Владислав Алексеевич поцеловал жену и пошел одеваться. Захотелось сказать ей на прощание что-то приятное.

– Вернусь, поедем в Ленинград, – пообещал он.

– До майских праздников?

– Зачем так спешить?

– Вот-вот…

– Летом! Когда белые ночи! А что теперь в Ленинграде? Одна слякоть.

– Прав, Слава, как всегда. Поезжай. – Она даже дверь ему открыла. Но губы для поцелуя подставить не забыла. Ох, хитрющая женщина.

Владислав Алексеевич любил свою жену, хотя в любви ей никогда не объяснялся. Познакомились в пору студенчества, подружились, зарегистрировали брак, сына и дочь родили, во всем понимали и поддерживали друг друга, ни бурных объяснений, ни обидных ссор. Живут вроде каждый сам по себе. Но стоит разъехаться хотя бы на два-три дня, и Владислав Алексеевич начинает тосковать по Шуре. Не хватает ее глаз, ее голоса, ее дыхания. Отсутствие Шуры мешает жить. В такие мгновения он называет жену (про себя, конечно) ласковыми и нежными словами, которые почему-то при встрече сразу забываются. Рядом жена, близко, ну и ладушки. Шура и без слов все понимает.

Такое бы взаимопонимание везде, со всеми. Насколько бы легче работать стало. Да и дело бы шло с иным ускорением. Нет, Владислав Алексеевич не считал себя ясновидящим прорицателем, не думал, что все его идеи и замыслы верны от «а» до «я». Он не терпел скороспелых решений у других и умел одергивать себя. Были в его жизни мгновения, когда неожиданно осеняло, когда идея врывалась словно сквозняк через открытое окно. И тогда летели к чертям листки с вымученными «мыслизмами», и казалось, что главное звено в руках, только тяни, вся цепочка пойдет вверх. Тем не менее Владислав Алексеевич охлаждал себя, заставлял спокойно все выверить до буковки, и лишь когда выветривалась эйфория неожиданно свалившейся удачи, пускал свое детище в люди.

Идея перестройки системы подготовки космонавтов тоже проходила не под аплодисменты. Многим устоявшийся порядок казался выверенным временем и почти оптимальным. Но время не только проверяет, оно ставит новые задачи. Руководитель обязан с упреждением чувствовать необходимость перемен, чтобы вовремя определять тенденции. Трудность состоит в том, что наступает такой момент в самое, казалось бы, неподходящее время, когда предыдущая идея только-только входит в стадию расцвета.

Когда ему докладывали об отклонении корабля от расчетной траектории спуска, кто-то из опытных руководителей посетовал на неисчерпаемость запаса случайностей. Дескать, у случая всегда своя траектория. И Владислав Алексеевич взорвался. Не настолько всемогуща теория случайностей и отклонений, чтобы мы молились на нее. Случай торжествует там, где отступил человек. Почему образовалась протечка в баке объединенной двигательной установки? Почему не приземлились в заданной точке? Почему спускаемый аппарат беспомощен на воде?

Да, новое всегда требует преодоления, а преодоление – лучший стимул движения вперед. Да, категория надежности никогда не достигает абсолюта и будет постоянно маячить перед человеком лишь нарастающим количеством девяток после запятой. Да, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Все так.

И все совсем не так. Уже давно не целину пашем. Пора бы…

– Если не сядем здесь, – спросил вышедший из кабины второй пилот, – куда полетим – в Москву или в Ленинград?

Самолет уже заканчивал четвертый разворот на втором круге.

– Надо садиться здесь, – твердо сказал Владислав Алексеевич. – Так и передай командиру.

Он знал, как не любят пилоты безоговорочных распоряжений своих руководящих пассажиров. Вроде упрека в трусости. Полнота ответственности за самолет, за жизни летящих на нем людей лежит на командире экипажа. И если он говорит, что садиться нельзя, значит нельзя. Тут его никакими приказами с пути истинного не свернешь. Поэтому Владислав Алексеевич счел нужным добавить:

– Напомни, мы везем аквалангистов со спецоборудованием. Без них спускаемый аппарат не вытащить. Счетчик пущен, и нам обратной дороги нет.

