В беседке неторопливо пили чай его домашние. Папа читал газету, мама усердно потчевала старших братьев пирогами и делала строгие замечания прислуге… Все, как обычно. Аркадий лишь не мог разобрать, о чем шла беседа, родственники говорили о своем и его вовсе не замечали…

Он открыл глаза. Стояла такая тишина, что звенело в ушах. Легкий, едва различимый предрассветный сумрак осторожно вползал в избу. На Аркадия повеяло утренней свежестью, и он смахнул пот со лба.

Из угла послышалось сонное посапывание. Ристальников поднялся и, стараясь не шуметь, подошел к топчану.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, безмятежные, молодые и красивые, в серых зыбких сумерках похожие на родных братьев. «Неужели они и в самом деле большие друзья? – подумал Аркадий. – Со мной, например, атаман никогда так не ночевал!»

Он медленно, не торопясь, разглядывал Рябинина, силясь понять, почему вдруг этот незнакомый ему человек столь стремительно ворвался в его жизнь; почему он оказался таким близким и дорогим его атаману; почему именно с этим чужаком будет связана его дальнейшая судьба…

В мозгу Ристальникова вспыхнула разгадка давно мучившего его вопроса: «Наверняка именно Рябинин и был у атамана в день рождения. Оттого Гимназист меня и не пустил! Значит, ближе ему этот Андрей… А я? Разве я Старицкому не друг? Разве он не был для меня всем на свете?» Неудержимая волна жгучей ревности охватила Аркадия. Он попятился от топчана и безвольно упал на свою лавку.

«Всю жизнь я шел за ним… шел бес… беспрекословно, верил в него…» – зарывшись с головой в одеяло, невнятно бормотал юноша. Горячие слезы душили его. Аркадий перевернулся на спину и беззвучно зарыдал.

Он с болью вспоминал, как Профессор за глаза называл его «атамановым сынком»; как уважительно, в угоду опять же Гимназисту, держался с ним грозный Федька Фролов; да и сам Старицкий не раз снисходительно прощал за глупые выходки…

«Да если бы не я! – вскакивая с постели и размашисто растирая по лицу слезы, чуть не закричал Аркадий. – Если бы не я – не быть ему атаманом!» – заключил он.

Выплаканная едкая злость ушла. Ристальников постарался взять себя в руки, присел на краешек топчана и мысленно заговорил со Старицким: «Кто как не я, дорогой Георгий Станиславович, подал тебе идею воспользоваться случаем и подчинить нам Фрола? Не я ли, тогда еще мальчишка, сумел направить тебя?.. Эх ты, атаман! Другом, братом, даже сыном меня называл; говорил, что доверяешь мне, как никому, – Аркадий сокрушенно покачал головой. – Предал ты нашу дружбу… и меня предал… А ведь был ты мне роднее всех! Дороже отца с матерью, ближе братьев. Какой же я все-таки идиот, что не разгадал твоей лжи! Кровью, преступлением связал себя с тобой».

Ристальников покосился на Андрея:

«Не друг он тебе, атаман, пойми! Не знаю уж, каким был Рябинин раньше, но теперь… Теперь он враг тебе, враг всем нам… Своя у него, особая дружба. Недаром блатные шушукались, будто завелась в ГПУ новая змея, лютая, осторожная, с хитрым расчетом. Невдомек тебе, что именно „товарищ Рябинин» убил Федьку; он, злодей, расправился с Геней! Не говорил я тебе, Георгий Станиславович, думал, что ты знаешь об этих слухах. А что получилось: та самая гадина, которая похоронила лучшую в мире шайку, – и есть первый друг?! Не предполагал я, атаман, что ты такой простодушный… По-своему Рябинин, конечно, молодец – еще бы! – такое дельце сумел провернуть. Только вот куда приведет он нас? Одному ему и ведомо… Но зачем, зачем, атаман, ты растоптал нашу дружбу?»

Аркадий в отчаянии обхватил голову руками:

«Похоже, я упустил что-то важное… В чем-то не разобрался… Что-то недодумал… Да и что я делал все это время? Жил красиво, с вызовом. Как же, мальчишка, молоко на губах не обсохло – а посмотрите-ка на меня! Чем я хуже вас? Куда там – лучше! И сильнее, и способнее, и умнее.

