Современная электронная библиотека ModernLib.Net

В конце концов

ModernLib.Net / Публицистика / Полевой Борис / В конце концов - Чтение (стр. 1)
Автор: Полевой Борис
Жанр: Публицистика

 

 


Борис Полевой


В конце концов

Нюрнбергские дневники

Издательство «Советская Россия» Москва — 1969

Зарисовки Народного художника СССР НИКОЛАЯ ЖУКОВА

Макет и оформление книги Вл. Медведева и Э. Розен



Несколько слов к читателям этих записок

Не было в истории, мировой юстиции судебного процесса, который привлек бы к себе такое внимание народов мира, как Нюрнбергский процесс над нацистскими главарями. Главными военными преступниками второй мировой войны.

И дело тут не только в небывалой чудовищности преступлений, совершенных нацизмом против человечества, преступлений, которые раскрылись перед миром в ходе процесса. Главное, что впервые за всю историю Земли народы, разгромившие в боях армии нацизма, бросили на скамью подсудимых зачинщиков войны, руководителей самого агрессивного империалистического государства. Главное в том, что на процессе нацистская идеология, эта квинтэссенция империалистической идеологии, была разоблачена перед всем человечеством, пригвождена к позорному столбу, а вожди нацизма, по решению Международного Трибунала, понесли заслуженное наказание. Главное, наконец, еще и в том, что процесс этот показал, от какой смертельной опасности спас человечество великий подвиг Советской Армии.

О Нюрнбергском процессе существует большая литература. Несколько книг написано советскими авторами, и среди них мне хочется особенно выделить большой и серьезный труд Аркадия Полторака «Нюрнбергский эпилог». Автор этого труда был секретарем советской делегации на процессе. Он располагает обширнейшим материалом, и это делает его книгу особенно весомой. Но в последнее время на Западе стали появляться книги, авторы которых пытаются взять под сомнение справедливость решения Международного Военного Трибунала и даже объявить сам процесс исторической ошибкой. Пишут об этом западные журналисты. Пишут адвокаты подсудимых. Пишут и сами подсудимые, отбывшие свой срок заключения и вновь ставшие респектабельными гражданами Федеративной Республики Германии. Ну еще бы! Ведь международные законы, впервые примененные в Нюрнберге, осуждают любую преднамеренную агрессию, объявляют вне закона все средства массового уничтожения, обстрел мирных городов и сел, применение химических средств, напалма, шариковых бомб, словом, все, что сейчас американцы применяют во Вьетнаме. Эти законы, как тягчайшее преступление, осуждают захват чужих территорий и геноцид — то, что сейчас совершает Израиль на землях арабских стран. И конечно же, законы эти осуждают нацизм в любой его ипостаси. Тот самый нацизм, который уже возрождается на западных землях Германии.

Все это сейчас, больше двадцати лет спустя по окончании процесса, и заставило меня, как говаривали раньше, взяться за перо. На процессе я был корреспондентом «Правды». То, что вы прочтете, это репортерские записи, сделанные мною еще в те давние дни. Готовя их к печати, я не модернизировал их, а лишь литературно обрабатывал, стараясь сохранять дух того времени и мое тогдашнее восприятие происходившего.

Как это удалось — судить не мне. Судите об этом вы — читатель.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

1. Крушение одного замысла

Прожил уже немало лет, но никогда не полагал, что есть на свете народ столь нам дружественный, столь похожий на нас, русских, и по языку, и по характеру, и даже по быту. И живет он не рядом, а как говаривали раньше за тридевять земель на южной окраине Европы. Конечно, уже в юности знал я и книги Ивана Вазова и с комсомольским восторгом следил по газетам за битвой, которую вел в Лейпциге, в фашистском логове, Георгий Димитров. Доносились до нас в дни второй мировой войны в коротких газетных хрониках отзвуки борьбы, которую вели в горах Родоп и в софийском подполье болгарские партизаны. И слово «братушки», которым встречали наши войска болгарские крестьяне у околиц своих сел, слово одинаково понятное и болгарам и нам, русским, доводилось мне слышать больше года назад. Все это так. И все же только вот теперь, получив возможность как следует поколесить по болгарской земле, побывать у горцев Родоп, пожить в селах и деревушках, я ощутил полную меру этой близости.

