Моя сто девяностая школа (рассказы)

Стояли чаны с горячей и холодной водой, и у стены был полок, на котором парились любители этого дела. Голые призраки передвигались по парилке, еле различимые сквозь облака пара. Жара, сухая жара пронизывала меня всего. И тут Ромка окунул в чан наш веник и хлестанул меня что есть силы, я даже подпрыгнул. А он колотил меня не переставая и приговаривал (как он мог в такой атмосфере говорить - непонятно!):
      - С гуся вода, с тебя худоба! В баньке парился, с потолка ударился.
      - Разве так веником бьют? - обратился к Ромке голый худой мужчина с бородкой. - А ну, дай мне твой веник.
      Он взял у Ромки веник и шибанул меня по спине, потом по заду, по ногам, по шее и начал меня хлестать, не оставляя на мне живого места. А потом сказал:
      - Ну, а теперь ты меня посеки.
      И отдал мне веник.
      Я, конечно, с удовольствием откликнулся на его предложение, взял веник и начал его колошматить, а он охал и приговаривал:
      - Еще, а ну, поддай еще, а ну, еще разок!
      А потом сказал:
      - (Пожалуй, хватит. Большое вам спасибо.
      Я посмотрел на него и чуть не умер от ужаса. Это был Александр Августович Герке. Я бил нашего заведующего школой и преподавателя истории.
      Я выскочил из парилки. За мной пробками вылетели оттуда Ромка и Леня. Мы глотнули свежего воздуха, и я почувствовал, как в меня входит обратно жизнь, как мне легко дышится и какой я удивительно легкий, будто не хожу, а летаю, какое изумительное чувство во всем теле, как дышит моя кожа, все ее поры.
      - Ну как? - спросил Ромка.
      - Здорово!.. - сказал я. - А вы обратили внимание, кого я бил веником?
      - Конечно, - сказал Ромка. - Александр Августович постоянный посетитель этой бани. Он мастер веника. Пошли, братцы, примем холодный душ и закончим процедуру кружкой кваса.
      Леня объяснил, что после бани принято пить холодный квас. И мы выпили по кружке шибанувшего в нос хлебного кваса, и это тоже было очень здорово.
      Потом мы оделись в предбаннике и вышли на морозную улицу.
      Настроение было превосходное, чувствовали мы себя замечательно, и я понял, что баня - это вещь.
      А Леня сказал:
      - Благодари нас, что мы тебя вытащили и приобщили к великой тайне Пушкарских бань. Интересно, что тебе поставит завтра Герке по истории...
      Завтра действительно был урок истории, и Герке вызвал меня и спросил, что я знаю об императоре Нероне. Я рассказал ему о Нероне и о пожаре Рима, и он мне поставил "отлично".
      - Пойдешь с нами на следующей неделе? - спросил Ромка.
      - Обязательно! - сказал я.
      И подумал, что неплохо опять встретить Александра Августовича в парилке и дать ему пару раз веником от всей души. Надо доставить ему удовольствие.
      ХОЗЯИН
      Герман пришел сегодня в школу какой-то взволнованный, вроде как бы растерянный, а может быть, даже и малость заплаканный. На истории отвечал тихо и большей частью невпопад, так что Александр Августович даже сказал:
      - Ты, Штейдинг, сегодня явно в дурном настроении.
      Я тебя спрошу еще завтра, только приведи свои мысли в порядок.
      На перемене мы все окружили Германа и поставили в лоб вопрос: что с тобой происходит? На что он, как всегда, прямо и честно ответил:
      - Ребята, у меня неприятность по семейной линии.
      Вы заметили, что вчера я пропустил школу? Папа на день уехал, мама была больна, старшая сестра ушла на занятия, и отец поручил мне быть за него ответственным в магазине. И я весь день был главным человеком.
      Пришел наш постоянный клиент Еркушин из дома на Гребецкой улице. Сказал, что у него до понедельника нет денег, и попросил поверить ему в долг. Ну как можно человеку не поверить? Я, конечно, поверил и отпустил ему на два рубля колбасы, на два рубля сосисок и на полтора рубля ветчины. Итого на пять пятьдесят.
