В Кирилле Петровиче проснулось нечто новенькое – какая-то щепетильная, по-стариковски болезненная забота обо мне. Когда мы все-таки договорились насчет моей поездки, он непритворно вздохнул и сказал: «Возвращайся поскорей. Мне тебя будет не хватать». С грустью сказал, даже с жалостью. Будто не на шесть-семь недель меня провожает, а навсегда.

– Кирилл Петрович расстроен смертью близкого человека, – развел руками Андрей. – Он отчетливо понимает, что кроме тебя у него никого не осталось.

– И да, и нет, – задумчиво ответила Полина. – Все гораздо сложнее. Конечно, это уже не положенная забота о дочери, в угоду пресловутому партийно-официальному мнению! Здесь сквозит мелочная родительская опека, нерастраченные отцовские чувства, все то, о чем он забывал или не имел возможности выражать с самого моего рождения.

– Разве это плохо, ежели искренне?

– После смерти мамы подобная опека мне противна, – Полина брезгливо поморщилась. – Тем более в духе отца – придирчивая, пристрастная. Ф-фу!.. И потом, Кирилл Петрович опасается еще одного… Как, впрочем, и я.

– Чего же именно? – насторожился Андрей.

– Того, что я не вернусь, – горько усмехнулась Полина. – В самом деле, а вдруг? Понравится Париж, жизнь без «идей» и бесконечной борьбы…

– Ты серьезно? – изумился Рябинин.

– Ничегошеньки я не знаю… – устало протянула Полина. – Одно для меня ясно: ты – заложник нашей любви. Кирилл Петрович прекрасно понимает, что останься ты в России – я обязательно вернусь.

– Может быть, мне все-таки стоит попробовать уехать? – неуверенно предположил Андрей.

– Дудки! Он запретит выдавать тебе паспорт. Бунтовать нам нет смысла.

Рябинин вздохнул:

– Что ж? Съезди в Париж, попытайся отвлечься. В конце концов, расстаемся не на веки вечные. Перетерпим.

– А потом? Мне кажется, нам придется уехать из города… Насовсем… Я не могу здесь.

– Но мы же и раньше хотели уехать. Помнишь? Так что, в принципе, наши планы не изменились.

– Забиться в какую-нибудь дыру и молча терпеть? – В глазах Полины стояла отчаянная тоска. – Отец и там нас не оставит. Если не явится лично – будет приглядывать со стороны, с помощью партийных и гэпэушных «товарищей». А уж они не откажут, поверь.

Она вдруг зарыдала:

– Прошу тебя, придумай что-нибудь! Ты же мужчина… Мы любим друг друга, хотели завести семью, детей, обрести покой и счастье… Знай, Андрюша, я готова идти за тобой на край света. Ничто меня теперь не удерживает. Ты и наша любовь – все, что у меня осталось.

Андрей пересел к Полине и крепко обнял.

– Доверься мне. Я что-нибудь придумаю. Непременно! – твердо сказал он.

Глава XXVI

Катенька любила праздники. В такие дни, полные радостных хлопот и надежд на лучшее, ей нравилось бродить по разукрашенным улицам, толкаться в оживленной толпе, слушать досужие разговоры и сплетни. Насущные тревоги до поры забывались, уступая место беспечному отдыху и веселью. Девочка нарочно сбежала с торжественного обеда, который последовал сразу после «Парада молодежных коммун». В концерте, устроенном губкомолом на сцене «Дома художеств», выступали творческие коллективы различных учебных заведений города. Прежде детдомовцы никогда не участвовали в таких мероприятиях – заведующий Чеботарев опасался выхода своих подопечных за пределы учреждения. Однако новый заведующий, Истомин, решительно высказался за участие воспитанников в концерте. В ответ на вопрос педагогов об угрозе массового побега Истомин собрал ребят и открыто заявил: «Мы больше не будем выходить в город под конвоем учителей. Каждый волен в свободное время гулять где ему вздумается и обязательно возвращаться к ужину. Тот, кто убежит, – подведет лично меня». Никто из детдомовцев не желал огорчать уважаемого ими Валентина Ивановича, поэтому все перестали убегать…

