Чужая земля (№3) - Время Януса

А тут еще ребят наших обидели! Мы их в Красную армию всем обществом провожали, от отцов-матерей, от землицы родной отрывали… Негоже так с крестьянством поступать, стыдноть. Прибегли они домой: думайте, мол, старики. Как вы положите – тому и быть. Вот тут-то и разошлась деревня! Не стерпели люди, припомнили обиды: и налог высокий, и униженья в уезде – все до единого. Собрали сход, зашумели хуж, чем на ярманке. Рыжиков – опять свое, давай уговаривать. А народ ему – петицию в зубы и – за околицу взашей. Разошлись люди вконец. Наутро волостная милиция явилась – выдайте, мол, дезертиров. Тогда выходит вперед Горшков, инвалид японской войны и полный кавалер, да как заорет: «Да знаете ли вы, что такое дезертир? Как смеете сыновей наших так позорить?» Милиционеры за револьверы было хвататься, а народ их – под микитки и туды ж, вослед за Рыжиковым – за околицу. Ввечеру Гепеу уездное прискакало. Сам Мозалев – передом лезет, грозится. Вышел я к нему, как общество просило, и говорю: «За каким тут делом Гепеу? Ему положено беляков да контрреволюцию ловить, а мы – мирные граждане, советские. Неча Гепеу в Вознесенском рыскать».

Мозалев – хвать за револьвер, хотел меня в кутузку волочь. Да люди помешали. Мигом схватили они Гепеу, отняли револьверы с винтарями и спровадили в поле. С народом-то не поспоришь, народ – сила великая. Так вот, выгнали мы их и уселись покумекать: что ж нам теперича делать. Гепеу – оно понятно, еще не раз возвернется, а нам-то что? Куда ж дальше-то? Ну, Бог не выдаст – свинья не съест, как говорится. Пришлось опять, как в семнадцатом годе, подымать самооборону, караулить денно и нощно. Встала нужда и с соседними обществами снестись – бунтовать всем миром веселей. Как стемнело, подожгли на лугах стога. Сбежались мужики из Щербатовки, Бобылева, Спасского. Стали держать совет. Соседушки нас поддержали и обещались быть заодно. А утречком, на зорьке, явился Мозалев с подкреплением. Караульщики их пугнули – пальнули поверх голов для острастки. Потом они еще не раз совались, а мы кажный раз упреждали… Теперича, коли власти одумались и пошли навстречу, крестьянство, само собой, поклонится. Отрядим депутации, снизим, даст Бог, налог, помиримся. Ребятушек наших служить отправим, однако ж злоба у Мозалева на Вознесенское останется! Почует он себя обделенным, потому как гордыня его не умиротворилась; не он, вишь, сумел-таки договориться с мужиками, а Андрей Николаич. Во-от, об энтих «узелках» я и вспомнил. Не стерпит Мозалев обиды, будет нам палки в колеса втыкать. С него – станется! Найдет увертки, чтоб обвинить Вознесенское в каком-небось грехе смертном, и полетит все согласие наше с властями в тартарары.

Крестьяне понурились и удрученно засопели.

– Понимаю, что вас настораживает, – быстро заговорил Рябинин. – Однако и здесь я могу помочь. Во-первых, необходимо сегодня же выдвинуть депутатов ото всех близлежащих сел в уездную комиссию по урегулированию цен. Во-вторых, следует вернуть вознесенских призывников на сборный пункт. И их, и депутатов я лично провожу под охраной подчиненных мне кавалеристов. В-третьих, вы обязаны вернуть в село Рыжикова. Его возвращение – верный залог успеха, выражение доброй воли крестьян. Наконец, в-четвертых, осмелюсь предложить вам одну хитрость, – Андрей тонко улыбнулся. – Ежели вы, конечно, будете хранить тайну…

Мужики послушно закивали.

– …Самое лучшее для нейтрализации Мозалева – это пустить в Вознесенское и близлежащие села по два десятка подчиненных мне кавалеристов. Ежели недельку-другую у вас постоят бойцы Красной армии, вам будет не нужна самооборона. Кроме того, и губкому партии и особенно руководству территориального ГПУ станет ясно, что крестьянство не опасно, – ведь оно добровольно пригласило красноармейцев для наведения порядка. Потребность в надзоре Мозалева сама по себе отпадет.

