Неожиданно и запоздало его опеленал страх пережитого. Может, действительно хватит? Даже у фортуны может иссякнуть терпение. Позволить себе такой риск, такое сущее безумие! Буквально все – посадка, погрузка, взлет – все не просто на грани, на бритвенном лезвии. Любая, самая незначительная неожиданность могла нарушить равновесие. «А ведь впереди еще самая прекрасная часть твоей жизни, Ефимов. Ты обещал Нине остаться целым и невредимым. Она верит тебе. И ждет. Подумай, Ефимов».

– Подумай, «полсотни седьмой», – в тон сказал и Шульга. – Не искушай судьбу. Мне наказать тебя надо. А если разобьешься – кого наказывать?

«А что, – оценил шутку Ефимов, – уж в этот раз, пожалуй, и вправду накажет». Он представил, как сейчас сошлись на переносице и сломались у стыка брови Шульги и как их рисунок в точности повторил линию плотно сжатых губ – две птички авиагоризонта. Сама строгость и неподкупность.

…Когда Ефимов во времена переучивания на вертолет уже в первом самостоятельном полете выполнил целый комплекс фигур на пределе эксплуатационных возможностей вертолета, Шульга, многое позволявший ему до этого, буквально взбеленился.

– Чтобы так летать, – кричал он, – надо съесть пуд соли! А у тебя молоко на губах не обсохло.

– Но я не вышел за ограничения, – пытался успокоить его Ефимов.

– Это еще ничего не значит! Надо знать не только ограничения, но и их причины, физическую сущность, чувствовать возможность непреднамеренного выхода за ограничения. Этого в книжках не вычитаешь! Это спиной постигается! О-пы-том!

– Но я же летчик! Я это чувствую…

– Все так думают, Ефимов! Все. Даже водители машин. А потом, когда перевернется вверх колесами, разводит руками: не знаю, что и откуда взялось. Право на такое маневрирование нахальством не возьмешь. Его надо завоевывать шаг за шагом. – Шульга обидчиво покачал головой. – Убедишься. Если не свернешь шею.

С тех пор Шульга прекратил душеспасительные разговоры с Ефимовым. За самовольную посадку с помощью авторотации – на десять дней отстранил от полетов, за посадку одним колесом на печную трубу полигонного домика – объявил строгий выговор, когда же Ефимов нарушил установленную высоту, летая с фотокорреспондентом «Красной Звезды» над позициями ракетчиков, во время учений, Шульга предупредил его о неполном служебном соответствии.

– Вот так, – подводил он черту, прежде чем распустить строй.

Как-то очень поздно вернувшись из штаба ВВС, Шульга зашел к Ефимову в общежитие и без всяких предисловий спросил:

– В Афганистан поедем?

– Поедем, – не задумываясь согласился Ефимов.

– Хоть отогреемся там ближе к экватору. И на оставшуюся жизнь теплом запасемся.

Помолчав, добавил:

– Работа боевая. Все, за что здесь наказывал, там будет оцениваться иначе. Три вылета, и все взыскания сняты. Лафа?

– Лафа, – засмеялся Ефимов.

– А посему – с завтрашнего дня в отпуск.

В ту ночь Ефимов так и не уснул. Прикидывал, где ему лучше провести отпуск, думал о предстоящей службе в Афганистане, вспоминал Север. А если к Нине? «Прости, не сдержал слова, но я больше не мог. Ситуация изменилась, и я решил, что имею право нарушить запрет…» А что, собственно, изменилось? Она уже развелась с мужем?

«Ефимов! – упрекнул он себя. – Прошло чуть больше года, а ты вибрируешь, как овечий хвост».