Лишь одно досаждало Катеньке – неприветливая, слякотная погода. Талый, превращенный прохожими в месиво снег упорно просачивался через старенькие ботинки; до ломоты леденил ножки. Поначалу девочке помогала быстрая ходьба (в последнем случае сильнее происходит давление на подошву, а значит, и большее просачивание талого снега), но вскоре эта уловка перестала помогать. Она внимательно осмотрела подошвы и с горечью поняла, что ботинки пришли в окончательную негодность. «Ладно уж летом, – вздохнула Катенька, – тогда и босиком можно ходить. А зимой – сиди в корпусе, пока кто-нибудь из ребят не уступит свою обувку».

Девочка принялась ходить по магазинам в надежде хоть немного согреться. Беспокойная толпа хозяек подхватила ее и понесла от прилавка к прилавку. Катенька почувствовала тот особенный, ни с чем не сравнимый азарт, которым сопровождается коллективное хождение по торговым заведениям. Шумная толкотня и споры женщин с приказчиками забавляли Катеньку и даже приносили нежданные выгоды – негласно приняв девочку в компанию, хозяйки делились с ней своим скромным изобилием – совали кусок хлеба, горячий пирожок или конфету.

У Красильникова, на углу Коминтерна и Губернской, ей попалось знакомое лицо.

– Товарищ Андрей! – крикнула девочка и попыталась протиснуться между животами двух широченных баб.

Рябинин не услышал ее, взял каравай и вышел на улицу. Катенька бросилась следом, но Андрей уже скрылся из виду.

Она медленно пошла вверх по Губернской, думая о том, что непременно найдет способ отыскать товарища Рябинина и поблагодарить его за заботу от имени всех детдомовцев.

В ее короткой и трудной жизни встречалось немного достойных людей, а те, что попадались, были вот такими, как Андрей Николаевич, – строгими, красивыми мужчинами в военной форме.

…Ее отец, фронтовик-брусиловец, погиб осенью восемнадцатого в боях с белочехами. Мама умерла месяц спустя от «испанки». Братья Иван и Семен ушли на заработки и пропали без вести.

Катенька и младшая сестренка Ира, трехлетний несмышленыш, остались на попечении и без того многодетных теток. Зимой они еще кое-как подкармливали сироток, но с приходом весны наказали племянницам просить милостыню. Никто из соседей не осудил несчастных женщин – рушился, разваливался старый сельский мир, вековой общинный уклад, где прежде находили пристанище и кусок хлеба убогие и обездоленные. Мобилизации отрывали от земли кормильцев, тиф и холера косили молодых и здоровых, бандиты убивали на дорогах, а за околицей – безжалостные продотрядовцы и чекисты. И те, и другие выгребали из закромов остатки драгоценного зерна, уводили со двора скот. Какая уж тут помощь чужим детям? Родственники и соседи могли их лишь пожалеть. Вот сиротки и ходили по округе, вымаливая Христа ради на пропитание…

Катенька отчетливо помнила тот мартовский день двадцатого года, когда в их селе разместился на короткий постой кавалерийский полк.

На крыльце затопали подкованные сапоги со шпорами, дверь отворилась настежь, впуская в темную избу яркий весенний свет и уличный гомон.

– Хозяева! А ну выходи! – раздался откуда-то издалека повелительный голос.

Ослепленная Катенька перепугалась, обняла Иру и забилась в угол печной лежанки.

– Вы что ж это, а? И печку не топите? – привыкнув к сумраку, вопрошал незнакомец. – Есть тут в самом деле живые али нет?

– Е-есть… – подала голос Катенька.

Человек отыскал ее на лежанке и опустил на пол.

– Где хозяева? – справился он.

– Я хозяйка, – поглядывая снизу на голубые «разговоры», островерхий шлем и блестящую рукоять шашки, пролепетала Катенька.

Незнакомец присел на корточки и легонько откинул со лба девочки спутанные пряди.

– Ты хозяйка? – рассмеялся он. – Вижу-вижу, вон какая чумазая! Одна живешь?

– С Ирой, – сестра моя.

