...И вот мы в воздухе. После пролета последнего светового ориентира перехожу на пилотирование по приборам. Высунувшись из кабины, Голенков наклоняется то вправо, то влево. Чувствую - он ищет землю. Но густая снежная пелена окружает машину со всех сторон. Поняв безнадежность этих попыток, он перестает суетиться и усаживается на сиденье. Я тоже пока не волнуюсь. В таком снегопаде можно увидеть только освещенные объекты: пожары, прожекторы, фары автомобилей, вспышки орудийных выстрелов, трассы пуль и снарядов, а они будут там, у линии фронта.
      Вдруг Голенков поднимает руку, что означает "внимание". Опустив ее, он указывает направление: немного правее курса. Действительно, там появилось какое-то серое пятнышко. Но мне нельзя долго всматриваться, отвлекаться от пилотажных приборов. Высота всего двести метров. Малейшее упущение, и мы врежемся в землю. По мере сближения пятно увеличивается, становится красноватым. Небольшим доворотом привожу его в поле зрения. Конечно, это пожар. Не костер, не включенные фары автомашины, а только огромный огненный факел может выглядеть в снегопаде вот таким багрово-серым пятном. А пламя становится ярче и ярче. Теперь уже различимы горящие здания.
      - Фронт! - кричит Петр, заглядывая в мою кабину.
      - Не торопись делать вывод! Деревня, возможно, наша. Подожжена артиллерией. Не отбомбись по своим!
      Еще минута - и мы почти над пожаром. Разбушевавшееся пламя буквально пожирает деревенские строения. Горящая крыша огромного сарая проваливается на наших глазах. Вместе с огненными языками в небо вздымаются снопы ярких искр.
      Ввожу машину в вираж. Перегнувшись через борт, Петр тщательно всматривается в освещенный кусочек земного пространства. Я смотрю на приборы. Неудержимо хочется отвернуться от фосфорных кружочков и приглядеться к земле: есть ли там люди, видны ли выстрелы? Но именно сейчас я не должен этого делать. Внезапно, боковым зрением, вижу второй пожар. Он проецируется на правом верхнем стекле кабины. Машинальным движением штурвала выравниваю самолет, чтобы пожары справа и слева просматривались на одном уровне. И тут же в равномерный рокот мотора вплетается разноголосый свист, а высота начинает катастрофически уменьшаться. Энергично устанавливаю машину в первоначальное положение. Снижение сразу же прекращается, и стрелка высотомера замирает на пятидесяти метрах. Но пожар почему-то опять находится выше меня. Неужели отказали приборы и мы летим в перевернутом положении? Тогда почему мы не падаем?..
      У двух объятых пламенем зданий одновременно обрушиваются крыши. Слева внизу и справа вверху вздымаются два снопа ярких искр. Однообразие поразительное. Выходит, над головой у меня не пожар, а зеркальное отображение горящего внизу здания?..
      - Не снижайся! - кричит Голенков. - Я уже все осмотрел. Людей не видно. Кругом лишь воронки от взрывов.
      Значит, фронт расположен южнее. Осторожно разворачиваю самолет. От нервного напряжения на лбу выступает испарина. Принять отражение за пожар! Допустить потерю пространственной ориентировки! Такого со мной еще не случалось. Мы просто случайно остались живыми...
      Голенков опять поднял руку и указал на мелькающие впереди огоньки. Это трассирующие пули. Они красноватым пунктиром проносятся над землей и исчезают, будто сгорают. Теперь мы уж точно подлетаем к линии фронта. Пули летят примерно на северо-запад. Значит, огонь ведут вражеские пулеметы и автоматы. А там, где они вспыхивают, находятся позиции врага.
      Склонившись над бортовым прицелом, Петр выводит самолет в точку сброса. Главное, не отбомбиться по своим, не перепутать чужие и наши окопы. Сейчас не так важно, сколько фашистов мы уничтожим. Конечно, чем больше, тем лучше. Главное то, что нас видит пехота. Самолет над противником. Бортовые огни включены. Через секунду взрывы придавят солдат к земле - и все на глазах у красноармейцев. В такое ненастье, в момент отступления летчики прилетели на помощь...
