроении как таковом, а в том, чем оно вызвано.

– И чем же, позвольте спросить?

– Тем, что происходит вокруг, – сильно волнуясь, заговорила Анастасия Леонидовна. – События последних дней не могут вызывать бурной радости у человека нормального! Они должны вызывать только тревогу. Ты же – летаешь, будто на крыльях, веселишься…

– Не волнуйся, Настенька, я немедленно объяснюсь, – мягко прервал жену Кирилл Петрович. – Не так давно в губернии происходили события, которые внушали серьезные опасения. И вот все наши беды разрешились (и в деревне, и по рабочему вопросу, и в отношении проворовавшихся бюрократов). Разве могу я не радоваться благополучной развязке ситуации? Как еще должен реагировать на добрые вести нормальный человек?

– Если говорить о каждом вопросе в отдельности, – может быть, – согласилась Анастасия Леонидовна. – Я же хочу обратить внимание на общую атмосферу. Губком и особенно ГПУ в твоем, Кирилл, лице действуют совсем неподобающими методами!