– Ах, у вас еще и сестренка имеется? – изумился военный, полез на печь и поставил рядом с Катенькой хныкающую Иру.

– Где ж мамка с папкой, а? – покачал головой незнакомец.

– Померли, – коротко объяснила Катенька.

– Ну и натворила дел война проклятая! – вздохнул военный, сгребая девочек в охапку своими сильными теплыми руками. – Не горюйте, дочки, Петр Широков сроду слабых не обижал и в беде не оставлял, потому как натура у меня – под стать фамилии – широкая…

Так вошел в жизнь Катеньки Петр Силантьевич, товарищ Широков, еще три года назад молодой сормовский рабочий, а теперь – командир Красного кавполка. Он и отправил девочек в детдом, устроил и подарил надежду…

«Где он теперь, наш дядя Петя? Жив ли? – думала Катенька. – Да нет, не может быть, чтобы погиб! Уж наверняка комдив или – бери выше… Вот и Рябинин ему под стать. И Валентин Иванович Истомин – тоже. Геройские они товарищи, и в бою, и в мирное время не подведут. Настоящие! Была бы я чуточку постарше, ну хоть семнадцати, скажем, годов – непременно бы влюбилась. Вот Мишка мой, Змей, – тоже парень не промах, так ведь пацан. А эти – мужчины! Даже подумать страшно…»

Катенька попыталась пошевелить пальчиками ног и поняла, что они совершенно окоченели. Девочка съежилась и засеменила к ближайшему магазину.

* * *

Каждая городская модница или щеголь дореволюционной поры были частыми посетителями магазина готового платья, что держал на Губернской Дмитрий Васильевич Обноров. Здесь предлагались на выбор любые «моды», от Парижа до Петербурга, способные удовлетворить самый изысканный вкус.

Зажиточные дамы, господа и товарищи новых времен не могли похвастаться, что одеваются у Обнорова, – очень, конечно, хотелось, но – увы, за последние годы коммерция Дмитрия Васильевича сильно сократилась, если не сказать – вообще прекратилась. Блистательный, заваленный всевозможными товарами магазин превратился в небольшую обувную лавочку. Правда, и в этом, сильно уменьшенном виде магазин отличался высоким качеством и культурой обслуживания. Только у Обнорова клиент мог приобрести дорогие «выходные» туфли, крепкие ботинки и невероятные сапоги всех цветов и фасонов.

Друзья и коллеги не раз советовали Дмитрию Васильевичу вернуться к вновь ставшей прибыльной торговле дорогими гардеробами, однако Обноров предпочитал отмалчиваться. Советчики недоуменно пожимали плечами и делали вывод, что либо Обноров совершенно разорился за годы «военного коммунизма», либо втайне опасается конкуренции Нерытьевых, самых сильных торговцев готовым платьем в губернии.

Впрочем, ни то, ни другое не соответствовало истине – Дмитрий Васильевич всего-навсего не желал расширять дело. Во-первых, он устал от бесконечных бедствий и притеснений, не верил в счастливый исход нэпа, как с самого начала не верил большевикам. Во-вторых, Обноров давно собирался уехать в Швейцарию, где еще с весны восемнадцатого жили его жена, дочь и сын. Собирался он медленно, хватаясь за любой повод отложить отъезд. Побывавший, в отличие от других горожан, неоднократно за границей, Дмитрий Васильевич знал цену жизни на чужбине, мучился сомненьями и поэтому старался не торопиться. Между тем поводы для отсрочки отъезда находились все новые и новые – окончилась война, начала улучшаться жизнь и условия для развития коммерции. «Хватит уж, – решился в мае 1923 года, в канун своего сорокадевятилетия Обноров. – Непременно справлю юбилей в кругу семьи». Однако прошел год, Дмитрию Васильевичу минуло пятьдесят, а он по-прежнему стоял за прилавком обувного магазинчика, терпеливо объясняя покупателям преимущества дорогих качественных туфель перед дешевыми и недолговечными.

