Часов в шесть пополудни, это было в пятницу, граф, принявши от всех соседей визиты, сам никуда еще не выезжал, - и теперь, отобедавши, полулежал на широком канапе в своем кабинете.
      В углу, около курильницы, на маленьком табурете, в почтительном положении сидел Иван Александрыч. Сапега, как видно, был в самом приятном, послеобеденном расположении духа. Это был лет шестидесяти мужчина, с несколько измятым лицом, впрочем, с орлиным носом и со вздернутым кверху подбородком, с прямыми редкими и поседевшими волосами; руки его были хороши, но женоподобны; движения медленны, хотя в то же время серые проницательные глаза, покрывавшиеся светлой влагой, показывали, что страсти еще не совершенно оставили графа и что он не был совсем старик.
      - Что, Иван, все уж у меня перебывали здешние помещики? - спросил Сапега, даже не взглянув на того, к кому относились эти слова.
      - Все, ваше сиятельство, решительно все, - отвечал, вытянувшись, Иван Александрыч, - или нет... позвольте, не все... Задор-Мановский не был.
      - Задор-Мановский? Кто же это Задор-Мановский и почему он не был?
      - Я полагаю, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч протяжно, придумывая средство оправдать Мановского, которого в эту минуту считал уже погибшим. - Я полагаю, что у него или жена умирает, или сам он при смерти болен.
      - Жена умирает! - повторил граф. - А он женат?
      - Женат, ваше сиятельство.
      - На хорошенькой?
      - Нет-с, не очень счастлив партией.
      - А на ком он женат? - спросил граф.
      - На... на... дай бог память, она не здешняя, на... на... на немке какой-то, на Кронштейн.
      - На дочери генерала Кронштейна? - спросил стремительно граф.
      - Именно, ваше сиятельство, должно быть, что генерала Кронштейна.
      - Анета Кронштейн! - говорил граф, как бы припоминая. Глаза его заблистали. - Помню, - продолжал он, - стройная блондинка, хорошенькая, даже очень хорошенькая. А что, Иван, нравится тебе она?
      - Кто, ваше сиятельство?
      - Ну, жена этого Задора, что ли?
      - Задор-Мановского? Худа очень, ваше сиятельство.
      - Да ты знаток, Иван, в женской красоте? - спросил граф.
      - Ха-ха-ха, ваше сиятельство! Как вам сказать, конечно-с, больших красавиц не случалось видать.
      - А разве ты не видал Анеты Кронштейн?
      - То есть Задор-Мановской-с, ваше сиятельство? Как-же-с, сколько раз обедывал, ночевал у них.
      - Как же ты говоришь, что не видал красавиц? Вот тебе красавица!
      - Красавица, ваше сиятельство? - спросил удивленный Иван Александрыч.
      - Трудное, брат, дело понимать женскую красоту; ни ты, да и многие, не понимают ее.
      - Конечно, ваше сиятельство, мы люди необразованные.
      - Тут не образование, мой милый, а собственное, внутреннее чутье, возразил граф. - Видал ли ты, - продолжал он, прищуриваясь, - этих женщин с тонкой нежной кожей, подернутой легким розовым отливом, и у которых до того доведена округлость частей, что каждый член почти незаметно переходит в другой?
      Иван Александрыч слушал, покраснев и потупившись.
      - А замечал ли ты, - продолжал Сапега одушевляясь, - у них эти маленькие уши, сквозь которые как будто бы просвечивает, или эти длинные и как бы без костей пальцы? - Сапега остановился.
      Иван Александрыч решительно не знал, что ему отвечать.
      - Или эта эластичность тела, - продолжал граф, как бы более сам с собою. - Это не опухлость и не надутость жира; напротив: это полнота мускулов! И, наконец, это влияние свежей, благоухающей женской теплоты? Что, Иван, темна вода во облацех? - заключил Сапега, обратившись к Ивану Александрычу.
      - Вы, ваше сиятельство, так говорите, что... - начал было тот.
      - Что - что?
      - Ничего, ваше сиятельство, я говорю, что вы уж очень хорошо говорите.
