8

Вашингтон, округ Колумбия

— А что, если нам потом смыться куда-нибудь и пропустить по рюмочке? — предложил Боукветт. — По-моему, мы вполне заслужили небольшую передышку.

Дейзи оторвалась от своих записей. Клифтон Боукветт склонился над ней. Пожалуй, он подошел слишком близко. Ее глаза скользнули вверх по безупречной стрелке его брюк, по элегантному шелковому галстуку. В нынешние сумасшедшие дни, когда все, казалось, ходили в несвежих рубашках, накрахмаленный воротничок Боукветта сиял первозданной белизной. Он относился к тем людям, которые рождаются с идеально завязанным галстуком. Вот и теперь, в дни, когда другие от усталости начинали допускать ошибки, когда их лица стали пепельно-серыми от постоянного чувства тревоги, Боукветт стоял в свободной позе, с небрежностью спортсмена, и ничего, кроме бесчисленных, проведенных под парусом выходных, не оставило следа на его коже. Когда Дейзи впервые появилась в Вашингтоне, она восторгалась и верила людям, подобным Клифтону Рейнарду Боукветту, и готовность, с которой такой мужчина забыл о жене, чтобы провести несколько из своих драгоценных часов с некрасивой, хотя и умной и молодой, девушкой-аналитиком, заставили ее поверить, будто мечты — настоящие, серьезные, взрослые мечты — действительно сбываются в этом городе. Так ей казалось на протяжении первых пяти-шести романов. Потом все это стало привычным, и многочисленным мужчинам уже не было нужды придумывать много оправданий для объяснения своего отсутствия, своих неудач, своего все нарастающего невнимания. Дейзи убедила себя, что она им ровня, что она использует их так же беспечно, как они предпочитают использовать ее, и сама не понимала, почему, несмотря на бесспорные успехи на работе, ее все чаще охватывало чувство разочарования и пустоты. Дейзи Фитцджеральд могла понять действия целых народов, могла блестяще предсказать дальнейшее развитие событий. Но она сама знала, что ей никогда не удавалось понять мужчин. В самом деле, ну зачем такому человеку, как Клифтон Рейнард Боукветт, заместителю директора Объединенного разведывательного управления, такому богатому, женатому на ослепительной красавице лишь немногим старше Дейзи, рисковать хотя бы самую малость ради интрижки с женщиной, чьи волосы отнюдь не хороши, а кожа становится непривлекательной в моменты чрезмерных стрессов или когда она позволяет себе попробовать добрую половину всех лакомств мира; с женщиной, чья некрасивая внешность только и подвигнула ее стремиться к профессиональному совершенству? Она помнила, как какая-то из ее коллег со смехом говорила, что-де Клифф Боукветт всегда готов пристроиться ко всему, что живет и двигается.

— Не могу, Клифф, — ответила она. — Я очень занята.

Боукветт придвинулся поближе, так что ворсистая ткань его брюк почти прикасалась к ней. Она чувствовала его запах. Запах, который она так хорошо помнила.

— Да ладно тебе, Дейз. Нельзя же работать без остановки.

— Но ведь…

— Все и так рассосется само по себе, — сверкнул Боукветт очаровательной улыбкой. — Да и вообще, нельзя засиживаться на месте. На мир надо смотреть не только из-за рабочего стола.

— Мне еще надо будет вернуться в контору. — Мягкая шерсть его брюк… и она помнила его прикосновения. Его вкус. Вещи, которые он любил делать. И торопливость, с которой он собирался, когда все было кончено.

Ей показалось, что что-то в нем вдруг переменилось. Как будто он сегодня уже уделил ей слишком много времени и усилий и своим отказом она проявляет редкую неблагодарность.

— Что ж, — произнес он слегка изменившимся голосом, по-прежнему тихо, чтобы их разговор не подслушали сотрудники. — Тогда просто выпьем по маленькой на обратном пути. Во имя старой дружбы. Идет?

— Клифф, ну хватит, — взмолилась Дейзи. — Мне надо просмотреть свои записи…

— Ты их знаешь наизусть.

— … и у меня есть кое-кто.