В отличие, например, от Катеньки, Обноров праздники не любил. Привычных ему церковных теперь официально не отмечали, а новомодные он не понимал и презирал за «неприкрытую вульгарность». Вот и в канун седьмой годовщины Октября он не выставил в витрине непременного красного полотнища, не украсил вывеску розетками с серпом и молотом, которые раздаривали всем хозяевам торговых заведений услужливые комсомольцы. Более того, Дмитрий Васильевич прикрепил к дверям забавное объявление:

Вниманию граждан покупателей! 7 и 8 ноября 1924 года магазин работает в обычном режиме, с 10.00 до 20.00 часов. Милости просим!

Сегодня торговля шла бойко лишь с утра. Заглянули две «партийные» дамы, дочка видного чиновника, стайка молодых людей нэпманского вида. С обеда в магазинчике установилась тишина. Дмитрий Васильевич бегло просмотрел газеты и предался вдумчивому чтению Флобера. Он так увлекся, что не услышал, как вошла посетительница. Перевернув очередную страницу, Обноров по привычке осмотрел зал и заметил девочку-подростка в дряхленьком пальтишке из неброской «шотландки». Дмитрий Васильевич, как водится, перевел взгляд на ноги и увидел разбухшие, бесформенные мальчишеские башмаки. «Не клиент», – равнодушно определил он и вернулся к Флоберу.

Дочитав главу, Обноров поднялся немного размяться и с удивлением обнаружил давешнюю девчонку посреди зала. Затаив дыхание, она рассматривала полки с женской обувью, причем с самой дорогой.

– Вы еще здесь? – проворчал Дмитрий Васильевич.

Юная посетительница испуганно обернулась.

– Я… я только погреться… – пробормотала она.

Обноров пристально оглядел ее: бурые, застиранные чулки, брезентовый портфель, туго повязанный старушечий платок и – темная лужа под ногами. «А она симпатичная! – невольно отметил Дмитрий Васильевич. – Глазенки быстрые, умненькие… И носик кокетливый, прямо как у моей дочки Вареньки в детстве».

– Замерзла? – участливо справился Обноров. – Да, погодка нынче гаденькая. И здоровью вред, и обувь сильно калечит. Ну уж а в твоих… м-м… ботинках – и вовсе… трудновато.

Девочка робко улыбнулась. Она не знала, как себя вести с хозяином магазина: обычный дядечка средних лет, чем-то напоминает их детдомовского учителя математики – скучненький такой, вечно усталый. Дядечка не важничал и не гнал ее прочь, подобно лощеным приказчикам других дорогих заведений (хотя если бы и попробовал – ему же хуже; беспризорная тактика предусматривала до блеска отточенную контратаку из довольно крепких «блатных» словечек).

Девочка покраснела и неуверенно спросила:

– Не… мешаю я вам?

– Да нет, смотри сколько хочешь, – торопливо заверил Обноров. – Воровства я, знаешь ли, не боюсь, – мою обувь не так-то легко сбыть с рук, да и на хулигана ты совсем не похожа.

– Правда? – прыснула девочка. – А вот домашние ребята говорят наоборот: нас, мол, приютских, за версту видать.

– Это кого же? – не понял Дмитрий Васильевич.

– Ну, детдомовских!

– А-а… – смутился Обноров. – Так ты сиротка?

– Да. Вот, – с привычной грустью подтвердила девочка.

Обноров встречал на улицах оборванных, явно жуликоватого вида беспризорных и, разумеется, никогда с ними не разговаривал. В его представлении эти дети были отбросами, безнадежно потерянными для общества. Но юная гостья совсем не походила на пресловутый «социальный отброс»: бедна, конечно, до крайности, неухожена, однако мало чем отличалась от дочерей рабочих. «Она даже интереснее, живее, несмотря на то что промерзла до костей».

– Иди-ка сюда, – позвал девочку Дмитрий Васильевич. – У меня остался от обеда теплый чай, давай-ка откушаем.

Гостья покосилась на дверь:

– А удобно? Вдруг кто-нибудь зайдет? Вас не заругают?

– Пустяки, – весело отмахнулся Обноров. – Я сам себе хозяин.

– Так все это ваше? – девочка изумленно огляделась по сторонам.

– Есть грех, – притворно крякнул Дмитрий Васильевич и поманил гостью. – Присаживайся-ка, вот тебе табуретка.