      - Словами не передашь всех тонкостей! - произнес граф, вздохнув, и замолчал.
      - Вот, если осмелюсь доложить, - начал Иван Александрыч, ободренный вниманием дяди, - здесь есть еще красавица.
      - Красавица?
      - Да, ваше сиятельство, прелесть женщина, только ух какая!
      - Какая же?
      - Кокетка, ваше сиятельство, ужасная.
      - Девушка?
      - Вдова, ваше сиятельство.
      - Вдова? - произнес граф. - Чем же она красавица?
      - Да уж, этак, женщина высокая, белая-с, - начал Иван Александрыч, глаза карие... нет, позвольте... голубые, зубы тоже белые.
      - Купчиха!.. Мерзость какая-нибудь, должно быть! Расскажи лучше, нет ли других? - перебил Сапега.
      - Других, ваше сиятельство, лучше этой нет.
      - Дрянь же, брат, видно, у вас женщины.
      - Известное дело, ваше сиятельство, не в Петербурге!
      - Нынче и в Петербурге ничего нет порядочного, - возразил граф, - или толстая, или больная!
      - Последние, видно, времена приходят, ваше сиятельство. Народ уж заметно очень мельчает.
      - Послушай, Иван, - перебил Сапега, - отчего это у меня не был этот Мановский?
      - Болен, должно быть, ваше сиятельство.
      - Кто он такой?
      - Помещик-с.
      - Как бы заставить его приехать ко мне?
      - Заставить, ваше сиятельство? Заставить-то трудно: очень упрям...
      - Упрям? - сказал граф, подумав. - Стало быть, он не был у меня не потому, что болен, а потому, что не хочет.
      Иван Александрыч, пойманный во лжи, побледнел.
      - Богат он? - прибавил граф.
      - Богат, ваше сиятельство, триста душ да денег куча! Вряд ли не будет на следующую баллотировку губернским.
      - Чин его?
      - Полковник-с.
      - Завтра я поеду к нему, - сказал граф, вставая.
      - К Задор-Мановскому, ваше сиятельство? - спросил Иван Александрыч, как бы не веря ушам своим.
      - Да, - отвечал отрывисто граф, - ты теперь ступай в их усадьбу и как можно аккуратней узнай: будут ли дома муж и жена? Теперь прощай, я спать хочу!
      Граф лег на диван и повернулся к стене, Иван Александрыч на цыпочках вышел из кабинета.
      - Иван! - крикнул граф.
      Племянник снова появился в дверях.
      - Вели к восьми часам приготовить мне карету: я еду к предводителю, а сам сегодня же исполни, что я говорил.
      - Будьте покойны, ваше сиятельство, - отвечал Иван Александрыч и вышел.
      - Приготовить карету его сиятельству к восьми часам, - сказал он, проходя важно по официантской.
      Несколько слуг посмотрели ему вслед с усмешкой.
      - Вишь, какой командир! - сказал один из них.
      - Видно, граф дал синенькую на бедность, так и куражится, чучело гороховое! - подхватил другой.
      VI
      В ту самую минуту, как Иван Александрыч вышел с поручением от графа, по небольшой тропинке, идущей с большой дороги к казенной Лапинской роще, верхом на серой заводской лошади пробирался Эльчанинов, завернувшись в широкий черный плащ. Он ехал на тайное свидание с Анной Павловной. Лошадь шла шагом. Герой мой придумывал, как начать ему объяснение в любви: сказать ли, что прежде любил ее, признаться ли ей, что Вера была одним предлогом для того только, чтобы сблизиться с нею?.. Но она знала, что он Веру любил, еще не видавши ее. Гораздо лучше сказать, что теперь она осталась одна для него в целом мире, что он только ее одну может любить; а что она к нему неравнодушна, в этом нет сомнения: он заметил это еще в Москве, и к чему бы, в самом деле, назначать свидание; она теперь дама и, как видно, не любит мужа и несчастлива с ним, а в этом положении женщины очень склонны к любви. Ему только надобно быть решительным. С такими мыслями подъехал он к роще, привязал лошадь к дерену и пошел пешком в ту сторону, которая прилегала к могилковскому полю.
