Владимир Соломонович Поляков
      МОЯ СТО ДЕВЯНОСТАЯ ШКОЛА
      Владимир Поляков - известный автор сатирических комедий, комедийных фильмов и пьес для театров, автор многих спектаклей Театра миниатюр под руководством Аркадия Райкина. Им написано множество юмористических и сатирических рассказов и фельетонов, вышедших в его книгах "День открытых сердец", "Я иду на свидание", "Семь этажей без лифта" и др. Для его рассказов характерно сочетание юмора, сатиры и лирики.
      Новая книга "Моя сто девяностая школа" не совсем обычна для Полякова: в ней лирикоюмористические рассказы переплетаются с воспоминаниями детства, героями рассказов являются его товарищи по школьной скамье, а местом действия - сто девяностая школа, ныне сорок седьмая школа Ленинграда.
      Книга изобилует веселыми ситуациями, достоверными приметами быстротекущего, изменчивого времени. Ее страницы окрашены то мягким юмором, то светлой грустью, то болью за рано ушедших из жизни друзей.
      СОДЕРЖАНИЕ
      От автора
      Самое начало
      Птичка божия
      Первая парта
      О дружба!
      Зоологический сад
      Урок на всю жизнь
      Инфлюэнца
      Общая фотография
      Как я провел лето
      На уроке математики
      Хлеб наш насущный
      Настоящие мужчины
      Мы слушали оперу
      Отец моего друга
      Елка и Новый год
      Жених Моны Лизы
      "Золотые ворота"
      Ледяная симфония
      "Маскарад"
      Первое мая
      Ябеда или нет?
      Вир хабен ферштанден
      На рельсах
      Святая ложь
      Пушкин, Лермонтов и я
      Честный Павел
      Буржуи и пролетарии
      Коллекционеры, или Почему я не пою
      Наш Шерлок Холмс
      Моя первая любовь
      Чтоб я когда-нибудь еще пошел!.....
      Случай с Ивановым
      Спортплощадка
      Баня
      Хозяин
      Наводнение
      Новые галоши Попова
      Женитьба Георга
      Самоуправление
      Трагическая покупка
      Пиковая дама
      Спиритический сеанс
      Стенгазета
      Мужской разговор
      Техника - на службу науке!
      Не последний из дома Романовых
      Общественное мнение
      Прометей
      Религия и жизнь
      Красная Шапочка и Серый Волк
      Первый бокал
      Поэты
      Прерванные мечты
      Виктория-регия
      Грустные мысли в конце лета.....
      Гейзер
      Мы учимся стрелять
      Несравнимое сравнение
      Часы
      Леля Маевская
      Суд над Антонио Сальери
      Цирк Чинизелли
      Химия
      Вильям Харт и Таня Чиркина
      Бахчисарайский фонтан
      Становление рыцаря
      Последний вечер
      Пятьдесят лет спустя
      ОТ АВТОРА
      Вот уже пятьдесят лет, как я окончил свою школу. Сперва она называлась "Гимназия Л. Д. Лентовской", а потом - "190-я единая трудовая школа". Сегодня это "47-я Ленинградская средняя школа".
      Сперва у нас был директор - Владимир Кириллович Иванов, с большой сияющей лысиной (которого мы звали "Помидор"), а потом вместо директора был заведующий школой - Александр Августович Герке (которого мы звали "Козел" за его бородку).
      Но дело не в этом. Дело в том, что мы любили свою школу, своих учителей, своих товарищей. И я уверен, что именно школа научила меня тому хорошему, что есть во мне. (А тому плохому, что есть во мне, я научился вне школы.)
      У нас были замечательные учителя, влюбленные в свой предмет, любившие нас и давшие нам первые понятия о том, что такое хорошо и что такое плохо, а значит - понятия о жизни.
      Из нашей школы вышло много интересных людей; и все они обязаны своими успехами нашей школе, нашим учителям.
      А сколько героев Великой Отечественной войны училось в нашей школе!
