И гвитеринцы не обманулись в своих ожиданиях. По окончании службы, когда пришло время отправляться в часовню на бдение, Колумбанус вдруг обернулся к алтарю и, воздев руки, громко взмолился чистым, высоким голосом. Он призывал святую мученицу явиться ему в ночной тиши, дабы, пребывая в благоговейном одиночестве, он вновь сподобился испытать невыразимое блаженство, сделавшее для него тягостным лицезрение земной юдоли. И если на сей раз, — взывал монах, и пламенные мольбы его воспаряли к бревенчатой крыше церквушки, — Уинифред сочтет его достойным, пусть позволит навеки распроститься с бренной плотью и живым вознестись в мир несказанного света, презрев удел, уготованный смертным.
Слышавшие это преисполнились трепета перед лицом столь возвышенной добродетели. Все, кроме брата Кадфаэля. Тот давно уж был не склонен приходить в восторг при виде непомерной людской гордыни, да и голова его была занята другим, хотя то, о чем он думал, и было связано с Колумбанусом.
Глава десятая
Брат Колумбанус вошел в темную часовенку, деревянные стены которой источали густой аромат столетий, и прикрыл за собой дверь, но запирать не стал. Свечи в тот вечер зажжены не были, и на алтаре горела лишь маленькая масляная лампадка с плавающим фитилем. Ровный неколеблющийся огонек слегка рассеивал мрак вблизи алтаря. Чуть поодаль царила непроглядная тьма. Рака с мощами святой Уинифред стояла на козлах перед алтарем, ее смутные очертания проступали из темноты. То и дело на инкрустированной серебром поверхности вспыхивали искорки отраженного света.
В часовне имелся и второй выход, дверь из крохотной ризницы выходила на маленькое крылечко, однако даже слабое дуновение ветерка не тревожило неподвижного язычка пламени. Никто и ничто — ни Божия тварь, ни бесплотный дух не нарушали тишины и покоя.
Брат Колумбанус быстро, как будто походя, склонился перед алтарем. Все равно видеть его здесь никто не мог — он пришел один, и ни в лесу, ни на кладбище не встретил ни души. Молодой монах отставил в сторону один из аналоев, а другой установил посередине часовни, напротив раки. Вдали от людских глаз Колумбанус действовал практичнее и сдержаннее, чем когда был на виду, однако он не собирался отступать от ритуала. Раз уж положено простоять всю ночь на коленях — так тому и быть, но не стоит при этом чрезмерно усердствовать. Благочестивый пыл будет куда уместнее утром, на церемонии вынесения мощей святой Уинифред, которым предстоял долгий путь в Шрусбери.
Молитвенная скамеечка показалась Колумбанусу жестковатой, и он подоткнул под колени складки подола рясы. Устроившись поудобнее, монах сложил на аналое руки в широких рукавах рясы и опустил на них голову. От утонувших во мраке бревенчатых стен тянуло теплом. Теперь, когда Колумбанус не видел ни слабого язычка пламени, ни отблесков света на поверхности раки, на него одна за другой стали накатываться убаюкивающие волны желанной дремоты, пока одна из них не захлестнула его с головой. Монах уснул.
Забывшись, он не ощущал течения времени, однако прошло уже более трех часов и близилась полночь, когда Колумбануса посетил странный сон, навязчивый и тревожный. Женский голос взывал к нему, негромко, но явственно: «Колумбанус… Колумбанус… Колумбанус»… — снова и снова, с безжалостным и неистощимым терпением. И даже во сне монах почувствовал, что этот голос готов призывать его вечно, ибо имеет в запасе вечность, тогда как в его распоряжении остался всего лишь миг, чтобы пробудиться и избавиться от этого гнетущего зова.
Он встрепенулся и напряженно замер, настороженно прислушиваясь и растерянно всматриваясь во тьму. На первый взгляд, все вокруг него было таким же, как и прежде, — конус света, обступивший его полумрак и темнеющая перед алтарем рака. Только вот темнота еще больше скрадывала ее очертания. Фитиль продолжал гореть ровно, но теперь рака заслоняла огонек больше чем наполовину.