Он вышел в кладовку и вскоре вернулся с двумя большими фаянсовыми чашками.

Обноров дождался, когда девочка сделает глоток, и спросил:

– Как звать-то тебя?

– Катенькой… ну, Екатериной, – тряхнув головой, поправилась она.

Дмитрий Васильевич отдал почтительный поклон и тоже представился.

– Нравится ли тебе учиться? – вернулся он к расспросам.

– Угу, – кивнула Катенька. – Особенно литературу люблю, историю и еще математику!..

Девочка понемногу освоилась, отогрелась и принялась взахлеб рассказывать о «Параде молодежных коммун». Обноров слушал, удивляясь талантам и проворству молодого поколения Советской страны.

– …Спасибочки за чай, – вдруг опомнилась Катенька. – Заговорила я вас, от дел отвлекла.

«Мама твоя, наверное, так говаривала», – с улыбкой подумал про себя Дмитрий Васильевич, а вслух спросил:

– Любишь ли ты Октябрьскую годовщину?

– Я вообще все праздники люблю, – рассмеялась девочка. – Особенно Новый год.

Дмитрий Васильевич решительно поднялся.

– Пойдем-ка со мной.

– К-куда? – осеклась Катенька.

– А вот сюда, к полкам.

Девочка сползла с табурета.

– Давай-ка, Катюша, выбери себе подарок к Рождеству и Новому году! – торжественно провозгласил Обноров.

– Любой?! – опешила Катенька.

– Верно, любой!

Девочка пробежала взглядом по полкам. Чего там только не было! И грациозно изогнутые туфельки, и отороченные мехом сапожки, и всевозможные ботиночки… Катенька так загорелась, что ее прошиб пот.

– Позволь, я тебе помогу, – мягко посоветовал Обноров. – Обрати внимание вот на эти… – он снял с полки чудесные коричневые ботиночки с точеными каблучками и шнуровкой до середины голени. – А, каковы?

– Прелесть! – восхищенно прошептала девочка.

– Примерь-ка, – деловито приказал Дмитрий Васильевич.

Меньше чем через минуту гостья уже вертелась у зеркала в обновке. Она и верила, и не верила своему счастью. «Ну, ребята теперь помрут от зависти!» – думала она.

– А как ловко сидят! Будто нарочно для тебя пошиты! – приговаривал Обноров. – Ты в них и ступай.

– А мои? – охнула Катенька.

Дмитрий Васильевич брезгливо покосился на стоящие в сторонке старые башмаки гостьи.

– Эти-то? – фыркнул он. – Я их, пожалуй, в печку брошу.

– В печку? – задумалась Катенька. – Чинить, конечно, нет резону – в копеечку встанет…

– Вот именно.

– Значит, я так и пойду?! – прижимая к груди кулачки, умоляюще спросила девочка.

– Верно, – со всей серьезностью подтвердил Дмитрий Васильевич.

– Спасибо вам, – покраснела Катенька. – Я вас никогда-никогда не забуду!

* * *

Губернский комитет комсомола решил отметить седьмую годовщину Октября чем-то неординарным. Кроме положенной утренней демонстрации, где шествию комсомольской колонны отводилось особое место, руководство губкомола вознамерилось инсценировать штурм Зимнего дворца. На Главной площади соорудили дощатый забор в тридцать аршин длиной и семь высотой,^[18] раскрасили его под фасад «последнего оплота российской тирании» и отобрали сотню «штурмующих». По согласованию с губисполкомом, представление следовало запечатлеть на кинопленку, что и поручилось Меллеру.

У Наума и без «штурма Зимнего» хватало забот по съемке демонстрации. Поручение комсомольцев надоумило его снять «штурм» в «особом режиме». Меллер потребовал у губисполкома выложить по диагонали Главной площади пятнадцать сажен трамвайных рельсов, выделить дрезину и дополнительную осветительную аппаратуру. На удивленный вопрос Платонова, зачем все это нужно, Наум ответил, что задумал снять «штурм» с движущейся дрезины, под углом к бегущим «солдатам».