Больше второй пилот не выходил. Самолет продолжал снижение и вскоре его колеса застучали по стыкам бетонной полосы.

Владислав Алексеевич объяснил командующему ВВС округа, что самолет поисково-спасательной службы засек проблесковый маячок спускаемого аппарата, поддерживает с ним связь. Однако погода мешает вести наблюдение, Большое озеро штормит, лед перемещается, дрейфует и спускаемый аппарат.

– Самое опасное, если аппарат накроет льдиной, – сказал Владислав Алексеевич, – а при такой погоде может случиться все. Вот поэтому мы не можем ждать наших штатных поисковиков. Аквалангисты, медики, другие специалисты – все здесь, в самолете. Отправляйте их вертолетом к Большому озеру. Мы с вами тоже пересаживаемся на винтокрылую технику. Что уже сделано и что необходимо сделать – расскажете по пути.

Три готовых к вылету вертолета стояли в ста метрах от них. Александр Васильевич не стал садиться в подогнанный к самолету автомобиль. Потуже натянул фуражку (папаху он никогда не носил) и, наклонясь плечом вперед, широко зашагал против несущейся на него снежной стены. Владислав Алексеевич подумал о том, что Шура не зря положила в чемодан толстое теплое белье. Надо было еще в самолете надеть, но разве в теплом уютном салоне почувствуешь эту погоду. Неуютно стало даже в дубленке, хотя застегнута она была на все пуговицы.

– Сколько градусов? – спросил Владислав Алексеевич у идущего сзади Муравко. Голова цепочки уже приближалась к освещенным вертолетам, а конец ее терялся в снежной круговерти возле лайнера.

– Около двадцати! – захлебываясь, крикнул Муравко. Порывом ветра ему мгновенно запечатало рот.

– Ругаешь, наверное, меня, что отдыхать не даю, – вспомнил Владислав Алексеевич, когда они вошли в пассажирский салон вертолета. Экипаж уже сидел на своих местах. Ему понравилось, что вертолетчики установили в салоне дополнительный бак с горючим. И аппарат на ветру устойчивей, и запас спины не тянет. – Что думаешь о случившемся?

Муравко пошевелил губами, словно разминая их перед работой, подвигал бровью.

– Судя по траектории спуска, – сказал он спокойно, – прогар в камере тормозного двигателя.

– Не исключается, – согласился Владислав Алексеевич. Его уже несколько дней не покидали сомнения: не зря ли он перебросил Муравко в группу, которая будет готовиться по новой программе? И хотя возлагает он на нее большие надежды, «запас случайностей неисчерпаем». Другие полетят, а группа все будет ждать своего часа… Муравко готовый космонавт. Командир. Умеет аналитически мыслить и принимать смелые решения в экстремальных ситуациях. Год, максимум два, и он возглавит экипаж. Как сложится его судьба в новой группе, сказать трудно. Но как в серьезном деле без надежных ребят? Дело, которое взвалил Владислав Алексеевич на свои плечи, где каждый шаг на риске, на нервах, на пределе душевных и физических сил, кому-то надо делать.

Бортмеханик сразу захлопнул дверь, как только в салон вошел Александр Васильевич.

– Все, летим, – сказал командующий, меняя фуражку на шлемофон. Подключился в бортовую сеть и разрешил запуск двигателей.

Владислав Алексеевич посмотрел на свой космический хронометр «Океан». До рассвета оставалось примерно около двух часов. Приводнились космонавты в полночь. Чтобы спасательные работы вести в темноте, да еще при такой погоде, нужны циркачи. Здесь же военные летчики, обучающиеся по своим программам. Специфика поисково-спасательных операций им, конечно, знакома, но не в такой степени, как она знакома натасканным по спецпрограммам летчикам из отряда.

– С экипажами вертолетов познакомился?! – громко спросил он у Муравко. Двигатели уже набирали обороты. Муравко не ответил, показал большой палец. Мол, ребята – во!