      Сколько чудесных тружеников вышло из нее - врачи, ученые, инженеры, именитые рабочие, педагоги, юристы, артисты, советские служащие.
      Дорогая! Любимая! Родная моя школа! Спасибо тебе и низкий поклон за все!
      Эти маленькие рассказы - не выдуманы. Все, о чем в них написано, правда. Это все так и было. И мне захотелось обо всем этом написать. И если я раскрыл кое-какие тайны, мои одноклассники и мои учителя меня простят.
      Им я посвящаю эти рассказы.
      САМОЕ НАЧАЛО
      Я родился в Петербурге на Петроградской стороне, в пятиэтажном доме на углу Большого проспекта и Гатчинской улицы. Тогда еще никому не приходило в голову, что город будет называться Ленинградом! Он даже именовался Санкт-Петербург. Потом, в дни войны одна тысяча девятьсот четырнадцатого года, решили, что неудобно иметь русскому городу немецкое название, - и переименовали его в Петроград.
      В дни революции стали ласково называть его Питер, а после смерти Ленина он стал Ленинградом.
      Так вот, я еще застал его Санкт-Петербургом.
      Наш дом не был ничем примечателен. Это был самый обыкновенный дом. В нем помещалась фотография. Ее вывеска была прикреплена к нашему балкону, и потому на балконе никогда не было светло. Отец просил снять вывеску, но фотография принадлежала хозяину дома, и он сказал: "Не нравится выезжайте".
      После этого вывеска отцу понравилась.
      Родители мои были врачами. Отец служил в армии, а мать в институте благородных девиц имени принца Ольденбургского - родственника государя Николая Второго.
      Отец ходил в военной форме и даже носил шашку, которая была предметом моих мечтаний. Жили мы не плохо, но были, пожалуй, самыми бедными в большой семье наших родственников. Одна мамина сестра была замужем за нотариусом в Ростове-на-Дону - дядей Мишей, который иногда приезжал к нам в гости. Он всегда был в модном с иголочки сюртуке и носил в петлице маленькую белую хризантему. И всегда привозил в подарок огромную коробку шоколадных конфет. Другая мамина сестра была у него секретарем, а третья мамина сестра жила в Петербурге, не работала и была женой врача по женским болезням - доктора Штромберга, высокого представительного мужчины с неправдоподобно большими усами. Он приходил к нам и всегда по любому случаю громко хохотал. А потом возвращался к себе домой и бил тетю Лизу. Говорили, что он ее очень любит и бьет из ревности. Однажды он ударил тетю по голове бутылкой с молоком. Тетя обиделась и вышла замуж за инженера Вороновича.
      У отца была только одна сестра - тетя Феня, которая жила с нами и помогала по дому. Но зато были братья. Один - инженер - жил в Москве, другой - еще в русско-японскую войну уехал в Америку, открыл там конфекцион дамского белья, остался в Америке на всю жизнь и забыл о своих родных. А третий брат - дядя Володя - окончил юридический факультет, но занимался совсем другими делами: он переписывал роли Шаляпину, а потом преподавал езду на роликах в Скетинг-ринге, потом танцевал на эстраде танец кек-уок во фраке и в цилиндре, потом работал контролером на железной дороге, ревизором столовых и журналистом по экономическим вопросам в "Вечерней газете". Это был очень веселый дядя, и я его любил больше всех. Интересно, что он, будучи в командировке в каком-то селе, влюбился в деревенскую девушку и, к ужасу всех родственников, женился на ней. Она была неграмотная, не умела даже подписывать свою фамилию и ставила вместо нее крестик.
      Выйдя замуж за дядю, она научилась читать и писать, поступила на завод по производству электрических ламп, стала мастером, была награждена орденом, и ее фотографии часто помещали в московских газетах.
      Самым богатым маминым родственником был ее двоюродный брат - дядя Яша. Он был очень известный детский врач и даже имел свой выезд. Выезд - это значит, что у него была лошадь, шикарная карета и свой кучер. Лошадь звали Эсмеральда, кучера звали Кузьма Петрович, а карета была с двумя фонарями по бокам. Иногда Кузьма Петрович приезжал за мной и мамой и отвозил нас к дяде Яше на какое-нибудь семейное торжество.