      Глубокое молчание царствовало в лесу, только шум его шагов да по временам взмах поднявшеюся из-под куста тетерева нарушал тишину. Огромные сосны, поросшие мохом, часто заслоняли ему дорогу своими длинными ветвями, так что он должен был или нагибаться, или отводить руками упругие сучья. С приближением в середину лес становился чаще и темнее. Под ногами у него хрустели беспрестанно сухие сучья, которые покрывали землю целым пластом. Кроме того, ему часто приходилось перелезать через толстые колоды упавших сухих дерев. Преодоление этих небольших препятствий несколько отвлекало моего героя от главного предмета его мыслей; вместе с физическим утомлением уменьшалась в нем и решительность. Мысли его приняли печальное и несколько боязливое направление. "Что, если мы разойдемся", - подумал он и посмотрел вдаль. Перед ним расстилалось широкое желтеющее поле, вдали были видны Могилки. "Так здесь-то живет она, - подумал он, глядя на высокий дом, выходящий верхним этажом из-за стенной ограды, которою обнесена была усадьба. - Где-то ее комната, у которого сидит она окна? И где теперь она?" Небольшой шум листьев перервал его размышления. Он обернулся назад: перед ним стояла Анна Павловна, в белом платье и соломенной шляпке. Эльчанинов, ни слова не говоря, бросился к ней и начал целовать ее руку.
      - Сядемте, - проговорила Анна Павловна, указывая на сухое дерево. Голос ее дрожал. Видно было, что она делала над собой усилие. - Я хочу с вами поговорить, - продолжала она, - опросить вас, не изменились ли вы? Любите ли вы еще бедную Веру?
      Этого вопроса Эльчанинов никак не ожидал.
      - Я... Веру?.. - пробормотал он и далее ничего не мог придумать.
      Анна Павловна, с своей стороны, тоже, казалось, не знала, о чем ей говорить и что начать.
      - Вы ее еще любите, вы не забыли ее? - начала, наконец, она. - Вы не забыли и меня?
      - Нет, я не забыл вас, я не мог вас забыть, - подхватил Эльчанинов и схватил себя за голову.
      Молодые люди замолчали на некоторое время.
      - Но, боже мой, как вы переменились! - произнес он, всплеснув руками и всматриваясь в лицо Анны Павловны. - Вы или больны, или несчастливы!
      - Я несчастлива! - отвечала она.
      - Мужем? Так?..
      - Да. Он не любит и не уважает меня. Я беспрестанно должна выслушивать упреки, что я бедна, что его обманом женили на мне.
      Эльчанинов сделал движение.
      - Он не позволяет мне, - продолжала Анна Павловна, - читать, запретил мне музыку. При всем моем старании угодить ему он ничем не бывает доволен. Он бранит меня.
      Эльчанинов встал и начал ходить.
      - Я способен убить этого человека! Он с первого раза показался мне ненавистен, - вскричал он задыхающимся голосом и в эту минуту действительно забыл свою любовь, забыл самого себя. Он видел только несчастную жертву, которую надобно было спасти.
      - Нет, добрый друг, - возразила Анна Павловна, - убить его нельзя, но вы посоветуйте, что я должна делать... Я думала ехать к батюшке, но это его ужасно огорчит; я думала бежать, скрыться где-нибудь в монастыре...
      - Но отчего вам не разойтись просто с ним? - спросил Эльчанинов, несколько пришедши в себя. - Отчего вам не жить врозь?
      - Мне нечем жить: я бедна!
      - Но ваш батюшка?
      - Батюшка мне не дал ничего, потому что все наше имение конфисковано.
      - Вы не должны жить с мужем, - начал Эльчанинов решительным тоном. Уезжайте от него на этих же днях, сегодня, завтра, если хотите... У меня есть небольшое состояние, и с этой минуты оно принадлежит вам.
      Слезы показались на глазах Анны Павловны. Она вся вспыхнула.