Ну, дай бог. Владислав Алексеевич сразу стал думать о тех, кто внутри спускаемого аппарата. Скафандры ребята уже сняли. Он представляет, как им далось это раздевание. Сейчас, до реадаптации, не только руки или ноги, веки на глазах тяжело поднимать. А скафандр – не спортивный костюм. Его не снимают, из него выбираются. Даже в просторной комнате, когда тебе помогает несколько лаборантов, и то надо поработать. А в капсуле спускаемого аппарата ни встать, ни лечь, работать можно только в скорченном положении, когда колени почти у самого подбородка. Аппарат, отдав воде тепло, уже напитывается ледяной стынью. Все меньше остается кислорода. Не позавидуешь. Терпения экипажу понадобится много, пока дождутся помощи.

Но он знал: они умеют терпеть. Умеют и ждать. Только бы все благополучно закончилось. Запас случайностей неисчерпаем.

«Ну, привязалась фразочка!»

Похожий на дельфина мыс Большого озера был выбран для обустройства временной базы поисково-спасательной службы не с бухты-барахты. Во-первых, рядом проходила шоссейная дорога, во-вторых, мыс не имел заболоченных участков, в-третьих, отсутствовали крупные деревья. Кустарник вертолетам не опасен. И, в-четвертых, от мыса было самое короткое расстояние до терпящего бедствие объекта.

Прибыв на место, Волков даже присвистнул. Квадрат семь-тринадцать только на карте выглядел квадратом, как впрочем и мыс, похожий на дельфина. Под ногами – глубокий рыхлый снег, с жиденькими веточками кустов, перед глазами слепая тьма. Буран остервенело хлестал по лицам смерзшимися комками снега, слепил и глушил своим воем, видимость приблизилась к абсолютному нулю. Пущенная в зенит осветительная ракета лишь в первые мгновения вырвала из летящего мрака силуэты машин и людей и сразу же поплыла в белой мгле причудливым матовым шаром. Потом темнота сомкнулась с чернильной плотностью, хоть хватайся за руки, чтобы не потеряться.

Водители, офицеры, специалисты – все, кто был поднят по сигналу «Сбор» среди зимней ночи и кто приехал в квадрат семь-тринадцать к Большому озеру, в общих чертах знали, зачем они здесь. Поэтому напряженно вглядывались в непроницаемую мглу, надеясь увидеть вспышки проблескового огня, свидетельствующие о наличии терпящего бедствие аппарата. Нашлись даже добровольцы, готовые пойти на выручку космонавтов пешком по льду. «А что, каких-то девять километров?»

– Там нет сплошного льда, – говорили им.

– Ну и что, будем перепрыгивать с льдины на льдину, фонари возьмем…

Волков понимал: надо готовить площадку для вертолетов, пункты обогрева (во что бы то ни стало избежать обморожений), подъездные пути для топливозаправщиков, развернуть систему посадки, метеопост, светотехническое хозяйство, медпункт, установить селекторную связь… И все сразу, все в первую очередь, на сбивающем с ног ветру, в темноте.

Освещение обеспечивали фарами машин, которые не участвовали в раскатке посадочной площадки и подъездных путей. Волков метался от одной группы к другой. Там увязла машина в рыхлом сугробе, там сорвало палатку ветром, там разбросало костер, угрожая огнем стоящим неподалеку топливозаправщикам. При этом чуть ли не каждые десять-пятнадцать минут его вызывали на связь и требовали доклада о готовности к приему поисково-спасательной группы.

– Три площадки и службы обеспечения готовы, – доложил Волков, когда услышал в трубке голос командующего. – Четвертая, для тяжелой машины, будет закончена через тридцать минут.

– Спасибо, Иван Дмитриевич, – сказал Александр Васильевич. – Через десять минут вылетаем.

«Через десять, так через десять». И тут Волков впервые подумал о космонавтах. Парни умные, все понимают. Друг другу не говорят, но про себя думают: пройти такие испытания в космосе и закончить свой путь в озере, в десяти километрах от берега – глупо…

Конечно, глупо. Но смерть глупа в любом обличье. Глупа потому, что никто из нас не верит в собственную смерть. Умом понимаем, что бессмертия нет, а умирать не собираемся. На вечность рассчитываем. Тоже ведь глупо.