      Я очень любил эти поездки. Во-первых, мне доставляло удовольствие ехать в карете, а во-вторых, дядя Яша много путешествовал и собрал большую коллекцию экзотических бабочек. У него даже была одна бабочка величиной с котенка. Я обожал рассматривать его коллекции.
      - Мамочка, а почему у нас нет своей кареты? - спрашивал я.
      - Потому что у нас нет денег на карету, - отвечала мама. - Есть богатые люди, есть бедные, и есть средние - ни бедные, ни богатые. Дядя Яша богатый, а мы - очень средние.
      Каждое рождество у нас дома была елка. Ее приносил дворник Федор, устанавливал на тяжелом деревянном кресте посреди комнаты, и мама украшала ее множеством игрушек. Обвешанная бусами, золотыми и зелеными блестящими нитями, серебряной мишурой, стеклянными фонариками и разноцветными картонными рыбками и птицами, она пахла лесом и сияла огнями зажженных на ней свечей.
      Но наша елка была ничто по сравнению с елкой, которую устраивал принц Ольденбургский для детей служащих его института в своем дворце у Марсова поля.
      Один раз мама повезла меня на эту елку. Снаружи дворец не представлял собой ничего особенного. Обычное серое здание, увитое диким виноградом. Но у этого здания останавливались шикарнейшие кареты и экипажи. На козлах восседали кучера в высоких цилиндрах, с длинными хлыстами. Ярко горели фонари у подъезда.
      А внутри сияли мраморные ступени лестницы, огни огромных хрустальных люстр отражались в бесчисленных зеркалах, а посреди большущего зала стояла высоченная, как в лесу, густая, упиравшаяся в лепной потолок елка, переливавшаяся всеми цветами радуги.
      Казалось, что она украшена бриллиантами, так она сверкала. На ней горели разноцветные лампочки, висело множество игрушек, и среди них огромные серебряные хлопушки. Их дергали за бумажные хвостики, раздавались выстрелы, и из них, как из пушки, сыпалось разноцветное конфетти. А внутри хлопушки обязательно был какой-нибудь подарок: бумажный маскарадный костюм или атласная цветная маска.
      Дети прыгали и плясали вокруг елки под духовой военный оркестр, сидевший на маленькой эстраде. А по залу ходили, улыбаясь, придворные дамы в длинных черных платьях. В ушах у них мерцали бриллиантовые серьги, шеи были обхвачены жемчугами, руки сияли в перстнях и кольцах. Они были похожи на ходячие елки.
      - Дети, возьмите друг друга за ручки. Мы будем петь елочную песенку, сказала высокая дама с золотыми зубами.
      И мы взялись за руки и начали ходить вокруг елки. Тапер (так назывался седой господин в смокинге, который сел за рояль) заиграл, и мы, предводительствуемые дамой с золотыми зубами, запели:
      "О, танненбаум, о, танненбаум! Ви грюн зинд дэйне блеттер". Это была традиционная немецкая песенка про елочку. (Тогда еще не было знаменитой песни "В лесу родилась елочка". Ее сочинят значительно позже.)
      К концу песни в зале появился принц. Я представлял себе принца совсем иначе. Я думал, что это юноша небывалой красоты, весь в белом, что на шее у него золотая цепь, - в общем, как в нормальной сказке.
      А это был сутулый старик во фраке с орденами. Он смотрел близорукими глазами на детей и раскланивался, как цирковая наездница.
      - Дети, - сказал он дребезжащим голосом, - я хочу вручить вам маленькие подарки...
      И он стал снимать с елки хлопушки и дарить их детям.
      Дошла очередь и до меня. Я подошел к принцу и шаркнул ножкой, как меня учил папа.
      Принц снял с ветки большую серебряную хлопушку и подал ее мне.
      - Ты знаешь, мальчик, как она стреляет? - спросил он. - Надо потянуть вот за эту полосочку.
