Боярщина

      Савелий думал: жить молодым людям вместе действительно было невозможно; совет графа расстаться на несколько времени казался ему весьма благоразумным. Неужели же Эльчанинов такой гнусный человек, что бросит и оставит совершенно эту бедную женщину в ее несчастном положении? Он ветрен, но не подл, - решил Савелий и проговорил:
      - Извольте, я скажу.
      Эльчанинов бросился обнимать его.
      Анна Павловна проснулась на другой день часов в девять. Она была очень слаба.
      - Подите, Савелий Никандрыч, - сказал Эльчанинов, почти толкая в спальню приятеля, - подите, поговорите.
      Савелий вошел.
      - Он приехал, я слышала его голос, - говорила Анна Павловна.
      - Валерьян Александрыч приехал, он сейчас придет, - отвечал Савелий.
      - А где же он?
      - Он вышел.
      - Мне хочется видеть его поскорее.
      - Он сейчас придет, поговорите лучше со мной. Я скажу вам новость, мы все скоро отсюда уедем.
      - Ах, как это хорошо! Мне здесь страшно: что если он опять приедет... Куда же мы уедем?
      - В Москву, Анна Павловна.
      - А скоро?
      - Скоро, только выздоравливайте, а Валерьян Александрыч прежде съездит один и заложит имение, - говорил Савелий.
      - А я? - спросила Анна Павловна.
      - А мы с вами после.
      - Нет, я без Валера не останусь, я умру без него.
      - Но как же? Вы больны, вам ехать нельзя.
      - Мне теперь лучше; с чего вы это взяли? - говорила Анна Павловна. Ей-богу, лучше, я могу ехать с ним.
      - Как же вам ехать, Анна Павловна?.. Это нехорошо, вы не бережете своего здоровья для Валерьяна Александрыча, ему это будет неприятно.
      - Так он хочет оставить меня одну... Что ж он не идет? Я упрошу его взять меня с собою, - произнесла Анна Павловна и залилась горючими слезами.
      - Успокойтесь, Анна Павловна, успокойтесь, - говорил Савелий, с глазами, полными слез, - Валерьян Александрыч едут только на две недели.
      - На две недели! Нет, я поеду с ним, я пойду за ним пешком, если он не возьмет меня.
      - Отпустите, Анна Павловна! Валерьян Александрыч едет всего на две недели, это необходимо для его счастья.
      - Ах, как я желаю счастья Валеру! - говорила Анна Павловна.
      - Ну вот видите, а не хотите его отпустить на две недели.
      - Да я не могу, вы видите, я не могу! - произнесла она раздирающим голосом, прижав руки к груди.
      - Укрепитесь, Анна Павловна, вы должны это сделать для счастья и спокойствия Валерьяна Александрыча.
      - Когда же он едет?
      - Послезавтра.
      - Послезавтра?.. Отчего он не идет? Скажите ему, чтоб он пришел по крайней мере. Пошлите его.
      Эльчанинов, стоявший у дверей и слушавший весь разговор, вбежал в комнату.
      - Анна! Друг мой! - вскричал он, обнимая и целуя ее.
      Анна Павловна ничего не могла говорить и только крепко обвила его голову руками и прижала к груди.
      - Ты едешь? - проговорила она.
      - Еду, мой ангел! Это необходимо, чтобы упрочить общую нашу будущность.
      - Поезжай, это необходимо для твоего счастья, я буду молиться за тебя.
      - Я поеду ненадолго, мой ангел; скоро увидимся, - сказал Эльчанинов, мне надо заложить только мое имение, и ты приедешь ко мне.
      - Да, чтобы недолго, пожалуйста, недолго! Сядь ко мне поближе, посмотри на меня. Ах, как я люблю тебя! - И она снова обвила голову Эльчанинова своими руками и крепко прижала к груди. - Завтра тебя не будет уже в это время, ты будешь далеко, а я одна... одна... - И она снова залилась слезами.
      - С тобой останется Савелий Никандрыч, он будет тебя утешать, - говорил растроганный Эльчанинов, и готовый почти отказаться от своего намерения и опять остаться в деревне и скучать.