Боукветт слегка отпрянул. Потом улыбнулся и покачал головой:

— О, Дейз, Дейз… мы с тобой одной крови, ты и я. Ты и сама это знаешь. У каждого из нас будут свои маленькие увлечения на стороне, но мы всегда…

— У тебя нет никакого права… — взорвалась она.

Впервые за все время знакомства она повысила на него голос, когда они не были в постели, и ее вспышка поразила его даже больше, чем удивила саму Дейзи. Он отступил еще дальше, потом вдруг подошел совсем близко и склонился над ней, словно обсуждая что-то в ее записях.

— Ради Христа, — прошептал он, — не ори. Ты соображаешь, где мы находимся?

«Нервы, — подумала она. — Это все нервы. Мне надо отоспаться. Держи себя в руках. Держи себя в руках».

— Я отлично знаю, где мы находимся, — отчеканила Дейзи. — А теперь — хватит.

На миг, который Дейзи поклялась себе никогда не забывать, по лицу Боукветта промелькнула тень страха и неуверенности. Он сразу постарел. Но тут же его черты приобрели прежнюю скульптурность, так хорошо знакомую окружающим.

— Увидим, — произнес он теперь уже с покровительственной усмешкой, словно сочувствуя ее глупости. И резко отвернулся. Через несколько секунд он уже оказался в противоположном углу комнаты и принялся обсуждать с секретарем расписание дня президента.

Дейзи бросила короткий взгляд ему вслед, надеясь увидеть хоть какой-нибудь недостаток в линиях его тела, признак того, что и на нем сказывается вечная нехватка времени. У нее самой уже появились первые седые волосы. Всего несколько, но, как ей казалось, слишком уж рано. Боукветт никогда не поседеет — у таких блондинов волосы становятся только чуть светлее. Он знал названия вин и имена официантов, но утверждал, что больше всего любит пить пиво прямо из горлышка. Он гордился травмами, полученными во время спортивных состязаний, и в постели очень старался убедить партнершу, что он все еще брызжет мальчишеской энергией. И то, что он просил ее делать для него, он тоже называл мальчишескими названиями, и она делала все, даже если ей и было больно, хотя сама не могла себе объяснить, почему не может отказаться от того, что потом днями будет отзываться болью в ее теле. И чем больнее ей становилось, тем, казалось, тверже он контролировал себя, тем дольше растягивал удовольствие. Если другого мужчину ее боль возбудила бы и в момент довела бы до яростного оргазма, то у Боукветта, похоже, только прибывало сил. Он наслаждался балансированием на грани между криком боли и воплем страсти. А потом, внезапно, он начинал выкрикивать ругательства и богохульства и, последний раз со всей мощью войдя в ее влагалище и анус, заканчивал. И сразу начинал торопиться, выкладывая одно из своих всегда готовых объяснений, почему после стольких часов страстного шепота, переплетенных рук и ног, смешанного пота он должен сейчас же исчезнуть во мраке ночи или в свете дня. И все же она ценила его как любовника. Потому что он так хорошо знал, что ей нужно. Чего она хочет. В физическом смысле он гораздо лучше как любовник, чем тот мужчина, которого она решила ждать.

Дейзи подумала, что мало что ставит такую женщину, как она, в более неловкое положение, чем любовь порядочного человека.

А какая она женщина? Дейзи попыталась сосредоточиться на рукописных строчках с информацией, дополнявшей ранние компьютерные распечатки. Но она не смогла выкинуть из головы мысли о нежданном, нескладном, неразумном мужчине, внезапно ворвавшемся в ее жизнь подобно обнаруженному поутру пятну на коже.

Так какая же она женщина? Такая, что мучает искренне — безнадежно искренне — влюбленного в нее человека рассказами о своем прошлом, зачем-то без утайки перечисляет все, что делала до него с другими, якобы во имя честности пытая его за непростительное преступление — за то, что он полюбил ее, в то время как все прочие, лучшие, более умные, более богатые, гораздо более красивые мужики просто использовали ее тело как объект для извержения семени. Единственным местом, где у нее не поднималась рука его обидеть, оставалась ее постель. За обеденным столом, за бокалом вина она могла изводить его своими признаниями, инстинктивно чувствуя, что он в силах выдержать всю эту боль. Но когда его неловкие руки ползали по ее телу, когда он входил в нее с жалкими потугами вернуть давно забытое умение, когда он сжимал ее в объятиях с такой силой, что у нее перехватывало дух, словно боясь, что даже в миг самой интимной близости она может навечно ускользнуть от него, — тогда она чувствовала в нем слабость, которая не перенесла бы ни малейшей насмешки, ни одного неосторожного слова. Она — такая женщина, которая закрывала глаза, чтобы не расплакаться, когда он продолжал держать ее — изо всех сил — и после того, как прошел пик страсти, и не хотел отпускать ее ни на миг, даже в ванную.