На связь вышел самолет поисково-спасательной службы. Оператор подтвердил пеленг и удаление проблескового огня спускаемого аппарата. «Связь с космонавтами устойчивая, – сказал он, – чувствуют себя нормально, ждут и верят. Приступили к завтраку. Корабль раскачивает, постоянно ощущают удары льдин».

Волков запросил по селектору метеопост: что нового? Погода перемен не обещала. Скорость ветра – двадцать метров в секунду, температура – около минус двадцати. Как только спускаемый аппарат остынет совсем, начнется интенсивное обмерзание. Слой льда на таком морозе будет расти очень быстро. Аппарат может потерять устойчивость и перевернуться. И тогда связь с космонавтами оборвется. Теперь уже и Волков хотел, чтобы как можно скорее прибыли вертолеты и приступили к поисково-спасательным работам, хотя полчаса назад лелеял надежду на их задержку. Не успел он подумать о вертолетах, «полсотни пятый» уже запросил пеленг на спускаемый аппарат. Шульга с ходу пошел на поиски.

Три дня назад Ивану Дмитриевичу в конце дня позвонил Олег Викентьевич Булатов. Позвонил на службу. Поздоровался, уточнил: помнит ли его Иван Дмитриевич? А потом вдруг сказал:

– Вам надо приехать ко мне в клинику.

– Когда?

– Сейчас, Иван Дмитриевич.

Приглашение Булатова было столь категоричным, что Волков сразу подумал о Гешке. «Видимо, у них в клинике кто-то оттуда, кто видел сына». Поэтому, ничего не уточняя, твердо пообещал:

– Хорошо, буду.

Волков Булатова не узнал. Седой, раздавшийся в плечах, исчезло то неуловимое, мальчишеское, что мешало когда-то Ивану Дмитриевичу воспринимать этого человека всерьез.

– Так в чем дело, Олег Викентьевич?

– Вы все такой же быстрый и решительный, – улыбнулся Булатов. – Сюрприз, Иван Дмитриевич. Вот вам халат, и прошу вслед за мной.

«Когда случается что-то серьезное, – подумал Волков, – врач так весело не улыбается. Значит, сюрприз приятный». Он сразу успокоился. Гешка мог передать письмо или какую-нибудь безделицу для матери.

Возле двустворчатой двери Олег Викентьевич на секунду задержался, бесшумно приоткрыл ее, и, посмотрев в щелочку, кивнул Волкову: пожалуйста, входите.

В конце небольшой одиночной палаты, головой к окну, с книгой в руках лежал Гешка. Спокойно улыбался.

Иван Дмитриевич подошел, сел на край больничной койки, взял руку Гешки. Шершавую, с засохшими струпьями на ссадинах. Руку сына. Его и как будто не его сына. Взрослого, но все еще с детским лицом, таким близким и уже отдалившимся. Такого знакомого и неузнаваемого… Запекло, зацарапало в груди, потом жжение появилось в глазах. Он попытался проморгаться, но глаза затянуло туманом, неуправляемо дрогнули губы.

«Неужели я плачу?» – отрешенно, словно наблюдая за собой со стороны, спросил Волков и, поняв, что действительно плачет, обрадовался. Будто в слезах своих нашел нечто давно утерянное, очень дорогое.

Что именно – он не мог объяснить. Но в минуту встречи с сыном отчетливо понял: что-то он в своей жизни делал не так, в чем-то ошибся, что-то потерял безвозвратно. Понял, и мысль встревоженно заметалась в поисках ответов. Что делал не так? Где ошибался? Что безвозвратно потерял?

Как-то ему Маша сказала: «Мчишься ты, Ваня, через жизнь на сверхзвуковой скорости. А мимо столько прекрасного пролетает. Даже не узнаешь потом, что потерял. Не пойму вот, вина твоя в этом, или беда».