      Потом пришел наш водопроводчик Семен. Сказал, что корейка по два рубля фунт ему дорого. Ну, и я уступил ему по рублю семьдесят. Бедный дядька, что с него возьмешь?
      В общем, когда папа вернулся, он насчитал в магазине на пять рублей шестьдесят пять копеек убытков.
      Кричал на меня, стучал кулаком по прилавку и назвал бандитом.
      Я считаю, что бандиты грабят людей, а я, наоборот, помогал людям. За что же такое?
      Герман покраснел, еще больше разволновался и даже вспотел от переживаний.
      Лебедев нахмурился и сказал:
      - Ты, Герман, не сделал ничего плохого. Твой отец - частник, и у него буржуазно-капиталистические замашки. Его воспитывала другая эпоха. Наверно, он неплохой человек, но он еще живет в старой эпохе, и ему трудно изменить свое мировоззрение. (Ваня умел здорово выражаться и передавать свои мысли. Он наверняка будет большим ученым - думали мы.) Ты кем собираешься быть, Ермоша?
      - Я буду инженером, - сказал Штейдинг.
      - Так и заяви папе: "Мне трудно и невозможно быть частником, я не рожден для частной торговли, и ты меня не используй в качестве продавца буржуазной гастрономии. Я ребенок другой эпохи". Вот и все.
      И Герман успокоился и даже первым в классе решил пример с одним неизвестным.
      НАВОДНЕНИЕ
      На Неве резко поднимался уровень воды. Шумел ветер, стреляла пушка на бастионе Петропавловской крепости. Нарастала угроза наводнения. Беспросветные тучи висели холщовым куполом над городом. Я видел в окно, как бежала по Большому проспекту женщина, ветер высоко задирал ее юбку, она хваталась за нее руками и тянула вниз.
      - Пора спать, - сказала мама, и я лег в постель.
      Когда я проснулся утром, папа сказал:
      - Ты не пойдешь в школу.
      - Почему? - спросил я.
      - Посмотри в окно.
      Я подошел к окну и не поверил себе. Весь проспект был залит водой. Она доходила людям до пояса. Вода залила все магазины, и по проспекту плыли колбасы, сыры, какие-то ящики. Колбасы, сыры и булки воспринимались, как древние бриги. Они напоминали о чем-то доисторическом. Мы ведь их почти не видели.
      Только в витринах недоступных нам частных лавочек.
      И вот они плыли, уплывали у нас на глазах. За ними в лодках передвигались люди и ловили их. Проплывали французские булки и мужские костюмы, шляпы, чулки, перчатки. Плыл черный рояль и белая этажерка, книги, столы, кресла. Плыла большая мертвая щука из рыбного магазина. Вслед за ней нотные альбомы и большие стенные часы.
      Какой-то бородатый дворник плыл, сидя на зеленом диване, и греб метлой.
      - Это наводнение, - сказала мама. - Такого не было со времен Пушкина. Помнишь, "Медный всадник"?
      Я вышел с папой из квартиры и спустился по лестнице к нашей парадной. До первого этажа мы не могли дойти. Вода залила все до шестой ступеньки. Мы вернулись в квартиру. Вдруг раздался звонок. Папа открыл дверь. На пороге стоял Павлушка Старицкий.
      - Мы за тобой, - сказал он. - Бобка ждет нас внизу. Мы связали у школы плот из досок и книжных полок, ездим на этом плоту и собираем уплывшие вещи.
      Я умоляюще посмотрел на папу.
      - Ни в коем случае, - сказал отец, - ты и так простужен, у тебя насморк, и ты обязательно схватишь ангину или инфлюэнцу. Кроме того, ты не умеешь плавать и можешь утонуть.
      - Ну, папочка, ну позволь! - умолял я, но все было тщетно.
      - В такой момент ты сидишь дома, - сказал Павлушка, - лично мне было бы стыдно.
      Мне было очень стыдно, но что я мог сделать!
      В этот момент отцу позвонили со службы, он надел пальто и сказал маме:
      - Анюта, я ухожу в клинику. Надо спасать подвальный этаж. За мной приедет Березовский на лодке.