      Всю ночь просидел он у кровати больной, которая, не в состоянии будучи говорить, только глядела на него - и, боже! - сколько любви, сколько привязанности было видно в этом потухшем взоре. Она скорее похожа была на мать, на страстно любящую мать, чем на любовницу. Во всю ночь, несмотря на убеждения Савелья, на просьбы Эльчанинова, Анна Павловна не заснула.
      Начинало уже рассветать.
      - Дай мне руку, Валер, - сказала она.
      Эльчанинов подал. Она долго держала ее в своих слабых руках, прижимая ее к своей груди, и потом, залившись слезами, произнесла:
      - Не оставляй меня, не оставляй, Валер! Мне сердце говорит, что я без тебя умру!
      - Анета! Друг мой, успокойся! - говорил Эльчанинов, сам готовый плакать.
      - Да, я буду спокойна, ты этого хочешь, и я буду!.. Поезжай с богом. В чем же ты поедешь, велел ли ты приготовить экипаж?
      - Я покуда поеду в коляске.
      - Непременно же в коляске, тебе будет спокойнее! А кто с тобой поедет?
      - Я думаю взять Николая.
      - Возьми Николая, он любит тебя. Позовите ко мне Николая, я попрошу, чтоб он тебе хорошо служил.
      Эльчанинов вышел и через несколько минут возвратился вместе с лакеем лет сорока, рябым, но добродушным из лица и с серебряною серьгою в ухе.
      - Николай, ты поедешь с барином, успокаивай его и береги, - начала больная.
      - Будьте покойны, Анна Павловна, все исправим.
      - Ах, как ты счастлив, Николай: ты поедешь с Валером, ты будешь видеть его, ты счастливее меня, Николай.
      - Не пожалуемся, господа любят, - отвечал тот.
      - Ты будешь беречь Валера, если он сделается болен, ты мне сейчас же напиши, и я тотчас приеду.
      - Будьте покойны, Анна Павловна!.. Слава богу, нам не в первый раз.
      - А готово ли у вас?
      - Коляску вытащили, теперь укладываемся. Какую прикажете, Валерьян Александрыч, на пристяжку? Кучера говорят, что каурая очень шибко хромает.
      - Какую хотите, - отвечал Эльчанинов. Ему было невыносимо грустно. Савелий Никандрыч, потрудитесь распорядиться, - прибавил он.
      Савелий и Николай вышли.
      Анна Павловна обняла Эльчанинова. Он чувствовал, как на лицо его падали горячие ее слезы, как она силилась крепче прижимать его своими слабыми руками. Прошло несколько минут в глубоком и тяжелом молчании.
      Вошел Савелий.
      - Уж начали запрягать, - сказал он.
      - Пора! - проговорила больная удушливым голосом. - Собирайся и ты, Валер; что ты наденешь? Одевайся теплее.
      Эльчанинов вышел; ему хотелось только одного, чтобы как можно поскорее уехать.
      - Проворнее, - сказал он попавшемуся навстречу Николаю, одетому уже в дорожную шинель.
      - Готово-с, прикажете подавать?
      - Подавайте!
      - Люди хотят проститься, Валерьян Александрыч, - присовокупил Николай.
      - Посылай! - произнес с досадою Эльчанинов.
      Николай вышел, и вслед за ним вошло человек двенадцать дворовых баб и мужиков.
      - Прощайте, батюшка Валерьян Александрыч! - говорили они, подходя к руке барина.
      - Прощайте, прощайте, - повторил торопливо Эльчанинов и забыл даже напомнить им беречь Анну Павловну и слушаться ее. Надев теплый дорожный сюртук, он вошел в спальню больной. Анна Павловна сидела на кровати. Савелий стоял у окна в задумчивости.
      - Ты совсем? - сказала больная довольно спокойным голосом.
      - Прощай, Анета, до свиданья! - проговорил Эльчанинов, целуя ее руку.
      - Прощай! - тихо проговорила она. - Дай мне обнять тебя, я тебя провожу.
      - Не делай этого, Анета, ты слаба.
      - Позволь мне хоть проводить тебя, дай мне руку. - И она встала, опираясь на руку Эльчанинова.