Да, жил Волков всегда стремительно. Мало читал, некогда ему было ходить по театрам и кино, не знал, что такое прогулки по городу или отдых в лесу, у речки. Чтобы потратить день на музей или на экскурсионную поездку, об этом и думать не мог. Жизнь – при постоянном дефиците времени. Но при чем тут Маша с Гешкой? Самые близкие и родные люди воспринимались им всегда как единицы штатного расписания: жена командира, сын командира. Любить их, согревать своим теплом – сентиментальная чепуха. Воспитывать и требовать – другое дело.

Мальчишка рос, мельтешил перед глазами, особо не радовал успехами, но и не огорчал проделками. Иногда смешил мать какими-то глупостями, но Иван Дмитрич не позволял себе вникать серьезно в пустячные дела и надуманные проблемы отцов и детей. Попытки Гешки забраться к отцу на колени или обнять в порыве детской ласки он холодно пресекал безразличной фразой: ну, что за телячьи нежности?

Разве ему неприятна была ласка сына? Или таким способом хотел скорее воспитать настоящего мужчину? Да ни то, ни другое. Жизнь собственного ребенка с его порывами, вопросами, детскими мечтами и проблемами не предусматривалась в служебном расписании полковника Волкова. Мальчик взрослел, мужал, а какой он, с каким характером и какими убеждениями, Волков не знал. По отрывочным сведеньям о поступках сына Иван Дмитриевич представлял его изнеженным мальчиком с вялым характером, неспособным на самостоятельные решения.

Поступив в авиационное училище, Гешка удивил отца, но не изменил его представления о сыне. Добившись права служить в Афганистане, заставил отца несколько усомниться в своих прежних оценках. А вот такой, похудевший, опаленный боевым огнем, израненный, с упрямым взглядом, он требовал какого-то иного подхода к себе, иного отношения. Волков чувствовал, что не знает, как вести себя, о чем говорить, он вдруг увидел своего сына таким, каков он есть на самом деле: боевой летчик, настоящий мужчина, и вместе с тем – его мальчик, с еще не успевшими загрубеть детскими чертами. Его кровинка…

И все, что Волков так упрямо сдерживал и незаметно для себя копил в сердце – отцовскую нежность, любовь, гордость, – все это прорвалось сейчас неожиданными и неудержимыми слезами. Они освобожденно наполняли глаза, срывались, падали на белый халат, растекались темными пятнами.

– Не надо, отец, – грубовато сказал Гешка. – Я в полном порядке. Дня через три-четыре начну ходить. Подштопали меня тут на уровне высшего пилотажа. Возьми себя в руки.

И хотя эта напускная грубоватость была знакома Волкову, в ней он тоже уловил нечто новое для Гешки. В тоне сына звучала невысказанная, застарелая обида. Волков признавал эту вину перед сыном, как признавал и его право на обиду. Отцом он оказался неважнецким.

– Как мама? – спросил Гешка, и Волков не без ревности отметил, что в голосе сына прозвучали теплота и нежность.

– Ну, как? Нормально. Все за тебя переживает. Волнуется.

– Она здорова?

– Да. В полном порядке. Шутит, разыгрывает меня.

– Мама. – Гешка улыбнулся и в глазах его заискрилась радость. – Как хочется увидеть ее.

– Увидишь скоро.

Волков вдруг представил сына убитым и похолодел от этой мысли. И сам себе тут же объяснил, почему похолодел: за Машу испугался, она бы не смогла перенести такое. Маша не просто любила сына, она видела в нем главный смысл своего существования. Гешка компенсировал все, чего недодавал Иван Дмитриевич, он был источником ее сил, ее надеждой и ее счастьем.

Иван Дмитриевич просто не представлял, как скажет ей о ранении сына. Скрыть от нее, что Гешка в Ленинграде? Но это жестоко, и никакими потом благими побуждениями (не хотел волновать, мол, или еще что-то в этом духе) не оправдаться. Маша не простит. И без того ее долго держали в неведении, скрывая истинное место службы Гешки. Этот грех им с сыном еще замаливать да замаливать.

– А хочешь, я тебе расскажу о летчике, который спас меня? – в голосе сына снова появилась жесткость, глаза стали холодными и колючими.