Некрасивая девушка с дурной кожей и плохим знанием людей, которая может предсказать повороты истории, но не повороты своего собственного сердца. Почти влюбиться в человека, чье лицо вызывало в памяти старинные фильмы ужасов, в человека, слишком наивного, чтобы врать, даже такой, как она. Она вспомнила, как он стоял на ее кухне в то последнее утро.

Она знала о ситуации там, куда его посылают, лучше его самого — важные факты, которые ему знать не следовало, но которые хорошая и добрая возлюбленная не смогла бы утаить от него. Предупредить… Но она не могла заставить себя произнести ни слова, а он стоял, такой нескладный в сером утреннем свете, с изуродованным лицом, вдруг ставшим совсем детским, почти слабым, и затягивал галстук, который так и не научился правильно повязывать. «Я люблю тебя», — сказал он. Не в благословленной темноте, скрывавшей столько ложных клятв, служившей оправданием для стольких необдуманных слов, но при ровном сером трезвом свете, под звук дождя, барабанившего по стеклу над водостоком. На неприбранной кухне в окрестностях вирджинского городка он замер в ожидании ответа. И, не дождавшись, повторил: «Я люблю тебя». Словно прислушиваясь к своему голосу, не до конца веря, что тот смог выговорить такие слова. Притворяясь, что у нее слипаются глаза, она молчала. Полы халата распахнулись, и у нее мерзли ноги. Она чувствовала себя мерзкой, дешевой, грязной — даже не как женщина, а чисто физически, словно у нее воняла кожа и засалились волосы. Он глядел на нее с безнадежным и испуганным видом, и она вдруг поняла, что ничто в его жизни, полной ужасов и боли, не стоило ему таких больших усилий, как эти простые слова. «Я… не… — наконец выговорила она голосом, слишком сухим для такого важного для него момента. — Джордж, я не знаю сама, что я сейчас испытываю». Сердце билось у нее в груди как сумасшедшее, и с болью и ясностью она почувствовала, что да, по крайней мере в ту секунду она действительно любила этого человека с той же силой, с какой он прижимал ее к себе в темноте.

Но она так и не смогла признаться вслух. Ей казалось, что скажи она хоть слово, и на нее обрушатся все кары небесные. Ни один бог не был настолько добр, чтобы позволить ее устами безнаказанно произнести такие слова. И бесценный миг исчез, растворился в бессмысленном позвякивании ложечки о край чашки, в возне с тугой крышкой банки с джемом, в оправлении вечно сползающей с ноги полы махрового халата. По крайней мере, ей удалось дать ему понять, что она попробует держать ноги вместе до его возвращения. А потом смотрела ему вослед — некрасивая девушка, всю жизнь служившая игрушкой для равнодушных мужчин и расставшаяся с единственным встреченным ею хорошим человеком.

Дверь комнаты совещаний распахнулась. Джон Миллер, помощник президента, шагнул в приемную.

— Мистер Боукветт, президент готов принять вас.

Боукветт направился через всю комнату за своим портфелем, что лежал рядом с тяжелым дипломатом Дейзи. Уверенным движением взявшись за ручку, он повернулся.

— Президент примет и Дейзи тоже, Миллер? Или он хочет сперва поговорить со мной одним?

Помощник задумался на долю секунды, прогоняя через компьютер своего мозга все политические нюансы и скрытые ловушки его должности.

— Она тоже может зайти. Но не забывайте — президент устал. Сегодня у него выдался трудный день.

Боукветт кивнул:

— Как и у всех нас.