«Снимем в действии, с должной экспрессией, как у Гриффита и Де Милля!» – гордо заключил кинематографист. Предгубисполкома не ведал, кто такие Гриффит и Де Милль, но, подумав, решил, что наверняка товарищи достойные, – и согласился.

Двое суток на Главной площади кипела работа. Пятьдесят железнодорожных строителей, две сотни добровольных подсобных из комсомольцев и полтысячи зевак осуществляли план Меллера. Двое суток по округе разносились дробный стук и истошные крики Наума. Он метался по площади в сдвинутом на затылок треухе и распахнутом полупальто, с рупором в руках. За каких-то семьдесят два часа Меллер успел «уволить» всех и вся, охрип и подхватил насморк.

К утру седьмого ноября съемочная площадка была готова. Наум опробовал дрезину и установленную на ней камеру, велел смазать колеса и отправился завтракать.

Не успел он проглотить яйцо и выпить кофе, как за ним прибежали ассистенты, оповестив, что демонстрация вот-вот начнется. Меллер чертыхнулся, захватил полдюжины носовых платков и поспешил на площадь.

Там уже выстроились праздничные колонны. Наум отдал последние распоряжения и встал за «первой» камерой.

Трижды подскакивали нарочные «от товарища Луцкого», справляясь о готовности. Меллер дважды заверял о «стопроцентной», пока на третий раз не сорвался и не закатил речь о том, что он – профессиональный кинематографист, имеющий немалый опыт…

Через пять минут Луцкий открыл митинг.

Наум скрупулезно снял всех без исключения ораторов, ликующие колонны, придавая особое внимание крупным планам. Наконец началось шествие. Меллер крутил ручку и орал демонстрантам, чтобы те не обращали внимания на камеру; однако все, как один, поворачивали головы не к трибуне, а в сторону Наума, таращась при этом прямо в объектив.

Другой казус вышел из-за того, что демонстранты не знали о положенных накануне рельсах. Чеканя свой шаг, они спотыкались о неожиданное препятствие и чуть было не расстроили свои ряды. Меллер злился и сиплым простуженным басом кричал: «Выше ногу, товарищи! Выше!»

К счастью, мучения Наума скоро кончились. Уже через полчаса площадь опустела, и он отправился поспать «до штурма».

Явившись на площадь в пять вечера, Меллер обнаружил грандиозную толпу, блуждающую в опасной близости от его дрезины. Он приказал ассистентам «отодвинуть зрителей», проверить электрический кабель и строго следовать сценарию.

Вскоре установился порядок: праздношатающихся удалили за пределы «Дворцовой площади», огороженной веревкой; «штурмующих» разместили против «Зимнего», а Наума на дрезине – посредине. Он подал сигнал, зажглись сотни ламп, и «штурмующие» с криком «ура» побежали к «Зимнему». Меллер ехал чуть впереди, откатываясь наискосок, за «Зимний».

Когда «революционные восставшие» скопом полезли на фасад «Зимнего», Наум прекратил съемку. «Повалят они дворец», – подумал он.

И оказался прав. Под натиском десятков тел деревянный «Зимний» затрещал и, к великой радости зрителей, рухнул на булыжник. Из бесформенной кучи «штурмующих» раздались отчаянные вопли и мат.

– Нужна помощь. Вызывайте медиков! – распорядился Меллер и добавил себе под нос: – Тут жертв побольше будет, чем у настоящего Зимнего!

Глава XXVII

– Проходи, проходи, – натягивая поверх пижамы халат, приговаривал Георгий. Он красноречиво посмотрел на часы: – Зашел поздравить меня с праздником Октября? Правильно, благо еще целых полчаса до полуночи, успеешь. Ну, располагайся!

Андрей опустил пониже абажур и присел к столу:

– Дело у меня к тебе, Жора.

– Вижу, что дело, – вон как вырядился: костюмчик, сорочка выходная, галстучек…

Рябинин дождался, пока Георгий устроится на диване, и спросил:

– Ты, конечно, слышал о несчастье в семье Черногоровых?

– Мамаша у них, как будто, преставилась. Прими мои соболезнования и Полине передай.