Решение созрело к утру – ехать к родителям, в Озерное. Нельзя быть Иваном, не помнящим родства. Уж сколько просят, особенно бабуля. К тому же – август, время летних отпусков, глядишь, кого-то из однокашников встретишь. Да и просто побродить по знакомым пролескам разве плохо… Сколько раз, глядя на кудрявые лоскуты зелени из-под голубых небес, он давал себе слово в первый же выходной уехать подальше от аэродрома, в незнакомый лес, послушать щебет птиц, шум ветра в сосновых кронах, выспаться на сухом мху, как это он делал в детстве. Но ведь не зря говорят, что благими побуждениями вымощена дорога в ад. А тут, пожалуйста, сама судьба предлагает такой подарок.

Поскольку путь к дому лежал через Ленинград, Ефимов не удержался и позвонил Кате Недельчук. Они изредка обменивались поздравительными открытками.

Ефимов не хотел признаваться даже себе, что звонит он Кате с одной-единственной целью: услышать в разговоре с нею что-нибудь случайное о Нине. Кто-кто, а Катя обязательно выскажется.

– Алле-у, – как всегда жизнерадостно ответила Катерина. – У телефона.

– Да уж не у плиты, – подхватывая тон, сказал Ефимов. – Как живешь-то?

Несколько секунд в телефоне только потрескивало. Как песок на зубах.

– Это ты, – сказала Катя утвердительно. – Прямо какая-то телепатия. Ведь только подумала про тебя. И – пожалуйста: явление Христа народу.

– Врешь, поди?

– Да нет, Федя, не вру.

– И к чему бы это?

– К дождю, наверное. Какими же судьбами ты в Ленинграде? Может, в гости зайдешь? Хоть одним глазом поглядеть на тебя.

– Я завтра в Озерное еду. Отпуск.

– Катя тихо засмеялась.

– Где ты? – спросила она.

– На Московском вокзале.

– Спускайся в метро и до «Звездной». Здесь я тебя встречу. Возражения не принимаются. Чао. – И повесила трубку.

Она ждала его у выхода, по-прежнему стройная и эдакая контрастно-модная дама: белые брюки, черная, мужского покроя рубаха, с закатанными рукавами, роскошные белые волосы. Красные розы, которые ей вручил Ефимов, сразу бросили пунцовые блики на ее лицо, на некрашеные губы.

– Ты с каждым годом хорошеешь, – сказал он, целуя подставленную щеку. – Никак, замуж вышла?

– Ты же знаешь, Ефимов, что замуж я могу выйти только за тебя. А ты меня, увы, игнорируешь. Так что не будем возвращаться к этой теме. – Она бесцеремонно взяла его под руку, посмотрела своими черными глазищами снизу вверх, засмеялась. – Знаешь, почему смеюсь? Я тоже еду в Озерное. И тоже в отпуск. И не хмурься, пожалуйста. Это тебе ничем не грозит. Будет желание повидать меня, свистнешь – прибегу. А нет – и не увидишь, и не услышишь.

– И билет уже взяла? – Ефимов хотел удостовериться – не сейчас ли Катя решила ехать в Озерное.

– А ты взял? – испугалась она.

И когда Ефимов ответил, что будет брать завтра, она чуть не запрыгала от радости.

– Вот, Ефимов, – показала Катя на припаркованную у бровки тротуара машину. – Я купила «Жигули». И в Озерное мы с тобой поедем своим ходом. Если ты сейчас придумаешь какую-нибудь дурацкую причину и откажешься, я тебя просто-напросто убью. Понял?

– А ты ее водить умеешь? – только и спросил он, глядя на сверкающую шоколадным лаком «шестерку». – Есть у тебя удостоверение?

– На, проверяй, – Катя небрежно, но гордо вытащила из сумочки целлофановый конвертик, где лежали тесно прижатые друг к другу технический паспорт и удостоверение водителя. Дата выдачи свидетельствовала, что за рулем Катя первый месяц. – Ну, что теперь скажешь?

Уже темнело, и на улицах Ленинграда зажгли вечернее освещение. Вспыхнувшие над ними белые шары отразились в темных Катиных глазах. Она торжествовала. Ефимов хотел было позлорадствовать насчет стажа и опыта, но не стал портить женщине праздника. Сказал с восторгом:

– Сразила! Наповал!