      Петр давит на кнопку - и две бомбы срываются с крыльев. Проходят мгновения - и пламя их взрывов освещает низкую облачность за хвостом самолета. Снова маневр. Опять довороты. И еще две бомбы устремляются вниз. Начинаем третий заход. Кажется, враги опомнились. С земли нам навстречу летят красноватые шарики. Выключаю бортовые огни. Петр бросает последние бомбы. Но есть еще пулеметы...
      Голенков и Кистяев начинают стрельбу одновременно. От длинных очередей машина немножечко вздрагивает. Теперь наши пули несутся навстречу противнику и затухают в районе фашистских позиций. Пехотинцы наверняка наблюдают за этой дуэлью. Ведь мы летаем над их головами. Вряд ли они останутся равнодушными и не поддержат нас своим огоньком...
      Раздается последний выстрел. В обеих лентах патроны кончились. Пора возвращаться. Энергично вывожу самолет на обратный курс и миганием огней посылаю привет солдатам. Теперь впереди у нас самое сложное: найти в снегопаде аэродром и благополучно на нем приземлиться...
      * * *
      Световое пятно прожектора возникает далеко в стороне, совсем не там, где мы ожидали его увидеть.
      - Ошибся я здорово, - с огорчением говорит Голенков. - Видишь, куда уклонились?
      - Отлично, Петро! - возражаю я весело, чтоб хоть немного его подбодрить. - Ты справился просто классически. Сейчас мы усядемся - и будет порядок.
      Два прожектора, включаясь поочередно, непрерывно освещают аэродром. За время войны я впервые вижу их свет на своем летном поле. Обычно для маскировки мы производим посадку вдоль линии керосиновых фонарей. Начинаю снижение, ориентируясь только по курсу и световому пятну. На высоте около пятидесяти метров замечаю темные вершины деревьев. Чуть впереди виднеется кромка леса. За ней должно быть летное поле. Газ убран полностью. Плавно выравниваю машину. Она продолжает лететь с небольшим снижением. Проходят томительные секунды, и, плавно коснувшись земли, самолет быстро катится по посадочной полосе.
      - Уф-ф-ф! Кажется, мы и приехали, - отдувается Голенков, снимая очки и защитную маску, сшитую из мягких кротовых шкурок. - Получилось как в сказке. Пером, пожалуй, такое и не опишешь.
      Владимиров встречает нас на стоянке. Он уже получил приказание готовить машину к повторному вылету. А мы направляемся в стартовый домик доложить результаты вылета и немного погреться около дышащей жаром железной печурки.
      Самолеты садятся один за другим. Скоро в домике становится людно. Прибывающие сразу включаются в разговор, делятся впечатлениями, уточняют данные о погоде. Минут через тридцать, получив сигнал о готовности, мы опять направляемся к самолету...
      Сегодня трудно даже представить, как в ту ночь, в то ненастье мы сделали по шесть вылетов на экипаж, сбросили на противника двести тридцать две бомбы и расстреляли восемьдесят четыре тысячи патронов. Гончаренко, Блинов и Колесник подавили огонь трех артиллерийских батарей. Экипажи Блинова и Зорина обнаружили автоколонну с включенными фарами и подожгли несколько машин. Немало фашистов полегло от взрывов бомб и наших пуль. Но главный сюрприз преподнесла нам пехота. Не успели мы сесть за завтрак, как в столовую вошел капитан Ковель и объявил:
      - Сегодня ночью на нашем участке фронта войска 54-й армии отразили все атаки противника и контрударом отбросили его на два километра! За отличное взаимодействие с наземными войсками и высокую эффективность ударов командарм Федюнинский передает всем нам горячее солдатское спасибо, а летчикам и штурманам объявляет благодарность.
      Тогда от радости моментально исчезла усталость. Захотелось петь и дурачиться. Впервые нас еле разогнали на отдых.
      "15 ноября. На фронте установилось затишье, зато у нас активность повысилась. Погода установилась хорошая, и каждый экипаж в течение ночи успевает сделать не менее пяти вылетов. Техники так наловчились готовить машины между полетами, что и для перекура времена не хватает.