– Так вот, перед смертью мать настаивала, чтобы Полина в ближайшем будущем посетила парижскую тетушку. Покойная Анастасия Леонидовна просила, чтобы мы поехали вместе. Само собой, мне далеко не в тягость прокатиться – скорее наоборот: необходимо поддержать Полину. Однако мы опасаемся препятствий со стороны Черногорова. Полина вдрызг разругалась с отцом, пребывает в сильнейшей депрессии. Отпускать дочь в таком состоянии, да еще за границу, в сопровождении возлюбленного…

– Верно, – согласился Георгий. – И я бы на его месте не отпустил. А что ты хочешь? Против Черногорова, как прежде против Бога, – не попрешь. Вместе вам поехать не удастся, придется Полине отправляться одной. На такой компромисс ее папаша, уверен, в конце концов согласится. Ты же останешься «в заложниках».

– Я боюсь отпускать Полину не то что в Париж – в лавку по соседству, – тяжело вздохнул Андрей. – К тому же мы не знаем, что с нами будет по ее возвращении. Из города нам нужно уезжать, но куда?

– Ага, и ты вознамерился навестить ее в Париже? – недоверчиво прищурился Георгий.

– Именно. А там – решим, в какую сторону податься. Быть может, уговорю Полину остаться во Франции.

– Да ты, я гляжу, все решил! – хмыкнул Старицкий и со смехом покрутил головой. – Ну, знаешь… Зарезал – так зарезал!

– Вот мне и понадобилась твоя помощь, – не обращая внимания на удивление друга, сказал Рябинин.

– Говори, говори!

– В нашей с Полиной ситуации Кирилл Петрович не позволит мне выправить паспорт. Состряпать поддельные бумаги на выезд тоже не удастся – нет у меня нужных связей, да и вряд ли это возможно…

– Верно, – согласился Георгий. – Советский паспорт – штука редкая, бланки достать практически невозможно, на границе же документы проверяются очень тщательно.^[19]

– Ничего не остается, как уходить контрабандными тропами. В Забайкалье у меня есть верные люди, помогут. Однако для такого предприятия нужны деньги. Вот и пришел просить у тебя помощи. Со временем, бог даст, свидимся, – отдам.

– Перестань, что за счеты! Бери сколько хочешь, – поспешно пробормотал Старицкий.

Он рывком поднялся с дивана и уперся кулаками в стол.

– А не предательство ли это, Миша? Не эгоизм? – вкрадчиво спросил Георгий. – В какое положение ты ставишь Полину? Полагаю, она не ведает о твоих замыслах. Явившись инкогнито в Париж, ты не оставляешь девушке выбора! Подумай, Полина – не дворяночка с Невского!

Рябинин судорожно сглотнул:

– Меру ответственности я представляю. Однако иного пути у меня нет. Ах, ежели бы я был один! Я бы мог терпеть Советскую власть хоть до смерти, а вот вместе… Строить семью? Любовь на историческом изломе полна трагизма, который меня, поверь, совсем не прельщает. Да, это в своем роде эгоизм, но ради чего?

Он справился с волнением и заговорил спокойнее:

– Еще неизвестно, как дальнейшая жизнь в СССР изменит Полину. Она вполне может замкнуться, ожесточиться… Честно говоря, я уверен, что мое решение не будет для Полины неожиданным. Чувствуется, она готова к нему… И все же, Жора, мне очень тяжело. Этот шаг, пожалуй, самый важный в моей жизни… Ну и потом: никогда не поздно вернуться, – неуверенно добавил Андрей. – Границы сейчас открыты в обе стороны…

– Ага, Кирилл Петрович вам радостную встречу и приготовит! – хмыкнул Старицкий.

– Время многое меняет, – пожал плечами Рябинин.

Георгий посмотрел другу прямо в глаза:

– Хочешь честно, как ты любишь?

– Валяй.

– Нет-нет, ты взгляд-то не отводи… Ты, Мишенька, – типичный русский помещик, который ведет себя как гнилой, рефлексирующий интеллигент. Тебе и личную жизнь устроить хочется, и совесть свою успокоить. Присущ тебе, брат, особой породы эгоизм, причудливо замешанный на скифо-славянской хитрости и ложно понятой добродетели. Это и Полины касается, и, уж прости за наглость, меня… Что, в точку попал? Ведь ты же не просто денег или совета пришел просить. Наверняка знал, что я тебя одного не отпущу.