Дейзи в спешке засунула свои записи назад в дипломат, чувствуя себя такой нескладной рядом с лощеным Боукветтом. Она только недавно вышла на такой высокий уровень — лично информировать президента и Совет национальной безопасности и все еще испытывала благоговение перед этой святая святых, несмотря на то, что годами изучала историю и лучше многих знала, какие смертные, подчас слабые и заурядные люди правили народами.

Сперва знакомые лица виделись ей как в тумане. В комнате было несколько жарче, чем следовало бы, воздух оказался на удивление застоявшимся. Дейзи спешно поставила свой дипломат и застыла в неловкой позе, пытаясь выглядеть одновременно раскованной и деловой.

Почти невольно ее взгляд остановился на темнокожем человеке в синем костюме в мелкую полоску.

Президент Уотерс ослабил узел галстука.

Как правило, он одевался с не меньшей тщательностью, чем Боукветт, и Дейзи восприняла расстегнутый воротничок его рубашки как признак того, что он действительно очень устал. Президента Уотерса избрали в 2016 году. В своей программе он сконцентрировал внимание на вопросах национального обновления и на сокращении все расширявшейся пропасти между различными слоями американского общества. Даже после разорительной торговой войны с Японией, после долгой череды унизительных военных поражений и дорого давшихся побед, даже после того, как болезнь Рансимана опустошила страну, Соединенные Штаты все еще оставались относительно благополучным государством в резко обедневшем мире. Однако за прошедшие десятилетия общество все сильнее и сильнее разделялось на кредитоспособное большинство и на группы маргиналов, все сильнее отстававших от современных требований к образованной и высококвалифицированной рабочей силе и не уловивших необходимости культурной интеграции, обязательной для нормальной конкуренции. А потом Соединенные Штаты предоставили убежище израильтянам, уцелевшим в огне последней ближневосточной войны, и хотя те осели в основном компактно в наименее развитых районах Дальнего Запада, вскоре они стали могущественной силой в постэпидемической Америке, где особенно остро стала ощущаться нехватка умелых и трудолюбивых рабочих рук.

Последующий рост антиизраильских настроений, пышным цветом расцветший среди национальных меньшинств, наиболее изолировавшихся от общих тенденций развития, выразился в демонстрациях, манифестациях, стычках. Затем, наконец, пролилась кровь. Джонатан Уотерс победил в 2016 году потому, что утверждал, что американцы могут жить все вместе — и все вместе добиться успеха. Он обещал дать людям образование, обновленные города и новые возможности. К тому же он был красивым, излучавшим магнетизм мужчиной, говорившим скорее как выпускник Йельского университета, чем как прихожанин баптистской церкви. Широко распространенная во время избирательной кампании шутка определяла его как любимого чернокожего белых людей и любимого белого чернокожих… и большинство сограждан сочло его наиболее подходящим кандидатом в столь трудное время. Он победил соперника — специалиста по внешней политике, но имевшего мало идей по внутренним проблемам, способных увлечь обеспокоенных американцев. И, однако, весь первый срок президентства Уотерса его преследовали многочисленные международные проблемы, в то время как президентские решения домашних проблем оставались больше в теории и не приносили радикальных перемен. Как часто говорил Клифф Боукветт: «Бедняга совсем запутался, и на следующих выборах ему не поздоровится». Никто не сомневался, что по натуре Джонатан Уотерс — хороший человек.

Но целый ряд опросов, проведенных по всей стране, показал, что он потерял свой имидж лидера.

Президент поглядел на Боукветта, потом на Дейзи и, наконец, сосредоточил взгляд покрасневших глаз на загорелом, подтянутом мужчине, стоявшем рядом с Дейзи.

— Добрый вечер, Клифф, — произнес президент. — Здравствуйте, мисс Фитцджеральд. Надеюсь, вы принесли мне хорошие новости.

Президент Уотерс хотел съесть чизбургер.

Ему казалось нелепым, что такое банальное желание может одолевать человека в час серьезных дискуссий и судьбоносных решений. Но, говорил он себе, организм не способен вечно функционировать без топлива. На бесчисленных чашечках кофе и капельке арахисового масла, даже приправленных адреналином и нервным напряжением, долго не протянешь. И вот теперь, перед лицом Клифтона Рейнарда Боукветта, которого он на дух не переносил, и его помощницы, столь же напряженной, сколь компетентной, президент мечтал отложить все дела ради пятнадцати спокойных минут. Остаться одному. Наедине с баночкой кока-колы и огромным, сочным чизбургером, в котором его жена строго-настрого отказывала мужу во имя президентского здоровья.