      Бомбим эшелоны на станциях и скопления войск в обогревательных пунктах. Ночи стоят морозные, и фашисты, прогнав местных жителей, поочередно отводят войсковые подразделения на кратковременный отдых в прифронтовые деревни. Там они отогреваются и отсыпаются, а мы стараемся "максимально украсить" им этот отдых. По данным разведки, прямым попаданием в дом экипаж Колесника сразу отправил на вечный покой свыше двадцати гитлеровцев. Для начала вроде неплохо".
      "21 ноября. Сильным ударом противник снова прорвал наш фронт, захватил железнодорожную станцию Войбокало и перерезал железную дорогу Волхов Назия. Теперь ожесточенные бои идут уже западнее Волховстроя. От переднего края до берега Ладожского озера гитлеровцев отделяет не более двадцати километров. Считая, что цель в основном достигнута, они стремятся сделать последний рывок и зажать Ленинград мертвой хваткой. Но наша пехота срывает их планы. Вместе с балтийскими моряками красноармейцы творят чудеса. Каждые сутки они отбивают десятки атак. Линия боевого соприкосновения то продвинется чуть на север, то опять смещается на юг, и оставшиеся желанные километры снова становятся непроходимыми для фашистов.
      Мы интенсивно бомбим и штурмуем резервы врага, наносим удары по батареям, автоколоннам и железнодорожным эшелонам. В эскадрилье осталось всего шесть самолетов, но они летают почти непрерывно, совершая в ночь по пять-шесть вылетов. Фашисты встречают нас шквальным зенитным огнем. Количество пробоин на самолетах увеличивается с каждым вылетом. Но техника не дают им простаивать ни минуты. Специально созданная бригада успевает устранить повреждения в перерывах между полетами".
      "24 ноября. Мы потеряли экипаж заместителя командира эскадрильи капитана Климова. На рассвете его внезапно атаковал "мессершмитт". Самолет загорелся и врезался в землю. С капитаном погибли штурман эскадрильи старший лейтенант Григорий Сарочук и начальник связи младший лейтенант Юрий Максимов. Наша маленькая семья понесла еще одну невосполнимую утрату. Даже не верится, что мы их больше никогда не увидим".
      "28 ноября. Кажется, теперь фашисты выдохлись окончательно. По дорогам подвоз резервов почти прекратился. Гитлеровцы уже не рвутся вперед, а стараются удержаться на захваченных рубежах, так как войска генерала Федюнинского их непрерывно контратакуют.
      Но на Центральном фронте положение пока не улучшилось. Фашисты снова кричат на весь мир о начале "последнего генерального штурма"..."
      В то утро вражеские самолеты разбросали массу листовок. В них говорилось, что солдаты фельдмаршала фон Бока видят московские улицы через бинокли, а его войска полны решимости выполнить приказ фюрера и ворваться в нашу столицу.
      Около полудня на проходящем около аэродрома шоссе показалась колонна военнопленных. Их было около сотни, а конвоиров лишь трое. В овчинных полушубках, стеганых ватных штанах и добротных валенках, наши солдаты выглядели богатырями. Парни как на подбор, рослые, сильные. А фашисты шли скрюченные от холода, в ветхих шинельках, в пилотках, надвинутых на уши. У некоторых ботинки были обмотаны соломой, а шея, уши и руки замотаны разным тряпьем.
      Среди пленных оказался словак, говоривший по-русски. Рослый, с горделивой осанкой, он был в исправном обмундировании и без признаков обморожения. Мы показали ему листовку. Он громко прочитал ее. В толпе началось волнение, послышались отдельные выкрики.
      - Что за галдеж? - спросил у словака Чванов.
      - Они говорят, - заторопился переводчик, - что Гитлер их обманул, а Геббельс в этой листовке пишет неправду.
      - Ишь ты! - покачал головой капитан Гончаренко. - Выходит, и они кое-что соображать начинают?