      Я взял хлопушку и выстрелил из нее в принца Ольденбургского.
      Он отскочил в сторону, стряхивая с себя обсыпавшее его конфетти.
      В этот момент ко мне подскочил какой-то дяденька в военной форме с эполетами, похожими на серебряную вермишель, и сказал:
      - Вон! Уберите вон этого хулигана!
      Ко мне подбежала испуганная мама, схватила меня за руку и потащила из зала.
      - Домой! Сейчас же домой, - шептала она (кричать во дворце было неудобно). - Ты что, с ума сошел? Ты же выстрелил в родственника государя... У меня могут быть большие неприятности...
      Когда мы вернулись домой и мама рассказала об этом инциденте отцу, он, к моему удивлению, долго смеялся, а потом сказал:
      - Наверно, это у нас родовое, семейное: мой двоюродный брат Борис стрелял в кременчугского полицмейстера.
      Странно, что я не чувствовал никаких угрызений совести. Наоборот: я даже гордился своим выстрелом и по секрету рассказал о нем своему другу по Никольскому садику - Коле Татарскому. И Коля мне очень завидовал. Мне тогда было семь лет.
      Я любил ходить с мамой на Александровский бульвар, где за оградой небольшого палисадника бродили гуси, которых можно было кормить через прорези ограды хлебом. На бульваре находилось кадетское училище, и часто по бульвару маршировали юные кадеты в нарядной форме, в черных брюках с красными лампасами. А впереди шагал оркестр, и блестевшие на солнце трубы играли мой любимый марш "По улице ходила большая крокодила", или торжественный марш лейб-гвардии Егерского полка.
      Помню гимназистов в мышиного цвета длинных шинелях и в синих фуражках, которые продавали газеты, выкрикивая: "Петербургские ведомости"! "Петербургские ведомости"! Президент Пуанкаре встретился с Королем Георгом!"
      И помню колокольный звон, когда звонили во всех церквах Петербурга по случаю святой пасхи В витринах магазинов стояли сделанные из масла барашки с золотыми рожками из фольги и высоченные ромовые бабы с воткнутыми в них бумажными розами.
      Дома у нас готовили куличи и пахло шафраном и кардамоном. В специальной деревянной форме мама делала сырную пасху с буквами "Х- В." (Христос воскресе!)
      Родители не верили ни в бога, ни в черта, но соблюдали все праздничные обычаи: красили яйца, зажаривали индейку, и на столе всегда стояли пасхальные гиацинты, от которых шел такой нежный аромат что казалось, замирает сердце.
      В такой день к нам обязательно приходил дворник Федор и говорил - с вас приходится на рюмочку по случаю праздничка.
      И отец давал ему полтинник. И еще наливал ему рюмку водки, которую Федор выпивал, обязательно перед этим крякнув.
      В вербное воскресенье он приносил нам букет вербы, похожей на крохотных пушистых цыплят на веточках, в троицу приносил маленькую березку с клейкими листочками. И всегда при этом выпивал рюмочку и крякал.
      По воскресеньям во двор к нам приходили дворовые музыканты с шарманкой и ученою обезьянкой, уличные акробаты или китаец-фокусник, который глотал иголки и показывал чудесные фокусы с горошинками и фарфоровыми чашечками. А то еще приходил петрушечник с ширмой и показывал, как Петрушка дрался с городовым. Заходили и цыгане с медведями.
      Шарманка играла "Маруся отравилась", а мишка показывал, как пьяница возвращается домой.
      Я очень любил смотреть в противоположные окна, за которыми шла своя, незнакомая мне жизнь. Брился и накладывал повязку на усы инженер Тютин, вязала большими спицами у окна мадам Сабсович, что-то паял огромной паяльной лампой водопроводчик Квентицкий, и, сидя за роялем, пела, распахнув окно, мадам Сольц. Я даже помню слова: "Пахнет липами в летнем саду. В синий сумрак прозрачной аллеи я к высокой решетке приду, когда станет в аллее темнее". Но ее пение заглушали крики дворовых посетителей:
      - Точить ножи, ножницы!