Мужики радостно загоготали.

– Умен ты, Андрей Николаич, – со смехом махнул рукой Прокопий Степанович. – На том и порешим. А красноармейцев мы примем и на постой возьмем. Чай, не оскудеем, прокормим.

Рябинин вспомнил разговор с Черногоровым и призвал собрание к вниманию.

– Забыл, граждане, еще об одном обстоятельстве… – Он нахмурился. – Руководство ГПУ настаивает на сдаче оружия…

На миг повисла напряженная пауза, и вдруг крестьяне взорвались гневными возгласами:

– Еще чего вздумали!

– С голыми руками оставить хотите?

– Вишь, каков – оружье ему отдай! Не бывать такому!..

Прокопий Степанович вскочил и застучал кулаком по столу:

– А ну – тихо! – грозно прокричал он и мигнул Николаю.

Успокоив с помощью сына разбушевавшихся товарищей, Лапшинов смахнул пот со лба и устало опустился на стул:

– Ишь, взвились… – прямо как коршуны… Думать надоть, а не… Разве впервой велят оружье сдать? И в двадцать первом в подпольях шарили, и раньше бывало. Нешто мы не ученые?.. Предлагаю так: отдадим винтари, а охотничьи – оставим, – он посмотрел на сына. – Сколько у нас винтарей?

– Штук с двадцать «трехлинеек» и дюжина «берданок», – не задумываясь, ответил Николай.

– Вот их-то и сдадим, – развел руками Прокопий Степанович и обратился к Андрею. – Договорились?

– Принято, – согласился Рябинин. – Боевое оружие будете сдавать командирам кавалерийских отрядов, которые станут по селам. Распоряжение я отдам.

Прокопий Степанович оглядел собрание:

– Все согласные?

Мужики закивали.

– А раз так – поспешайте к своим обществам, созывайте сходы и посылайте в уезд депутации. Мы тож немедля народ соберем… Все, ступайте с Богом, дайте Андрей Николаичу передохнуть от забот.

Лапшинов позвал сына:

– Николай! Звони на сход – через полчасика и начнем.

Между тем крестьяне по очереди подходили к Рябинину, подолгу трясли руку и кланялись. Наконец, перекрестившись троекратно, вышли из избы. Разминая ноги, Прокопий Степанович медленно прошелся по горнице.

– М-да, устроили мы тебе баню, – почесав затылок, проговорил он.

Андрей облегченно вздохнул:

– Наудачу быстро управились.

– Счас Николка возвернется – велю пообедать принести, – глядя на Рябинина с неподдельной теплотой, сказал Лапшинов. – До сходу успеем. Небось, с дороги-то притомился, да и я чтой-то на грех оголодал.

– Благодарю за приглашение, однако мне нужно известить руководство и подчиненных о результатах переговоров, – Андрей поднялся.

– Брось, – отмахнулся Прокопий Степанович. – Успеется. Мы ж по-скоренькому.

Глава XVI

Слухи о волнениях в деревне довольно быстро доползли до города. Прекрасно понимая, что ухудшение отношений с крестьянством приведет к недостатку хлеба и общему росту цен, рабочие заводов и фабрик стали собираться на сходки и начали подумывать о предупредительной стачке. Потомственные пролетарии ратовали лишь за повышение заработной платы, но их голоса терялись в дружном хоре многочисленных выходцев из села, которые настойчиво требовали «уважения крестьянства» и солидарных с ним действий против власти.

Поводом к обострению и без того непростой ситуации послужила неожиданная смерть директора текстильной фабрики Поротина.