      - Да-да! Начинают, - кивнул головой переводчик. - И не только те, кто оказался в плену. Даже часть воюющих солдат перестает верить Гитлеру. Их напугала эта война, ваша стойкость и мужество и огромные потери германской армии. Геббельс твердит о победах! А где они? Ленинград защищается. А Москва?!. Хорошо, если удастся увидеть ее в бинокль и остаться живым...
      - Так они и об этом начинают задумываться? - спросил комиссар.
      - Конечно, даже очень задумываются, - грустно улыбнулся словак. - В России уже потерян цвет армии. Резервы кончаются. С подвозом не клеится. Одежда плохая. Мороз страшный. А зима еще впереди, и война не окончена...
      Мы долго смотрели им вслед. Сгорбленные и жалкие, растянувшись нестройной цепочкой, они медленно передвигали обмороженные ноги.
      - Завоеватели, - сквозь зубы процедил Кудряшов, смачно сплюнув. Думали всю Россию под губную гармошку пройти.
      - А все-таки здорово, братцы! - рассмеялся Колесник. - Посмотрел я на них и уверился - не бывать им в Москве! До точки, паразиты, доходят. Видать, закваска хреновая...
      "3 декабря. Еле выбрал минутку, чтобы черкнуть пару слов. Армия генерала Федюнинского нанесла удар фашистам и отбросила их на всем правом фланге. Это похоже на наступление. Гитлеровцы, конечно, сопротивляются, и наша пехота движется медленно. Но уже не назад, а вперед! Для начала и это не плохо. Сперва заставим противника пятиться. Потом научим бежать. Не все сразу. Пишу эти строки, а самому до сих пор не верится. Ведь мы наступаем!!!"
      "11 декабря. Ура!.. Наши войска наступают на фронте от Москвы и до Ленинграда! Разгромлены фашистские группировки под Тихвином и Ельцом. 54-я армия продолжает теснить противника. Вот когда наступил перелом! Вот когда и для нас засветило солнце!
      Погода, как по заказу, стоит отменная. Ночи морозные, ясные. Летаем от сумерек до рассвета и выматываемся так, что еле добираемся до землянок. Но настроение бодрое. Все ребята воюют с огоньком, с задором. Несмотря на усталость, хочется летать еще больше, лишь бы прогнать фашистов с нашей земли.
      На наш аэродром села эскадрилья новейших штурмовиков Ил-2. Машины замечательные. Не самолеты, а летающие танки. Мотор и кабина летчика забронированы. Пушки и крупнокалиберные пулеметы вмонтированы в крылья. А под крыльями на специальных держателях подвешиваются бомбы и реактивные снаряды. Фашисты прозвали их черной смертью. Мы же ласкательно именуем мечтой пилота. Когда эта "мечта" появляется над полем боя, враги немеют от ужаса.
      Командует эскадрильей опытный летчик - майор Челноков. Теперь "иловцы" будут громить противника днем, а мы - ночью.
      "19 декабря. На нашем участке фронта оборона фашистов окончательно сломлена. Под непрерывными ударами 54-й армии войска противника откатываются на юго-запад. Длинными, почти непрерывными колоннами они движутся по дорогам в районы населенных пунктов Лодва, Погостье и Кириши, бросая на заснеженных обочинах тяжелую боевую технику и вооружение..."
      Да, картина резко переменилась. Наседая на фашистские арьергарды, наши части с боями продвигались все дальше и дальше, не позволяя противнику оторваться и закрепиться на подготовленных рубежах. Там, по ту сторону фронта, машины, повозки, орудия вперемешку с нестройными солдатскими толпами разбрелись по проселкам, заполнили их.
      Нам сверху казалось, что в такой мешанине каждый осколок бомбы, каждая пуля не должны пролететь мимо цели.
      А с какой завистью мы - "эмбээристы" - смотрели на штурмовиков. Каждый день эскадрилья майора Николая Васильевича Челнокова выполняла по семьдесят - восемьдесят боевых вылетов и штурмовала отступающих с рассвета до темноты.
