Глава одиннадцатая

В тот день приор Роберт пробудился и отправился к заутрене с чувством столь глубокого удовлетворения успехом своей миссии, что едва не забыл об исчезновении брата Джона, и даже когда вспомнил об этом досадном происшествии, то решил отложить этот вопрос на потом — этим надо будет заняться, и он займется, но в свое время. Нынче же это никак не должно омрачать великолепие предстоящего события.

Утро и впрямь выдалось на славу — ясное, солнечное и безмятежное. После заутрени монахи вышли из церкви и двинулись к часовне старого кладбища, бывшие на службе гвитеринцы последовали за ними, а по дороге к шествию молча присоединялись и остальные. Они появлялись со всех тропинок, и под конец процессия стала напоминать некое достопамятное паломничество. Они подошли к сторожке Кэдваллона, и Кэдваллон вышел к ним и присоединился к шествию. Передар не осмеливался идти с ними, ибо на него была наложена епитимья и ему надлежало оставаться дома, пока не истечет срок покаяния. Однако отец Хью любезно пригласил его, а приор Роберт даже удостоил снисходительной улыбки: так мог бы святой улыбнуться грешнику. Госпожа Брэнуин если уже и проснулась, то, верно, еще не вполне оправилась от своей ипохондрии. Похоже, что домашние не слишком настаивали на том, чтобы она пошла с ними, а может быть, она сама решила наказать их своим отсутствием. Как бы то ни было, от ее присутствия они были избавлены.

Процессия не имела строгого порядка — и братья, и селяне свободно переходили с места на место, здоровались и переговаривались друг с другом. Празднество было всеобщим, что странно, если принять во внимание препоны, угрожавшие ему несколько дней подряд. Жители Гвитерина теперь проявляли осмотрительность — они решили наблюдать за всем и не упускать ничего.

Передар подошел к Кадфаэлю и молча встал рядом с ним, всем своим видом выражая благодарность. Когда Кадфаэль справился о самочувствии его матери, молодой человек покраснел и нахмурился, а затем с по-детски виноватой улыбкой промолвил, что с нею все в порядке: она еще не совсем отошла от дремы, но больше не гневается и настроена миролюбиво.

— Коли пожелаешь, ты можешь сослужить добрую службу — и Гвитерину, и мне, — сказал брат Кадфаэль и шепотом поведал Передару, о чем следовало известить Гриффита, сына Риса, бейлифа принца Овейна.

— Вот оно как! — Передар широко раскрыл глаза, начисто позабыв о собственных непростительных прегрешениях, и тихонько присвистнул: — Стало быть, ты хочешь, чтобы все так и осталось?

— Раз уж так вышло, пусть все остается как есть. Кому от этого хуже? Все только выигрывают — и мы, и ты, и Ризиарт, и святая Уинифред. Уинифред, пожалуй, больше всех. И конечно же, Сионед с Энгелардом, — добавил монах сурово, испытывая сердце кающегося грешника.

— Да… Я рад за них! — произнес Передар с нарочитым воодушевлением, склонил голову и опустил глаза.

Юноша вовсе не был рад но стремился не подавать виду, и было ясно, что решимости на это у него хватит. Пройдет год-другой — никто и не припомнит Энгеларду эту историю с оленем. В конце концов, если захочет, он сможет свободно вернуться в Чешир, а со смертью отца унаследует его земли. Его больше не будут считать преступником, объявленным вне закона, и все неприятности для него закончатся.

— Я сегодня же передам твои слова Гриффиту, сыну Риса. Сейчас он за рекой, у своего кузена Дэвида, но — если это может послужить закону — отец Хью освободит меня от епитимьи. — Передар смущенно улыбнулся. — Твое доверие — большая удача для меня. Я могу получить отпущение грехов, поверив бейлифу то, что знать должны все, но никто не должен произносить вслух.

— Хорошо! — промолвил довольный брат Кадфаэль. — А остальным займется бейлиф. Одно слово принцу — и дело сделано.

Процессия подошла к тому месту, где к дороге спускалась самая короткая тропа из усадьбы Ризиарта. Сюда и явилась половина его домочадцев. Бард Падриг любовно прижимал к груди маленькую арфу — верно, после прощальной церемонии он собирался посетить еще чей-нибудь дом. Пахарь Кай, так и не снявший впечатляющей повязки со своей вовсе не пострадавшей головы, шел, артистически покачиваясь и бесстыже поблескивая видневшимся из-под повязки глазом. Не было видно ни Сионед, ни Энгеларда, ни Аннест, ни Джона. Брат Кадфаэль сам распорядился об этом, но сейчас вдруг ощутил горечь от их отсутствия.