Но — некогда. К тому же, подумал президент, в любом случае за чизбургером надолго не спрячешься. И потом снова придется вернуться к делам этого суматошного, слишком жестокого мира, над которым, похоже, не имели никакой власти даже самые лучшие намерения.

Он мечтал войти в историю в качестве президента, научившего свой народ единению, взаимопониманию, показавшего ему дорогу, по которой им предстоит идти всем вместе. Он хотел стать президентом, возвысившим голос в защиту бедных, необразованных, голодных мужчин и женщин, которых улица научила принимать только самые неудачные решения, и он хотел защищать их голосом не грозным, а, наоборот, смягчавшим жестокость их жизни. Защитить всех граждан Америки. Перед его внутренним взором стоял образ великого возвращения домой для всех социально и экономически ущербных соотечественников, что жили у себя на родине, как в изгнании. Превыше всего он ценил доброту — щедрость духа и дела — и мир. Но жизнь требовала сильного человека, способного приказывать другим убивать, уничтожать и умирать. Президент Уотерс как мог старался в своих поступках казаться твердым, сильным, решительным. Но в глубине души он сомневался, тот ли он человек, который нужен стране в данный момент. Втайне от всех он даже начал молиться — впервые с пятнадцатилетнего возраста, когда его отец умер на глазах у сына в больничном коридоре, так и не дождавшись помощи.

Он слегка улыбнулся усталой вежливой улыбкой, приветствуя Боукветта и его помощницу. Боукветт выглядел раздражающе самодовольным. Уотерс впервые встретил людей такого сорта в Йеле и не мог не признать их важности и полезности. Но он так и не научился их любить — хотя и подозревал, что в нем говорила банальная зависть — несмотря на то, что он старательно учился подражать им в одежде, в речи, в манере уверенно держаться…

Его улыбка на миг стала искренней, когда он представил себе реакцию Боукветта, если бы он попросил его сбегать и принести ему чизбургер.

Боукветт уже склонился над аудиовизуальным прибором, вставляя в него карточку размером с фишку домино, на которой была записана секретная информация. В тот же миг загорелись экраны мониторов, расположенные над и позади стола для совещаний.

— Секундочку, Клифф, — остановил его президент. — Прежде чем вы начнете, я должен решить один очень важный вопрос. — Он повернулся к Миллеру, самому низкопоставленному чиновнику из всех присутствующих. — Джон, не сможете ли вы послать кого-нибудь на кухню за бутербродами? Боюсь, мы здесь засидимся довольно долго. Назовем это деловым обедом.

Миллер вскочил, готовый тут же бежать и сделать все, что ни пожелает его шеф.

— Вам как всегда, господин президент?

Уотерс кивнул. Как всегда. Небольшая порция салата с парой крошечных кусочков вареного тунца и — верх роскоши — несколько ломтиков сыра с низким содержанием холестерина. Без гарнира. Два ломтика хлеба с отрубями. И стакан грейпфрутового сока.

— Да, кстати, Джон, — спохватился президент. — Напомните повару, что нет… особой необходимости сообщать моей жене о пиршестве с арахисовым маслом, которое я позволил себе во время ленча. — Он слегка усмехнулся, и члены Совета безопасности посмеялись вместе с ним. Ровно столько, сколько положено.

Миллер испарился. Боукветт стоял, расправив плечи, со значительным видом. Одному Богу известно, о каких новых неприятностях он сейчас сообщит. Переменчивый, на первый взгляд непредсказуемый ход боевых операций сбивал Уотерса с толку. По сравнению с ним мир постчикагской школы экономики, специалистом в которой он являлся, казался простым и упорядоченным. Подобно большинству своих сверстников-американцев мужского пола, президент Уотерс ни дня не служил в армии и теперь впервые в жизни жалел об этом упущении. Он знал, что генералы и адмиралы старались строить свои доклады ему в максимально упрощенной форме. Но так многое из того, что они говорили, казалось просто нелогичным. Развитие событий порой не соответствовало законам физики.

Даже сама терминология звучала таинственно и угрожающе.