      - Прощайте, Савелий Никандрыч, - говорил тот, подавая свободную руку приятелю.
      - Прощайте, Валерьян Александрыч, - отвечал Савелий, крепко сжав руку друга.
      Они поцеловались, и все трое вышли в залу.
      - Постой, - сказала Анна Павловна, как бы вспомнив что-то, - ты будешь писать ко мне?
      - Буду, друг мой!
      - А часто ли?
      - Часто.
      - Пиши два раза в неделю, непременно пиши. Теперь благослови меня.
      Эльчанинов перекрестил ее.
      - Прощай, Анета, останься здесь, ты слаба.
      - Я провожу тебя на крыльцо. - Анна Павловна хотела идти, но силы ее совершенно оставили.
      - Не могу... Прощай! - произнесла она и уж в беспамятстве обхватила Эльчанинова за стан.
      - Примите ее, - сказал Эльчанинов, разводя ее холодные руки, и, почти бегом выбежав на крыльцо, вскочил в коляску.
      - Пошел скорее в Каменки! - крикнул он.
      Кучер ударил по лошадям, и коляска с шумом выехала в поле. Эльчанинову стало легче; как бы тяжелое бремя спало у него с души; минута расставанья была скорей досадна ему, чем тяжела.
      "Как эти женщины слабы! - думал он. - Я люблю ее не меньше, да что ж такое? Так необходимо, и я повинуюсь". Размышляя таким образом, он мало-помалу погрузился в мечты о будущем. Впрочем, надо отдать справедливость, что он выехал из своей усадьбы с твердым намерением выписать Анну Павловну при первой возможности.
      Между тем граф только что еще проснулся и сидел в своем кабинете.
      - А! Вы уж совсем! - сказал он, увидя входящего Эльчанинова в дорожном платье. - Исправны. Присядьте. Как здоровье Анны Павловны? Как она вас отпустила?
      - Не спрашивайте лучше, ваше сиятельство, одна только неизбежная необходимость заставила меня не отказаться от моего намерения, - отвечал Эльчанинов.
      - Честь вашей воле! Это прекрасно в молодом человеке. Поверьте, все к лучшему! Вам надобны теперь письма и деньги.
      С этим словом граф подошел к письменному столу и начал писать. Через полчаса он вручил Эльчанинову четыре пакета и 200 рублей серебром.
      - Извините, что мало, - сказал он, подавая деньги, - там, по письму, вы можете, в случае нужды, адресоваться к моему поверенному.
      Эльчанинов встал и начал раскланиваться.
      - Прощайте, милый друг, - говорил граф, обнимая молодого человека, - не забывайте меня, пишите; могу ли я бывать у Анны Павловны?
      - Граф! Я вас хотел просить об этом. Позвольте мне предоставить ее в полное ваше покровительство. Вы один, может быть, в целом мире...
      - Все будет хорошо! Все будет хорошо! - говорил старик, еще раз обнимая Эльчанинова, и, когда тот, в последний раз раскланявшись, вышел из кабинета, граф опять сел на свое канапе и задумался. Потом, как бы вспомнив что-то, нехотя позвонил.
      В кабинет вошел камердинер в модном синем фраке.
      - Какой сегодня день?
      - Четверг, ваше сиятельство.
      - А когда почта в Петербург?
      - Сегодняшний день, ваше сиятельство.
      - Вели приготовить верхового в город.
      Камердинер вышел. Граф снова подошел к бюро и начал лениво писать:
      "Любезный Федор Петрович!
      К тебе явится с моими письмами, от 5 сентября, молодой человек Эльчанинов. Он мне здесь мешает, затяни его в Петербурге, и для того, или приищи ему службу повидней и потрудней, но он вряд ли к этому способен, а потому выдавай ему денег понемногу, чтобы было ему на что фланерствовать. Сведи его непременно с Надей. Скажи ей от меня, чтобы она занялась им, я ей заплачу; а главное, чтобы она вызвала его на переписку, и письма его к ней пришли ко мне. Надеюсь, что исполнишь.
      Граф Сапега".
      Написавши письмо, граф опять позвонил нехотя. Вошел тот же камердинер.