– То-то же, Ефимов. Теперь будешь знать, какую женщину потерял. – Катя открыла ключом правую дверцу, широко распахнула ее. Прямо царственным жестом. – Садись!

«А красивая она, чертовка, – подумал он вдруг. – И, видимо, знает это».

Усевшись поудобнее за руль, Катя еще раз победно взглянула на Ефимова и, включив стартер, сказала:

– Я тебя немножко покатаю по городу, потом мы поужинаем. Ты где остановился?

– Пока нигде.

– Значит, у меня. А где твои вещи?

– На вокзале. В камере.

– Вот и поедем за ними. А рано утром позавтракаем, и в путь. Утверждаешь?

У Ефимова не было причин возражать. Все Катины предложения ему нравились. Чем не отдых – неторопливо ехать на машине, глазеть на мир, болтать чепуху, ни о чем не думать…

– Утверждаю. Годится.

– Ты начинаешь меняться положительно в лучшую сторону, Ефимов. Никакого сопротивления. Я могу разлюбить тебя.

– Ты лучше на светофоры смотри, – сказал он, застегивая привязной ремень.

Катя скептически усмехнулась.

– Авиационная привычка, – Ефимов не стал говорить, что ремни безопасности не для инспектора ГАИ. Они для безопасности. – Застегнул, и все на месте.

– А мне они мешают, – беспечно бросила Катя и наподдала скорости. Они выскочили на проспект Гагарина, и стрелка спидометра сразу перевалила за сотню.

– Лихачка! – заметил Ефимов.

– А какой русский не любит быстрой езды?

– Отберут сейчас права, и никуда мы завтра не поедем.

Катя сразу сбросила скорость и ветер в косо поставленном стекле форточки мгновенно сменил регистр.

– Умеешь, дружочек, убеждать, – улыбнулась она, бросив на Ефимова взгляд. Катя за рулем смотрелась. Гибкие линии рук, покатые плечи с белыми пуговками на черных погончиках, роскошные локоны, перекинутые на грудь, плавно вздернутый носик. Осторожно подкрашенные брови и выпяченные от напряжения губы гармонично завершали портрет избалованной вниманием женщины.

– Как ты живешь? Катерина?

– Не видишь, что ли?.. Еще в Озерном надо пыли напустить. Пусть охают. Машина, Ефимов, гениальное изобретение. В какие-то минуты заменяет и мужа, и детей, и даже друзей. Теперь в числе моих поклонников – автослесари, мотористы, электрики, продавцы запчастей и тэ дэ. А что делать?

– Выходить замуж и рожать детей.

– Одинокая женщина, Ефимов, нынче благо. Одинокие – они отличные работницы, активистки профсоюза, отдыхающие турбаз, законодатели мод и возмутители спокойствия благополучных браков. А как же! На то и щука в пруде, чтобы карась не дремал.

У красного светофора Катя открыла перчаточный ящик, невзначай коснувшись грудью его плеча, порылась среди бумаг, «дворников», туалетных принадлежностей, наконец извлекла кассету и сунула в щель магнитофона. И прежде чем грянул в динамиках оркестр Поля Мориа, Ефимов с обреченной тоскою понял: еще одно такое прикосновение, и Катин триумф неминуем.

У Московского вокзала остановились и вместе пошли в камеру хранения. Катя по-хозяйски висла на его локте, болтала всякую чепуху, замечала, какими глазами на них смотрят, то и дело заглядывала Ефимову в лицо.

Укладывая в багажник чемодан, они снова соприкоснулись плечами, потом руками, потом взглядами. И Катя, смутившись, будто ее уличили в недозволенном, захлопнула крышку багажника, быстро села за руль. Лиговский был почти пуст, и Катя не сдерживала резвого нрава машины. В открытые окна вместе с чадом бензинового перегара и остывающего асфальта врывались запахи то свежеиспеченного хлеба, то круто заваренного кофе, и изголодавшийся Ефимов, вспомнив о близком ужине, неожиданно запел.