      Отец ушел, а Павлушка еще стоял в передней.
      - Ну, так что же?
      - Я думаю, я поеду с вами, - сказал я. - Конечно, мне попадет будь здоров, но за такое стоит перетерпеть. И кроме того, папа поймет, что я не мог в такой исторический момент сидеть дома.
      - А мать? - спросил Павка.
      - А мать что-то готовит на кухне, она не заметит моего ухода.
      Я быстро написал записку: "Мамочка, я не мог сидеть дома, когда все тонет. Не сердись. Володя". Положил записку на столе в комнате, надел кашне, пальтишко, кепку, и мы выбежали из квартиры.
      На площадке первого этажа, вернее, на воде над площадкой покачивался вплывший в парадную плот.
      На плоту сидел довольный Бобка и держал в руках весло.
      - Откуда у тебя весло?
      - Подобрали у Матвеевской улицы. Наверно, приплыло с Карповки. Становись на плот, только осторожно, а то перевернемся.
      Я встал на плот. Павел - тоже, и мы торжественно выехали из парадной на Большой проспект.
      Ветер стих. Из туч показалось солнце, но вода еще не спадала. Мы плыли по проспекту и ловили книги, журналы, портреты в дубовых рамах.
      На улицах, как на каналах Венеции, мы раскланивались со своими знакомыми. Навстречу нам проехали Тузка Сперанский и Юрка Денисов. Они шикарно ехали в лодке, принадлежавшей отцу Сперанского и стоявшей у причала на Елагином острове. Они тоже ловили вещи.
      Возле булочной Лора наш плот перевернулся, и все - Бобка, Павка и я попадали в воду. Она была холодная, и мы все трое стучали зубами. Но самое ужасное то, что в воду полетели выловленные нами вещи, и нам приходилось их заново вылавливать и укладывать на плоту. Вода начала спадать, я встал на дно, и она была мне по горло. Благодаря этому я не утонул, но все равно и Бобке, и Павке пришлось меня спасать. Я пытался сам забраться на плот, но руки скользили, и я срывался вниз. Тогда они взяли меня за руки и ноги и положили на скользкие доски. При этом я потерял кашне, и оно куда-то уплыло. Меня начало знобить, но я старался не обращать на это внимания. Меня занимало другое.
      Было интересно смотреть, как вода уходила с Больитого проспекта, растекалась по небольшим перпендикулярным проспекту улицам - по Полозовой, Подрезовой, Ординарной - и убегала через Малый проспект в Малую Невку. Вдоль всего проспекта лежали выскочившие из мостовой торцы (тогда ведь не было асфальта, и улицы были либо вымощены булыжником, либо на них были уложены пригнанные одна к другой шестигранные деревянные шашки торцов).
      На панельных плитах валялись вымокшие обрывки бумаги, где-то посреди дороги лежали шкафы, письменные столы, табуреты, деревянные кровати - все, что выплыло из квартир первых этажей и подвалов и что еще не успели подобрать.
      Мы пригнали наш плот к парадной двери школы, сложили все собранные вещи в вестибюле и сушились у радиаторов парового отопления. Здесь были Селиванов, Зверев, Розенберг, Навяжский, Юган, Сперанский и Денисов, старшекласрники Дьяконов, Романовский, Соболев, Роосельс, Фридман.
      - Молодцы! - сказал Александр Августович. - Вы хорошо потрудились, спасли вещи, которые, может быть, люди считали потерянными.
      И мы, гордые своей работой, разошлись по домам.
      Отец встретил меня в прихожей.
      - Я не хочу с тобой разговаривать! - сказал он и отвернулся.
      А мама потрогала мой лоб и побежала за градусником.
      У меня оказалась температура тридцать восемь и шесть.
      - Немедленно в постель!
      Пришел доктор Бухштаб и сказал:
      - У него типичнейшая ангина.
      У меня уже болело горло, больно было глотать, меня знобило и не согревали даже два одеяла. Появился
      горячий чай с малиной, на горло был поставлен компресс, и папа сменил гнев на милость.