      - Лудить, паять!
      - Халат! Халат! Покупаэм старыэ вэщи!
      - Уголья! Уголья!..
      Мама не любила, когда я бегал по двору, но я обожал играть с сыном дворника Федора в пятнашки или в казаки-разбойники с сыном прачки Акулины Колькой и с дочкой водопроводчика - Ленкой Квентицкой.
      Мы носились по всему двору, визжали, прятались за помойкой и еще любили лазить за дровяной сарай, в котором счетовод Атрухин держал кур.
      У нас был маленький двор, но тогда он казался нам большим и прекрасным.
      Отец получил новое назначение. Он снял военную форму и перешел на работу в клинику. Мы переехали в новый дом купца Шурыгина, тоже на Большом проспекте. Это был восьмиэтажный дом с парадной, облицованной красными кирпичиками. Совсем рядом был кондитерский магазин "Блигкен и Робинзон", где в центре магазина стояла громадная ваза, наполненная конфетами. Пока родители покупали что-нибудь, хорошенькая продавщица, приветливо улыбаясь, раздавала детям конфеты из этой вазы (я бы вернул эту традицию сегодня).
      Наступил семнадцатый год. Я его помню в основном из окна. В окно видел я манифестацию рабочих, которые шли, взявшись за руки, и несли красные знамена, на которых белыми буквами было написано:
      "Мир хижинам, война дворцам!" "Земля и воля!", "Равенство и братство!", "Свобода!", "Долой фабрикантов и помещиков!", "Вся власть Советам!" Видел бегущих вдоль по мостовой городовых. Потом мчались броневики, на которых стояли рабочие в кожанках с винтовками в руках. А на крыше одной машины лежал матрос с пулеметом. Бежали какие-то женщины, все в красных платочках, и что-то кричали.
      - У нас на крыше работает пулемет, - сказал отец.
      Тогда я услышал трескотню пулеметной очереди и увидел бегущих по проспекту рабочих с красными бантиками на куртках. Вслед за ними строем прогалопировали на брызжущих пеной конях казаки в больших папахах. А затем казаки мчались врассыпную в обратную сторону, и многие без папах.
      - Это - революция, - сказал отец. - Наконец-то!
      Я не знал, что такое революция, но мне очень нравилось, что все бегают и стреляют.
      - Что это такое - революция? - спросил я.
      - Это значит, что будет лучше жить, - сказала мама.
      - Значит, это действительно не плохо, - решил я.
      Папа вышел на улицу с красным бантиком в петлице. Почти все на улице были с красными бантиками, и улица стала похожа на сад, в котором цвели маки.
      Как раз напротив наших окон в большом сером доме помещался магазин резиновых изделий "Проводник". На стене этого дома прикрепился огромный каменный двуглавый орел в коронах, с державой и скипетром в когтях.
      - Смотри, - сказала мама, - скорее смотри!
      Я подбежал к окну и увидел, как двое парней поднимались к этому орлу в люльке, в которой обычно работали маляры и штукатуры. Они поднялись к орлу и большими молотками начали сбивать с него короны.
      Короны рассыпались, и осколки камня летели на панель. Потом парни сшибли орлу головы и принялись за державу и скипетр.
      - Так ему и надо - этому хищнику! - сказала мама.
      ...Помню, как мы с отцом ездили трамваем на Невский проспект в кинотеатр "Пикадилли" смотреть кинокартину "Стенлей в дебрях Африки". Там были львы, негры, охотники за гиенами. А когда мы вышли из кинотеатра и дошли до угла Садовой улицы и Невского, нас чуть не сбили с ног толпы идущих людей.
      Две толпы шли навстречу друг другу, запрудив весь Невский. Одна толпа пела "Вихри враждебные веют над нами", а другая кричала: "Да здравствует Временное правительство!" Раздались ружейные выстрелы, все побежали, и мы еле вернулись домой. Это было третьего июля.