Они приблизились к небольшой прогалине. Лес по обе стороны расступился, и взгляду открылась узкая полоска некошеной травы и каменная, поросшая зеленым мхом стена старого кладбища. Показалась маленькая часовенка святой Уинифред — почерневшая, осевшая, выглядевшая слишком высокой для своего фундамента. С востока от нее, на сочной зелени весенней травы, точно шрам выделялся темный прямоугольник — свежевырытая могила Ризиарта. У ворот приор Роберт остановился и повернулся навстречу процессии. Лицо его светилось милосердием, если не любовью. Приор заговорил, а брат Кадфаэль переводил его слова.

— Отец Хью, и вы, добрые люди Гвитерина! С благими намерениями явились мы сюда — ибо мы верили, как верим и ныне, что вело нас Божественное Провидение и желание почтить святую Уинифред в соответствии с ее волею. Не лишить вас сокровища стремимся мы, но позволить лучам его воссиять для многих и многих, и для вас в том числе. Скорбью исполнились мы оттого, что миссия наша могла кого-то из вас опечалить. Теперь же, достигнув согласия, когда вы по доброй воле позволяете нам увезти мощи святой, к вящей ее славе, мы обрели радость и облегчение. Ныне вам ведомо, что не замышляли мы ничего худого, желали одного лишь добра, и теперь исполняем то, что надлежит, с должным почтением.

Слушавшие приора стояли полумесяцем — и с одного его края до другого прокатился едва слышный ропот невольного согласия, почти одобрения.

— Так не затаите ли вы недобрых чувств за то, что мы увезем с собой сию драгоценность? Верите ли вы, что мы поступаем по справедливости и берем лишь то, что нам предназначено?

«Лучше он не мог бы сказать, — удивленно и обрадованно подумал брат Кадфаэль, — он говорил так, как если бы все знал или как будто я составил для него эту речь. Если последует столь же удачный ответ, я, пожалуй, и сам уверую в это чудо».

Толпа расступилась, и вперед вышел Бенед, крепкий, видный, внушающий уважение. Он был достоин говорить от имени прихода, как и всякий гвитеринец, кроме разве что отца Хью, который в этом деле занимал двусмысленную позицию, сохраняя нейтралитет, а посему благоразумно хранил молчание.

— Отец приор! — хрипло заговорил Бенед. — Нет среди нас ни единого, кто пожалел бы для вас реликвии, возлежащей в ковчеге на алтаре. Мы и вправду верим, что эти останки по праву принадлежат вам, и с нашего согласия вы возьмете их в Шрусбери, где им и подобает находиться, как на то указывали знамения.

Это было уж слишком хорошо. Приору Роберту позволительно было зардеться от удовольствия; возможно, он испытывал даже некоторую неловкость. Кадфаэль же невольно обвел долгим озабоченным взглядом собравшихся, их невозмутимые, непроницаемые, улыбающиеся лица, их широко открытые глаза, в которых ничего нельзя было прочесть. Никто не ерзал, не перешептывался, и даже из задних рядов не донеслось ни смешка. Кай с неподдельным восхищением таращился одним — не прикрытым повязкой — глазом. Бард Падриг прямо-таки излучал благодушие и удовлетворение по случаю всеобщего примирения. Они уже знали! То ли Сионед пустила осторожный шепоток по кругу, то ли природное чутье подсказало им истину, но если не в подробностях, то по сути гвитеринцы знали все, что следовало знать. И ведь никто не проговорится, не обмолвится ни словом, покуда пришельцы не уйдут восвояси.

— Идемте же, — возгласил исполненный признательности приор Роберт, — освободим брата Колумбануса от его бдения. Приспело время святой Уинифред начать свой путь домой.

Высокий, с царственной осанкой, с серебристыми сединами, он повернулся и величественно ступил на порог часовни, а большинство гвитеринцев гурьбой вошли на кладбище следом за ним. Белой аристократической рукой он распахнул дверь и замер.

— Брат Колумбанус, вот и мы! Бдение твое завершилось.