Главнокомандующий… Во время избирательной кампании этот титул затерялся среди многих других. Как он теперь хотел иметь возможность передать груз связанной с ним ответственности на другие, более подходящие плечи.

Что ж, возможно, после выборов так и случится. Уотерс не рассчитывал победить во второй раз. Только его жена да горстка мужчин и женщин, накрепко связавших с ним свою карьеру, все еще с наигранной уверенностью говорили о перевыборах. Конечно, какая-то часть его хотела сохранить за собой должность, завершить только начатую работу. Но он не испытывал особого желания дольше, чем необходимо, сидеть в этом кровавом кресле. Будь такое возможно, он учредил бы двойное президентство — одно для специалиста по далеким войнам и интервенциям, другое для строителя лучшей жизни. Но президент один, и, несмотря на естественное, неописуемо сильное желание остаться во главе государства, сохранить сладкую силу власти в своих руках, Уотерс дал себе слово: он ни при каких обстоятельствах не сделает попытки использовать нынешнюю ситуацию для получения преимущества на выборах.

В меру своих сил и возможностей он будет принимать только те решения, которые пойдут на пользу Соединенным Штатам.

Уотерс откинулся в кресле и потянул за уже ослабленный узел галстука, казавшийся ему сегодня особенно тугим.

— Ну, хорошо, Клифф. Выкладывайте, что там у вас сегодня?

Боукветт склонил голову:

— Господин президент, нам сегодня предстоит обсудить много вопросов. Мы сократили их количество до минимума…

«Да начинай же, — подумал Уотерс. — Говори о главном».

— … Но все равно их осталось больше, чем хотелось бы. Я начну с контрразведывательной информации, а затем мисс Фитцджеральд сообщит о событиях на территории Советского Союза. — Боукветт посмотрел президенту в глаза. Слишком во многих брифингах он участвовал, чтобы испытывать робость. — Во-первых, вы, возможно, уже читали статью в сегодняшнем номере «Нью-Йорк Таймс».

Как только он произнес название газеты, мониторы тут же показали статью на внутренней полосе, о которой собирался сообщить Боукветт. Заголовок гласил: «Куда девался Седьмой десантный полк?»

— Нет, не читал, — отозвался президент. Он повернулся к председателю Комитета начальников штабов, ища на его лице следы тревоги. Но генерал оставался невозмутимым.

— Так вот, — продолжал Боукветт. — Хорошо то, что никто пока не подозревает, где именно находится сейчас эта часть. Заранее заготовленная нами версия о секретных маневрах на севере Канады, похоже, работает. Но настроение «Таймс» мне не нравится. Они слишком уж заинтересованы.

— Японцы как-нибудь отреагировали? — спросил председатель Комитета начальников штабов.

Боукветт с деловым видом отрицательно покачал головой.

— Пока до нас ничего не дошло. У них других забот хватает. И, видимо, они в достаточной степени уверены, что и мы слишком заняты на юге.

— Почему «Таймс» начала проявлять интерес? — задал вопрос госсекретарь.

— Позвольте я отвечу, Клифф, — вмешался министр обороны. Но вместо госсекретаря он обратился непосредственно к президенту: — Сэр, мы занимались данным вопросом. Мы не сочли его достаточно важным, чтобы привлекать к нему ваше внимание, но, поскольку Клифф поднял эту тему, я предпочел бы сам пояснить ситуацию. Как вам известно, мы создавали Седьмой полк с «тяжелым» вооружением — а также Десятый и Одиннадцатый полки, «легкие» полки типа того, что называлось раньше «военная разведка», как уникальные подразделения. Мы тщательно следили, чтобы в их составе не оказалось женатых мужчин. Конечно, такое не всегда возможно, особенно в отношении офицеров и старшего сержантского состава. Но тем не менее мы пытались избежать синдрома «рядового с шестью детками». Мы хотели иметь возможность быстро передислоцировать указанные части с наименьшими трудностями. Мы тщательно просмотрели личные дела всех кандидатов. Мы разработали специальные образовательные программы и курсы поддержки для членов семей. И главное, все полки укомплектованы преимущественно добровольцами. Мы стремились разрушить старинную традицию солдатского телеграфа, когда о действиях части можно узнать на передовой больше, чем знают в самом ее штабе. И, думается, мы проделали очень неплохую работу. Мы даже ввели за правило не сообщать большинству офицеров и рядовых название пункта их назначения вплоть до взлета — и запретили личную переписку из зоны боевых действий. Таким образом, в общем и целом нам сопутствовала удача. — Министр выдержал паузу и распрямил грудь, словно собираясь вдохнуть воздух полной грудью. — Но этот сукин сын из «Таймс» оборвал все телефоны со своими вопросами. Он что-то пронюхал. И знаете, почему? Потому что какая-то девчушка из Манхэттена хочет знать, куда подевался ее дружок. Она утверждает, что обручена с капралом из Седьмого полка и желает выяснить, что мы с ним сделали. — Министр улыбнулся и покрутил головой, как бы признавая абсурдность ситуации. — Таким образом, нам даже на руку такой толчок к скорейшему началу операции. С точки зрения сохранения военной тайны. Нам долго здорово не везло. Но ничто не длится вечно.