Династия промышленников Поротиных была известна далеко за пределами губернии. В 1799 году, получивший еще при матушке-Екатерине вольную, монастырский крестьянин Корней Иванов Поротин поставил у реки суконную мануфактуру. С годами кропотливыми стараниями сыновей и внуков Корнея Ивановича семейное предприятие прирастало, и к концу XIX века «Текстильная мануфактура Поротиных» являлась прекрасным образчиком крупного индустриального производства. Несмотря на солидный достаток и вес в промышленных кругах не только своей губернии, но и обеих столиц, Поротины вовсе не интересовались политикой. Они заботились лишь о жизнедеятельности своего огромного предприятия и о благосостоянии своих работников. Наряду с заграничными машинами и всевозможными техническими новшествами на фабрике были бесплатная больница, родильный дом и приют для сирот. В благодарность за уважение и заботу пролетарии глубоко почитали Поротиных. Даже Октябрьская революция не смогла изменить отношения рабочих к прежним хозяевам – фабком наотрез отказался выполнить приказ ВСНХ по национализации предприятия. Вплоть до конца 1919 года форма собственности «Текстильной мануфактуры» оставалась весьма неопределенной.

Фабком не соглашался утверждать присланных губсовнархозом «красных директоров», неизменно переизбирая на эту должность Петра Захаровича Поротина, последнего отпрыска славной династии. Своеволие «текстилки» раздражало Луцкого; не единожды он пытался с помощью ЧК утвердить на фабрике «законный советский порядок», однако всякий раз полномочные комиссары совнархоза наталкивались на единодушное сопротивление рабочих. В конце концов национализация все же была проведена, но Поротина фабкому удалось отстоять. Не обращая внимания на гражданскую войну, тотальную разруху, отсутствие сырья и средств, директор продолжал заниматься своим делом. Даже когда фабрика полностью встала, неутомимый Петр Захарович старался сохранить оборудование и здания от разграбления. Осенью 1921-го фабрика возобновила производство тканей. Уже через год в отчетах Луцкого и совнархоза перед Москвой неизменно фигурировали «весомые успехи» текстильной фабрики имени Коммунистического Интернационала…

В мае 1924 года Петру Захаровичу Поротину минул сорок седьмой год. Мало кто знал, что этот внешне здоровый молчаливый человек давно страдал тяжелой болезнью сердца. Пятого октября он слег от сильнейшего приступа и быстро умер.

Хоронил Петра Захаровича без малого весь город. В память о доброте директора рабочие текстильной фабрики забросали могильную яму Поротина деньгами. Агенты ГПУ в штатском и милиционеры сочли, что подобное выражение почитания более пристало несознательным спекулянтам, нежели пролетариям, и попытались остановить рабочих, но те с негодованием выдворили с кладбища излишне ретивых представителей власти.

Досадная потасовка у могилы славного промышленника стала последней каплей терпения пролетариата. Уже вечером седьмого октября был создан всегородской стачком, который объявил о предупредительной забастовке восемнадцати предприятий.

Ведомые своими фабзавкомами, рабочие упрямо не поддавались уговорам дирекций и партячеек; губернский совет профсоюзов проводил бесчисленные заседания согласительных комиссий с привлечением ответственных чиновников губкома, губисполкома и совнархоза. Опасаясь разрастания конфликта, Луцкий предложил провести всегородскую пролетарскую демонстрацию и митинг, где бастующие смогли бы высказаться и составить прямой коллективный наказ.

Узнав о настроениях рабочих и готовящейся манифестации, координационный совет «Союза молодых марксистов» на экстренном заседании постановил «привести все секции в боеготовность», принять участие в шествии и митинге, а также послать агитаторов на заводы и фабрики. Актив «Союза» высказал единодушное мнение, что власти «по сути, не в состоянии договориться ни с пролетариатом, ни с крестьянством», из чего был сделан вывод о «назревшей революционной ситуации».

* * *

На рассвете девятого октября рабочие колонны двинулись от проходных к Главной площади. Шли организованно, без лишнего шума и криков, негромко распевая старинные революционные песни. На площадь еще затемно были посланы дружинники, которые выстраивали колонны вокруг приспособленного под трибуну грузовика и следили за порядком.

Любопытный мещанин высовывался из окна и прислушивался к происходящему на площади. Гулким неразборчивым эхом доносились оттуда обрывки выступлений, гром оваций и беспорядочные крики.

– Ну что там слыхать? – нетерпеливо спрашивала из кухни жена.

– Подожди ты, самому не разобрать.

– Лучше уж я туда доскачу, да своими глазами и увижу, – натягивая пальто, говорила хозяйка.