Приор сделал шаг, другой… После яркого солнца ему показалось, что в часовне царит полутьма, хотя сквозь маленькое оконце с восточной стороны струился ясный свет. Потом из полумрака выступили стены — побуревшие, пахнущие деревом, и он смог различать то, что было внутри: вначале лишь очертания, а потом свет — такой резкий и слепящий, что Роберт застыл в изумлении, охваченный благоговейным трепетом. Часовня была заполнена тяжелым, навязчивым сладким ароматом. От повеявшего в открытую дверь легкого утреннего ветерка он заколыхался волнами. На алтаре ровным пламенем горели две свечи, между ними — маленькая лампадка.

Аналой стоял прямо перед гробом, однако коленопреклоненного монаха перед ним не оказалось. Алтарь и раку словно припорошило снегом, их устилали белоснежные лепестки — будто волшебный ветер пронес их в своих ладонях через два поля от цветущей боярышниковой изгороди и, не уронив по пути ни одного цветка, вдохнул их сквозь алтарное окошко. Благоухающая метель осыпала и аналой, и скомканные пустые облачения, брошенные перед ним.

— Колумбанус!.. Что это? Его здесь нет! Брат Ричард подступил к приору слева, брат Жером справа. Бенед, Кэдваллон, Кай и все остальные сгрудились позади, а затем расступились по обе стороны вдоль темных стен часовни и, вдыхая сладостное благоухание, воззрились на это чудо. Никто не решался опередить приора, и наконец он сам медленно двинулся вперед и склонился, чтобы поближе рассмотреть то, что осталось от брата Колумбануса.

Черная бенедиктинская ряса лежала там, где он преклонял колена, полы откинулись назад, верхняя часть упала складками, а рукава распростерлись, как крылья, и были согнуты в локтях, будто бы покинувшие их руки оставались сложенными в молитвенном жесте. Из-под рясы что-то белело.

— Глядите! — благоговейно прошептал брат Ричард. — Рубаха его осталась внутри рясы, а вот, гляньте — его сандалии!

Они виднелись из-под края одеяния, сложенные вместе, подошвами вверх, как будто оставались на ногах молящегося. На аналое, на месте для Библии, где должны были покоиться руки монаха, лежал цветок боярышника.

— Отец приор! Здесь все его одежды. И подрясник, и подштанники — все! Одно надето на другое — так, как он носил! Как будто… как будто он был вознесен из своих одежд и оставил их здесь, подобно змее, что сбрасывает старую кожу и является в блеске новой!

— Это поражает больше всего, — вымолвил приор Роберт. — Можем ли мы постичь это, не впадая в грех?

— Отче! Позволительно ли нам взять эти одеяния? А что, если на них остался какой-то след или знак?..

Там ничего не было, уж в этом-то брат Кадфаэль был уверен. Брат Колумбанус не истекал кровью, ряса его не была порвана, даже запачкана она не была. Он упал в густую весеннюю зелень, уже пробившуюся сквозь мертвую прошлогоднюю траву.

— Отче, все случилось так, как я предположил, — пролепетал Ричард, осмотрев одежды, — словно он был бережно вознесен из своих одеяний, и они ниспали, ибо он не нуждался в них более. О отец мой, мы свидетели великого чуда! Мне страшно! — вдруг вскричал субприор, разумея под этим невыразимый благоговейный трепет перед тем, что свято. Нечасто выказывал он подобное красноречие и нечасто бывал так взволнован.

— Теперь я действительно припоминаю, — промолвил потрясенный и пристыженный — в чем трудно было его укорить — приор, — молитву, которую творил он прошлой ночью. Исполненный возвышенного экстаза, призывал он забрать его живым из этого мира, коли Пресвятая Дева сочтет его достойным столь великого отличия и блаженства! Возможно ли, что он был удостоен подобной милости?!

— Отче! Следует ли нам искать его? Здесь, и поблизости, и в окрестных лесах?

— Зачем? — просто отозвался приор. — Разве, будучи в здравом уме, побежал бы он в ночи обнаженным? Да пусть даже он обезумел и сбросил свои одежды — неужто были бы они оставлены так, складка к складке, в должном порядке — как будто он и сейчас поминает усопшего? Скинуть одеяния так — невозможно. Нет, то место, куда он ушел от нас, куда выше этих лесов, далеко от этого мира. Самые горячие молитвы его были услышаны, и он был избран. Чудо свершилось! Давайте же отслужим здесь мессу по брату Колумбанусу, прежде чем возьмем блаженную госпожу нашу, избравшую его своим герольдом, и пойдем, чтобы поведать о явленном нам чуде веры!