Вот уже больше месяца, как мы с шофером-болгарином по имени Веселин, молчаливым парнем с четким медальным профилем, вдвоем разъезжаем по стране, отлично беседуя, хотя я не знаю ни слова по-болгарски, а он по-русски. Он — коммунист, недавний партизан, сражавшийся в одном из героических отрядов, и мы прекрасно понимаем друг друга и в прямом и в переносном смысле этого слова. Только когда он хочет что-то молча отрицать, он согласно кивает головой, а когда утверждает, покачивает головой, с нашей точки зрения, отрицательно.

Эта командировка в Болгарию предоставлена мне моей редакцией как своего рода премия за напряженную работу в конце войны и первые послевоенные месяцы. Колеся по стране, я собираю материал для книги, которую задумал о ней написать, и лишь изредка даю в «Правду» очерки. Так во всяком случае мыслилась эта поездка. Но таков уж беспокойный наш век. Из доброго намерения моего, как видно, ничего не получится. Болгария идет навстречу выборам, и в последние недели тут развернулась такая предвыборная борьба, что с созерцательным образом жизни пришлось покончить.

— Наши выборы — это не просто выборы в парламент. Это выбор пути, по которому пойдут страна и народ, — сказал третьего дня Георгий Димитров, недавно вернувшийся в Болгарию. Он принял меня в маленьком, скромном домике на одной из нешумных улиц столицы. Принял по-простому, по-домашнему. На нем был свободный, синий фланелевый костюм. Говорили мы с ним не в кабинете, которого, как мне кажется, в этом скромно обставленном домике и нет, а в небольшой столовой. На столе, накрытом грубой скатертью, стоял кувшин с вином. Глиняные кружки. В корзиночке лежал серый хлеб, нарезанный крупными ломтями. Сыр. И еще какая-то рыба домашнего копчения, необыкновенно вкусная.

Я, разумеется, во все глаза смотрел на хозяина дома, в которого влюбился еще в дни комсомольской юности. Все тут казалось мне необыкновенно значительным, и я достал было из кармана блокнот. Но он мягким отеческим движением отобрал его у меня, закрыл, и, отложив в сторону, продолжал говорить: — Это будет нелегкий выбор, товарищ Полевой. Предстоит борьба сложная, напряженная. Все не так просто, как, может быть, вам кажется.

Он сидел в плетеном кресле и, как крестьянин, уставший на пашне, маленькими глотками отхлебывал терпкое красное вино, заедая хлебом и сыром.

— Одержав свою грандиозную победу, все вы, советские люди, стали великими оптимистами. Ну что ж, логично. Имеете на это право. Но нам, коммунистам Болгарии, еще предстоит выиграть свою Сталинградскую битву. Выиграть без выстрела. — Он поставил кружку на стол. — Впрочем, и сейчас кое-где постреливают… Вы слышали, ходят слухи, что в случае победы коммунистов, американцы сбросят на Софию атомную бомбу? Этого, конечно, не произойдет, американцы не такие дураки, но само распространение таких слухов говорит, что реакция готова на все.

После разговора я имел возможность убедиться в правоте Димитрова. И так сказать, на собственной шкуре.

Идею книжки о корнях болгаро-советской дружбы Георгий Михайлович одобрил и на дни выборов посоветовал поехать в город Плевен. Здесь все — сам город, заповедный парк на месте знаменитых плевенских сражений русских солдат и болгарских ополченцев с турками, — парк, окруженный забором из трофейных турецких ружей, флеши со старинными орудиями, холм с костницей, то есть хранилищем черепов русских солдат, павших здесь, знамена и иные боевые реликвии, сберегаемые в золотом мерцании восковых свечей, — все это, овеянное легендами, красноречиво раскрывает, почему нас, советских солдат, вступивших год назад на землю монархо-фашистской Болгарии, встречали у околиц деревень пасхальным колокольным звоном и задушевным словом «братушки».