      - Ладно уж... - сказал он. - Ты провинился, нарушив мой запрет, но я уже не сержусь, потому что, в общем, ты делал доброе дело. Если говорить честно, я бы сам на твоем месте поступил так же Нельзя спокойно сидеть на месте, когда рядом кому-то плохо. Если человек может чем-нибудь помочь, он должен это сделать. Совесть должна ему подсказать.
      - А нам в школе говорили, что пользоваться подсказкой не честно, сказал я.
      - Подсказку совести слушать необходимо! - сказал папа. - И она всегда подсказывает человеку. Конечно, если она есть...
      НОВЫЕ ГАЛОШИ ПОПОВА
      На Большом проспекте рядом с клубом "Трокадеро", в котором толстые нэпманы - хозяева частных магазинов - совершенно официально играют в лото на деньги, в большом, облицованном серым гранитом доме помещается магазин "Проводник". В витринах - огромные автомобильные камеры, шины и блестящие на солнце, как шкуры морских львов в цирке, резиновые галоши.
      Именно в этом магазине мама Попова купила Вадику такие галоши. Вадик пришел в них в школу и, не снимая их, явился в класс.
      - Что такое, Попов? Почему ты пришел в класс в галошах? - спросила Елизавета Петровна.
      - Потому что они очень красивые.
      - Красивыми бывают и шапки, - сказала Елизавета Петровна, - но тебе ведь не приходит в голову явиться в класс в головном уборе?
      Вадик молчал.
      - Сними галоши и отнеси их в гардеробную.
      Вадик с явным сожалением снял галоши.
      Они были сумасшедше красивыми. У них была ярко-красная подкладка, и на ней сверкали золотом металлические буквы "В. П." - Вадим Попов.
      Вадик вышел из класса, неся галоши, как цветы.
      По окончании занятий мы гурьбой выбежали из школы. Солнце высушило все лужи, панели просохли, было тепло, и мы все расстегнули пальто. А Вадька, сказав: "Жаль в такую погоду трепать новые галоши", снял их и уложил в мешок, в котором носил тапочки для физкультуры.
      - Ребята, а не сыграть ли нам в связи с такой шикарной погодой в лапту? - предложил Штейдинг.
      Предложение даже не обсуждалось. Мы все свернули направо и побежали на площадку к разрушенному дому.
      Среди обломков быстро началась лапта. Мы поснимали ранцы и пальто, свалили их в одну общую кучу.
      В кармане у Шурки нашелся мячик, и началась игра.
      Играли мы не меньше часа. Потные, разгоряченные подбежали к груде одежды, разобрали свои пальто, ранцы, портфели и сумки, и тут Вадик закричал:
      - Галоши! Мои галоши!..
      Мешка с его галошами не было.
      Вадик побледнел и даже похудел.
      - Ребята! - сказал он. - Это конец. Мамка сойдет с ума. Она на последние деньги купила мне галоши. Она теперь скажет, что я не думаю о ней, что не понимаю, с каким трудом достались ей эти галоши, что я хочу ее смерти. А я совсем не хочу. И я все понимаю. И я только не понимаю, куда они могли деться!
      - Сами они убежать не могли, - сказал Розенберг.
      Он любил анализировать. - Значит, их украли. Из наших никто этого сделать не мог. Значит, это кто-то посторонний. Но посторонние сюда не ходят. Кому, кроме нас, охота ходить в такую разруху, как на этой площадке?
      - А кто это там бродит? - воскликнул Штейдинг.
      - Где?
      - Вон, в разрушенном доме...
      Мы посмотрели на дом и увидели на втором этаже, на висящих буквально на волоске ступенях междуэтажной лестницы, фигуру в лохмотьях.
      - За мной! - скомандовал Штейдинг, и мы все побежали за ним. Мы вбежали в разрушенный дом. Перед нами качалась (да, качалась!) лестница. Если мы все по ней пойдем, она обязательно рухнет, она не выдержит. Но мы не задумываясь бросились вперед. Фигура в лохмотьях бежала от нас. Но ступеньки кончались, повисая в воздухе, и фигура остановилась. Это был парень лет двенадцати, в рваной финской шапкеушанке, из-под которой смотрели испуганные глаза.