Зная, что за человек приор Роберт, трудно судить, когда понимание того, во что можно употребить это чудо, возобладало в его сознании над искренней верой, изумлением и благочестием, и он стал действовать так, чтобы случившееся позволило ему стяжать возможно большую славу. Впрочем, в его поведении не было ничего непоследовательного. Приор нимало не сомневался в том, что брат Колумбанус действительно покинул этот мир и живым вознесся на небеса, как он того и желал. Но коль скоро это так, то он, как приор, не только вправе, но и обязан сделать все для того, чтобы явление избранника как можно более послужило прославлению аббатства Святых Петра и Павла в Шрусбери. А уж воспользоваться этим для того, чтобы над челом его самого, приора Роберта, положившего начало поискам святыни, воссиял ореол, было для него приятнейшей из обязанностей. И он не преминул поступить именно так.

Исполненный веры в чудо, он отслужил мессу, стоя над грудей покинутых одежд в облаке белых цветов. Не стоило сомневаться в том, что через отца Хью приор известит о случившемся Гриффита, сына Риса, и попросит того быть настороже — на случай, если после отъезда братьев в Шрусбери всплывут какие-либо обстоятельства, относящиеся к этому происшествию. Таким приора сделали его вера и происхождение: он был подготовлен к тому, чтобы священствовать и править, и не мог пренебречь ни той ни другой ролью.

Жители Гвитерина столпились, заполнив все пространство вокруг, и молча наблюдали, ничем не выражая своего мнения. То, что они были здесь и молчали, сошло за одобрение, а что они думали на самом деле, так при них и осталось.

— Теперь же, — возгласил растроганный едва ли не до слез приор Роберт, — поднимем благословенную ношу и возблагодарим Всевышнего за драгоценный груз, который нам выпало честь нести.

И он первый выступил вперед, чтобы подставить свою тонкую руку и слабое плечо.

Для брата Кадфаэля это был прескверный момент — такую возможность он упустил из виду. Однако Бенед проявил неожиданное проворство.

— Ныне, когда достигнуто согласие, останется ли Гвитерин позади? — громогласно вскричал он и устремился вперед — не столь величественно, как приор, но с куда большей прытью. Он оказался в головах раки прежде приора и успел подставить свое широкое плечо, а полдюжины подмастерьев из его кузни, могучих приземистых парней, с воодушевлением последовали его примеру. Помимо брата Кадфаэля, из шрусберийских монахов примерно того же роста был один брат Жером, подставивший шею под угол раки; он один вскрикнул, изумленный тяжестью ноши, и согнулся, но Бенед подскочил к нему и принял большую часть веса на себя.

— Кто бы мог подумать, что столь хрупкие кости окажутся такими тяжелыми! — возгласил с пафосом кузнец.

Кадфаэль поспешил истолковать это и, переводя слова Бенеда, добавил от себя:

— Здесь нас окружают чудеса — великие и малые. Истину изрек отец приор — нам следует благодарить Господа за возложенную на нас ношу. И разве не об особой милости свидетельствует то, что небеса столь явно дали нам ощутить ее бесценность?

По-видимому, приор Роберт в своем нынешнем состоянии, смиренном и восторженном одновременно, не нашел логику этого суждения столь своеобразной, какой она показалась самому брату Кадфаэлю. Приор был готов принять и приветствовать все, что могло способствовать еще большему его торжеству.

Итак, именно гвитеринцы на своих крепких плечах вынесли раку из часовни и прошествовали с нею к дому священника с таким воодушевлением, что, казалось, весь приход дождаться не может, когда наконец избавится от гостей, увозящих их реликвию. Гвитеринцы сами привели лошадей и мулов и снарядили небольшой возок, устланный тканями, на котором драгоценную поклажу предстояло доставить в Шрусбери. Водруженная на эту повозку рака должна была покоиться там до самого прибытия в аббатство. Стоит заметить, что возок недорого обошелся братии, ибо кузнец не взял с них платы за работу и материалы — это было его пожертвование. Никто не хотел, чтобы по пути с ракой что-нибудь приключилось, памятуя о том, как согнувшийся под тяжестью брат Жером едва не уронил ее.

— Нам будет не хватать тебя, — с сожалением заметил брату Кадфаэлю Кай, возившийся с упряжью. — Падриг сложил песнь в честь Ризиарта — тебе бы наверняка захотелось ее послушать, да и еще один вечерок за выпивкой в славной компании нам бы не помешал. А этот ваш парень, Джон, благодарит тебя и желает всего наилучшего. Он скрывается лишь до тех пор, пока не уберутся ваши ребята. Сионед просила передать тебе его слова: приглядывай за своими грушевыми деревьями, а то у нас здесь зимняя моль порой черт те что вытворяет.