Колумбанус подумал было, что забыл проверить масло в лампаде, но тут же вспомнил, что, когда уходил из часовни после похорон Ризиарта — всего несколько часов назад, — она была полна.
Казалось, что, пробудившись, он не сразу обрел способность слышать, ибо только сейчас до него дошло, что преследовавший его кошмар перешел из сна в явь. У Колумбануса мороз пробежал по коже. Нет, ему не померещилось. Тот же голос, очень спокойный, очень тихий, не громче шепота, но отчетливый, одновременно и близкий, и бесконечно далекий, настойчиво повторял: «Колумбанус… Колумбанус… Колумбанус, что ты наделал?»
Не веря своим ушам, монах в смятении воззрился на раку, окруженную ореолом призрачного света, — голос исходил оттуда.
— Колумбанус, Колумбанус, неверный слуга мой, преступающий мою волю и убивающий моих защитников, что скажешь ты в свое оправдание мне, Уинифред? Или ты думаешь, что сможешь и меня обмануть, как обманываешь своего приора и братьев?
Леденящие кровь слова доносились со стороны темнеющей апсиды алтаря, странным эхом отражаясь от утонувших во мраке стен часовни. Голос звучал размеренно и бесстрастно.
— Ты, возгласивший себя моим почитателем, вознамерился провести меня, подобно гнусному Крэдоку. И ты надеешься избегнуть его участи ? Никогда не желала я покидать место своего упокоения в Гвитерине! Кто мог сказать тебе иное, если не твое дьявольское тщеславие? Я возложила руку на доброго человека и повелела ему быть моим поборником, и вот сегодня он был погребен здесь, он, принявший мученическую смерть за меня. Но небеса видят все, и тебе не укрыть свой грех. Почему, — вопросил голос, исполненный холодного, грозного спокойствия, — ты убил слугу моего, Ризиарта?
Колумбанус попытался подняться с колен, но, казалось, они были прибиты гвоздями к молитвенной скамеечке. Он попытался что-то сказать, но язык не повиновался ему, и у него вырвался лишь невнятный хрип. Страх лишил его дара речи. Ее не могло быть здесь, здесь никого не было! Но святые являются, где пожелают и кому пожелают, и гнев их ужасен. Колумбанус вцепился в аналой, но онемевшие холодные пальцы ничего не чувствовали. В горле пересохло, и он не мог выдавить ни слова.
— У тебя осталась только одна надежда — покаяние. Колумбанус, убийца, говори! Сознавайся!
— Нет! — торопливо вскричал потрясенный Колумбанус. — Нет, я его и пальцем не тронул! Святая дева, весь тот день я провел в твоей часовне, как же я мог причинить ему зло? Воистину, я грешен перед тобой, я нарушил свой долг, я уснул… Я признаю это! Но только это — в гибели Ризиарта я не повинен…
— Низкий лжец, — выдохнул голос, в котором послышались нотки гнева, — спал не ты. Кто принес вино? Кто подмешал в это вино зелье и вынудил тем согрешить невиновного? Спал не ты, а Жером. Ты же прокрался в лес, подстерег там Ризиарта и сразил его.
— Нет… нет, клянусь тебе, нет! — Дрожащий, покрывшийся холодным потом Колумбанус попытался опереться на аналой, он хотел подняться с колен и бежать, но силы изменили ему. Да и можно ли убежать от той, что пребывает повсюду и видит все? Ибо ни один смертный не мог знать того, что было ведомо ей.
— Нет, все было не так! Это ошибка! Я спал здесь, когда за нами пришел посыльный отца Хью. Жером разбудил меня… Посыльный может поручиться…
— Посыльный не переступал порога часовни. Брат Жером, которого ты опоил, уже пробудился и вышел ему навстречу. А ты — ты притворился и солгал, как притворяешься и лжешь сейчас. Кто принес маковый отвар? Кто, как не ты, знал о его действии? Ты прикинулся, будто спал, и лгал, лгал даже во время своего покаяния, а Жером, слабый духом и испорченный, подобно тебе самому, поддался на искушение и обрадовался тому, что ты не обвинил его в небрежении. Несчастный и не догадывался, что тем самым ты наводишь на него подозрение в худшем, в своем гнусном преступлении — подлом убийстве. Он не знал, что ты лжешь, и не мог обвинить тебя в этом. Но мне все известно, и я тебя обвиняю! И если ты посмеешь еще хоть раз осквернить мой слух ложью, тебя постигнет такое возмездие, какое стало уделом нечестивого Крэдока.