– Конечно. Мне все интересно знать о твоей службе, о том, как случилось, что ты здесь оказался.

– Не думаю, что все тебе будет приятно, но я расскажу все.

Волков слушал Гешку и все время ловил себя на какой-то раздвоенности. С интересом вслушивался в рассказ сына – все случившееся казалось просто невероятным, и вместе с тем изучал нового Гешку – что стоит за его скупыми словами, такими же скупыми жестами (в детстве любил поразмахивать руками)? Чувствовал Иван Дмитриевич тревогу необъяснимую, подсознательную. Ждал – сейчас все объяснится.

«Может, он хочет упрекнуть меня, – подумал вдруг Волков, – что я виноват в его ранении? Виноват в том, что не вмешался, когда Гешку направили в Афганистан? Мог ведь вмешаться, мог уберечь от опасности».

Эта мысль отлетела так же стремительно, как и пришла. Гешка сам рвался туда, просил отца ни в коем случае не вмешиваться в его служебные дела. Какой же камень лежит на душе у сына?

– Знаешь, отец, этот летчик для меня стал богом, образцом на всю жизнь. – По волнению сына Волков понимал, что летчик, так искусно владеющий боевым вертолетом и так мужественно выполнивший свой долг по спасению товарищей, видимо, действительно достоин и таких восторженных оценок, и того, чтобы стать примером для подражания. – У меня будет к тебе просьба: найди его, поговори, попроси прощения. Ты должен, просто обязан признать свою вину.

Волков достал блокнот и шариковую ручку, удивленно повторил:

– Признать свою вину? – И спросил: – Как его фамилия?

Гешка взволнованно прокашлялся.

– Не надо записывать, – сказал он, – ты его знаешь. Это майор Ефимов.

Вот оно что… Вот, оказывается, какую кривую описала судьба, чтобы замкнуть круг. «Нет моей вины перед Ефимовым! – хотел, как обычно жестко и уверенно, сказать Иван Дмитриевич. – Я его не только предупреждал. Просил, умолял: потерпи, не высовывайся, помолчи ради дела. Ефимов не послушал никого. Сам все решил. Вот и нарвался». Это хотел сказать Волков, но вовремя понял: если скажет – потеряет уважение сына.

– Я часто вспоминал твои нравоучительные рассказы о Ефимове, – Гешка подыскивал осторожные слова, чтобы не обидеть отца, – и всякий раз думал о его поступках… как бы тебе сказать… ну, с уважением, что ли. Понимаешь, отец, с какой стороны ни посмотри – с нравственной, с гражданской, с партийной – Ефимов поступал честно, бескомпромиссно. Не думай, что я пришел к этим выводам из чувства благодарности к спасителю своему. То, что я сам увидел, и то, что ты мне рассказывал, соединилось позже, когда появилось время для спокойных размышлений.

– Считаешь меня виноватым?

– Считаю. Ты должен был защитить его. А ты ударил.

Волков почувствовал, что с трудом сдерживает раздражение: вот и дождался праведного суда, яйцо поучает курицу, сын объясняет отцу, как надо жить. Уже готов был сказать нечто в этом духе. Но увидел в глазах Гешки испуганное ожидание: поймет отец свою ошибку или будет стоять на прежней позиции?

«Какую ошибку? – хотел спросить он сына. – Никакой ошибки не было». И сразу вспомнил, как в узком кругу руководства решалась судьба Ефимова, как Александр Васильевич пытался защитить его перед командующим войсками округа, и как командующий в упор спросил Волкова: «Так виноват Ефимов в случившемся или не виноват?» И Волков, раздраженный упрямством комэска, твердо ответил: «Виноват». – «А раз виноват, – сказал командующий, – переведем его в рядовые летчики. На вертолет. Там скорости поменьше, у него будет возможность обо всем спокойно подумать».

– Только, пожалуйста, отец, – на лице Гешки на миг обозначилось насмешливое выражение, – не разговаривай со мной, как с маленьким. Там быстро взрослеют. Я видел не только свою, но и кровь своих товарищей. Если ты хотя бы не извинишься перед ним, то я, боюсь, не смогу считать тебя своим отцом.