– Сидела б дома, от греха подальше, – советовал муж. – А ну, как не сговорятся? Может, чего доброго, и до рук дойдет!

– Чай, не пятый год, – отмахнулась женщина. – Небось нагайками-то стегать не станут.

Она выглянула на улицу из-за спины супруга:

– Вон и Матрена соседская с дочкой побежали смотреть!.. Э-эй, бабы, вы куда?

– На митинг, там наши, деповские. Айда с нами! – отвечали ей на бегу товарки.

Вслед за женщинами и ребятней к площади стягивались дворники, извозчики, молочницы и всяческого рода праздные зеваки. Приказчики высыпали на улицу и, вытянув шеи, с интересом наблюдали за митингом.

– Коли разойдутся с миром – жди хорошей выручки, – замечали торговцы винных лавок.

Слабое осеннее солнце нехотя пробиралось сквозь низкие тучи. Понемногу влажная пелена утреннего тумана рассеялась, и стало как-то веселее. Среди колонн митингующих замелькали физиономии репортеров городских газет, по периметру площади выстроились конные милицейские патрули.

– Знать, кончать вскорости будут, – решили всезнающие женщины.

…На трибуне с заключительным словом выступал Луцкий. Окончание его речи утонуло в дружном пении «Интернационала».

* * *

Вечером в трактирах и чайных было не протолкнуться. Больше всего народу собралось в «Рябинушке». Обыватели донимали участников митинга расспросами и, не скупясь, угощали их крепкими напитками. Рабочие воодушевленно повествовали, кто и как из выступавших «ловко подвздел» власть, вновь и вновь поминали собственное бедственное положение, заодно ругая нэпманов и рвачей всех мастей. Ответ на любой вопрос неизменно заканчивался выведением некоей своей, мудрой «правды»:

– …Вот вы возьмите в толк, отчего пролетарий платит двойной налог? – вопрошал рябой дубильщик с кожевенной фабрики. – Удивляетесь, какой? А такой: первый налог платим – положенный по закону, из зарплаты; другой – жизнью своей беспросветной да работой в тяжелейших условиях. Любой труд должен радость приносить, а она не одной зарплатой измеряется! Вот у нас на фабрике: который год обещают цеха реконструировать – и все попусту. В дубильном-то за день гадостью надышишься, домой после смены еле топаешь, жизнь не мила. Какой уж тут отдых, когда в глазах темно. Спрашивается, на что идут налоги, те, которые платят нэпманы, крестьяне да и мы с вами? Они расплатились с казной – и на печку, лапти вверх. По мне, так пускай нэпманы плодятся, – может, и от них есть государству прок, не нашего ума дело. Только и пролетарию честь отдай; сделай, чтоб и его жизнь правильной была, безбедной, крепкой.

За соседним столом вещал худосочный ткач с редкой бороденкой:

– …В газетах каждый божий день сыплют: «Смычка! Смычка!» А чаще-то выходит, что пролетарии сами по себе, а крестьяне – сами. Вот и умываемся! Был я по лету в деревне, братьям помогал. Вроде бы и ничего люди живут, в спокойствии душевном. Теперь же меня пытаются на родных братьев натравить – крестьянин, дескать, во всех бедах и виноват. Неправда, товарищи! Нет крестьянству резону попусту бунтовать и за здорово живешь цены на хлеб подымать. Закон неправильный виноват! Менять его надо. И дальше – идти по справедливости: цены вкупе с зарплатой рабочих повышать. На том мы с губкомом и порешили. Оплата труда теперь вырастет на пятнадцать процентов. Обещал Луцкий и с крестьянством поладить, самолично объявил, что мужики уже пошли на попятную.

– Бунт – оно, конечно, дело страшное, – ввернул распаренный от водки ломовой извозчик.

– Наша-то забота – крестьянам солидарность показать, – продолжал ткач. – Начнись заварушка – враз выставят у окраин заградительные отряды из чекистов, ни один крестьянин на базар не пробьется, а жулики станут просить за фунт муки по цене пуда!

– И не говори! – хмуро закивали остальные.

– То-то и оно, – резюмировал ткач.

Ломовой извозчик наполнил его стаканчик и спросил:

– Ну а как же удалось вам договориться?