      Вернее, они не смотрели, а бегали. Рваные штанины не могли скрыть босых ног. А на ногах сияли новенькие галоши.
      - Идем вниз! - сказал Штейдинг.
      Он так это сказал, что парень послушался и стал осторожно спускаться.
      Впереди парня и за ним шли мы. Ступеньки качались, и что-то подозрительно скрипело. Как мы не свалились все вместе с лестницей - не знаю. Но спуск прошел благополучно.
      Парень стоял на площадке перед домом и смотрел в землю, а мы обступили его вокруг.
      - Это твои галоши? - спросил Розенберг.
      Парень молчал.
      - Понятно, - сказал Розенберг. - Где ты их взял?
      - Они лежали, - сказал, не глядя на нас, парень.
      - Где они лежали?
      - Вон там... - и парень показал на место, где была сложена наша одежда.
      - А ты берешь все, что лежит? - спросил Розенберг.
      - Что стоите? Бейте, - сказал парень.
      - И побьем, - сказал Штейдинг. - Не жалко.
      - Подожди, Герман, - сказал Розенберг и обратился к парню: - Откуда ты?
      - Из интерната, - сказал парень.
      - Что же, у вас там не дают обуви? И одежду не дают? Все в такой рвани ходят?
      - Не, - сказал парень. - Я убежал из интерната...
      одежу на базаре продал.
      - А зачем продал? - спросил Старицкий.
      - Хотел на юг ехать. Тама теплее. Думал, продам что ни на есть, куплю билет, чтобы под вагонами не трястись...
      - Ясно.
      - Снимай галоши, - сказал Вадик. - А я тебе свои тапки отдам. Куда ты мешок дел?
      - Вот он, у меня, - сказал парень и достал из-под лохмотьев мешок.
      Вадик взял у него мешок, достал из него тапки и протянул парню:
      - Бери, носи.
      - А почему из интерната бежал? - спросил Розенберг. Он хотел все знать.
      - Воспитатели злые. Один дерется даже. Чуть ухо вчера не оторвал.
      - Надо заявить на него заведующему, - сказал Розенберг. - Это не наш метод воспитания.
      - Конечно, не наш, - сказал парень.
      - Вот что, - сказал Розенберг, - человек ты, наверно, не плохой, но испорченный. Иначе бы не стал воровать. Мы соберем тебе сейчас немножко денег. Ну, ребята, кто даст на борьбу с беспризорностью?
      Все полезли в карманы. И Штейдинг, и Старицкий, и Попов, и Навяжский, и Рабинович, и Петухов, и я, и еще человек шесть.
      Розенберг собрал все деньги и отдал парню.
      - А теперь, - сказал он, - идем на рынок искать подходящую одежду.
      - Зачем? - спросил парень.
      - Чтобы не возвращаться в этих лохмотьях. Ведь мы отведем тебя обратно в интернат.
      - Не надо мне ничего покупать, - сказал парень. - Моя одежа здесь в доме спрятана, Это я приоделся, чтобы не вызывать подозрений. Возьмите ваши деньги. Не хочу я...
      Парень побежал в разваленный дом и вынес оттуда интернатскую, вполне приличную одежду. Не было только обуви, которую он действительно продал.
      - Значит, ты не окончательно пропащий человек, - сказал Розенберг. Есть еще в тебе совесть. Все равно, оставь эти деньги себе. Купишь чего-нибудь. Но в интернат возвращайся. Не дело по улицам бегать. Надо учиться, чтобы человеком стать. А ты можешь. Я уверен.
      - Ладно уж, - сказал парень. - И то, вернусь.
      - А как твое имя? - спросил Старицкий.
      - Павел.
      - Вот здорово! И я Павел, - сказал Старицкий.
      - Не врешь?
      - Я никогда не вру, - сказал Старицкий и с опаской посмотрел на нас.
      Мы сделали вид, что не заметили его взгляда.
      - А будет у тебя время, - сказал Розенберг, - приходи сюда, на эту площадку. Может, захочется тебе посоветоваться. Мы здесь бываем часто.
      - Ладно. Зайду, - сказал парень и пошел к развалинам.