Катя удивленно взглянула на него, засмеялась, склонившись к рулю, а в следующее мгновение оба увидели стремительно выезжающую из переулка сине-белую поливальную машину. Еще возле метро «Звездная», осматриваясь в салоне «Жигулей», Ефимов отметил, что рукоятка ручного тормоза находится почти под его левой ладонью. И теперь он, не думая и не глядя, рванул ее вверх до отказа. Заблокированные колеса взвизгнули, но инерция неудержимо продолжала нести машину вперед, и в следующее мгновение приглушенный шум вечерних улиц раскололся от ломающего металл и стекло удара. В последний миг Ефимов понял, что «Жигули» влетели капотом под водоналивную бочку за задним скатом и весь удар пришелся на ту половину кузова, где сидела Катя.

Водитель поливалки прибавил газу и скрылся в переулке. «И не с кого спросить будет», – подумал Ефимов, пытаясь прочитать номер на синей цистерне. Но треснувшее стекло закрывало от него переулок сеткой белой паутины, а из-под капота вдобавок валил густой пар. «Можно догнать!» Он рванулся в открывшуюся при ударе дверцу, но тут же был отброшен назад впившимся в грудь ремнем безопасности.

«Стоп! – сказал он себе. – Действовать по аварийному варианту. В первую очередь – перекрыть «стоп-кран», то бишь выключить двигатель. Второе…» Он просунул под рулевое колесо руку и повернул ключ зажигания против часовой стрелки. Двигатель захлебнулся. И в наступившей тишине Ефимов услышал Катин стон. «Катя! Вот что главное!» Он отстегнул свой ремень, обежал машину и рванул дверцу водителя. Но ее заклинило. Позже он удивился своему хладнокровию и сообразительности. Нащупав под Катиными ногами рукоятку, регулирующую наклон сиденья, отжал ее, опрокинул спинку и аккуратно вынес Катю через заднюю дверь. Возле разбитой машины уже толпились случайные прохожие, вздыхали и охали, и Ефимов попросил кого-то взять на заднем сиденье меховую подстилку и разостлать у витрины магазина, там было посветлее. Какому-то парню не терпящим возражения тоном приказал вызвать по автомату «скорую» и ГАИ. А сам положил потерявшую сознание Катю на подстилку и сразу бросился за аптечкой. Кровь у нее сочилась пульсирующими толчками из рваной раны на левом виске, и Ефимов быстро наложил повязку. Бинтуя голову, увидел рану и на предплечье. Он уже заканчивал перевязку, когда подъехала «скорая». Осмотрев пострадавшую, врач взглянул на Ефимова:

– Себе перевязку сделайте.

– Я не ранен.

– Вы по уши в крови.

Ефимов автоматически тронул ухо и почувствовал на затылке липкую теплоту. Значит, и его достало стекло. Повязку ему сделали во время объяснений с подъехавшим инспектором ГАИ, а Катю тем временем унесли на носилках в санитарный автомобиль.

– Где ее искать? – спросил он уходящего врача.

– Позвоните в справочное.

Потом, пока составлялся протокол, пока отгоняли машину на площадку ГАИ, перевозили Ефимова вместе с его и Катиными вещами на ее квартиру, наступил рассвет. Ефимов забылся в каком-то кошмарном сне на час-полтора, потом умылся, заварил кофе, дозвонился до справочного и, узнав, что Катя попала в клинику травматологии, вынул из чемодана военную форму (брал в отпуск на всякий случай) и поехал по указанному адресу.

Он беспрепятственно прошел до дежурной медсестры и, наклонившись к ней, тихо спросил:

– Ну, как она?

– Кто? – не поняла дежурная.

– Катерина, жена моя.