Я могу пренебречь вашими мелочными страстями и дурацкими предрассудками… Почти полубог… А в результате лишь одно мирило меня с людьми, хоть как-то оправдывало бестолковое существование – мой атаман. Верил я в него, в наше общее дело, каким бы оно ни являлось; верил в дружбу с сильным неординарным человеком.

А что остается теперь?»

Аркадий беспомощно огляделся по сторонам. Полутемная изба показалась ему зловещей. Он почувствовал себя подло обманутым и одиноким. Утренняя прохлада леденила босые ноги, Ристальников мелко задрожал. Пожалуй, впервые в жизни он почувствовал себя маленьким и жалким. Ему очень захотелось найти чьи-нибудь сочувствующие глаза, хоть какое-либо утешение. «А ведь никого нет! – рассмеялся он горьким беззвучным смехом. – Никого! – озираясь по сторонам, с отчаянным восторгом повторил Аркадий. – Да завопи я… пусть даже на весь белый свет – кто меня поймет? Кому нужен… Кому нужен полоумный, разочарованный человек… – вор и убийца?.. Именно – вор и убийца… У которого, если и имелось в душе что-то возвышенное, так оно уже рассыпалось в прах…»

Аркадий посмотрел на Георгия и Андрея, как смотрят со стороны праздные прохожие – с пустым, ни к чему не обязывающим любопытством. Старицкий словно почувствовал сквозь сон этот взгляд, лениво поморщился и подвинулся ближе к Рябинину.

«А вдруг они и в самом деле верные друзья? – отрешенно спросил себя Аркадий. – Кто их разберет? О детстве и юности атамана мне почти не известно… Ясно одно: я им – помеха. Помеха во всем, – Ристальников с мрачным упрямством покивал головой. – Да, помеха… А может, я и раньше был им помехой? – в груди у него мучительно заныло. – Неужели – о нет!.. – я стою между ними?!»

Аркадий лихорадочно вспомнил все, что знал о прошлом Георгия Старицкого: «Блестящий, храбрый офицер, кавалер боевых наград… Сражался за Родину и на германской, и у Корнилова… Штурмовал Екатеринодар, был ранен под Орлом… Боже мой!!! Я – та злосчастная причина, что помешала ему погибнуть за Отчизну, принять славную смерть героя! Я сбил его с пути, увлек преступной романтикой, превратил в… – Мертвящий ужас пронзил юношу. – Ведь он пытается… хочет нормальной жизни… Друга нашел…

А я… я тяну его в прошлое… Значит, не Рябинин – злодей… Именно я – последний… связываю его с нашим темным миром… Я – первый его соратник, правая рука… Что же я наделал?»

Ристальников сжал кулаки и закусил губу. Кровь побежала по подбородку, но он не замечал ее, не чувствовал боли.

– Я все исправлю! – решительно прошептал Аркадий. – Если у меня что-то еще и осталось – так это понятие о чести и дружбе.

Он вернулся к лавке, сосредоточенно оделся, застегнул все пуговицы черной шелковой косоворотки, расправив складки и подтянув ремень. Аркадий разложил по карманам свои обычные безделушки: часы, носовой платок, верный револьвер. Затем он причесал волосы, глубоко, по-военному надвинул на глаза кепи; не глядя на Старицкого, коротко козырнул и вышел из избы.

* * *

Никита очнулся от легкого толчка.

– Что, пора? – негромко спросил он.

– Да вроде того, брезжит… – шепнул в ответ Еремеич и кивнул куда-то в сторону. – Я не об этом… Собрался уж вас тормошить, гляжу: парень ваш, Аркадий который, первым выскочил да резвенько так, туда вон, за сосну, – шасть!

– По нужде, должно быть… – Никита коротко зевнул.

Еремеич недоверчиво прищурился:

– Одетым по всей форме? И даже в картузе и с револьвером? Кабы чего… не того! Лицо у него уж чересчур…

Из-за сосны неподалеку раздался глухой выстрел.

– Господи помилуй! – охнул Еремеич и перекрестился.

* * *

Сухой, слишком хорошо знакомый звук вмиг оборвал сны. Рябинин и Старицкий разом сели на топчане. Словно по команде, каждый нащупал в изголовье пистолет и прислушался.