Записные книжки мои пухли день ото дня. План книги уже сложился в голове. Даже название придумалось: «Братушки». Неплохое, как мне кажется, название. И мечталось — вот кончатся выборы, дам из Плевена оперативный репортаж и засяду за книгу. Тут. На месте рождения этой дружбы.

Но вот утром болгарский офицер принес мне телеграмму, полученную комендантом из советского посольства: «Просим вас отыскать сотрудника „Правды“ полковника Полевого и помочь ему срочно выехать в Софию». Что такое? Почему выехать да еще срочно? Ведь выборы. Ведь именно здесь, где избирательная борьба особенно остра, куда из-за этого съехалось много западных корреспондентов, где уже прозвучало несколько выстрелов и ожидаются новые провокации, мне надо писать репортаж. Однако я попросил шофера готовить машину, а сам пешком отправился по избирательным участкам.

Судя по всему, абсолютная победа Отечественного фронта обеспечена. Празднично одетые люди разгуливают по улицам. Тут и там уже поют хоры. На площади перед собором длинная цепь людей, взявшихся за руки, под аккомпанемент какого-то домашнего оркестрика танцует хору. Живое, плавно движущееся по кругу кольцо людей охватывает площадь. Меня, а точнее говоря, мою советскую военную форму бурно приветствуют. Почти насильно втягивают в этот ритмически колеблющийся хоровод. Неуклюже стараюсь делать непривычные коленца. Интересно, очень интересно. Вот когда раскрывается народное сердце.

Еще недавно мы удивлялись, как это мог грузовик с нашими военными корреспондентами, среди которых были правдисты — Вадим Кожевников и Борис Горбатов, — прибыть в прошлом году в Софию, опередив даже наступающие части Красной Армии. Удивлялись. Недоумевали. И завидовали коллегам. А сейчас вот, отплясывая в этом хороводе, уже не удивляюсь. Это старое уважение к русским воинам, помноженное на славу Красной Армии, несущей освобождение народам Европы, и открывало корреспондентскому грузовику его необычный путь. Нет, неплохой очерк можно будет передать отсюда. И озаглавлю я его тем же словом «Бра-тушки». Но очерк очерком, а на душе неспокойно — этот вызов. Что там стряслось и почему срочно?

В холле гостиницы портье передает записанную им телефонограмму: «Получили ли извещение? Выезжайте немедленно. Подробности при свидании». Подпись первого секретаря посольства. А тут подбегает растерянный Веселин. Оказывается, какая-то сволочь порезала у нашего «мерседеса» баллоны. Все четыре. И так порезали, что никакой вулканизацией их уже не спасешь. Болгарские ругательства похожи на наши, и я могу по достоинству оценить все, что этот обычно такой спокойный, молчаливый парень извергает на головы неизвестных «злочинцев». Читаю ему телефонограмму. Он морщится будто от зубной боли. Потом, видимо что-то надумав, кивает головой и исчезает. Собственно, чему удивляться — нечто подобное уже было. Вчера на большом предвыборном митинге неизвестно кто плеснул на меня сзади какую-то горячую гадость. В лицо не попали. Но на кителе на спине образовалась продолговатая волнистая дыра, напоминающая очертаниями остров Кипр. Китель — черт с ним — на людях можно появляться в шинели, а вот лишиться средства передвижения, да еще в такую минуту… Да, кажется, нас, русских, здесь не только приглашают в хороводы.

Озадаченный, стою в холле гостиницы, а между тем западные коллеги один за другим торопливо бегут к своим машинам. Толстый фоторепортер американец — мой сосед по номеру, обвешанный фотоаппаратами, как шаман колокольцами, спешит последним, засовывая в рот на ходу остатки котлеты. В дверях он делает мне ручкой: бай, бай!