      - Отправить страховым! - сказал Сапега и начал ходить скорыми шагами по комнате, вздыхая по временам и хватаясь за левый бок груди. Ему не столько нездоровилось, сколько было совестно своих поступков, потому что, опять повторяю, Сапега был добрый в душе человек, - но женщины!.. Женщин он очень любил и любил, конечно, по-своему.
      VIII
      Спустя неделю после отъезда Эльчанинова граф приехал в Коровино. Анна Павловна была по большей части в беспамятстве. Савелий встретил графа в гостиной.
      - Могу ли, любезный, я видеть больную? - спросил граф, приняв Савелья за лакея.
      - Она в беспамятстве теперь, ваше сиятельство, - отвечал почтительно Савелий.
      - Все-таки я могу войти?
      - Пожалуйте.
      Граф вошел в спальню.
      - Боже мой! Боже мой! - вскричал он, всплеснув руками. - Ах, как она больна! Она в отчаянном положении! Кто же ее лечит? Кто за ней ходит?
      - Я за ней хожу, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.
      - Но как же ты можешь ходить? Это неприлично даже - ты мужчина.
      - Мне поручил ее Валерьян Александрыч, - отвечал Савелий.
      - Очень неосмотрительно сделал Валерьян Александрыч; ты можешь любить госпожу, быть ей верен, но никак не ходить за ней больною.
      Савелий не отвечал.
      - Как сыро, как холодно в комнате! - продолжал граф. - Бедная... бедная моя Анета! Часто ли ездит к ней по крайней мере лекарь?
      - Лекарь не ездит, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.
      - Господи боже мой! - вскричал граф. - Что вы с нею делаете! Вы хотите просто ее уморить! Это ужасно! Сегодня же, сейчас же перевезу ее к себе.
      - Нет, ваше сиятельство, - возразил было Савелий.
      - Что такое нет? Оставить вам ее здесь уморить? - перебил граф.
      - Я не могу отпустить Анны Павловны: она мне поручена, - сказал с твердостью Савелий.
      - А я не могу оставить ее здесь, - отвечал граф, несколько удивленный дерзостью Савелья. - Оставить, когда у ней нет ни доктора, ни прислуги даже, которая могла бы ходить за ней.
      Слова его были отчасти справедливы. Служанки, редко бывавшие в комнатах и в бытность Эльчанинова, теперь совершенно поселились в избах. Один только Савелий был безотлучно при больной. Пригласить медика не было никакой возможности; Эльчанинов, уехавши, оставил в доме только десять рублей. Савелий, никак не предполагавший подобной беспечности со стороны приятеля, узнал об этом после. Услышавши намерение графа взять к себе Анну Павловну, он сначала не хотел отпускать ее, не зная, будет ли на это согласна она сама и не рассердится ли за то; но, обдумавши весь ужас положения больной, лишенной всякого пособия, и не зная, что еще будет впереди, он начал колебаться.
      - Я не знаю, ваше сиятельство, - начал он не с прежнею твердостью, захочет ли больная переехать к вам.
      - Чего тут больная! Она умирает, а ее спрашивать, хочет ли она помощи. Я сейчас возьму ее.
      - Я не могу совсем оставить Анны Павловны; если вам угодно взять ее, то позвольте и мне быть при них.
      - Ты можешь наведываться, пожалуй.
      - Я должен быть непрестанно при них. Я поклялся в этом Валерьяну Александрычу.
      - Это совершенно не нужно; у Анны Павловны и без тебя будет много прислуги.
      - Я не слуга, ваше сиятельство, - сказал, наконец, Савелий, вынужденный объявить свое настоящее имя.
      Граф с удивлением и с любопытством посмотрел на молодого человека.
      - Но кто же вы? - спросил он.
      - Я знакомый Валерьяна Александрыча, - отвечал Савелий.
      - Фамилия ваша?
      - Молотов.
      - Имя ваше, звание?
      - Савелий Никандрыч, а звание - дворянин-с.
      - И вы говорите, что Валерьян Александрыч поручил вам Анну Павловну?
      - Да, ваше сиятельство.
      - Но я полагаю, что это не мешает мне взять к себе в дом Анну Павловну; вы можете быть у меня, сколько вам угодно.