– Ой, горе! – донесся со двора протяжный голос Еремеича.

В дверях застучали сапоги.

– Горе-то, вста… – не закончил хозяин, натолкнувшись на два вороненых ствола. – Да идите же! – нетерпеливо отмахнулся он.

…Первым они увидели Никиту. Он стоял у сосны, опустив голову на грудь, упорно глядя куда-то вниз. Там, привалившись спиной к стволу, неподвижно сидел Аркадий. В широко открытых глазах плыли розовые отблески зари. Он выглядел спокойным и умиротворенным, кончики губ чуть улыбались.

Старицкий наклонился над ним.

– Не надо, атаман, я проверял, – остановил его Никита. – Кончился Аркаша; без мучений – прямо в сердце.

Георгий нетерпеливо мотнул головой, сдавленно выругался и пошел прочь, не разбирая дороги. Андрей растерянно смотрел на его крепкие босые пятки, на болтающиеся тесемки полувоенных бриджей…

– Как же теперь, а? – прикрывая покойнику глаза, вздохнул Никита.

– Выкопайте могилу! – встрепенулся Андрей и крикнул в сторону избы: – Еремеич! Неси-ка кирку с лопатой, да поживей.

Покуда хозяин с Никитой долбили тяжелую каменистую землю, Рябинин плотно запеленал тело Ристальникова в рогожу и крепко перевязал бечевкой.

Старицкий вернулся, когда тело уже опустили в могилу. Никита испытующе покосился на атамана. Тот молчал, уставившись на грязную рогожу на дне ямы. По бледному напряженному лицу Георгия то и дело пробегала судорога, на шее и висках вздулись тугие жилы.

Простояв так несколько минут, Старицкий нагнулся, захватил горсть земли, бросил в могилу и решительно направился к избе.

– Мальчишка! – еле слышно прошептал он и у самой двери громче добавил: – Закапывайте, нечего ждать.

Никита пошатнулся, как-то беспомощно и суетливо переступил ногами по парной земле. Он вспыхнул и, пряча глаза, пробурчал:

– Ну, Еремеич, закидываем, что ль?

Хозяин торопливо покивал и принялся закапывать могилу.

– Прости, Господи, его душу грешную, – Никита мелко перекрестился и бросился помогать.

Рябинин досадливо поморщился и пошел вслед за Георгием.

Старицкий разбирал мешок Ристальникова.

– На вот, повяжи под рубаху, – протягивая Андрею брезентовый пояс, сказал он.

Рябинин принял увесистый, похожий на охотничий патронташ пояс, застегнул его поверх гимнастерки.

– Сказано же тебе – под рубаху! – раздраженно бросил Старицкий. – Как-никак двести тысяч потащишь в золоте и английских фунтах.

– Не беспокойся, – холодно ответил Андрей. – Лучше бы ты сказал пару слов у могилы… На прощание.

– Ишь ты, пожалел! – яростно затягивая тесемки своего мешка, фыркнул Георгий. – Нашел, паршивец, где стреляться! Слюнтяй!

Он погрозил Рябинину пальцем:

– Вот она, Миша, голубая кровь! Все это великосветское воспитание, политесы и прочая галиматья… А я-то его, дурака, пожалел; с собой потащил, не бросил, как собачонку шелудивую, под забором. Чтобы он вот здесь, за четыре с половиной тысячи верст, себя пристрелил! Ты только посмотри, каков фрукт! Не хватало еще из-за этого сопляка переправу сорвать…

– Перестань! – резко оборвал его Рябинин. – Не в переправе дело… Завтра переправимся, невелика беда.

– Ну уж не-е-ет, – упрямо протянул Старицкий. – Сейчас пойдем!

– Солнце уже взошло.

– Черт с ним, с солнцем; все одно – пойдем! – В глазах Георгия металась неуемная злость. – Неужели хочешь отказаться?

– Мне все равно, – Рябинин опустился на топчан и поискал свои сапоги. – Взялся, как говорится, за гуж… А все ж подлец ты, Жора, бо-о-ольшой подлец.

Старицкий нарочито громко расхохотался и вышел.