      - Мы, "иловцы", всегда видим фашистов с близкого расстояния, - сказал нам Николай Васильевич после одного из полетов. - При нашем появлении они начинают метаться, как перепуганные крысы. Один на дерево лезет. Другой в придорожной канаве как крот в снегу зарывается. А иной стоит словно пень, будто от страха у него и руки и ноги отнялись. Главное сейчас - бить оккупантов без передыха, истреблять их безжалостно, быстрее освободить наш народ, нашу землю...
      И мы старались бить фашистов действительно без передыха. С наступлением сумерек на смену "илам" выруливали "эмбээры". Экипажи взлетали один за другим. Каждый стремился до начала рассвета выполнить не менее шести вылетов. "Сделать ночь для фашистов кошмаром!" - таков был наш лозунг. А с утренней зорькой в воздух снова взлетали "илы".
      В тылу врага
      "1 января 1942 года. Даже не верится, что сегодня, в первый день нового года, я снова сижу в своей неуютной, но уже обжитой и такой привычной землянке, склонившись над грубым, самодельным столом.
      Неужели мы дома?! Кажется, нам опять повезло. Ну чем другим объясняется наша удача? Искусством летчика? Для меня такой вывод очень приятен, но... Удачный выбор площадки ночью. Точный расчет на посадку, с перетягиванием через лес, при отказавшем моторе. Наконец, посадка в глубокий снег на тяжелой колесной машине. И это в условиях безмоторного снижения над противником, при невозможности исправить даже малейшую ошибку... Одного искусства, пожалуй, здесь недостаточно! Хорошо, что погони за нами не было. Снижение после бомбометания фашисты, видимо, расценили как обычный маневр при выходе из зоны обстрела. Не заметили они и нашего приземления за лесным массивом. Именно в этом нам здорово повезло. Все остальное было значительно проще..."
      Взглянув на часы, майор Баканов поворачивается к нам.
      - Экипаж подготовку закончил, - докладываю я, собирая гармошкой полетную карту.
      - Что ж, если готовы, выезжайте на аэродром. Вылет в семнадцать тридцать. Желаю успеха, - напутствует батя.
      Выбравшись на дорогу, быстро залезаем в кузов полуторки. Небо над нами ясное, чистое. Только на юго-востоке его бездонная голубизна чуть затуманилась сероватой вечерней дымкой. Любуясь небесной лазурью, невольно оцениваю погоду и решаю, что разведку скопления войск целесообразно выполнять на высоте от полутора до двух тысяч метров.
      Стемнело. Необъятную небесную ширь усыпали мириады мерцающих звезд. Нагруженный бомбами самолет медленно набирает высоту. Отсчитывая метр за метром, стрелка высотомера почти незаметно перемещается по замкнутой окружности циферблата.
      Под нами - противник. Звенящий гул мотора наверняка привлекает его внимание. Но зенитчики не стреляют. Они затаились под темным ночным покровом, выискивая в небе сверкающие огоньки выхлопов, чтобы с первого залпа ударить как можно точнее. Самолет забирается выше и выше. Мы непрерывно меняем курс отворотами влево и вправо, затрудняя артиллеристам отработку прицельных данных. Пока кругом тихо и ничто не напоминает о грозящей смертельной опасности.
      - Подлетаем к Лодве, - докладывает Голенков. - Начинаю наблюдение за дорогой. Возьми левее градусов тридцать.
      Плавно доворачивая машину, одновременно смотрю на землю. Освещенное полной луной, медленно уплывает под самолет почти безлесное торфяное болото. Накатанная дорога, словно длинная извивающаяся змея, хорошо выделяется на фоне искрящегося снегового покрова. Вглядевшись, замечаю на ней непонятные темные утолщения. Чувствую, ими заинтересовался и Голенков. Он замер в кабине, не отрывая от них напряженного взгляда. Наконец в кабину донесся приглушенный шумом мотора взволнованный голос:
      - На дороге что-то чернеет. Возможно, большая колонна. Нужно бы снизиться и уточнить.
      Немного сбавляю газ и начинаю снижение пологой спиралью. В момент разворота мне удобно смотреть на землю. Постепенно предметы на ней приобретают контрастные очертания, их видимость улучшается. То, что под нами большая колонна, теперь сомнений не вызывает. Нужно установить, есть ли в ее составе танки, автомашины и пушки, и определить, куда она движется.