– Послушай, – голос Волкова неожиданно сел, из горла вырвался сухой свист. Он прокашлялся и хотел продолжить: «Послушай, что ты себе позволяешь? С отцом все-таки разговариваешь…» Но Гешка предупредительно тронул его руку.

– Не надо, отец. Потом…

В палату вошла медсестра и молча положила на тумбочку сложенную вчетверо телеграмму. От командира части, где служил Гешка.

– Прочти, – попросил он Ивана Дмитриевича.

В телеграмме сообщалось о награждении лейтенанта Волкова Геннадия Ивановича медалью «За боевые заслуги». Глаза Гешки засветились неподдельным счастьем. Первая награда Родины! И какая – «За боевые заслуги»!

– «Целинный», я «полсотни седьмой», прошу разрешить посадку.

– Разрешаю «полсотни седьмому» посадку, – сказал Волков и приказал дать на площадку свет. – Ветер северо-западный, двадцать метров.

Сидя на своем возвышении в передвижном командном пункте, Волков через прозрачный колпак наблюдал, с каким трудом из снежной кутерьмы пробивается блеклое пятно посадочной фары. Отчетливо разглядев посадочные огни, пилот уверенно перевел вертолет в режим зависания, развернул по ветру, словно флюгер, хвостовой винт и мягко опустился в центр площадки.

Волков передал руководство полетами заместителю, а сам вышел к приземлившемуся вертолету. Открылась дверь и по маленькой металлической лесенке спустился командующий. Волков доложил обстановку, показал штабную палатку, куда следует направить прилетевших людей, а сам, подсвечивая фонарем, провел Александра Васильевича по всем объектам, которые были выстроены этой ночью в квадрате семь-тринадцать.

Командующий работой Волкова остался доволен.

В штабной палатке гудела раскалившаяся докрасна маленькая чугунная печурка, ярко горела привязанная к деревянной подпорке лампочка без абажура, потрескивали вынесенные с командного пункта динамики. Посередине, на раскладном столе лежала развернутая карта Большого озера, а на его синей поверхности, поближе к похожему на дельфина выступу берега, торчал небольшой бумажный флажок. Он словно магнит притягивал внимание присутствующих.

– Координаты спускаемого аппарата, – сказал Волков, – мы получили пятнадцать минут назад с самолета поисково-спасательной службы. Проблесковый огонь они наблюдают с неравномерными перерывами. Причиной тому, полагаю, снежные заряды.

– «Целинный», я «полсотни пятый», проблесковый огонь не вижу, – доложил динамик голосом Шульги, – уточните координаты.

Координаты уточнили, но через несколько минут Шульга доложил, что видимость над озером ухудшилась, проблесковый огонь и с малой высоты обнаружить не удалось.

– Возвращайтесь на точку, – сказал командующий в микрофон. И осмотрел присутствующих: – Придется еще ниже спускаться. Понимаю, очень опасно, но придется. Как считаете, Ефимов?

– Разрешите попробовать? – как-то тихо, но достаточно уверенно попросил Ефимов. Все сразу повернули головы в его сторону, затем в сторону командующего – что скажет?

– Давай, Федор Николаевич, – разрешил командующий. – Уточни пеленг и пусть штурман по ниточке ведет, метры считает.

А через некоторое время Ефимов доложил:

– «Целинный», я «полсотни семь». Высота… Вижу проблесковый огонь. Иду на снижение.

На СКП поднялся командующий. Помощник Волкова, чтобы освободить место генералу, протиснулся к выходу.

– Запросите, чего он замолчал? – сказал Александр Васильевич.

Ефимов замолчал потому, что потерял проблесковый огонь. Как только спустился ниже к воде, видимость резко ухудшилась.

– Озеро парит, – объяснил вошедший Шульга. – Верхний слой тумана сдувается, а сквозь нижний ни черта не видно. Я опускался на десять метров, включал фару. Как черт в рукомойнике! Рассвет бы поскорее, не все белое – снег.