– Никита! Еремеич! – послышался снаружи его повелительный голос. – Что вы там расселись? Не до поминок, пора к переправе.

Андрей в сердцах плюнул, обулся и поспешил во двор.

Георгий отослал Еремеича на берег готовить лодку и подступил к Никите, который безучастно сидел у свежего могильного холмика.

– Не время, Никита, медлить; пора уходить, – сказал Старицкий.

Никита молчал. Георгий тряхнул его за плечо:

– Пойми, мне тоже неприятно и… больно, поверь!

Никита мягко отстранился, кряхтя, поднялся на ноги и твердо ответил:

– Не пойду я с тобой дальше, атаман.

– Шутишь?! – подобрался Старицкий.

– Не шучу, – угрюмо озираясь по сторонам, пробормотал Никита. – Хватит. Погулял – и будет. А уж ты – решай как знаешь.

Он неторопливо отошел в сторону.

– Ну… хорошо… тому и быть, – выдавил Георгий. – От слова своего не отступишься?

– Не отступлюсь, – глухо отозвался Никита.

– Заметано, – кивнул Старицкий и быстрым шагом вернулся в избу.

– Никита, вы все обдумали? – подал голос Рябинин.

– А? – вздрогнул тот. – Да чего там… – он махнул рукой. – Надоело скитаться… За компанию – еще ладно, а так… Вот и Аркаши больше нету. Куда мне!.. Идите себе, товарищ Андрей, своей дорогой, а я – простой русский мужик, здесь мое место.

Старицкий вернулся с двумя туго набитыми узелками. Он сунул их Никите:

– Доля твоя законная. В золоте. Как положено.

Никита удивленно посмотрел на холщовые мешочки, взвешивая каждый на ладонях.

– Зачем они мне? – он пожал плечами.

– Бери! – прикрикнул Георгий. – Воля моя, последняя.

Никита бережно положил золото на землю.

– Раз это моя доля – закажу панихиду по Аркаше, – вздохнул он.

– Чем заниматься-то думаешь? – усмехнулся Старицкий.

– Поживем – увидим, – отозвался Никита, глядя куда-то мимо атамана. – Еремеич вот меня в сотоварищи берет.

– Выходит, сговорились? – покачал головой Георгий.

Никита не ответил.

– Ладно, прощай, – развел руками Старицкий. – Не поминай лихом.

Они обнялись.

– Храни тебя Господь, атаман, – прошептал Никита на ухо Георгию.

Старицкий вернулся к Андрею.

– Ну что, Миша, пошли? – весело спросил он. – Так уж, видно, судьбе угодно: опять нам вдвоем идти. Как прежде, как всегда!

Подхватив заплечные мешки и скатки с верхней одеждой, они зашагали к реке.

– Вот перемахнем, Мишенька, на тот берег, и все останется в прошлом! – приговаривал Старицкий.

Задорное утреннее солнце пробивалось сквозь кроны сосен, шаловливо путалось под ногами. Начинало припекать. Андрей прислушивался к словам Георгия и очень хотел им верить. А еще ему захотелось вернуться на девять лет назад, в май шестнадцатого, когда для них с Жоркой начиналась новая, полная загадок, волнующая жизнь.

Он обернулся – у могильного холмика на краю поляны неподвижно сидел Никита.

Через десяток саженей Андрей вновь обернулся, но Никита уже скрылся из виду за стволами вековых сосен.

Эпилог

Пересматривать свои фильмы, особенно если они участвуют в конкурсной программе, Наум Оскарович не любил. Едва погас свет и начался показ, он выскользнул из зала и пошел осматривать город.

На площади Святого Марка, как всегда, было людно. Группы туристов щелкали фотоаппаратами, кормили самых ненасытных в мире венецианских голубей, покупали сувениры…

Наум Оскарович шел вдоль Большого Канала, поглядывая на вереницу гондол и катеров. Последнее время он стал быстро уставать даже от пеших прогулок. Вот и сейчас скорый шаг начинал вызывать одышку и легкое головокружение. Наум Оскарович присел на парапет и принял валокордин.

Он не заметил, как рядом остановился худощавый старик в распахнутом демисезонном пальто и клетчатой шляпе. Прохожий с минуту постоял за спиной Наума Оскаровича и предупредительно кашлянул.