      Звучный хлопок с одновременным резким ударом внезапно встряхивает машину. В монотонном гуде мотора появляется металлический скрежет, и он тут же заклинивает. Немного правее и выше сверкнули вспышки зенитных разрывов.
      Мгновенно повернувшись ко мне, Голенков торопливо пристегивает к груди парашютный ранец. Левой рукой указываю ему на висящие под крыльями бомбы. Мотнув головой, он припадает к прицелу. Высота уменьшается с каждой секундой. Доворотами Петр уточняет боковую паводку. Стрелка высотомера приближается к тысяче метров, и бомбы залпом отрываются от держателей.
      Кажется, сделано все. Враги получат, что им причитается. Однако прыжок с парашютом уже невозможен. Наверняка приземлимся рядом с фашистами. А там для нас уготовлены смерть или плен. Энергичным движением отворачиваю самолет от дороги. Впереди виднеется лес-, за ним - огромное белое поле. Темная масса деревьев несется навстречу. Она словно бы наплывает на самолет. Хватит ли высоты для перелета через препятствие? Чуть не цепляя вершины высоких сосен, самолет приближается к кромке лесной опушки. Плавно выравниваю машину. Теперь впереди только ровный искрящийся снег...
      Сбросив очки, Голенков и Кистяев влезают в мою кабину. Нужно быстрее решать, что нам делать. Отсюда до фашистской колонны километра четыре. Они за лесом нашей посадки не видели, но могут послать солдат для проверки. Необходимо немедленно уходить...
      Поднявшись на центроплан, смотрю на мотор. В левой нижней части картера чернеет большая дыра. Значит, все же попали снарядом с первого залпа.
      * * *
      Пушистый глубокий снег доходит почти до пояса. Промокшее от пота белье липнет к телу. В ногах появляется противная дрожь. Кажется, силы совсем на исходе. Чуть привалившись на правый бок, уступаю дорогу Петру. Теперь он становится первым, а я захожу в затылок Кистяеву. Третьим идти куда легче. Но через сто шагов опять подойдет моя очередь. Были бы лыжи! Они бы сейчас нас так выручили!..
      Впереди Голенков уступает место Кистяеву. Хорошо идет Диомид! Таранит сугробы как танк и несет на плечах запас продовольствия. Однако и он уже дышит неровно.
      - Сколько шагов?
      - Семьдесят третий, - с хрипом отвечает Дим Димыч.
      - А ну, уступай дорогу!..
      Сейчас бы свалиться на снег да полежать, хоть полчасика. Но нужно идти. От самолета мы удалились примерно на километр. До леса еще далеко, раза в четыре больше. Успеем войти в него до рассвета, значит, сумеем укрыться, хотя бы на первое время. Не успеем - верная гибель. На белом поле три черных фигуры заметны издалека. А как стучит сердце! Кажется, вот-вот выпрыгнет из груди.
      - Пора, командир.
      Рука Голенкова ложится мне на плечо. Привалившись на левый бок, пропускаю вперед Петра и Дим Димыча и отдыхаю две-три секунды. Дольше нельзя. Фашисты от нас совсем близко. Справа, в полутора-двух километрах, на темном фоне подлеска виден большой костер. Обходя его стороной, мы движемся строго на север. Лес там огромный и, главное, далеко от дорог. Меньше опасности сразу наткнуться на врага. Однако идти до него значительно дольше. Хрустящий рассыпчатый снег обволакивает унты, тормозит движение. Вместо следов за нами тянется глубокая неровная борозда...
      Проваливаясь и спотыкаясь, временами совсем выбиваясь из сил, мы медленно приближаемся к манящему лесу. Теперь он уже совсем рядом. Внезапно остановившись, Кистяев глядит на темнеющую чащобу.
      - А если там враги? - говорит он тревожно. - Может, они нарочно не догоняли нас в поле? Сидят за кустами и ждут, когда мы сами к ним подойдем.