      - Зачем опять туда? - спросил Штейдинг.
      - Переодеться. Неудобно же так в интернат идти.
      - Правильно. Ну, до свидания, Павел.
      И мы разошлись, каждый в свою сторону.
      ЖЕНИТЬБА ГЕОРГА
      Пожалуй, я не знаю ни одного ученика нашей школы, ни одного нашего учителя или учительницу, ни одну уборщицу, которые не любили бы Леонида Владимировича - нашего преподавателя литературы и географии, режиссера наших школьных спектаклей, организатора рабочих отрядов школы и просто потрясающего человека.
      У него была странная фамилия Георг. Так звали короля Великобритании. Но в нашем Георге не было ничего королевского. Это был довольно высокий мужчина, чуть широкоплечий, ладно скроенный. У него была большая голова, обрамленная густыми светло-коричневыми волосами. На довольно широком носу всегда было простое пенсне. Лицо было очень доброе, с чуть сжатыми губами. Он чем-то напоминал Пьера Безухова из "Войны и мира". Наверно, своей добротой, безграничным обаянием и мягкостью обращения.
      Я не знаю, сколько ему было лет, но нам он казался молодым и прекрасным. Я думаю, ему было лет тридцать, но он держал себя с нами почти наравне.
      Мне кажется, что у него были очень голубые глаза.
      Во всяком случае, я их видел такими.
      Он быстро включался в наши игры на большой перемене, мгновенно организовывал бег на сто метров в нашем коридоре или останавливал любителей поэзии Кунина и Лебедева и всю перемену читал им стихи Пушкина. Или он кричал: "Ира, ко мне!" Высокая Ира Кричинская подбегала к нему, вынимала из кармана свисток и громко свистела. Мы все сбегались на свист, и выяснялось, что требуется рабочая бригада, чтобы перенести из вестибюля в кабинет рисования новый шкаф. И мы это исполняли с удовольствием.
      Почти все вечера он проводил в школе. Это были репетиции спектаклей. Он поставил "Двенадцатую ночь", "Пир во время чумы", "Каменного гостя", "Моцарта и Сальери" и "Двенадцать" Блока. Он ставил пьесы, сам рисовал декорации, сочинял музыку, наблюдал за написанием афиш и угощал всех леденцами.
      Свои репетиции он использовал и для того, чтобы поговорить с отстающими и направить их внимание на изжитие "неуда" по алгебре, на дисциплину и на манеры поведения. Делал это между прочим, в разговоре, один на один.
      Казалось, - нет, мы были уверены в этом, - что все свое время, и служебное и свободное, он отдает нам.
      Мы его искренне и преданно любили. И он нам отвечал полной взаимностью. Его уроки были самыми желанными, и мы не мыслили их пропустить. Нам не мешала даже болезнь. Не было случая, чтобы кто-то не явился.
      В старших классах литературу преподавала Вера Павловна Андреева. Она была немного старше Георга.
      Окончив институт благородных девиц, она обладала отличными манерами, умением великолепно держать себя, безупречной институтской походкой, мягким и негромким голосом, высоко поднятой головой и сдержанной, еле заметной улыбкой. Всегда была скромно, но сверхаккуратно одета, не спеша ходила и в классе появлялась чуть торжественно.
      Ее урок никогда не был экспромтом, а всегда был тщательно подготовлен, точен и подробен.
      Пожалуй, она была красива. Светлая шатенка с волосами, уложенными косой, с нежным светом больших серых глаз и с тихим, душевным голосом.
      На ее уроках все говорили тихо, никто не шумел и, казалось, все вели себя, как в институте благородных девиц. А если кто-нибудь нарушал дисциплину, Вера Павловна бледнела, краснела и говорила: "Мне непонятно ваше поведение. До перемены еще пятнадцать минут. Вы мне помешали".
      И краснел уже нарушитель.
      Она была очень хорошая учительница, все ее любили и уважали, но, конечно, ей было далеко до Леонида Владимировича.
      К Георгу мы могли пойти со своими сомнениями, горестями и радостями, всегда могли задать любой вопрос. А Веру Павловну мы стеснялись.