      - Нет уж, ваше сиятельство, позвольте, я буду при них неотлучно.
      - Как вам угодно, - отвечал Сапега, слегка пожав плечами, и потом прибавил: - Потрудитесь велеть подать карету.
      Савелий вышел.
      "Что это за человек? - подумал граф. - Он, кажется, очень привязан к больной и пользуется доверием Эльчанинова. Он может повредить мне во многом, но все-таки оттолкнуть его покуда невозможно, а там увидим".
      Савелий воротился.
      - Карета готова, ваше сиятельство.
      - Ну, теперь прикажите положить постель, я полагаю - это необходимо.
      - Я уже все сделал, теперь только вынести Анну Павловну.
      - Оденьте ее, бога ради, потеплее, - произнес граф.
      - Одену-с, - отвечал Савелий и вышел.
      Граф еще раз с удивлением посмотрел на молодого человека и вышел в гостиную.
      Между тем Анна Павловна, бывшая с открытыми глазами, ничего в то же время не видела и не понимала, что вокруг нее происходило. Савелий позвал двух горничных, приподнял ее, надел на нее все, какое только было, теплое платье, обернул сверх того в ваточное одеяло и вынес на руках. Через несколько минут она была уложена на перине вдоль кареты.
      Граф сел с другой стороны.
      - Позвольте уж и мне, ваше сиятельство, - сказал Савелий, влезая вслед за графом в экипаж.
      Но тот ничего не отвечал и только продолжал с удивлением смотреть на него.
      От Коровина до Каменок было не более семи верст, но так как граф, по просьбе Савелья, велел ехать шагом, чтоб не обеспокоить больной, то переезд их продолжался около двух часов. Во всю дорогу Савелий и граф молчали; первый со всей внимательностью следил за больной; что же касается до Сапеги, то его занимала, кажется, какая-то особенная мысль. Часа в два пополудни карета остановилась у крыльца, граф вышел первый и тотчас распорядился, чтоб была приготовлена отдельная комната, близ библиотеки, и велел сию же секунду скакать верховому в город за медиком. Анну Павловну перенесли и уложили в постель, две горничные поставлены были на бессменное дежурство к ней; однако Савелий, несмотря на это, последовал за ней и поместился на дальнем стуле. Граф прошел в свой кабинет; его беспокоило, что скажет Анна Павловна, пришедши в чувство, и не захочет ли опять вернуться в Коровино. Он придумывал различные средства, которыми мог бы заставить ее остаться у него. Кроме того, его начинал беспокоить Савелий, которого живое участие казалось весьма ему подозрительным. Сапега еще дорогой решился подслушать, что будет говорить больная со своим поверенным, и таким образом узнать, в каких отношениях находятся между собою молодые люди. Он с намерением поместил Анну Павловну рядом с библиотекою, в которую никто почти никогда не входил и в которой над одним из шкафов было сделано круглое окно, весьма удобное для наблюдения, что делалось и говорилось в комнате больной. Теперь Сапега размышлял, кому поручить подслушать. Ему самому невозможно; для этого, может быть, нужно будет просидеть целый день, ночь в библиотеке и влезть, наконец, на шкаф, над которым было окно. Употребить для того кого-нибудь из людей граф не хотел; Иван Александрыч лучше всех оказался удобным исполнить это поручение... За ним был послан гонец, и через полчаса изгнанный племянник, в восторге от возвращенной к нему милости, стоял в кабинете.
      - Мне до тебя маленькая надобность, Иван, - сказал граф ласково. - Сядь поближе.
      Иван Александрыч сел.
      - Какой есть дворянин Молотов, Савелий, кажется, Макарыч, что ли? продолжал Сапега.
      - Савелий, ваше сиятельство, точно так-с, - подхватил Иван Александрыч.
      - Что ж он такое за господин? - спросил Сапега.
      - Какой господин, ваше сиятельство, бедняк, лет тридцати дубина, нигде еще и не служил. Делает вон телеги, - подхватил Иван Александрыч.
      - Он часто бывает у Эльчанинова?
      - Не молу знать, ваше сиятельство.
      - Он теперь у меня, вместе с Мановской, я ее, больную, привез к себе.