Наум Оскарович вздрогнул и обернулся – открытый взгляд выцветших голубых глаз, добротные пальто и туфли. «Иностранец, – безошибочно определил он. – Хотя на итальянца не похож, – отметил Наум Оскарович. – Немец, наверное. Или англичанин».

– Извините, товарищ Меллер, за беспокойство, – проговорил незнакомец на чистейшем русском и вежливо поклонился. – Я шел за вами от самого кинозала…

«Наш, советский? – не поверил Наум Оскарович. – Видно, из эмигрантов».

– Чем могу? – деловито справился Меллер.

– Да вот… – незнакомец улыбнулся, – хотел поговорить со старинным приятелем.

– Э-э… простите, не припоминаю, – протянул Наум Оскарович, судорожно копаясь в памяти. «Нет-нет, он явно что-то перепутал. Хотя… назвал именно мою фамилию».

Голубоглазый старик замахал руками и поспешно вытащил из кармана фотографию:

– Не припомните этот снимок? – хитро прищурившись, спросил он.

Меллер взглянул на карточку. Первое, что бросалось в глаза на коричневом куске картона, – яркий красивый штамп в левом нижнем углу:

Художественное ателье Бауэра 1924 г

Выше на снимке – группа парней и девушек, в верхнем ряду – сам Наум Оскарович, молодой, со смешными оттопыренными ушами и вьющимся пушистым чубом. На Меллера пахнуло чем-то давно забытым; в груди тоскливо защемило.

– Узнаете? – переспросил незнакомец, присаживаясь к Науму Оскаровичу на парапет. – Вот – Света Левенгауп, Резников, Венька Ковальчук, Вихров, моя жена… А это, рядом с вами, – я сам.

Меллер вскочил на ноги и с ужасом уставился на старика.

– Вы… Рябинин? Андрей? – еле ворочая языком, пробормотал он.

– Не похож? – рассмеялся тот, кто выдавал себя за Рябинина. – Не мудрено, тридцать шесть лет прошло!

«Вот так да-а!.. А пожалуй, похож, – растерянно хлопая глазами, думал Наум Оскарович. – Постарел, конечно…»

– Какая… неожиданная случайность, – сказал наконец Меллер. – Хм, бывает же такое!

– Случайность, да не совсем, – Рябинин немного смутился. – Я знал, что вы приедете в Венецию на кинофестиваль, и решил повидать.

«Так-так… откуда, интересно, он узнал? – насторожился Меллер. – Ах, да, о фильмах – участниках конкурсной программы и их авторах не раз объявлялось. Какой я, право, недотепа!»

– …Очень хотел посмотреть ваш фильм, однако билетов достать не сумел, – продолжал Рябинин.

– В представленной картине я – лишь соавтор сценария, – пожал плечами Меллер. – Вообще-то я снимаю документальное кино.

– И об этом мне хорошо известно, – улыбнулся Рябинин. – Года два назад на Днях Советской культуры мне посчастливилось увидеть ваш фильм о войне. Очень, очень понравилось.

– Дни Советской культуры? – задумался Наум Оскарович. – Это же было в пятьдесят девятом, во Франции…

– Верно, – согласился Рябинин. – Мы с Полиной не могли пропустить такого события, специально приехали в Париж.

– Подождите-ка, – нетерпеливо остановил его Меллер. – Я запутался вконец. Вы живете во Франции?

– Так и есть.

– Нет, раз уж мы встретились, давайте по порядку, – Наум Оскарович посмотрел на старую фотографию, затем сосредоточенно уставился вдаль. – Мы расстались весной двадцать пятого… Помню, отлично помню ваш последний визит.

Я тогда не понял, что он был прощальным…

В июне у меня вышел большущий скандал в газете, я взял расчет, махнул на все рукой и уехал в Москву поступать в Институт кинематографии. Успешно выдержал экзамены, был зачислен на первый курс. В город вернулся в начале сентября – за теплыми вещами, ну и так, отметить с друзьями поступление. Тут-то мне и рассказали, что вы с Полиной уехали. Ходили слухи, будто Черногоров вас «заел», не давал дочери никакой жизни и был против вашей свадьбы. Помню, все вам сочувствовали, даже люди незнакомые. Вихров меня донимал вопросом: «Куда они могли податься?» А я отвечал, что у Андрея и в Сибири, по старой службе, связи остались; и в Ленинграде, как я слышал, – родственники. Мы-то твердо были уверены, что вы на родине остались.