Ткач самодовольно усмехнулся:

– Видел бы ты, какая силища на митинг собралась! Почитай, весь городской пролетариат вышел. Куда властям деваться? Власть-то у нас, сам знаешь, народная, рабоче-крестьянская! Как люди присудят, так и будет. Не удержались, конечно, пожурили руководство – и губкому досталось, и совнархозу, и губисполкому. Покритиковали их за то, что пригрели у себя на груди рой спецов-бюрократов да шкур всяческих из «бывших».

Ткач чокнулся с приятелями, выпил и закусил зубчиком маринованного чеснока. Ломовой извозчик тоже опрокинул чарку и, крякнув, спросил:

– А что там насчет студентов? Говорят, они великую бузу учинили?

Сидевшие за соседними столами обернулись на голос, и в трактире повисла напряженная тишина.

– Э-э… да как сказать… – потупился ткач.

– Подожди-ка, Клим, я расскажу, – от стола в центре зала поднялся молодой конопатый блондин в затрепанной бекеше. – Мне вся подноготная известна – у нас на электростанции секция их «Союза» имеется, – пояснил он собравшимся.

– Ну давай, Семка, ты… – буркнул ткач.

– Говори по порядку, а то, знаешь, тут толкуют разное, – крикнул из угла истопник женсовета.

– Ага, – кивнул Семка. – Дело было так: уже выступили на митинге все уполномоченные от предприятий и – выходит Луцкий. Ну, по крестьянскому вопросу сказал, зачитал постановление о повышении зарплаты… Все обрадовались – вроде бы и спорам конец, пора закругляться.

Вдруг вылазит на трибуну Венька Ковальчук, один из вожаков этого самого «Союза», и просит у народа слова. Антипов, предстачкома, соглашается – да и почему не дать выступить? «Союз» этот еще третьего дня солидарность всем бастующим объявил, поддержал, так сказать, пролетариат. Начал Венька митинговать, да еще как! Обманывает, говорит, вас губком; заставляет отказаться от борьбы. Чешет Венька, будто по писаному: частые беспорядки в деревне, нищета и бесправие рабочего класса есть кризис власти; большевики-де не в состоянии выполнить своих программных целей; они обюрократились, срослись с чиновным, контрреволюционным аппаратом. Вот вы, спрашивает он нас, верите Луцкому, а того не знаете, что еще седьмого числа в деревню был послан карательный отряд; не выступи пролетарии с протестом – дело могло бы обернуться кровью. Тут митинг замер, тихо стало, как на кладбище. А Венька все комиссарит: «Союз молодых марксистов» предлагает не поддаваться уговорам властей, продолжить солидарную с крестьянством забастовку до полного восстановления принципов демократии, завоеванных Октябрьской революцией, – вернуться к прямому правлению рабочих через Советы; ограничить бесправие ГПУ; установить истинную свободу личности, слова, партий; изгнать чиновников; усилить роль профсоюзов; отказаться от политики сговора с капиталистами и нэпманами. Для введения всего этого Венька посоветовал немедленно возродить рабочие дружины и Красную гвардию. Едва кончил он, поднялся шум неописуемый. Кто «верно» кричит, кто – «долой». Чуть до кулаков не дошло. Вдруг Луцкий рядом с Венькой появляется, обнимает его совсем по-дружески и просит народ утихомириться. Как увидели мы такой поворот – опешили и враз успокоились. А Луцкий-то и говорит: не будем, мол, товарищи, строго судить парня. Молод он, горяч. И предлагает всему митингу выразить Веньке благодарность за критику! Сам первый в ладоши захлопал. Мы, понятное дело, поддержали. Дождался Луцкий тишины и громко так, чтоб каждый услыхал, Веньке и говорит: советую вашему «Союзу» изложить свои претензии на бумаге и – милости прошу в губком! Жду вас в любое время. Потом еще Веньке пальцем погрозил по-отечески, засмеялся и добавил: критиковать, молодой человек, надобно диалектически, зная суть вопроса, а не то – ишь, размахнулся, того и гляди, революцию закатишь. Захохотал народ, успокоились. Луцкий же объявил митинг закрытым и затянул «Интернационал». Вот и вся история! – Семка вытер взмокший лоб.