— Нет! — вскричал Колумбанус и закрыл лицо руками, будто ослепленный молнией. — Нет, пощади меня. Я не лгу! Благословенная дева, я верно служил тебе… Я всего лишь желал исполнить твою волю… Мне ничего не известно об убийстве. Я не причинял зла Ризиарту. Я не давал никакого зелья Жерому.
— Жалкий глупец! — возвысился голос. — Неужто ты думаешь, что сможешь обмануть меня? Тогда скажи — что это?
Что-то промелькнуло в воздухе серебристой вспышкой и, упав на пол перед аналоем, со звоном разлетелось вдребезги, осыпав колени Колумбануса крохотными осколками стекла и окропив его рясу множеством мелких и липких капель. В тот же миг огонек лампады потух и в часовне воцарился непроглядный мрак.
Трясущийся от страха Колумбанус повалился на четвереньки и пополз по земляному полу. Острые осколки впивались ему в ладони и ранили до крови. Всхлипнув, он поднес руку к лицу, и в нос ему ударил дурманящий запах макового отвара. Колумбанус понял, что пол усыпан осколками сосуда с успокоительным снадобьем, того самого, что был запрятан в его суме, оставшейся в доме Кэдваллона.
Прошло около минуты, и глаза его стали привыкать к темноте. За ракой и алтарем находилось узенькое окошко, за которым чернело безлунное, усеянное звездами небо. Их слабый, мерцающий свет проникал в часовню. Из мрака вновь выступили смутные очертания предметов, и страх с новой силой обуял Колумбануса. Между ним и ракой маячила неподвижная тень.
Напряженно вглядываясь, Колумбанус увидел, что это фигура женщины. Свет из алтарного окошка падал ей на голову и плечи, ниже все тонуло во мраке. Он не заметил и не услышал, как она появилась, — просто возникла из небытия, пока он елозил по усыпанному стеклом полу и стонал от боли. Стройная, неподвижная женская фигура, укутанная в белое с головы до пят — святая Уинифред, облаченная в саван, истлевший много веков назад. Голова и лицо святой были скрыты под тонкой вуалью, а вытянутая рука указывала на перепуганного монаха.
Он отпрянул и на коленях попятился по полу, бессильно взмахивая руками, в тщетных попытках оградиться от нее. Неистовые слезы хлынули из его глаз и безумные речи полились с его губ.
— Я сделал это ради тебя! Ради тебя и нашего аббатства! Я совершил это ради преумножения славы нашего ордена. Я свято верил, что имею на то дозволение, твое и Всевышнего. Ибо он противился воле Господней. Он хотел оставить тебя здесь. Сделав это, я поступил, как надлежало.
— Сделав что? — требовательно и резко вопросила дева. — Говори прямо и рассказывай все!
— Я дал Жерому настою, подлил ему в вино, а когда он уснул, я тайком пробрался в лес и затаился в кустах возле тропинки. Завидев Ризиарта, я последовал за ним и… Я сразил его. О, сладостная святая Уинифред! Ты не можешь проклясть меня за то, что я поразил нечестивца, дерзнувшего выступить против благочестивого замысла!
— Ты ударил его в спину? — донеслось оттуда, где виднелась бледная фигура, и неожиданный порыв холодного ветра пронесся по часовне, слегка шевельнув вуаль на ее голове и пронзив до костей Колумбануса. Повеяло холодом могилы, как если бы его коснулась восставшая из мертвых. А она — она, несомненно, стояла теперь на шаг ближе к нему, хотя Колумбанус и не видел, чтобы она сдвинулась с места.
— Ударил в спину, как предатель и подлый трус! Признай это! Рассказывай все!