      И вот в гардеробе, снимая галоши, Селиванов сказал:
      - Ребята, новость! У Георга роман с Верой Павловной.
      - Не может быть!
      - Оказывается, может. Вчера вечером я видел их выходящими из кино "Сплендид палас". Он держал ее под ручку, и они шли совсем не учительской походкой.
      Шел снег, и Леонид Владимирович снимал и протирал платком пенсне. Так не снимают пенсне в обычные дни. А Вера Павловна улыбалась такой улыбкой, какой я еще у нее не видел. У меня даже мама не смотрит так на папу...
      Мы все были потрясены.
      На большой перемене мы увидели их в коридоре возле учительской. Действительно, они смотрели друг на друга, как будто увидели друг друга в первый раз.
      Наши девочки были подавлены. Они явно ревновали. Все были расстроены. Они любили и Георга и Андрееву, но они считали Георга настолько своим, что у них и в мыслях не было, что он может кого-то любить, кроме них.
      По окончании занятий Данюшевский сообщил, что слышал, как Леонид Владимирович сказал Вере Павловне возле канцелярии: "Вера". Это уже было слишком! Вере Павловне - "Вера".
      А в воскресенье я ходил с папой в сад Народного дома и катался на "американских горах". И вдруг я увидел в вагонетке перед собой Леонида Владимировича и Веру Павловну. Они сидели, и Вера Павловна склонилась к нему, и он обнимал ее за талию, и на спусках она кричала, а он смеялся. Вера Павловна с ее аристократическими манерами Смольного института кричала: "Ой, мамочка!"
      Это произвело на меня неизгладимое впечатление.
      И вдруг Георг обернулся, увидел меня и крикнул:
      - Как, Поляков? Нравится? Нам тоже, очень!
      Через неделю они поженились, и Вера Павловна стала Андреевой-Георг.
      Ира Дружинина сообщила нам, что учителям доподлинно известно, что свадьба происходила в церкви и их обручал священник. Вера Павловна была в фате, и молодожены обменялись кольцами. Многие учителя были на свадьбе в Успенской церкви.
      В этот день на уроках все смотрели им на руки и убедились.
      - Не понимаю, как такой прогрессивный человек, как Георг, мог пойти в церковь, - сказал возмущенный Розенберг.
      - У нас свобода вероисповедания, - сказала Аля Купфер. - Вера Павловна должна была венчаться в церкви. Она так воспитана, а Леонид Владимирович выполнил ее желание. А может быть, она даже поставила ему ультиматум. Трудно было ждать иного от верующего человека...
      - Но он же всегда смеялся над этим. Вспомните, как он читал нам "Хирургию" Чехова, - сказал Ваня Лебедев.
      - Юмор юмором, а любовь любовью, - заключил Старицкий. - Пережитки темного прошлого живут еще и в светлых личностях.
      - Вот что, - сказала Элла Бухштаб, - ясно одно:
      она вышла за него замуж, и мы не можем быть в стороне. Это наши учителя, и это наша свадьба. Мы обязаны их поздравить, и я предлагаю от всего класса купить им букет цветов.
      - Нужны белые розы, - заявила Таня Чиркина. - Белые розы - это чистая, нежная любовь. И обязательно нечетное число. Так полагается для счастья.
      Мы собрали деньги и поручили покупку Югану, как отличнику ботаники.
      Юган купил двадцать одну розу.
      Вручать цветы мы поручили Элле. На следующий день, когда в класс вошел Георг и начал говорить о Гоголе, Селиванов поднял руку и попросил разрешения выйти. Он побежал в учительскую и сказал Вере Павловне, что ее просят срочно к нам в класс по срочному делу.
      И он вернулся в класс в сопровождении Веры Павловны.
      Тогда встал из-за парты Розенберг и сказал:
      - Прошу извинения за то, что прервал урок, но причина очень серьезная: мы не можем не поздравить вас с законным браком. От имени всего класса поздравляю вас. Мы желаем вам здоровья, радостей и большого счастья.
      И все мы встали и начали хлопать в ладоши, а Элла поднесла им розы, и все девочки бросились их целовать.