И вот тут-то я вновь оцениваю смысл слова «братушки». Сижу в номере, пишу корреспонденцию с таким названием, но не успеваю закончить даже преамбулы, как дверь распахивается без предварительного стука. Веселин. Что стало с ним, всегда таким подтянутым и собранным. Шляпа измята и едва держится на затылке. Руки в масле. Но лицо сияет.

— Понеслись! — говорит он по-русски.

Повторять приглашение не надо. Я тут же вскакиваю. Оказывается, Веселин кликнул клич — и плевенские шоферы содрали резину не знаю уж с чьих машин и за какие-нибудь полчаса обули наш искалеченный «мерседес». Кто все это организовал, кто расплатился за эту, вероятно, очень недешевую операцию, так и остается неизвестным. Важно, что через несколько минут мы вырываемся из города и по долине, на которой когда-то наши прадеды кровью своей в сражениях с турками посеяли семена дружбы с болгарским народом, во весь опор несемся в Софию. Чудесные пейзажи открываются справа и слева, живописные деревеньки краснеют черепичными крышами. Домики с террасками, на которых сушатся гроздья золотой, коричневой, даже ярко-красной кукурузы. Избирательные участки, украшенные флагами, гирляндами зелени, стеблями той же кукурузы. Парни и девушки в национальных костюмах. Все это проносится мимо, не запечатлевается в памяти. В голове одно: что случилось? Почему такой настойчивый вызов? Уж не беда ли какая дома? Или в этой сложной обстановке я что-то напортачил в своих корреспонденциях?

На равнине Веселин развивает великолепную скорость. Стрелка спидометра колеблется между цифрами «100» и «110». Где-то на полпути мы обгоняем американский «джип» с окоченевшими, исхлестанными ветром корреспондентами. Начинаются холмы, дорога карабкается в горы Старой Планины. Начинается зона снегов. Асфальт становится скользким. Объезжая бричку, на которой под звон бубенцов какие-то важные дядьки в расшитых полушубках везут разукрашенную, как невеста, избирательную урну, машина соскальзывает с асфальта. Ее заносит в сторону, и лишь в какую-то последнюю минуту Веселину удается удержать ее у самой кромки обрыва. Он бледнеет, сбавляет ход, и мы уже со скоростью катафалка распутываем живописные петли обледеневшей горной дороги. Тут «джип» американцев берет реванш, и хотя толстый фотограф на заднем сиденье, должно быть совсем окоченев, закрылся брезентом, он не упускает случая посмеяться над нами и показывает конец веревки — дескать, беру на буксир, что, как известно, у моряков служит довольно-таки злой насмешкой.

Веселин подкатывает прямо к подъезду посольства. Дежурный подтверждает — да, вас тут уже не первый день ищут. Посол еще на работе. Он встречает укором: «Голубчик мой, разве так можно, в такое время уехать, даже не оставив в посольстве маршрута, а еще военный человек. Москва бьет телеграмму за телеграммой, а мы не знаем, где вы. Вот будет вам от начальства на орехи. Читайте». — И протягивает три телеграммы. «По получении немедленно вылетайте Москву. Есть срочное задание. Генерал Галактионов…» «Сообщите почему не вылетает Полевой. Ответственный секретарь „Правды“ Сиволобов»… «Решением редколлегии назначены старшим корреспондентом на процессе Международного Военного Трибунала в Нюрнберге. Вылетайте первым самолетом. Документы оформлены. Привет. Редактор Поспелов».

Первым самолетом! Кто-то из посольства уже подчеркнул эти слова красным карандашом и поставил восклицательный знак. Посол объясняет:

— Меня просили содействовать вашему вылету. Но погода нелетная. Аэродром закрыт туманом. Вы ведь знаете, какой здесь аэродром.

Да, знаю, конечно. Думаю, что самый коварный аэродром в Европе: мал, тесен, да к тому еще и окружен полуподковой гор. И название у него на русский слух мрачноватое «Летиштята Враждебно». Двое наших лихачей уже обломали на нем крылья.