— В спину! — пролепетал Колумбанус. Словно побитый пес, он пятился на четвереньках, пока не уперся в стену. Отступать дальше было некуда. — Я признаю это! Я сознаюсь во всем! О милосердная святая, ничто от тебя не укроется! Сжалься надо мной! Пощади меня! Я сделал это ради тебя, только ради тебя!
— Ты сделал это только ради себя, — прозвучал обвиняющий голос, холодный как лед и обжигающий, словно лед. — Ты думал лишь об одном: как достичь высокого положения и власти в ордене, и, в угоду своему честолюбию, лживыми уловками возбуждал к себе внимание и почтение, кощунственно убеждая легковерных в том, что стяжал особое мое расположение. Я знаю, к чему ты стремился, — чтобы вся слава досталась тебе, чтобы тебя сочли избранником небес и светочем благочестия, и тогда ты смог бы стать приором в обход брата Ричарда, а если удастся, то обойти и приора Роберта, и сразу стать аббатом. Ты вознамерился увенчать свою голову митрой, стать самым молодым прелатом в Англии, а то и во всем христианском мире. Я вижу тебя насквозь, ибо мне ведомы такие, как ты, — безжалостные негодяи, готовые на все, лишь бы добиться власти.
— Нет, нет, — заскулил Колумбанус, задыхаясь и вжимаясь спиной в стену. Ибо — он отчетливо видел это — она приближалась, исполненная холодного гнева, и ее протянутые к нему руки источали смертельную угрозу.
— Все это ради тебя, только ради тебя! Я верил, что исполняю твою волю.
— Мою волю! — В голосе зазвучала уже ничем не сдерживаемая ярость, он разил, как кинжал. — Ты хочешь сказать, что я возжелала зла?! Я повелела тебе совершить убийство?!
Забывшись, она сделала один лишний шаг. Охваченный паническим страхом Колумбанус, вдавившись в стену и издавая нечленораздельные звуки, выставил вперед руки и беспорядочно замолотил ими в воздухе, лишь бы только не дать ей приблизиться. Случайно его левая рука задела вуаль и стащила ее с головы девы. Ее темные волосы рассыпались по плечам. Пальцы Колумбануса коснулись ее щеки, и там, где должен был находиться костлявый череп с зияющими провалами глазниц, он ощутил гладкую, упругую плоть.
Вой дикого ужаса сменился торжествующим воплем. Он, еще мгновенье назад больше всего на свете боявшийся соприкоснуться с ней, крепко вцепился в ее густые темные волосы. Что-что, а соображал Колумбанус быстро. Ему потребовался всего миг, чтобы понять, что он коснулся живой женщины, из плоти и крови, и немногим больше, чтобы догадаться, кто она такая и в какие силки он угодил с ее помощью. Но ведь она одна, — вихрем пронеслось у него в голове, и, судя по всему, расставила ему свою западню в одиночку. А значит, если она спасется, ему конец… Утро еще не скоро, и на то, чтобы замести следы, времени хватит. Если он избавится от нее, тогда ему опасаться нечего — он вернется в Шрусбери, увенчанный славой.
Однако Колумбанус недооценил Сионед — она ничуть не уступала ему в сообразительности. Услышав в темноте его ликующий крик, девушка поняла, что Колумбанус избавился от страха перед небесами и преисподней. Она ощутила волну исходившей от него лютой ярости, столь же омерзительной, как и его страх. Сионед инстинктивно отпрянула и высвободилась из его хватки, что стоило ей нескольких прядей волос. Но избавиться от Колумбануса было совсем не просто. Выпустив волосы, он тут же ухватился за саван, в который была закутана Сионед а прочная льняная ткань так легко не рвалась. Девушка метнулась влево, стараясь оказаться вне пределов его досягаемости, и увидела, как Колумбанус полез за пазуху, и перед ее глазами блеснула сталь. Удерживая Сионед одной рукой, Колумбанус теснил ее, нанося другой наугад яростные удары.
«Это тот самый кинжал, — успела подумать девушка, уклоняясь от отточенного клинка, — тот самый, которым был убит мой отец».