      - Вы меня очень любите? - невольно проговорила она, протягивая ему руку.
      Эльчанинов на этот вопрос мог или не отвечать, или открыться во всем.
      - Вы удостоиваете меня вашей дружбой, - начал он не без волнения, - вы почтили меня доверием; возьмите все это назад: я не стою того.
      Мановская робко взглянула на него.
      - Я не могу быть нашим другом, я вас люблю, - произнес Эльчанинов.
      Силы совершенно оставили бедную женщину. Она не могла долее притворяться, не могла долее выдерживать заученной роли и зарыдала. Потом, как бы обеспамятев, пристально взглянула на Эльчанинова и схватила его за руку.
      - Правду ли вы говорите, не обманываете ли вы меня? Поклянитесь мне в том, что вы сказали.
      - Клянусь богом! - вскричал Эльчанинов.
      - Хорошо, - продолжала Мановская, - любите меня!.. Я сама вас давно люблю! Но теперь прощайте: отпустите меня, я не могу дольше оставаться.
      Эльчанинов обезумел от восторга.
      - Человек ты или ангел! - вскричал он, обхватив за талию Анну Павловну и целуя ее в лицо. - Я тебя не пущу, ты моя, хоть бы целый мир тебя отнимал у меня.
      - Пустите меня! Я слаба, пощадите меня!
      - Но когда я увижу тебя еще? Я с ума сойду, если это будет долго!
      - Хорошо, я буду здесь.
      - Но когда же?
      - В воскресенье.
      Раздавшийся в это время невдалеке голос заставил их оглянуться. К ним подходил Иван Александрыч. Эльчанинов, как можно было судить по его движению, хотел бежать, но уж было поздно.
      - Наконец-то я вас нашел, Анна Павловна, - начал Иван Александрыч. Бегал-бегал, обегал все поле, - дело очень важное. Приезжаю, спрашиваю: "Дома господа?" - "Одна, говорят, только барыня, да и та в поле". - "В каком?" - "В оржаном". - Валяй в оржаное. Наше вам почтение, Валерьян Александрыч! Вы как здесь?
      - Так же, как и вы, - отвечал Эльчанинов, - приехал, - говорят, Анна Павловна в поле, я и пошел в поле.
      - Вот как-с, а я ведь думал, что вы "незнакомы с Михайлом Егорычем. Матушка Анна Павловна, первей всего: я ведь к вам с важным поручением. Где супруг-то?
      - Он уехал в город, - отвечала Анна Павловна, едва приходя в себя.
      - Пошлите за ним, бога ради, нарочного. Завтра вам надобно быть дома обоим. Его сиятельство приедет к вам. Он говорит, что знает вас, и ужасно как хвалит.
      - Мы будем дома, - отвечала Анна Павловна. - Пойдемте! Доведите меня, Иван Александрыч.
      - А мне позвольте проститься, - сказал Эльчанинов, - я пройду прямо.
      - Прощайте.
      Эльчанинов ушел в лес; Иван Александрыч подал руку Анне Павловне, и они пошли.
      - Отчего это Валерьян Александрыч не пошел в усадьбу? - спросил будто с простодушным любопытством Иван Александрыч.
      - Верно, не хочет.
      - А отчего ж он не хочет?
      - Он незнаком с мужем; я его прежде знала.
      - Прекрасный он молодой человек, умный, образованный, - заметил Иван Александрыч.
      Анна Павловна ничего не отвечала, и они молча вошли в усадьбу.
      Стало уже смеркаться, когда Иван Александрыч выехал на своих беговых дрожках из Могилок.
      - Какова соколена! - начал он рассуждать вслух. - Тихая ведь, кажется, такая; поди ты, узнай бабу. А молодец-то... ловкой малый! Рассказывать или нет? Подожду пока! Кажется, его сиятельство тут того... Слабый старик по этой части.
      На этих словах он почувствовал, что его кто-то схватил за воротник шинели. Иван Александрыч обернулся. Это был верхом Эльчанинов.
      - Ба! Вы все еще едете, - сказал он, - не тяните, пожалуйста, шинели: сукно тонкое, как раз лопнет.