На короткий миг президента Уотерса охватило жуткое ощущение непрочности и ненадежности всего окружающего. Он никогда и не предполагал, что успех или провал боевой операции в сердце Азии может зависеть от соскучившейся, страдающей от одиночества девушки из Манхэттена.

— Охрана тайн никогда не была сильной стороной нашей нации, — заметил президент. — И во многом это пошло нам на пользу. Но, учитывая все обстоятельства, я полагаю, что нам следует держать наши действия в секрете еще какое-то время, Билл, — обратился он к председателю Комитета начальников штабов, огромному, смахивающему на медведя мужчине. — Почему бы просто не сделать так, чтобы этот солдат написал ей письмо, рассказал, что с ним все в порядке и пообещал скоро вернуться домой. Пусть она обрадуется и успокоится.

— И заткнется, — с чувством добавил Боукветт. Нить разговора слишком уж быстро выскользнула у него из рук, и он хотел снова оказаться в центре всеобщего внимания. — Мы могли бы даже поставить на письме штамп какого-нибудь местечка в канадской глубинке. И пусть наш приятель из «Нью-Йорк Таймс» расчехляет свои лыжи.

— Это в наших силах, — вступил в разговор председатель. — Но я полагаю, нам следует быть готовыми к дальнейшим запросам со стороны прессы, раз уж «Таймс» подняла шум. Я только боюсь, как бы кто-нибудь не сопоставил факты. Положение в Советском Союзе постоянно в центре внимания средств массовой информации.

Президент Уотерс не знал, что предпринять. Он хотел, чтобы собравшиеся придали ему уверенности, а не добавляли новых забот.

— Что ж, — произнес он, — давайте надеяться, что наша удача продлится еще некоторое время. Пойдем дальше. Клифф, прошу вас.

— Продолжая тему контрразведки, господин президент… Советы по-прежнему проявляют редкостную готовность к сотрудничеству. Как вы знаете, ключевые элементы Десятого полка, я имею в виду разведку, находятся в Москве и в других точках СССР, обеспечивая поддержку Седьмого полка. И Советы согласились почти на все — на совместную эксплуатацию техники, на совместное ведение допросов, открыли нам разведывательную информацию. Мы очень многое узнаем об их военной системе, о том, как она работает, и так далее. Должен сказать, несколько раз они нас здорово удивили. Их страна может находиться в жалком состоянии, но они по-прежнему чертовски хороши в некоторых областях разведывательной работы. Впрочем, в других они ужасны. Их войсковая разведка на грани полного развала. На стратегическом уровне мы обладаем более полной картиной ситуации, чем они сами. Через несколько минут мисс Фитцджеральд осветит данную тему. Но хорошей новостью является то, что Советы, похоже, не проводят против нас серьезных, всеобъемлющих разведывательных операций. Нам известно, что генерал Иванов, их командующий в Средней Азии и Западной Сибири, получил приказ добыть, по возможности, обломки одного из наших М-100. Но подобные шаги мы могли предвидеть. Они иногда привирают с целью сохранить лицо, но в общем и целом они ведут с нами на редкость честную игру. Или, по крайней мере, у нас складывается, такое впечатление. — Боукветт оглядел собравшихся за столом.