— Может быть, двинете поездом?

Чую, что послу хочется поскорее сплавить меня и доложить в Москву — мол, выехал. Но я-то знаю, что значит сейчас тащиться по железным дорогам через три страны Европы, которая все еще никак не придет в себя после войны. Нет, такой роскоши я позволить себе не могу. Договариваемся: меня отправят первым самолетом, как только аэродром откроется.

И вот сейчас сижу уже третьи сутки в огромном номере «люкс» гостиницы «Болгария», что напротив царского дворца. Дворец этот маленький, весь спрятанный за зеленью парка, и где-то там в раззолоченных с провинциальным шиком покоях живет, ожидая своей судьбы, девятилетний царь Семеон со своей мамашей красавицей итальянкой Джиованной. Ходил я во дворец с одним из регентов Тодором Павловым, который известен нам, советским людям, как интересный ученый философ Досев. И царенка этого видел — хорошенький чернявый мальчишка с миловидным умным личиком. Бегал он взапуски с собакой по теннисному корту. И, глядя на симпатичного этого мальчугана, невольно думал: «Угораздило же тебя, парень, родиться в середине беспокойного двадцатого века с такой ерундовой и канительной профессией: царь. Вырос бы хорошим инженером, агрономом или там врачом, а то вот сиди за высоким забором, слушай гневное кипение площадей и чувствуй себя какой-то маленькой фишкой в большой, непонятной, а может быть, и страшной для тебя игре». Из номера моего слышно, как на площади гремят оркестры. Рабочие пришли сюда с окраин. Приехали крестьяне в расшитых шубах, в шапках, украшенных цветами. Празднуется победа Народного Фронта. Внушительная, убедительная победа. Эх, какую бы книгу обо всем этом можно было написать! Хорошую книгу под названием «Братушки». Но такова уж, видать, жизнь репортера. События накатываются волна за волной, и каждая последующая почти начисто смывает следы предыдущей. Нелегкая и неблагодарная в общем-то профессия. Но и сейчас вот, на развалинах очередного замысла, говорю, что ни на какую другую я ее не променяю.

2. От Лейпцига до Нюрнберга

Сколько в дни войны журналистская братия потешалась над моей привычкой в свободное время писать дневники. Сейчас, когда непогода пришпилила меня к Софии, а писать в «Правду» уже нечего, я вновь предаюсь этому занятию.

Впрочем, сегодняшний день прошел недаром. Удалось еще раз видеться с Георгием Димитровым. Имея с ним интересную беседу и как раз о том, что меня вскоре ожидает. Я попросился к нему на прием, чтобы попрощаться, и тут же получил его согласие. На этот раз встреча была назначена в рабочем кабинете, и сразу возник вопрос, как я к нему пойду в кителе, на спине которого зияет дыра величиной в кулак. Правда, приобрел я ее при обстоятельствах, меня вполне извиняющих, но дырка в одежде не рана, и хвастаться ею нельзя. Выручили посольские товарищи. Военный атташе одного со мной звания одолжил мне свой китель, который, впрочем, болтался на мне, как на вешалке. В служебном кабинете товарищ Димитров оказался совсем другим, чем дома. Он выглядел выше, осанистей. На лице, которое стало собранным, твердым и будто бы даже помолодело, лежала отчетливая тень усталости, но руку он пожал по-прежнему энергично, крепко. Указал на кресло, что стояло у коротконогого столика, уселся в кресло напротив, придвинул хрустальную папиросницу: «Курите, хороший табак. Болгарский. Мне кажется, лучший в мире». Я поздравил его со славной и столь убедительной победой Народного Фронта. Он задал несколько вопросов о выборах в Плевене, но тотчас же заговорил о другом.

— Слышал, вас направляют на нюрнбергское судилище? Моего старого знакомого судить будете? Германа Геринга? Любопытно, как-то поведет себя этот «второй наци» гитлеровского рейха.