      - Остановите вашу лошадь, мне нужно с вами поговорить, - сказал мрачно Эльчанинов.
      Иван Александрыч повиновался.
      - Вы никому не должны говорить, что сегодня видели меня в Могилках, продолжал Эльчанинов, колотя рукой по седлу, - в противном случае я вас убью.
      - Да мне-то что за дело? - возразил Иван Александрыч. - Сам бывал в таких переделках.
      - Нет, вы должны поклясться.
      - Ей-богу, не скажу! Я не из таких: не люблю из избы выносить сору.
      - Хорошо, помните же! - проговорил Эльчанинов и, поворотивши свою лошадь, поскакал в галоп.
      "Вот оно, какую передрягу наделал, - думал Иван Александрыч, - делать нечего, побожился. Охо-хо-хо! Сам, бывало, в полку жиду в ноги кланялся, чтобы не сказывал! Подсмотрел, проклятый Иуда, как на чердаке целовался. Заехать было к Уситковым, очень просили сказать, если граф к кому-нибудь поедет!" - заключил он и поехал рысцой.
      VII
      На другой день, часу в двенадцатом, Анна Павловна, совсем забывшая об известии, сообщенном Иваном Александрычем, сидела в гостиной. Она как будто бы была повеселее, как будто бы все изменилось в ее глазах. Эта мрачная и темная гостиная не казалась ей так скучна и печальна; ей думалось, что легче, наконец, будет жить на свете, потому что теперь у ней есть человек, который поучаствует в ней, который разделит с ней ее горе. Муж, общество, да что ей за дело до них! У нее есть друг, который заменит ей все, защитит ее от всех. Он сам говорил это: разве не доказал он своего самоотвержения, когда предложил ей свое состояние для того только, чтобы облегчить ее участь.
      Приезд мужа прервал эти мысли. Михайло Егорыч вошел в гостиную и сухо поздоровался с женой.
      - Здоровы ли вы? - спросил он.
      - Здорова.
      - Велите дать мне есть.
      Анна Павловна вышла. Мановский осторожно вынул какие-то бумаги из кармана и запер в стоявшую под диваном железную шкатулку.
      В это время на дворе раздался шум подъехавшего экипажа. Мановский взглянул в окно: к крыльцу подъезжала запряженная четверней карета.
      - Кто это такой? - сказал Мановский, не узнавая гостя по экипажу, и вышел на половину залы.
      Через несколько минут вошел граф. Мановский, не двигаясь с места, глядел в глаза новоприбывшему.
      - Честь имею рекомендоваться: я граф Сапега, - начал тот, подходя к хозяину, - сосед ваш, и приехал, чтобы начать знакомство с вами, которое тем более интересно для меня, что супруга ваша уже знакома мне. Она дочь моего приятеля.
      - Очень вам благодарен, ваше сиятельство, за сделанную мне честь, вежливо отвечал Мановский, - и прошу извинения, что первый не представился вам, но это единственно потому, что меня не было дома: я только что сейчас вернулся. Прошу пожаловать, - продолжал он, показывая графу с почтением на дверь в гостиную. - Жена сейчас выйдет: ей очень приятно будет встретить старого знакомого. Просите Анну Павловну, - прибавил он стоявшему у дверей лакею.
      Гость и хозяин вошли в гостиную. Мановский, очень хорошо знавший, что граф ни к кому еще в губернии первый не приезжал, с первых же слов понял, что тот приехал не для него, а для жены. О сердечных слабостях графа давно уже ходили слухи в Боярщине. Ревность и оскорбленное самолюбие забушевали в душе Мановского. Впрочем, очень хорошо убежденный, что Анна Павловна, полюбя другого, могла изменить ему, он в то же время знал, что никогда ничего не добьется от нее Сапега, и потому решился всеми средствами способствовать намерениям графа, а потом одурачить его и насколько только возможно. Извинившись еще раз, что не представлялся первый, он вышел из гостиной, как бы по хозяйственным распоряжениям, и прошел в комнату жены.