Где-то в темноте распахнулась дверь, и по часовне пронесся порыв ветра. Сионед ловко вывернулась, и клинок рассек воздух. По земляному полу гулко застучали сандалии, и раздался громкий, предостерегающий крик. Словно стрела, пущенная из арбалета, из ризницы вылетел коренастый, широкоплечий брат Кадфаэль и устремился на помощь.
Мертвой хваткой вцепившись в саван, Колумбанус нанес новый удар, но Сионед снова вывернулась, и клинок, метивший ей в сердце, лишь оцарапал правую руку. Потом его хватка неожиданно ослабла, и девушка, потеряв равновесие, отлетела к стене. Колумбанус кинулся к двери и выскочил из часовни, а Сионед оказалась в медвежьих объятьях брата Кадфаэля. Поддерживая девушку могучими руками, монах с отцовской нежностью и лаской прижимал ее к себе и ворчливо укорял:
— Дочурка моя, глупышка, ради всего святого, зачем ты подошла к нему так близко? Я же говорил, что между вами все время должна находиться рака!
— Беги за ним! — нетерпеливо воскликнула Сионед. — Неужто ты хочешь, чтобы он ускользнул? Со мной все в порядке. Догони его! Он убил моего отца!
Они вместе бросились к выходу, но Кадфаэль ее опередил. Сионед была девушкой сильной, неутомимой и пылала жаждой мщения — настоящая валлийка. (Монах хорошо знал дух своего народа.) Охваченная азартом погони, она не чувствовала боли и не замечала, как из раны сочится кровь. Она жаждала крови убийцы и справедливого возмездия. Кадфаэль, хоть и был на вид неуклюж, мчался через кладбище со скоростью молнии, а девушка, не отставая, бежала по узенькой тропинке следом за ним. Стояла темная безлунная ночь, и лишь звезды, усеявшие бархатное небо, струили на землю мягкий, мерцающий свет. Тишина и мрак смыкались за бегущими, поглощая топот их ног.
Из кустов позади кладбищенской ограды поднялась высокая и стройная мужская фигура и стремительно метнулась к калитке, отрезая беглецу путь к отступлению. Колумбанус заметил это и замешкался, но только на миг. Позади раздавался тяжелый топот сандалий Кадфаэля, и в следующее мгновение Колумбанус преодолел растерянность и помчался прямо к калитке, навстречу тому, кто пытался преградить ему дорогу.
— Энгелард, берегись, — вскричала Сионед, — у него кинжал!
Энгелард услышал ее и за секунду до столкновения кинулся вправо, так что нацеленный в грудь клинок лишь вырвал клок из его рукава. Колумбанус попытался на бегу проскочить мимо, но Энгелард левой рукой ударил его сзади по шее — тот пошатнулся и едва устоял на ногах. Этой краткой заминки Энгеларду хватило на то, чтобы правой рукой ухватиться за ворот рясы Колумбануса и перекрутить его. Но и полузадушенный Колумбанус, резко крутанувшись в обратную сторону, замахнулся на противника кинжалом. Однако теперь Энгелард был готов к этому и левой рукой схватил нападавшего за запястье. Сцепившись, противники застыли как вкопанные, упершись ногами в землю, — силы у них были примерно равны. Но это продолжалось недолго. Не обращая внимания на то, что Колумбанус вцепился ему в горло, Энгелард скрутил запястье врага и выворачивал ему руку, пока онемелые пальцы Колумбануса не разжались и клинок не упал на землю. Оба противника бросились за кинжалом, но Энгелард успел дотянуться первым и, подхватив оружие, с презрением отшвырнул его в кусты. Теперь они схватились голыми руками, но на сей раз борьба закончилась быстро. Энгелард сжал Колумбануса в стальных объятьях, так что тот, задыхаясь, мог лишь затравленно озираться по сторонам в тщетной надежде отыскать путь к спасению. Но спасения не было.
— Это тот самый человек? — спросил Энгелард.
— Да, — ответила Сионед, — он во всем сознался.