— Вы, Георгий Михайлович, были его первым судьей в Лейпциге. Помню, как мы, комсомольцы, зачитывались вашими репликами и речью. И как мы вам мысленно аплодировали, когда вы в логове у фашистов положили на обе лопатки эту глупую жирную свинью.

Принесли ароматнейший кофе. Чашечка маленькая и тоненькая, как раковинка, вся исчезла в его большой, сильной руке. На минуту он призакрыл усталые глаза, потом задумчиво сказал:

— Да, Лейпциг… Но Лейпциг все-таки не Нюрнберг. Учтите, это будет очень нелегкий суд. Кстати, советую вам заблаговременно отрешиться от комсомольских представлений о наших врагах. Все не так просто. Геринг, конечно, свинья, но отнюдь не глупая. Согласитесь, мне не было бы большой чести, если бы я там, в Лейпциге отбился палкой от глупой свиньи. Рисуя всех этих подсудимых глупыми свиньями, фанатичными шизофрениками, можно тем самым принизить величие побед вашего народа и Красной Армии. Вот что.

Он залпом осушил маленькую чашечку и поставил ее на стол. Да таким легким, изящным движением, что невольно вспомнилось, как держал он в горсти толстую фаянсовую кружку с вином. И я невольно поразился, как умеет преображаться этот удивительный человек.

— Мы, коммунистические пропагандисты, делаем большую ошибку иногда, слишком окарикатуривая противника. Нацизм — это самое страшное, что породил капитализм. Да, самое страшное. Но, может быть, для капитализма в его теперешнем состоянии и самое рациональное? Мечта Гитлера о всемирной нацистской империи, как он выражался, по крайней мере на ближайшую тысячу лет, это ведь не бред маньяка. Это, может быть, и сейчас самая заветная мечта капитализма, как социальной системы. Ведь многие острые его проблемы — социальные, национальные, моральные — куда как легче решать, получив возможность тасовать народы, как карты, и сжигать инакомыслящих в гигантских крематориях…

Он свободно, я бы даже сказал красиво, говорил по-русски, и болгарский акцент придавал его речи особую прелесть.

— Я ведь следил за подготовкой процесса и повторяю — это будет нелегкий, очень нелегкий, а главное — небывалый суд. Человечество вело войны с тех пор, как помнит себя, и всего дважды сделало попытку судить агрессоров. Вот Наполеон — сколько людей он погубил? У нас, в славянских странах, его звали антихристом, проклинали в церквах. Венский конгресс победителей пытался его наказать. И чем кончилась эта затея? Подарили «антихристу» остров Эльбу и, как у вас говорят, создали все творческие условия для писания мемуаров. — Мой собеседник поднялся из-за стола. Я тоже вскочил, ибо десять минут, какие я у него просил для свидания, давно истекли. — Нет, нет, вы сидите. Я закончу мысль… Страны Антанты в 1918 году тоже ведь вознамерились было судить Вильгельма Второго, но сами же по существу и организовали его побег в Голландию, где он и дожил свой век в королевской роскоши. Почему? Да?… Да потому, что, если бы они его осудили, они бы осудили идею агрессии, а следовательно, и новые свои мечты о захватах и агрессиях. Они побоялись создать прецедент. Вот что говорит история. А болгарский народ говорит: ворон ворону глаз не выклюет.

Он как— то очень по-молодому присел на край столика.

— Видите, какие у суда проблемы. Надо создать прецедент, надо осудить любую агрессию и зафиксировать осуждение соответствующими международными законами… Мне, вам, всем коммунистам все это ясно, но у советской юстиции будет там один голос из четырех. Вашим юристам предстоит тяжелая работа. Если процесс будет доведен до конца, агрессоры осуждены, а международные законы получат жизненное воплощение, это будет ваша вторая победа после того, как Красное знамя взвилось над рейхстагом.