И здесь у тебя вовсе нет корысти! Не пойми меня превратно. Опять ты хлопочешь о дальнейшей судьбе друга, опять стремишься к спасению ближнего и установлению равновесия. Коварен ты, братец, в своем благородном простодушии, ох, коварен!

– Пусть так, – еле сдерживаясь, чтобы не вспылить, ответил Андрей. – А ты у нас, по-твоему, кто?

– Я – образованный люмпен. Революция освободила меня от сословных предрассудков, а гражданская война – от порочной психологии и пагубных мыслей. Я лишен прав, состояния и нищ духом. Полная свобода! Кем я был раньше? Петербургским хулиганом-гимназистом, затем – стойким оловянным солдатиком. А у солдатика, Миша, все на положенных местах: и честь, и долг, и голова, и руки. И мысли тоже!

– Гм, философия распада, – усмехнулся Рябинин.

– Зато у тебя – приспособления, – немедля парировал Старицкий. – Ты же цепляешься за прошлое, стараясь примирить его и совместить с настоящим. А тебе не удается! И твое решение – яркий тому пример. Мучаешься ты своими «нравственными максимами», а реальность поставила тебя на место. Уж лучше бы ты не приезжал в этот город, сидел в Забайкалье, в гнилом углу на границе; там твоей душе было бы куда спокойнее.

Андрей попытался возразить, но Георгий предостерегающе поднял руку:

– Кстати о реальности. Раз уж ты решился покидать Россию, предлагаю пойти вместе. Заметь, это я предложил!..

– Извернулся-таки!

– …А посему – к делу. Я оплачу любые расходы. Доберемся до китайского порта, выправим нужные паспорта, сядем на пароход и – в Америку. Дальше – поездом на Восточное побережье.

А там – опять морем через Атлантику. Месяца через два будешь обнимать свою Полину и пить кофе на бульварах Парижа. Ей не нужно знать о нашем заговоре, единственное условие – пусть отправляется к тетушке пораньше.

– Она намерена выехать в конце мая, по окончании учебного года.

Лицо Георгия стало серьезным и напряженным.

– Скажи, есть уверенность в «переправе»?

Рябинин вспомнил дикий Даурский край, строптивую Аргунь, заставу, полузабытые пограничные будни…

– Я все продумал. Проводник у меня имеется. С ним мы не раз прошли все окрестности вдоль и поперек. Еремеич – старый казак-бобыль, опытный следопыт. Он обязан мне жизнью. Уверен – не подведет. Еремеич все устроит, найдет надежных провожатых и на китайской стороне. Пройдем!

Он кивнул Старицкому:

– Карта имеется?

Георгий поднялся, подошел к книжному шкафу и вскоре вернулся с большим атласом России.

– Карта, конечно, не военная, но представление составить удастся.

Рябинин открыл нужную страницу:

– Вот смотри: по железной дороге мы доберемся до Харанора. Местечко угольное, народу всякого хватает, не примелькаемся. До Китая по прямой – верст семьдесят. Дальше – нельзя, начинается приграничная зона с особым контролем.

К слову, неплохо бы выправить нам бумаги на какую-нибудь научную экспедицию. Это не паспорта, думаю, справишься. Для отвода глаз прихватим соответствующий инвентарь. Заранее, сразу после Масленицы, отправим к Еремеичу твоего Никиту с письмом от меня; пусть наш проводник к весне приготовится. Зимой найти Еремеича нетрудно – в эту пору все сидят дома по селам и станицам. С Никитой необходимо передать деньги на лошадей, лодки, провиант, оружие. По готовности Никита съездит в город, отправит телеграмму. Затем поеду я; ты – следом. В условленный срок я тебя встречу. Из Харанора пойдем на восток, по склонам Даурского хребта, к заимке Еремеича.

Путь неблизкий – верст сто пятьдесят, да и дорога тяжелая.