      - Граф Сапега приехал, друг вашего отца, будьте с ним полюбезнее, он человек богатый, - сказал он Анне Павловне. Та пошла. Приезд графа ее несколько обрадовал. Она помнила, что отец часто говорил о добром графе, которого он пользовался некоторой дружбой и который даже сам бывал у них в доме.
      - Здравствуйте, Анна Павловна, - сказал Сапега, вставая и подходя к ее руке. - Помните ли вы меня?
      - Помню, граф, - отвечала Анна Павловна, - мне нельзя забыть вас. Вас так любит мой батюшка.
      Граф и хозяйка уселись на диван.
      - Я так был удивлен и обрадован, - начал Сапега, - что вы здесь в нашем соседстве, что сейчас же поспешил приехать, чтобы только скорее увидеть мою милую и добрую знакомую, надеясь, что она лично сама заплатит мне визит.
      Анна Павловна отвечала ему улыбкой.
      Между ними завязался обычный при встрече старых знакомых разговор. Граф расспрашивал ее об отце, давно ли она вышла замуж, давно ли переселилась в эти места.
      - Как вы худы и болезненны, Анна Павловна, - сказал, наконец, он, всматриваясь ей в лицо. - Не скучаете ли вы в деревне? Имеете ли вы книги? Есть ли, наконец, у вас рояль? Я помню, вы премило играл", и покойная ваша матушка подозревала в вас решительно музыкальные дарования, - это я очень хорошо помню.
      - Рояля у меня нет еще покуда, - отвечала Анна Павловна, сконфузившись.
      - Как это не грех, как это не стыдно! Что ж смотрит ваш супруг?
      В это время вошел Мановский.
      - Вы мало заботитесь, Михайло Егорыч, об удовольствии вашей супруги, продолжал граф, обращаясь к нему. - Отчего вы не выпишете для них рояль?
      - Всего вдруг нельзя, ваше сиятельство, - отвечал Мановский, - и то вот, как видите, живем в пустых стенах и с необитой почти мебелью.
      - Слишком ничтожное оправдание, - возразил Сапега. - Мы с вами, Анна Павловна, сделаем вот какой заговор против вашего мужа: у меня в доме есть довольно порядочный рояль, ездите ко мне, старику, как можно чаще, занимайтесь музыкой, а мужа оставляйте дома. Соскучится об вас, да и купит вам рояль. Согласны?
      - Благодарю вас, граф, - отвечала Анна Павловна.
      - Она и без того должна за честь, которую вы ей сделали, быть у вашего сиятельства, - сказал Мановский, - и так как я нисколько не принимаю ваше посещение на свой счет, то она должна ехать одна, а я уж буду иметь честь представиться после.
      - Благодарю, - сказал граф, протягивая Мановскому руку. - Вы очень оригинально хотите отметить мне за любовь к вашей супруге.
      - Она сама вам отметит за эту любовь, - отвечал с усмешкой Мановский.
      - Чем же?
      - Тем, что наскучит вам.
      - Анна Павловна не наскучит мне! - сказал граф сладким голосом, целуя руку хозяйки.
      В зале раздался шум: это были новые гости. В каждый приезд графа между помещиками Боярщины заводился странный обычай. Они приезжали обыкновенно вслед за ним во все дома, которым он делал честь своим посещением, частью для того, чтобы более и более сближаться с знатным туземцем, а частью и для наслаждения его беседой. Новоприбывшие были: толстый Уситков с женой, той самой барыней в блондовом чепце, которую мы видели у предводителя и которая приняла теперь намерение всюду преследовать графа в видах помещения своего седьмого сынишки в корпус. Их сопровождала молодая чета Симановских, недавно женившаяся по страсти. Муж был высокий и необыкновенно худой отставной уланский корнет, m-me Симановская, несмотря на молодость лет, уже замечательно обнаруживающая в себе практические способности, в силу которых тоже решившаяся искать в графе для определения мужа в какую-нибудь доходную службу, без которой он будто бы ужасно скучает. При входе мужчины отдали почтительный поклон Сапеге, а дамы, присевши ему, поместились на диван с хозяйкой.