И тут, в первый раз, Энгелард посмотрел не на своего пленника, а на стоявшую позади девушку. Мягкий звездный свет падал на нее, и глаза его, привыкшие к сумраку ночи, видели все почти так же ясно, как днем. Он заметил ее растрепанные волосы и встревоженный взгляд, а потом увидел, что левая рука ее кровоточит и белое покрывало, в которое она была завернута, закапано кровью. При свете звезд нельзя было различить цвет пятен, но Энгелард знал, что это ее кровь, и кроваво-красная пелена встала у него перед глазами. Этот подлый трус убил человека, который дал ему, Энгеларду, кров и был его другом, несмотря на все разногласия. А теперь негодяй пытался убить его любимую, дочь его покровителя!
— Ты посмел, ты осмелился коснуться ее! — вскричал Энгелард, не в силах сдержать охватившего его гнева. — Ты, никчемная монастырская крыса! — Схватив Колумбануса за горло, он оторвал его от земли. Словно крысу, которой он его и назвал, Энгелард встряхнул Колумбануса в воздухе и швырнул на землю, как ядовитую гадину.
— Вставай! — вскричал он, возвышаясь над поверженным врагом. — Поднимайся, я дам тебе время перевести дух. А потом тебе придется сразиться со мной насмерть, лицом к лицу. Это тебе не в кустах прятаться, чтобы нанести предательский удар в спину, или бросаться с кинжалом на беззащитных девушек. Отдышись, а когда придешь в себя, я покончу с тобой.
Сионед бросилась Энгеларду на грудь и, обняв его, оттеснила от распростертого на земле противника. — Не надо. Не трогай его. Я не хочу, чтобы у тебя были нелады с законом, пусть даже пустяшные.
— Но ты же ранена. Он хотел убить тебя…
— Это пустяки, просто царапина… Кровь течет, но ничего страшного…
Энгеларда трясло от гнева, но постепенно он овладел собой. Юноша обнял и привлек к себе Сионед, а поверженного врага с презрением пнул ногой.
— Эй ты, вставай, я тебя не трону! Не стану пачкать руки — пусть тобой займется закон.
Однако Колумбанус не пошевелился и не издал ни вздоха, ни стона. Все трое воззрились на него в тревожном молчании — он лежал неподвижно, слишком уж неподвижно для живого существа.
— Ишь ты, притворяется, хитрый как лиса, — сурово промолвил Энгелард, — перепугался, что придется отвечать, и хочет вызвать к себе жалость. Я слышал, что он мастер на такие штуки.
Однако редко» бывает, чтобы тот, кто прикидывается, будто лишился чувств, заслышав, что о нем говорят, не перестарался и не выдал этим себя, а полная отрешенность Колумбануса не выглядела нарочитой.
Брат Кадфаэль опустился на колени рядом с Колумбанусом и легонько потряс его за плечи. Голова лежащего бессильно мотнулась, и Кадфаэль выпрямился с глубоким озабоченным вздохом. Затем он снова склонился над Колумбанусом, положил ему руку на сердце, присмотрелся к полуоткрытому рту, пытаясь уловить признаки дыхания, и наконец, взяв в руки его голову, слегка повернул ее. Голова Колумбануса откинулась в сторону и осталась в таком положении — столь невероятном, что Энгелард и Сионед поняли худшее прежде, чем Кадфаэль поднял на них глаза и промолвил, обращаясь к Энгеларду:
— Долго бы тебе, приятель, пришлось дожидаться, пока он переведет дух. Я гляжу, ты силы своей не знаешь. Он мертв — ты ему шею сломал.
Потрясенные и озадаченные, они уставились на распростертое тело — похоже, до них еще не дошло, чем грозит такой поворот событий. Для Энгеларда и Сионед это был просто несчастный случай — никто не хотел такого исхода, но, в конце концов, в том, что произошло, заключалась своего рода справедливость. Однако Кадфаэль предвидел, что разразится скандал, который может исковеркать судьбы юных влюбленных, да и не их одних. Будь Колумбанус жив, они сумели бы принудить его повторить свое признание в присутствии уважаемых свидетелей — а какие доказательства его вины остались у них теперь? Вокруг вновь царили тишина и покой, как будто и не было разразившейся в ночи смертельной схватки. Никто, кроме них троих, ничего не видел и не слышал, ближайшее жилье находилось неблизко. И это, рассудил Кадфаэль, на худой конец, позволит выиграть время.