– А что за фрукт такой, этот «Союз»? – крикнул кто-то.

– Ну-у… организация, – пожал плечами Семка. – «Союз молодых марксистов» называется. Студенты там, рабочая молодежь, безработных очень много…

– «Контра», что ль? – предположил ломовой извозчик.

– Да в том-то и дело, что нет, – смутился Семка.

– Какая еще «контра»? – накинулся на извозчика ткач. – Говорят тебе: рабочие парни.

А Венька этот – Егора Ковальчука, с «Ленинца», сын; его все знают, кондовый пролетарий.

Публика зашумела.

– Сядь! – шикнул на Семку ткач. – Не хватало еще здесь диспут развести! Не их мещанского ума это дело.

– А ведь влетит «марксистам»-то за бузу! – подвигаясь ближе к ткачу, негромко сказал ломовой извозчик.

– У каждого своя «правда», – пробормотал ткач. – Посмотрим.

* * *

После переживаний последних дней Егор Васильевич Ковальчук долго не мог заснуть. Он ворочался, часто выходил курить и забылся лишь глубоко за полночь. Сон ему снился дурацкий и мучительно-нудный: будто ходил Егор Васильевич по квартире из угла в угол и искал запропастившиеся спички. «На кой они мне, проклятые, сдались!» – пробуждаясь, сквозь дремоту спрашивал себя Ковальчук и, не найдя вразумительного ответа, вновь засыпал.

Резкий безжалостный стук в дверь прервал «сонные поиски» старого рабочего. Внутри у Егора Васильевича все как-то сжалось. Он испуганно открыл глаза и прислушался. Тревожный стук не прекращался.

– Никак, к нам? – не поворачиваясь, хрипло спросила жена.

– К нам! – встрепенулся Ковальчук и отбросил одеяло.

«Может, телеграмма какая или на заводе неприятность приключилась… – шлепая босыми ногами по полу, думал Егор Васильевич. – Да, небось, не туда зашли, ошиблись!» – поворачивая ключ в замке, успокаивал он себя.

Ковальчук широко распахнул дверь и всем нутром выдохнул:

– Что?

– ГПУ! – ответили с темной лестничной клетки.

Егор Васильевич ошарашенно попятился. «Нет, надо разобраться!.. Свет зажечь, присесть…» – мелькнуло в его голове.

– Проходите! – почти прокричал он. – Сейчас я… лампу… Не видать тут…

Егор Васильевич бросился на кухню, чутко прислушиваясь к грохоту входящих сапог. «Человек пять явилось», – поджигая фитилек «керосинки», заключил он.

Ковальчук вернулся в переднюю и высоко поднял лампу над головой: «Верно, пятеро их…»

– Гражданин Ковальчук Вениамин Егорович здесь проживает? – сухо справился один из чекистов, очевидно старший.

Егор Васильевич перестал суетиться, расправил плечи и ответил:

– Верно, есть у нас такой. Он – мой родной сын. А в чем дело? Предъявите документы!

– Предъявим, отец, предъявим, – пробормотал старший. – Зови сына, у нас – приказ…

Фитилек был мал, крошечный синий огонек выхватывал из темноты выскобленный «по уставу» подбородок и зеленые от бессонницы щеки. Ковальчук почему-то обрадовался усталой неуверенности чекиста и немного ободрился:

– Проходите, товарищи, на кухню. Там и поговорим.

Он уже повел за собой непрошеных гостей, когда дверь Венькиной спальни открылась.

– Что стряслось, батяня? – твердым голосом спросил сын.

– Вы Ковальчук Вениамин? – обернулся старший. – Собирайтесь, – он кивнул одному из подчиненных: – Сходи с ним, пригляди. Да поживее там!

– Я уже одет, – сказал Венька.

– Раз так, пойдем в кухню… Лампу-то посильней вывернуть можно? – бросил чекист Егору Васильевичу. – В этом районе что, электричества нет?

– Днем есть, а ночью я сплю, не знаю, – буркнул Ковальчук.

Он зажег две большие свечи, усадил чекистов на табуреты и привалился к дверной притолоке. Венька присесть отказался и остался стоять посреди кухни. Держался он уверенно, даже чересчур, только на отца старался не смотреть.