– Сразу бы так и сказали. Вы Недельчук?

– Естественно.

Катя находилась в реанимационной палате, считалась тяжелой – кроме открытых ран у нее обнаружили несколько сломанных ребер, – но была в сознании. И дежурная сестра провела «на минутку» Ефимова к ней.

– Я рада, что ты уцелел, – сказала она тихо. – Так что поезжай в Озерное, ладно? Только позвони моим хахалям и скажи, чтобы машину привели в полный порядок. Телефоны их в книжке на букву «р» – ремонт автомобиля.

– Больно? – с искренним участием спросил Ефимов, взяв ее маленькую кисть в свои огромные лапы.

– Ерунда, Ефимов, выживу. Меня никакая зараза не берет. Жаль только, отпуск не удался.

– А мы с тобой в следующем году возьмем и сделаем еще одну попытку.

– Не обманываешь? – Катя смотрела на него с надеждой.

– Слово офицера.

– Спасибо. Теперь мне точно все нипочем. Поцелуй меня и уезжай.

Он дотронулся губами до ее пересохших губ.

Через три дня Кате сделали операцию, и она несколько дней была без сознания, а когда пришла в себя и снова увидела в палате Ефимова, долго смотрела на него, пыталась улыбнуться и только кончиком языка слизывала стекающие к губам слезы.

В следующий раз она попросила его больше не приходить.

– Мне уже лучше, а я такая некрасивая.

Но он пришел и в следующий раз, и еще, и еще. Приносил цветы, сласти, консервированные компоты. Ходил, пока не подошло время возвращаться в часть. Рассказал, что машину восстановили, что водителя поливалки нашли – он был в тот вечер пьяным, что с ее хахалями, дабы у них не было повода приставать к ней, он рассчитался за ремонт до копеечки, что как только приедет к новому месту службы, напишет ей.

– Ты проявил такое трогательное участие, Ефимов, что я эту аварию буду до конца жизни благословлять, как лучший подарок судьбы.

Прощаясь с Катей, он искренне верил, что напишет ей. Но служба в ограниченном контингенте навалилась сразу неограниченным объемом работы, и когда он вспомнил о своем обещании, то сразу решил, что писать после такого длительного молчания уже стыдно.

А свой очередной отпуск он впервые провел (по совету врачей – потерял вдруг сон) в санатории. Была ранняя весна, но на Сухумском побережье уже с утра и до вечера пульсировала пляжная жизнь, на склонах гор желтыми облаками цвела магнолия, в городском театре гастролировал «Современник», а в клубе санатория каждый вечер играл эстрадный оркестр – танцуйте до упаду. И Ефимов не стал сопротивляться захватившей его волне курортной вакханалии. Ему, видимо, давно не хватало такой вот безалаберной жизни. Слишком серьезными были все предыдущие годы. Плавал в бассейне, играл в волейбол и в карты, флиртовал на пляже с какими-то девицами из Дома отдыха «Актер», ходил с ними к какому-то частному виноделу дегустировать вина, воровски пробирался через балкон к актрисам в комнаты, застревал у них до утра, в общем отдыхал.

Перед Катей он чувствовал себя виноватым, но утешался тем, что по возвращении из Афганистана обязательно заедет к ней, и если она еще не передумала и если у нее еще нет повода послать его ко всем чертям, то обязательно попросит ее отвезти его на машине в Озерное.

И вот сейчас, с трудом удерживая от болтанки перегруженный вертолет, посматривая то на приборы, то на потерявшего сознание лейтенанта Волкова и застывшего в проходе в неудобной позе санинструктора (не умер ли?), он думал о Кате, о том, как они все-таки прикатят в Озерное, как будут вместе ходить в лес за малиной. Он думал о Кате, чтобы не касаться той, другой, о которой без боли и тревоги вспоминать не мог. Он знал, что ей горько и трудно, что она вспоминает о нем так же часто и нежно, как он, и так же, как он, запрещает себе расслабляться, потому что их время еще не пришло, оно где-то плутает в пути.