И вдруг сказал тихо, доверительно:

— Мне бы самому хотелось увидать, как будут они себя там вести, как сумеют защищать свою идеологию. — Взглянул на часы. — Вы извините, я вас задержал. Желаю успеха…

Он меня задержал! Да эти самые его мысли и будут ключом к тому незнакомому для меня делу, которым мне так неожиданно придется заниматься. И, уже провожая меня до двери, он улыбнулся.

— А китель-то на вас великоват. — Улыбка открыла ровный ряд белых, крепких зубов. — А тех, кто вам порезал резину, нашли, задержали. Матерые фашисты. Так что и китель ваш будет отомщен.

Вылетаю на заре. На пути из Москвы в Берлин в холодном неуютном десантном самолете, из каких в дни войны мне приходилось трижды прыгать с парашютом во вражеские тылы, среди каких-то ящиков, закрытых промасленным брезентом, выглядел, вероятно, очень странно. За неимением кителя, пришлось облечься в парадный мундир — неудобнейшее сооружение с золотым шитьем на воротнике и рукавах. Куцее, тесное, совершенно непригодное для будничной работы, которое, ко всему прочему, нужно было перетягивать серебряным поясом. Воображаю, сколько острот вызовет эта одежда у пишущей братии, которая, как известно, за словом в карман не лазает. Но ждать, когда будет готов новый китель, не дали. Редакция, едва разрешив мне поцеловать жену, маму, подрастающего сына и совсем маленькую дочку, которые и после войны продолжают расти без отца, буквально выставила меня из Москвы. Процесс уже начался, интерес к нему огромный, газета отводит для него целые полосы.

Лечу и перебираю в памяти мои скудные познания о Нюрнберге. Ведь даже в справочной библиотеке посидеть не было времени. Что я знаю об этом городе? Ну, промышленный центр на юге Германии, на каком-то там великом канале. Ну, один из католических центров средневековья. Ну, жил там и похоронен великий художник Альбрехт Дюрер и известный поэт и мейстерзингер Ганс Сакс. Ну, кажется, кто-то, когда-то смастерил там первые в мире карманные часы. И еще жил там какой-то, не знаю уж какой там по счету, Фридрих по прозвищу Барбаросса, мечтавший завоевать мир и, вероятно, поэтому особенно уважаемый Адольфом Шикльгрубером, по прозвищу Гитлер… Знаю, конечно, что средневековый город этот был некогда колыбелью нацизма и по его улицам в дни всегерманских партейтагов под гром барабанов и писк дудок тянулись бесконечные факельцуги, а на площадях вокруг костров устраивались дикие антисемитские шабаши. Ну, еще знаю, что в конце войны западные союзники так проутюжили этот город своими ковровыми налетами, что он представляет сейчас руины. Да еще помню старую баварскую легенду о нюрнбергском мальчике по имени Каспар Гаузер, которую Якоб Вассерман превратил в интересный роман о чистейшем существе, выросшем без людей, которое, вернувшись в современный человеческий мир, постепенно заражается всеми его сквернами. Но тот нюрнбергский мальчик мне для корреспонденции вряд ли пригодится. Слишком уж показали нюрнбергские «мальчики» свои качества в первой половине двадцатого века.

Негустые, очень негустые познания. А ведь там придется соревноваться с западными журналистскими асами, которые, как мы теперь уже хорошо знаем, большие мастера своего ремесла. А главное, процесс-то уж идет. Наши ребята освоились с ним, вошли, как говорится, в форму, пишут, и здорово пишут.