– Гражданин Ковальчук Вениамин Егорович, – заговорил старший, вытягивая из папки бумагу. – Имеется особое распоряжение территориальной коллегии ОГПУ СССР о вашем аресте за участие в контрреволюционной организации. Вот, сами прочтите, тут все сказано, – чекист протянул Веньке бумагу.

– Ка-ак? – обронил Егор Васильевич.

– Батяня! Возьми себя в руки. Товарищам необходимо разобраться, – невозмутимо урезонил отца Венька и принял ордер.

Он пробежал глазами по строчкам:

– Ну, я так и знал! Весь координационный совет – под арест. Иного было трудно ожидать от вашего ведомства.

В груди Егора Васильевича закипели обида и гнев.

– Что за… твою мать! – Он разразился злобным, слаженно выстроенным многословным матом.

– Тихо-тихо, гражданин! – приподнялся с табурета старший чекист. – Не забывайтесь, мы – работники ОГПУ! Тем паче – при исполнении…

– Ба-тя-ня! – разочарованно протянул Венька.

– Не тревожьтесь, разберемся, – заглядывая в лицо Егору Васильевичу, участливо заверил один из чекистов.

– Собирайте самое необходимое, – кивнул Веньке старший. – Времени даю три минуты… Минков! Ходи за ним!

Егор Васильевич вспомнил о жене и прокрался в спальню.

– Пожар, что ли? – кутаясь в капот, справилась Авдотья Захаровна.

– Ты, Дуняша, не выходи, тут сиди, – строго проговорил Ковальчук. – Потом скажу. Поняла?

Жена испуганно кивнула и села на постели.

Егор Васильевич вернулся в кухню. Там уже был по-зимнему одетый Венька с заплечным мешком.

– Прощайтесь побыстрей, без шума.

Венька крепко обнял отца и улыбнулся:

– Успокой маму. И не поминайте лихом.

– Уж разберутся, наверное… – опустив голову, пробормотал Егор Васильевич.

Двое чекистов взяли Веньку под руки и повели к выходу.

– Не провожай и не волнуйся, – оглянувшись, крикнул сын. – Я непременно вернусь!

Егор Васильевич хотел было проводить Веньку, но не смог. Его ноги вдруг подкосились, грудь пронзила острая боль, и он повалился на табурет.

Двое чекистов еще оставались в квартире. Они направились в комнату Веньки.

– Куда? – резко выкрикнул Ковальчук. – Мало вам? Куда полезли?

– Произвести обыск, – отозвался один из чекистов. – Свечи в комнате сына есть?

– На столе. Найдешь, – отмахнулся Егор Васильевич.

Он облокотился на стол и тупо уставился в половицу. «Вот она, судьба-то – шмяк по голове кувалдой… Возьмись, удумали, а! Контрреволюционер!.. Нет, надо идти в губисполком, в… Да куда там? Напраслина…Это за выступление на митинге его. Говорила Авдотья: не доведут их сходки до добра!.. А с другой-то стороны, не виноват он. Поприжать хотят, чтоб не ершились. Глядишь, – и выпустят, – голова Ковальчука словно налилась чугуном. – А ну как не выпустят? Бывало же всякое…» Он вспомнил годы гражданской, как ходили ночными рейдами по домам чекисты… Егору Васильевичу стало страшно, сильные жилистые руки мелко затряслись. Старый рабочий зажмурился и до боли в скулах сжал зубы. «И Авдотья еще не знает, – вспомнил он и сосредоточился на этой мысли. – Объяснить бы ей помягче… Хотя куда там! Беда-то какая!» Ковальчук с трудом поднялся и побрел в спальню.

Глава XVII

10 октября, уже ближе к вечеру, Рябинину доставили приказ:

«В связи с нормализацией обстановки в с. Вознесенское и уезде в целом приказываю вам незамедлительно прибыть с отчетом в полномочное представительство ОГПУ.

Командование над гарнизонами, размещенными в населенных пунктах, временно возлагается на комэска тов. Сурмина.

Черногоров».

Андрей сделал последние распоряжения, попрощался с Лапшиновым и, сев на коня, поскакал к станции.