– Не совсем, – вздохнул Рябинин. – Слишком уж многое к тому времени произошло.

– Ну, ясное дело! – хмыкнул Меллер. – За здорово живешь на чужбину не уезжают.

Он достал из кармана стеклянный тюбик и сунул в рот таблетку валидола.

– Болит? – участливо справился Рябинин.

– Под погоду, – поморщился Наум Оскарович. – А еще этот перелет, фестивальная суета…

– В нашем возрасте все подряд доставляет неприятности, – согласился Андрей Николаевич.

– Оно и верно.

– Слушай, Наум, делить нам нечего, люди мы пожилые, знаем друг друга с молодости, – быстро заговорил Рябинин. – Давай, как договорились еще в двадцать четвертом, – на «ты»!

– Давай, – пожал плечами Меллер и кротко улыбнулся. – В самом деле, чего старикам делить? Ну, Андрей, рассказывай как жил эти годы; восполняй, так сказать, неизвестный мне промежуток.

– А не переместиться ли нам в кафе? – предложил Рябинин. – Здесь неподалеку есть тихая уличная пиццерия. Сядем на открытом воздухе, будем наслаждаться солнышком… Кстати, у меня там через полтора часа встреча.

– Ну идем, – ответил Меллер. – Попробуем ваши буржуйские разносолы.

– Что ты, Наум! Я сам в Италии впервые, – рассмеялся Рябинин. – Ради тебя, брат, и приехал.

* * *

– Мы встретились с Полиной в Париже, – сделав глоток кофе, начал рассказ Андрей Николаевич. – «Значит, решено? Все мосты сожжены? – спросила она меня. – Что ж, пусть так, я на все согласна…» Некоторое время мы жили в доме ее тетушки, Надежды Леонидовны. В конце сентября поженились.

Найти в Париже более или менее сносную работу было невозможно. Десятки тысяч таких же, как мы, эмигрантов перебивались с хлеба на квас. Тетушка Полины предложила нам некоторый капитал для начала новой жизни. Я попытался отказаться, но жена решительно настояла, уверяя, что деньги, которые нам передавала Надежда Леонидовна, были выручены за часть фамильных драгоценностей. «Эти прабабушкины безделушки переправили к тетушке в Париж после Февральской революции, – пояснила Полина. – Расценивай их как мое приданое». Оговорившись, что приданого мне вовсе не нужно, я принял деньги как долгосрочный кредит нашей молодой семье.

Мы переехали в маленький городок в Лангедоке, купили автомастерскую и небольшую ферму в пригороде. Жена поступила в местную школу учительницей немецкого, а я трудился над созданием крепкого семейного очага. В июле 1926-го у нас родился первенец – Владимир; через три года – второй сын, Михаил; а спустя еще семь лет – дочь Анастасия. Понемногу жизнь устраивалась. Казалось, ничто не угрожает нашему счастью, да случилась война…

Стремительное поражение Франции вызвало шок. Люди были растеряны и подавлены. Однако очень скоро мы услышали призыв генерала де Голля к сопротивлению. В начале 1941 года в нашем городке возникла группа движения «Свободная Франция». Я посильно помогал патриотам: укрывал на своей ферме связных, доставлял оружие… Мы верили в победу, верили в справедливость, силу американцев и англичан, однако главной надеждой была Красная армия, сражавшаяся там, на нашей далекой Родине…

В конце 1943-го мой старший сын Владимир убежал из дому. Объявился он лишь через полгода, в начале августа сорок четвертого, – загорелый, веселый, обвешанный подсумками с патронами, с автоматом «стэн» на груди. Полина плакала и не могла говорить, да и я от радости не сумел отчитать сорванца.

«Папа, умоляю, не сердись на меня за дерзкий побег! – говорил Володя. – Разве мог я, честный гражданин Франции, сын русского офицера, поступить иначе? Вспомни, как ты рассказывал мне о дедушке и прадедушке, о нашей славной фамилии, для которой долг перед Отчизной – не пустой звук!..» Что мне оставалось делать? Я благословил Володю. Десятого августа он погиб в бою с фашистами. Ему было всего восемнадцать лет…

Рябинин помолчал. Меллер сочувственно покивал, подумывая о том, что необходимо перевести беседу на менее болезненную тему.