— Да, Джон — добрый помощник в саду, — рассудительно произнес Кадфаэль, — малость тяжеловат на руку, но целину вскапывает быстрее, чем любой послушник — из тех, что у меня были. Мне тоже будет его не хватать. Бог ведает, кого я заполучу вместо него.

— Легкая рука не больно-то годится для работы в кузнице, — отозвался Бенед, отступая, чтобы полюбоваться окованными железом колесами, которые он поставил на возок. — Сноровистая — да! Но не легкая. Вот что я скажу тебе, Кадфаэль: я еще наведаюсь к тебе в Шрусбери. Есть у меня давняя блажь совершить когда-нибудь большое паломничество через всю Англию и добраться до Уолсингема. Шрусбери, пожалуй, почти по пути будет.

Когда наконец все было готово и приор Роберт уселся в седло, Кай шепнул Кадфаэлю на ухо:

— Когда поднимешься на вершину холма, где, помнишь, мы пахали в день вашего приезда, глянь в другую сторону. Там, где лес расступается, увидишь открытый холм — как раз перед тем местом, где деревья снова смыкаются. Там соберется вся наша расчудесная компания — специально для тебя.

Брат Кадфаэль, который всю ночь не сомкнул глаз и очень устал, без зазрения совести выбрал себе из двух мулов более спокойного и понятливого — такой повсюду последует за лошадьми, и его крепким копытам нипочем любая дорога. На муле было высокое удобное седло, а брат Кадфаэль еще не разучился править одними коленями, без удил. Мула покрупнее впрягли в возок. Возок был хоть и не широк, но устойчив, и легко катился даже по лесному бездорожью, а потому не слишком тяжелый Жером мог ехать на спине мула — тому что его тащить, что хомут да оглобли. В любом случае не стоило особенно беспокоиться об удобстве Жерома, который первым догадался сочинить историю о видении святой Уинифред, почти наверняка зная, что поиски приора в Уэльсе приведут именно к этой девственнице, как самой желанной и самой доступной. Жером и Колумбануса обхаживал бы столь же усердно, если бы тот пережил Роберта и занял его место. Кортеж, торжественно двинулся вперед. Половина Гвитерина собралась, чтобы посмотреть, как он отбывает, и вздохнуть с облегчением, когда он таки отбудет. Отец Хью благословил отъезжавших гостей. Передар, скорее всего, уже находился за рекой, где сеял добрые семена в уме бейлифа. Он заслуживал того, чтобы ему зачлось это поручение. Подлинным грешникам несть числа, а искренне раскаявшиеся редки. Передар поступил мерзко, но этот юноша по-прежнему внушал симпатию. Кадфаэль полагал, что, когда парень переболеет Сионед, за его будущее можно будет не опасаться. Есть, в конце концов, и другие девушки: таких, как она, немного, но ведь встречаются же очень славные и смышленые.

Брат Кадфаэль удобно уселся в седле и тронул поводья, давая мулу понять, что тот может везти его куда надо. Незаметно монах задремал, однако это был не настоящий сон. Он воспринимал игру света и тени под деревьями и свежесть лесной прохлады, ощущал, что под ним что-то движется, и чувствовал удовлетворение, что дело сделано или почти сделано, ибо дорога домой только началась.

Когда они подъехали к высокому кряжу над речной долиной, Кадфаэль встрепенулся. Пахота завершилась, распахали и целину, и сейчас там, внизу, пахарей не было. Он повернулся вправо, к лесистым вершинам, и стал ждать, когда между деревьями откроется просека. Она оказалась короткой и узкой полосой травы, поднимавшейся к округлой вершине, за которой темной стеной смыкались деревья. На пологом склоне холма собралось немало народу, по большей части домочадцев Сионед. Они находились достаточно далеко, чтобы остаться неузнанными для всякого, кто знал их хуже, чем Кадфаэль. Облако темных волос, льняная шапочка, повязка Кая, горделиво сдвинутая назад, как шляпа в жаркий полдень, чья-то светло-каштановая шевелюра на фоне багряной терновой изгороди, смахивавшая на запущенную тонзуру брата Джона. И Падриг здесь — еще не пустился в свои скитания. Все они махали руками и улыбались, и растроганный Кадфаэль помахал им в ответ. Затем процессия пересекла неширокую прогалину, и фигурки провожавших скрылись за лесом.