Через три часа он входил в кабинет Черногорова.

– Ну, молодец, – обнимая Рябинина, приговаривал Кирилл Петрович. – Я так рад – нет слов! Снимай шинель, фуражку… – выпуская Андрея из объятий, захлопотал он. – Чай, кофе?.. Да ты, верно, голоден? Зина мигом все организует…

Не успел Андрей и рта открыть, как перед ним появился дымящийся кофейник, бутерброды и холодные котлеты.

– Отчет подождет, – усаживаясь в кресло напротив, шутливо приказал Черногоров. – Кушай, попутно и побеседуем.

Рябинин поглядел на его сияющее радушием лицо и принялся за еду. Кирилл Петрович между тем продолжал:

– После замирения в Вознесенском все донесения из уездов говорят о снижении активности крестьян. Волнение идет на спад.

Андрей сделал глоток кофе и кивнул:

– За последние двое суток удалось избрать представителей девяти сел в уездную комиссию по урегулированию цен; вознесенские депутаты даже успели встретиться со спецуполномоченным из Москвы. Дезертиры возвращены на призывной пункт. Боевое оружие сдано. Контакт с оставленными в селах кавалеристами носит дружеский характер…

– Знаю, знаю, ты об этом уже телеграфировал, – остановил подчиненного Черногоров. – Скажи, зачем ты отослал ко мне Мозалева?

– Начальник местного отделения ГПУ имеет натянутые отношения с крестьянством. Он не разбирается в ситуации. Недипломатичен. Несдержан. Сторонник силовых методов.

– Вона как! – протянул Кирилл Петрович. – Что ж, учту. Полагаешь, в уезде нужен более мягкий человек?

– Несомненно. И лучше – из крестьян. Не время быть излишне категоричными.

– Согласен, – коротко вздохнул Черногоров. – Необходимо выждать.

– Самое главное – крестьяне верят Советской власти. Я двое суток колесил по округе, встречался с людьми, выступал перед сходами и нигде не встречал контрреволюционных настроений. Мы договорились о возвращении в села партийных и советских работников без особых препятствий.

– Будь любезен, прибереги подобные сентенции для рапорта, – устало поморщился Кирилл Петрович. – Там все подробно и опишешь. Чего греха таить, мы оба утомлены этой темой… Наше ведомство благодаря тебе сделало свое дело с честью, обошлось без кровопролития. Пусть теперь товарищи Луцкий с Платоновым разбираются. – Он покосился на напольные часы в углу. – Да и поздновато уже…

Андрей удивленно поднял брови.

– Хочешь спросить, почему я так срочно вызвал тебя? – рассмеялся Черногоров. – Конечно, никакой необходимости в спешке нет. Полагаю, что ценному работнику ОГПУ стоит отдохнуть от напряжения, отоспаться, повидаться с дорогими ему людьми, – Кирилл Петрович подмигнул. – Знаешь, я не слепой и не бессердечный, как некоторые считают. Вижу недовольство Полины по поводу каждой твоей командировки, да и жена намекает… Ну, не тушуйся, дело-то житейское! Не обращай на меня внимания, кушай.

Черногоров пустился пересказывать городские новости. Андрей старался побыстрее покончить с огромным бутербродом и откланяться.

– …Кстати о крестьянах, – вспомнил Кирилл Петрович, – скажи, коли не секрет, как тебе удается с ними ладить? Парень ты городской, от деревни далекий.

Рябинин отставил чашечку:

– Благодарю за угощение, товарищ полпред… А насчет крестьян – никакого секрета нет. Главное – уважение собеседника… Вот, недавно перечитал я «Записки революционера» князя Кропоткина. Он дает неплохой совет: в разговоре с простыми людьми не насыщать свою речь иностранными словами. Нет таких понятий, которые невозможно было бы изложить четко и ясно. Требуется только, чтобы вы сами ясно понимали, о чем говорите, и говорили просто. Главное отличие, отмечает Кропоткин, между образованным и необразованным человеком в том, что второй не может следить за цепью умозаключений. Он улавливает первое, быть может, и второе; но третье уже утомляет его, ежели он еще не видит конечного вывода. Впрочем, такое восприятие частенько встречается и у образованных людей.