— Мертв? — ошарашенно протянул Энгелард. — С чего бы это? Я всего-то его легонько встряхнул. Не может же человек просто так взять да помереть!
— А вот он умер. Такого, признаться, я не предусмотрел, и теперь теряюсь в догадках: что же нам делать? — произнес Кадфаэль без укора, но в то же время давая молодым людям понять: необходимо что-то предпринять, и чем быстрее, тем лучше, а стало быть, всем им не мешает пошевелить мозгами.
— Что делать, говоришь? — в недоумении переспросил Энгелард. Юноша, похоже, так и не уяснил всей опасности сложившегося положения, и все дальнейшее представлялось ему простым и ясным. — Надо позвать отца Хью и твоего приора и рассказать им обо всем, что тут стряслось, — а как же иначе? Жаль, конечно, что я убил этого малого, но, честно говоря, особой вины я за собой не чувствую.
По-видимому, Энгеларду и в голову не приходило, что другие могут счесть его виновным. Кадфаэль был невольно тронут его простодушием. Рано или поздно жизнь паренька обломает, но пока даже ложное обвинение не поколебало его уверенности в том, что люди разумны и справедливы, и лучше всего говорить правду. Зато, подумалось Кадфаэлю, похоже, что Сионед вовсе в этом не уверена. Девушка тревожно молчала — видно, поняла, что дело приняло дурной оборот. Между тем рана на ее руке продолжала кровоточить. «Пусть-ка займутся тем, что не терпит отлагательств, — решил Кадфаэль, — авось я тем временем что-нибудь придумаю».
— Ну, хватит бездельничать! — заявил монах. — Энгелард, помоги-ка мне оттащить эту падаль обратно в часовню. А ты, Сионед, поищи его кинжал. Нельзя оставлять его валяться в траве — не ровен час, кто-нибудь найдет. А еще тебе надо промыть и перевязать рану. Там, за кустом боярышника, я видел ручей, а уж полотна на повязку у нас, слава Богу, хватит.
Юноша и девушка доверяли монаху безоговорочно и выполнили его указания, не задавая вопросов, правда, Энгелард, бережно перевязав Сионед руку и убедившись, что рана не опасна, опять заладил свое, уверяя, что самое лучшее, — это ничего не скрывать, ибо если правда и может навлечь на кого-то бесчестье, то только на Колумбануса.
Кадфаэль тем временем возился с кремнем и трутом. Он зажег свечи и добавил масла в лампаду, из которой сам и отлил изрядную порцию перед тем, как Сионед спряталась под свисавшими из-под раки святой Уинифред алтарными покровами. Покончив с этим, он обернулся к Энгеларду и назидательно промолвил:
— Ты, видать, думаешь, что ежели не сделал ничего худого, а мы, все трое, выступим и обличим негодяя, то весь свет нам тут же поверит. Как бы не так — сынок, я в таких вещах больше смыслю. Признание Колумбануса — то, что мы с Сионед здесь слышали, — это единственное доказательство его вины, которое у нас есть. Точнее сказать, которое у нас было, потому как нынче мы и того не имеем. Будь он жив, мы бы снова выколотили из него правду, но покойник такого удовольствия нам не доставит. А чего стоят наши обличения без доказательств? Так что не тешь себя пустыми надеждами — вздумай мы обвинить Колумбануса, разразится страшный скандал, бросающий тень на репутацию Шрусберийского аббатства, а этого Бенедиктинский орден никогда не допустит. Принц и епископ поддерживают приора — и против нас объединятся и духовные, и светские власти. Скажи мне, кто сможет противостоять такой силе? Уж, во всяком случае, не чужеземец без роду-племени. Пойми, что орден ни за что не позволит поставить под сомнение свое право на мощи святой Уинифред. И если мы сунемся со своей правдой, они заявят, что отъявленный негодяй, которого уже разыскивают за одно убийство, в отчаянии совершил второе, а теперь плетет небылицы, чтобы избежать кары за оба злодеяния. Жаль, что все так обернулось, — я ведь сам предложил Сионед позвать тебя, чтобы ты покараулил в засаде на случай опасности. Ну да ладно, твоей вины тут нет — я все это затеял, с меня и спрос. Только о том, чтобы выложить правду отцу Хью, бейлифу или еще кому, ты и думать брось. До утра у нас время еще есть, и надо употребить его с пользой. Запомни, что правда — это не единственный путь, ведущий к справедливости.