Весьма довольный брат Кадфаэль поудобнее устроился в седле и заснул. На ночь монахи остановились в Пенмачмо, в церковном странноприимном доме, где предоставлялся кров путникам. Кадфаэль, позаботившись о своем муле, тут же, без всяких извинений, отправился досыпать на сеновале над конюшней. За полночь его разбудил чрезвычайно возбужденный брат Жером.

— Брат! Великое чудо! — проблеял Жером в экстазе. — Сюда прибыл странник, мучимый невыносимой болью от жестокого недуга, он издавал такие вопли, что все мы в гостинице лишились сна. И тогда приор Роберт опустил в святую воду несколько сбереженных нами лепестков из часовни и дал страждущему испить этой воды. Вслед за тем его вынесли во двор и позволили припасть губами к раке. В тот же миг боль оставила путника, и не успели мы уложить его в постель, как он уже спал. Он ничего не чувствует, он спит как младенец! О брат! Мы стали орудиями удивительной благодати!

— Стоит ли так удивляться этому? — раздраженно возразил брат Кадфаэль. Он был сердит: сказалась досада из-за того, что его оторвали от сна, да к тому же он был захвачен врасплох — больше, чем мог себе в этом признаться. — Если бы у тебя была хоть крупица веры в то, что мы везем из Гвитерина, ты бы не удивлялся тому, что по дороге творятся чудеса.

«Но ведь это лишнее доказательство в пользу того, чтобы поверил я, — подумал Кадфаэль после того, как Жером удалился в поисках более благодарной аудитории. — Похоже, я действительно начинаю постигать саму природу чуда. Ибо разве было бы чудо чудом, если бы к нему имелись разумные основания? Чудеса не имеют ничего общего с разумом! Чудеса противоречат разуму! Переворачивают разум, дурачат разум! Они не воздаются по заслугам, они являются и несут спасение всем, кому угодно. Если бы в них был смысл, они не были бы чудесами». Все эти соображения и удовлетворили, и позабавили монаха, и он легко уснул, чувствуя, что все в порядке с этим миром, который всегда виделся ему чудесным и не укладывающимся ни в какие нормы.

Мелкие чудеса, одни заурядные, иные просто смехотворные, сопровождали их всю дорогу до Шрусбери. Правда, трудно было судить, скольким из отбросивших костыли они на самом деле были необходимы и скольким из тех, кому они все-таки были необходимы, в скором времени пришлось обзавестись новыми, сколько было мнимых заик, сколько слабых сухожилий существовало только в воображении, не говоря уже об искателях сенсаций, которые, нацепив на глаз повязку или прикинувшись вдруг разбитыми параличом, рассчитывали таким образом приобщиться к новоявленному культу. Благодаря этому мощи приобрели громкую известность, которая не только сопутствовала, но и опережала их, и уже доставляла аббатству благоговейное покровительство, выражавшееся в дарах и завещаниях тех, кто надеялся, что в благодарность за это святая отмолит их сомнительные грешки.

В окрестностях Шрусбери сотни людей выходили им навстречу и сопровождали процессию до самой часовни Святого Жиля на границе монастырских владений, где раке предстояло дожидаться великого дня перенесения мощей в церковь аббатства. Едва ли это могло произойти без благословения епископа и должного оповещения всех церквей и монастырей, что должно было способствовать еще большей славе обители. И когда настал этот день, брат Кадфаэль ничуть не удивился тому, что небо заволокло тучами и хлещет проливной дождь, как будто нарочно оставляя место для еще одного маленького чуда. Ибо, хотя дождь нещадно поливал все окрестные поля и селения, ни одна капля не упала на процессию, которая переносила раку с мощами святой Уинифред к ее последнему пристанищу в алтаре аббатской церкви. Следом в храм тотчас набилось множество искателей чудес, и по большей части они ушли удовлетворенными.

При полном собрании капитула приор Роберт доложил о результатах своей миссии аббату Хериберту.

— Отче! К прискорбию своему, я должен признать, что из шести братьев, покидавших Шрусбери, вернулось только четверо. Мы лишились и гордости нашей обители, и ее позора, но доставили сокровище, за которым и пустились в путь.

Приор заблуждался почти во всем, что стоило принимать в расчет, но поскольку было маловероятно, что кто-нибудь откроет ему глаза, то и беды в этом не было.