      В словах Дим Димыча явный резон. Фашистам, действительно, незачем гнаться за нами. Зачем им сближаться в открытом поле и рисковать?..
      - Кистяев прав, - соглашается Голенков. - Проще и безопаснее схватить нас именно здесь, на опушке. Они понимают, что ходьба по глубокому снегу измотает нас до предела. Кроме того, добравшись до леса, мы просто забудем про осторожность.
      Решение созревает мгновенно:
      - Теперь лес под боком, и торопиться нам некуда. Отдохнем в борозде до захода луны. К лесу мы поползем в темноте, и не прямо, а чуть правей выступающих кустиков.
      - Может, для подкрепления перекусим? - встряхивает Кистяев вещевым мешком.
      - Вскрой НЗ и дай по плиточке шоколада. Но не больше, чем по одной..
      Около кромки леса темень сгущается так, что я перестаю ощущать расстояние до ближайших деревьев. Подождав, пока подползут товарищи, тихонько встаю на колени. Из леса не слышно ни единого звука, ни единого шороха. Мертвая тишина и манит, и настораживает. Сунув ТТ в левый карман реглана, бесшумно открываю деревянную кобуру трофейного маузера.
      Чем ближе к лесу, тем наст становится - тверже. Здесь он совершенно не проминается. Мягкие подошвы унтов ступают бесшумно. Древесные стволы поодиночке выплывают из темноты. Осторожно обходя их, мы медленно углубляемся в чащу. Удары сердца гулко отдаются в груди. Щеки горят от прилива крови. Теперь мы в лесу! Здесь каждое дерево может служить нам защитой.
      Постепенно глаза освоились с вязкой, как деготь, лесной темнотой. Осторожность уже кажется лишней. Ускоряя шаг, мы даже не обращаем внимание на усилившееся поскрипывание снега. Внезапно Кистяев сжимает мое плечо. Сразу остановившись, замечаю неясные красноватые блики. Невдалеке, чуть правее, догорает костер. Разведенный на дне лощины, он сверху укрыт здоровенным плетнем из еловых ветвей. Людей под навесом не видно. Но взрыхленный снег и разбросанный мусор говорят о том, что покинуто это место недавно.
      Забираем левее и упираемся в просеку. На ней чуть светлее. Посередине просматривается накатанная дорога. Оглядевшись, перебегаем на противоположную сторону. В лесу по-прежнему тихо. Погони не слышно. Уточнив направление по звездам, снова углубляемся в чащу.
      Наползающая с востока сероватая мгла медленно затушевывает мерцание звезд. Верхушки деревьев постепенно светлеют. Меж ними в продолговатом синем прогале виднеется легкое облачко. Начинается утро, наше первое утро в тылу врага.
      * * *
      Натруженные ноги распухли от долгой ходьбы. Без привала не обойтись. Оглядевшись, замечаю семейку низкорослых пушистых елочек. Сиротливо прижавшись к подножию гигантских сосен, они словно укрылись под их защитой. Лучшего места искать не нужно. Трофейным штыком Кистяев ловко срубает мохнатые ветви. Проглотив свою порцию шоколада, Голенков и Дим Димыч поднимают воротники меховых комбинезонов и закапываются в свежую пахучую хвою. Прижавшись спинами, они засыпают мгновенно, сладко, с присвистом посапывая.
      Завидуя им, я усаживаюсь на полуистлевшем древесном стволе. Всем спать нельзя. Для бодрости медленно жую шоколад. Однако отяжелевшие веки опускаются сами, и я с трудом перебарываю дремоту. Терпкий привкус шоколада неожиданно воскрешает в памяти услышанную еще в детстве, давно забытую фразу: "А Пресняковы, жи-ву-у-т! Даже щи едят с щиколатом..." "Щи с щиколатом" - так говорила наша квартирная соседка тетя Катя, сидя с подружками на садовой скамейке. Я же в то время еще не пробовал шоколада и не знал, что со щами его не едят.