      Помню еще забитый людьми Каменноостровский проспект. Дикая давка. Отец взял меня на руки. А на балконе дворца Кшесинской стоял небольшого роста человек в черном расстегнутом пальто и что-то взволнованно говорил. И все столпившиеся на проспекте смотрели на балкон и кричали: "Ура! Долой министров-капиталистов!" И опять: "Ура!" И папа кричал тоже. И даже я один раз крикнул "ура", потому что все так кричали.
      По Большому проспекту шли дамы с вырезанными из картона щитами, на которых были приколоты жестяные значки в виде зеленого березового листика, на котором сидела коричневатая пчелка. Дамы останавливали прохожих и говорили: "Пожертвуйте кто сколько может на трудоустройство инвалидов войны". И дамы прикрепляли значки на грудь прохожим, которые опускали монетки в большие копилки. Мама мне купила такой значок, и я гордо носил его на груди.
      Помню еще обыск. К нам пришли какой-то моряк в кожаной куртке, солдат в папахе и с ними наш дворник Федор.
      Моряк сказал - проводим обыск на предмет, нет ли у вас оружия.
      - У меня есть пташка. Осталась от военной службы, - сказал отец. - Я был военным врачом.
      - Придется взять шашечку, - сказал солдат. - Вам не нужна, а нам еще пригодится.
      И взял шашку.
      - А это что такое? - спросил моряк, увидев на стене большой мой портрет. На портрете я стоял на дорожке Летнего сада, в матросском костюмчике, в бескозырке с ленточками, с детской саблей на ремешке.
      - Смахивает на наследника царского престола Алексея Романова. С чего это он у вас? - спросил солдат.
      - Это мой Володя, - сказал отец, указывая на меня. - Уж так как-то получилось, что он в этом костюмчике похож на сына царя. Но мы с царями ничего общего, слава богу, не имеем.
      - Вам повезло, - сказал моряк.
      И они ушли.
      Мама вернулась из булочной и сказала, что хлеба нет.
      На Большом проспекте закрылись продуктовый магазин Бурцева, кондитерские "Карл Бездека" и "Жорж Борман", магазин металлических изделий Вержбинского и писчебумажный магазин Цыкина. Через весь проспект протянули длинный кумачовый плакат: "Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!"
      В Никольском садике у Тучкова моста мы гуляли с моим другом Бобой Рабиновичем и в желтой деревянной беседке играли во взятие Зимнего дворца.
      Так помню я свое детство до восемнадцатого года, когда встал вопрос о моем поступлении в гимназию.
      ПТИЧКА БОЖИЯ
      Когда же я впервые пошел в школу?
      Этого дня ждал весь наш дом.
      Мама начала волноваться еще за неделю, тетя Феня две недели скрывала свое волнение и начала проявлять нервозность за два дня, а папа уходил с книгой в уборную и волновался там, чтобы никто не видел.
      Я тоже, конечно, волновался, но так как я был маленький, то волновался меньше.
      И вот наступило утро этого дня. Я проснулся, умылся, оделся и вышел в столовую. Мама уже хлопотала у стола.
      - С добрым утром, - сказал я и хотел поцеловать маму. Но мама отошла в сторону и кинула на меня изучающий взгляд.
      - Как ты одет?
      - Как всегда, - оказал я.
      - Сегодня не "как всегда". Сегодня ты идешь на экзамен в гимназию. (Тогда еще была гимназия. Школой она стала через три месяца.) Я же тебе положила на стул чистую рубашечку, а ты опять надел эту кацавейку. И ради такого дня можешь помыть шею. Ничего не случится.
      Я понимал, что нужно умываться, но мыть каждый день шею я считал излишней роскошью. Тем не менее я помыл шею, переодел рубашку и выглянул в окно.
      На улице светило солнце, но все было более или менее обычно. Спешили прохожие, дворник подметал тротуар, шли трамваи.
      В столовую вошел папа.
      - Ну, как настроение? - спросил он. - Выдержишь экзамен?
      - Не знаю, - сказал я и в этот момент начал вдруг волноваться.
      Мама налила мне чай в стакан с подстаканником.