Мой старый фронтовой друг, правдист, капитан первого ранга Иван Золин встречает на военном аэродроме Шонефельд, где стоят наши самолеты и, вручив мне соответствующие бумаги и пропуска, везет на аэродром Темпельгоф, что в самом Берлине. Там пересаживаюсь в американский самолет и еще засветло вылезаю на выложенный алюминиевыми полосками нюрнбергский аэродром. И тут приятный сюрприз. К самолету движется группа мужчин, почти все они в нашей военной форме. Из советских прилетел я один. Неужели это меня встречают?… Ну — да. Вон старый друг капитан Крушинский — боевой корреспондент «Комсомольской правды», всегда оказывавшийся на самом горячем участке фронта в самое горячее время. Вон маленький, в складной шинельке и фуражке домиком подполковник Юрий Корольков. В черной флотской форме капитан второго ранга Ланин из «Военно-Морского флота» и красавец подполковник Павел Трояновский из «Красной звезды», всегда пользовавшийся гигантским успехом у девушек военного телеграфа и потому умевший опережать нас с передачей очерков. Пыхтя и улыбаясь во все свое широкое, добродушное лицо, издали раскрыв свои объятья, идет майор Тараданкин. И среди них единственный штатский милейший Михаил Семенович Гус — смуглый человек с курчавой головой, пушкинскими баками и мефистофельской улыбкой… Чудесный народ! Отличные боевые публицисты, репортеры-снайперы, с которыми нужно держать ухо востро. Только заглядись и вгонят здоровенный, как говорят журналисты, «фитиль». Иные из них известны в журналистском мире как мастера шуток, соленых розыгрышей. Поэтому я смущенно запахиваю шинель, чтобы не было видно мундирного густого золотого шитья.

— Спасибо, ребята, мне просто неловко… такая встреча.

— А мы не вас, мы свои посылки встречаем, — с ходу атакует Крушинский.

В самом деле, по особому, с военных лет существующему среди корреспондентов закону моя жена перед отъездом обзванивала их семьи, и я привез целый мешок с гостинцами и письмами.

— Ну зачем так прямо, — посылки. Нет, немножко все-таки и тебя встречаем, — сглаживает остроту Юрий Корольков.

Выполнив наскоро роль деда-мороза, торопливо раздаю посылки и письма. Движемся с аэродрома. Меня засовывают в роскошный «хорьх», который Сергей Крушинский выпросил по такому случаю у кого-то из судейских. Рядом — мой старый фронтовой друг художник Жуков. Зовут его Николай Николаевич, но за семь дней проведенных среди здешних корреспондентов, он обрел вполне западное прозвище: «Кока Кола». Я не знаю другого человека, умеющего, как он, мгновенно увлечься какой-нибудь натурой. Вот и сейчас в машине он уже достал кожаную папочку, раскрыл ее и, щуря свои маленькие зоркие глазки, будто прицеливаясь, принялся набрасывать профиль советского солдата, сидящего за рулем.

— Ну как вы тут, хлопцы?… Интересно? Какие условия работы?

— Потом, потом, — отмахивается он, не отрываясь от рисунка. — Лучше расскажи, как там Москва?

Я ее не видел. Только переночевал дома. Где вы тут меня разместить собираетесь?

— Это, смотря по тому, кем ты хочешь быть — курафеем или халдеем.

— Что, что?

— Сейчас, одну минуточку. — Он со смаком ловким штрихом выводит русый вихор, торчащий из-под фуражки шофера, сдувает с бумаги следы резинки, прищуриваясь, любуется рисунком, сверяя его сходством с моделью и, закрыв папочку, удовлетворенно убирает ее в карман. — Сейчас я тебе все расскажу.

3. Курафеи и халдеи

Я опоздал на процесс всего на шесть дней, но уже тут в машине понимаю, как это для меня плохо. Сюда со всех концов слетелось и съехалось свыше трехсот корреспондентов, фотографов, кинооператоров, художников. Все они уже перезнакомились, вросли в необычную, сложную обстановку процесса, успели послать в свои газеты первые очерки, фотографии, зарисовки. Сложился свой особый быт, а у представителей советской прессы произошло, оказывается, территориальное деление на два племени — курафеев и халдеев.

Дело в том, что вместе с профессиональными журналистами прилетели сюда и знаменитые наши писатели и художники — Илья Эренбург, Константин Федин, Леонид Леонов, Юрий Яновский, Семен Кирсанов, Всеволод Вишневский, Кукрыниксы и Борис Ефимов. Из уважения к этим корифеям их поместили в роскошной, но полуразрушенной гостинице «Гранд отель», где живут, пока что и судейские.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20