      Всем им граф слегка кивнул головой, и на лице его заметно отразилось неудовольствие: ему было досадно, что Анна Павловна, кроме него, должна будет заниматься с прочими гостями.
      Мановский, все это, кажется, заметивший, сейчас же подошел с разговором к дамам, а мужчины, не осмеливаясь говорить с графом, расселись по уголкам. Таким образом, Сапега опять заговорил с Анной Павловной. Он рассказывал ей о Петербурге, припомнил с нею старых знакомых, описывал успехи в свете ее сверстниц. Так время прошло до обеда. За столом граф поместился возле хозяйки. Мановский продолжал занимать прочих гостей.
      - Анна Павловна, верно, прежде была знакома с графом? Она, говорят, ему крестница? - спросила его Уситкова.
      - Крестница, - отвечал Мановский.
      - Михайло Егорыч, - сказал граф, обращаясь к хозяину, - когда же вы доставите мне удовольствие видеть вас и Анну Павловну у себя в доме?
      - Я сегодня ночью должен буду ехать в город, ваше сиятельство, отвечал Мановский. - Что касается до жены, то она, я полагаю, завтра же должна отплатить вам визит, чтобы тем хоть несколько извинить невольную мою против вас невежливость.
      - Браво! - вскричал граф. - А вы что скажете, Анна Павловна?
      Мановская побледнела. Она очень хорошо знала, что слово полагаю на языке ее мужа значит - она приедет. Но завтра! Завтра был день, назначенный ею для свидания с Эльчаниновым.
      - Позвольте мне, граф, приехать к вам в понедельник, - сказала она, - я чувствую себя не так здоровою.
      - Зачем же откладывать? - возразил Мановский, не любивший исполнять ни малейшего желания жены. - Приличие заставляет, кажется, поторопиться.
      - Но, может быть, Анна Павловна действительно дурно себя чувствует, сказал граф отеческим голосом, в душе радовавшийся поспешности мужа.
      - Она постоянно не так здорова, потому ей все равно. Она приедет завтра, - отвечал Мановский.
      Тоска сдавила сердце Анны Павловны. Что ей было делать, на что решиться! Сначала она думала притвориться больной, но в таком случае нельзя будет выйти в поле, тем более, если муж не уедет. Эльчанинов будет ее дожидаться, он подумает, что она не хотела сдержать обещания. Когда она опять с ним увидится и как ему дать знать? Оставалось одно средство: идти и оставить на месте свидания записку, в которой уведомить Эльчанинова о случившемся и назначить ему прийти туда в понедельник. На этом намерении она несколько успокоилась и снова начала говорить с графом.
      Обед кончился. Граф не отходил от хозяйки и не давал ей решительно заниматься с дамами.
      - О чем это говорит граф с Анной Павловной? - шепнула, обращаясь к мужу, Уситкова, немного тупая на ухо.
      - Не знаю, - отвечал тот.
      - Николай Николаич, Николай Николаич, - отнеслась Уситкова к Симановскому, смотревшемуся в зеркало.
      Симановский подошел.
      - Вы отсюда к нам?
      - Жена к вам проедет, а мне надобно в Новинское на панихиду.
      - К кому, батюшка? - произнесла с испугом Уситкова.
      - Бахулов помер.
      - Опекун Клеопатры Николаевны? Скажитe! Царство небесное! Истинно добрый был человек. Что-то теперь Клеопатра Николаевна? Как она была им довольна! Кого-то ей теперь назначат, потому что, надобно сказать, она порядочно порасстроила дочкино состояние: для нее это очень важно, кого ей назначат.
      - Да вряд ли не здешнего.
      - Кого? Михайла Егоровича?
      Симановский подтвердительно кивнул головой.
      - Посмотрите, посмотрите, - продолжала Уситкова, показывая глазами на графа, который целовал руку у Анны Павловны.
      - Да-с, - отвечал Симановский и взглянул на жену, которая сидела в заметно щекотливом положении около Анны Павловны.