      - С сегодняшнего дня ты взрослый мужчина, - сказала она, - и тебе полагается подстаканник.
      А тетя Феня положила мне на блюдце румяные свежие коржики:
      - Это я тебе испекла по случаю твоего экзамена.
      Но я уже не мог ни пить, ни есть.
      - Иди сюда, - сказал папа, - я тебя по-человечески причешу.
      Он сел в кресло, зажал меня между своими коленями и раз пять делал мне английский пробор. Получалось то криво, то косо, то никак. И все же отец добился желаемого: пробор прямой тропинкой пересекал мою прическу.
      - Иди сюда, - сказал отец и смазал мои волосы светло-зеленым бриллиантином. Теперь они сверкали, и я был готов к экзаменам.
      - Ну, желаю тебе успеха, - сказал он и улыбнулся. Улыбка у него не очень получилась, потому что он был очень взволнован. Мне даже показалось, что он волнуется больше, чем я.
      Мама взяла меня за руку и повела в гимназию. Сзади шла тетя Феня в своей шляпке, отделанной цветами и виноградом.
      Гимназия ничего особенного из себя не представляла. Обыкновенная дверь обыкновенного дома. Слева - аптекарский магазин, справа - булочная. Только в дверь все время входили мальчики и девочки с папами и мамами. Все входили, и никто не выходил.
      Мы вошли в большой коридор. Здесь было множество ребят. Все стояли возле своих родителей и ждали.
      А из одной двери выходила высокая тетя и выкликала фамилии. Тогда мамы или папы толкали свое дитя, и оно шло к двери, за которой исчезало, а потом, много времени спустя, выходило улыбаясь, или мрачное, или даже в слезах.
      Все смотрели на выходящего или выходящую и начинали дрожать. В том числе и я.
      И вот высокая тетя произнесла:
      - Поляков Володя.
      - Иди же! - сказала мама. - Не волнуйся, ничего страшного нет. Все будет хорошо.
      "Откуда она знает?" - подумал я и пошел в открытую передо мной дверь.
      Войдя, я шаркнул ножкой и сказал - здравствуйте. Голоса у меня почти не было.
      Передо мной стояла полная румяная женщина небольшого роста в зеленой вязаной кофточке.
      - Меня зовут Елизавета Петровна, - оказала она. - Садись.
      И я сел за парту. Парта была небольшая, черная, но мне она показалась тогда огромной, похожей на корабль, который отплывает в далекие неизвестные страны.
      - Ты читать умеешь, Володя? - раздался голос учительницы.
      - Умею, - сказал я.
      - Вот, прочти это.
      И она дала мне книжку.
      Я прочел:
      - "Осенью в саду увяли цветы и листья на деревьях пожелтели. Ветер шумел в ветвях. Мокрые воробьи прыгали по лужам".
      - Хорошо, - сказала Елизавета Петровна. - Достаточно. Знаешь ты какие-нибудь стихи?
      - Знаю, - сказал я, встал и продекламировал: - А. С. Пушкин.
      Птичка божия не знает ни заботы, ни труда, Хлопотливо не свивает долговечного гнезда.
      Долгу ночь на ветке дремлет, Солнце красное взойдет, Птичка гласу бога внемлет, Встрепенется и поет.
      - Молодец, - сказала Елизавета Петровна. - А что ты думаешь об этой птичке?
      - Ничего я о ней не думаю.
      - А что думал о ней Пушкин?
      - Он мне не говорил.
      Елизавета Петровна улыбнулась.
      - Я понимаю, что он тебе не говорил, но ведь поэт всегда думает о том, что он пишет. Как ты полагаешь, Пушкин сочувствовал этой птичке? Ему нравилось, что она не свивает гнезда?
      - Я думаю, что ему нравилось, - сказал я.
      - Значит, это хорошо - не знать ни забот, ни труда?
      - Мой папа говорит, что человек не может не трудиться.
      - Твой папа говорит правильно. И птичка тоже должна трудиться и вить гнездо.
      - Но ведь она же птичка? - сказал я.
      - Ладно. Оставим это. Скажи, пожалуйста, сколько будет три плюс два?