– Наум! Тебе о судьбе тестя моего, Кирилла Петровича, ничего не известно? – встряхнувшись, опередил Меллера Андрей Николаевич.

– Что-что?.. – вздрогнул тот, мысленно возвращаясь в прошлое. – Неужели ты не слышал о нем?

Рябинин грустно улыбнулся:

– Кирилл Петрович напомнил о себе лишь раз, года через полтора после нашего с Полиной отъезда… В апреле двадцать седьмого к нам пожаловали гости – двое весьма респектабельных господ. Едва я увидел их во дворе нашего дома, сердце мое упало – передо мной стояли известные мне люди: Сергей Андреевич Татарников и Сидор Сидорович Фунцев. Лично ни с тем, ни с другим я не был знаком, однако и слышал немало, и встречал на улице и городских мероприятиях.

– Мы к вам от тестя вашего, – вежливо так прошелестел Фунцев.

– От тестя или от товарища полпреда ОГПУ? – довольно сухо уточнил я.

– Конечно, от тестя! – задорно подхватил Татарников. – А Кирилл-то Петрович, кстати, уже в Москве, член ЦК и коллегии ОГПУ СССР…

Пришлось принять посланцев близкого родственника. Полина, правда, говорить с гостями отказалась. Татарников и Фунцев спрашивали о нашем житье-бытье, рыскали по дому глазами, запоминали. Они и не скрывали, что прибыли посмотреть и доложить Черногорову «об условиях жизни его дочери». Меня распирало любопытство, почему в качестве послов были избраны именно эти люди.

Я прекрасно помнил, что богатый биржевик Татарников сидел в тюрьме ОГПУ; весной двадцать пятого был осужден на три года общественно-полезных работ по «Делу прокуроров и хозяйственников»! Я даже мельком видел его в колонне заключенных, возвращающихся в исправдом с очистки отхожих мест.

И почему Фунцев, заведующий Публичной библиотекой? Как бы невзначай я спросил Татарникова о его успехах. Он ответил, что перебрался с семьей в Германию, где открыл свое дело. «Нэпман, отбывающий срок по суду, и – в Германии? – подумал я. – Значит, Черногоров завербовал Татарникова в качестве агента, выпустил из России в обмен на обязательство секретной работы. Более того, они с Фунцевым – личные агенты Черногорова! – смекнул я. – К родной дочери Кирилл Петрович мог отважиться послать только особо доверенных людей». Мы поговорили о пустяках, о малыше Володе, о состоянии дел в моей автомастерской… Гости выглядели удовлетворенными.

«Можете успокоить Кирилла Петровича: у нас с Полиной все в порядке, – в завершении беседы сказал я. – Передайте тестю, что мы ни в чем не нуждаемся, не участвуем в политике, просто живем в любви и счастье».

Татарников и Фунцев поклонились и уехали. Больше я их не встречал. И о Кирилле Петровиче тоже не слышал.

Меллер тяжело вздохнул:

– Вам, иностранцам, наверное, трудно предположить, как сложилась судьба видного партийца, героя гражданской войны, заслуженного политического деятеля… Кирилл Петрович действительно с 1926 года был членом ЦК и коллегии ОГПУ. В 1936-м воевал в Испании, командовал интернациональной бригадой. В общем, был заслуженным во всех отношениях человеком. А потом стал врагом народа. Все как положено!

Рябинин нахмурился:

– Значит, Кирилл Петрович был осужден?

Меллер снисходительно усмехнулся:

– Такие, как Черногоров, комиссар госбезопасности первого ранга, – лагерей не получали; им, дружище, пулю вкатывали прямо там, на Лубянке. Лишь два года назад стало известно о посмертной реабилитации Кирилла Петровича.

– Ну, а ты? – быстро сменил тему Рябинин. – Тоже досталось?