— Да разве они посмеют усомниться в словах Сионед? — упорно твердил Энгелард.
— Глупый мальчишка — да они просто скажут, что Сионед лжесвидетельствует, желая спасти возлюбленного, даже и вопреки собственной природе. Вспомни-ка, на что пошел из-за любви Передар! А что до меня, то, во-первых, я не имею особого влияния, а во-вторых, мне хотелось бы выручить не только вас, но и всех, кто ни в чем не виновен, но так или иначе замешан в эту историю. Взять хотя бы нашего приора — он, правда, человек косный, высокомерный и порой упрямый, но все же не лжец и уж всяко не убийца. Да и весь наш орден никак не заслужил, чтобы его ославили из-за такой паршивой овцы, как этот Колумбанус. А сейчас помолчите — мне надо поразмыслить. И вот еще что: пока я думаю, уберите-ка с пола осколки от этой склянки из-под отвара. К утру в часовне должно быть чисто, как будто здесь ничего и не происходило.
Юноша и девушка послушно взялись за уборку, а монах призадумался, выискивая выход из этого тупика.
— Ты мне вот что скажи, — помолчав, обратился он к Сионед, — как это ты догадалась вложить столь пламенные речи в уста святой Уинифред, — у тебя получилось лучше, чем мы поначалу задумали? Особенно когда ты сказала, что вовсе не собиралась покидать Гвитерин и что Ризиарт был не просто честным человеком, а твоим избранником.
Девушка удивилась:
— Я что, и правда так говорила?
— Именно так, и вышло это удачно, хоть мы об этом вроде и не договаривались. Что тебя надоумило?
— Сама не знаю, — отозвалась озадаченная Сионед, — я даже не помню, что говорила. Слова лились как будто сами собой.
— А может быть, — вмешался Энгелард, — это святая решила наконец сказать свое слово. А то ведь все эти монахи толковали лишь о своих видениях и объясняли их, как им вздумается, а спросить саму святую, чего она хочет, никому и в голову не пришло. Считали небось, что им виднее.
«Устами младенца глаголет истина!» — подумал Кадфаэль, который, кажется, начал понимать, как можно устроить все наилучшим образом. Если кто и останется доволен исходом всей этой истории, то в первую очередь сама святая Уинифред. Ну а если удастся удовлетворить всех, то лучшего и желать не приходится. Взять, к примеру, Колумбануса. Всего несколько часов назад он на глазах у всех молил святую позволить его душе покинуть бренное тело и распроститься с суетным миром. Что ж, можно считать, что его желание исполнилось. Бедняга, конечно, не ожидал, что его поймут буквально, а не то поостерегся бы обращаться к Уинифред с подобной просьбой. На самом-то деле он хотел наслаждаться жизнью на грешной земле, греясь в лучах славы. Но святые, в конце концов, вправе предполагать, что взывающие к ним искренни в своих молитвах.
«А что, если устами Сионед действительно говорила святая? — подумал монах. — Кто я таков, чтобы подвергать это сомнению? И если она и впрямь желает остаться в Гвитерине, — что очень даже похоже на правду, — то не следует ли ей в этом помочь? Могилу, где она покоилась, недавно раскапывали, и если раскопать ее еще раз, никто этого и не заметит».
Сионед взглянула на монаха, и на лице ее появилась робкая, доверчивая улыбка.
— По-моему, ты уже начал понимать, что тебе нужно делать? — спросила девушка.