      - У вас, ваше сиятельство?
      - Да, у меня. Я их обоих привез из Коровина; больная в беспамятстве. Хочешь посмотреть?
      - Для чего же, ваше сиятельство, не посмотреть!
      - Ну так ступай в библиотеку, знаешь, там окно над шкафом, влезь на шкаф и посмотри.
      - На шкаф влезть, ваше сиятельство? Нет, бог с ними. Нельзя ли как-нибудь в щелочку?
      - Не нарочно же для тебя делать щели.
      - Ну так и не надо, ваше сиятельство, я не хочу.
      - Ты-то не хочешь, да я хочу. Мне надобно знать, что будет говорить больная, когда придет в себя. Сослужи мне эту службу.
      - Помилуйте, ваше сиятельство, если вам угодно, так я сейчас же... Я ведь думал, что вы говорите это так, для меня-с.
      - Именно сейчас же, только вот в чем дело: тебе, может быть, придется просидеть целую ночь да и завтрашний день.
      - Это ничего, ваше сиятельство, лишь бы вам было угодно.
      - Ну, значит, спасибо, только слушай: ты как можно внимательнее должен смотреть, что будут они делать и что говорить. Я нарочно оставил их вдвоем.
      - С кем же вдвоем, ваше сиятельство?
      - Да я тебе говорил, с этим Молотовым.
      - Понимаю-с, понимаю-с теперь, а то никак еще в ум-то хорошенько не мог сразу взять, - подхватил Иван Александрыч.
      - Тебе нечего тут в ум и брать, - перебил его граф, - твое дело будет только подслушать и подсмотреть все, что будет делаться в комнате, и мне все передать, хотя бы стали бранить меня. Понимаешь?
      - Понимаю, ваше сиятельство.
      - Ну так пойдем... я тебя запру в библиотеке.
      - Только ночью-то, ваше сиятельство, больно темно там будет.
      - Да что ты, чертей, что ли, боишься?
      - Маленького нянька напугала, вот теперь, если комната чуть-чуть побольше да темно, так уж ужасно боюсь.
      - Полно вздор молоть, пойдем.
      Граф и племянник вошли в библиотеку. Начинало уже смеркаться. Невольно пробежала холодная дрожь по всем членам Ивана Александрыча, когда они очутились в огромной и пустой библиотеке, в которой чутко отдались их шаги; но надобно было еще влезть на шкаф. Здесь оказалось немаловажное препятствие: малорослый Иван Александрыч никак не мог исполнить этого без помощи другого.
      - Дай я тебя подсажу, - сказал граф.
      - Вы, ваше сиятельство?.. Как это можно вам беспокоиться! Позвольте уж, я лучше сбегаю за стулом.
      - Давай сюда ногу.
      - Не могу, ваше сиятельство, грязна очень, я, признаться сказать, приехал без калош.
      - Говорят тебе давай, несносный человек.
      Иван Александрыч вынул из кармана носовой платок, обернул им свой сапог и в таком только виде осмелился поставить свою ногу на руку графа, которую тот протянул. Сапега с небольшим усилием поднял его и посадил на шкаф. Иван Александрыч в этом положении стал очень походить на мартышку.
      - Ну, прощай, смотри хорошенько, я побываю у тебя, - сказал граф, вышедши, и запер дверь.
      Ивану Александрычу сделалось очень страшно, и он решился все внимание обратить на соседнюю комнату, в которой уже показался огонь.
      Сапега вошел в комнату больной.
      - Вы здесь? - сказал он, подходя к Савелью и садясь на ближний диван.
      - Я попрошу позволения провести здесь всю ночь.
      Сапега хотел что-то отвечать, но приехавший медик прервал их разговор. Он объявил, что Анна Павловна в горячке, но кризис болезни уже совершился.
      - Когда она придет в себя? - спросил заботливо граф.
      - Я полагаю, сегодняшнюю ночь или поутру.
      - Сегодняшнюю ночь, - повторил граф. - Послушайте, - прибавил он, обращаясь к Савелью, - мне кажется, вам лучше одному остаться у больной, чтобы вид незнакомых лиц, когда она придет в себя, не испугал ее.