      Вскоре после чая граф уехал, а вслед за ним поднялись и прочие гости, глубоко обиженные невниманием Сапеги и предпочтением, которое оказал он Анне Павловне.
      - Завтра, часу в двенадцатом, вы поедете к графу, - сказал Мановский, оставшись один с женой, - а я после.
      - Хорошо, - отвечала та, - а я теперь, Михайло Егорович, пойду гулять, - прибавила она с невольной боязнью.
      - Ступайте, - отвечал Мановский.
      Анна Павловна почти вбежала в свою комнату и написала к Эльчанинову записку: "Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите в понедельник на это место, я буду непременно. Одна только смерть может остановить меня. До свиданья".
      Спрятавши эту записку за перчатку, она вышла и через несколько минут была на том месте, где в первый раз встретилась с Эльчаниновым. Записка была положена в трещину дерева таким образом, что часть ее была видна.
      Воротившись домой, она не видала уж мужа. Он что-то писал в гостиной.
      VIII
      В воскресенье, часу в третьем пополудни, Эльчанинов снова ехал на своей серой лошади, погруженный в тихую задумчивость. Он предвкушал, так сказать, наслаждения любви, которые готовила для него эта женщина, предмет его страстных мечтаний. Подъехавши к роще, он уже не пошел на этот раз пешком, а объехал ее кругом и, остановясь невдалеке от назначенного места, посмотрел вокруг себя: по-прежнему перед ним расстилалось широкое поле, вдали были видны Могилки, которые на этот раз показались ему еще мрачнее, еще печальнее. Небо покрыто было серыми тучами, которые, как бы перегоняя одна другую, гигантскими массами плыли от севера. Эльчанинов слез с лошади и, привязав ее, подошел к сухому дереву, на котором сидел с Анной Павловной. Еще раз окинул он глазами окрестность и сел; при этом движении его записка юркнула в довольно глубокую трещину, и, таким образом, не сбылись надежды Анны Павловны - известие не дошло по назначению. Прошло полчаса, беспокойство и скука начали овладевать Эльчаниновым: напрасно смотрел он на Могилки, напрасно вставал на дерево, садился на лошадь верхом, даже вставал на седло ногами, чтоб таким образом окинуть взором большее пространство, никого не было видно. Беспокойство и скука все более и более возрастали. "Не больна ли она? - подумал он. - Прошлый раз она могла простудиться, захворать и теперь, может быть, умирает". При этой мысли он решился идти в усадьбу: но если встретится с мужем? "Что же такое! - подумал Эльчанинов. - Я могу сказать, что меня сшибла лошадь и убежала, мог же я ехать невдалеке". С таким намерением он выбрался на большую дорогу, слез с лошади, оборвал поводья, свернул немного набок седло и ударил ее несколько раз арапником. Лошадь понеслась марш-марш по дороге. Эльчанинов, вымарав себе, для большего вероятия, в грязи лицо, платье и руки, отправился в Могилки. Первая представилась ему толстая баба с засученными рукавами, вешавшая на забор белье.
      - Эй, любезная, - сказал Эльчанинов, подходя к ней, - нет ли у вас кого-нибудь поймать мою лошадь?
      Баба посмотрела на него с любопытством и с удивлением.
      - Лошадь!.. А кое место ваша лошадь? - спросила она.
      - Должно быть, в здешнем поле. Она меня сшибла и убежала.
      - Ишь ты!.. А вы чьи такие?
      - Я из Коровина.
      - Так, знаем. Барин, что ли?
      - Барин, моя милая. Кто бы мне лошадь поймал?
      - Ой, батюшка, кого посылать-то, разве ребятишек... больших-то нет дома. Кучера с барями уехали, а другие на работе.
      - С барями уехали? - спросил Эльчанинов. - А куда ваши баря уехали?
      - А бог их знает, куда уехали. Неизвестно. Барыня, говорят, в Каменки, а барин неизвестно.
      - Куда в Каменки?
      - А вон в село Каменки, к енералу. Он вчерася-тко был здесь, так, слышь, барыня и поехала к нему, в карете, шестериком, такая нарядная.