      - Пять, - сказал я.
      - А пять минус четыре?
      - Один.
      - А дважды восемь?
      - Пятнадцать, - сказал я.
      - А если подумать?
      - А если подумать - шестнадцать.
      - А девять разделить на три?
      - Три.
      - Ну, а теперь посмотри на эту картинку и расскажи, что на ней нарисовано.
      И Елизавета Петровна подвела меня к висевшей на стене картине.
      Я сказал - это сад, в саду гуляет женщина с детьми, мальчик играет на барабане, а девочка держит куклу. На кусте сидит ворона. А на клумбе цветы.
      - Какие?
      - Разные.
      - Можешь сказать своим родителям, что ты принят в старший приготовительный класс, - сказала Елизавета Петровна. - Поздравляю тебя, теперь ты ученик гимназии.
      Я шаркнул ножкой и пулей выскочил из класса.
      - Ну как? - кинулась ко мне мама.
      - Никак, - сказал я. - Все нормально. Меня приняли.
      - Как ты отвечал?
      - Как мог.
      - А что тебя спрашивали?
      - Ничего особенного.
      - Стихи читал?
      - Читал. "Птичку божию". По-моему, ей понравилось. Особенно ей понравилось про папу.
      - А что ты ей читал про папу? - испугалась мама.
      - Я ей сказал, что папа любит говорить, что человек не может не трудиться, а учительница сказала, что папа говорит правильно. А Пушкин этого не говорил. Но тут что-то не ясно.
      Мы пришли домой, и был праздничный обед, и после обеда папа даже вышел на балкон и крикнул мороженщика, который раскрыл свой голубой ящик и наполнил вафли мороженым крем-брюле. На моих вафлях было написано на одной "Варя", а на другой "Лена". И все радовались, а больше всех папа.
      Он сказал:
      - Видишь, как я тебе помог! Если бы я не сказал тебе, что человек не может не трудиться, ты мог бы провалиться на экзамене. А Пушкин смеется над птичкой, которая ничего не хочет знать и только поет. Это легкомысленная, беззаботная птичка. Кстати, почему ты не убрал за собой в комнате? Ты ушел в гимназию, а твоя постель осталась неубранной. Эх ты, птичка божия!..
      - Не сердись, папа, я сейчас уберу, - сказал я.
      Мне теперь все было нипочем. Я уже был ученик старшего приготовительного класса гимназии Лентовской.
      ПЕРВАЯ ПАРТА
      Вечером у нас дома был доктор Бухштаб. Обычно он приходил к нам, когда я болел, долго выстукивал меня холодным пальцем, прикладывал к моей груди стетоскоп и выслушивал меня, причем сам тяжело дышал. Потом он выписывал мне сладкую микстуру ипекакуану и советовал больше пить.
      Но сегодня он пришел совсем по другой причине.
      Яков Абрамович жил у нас в доме на две квартиры выше нас и пришел поговорить с моими родителями потому, что его дочка шла в ту же гимназию, что и я.
      Мама угощала доктора чаем с сухариками и слушала вместе с папой его рассказ. Доктор сообщил, что это совсем не обыкновенная гимназия, что это частная гимназия, основанная дамой по имени Лидия Даниловна Лентовская, которая собрала в своей гимназии педагогов, уволенных из других гимназий по политическим причинам. Я не знал, что значит "политические причины", но понял, что царь был недоволен тем, что эти учителя говорили своим ученикам не то, что бы ему хотелось. Некоторые учителя даже сидели в царской тюрьме. Вот кто будет нас учить.
      Есть, например, такой Геннадий Капитонович Дружинин - муж Елизаветы Петровны, которая нас экзаменовала и будет нашей классной наставницей, так он вообще вышел из тюрьмы перед самым семнадцатым годом.
      - Это очень хорошо, что у наших детей будут такие учителя, - сказал доктор Бухштаб, - они привьют им любовь к труду и ненависть к белоручкам. И у них не будет любимчиков из среды богатых родителей. Все должны быть равны...