      - Это очень хорошо, ваше сиятельство, - отвечал Савелий.
      - Мы так и распорядимся... Вы сегодня не будете дежурить, - сказал Сапега горничной. - Впрочем, не нужно ли чего-нибудь сделать? - спросил он медика.
      - Теперь ни к чему нельзя приступить, надобно ожидать от природы, я должен остаться до завтрашнего дня, - отвечал медик.
      - Благодарю; стало быть, мы можем уйти. До свиданья.
      Хозяин, медик и горничная вышли из комнаты.
      Савелий, оставшись один в спальне, сейчас пересел ближе к больной. Глаза его, полные слез, с любовью остановились на бледном лице страдалицы, которой, казалось, становилось лучше, потому что она свободнее дышала, на лбу у нее показалась каплями испарина - этот благодетельный признак в тифозном состоянии. Прошло несколько минут. Савелий все еще смотрел на нее и потом, как бы не могши удержать себя, осторожно взял ее худую руку и тихо поцеловал. При этом поступке лицо молодого человека вспыхнуло, как обыкновенно это бывает у людей, почувствовавших тайный стыд. Он проворно опустил руку, встал с своего места и пересел на отдаленное кресло.
      Предсказание врача сбылось, больная часа через два пришла в себя; она открыла глаза, но, видно, зрение ее было слабо и она не в состоянии была вдруг осмотреть всей комнаты. Савелий подошел.
      - Это вы? - сказала она слабым голосом.
      - Я, Анна Павловна, слава богу, вам лучше, - отвечал Савелий.
      - Погодите, - начала больная, осматриваясь и водя рукой по лбу, как бы припоминая что-то, и глаза ее заблистали радостью. - Где мы? Верно, в Москве, у Валера, - сказала она с живостью. - Мы приехали к нему, где же он? Бога ради, скажите, где он?
      - Мы не у Валерьяна Александрыча, а только скоро к нему поедем.
      - Так не у него! Господи, я его не увижу! Где же мы?
      - Мы у графа, Анна Павловна.
      - У графа! - вскрикнула она. - Зачем же мы у графа? Поедемте, бога ради, поедемте поскорее, я не хочу здесь оставаться.
      - Вам здесь покойнее, Анна Павловна, - сказал Савелий. - Граф нарочно перевез вас; он очень заботится, пригласил медика, и вот вам уж лучше.
      - Уедемте, бога ради, уедемте, - просила она, - мне здесь нехорошо.
      - Если мы поедем в Коровино, вам опять будет хуже, вам нельзя будет ехать к Валерьяну Александрычу, а уж он, я думаю, скоро напишет.
      - Мне будет и там лучше, я буду беречь себя, я буду лечиться там.
      - Вам нельзя будет лечиться, у вас нет денег; это я виноват, Анна Павловна; мне оставил Валерьян Александрыч двести рублей, а я их потерял.
      - Вам Валер оставил двести рублей? Какой он добрый!.. Мы напишем ему, он еще пришлет нам, только уедемте отсюда.
      - Куда же мы будем писать, Анна Павловна? Мы не знаем еще, где Валерьян Александрыч. Поживите здесь покуда.
      - Здесь? Ах нет, я не могу, не верьте графу, я боюсь его.
      - Но чего же вам опасаться, Анна Павловна? Я при вас неотлучно буду.
      - Нет, уедемте, бога ради, уедемте, мне сердце говорит. Вы не знаете графа, он дурной человек, он погубит меня.
      - Анна Павловна, вспомните, что вы будете здесь жить для Валерьяна Александрыча, чтобы поскорее выздороветь и ехать к нему... Что если он напишет и станет ждать вас, а вы не сможете ехать?
      - Ах, как мне тяжело! - сказала бедная женщина и закрыла лицо руками.
      - Мы останемся здесь недолго... Бог даст, Валерьян Александрыч напишет, мы и поедем. До тех пор я буду беспрестанно около вас.
      - Да, будьте, непременно будьте. Я без вас здесь не останусь, не отходите от меня ни на минуту, граф ужасный человек.