      Вера Павловна покраснела и сказала:
      - Большое вам спасибо.
      А Леонид Владимирович отломил одну розу и воткнул в петлицу своего пиджака.
      Вера Павловна вытерла кружевным платочком глаза и вышла из класса.
      А Леонид Владимирович сказал:
      - Итак, на чем мы остановились?
      - На свадьбе! - крикнул Старицкий.
      Леонид Владимирович улыбнулся, быстро сделал серьезное лицо и сказал:
      - "Мертвые души" в творчестве Гоголя занимают такое же важное место, как "Евгений Онегин" в творчестве Пушкина...
      САМОУПРАВЛЕНИЕ
      ШУС - это школьный ученический совет. В нашем классе семь представителей ШУСа. Это наши самые серьезные товарищи: Розенберг, Лебедев, Бродский, Кунин, Руткина, Селиванов и Бэлла Блехман.
      Один из самых неутомимых поклонников ШУСа - Леонид Владимирович Георг. Он создатель первых школьных рабочих бригад, которые выполняют любое поручение, приводят в порядок школу, ездят за получением учебников и всевозможных приборов, следят за чистотой, оформляют праздники, помогают учителям.
      Сегодня старшины бригад отчитываются перед ШУСом.
      Слово имеет Ира Кричинская.
      - В нашей бригаде все благополучно. Эти три дня никакой работы не было, - рапортует она.
      - В нашей бригаде, - докладывает Селиванов, - все хорошо. Работы не было.
      - В нашей тоже, - говорит Толя Блатин.
      - Что же тут хорошего? - замечает Леонид Владимирович. - Как это может быть, чтобы не было работы? Как можно назьюать такой день хорошим? Это профанация самого понятия "рабочая бригада".
      - А мы произвели уборку физического кабинета, - докладывает Гохштейн. Я починил два элемента Бунзена, а Зверев исправил спектроскоп.
      - Это уже дело, - говорит Георг.
      - Меня интересует, как идет подготовка к ленинской годовщине, интересуется Лев Самойлович Бреговский.
      - Я пишу портрет Ленина, - сообщает Лева Косвен из младшего класса.
      - Я оформляю Ленинский уголок библиотеки, - говорит Валя Бродская из старшего.
      - Когда все будет готово?
      - Послезавтра, - заверяет Лебедев.
      - Я хочу поставить важный вопрос, - поднимает руку Уся Руткина.
      - Ставьте.
      - Вчера мы решили, что необходимо разгрузить кабинет рисования и убрать из него старые ненужные рисунки, некоторые потрескавшиеся слепки, помыть окна и починить разваливающийся шкаф. Поручили это рабочей бригаде, где старшиной Нюра Безрукова, а Безрукова, вот она сидит и не смотрит в глаза, заявила, что она завтра не может, потому что идет в театр на "Свои люди сочтемся". А мы, значит, уже не свои люди? А с нами, значит, ей не нужно считаться? Мне кажется, что Безрукова зазналась, и нужно ей напомнить, что она еще ученица нашей сто девяностой школы.
      - Можно, я скажу? - подняла руку Безрукова.
      - Ну, скажи.
      - Я все понимаю, товарищи. Но мне достали билеты на спектакль. Я не так часто хожу в театр. Мы проходим Островского, и я считала, что это необходимо для ученья. Я не веселиться ходила. А убрать кабинет можно и на другой день. И нечего из меня делать преступницу. Я убираю не хуже других. Я, если хотите знать, пол мою и не жалею своих рук, как некоторые...
      - Кто это "некоторые"? Кто это "некоторые"? - закричала Дуся Бриллиантщикова. - Если я не мыла пол в пятницу в канцелярии, то только потому, что вывихнула палец на физкультуре, а я всегда мою, и даже с мылом...
      - А я без мыла? - вскочила Блехман. - Зачем эти экивоки?
      - Спокойнее, товарищи, - сказал Георг. - Не надо обвинять друг друга. Надо только твердо понимать, что нельзя отказываться от порученной работы, иначе все станут кивать друг на друга и работа остановится. А работа никогда не должна останавливаться. И ничто никого не извиняет. Вы меня поняли?