      Тогда мы действительно "жи-и-ли". Кормилец в семье один - отец, а детей - семеро, в их числе трое от папиного брата, не вернувшегося с германской. В память о нем меня Александром и окрестили. Работал отец с утра до ночи. Приходил домой поздно. А мать! Как она, бедная, успевала выкручиваться с нашим многоголосым и многоротым хозяйством? И варка, и уборка, и стирка, и многочасовое стояние в очередях за продуктами - везде она управлялась, все делала ладно и быстро. И нас, сорванцов, к труду приучала. Как-то при встрече одна знакомая ей посоветовала:
      - Ты бы, Шура, как я, на работу пристроилась. И рабочую карточку получишь, и с деньгами полегче...
      Помню, вздохнула мать тяжело, посмотрела на нее с укоризной и сердито ответила:
      - Тебе, Вера, советы давать - как семечки сплевывать. С Сергеем вас всего двое. А я? Ну куда я эту ораву дену?.. Они не котята, в проруби не утопишь.
      А сколько раз по ночам, думая, что я сплю, мать причитала горячим шепотом:
      - Вася!.. Завтра-то хлеб по карточкам выкупить не на что. Ты бы хоть из партии ушел, что ли? Кругом все люди как люди. В каждую получку полную зарплату приносят. А ты мне только партмаксимум...
      Как правило, отец сначала молчал, а потом говорил успокаивающе:
      - Партия для нас, Шура, это как свет в окошке. А без света и жизни не будет. И каждый коммунист обязан отдать партии все, что он может.
      - Так свет-то вы для всех зажигаете! - сразу вскипала мать. - Пусть тогда и они по вашему максимуму получают.
      - Свет-то для всех, да не все пока понимают это, - урезонивал ее отец. - Вот и ты у меня такая умная, сознательная пролетарка, а чепуху порешь...
      Эх, отец, отец! Сколько тебе всего довелось пережить.
      Самоучкой осилив грамоту, с малых лет стал помощником машиниста на суконной фабрике господина Четверикова. Каждый день адский труд да вдобавок пинки и и затрещины мастера. А вечером надо помочь крестьянину-отцу. И только ночью оставалось свободное время. При скудном свете коптилки сколько же удалось прочесть журналов и книг в неуемном стремлении к познанию нового! Кто-то доверительно хранил у тебя листовки, брошюры. Из них-то и узнал, что монаршья власть не что иное, как тирания, помещики и капиталисты эсплуататоры и грабители трудового народа.
      В 1914 году скопинский фотограф запечатлел отца сидящим в роскошном кресле, с тяжелой шашкой, поставленной меж сверкающими голенищами сапог. В фуражке, надетой набекрень, с лихо подкрученными черными усиками, имел он вид прапорщика-рубаки. Тогда лишь немногие знали, что этот геройский командир полковой пулеметной команды является коммунистом. Партия большевиков направила его для проведения агитационной работы среди солдат царской армии.
      А потом революция и гражданская война. Днем и ночью начальник милиции с наганом в руке гонял по уезду белогвардейские банды.
      В период разрухи отец возглавил одну из первых сельскохозяйственных коммун под названием "Заря". Затем создавал совхозы. А годы первых пятилеток? А две бандитские пули, извлеченные врачами из его тела? И партмаксимум! И даже "щи с щиколатом"!..
      Все довелось тебе отведать в борьбе за счастье народа. Без отрыва от производства закончил университет, а потом Тимирязевскую академию. Инструктором ЦК ВКП(б) отдавал все силы, чтобы развивалось наше социалистическое сельское хозяйство...
      * * *
      Резкий тревожный ветер буйным порывом хлестнул по вершинам деревьев. Качнулись могучие кроны, и серебристая осыпь инея затуманила ясный морозный воздух. На часах уже половина одиннадцатого. Что ж это я увлекся воспоминаниями?..
      * * *
      Без отдыха шли до темноты. Задержались лишь на одной небольшой поляне. Наткнулись мы на нее в самой непроходимой лесной глуши. Неожиданно перед нами возник зимний лагерь. Десятки больших шалашей и навесов. Множество ящиков с патронами для винтовок и пистолетов, уложенные аккуратными штабелями. И сотни винтовок, наших, трехлинейных, образца 1891 года, стояли в походных козлах или просто валялись в снегу.