      Вся эта сцена, с малейшими подробностями, была Иваном Александрычем передана Сапеге, который вывел из нее три результата: во-первых, Савелий привязан к Анне Павловне не простым чувством, во-вторых, Анна Павловна гораздо более любила Эльчанинова, нежели он предполагал, и, наконец, третье, что его самого боятся и не любят. Все это весьма обеспокоило графа.
      IX
      О переезде Анны Павловны в Каменки точно ворона на хвосте разнесла в тот же почти день по всей Боярщине. "Ай да соколена, - говорили многие, по преимуществу дамы, - не успел еще бросить один, а она уж нашла другого..." "Да ведь она больна, - осмеливались возражать некоторые подобрее, - говорят, просто есть было нечего, граф взял из человеколюбия..." - "Сделайте милость, знаем мы это человеколюбие!" - восклицали им на это. "Что-то Михайло-то Егорыч, батюшки мои, что он-то ничего не предпринимает!.." - "Как не предпринимает, он и с полицией приезжал было", - и затем следовал рассказ, как Мановский наезжал с полицией и как исправника распек за это граф, так что тот теперь лежит больнехонек, и при этом рассказе большая же часть восклицали: "Прах знает что такое делается на свете, не поймешь ничего!" Впрочем, переезд Мановской к графу чувствительнее всех поразил Клеопатру Николаевну. Помирившись со своей совестью и испытавши удовольствие быть любимою богатым стариком, она решительно испугалась пребывания в доме графа Мановской, которую она считала своей соперницей. Очень естественно, что она навсегда утратит покровительство Сапеги, который оставит и не возьмет ее с собою в Петербург, чего ужасно ей хотелось, - и оставит, наконец, в жертву Мановскому, о котором одна мысль приводила ее в ужас. Под влиянием этих опасений она решилась объясниться с графом и написала к нему письмо, которым умоляла его приехать к ней, но получила холодный ответ, извещающий ее, что граф занят делами и не может быть впредь до свободного времени. Она послала еще письмо, на которое ничего уж ей не отвечали. Видя тщетность писем, что еще более усилило ее опасения, она сама решилась ехать к графу и узнать причину его невнимания.
      Между тем, как все это происходило, один только Задор-Мановский, к которому никто не ездил, ничего не знал.
      В воздвиженьев день бывает праздник в Могилковском приходе. Михайло Егорыч, впрочем, был дома и обходил свои поля, потом он пришел в комнаты и лег, по обыкновению, в гостиной на диване. Вошла тихими шагами лет двадцати пяти горничная девка в китайчатом капоте и в шелковой косынке, повязанной маленькой головкой, как обыкновенно повязываются купчихи. Это была уже знакомая нам горничная Анны Павловны. Матрена, возведенная в степень ключницы и называемая теперь от дворни Матреною Григорьевною, хотя барин по-прежнему продолжал называть ее Матрешкой. Постоявши немного и видя, что Михайло Егорыч не замечает ее, она кашлянула.
      - Кто там? - спросил Мановский.
      - Я, батюшка, - отвечала Матрена.
      - Ты? - повторил Михайло Егорыч.
      - Я-с, - отвечала ключница. - Благодарим покорно за лошадку, прибавила она, подходя и целуя руку барина.
      - Ну, что там?
      - Ничего, батюшка, молились, таково было много народу! Соседи были, отвечала ключница. Она была, кажется, немного навеселе и, чувствуя желание поговорить, продолжала: - Николай Николаич Симановский с барыней был, Надежда Петровна Карина да еще какой-то барин, я уж и не знаю, в апалетах.
      - Да что вы долго? Поди, чай, по деревням ездили?
      - Ой, полноте, батюшка, - возразила Матрена, - как это можно, тихо ехали-с, да я и не люблю. Что? Бог с ними. Только и зашли, по совести сказать, к предводительскому вольноотпущенному, к Иринарху Алексеичу, изволите знать? Рыбой еще торгует. Он, признаться сказать, увидел меня в окошко да и закликал: "Матрена Григорьевна, говорит, сделайте ваше одолжение, пожалуйте..." Тут только, батюшка, и посидела.
      - Только?
      - Только-с. Да я бы ведь и тут бы не засиделась, - нечего сказать, дом гребтит, - да разговор такой уж зашел, что нельзя было...