– «Полсотни седьмой», доложите остаток топлива.

Он доложил. На командном прикинули и попросили уточнить. Он уточнил. Тогда ему сказали, что остаток вместе с аварийным ниже минимума. Посадка на промежуточном исключена. Он его уже прошел и находится теперь примерно на одинаковом расстоянии от того и другого аэродрома. Садиться на неподготовленную площадку в горной местности с таким грузом немыслимо. Значит, что ему остается? «Падать, – сказал бы Паша Голубов, – благополучно падать».

– «Ноль-одиннадцатый», – устало запросил Ефимов, – что от Паши?

– Было радио, – ответил Скородумов, – их обстреляли «духи».

Вот этого Ефимов больше всего и боялся. Если насядут сверху, а там, видимо, есть возможность просочиться к месту аварии, не только вертолет, а и ребята могут остаться в этих горах навсегда. Каким-то бесконечно долгим, бесконечно затянувшимся показался Ефимову полет, похожий на тяжелый кошмарный бред.

– Лейтенант, ты живой?

Лейтенант кивнул, не открывая глаз. Его тело расслабленно обвисло. Другой бы стонал, хныкал, а этот, как кремень, держится из последних сил. Отцовский характер.

Перегруженный вертолет ныл и дрожал от натуги. Он тоже крепился из последних сил. Разреженный горный воздух был зыбкой и ненадежной опорой для несущего винта, и стрелка прибора, показывающая наличие топлива в баках, отклонялась к нулю значительно быстрее, чем ей следовало. Ефимов собрался, просчитал расход горючего, подлетное время, сверил с остатком… Пересчитал все в обратном порядке. И так и так выходило, что до аэродрома ему не дотянуть. Оставалось единственное – выключить один из двух двигателей, лететь на одном. Но с таким грузом, при такой бедности кислорода в воздухе и на одном двигателе горизонтальный полет был практически невозможен.

Ефимов запросил у командного пункта точную дальность и высоту. Сверил ее с показаниями своих приборов, прикинул скорость снижения и решил рискнуть: по его расчетам получалось, что глиссада вынужденного снижения должна оборваться почти у посадочной площадки. Он перекрыл кран подачи топлива в один из двигателей и доложил свое решение руководителю полетов. На стартовом командном пункте замолчали, видимо, подсчитывали. А паузой воспользовался Шульга, «врубился» в связь:

– Решение правильное. Держись.

Минуты снижения Ефимову показались часами. Сел он с прямой у самого краешка аэродрома, не дотянув до посадочной площадки метров шестьсот-семьсот. Сел грубо, как никогда не садился, хотя перед самой встречей с землей и попытался создать посадочную скорость снижения, выровнять машину.

Когда к вертолету беспорядочно подъехали санитарные, пожарные, транспортные машины, подбежали люди, Ефимова сразу спеленала оглушающая тишина. Лопасти несущего винта уже потеряли свою упругость и, свисая все ниже и ниже, вращались в полном безмолвии. То ли двигатель сам остановился, то ли Ефимов его выключил, он не помнил. Его о чем-то спрашивали – он не понимал, помогали выйти из кабины – не сопротивлялся, что-то говорили о раненых, суетились, он ничего не слышал. Уловил только одну фразу, удивленно брошенную техником: «Баки совсем пустые». «Ну и что? – хотел сказать он, – главное – долетел». Но подступило полное безразличие ко всему, даже к тому, куда его везут. Словно весь он застыл, закоченел душой и телом. И только в воспаленном мозгу продолжала вариться кошмарная смесь из видений кровавых бинтов и запорошенных снегом скальных разломов, Пашкиной улыбки и доверчивых глаз Коли Барана, расплывающихся стрелок на щитке приборов и разбитого вертолета с нелепо торчащей вверх хвостовой балкой…