– Да, как и всему народу, – пожал плечами Меллер. – В двадцать девятом окончил институт, стал работать оператором, режиссером. Болтался по стройкам первых пятилеток, снимал ударников, рекорды, субботники…

В тридцать девятом получил десять лет лагерей. Отсидел два с половиной. Повезло. Моим соседом по бараку был видный армейский чин, впоследствии – маршал. Когда после начала войны значимых военных стали освобождать, он, вновь почувствовав силу, вступился за меня. Вытащил из лагеря, взял в свою армию фронтовым оператором. Всю войну я провел на передовой – снимал, снимал и снимал; без отдыха, в боях, в походах, на привалах, в медсанбатах… Два ранения получил, орден…

После войны думал: все! Наконец-то жизнь наладилась! Студию получил, полнометражные документальные фильмы начал снимать… В пятьдесят первом снова взяли. Снова – десять. Прошел весь ад по новому кругу: и бунты фронтовиков с расстрелами, и сучьи войны с кровавой резней налево и направо… А реабилитировали вчистую лишь в пятьдесят седьмом. Вместе со свободой получил ревматизм, болезни почек и сердца. Целый букет! Или «лагерный приварок», как шутит один мой приятель.

Рябинин смотрел на бледно-желтое, иссохшее лицо и лысый череп Меллера, ловил взгляд грустных настороженных глаз и вспоминал былого Наума. «А ведь ему и шестидесяти нет! – вспомнил Андрей Николаевич. – Хотя, при таком букете болезней, он еще неплохо держится, молодцом».

– А как семья? Жена? Кто она, ежели не секрет? – поинтересовался Рябинин.

– Ну, вы – старые знакомцы! – рассмеялся Меллер. – Приеду, расскажу ей, кого здесь встретил – не поверит.

– Неужели… Виракова?! – охнул Рябинин.

– Она самая, Надежда Дормидонтовна, – кивнул Меллер. – По окончании института перетащил ее в Москву (она к тому времени закончила рабфак). Поженились. Затем Надя поступила в текстильный институт. Трудилась по специальности, родила Сашку в тридцать шестом, опять училась… Она в общем-то целеустремленная, упорная…

– Помню, помню, – улыбнулся Рябинин.

– …Дослужилась до главного технолога крупной фабрики; год как на пенсии; завела огород. Тебя, кстати, часто поминает.

– Расскажи мне еще о наших! – В глазах Рябинина засветился молодой задор.

Меллер широко улыбнулся:

– У меня от нашей встречи и воспоминаний даже на сердце полегчало!

Он взглянул на фотографию:

– Решетилова Наташа отбыла с отцом два года в ссылке, вернулась в театр, работала несколько лет, затем уехала в соседнюю губернию. Слышал я, что она возвращалась в город лишь на похороны Александр Никаноровича, где-то в тридцать пятом. Потом ее посадили по пятьдесят восьмой.

Освободившись, уже после войны, Наташа работала в Ташкенте, Душанбе, Фрунзе. Дошла до худрука театра. Недавно видел ее на гастролях в Москве. Худая, стрижка короткая, как у зечки, одни глаза горят, и все курит, курит… Крепкая она все же баба оказалась, ничто ее не сломило.

– Семья, дети?

– Да нет, так и не вышла Наташа замуж… – Меллер опять вернулся к снимку. – Вихров, наш сатирик губернского масштаба, с начала тридцатых как-то притих; сел замредактора «Губернских новостей» и так тихо и просидел до пенсии. Сейчас ходит по школам, рассказывает о двадцатых годах, как о «чудесном периоде советской литературы», хвалится, что знавал Зощенко…

Резников спился, лечился долго, опять пил, покуда не помер перед самой войной.

– А Венька Ковальчук? Ты что-нибудь знаешь о нем? – нетерпеливо спросил Рябинин. – Надеюсь, теперь наши разногласия не столь важны?

– Какое там! – махнул рукой Меллер. – Дурак я был тогда, да кто ж знал, что вот так, подленько, все у нас в стране повернется? А ты, брат, ведь как в воду глядел! Будто знал, что нас ждет.

– Скорее, предчувствовал… Так что Венька?

– Он вернулся из тюрьмы где-то в тридцатом. Я ездил с женой в отпуск в наши места и встречал его. Венька поработал немного на кожевенной фабрике, в заготконторе, попытался восстановиться в университете…