Поступило сообщение от космонавтов: энергию отключили, второстепенные приборы омертвили, освещение убрали, оставили только маленькую лампочку на гибком шнуре. Питание подается на радио и проблесковый маяк. Болтанка усиливается, столкновение со льдинами стало реже.

– Их выносит на открытую воду, – сказал Волков, – там гуще туман и хуже видимость.

– Дайте прибой, «Целинный», – попросил Ефимов и через минуту сообщил новый пеленг спускаемого аппарата. – Вижу! Зацепился! Снижаюсь!

Шульга посмотрел на карту.

– Здесь и я искал. Вот так ходил, – он сделал ногтем зигзаг по голубой поверхности карты. – Такого плотного тумана я еще не видел. Как в прачечной. Разве только Ефимов с его кошачьим чутьем…

Вошел командир инженерно-саперного подразделения. Доложил, что подготовлено пять надувных лодок. Два экипажа сделали попытки отплыть, но береговой припай перетерло в ледяное крошево. Люди проваливаются в воду, лодки режет льдом, а до чистой воды по меньшей мере около двух километров.

– Может, вертолетом через припай перебросишь?

– Как бы потом еще и ваших саперов спасать не пришлось, – грустно сказал командующий и попросил Шульгу: – Проработайте этот вариант. Соображения доложите. Кто знает…

Он взял из рук Волкова микрофон и попросил Ефимова чаще докладывать обстановку. Волков не помнил случая, чтобы Александр Васильевич вмешивался в работу руководителя полетами. Значит, и ему не по себе.

– Высота пять метров, – как-то настороженно заговорил Ефимов, – с помощью поисковой фары осматриваем спускаемый аппарат… Вернее то, что видно над водой… Теперь они от нас не улизнут.

– Минут через двадцать начнет светать, – сказал Волков, вглядываясь в темноту. И вдруг вспомнил свою московскую встречу с Владиславом Алексеевичем. Какую чепуху нес, какие глупости говорил! Прошло время, горечь растаяла, о Ефимове уже было совсем иное мнение. А напомнили, и снова закусил удила. Зачем? Хотел доказать, что не случайно поставил свою подпись под той аттестацией? Хотел сохранить хорошее лицо при плохой игре? Кому он помог, выставляя Ефимова непредсказуемым и дерзким человеком, способным на необдуманные поступки в службе и в быту? Ефимову? Александру Васильевичу? Или командующему войсками округа?

– «Целинный», иду на точку, – вырвался из эфира голос Ефимова. – Готовьте аквалангистов.

– Вот это дело! – Обрадованно встал командующий и покинул СКП.

Владислав Алексеевич тут же передал радиограмму для Центра управления полетом и для космонавтов. А Волкову весело сказал:

– Заберу я вас к себе, Иван Дмитрич. Нам нужны хорошие организаторы, да еще с таким летным и командным опытом. И с Ефимовым надо поговорить. Отличный пилот.

Развить эту мысль ему помешал вошедший Муравко.

– Владислав Алексеевич, – попросил он с ходу, – разрешите слетать на высадку аквалангистов?

– Нет, Николай Николаевич, – жестко сказал Владислав Алексеевич и посмотрел Муравко в глаза. – Не разрешу. Здесь сиди.

– Понял вас, – сказал Муравко. Когда Владислав Алексеевич вышел, они разговорились.

– Вот ведь какие у судьбы перекрестки! Кто мог подумать, что встретимся на этом крохотном пятачке? А вы теперь в штабе ВВС? А кто нашим полком командует? Новиков? Вот бы слетать к нему!.. Руслан Горелов уже комэска, наверное? Неужели все-таки сбежал? Ну, Барабашкин, не зря он бредил морем… Я-то?.. Героем? О чем вы? В полк? Ей-богу, вернулся бы. Да нет, все нормально у меня… Такое же ремесло, как и везде… Юлька в Ленинграде, в отпуске мы… Да, конечно, сын Федька… Точно, в честь Ефимова… А этого никто не знает, Иван Дмитриевич, может не полечу вообще… Чем? Учимся. Тренируемся. Опыта набираемся…