Следователь был мягок и вкрадчив. Он заходил то с одной стороны, то с другой. И терпения ему было не занимать — видно, сама профессия да многолетний опыт выработали в нем привычку относиться к допрашиваемым так, как относится многомудрый и убеленный сединами учитель-наставник к капризным и бестолковым ученикам.
      — И все же я очень прошу вас, вспомните, как выглядел этот человек? спросил он, широко улыбаясь. будто заранее желая погасить обаятельной улыбкой возможное раздражение.
      Савинская ударила кулаком по столу.
      — Черт бы вас побрал! — произнесла она глухим ус талым голосом. Произнесла медленно, разборчиво, делая ударение на каждом слове. — Ну сколько раз вам можно повторять одно и то же?! Это был не человек! Понимаете, не че-ло-век!
      Улыбка следователя стала еще обаятельней и шире. Он откинулся на спинку стула, и тот заскрипел под тяжестью плотного упитанного тела. Маленький носик следователя сморщился так, словно его обладатель вот-вот чихнет, и совсем потерялся меж полных румяных щек, серенькие крохотные глазки заискрились, доверчиво, по-детски. Савинской показалось, что этот жирный боров сейчас громко, в голос, расхохочется.
      Но следователь не чихнул и не захохотал. Он лишь понимающе развел руками и сказал тихо:
      — Разумеется, ночь, темнота… спросонья всякое могло показаться.
      После той жуткой, кошмарной ночи что-то изменилось в характере Савинской. Из спокойной и равнодушно относящейся к подавляющему большинству житейских передряг женщины она превратилась в нервное, озлобленное и недоверчивое существо, она высохла, почернела лицом и как-то сразу состарилась. Если бы старик Савинский увидал сейчас свою толстуху Машу, он ни за что бы не признал ее, а если бы и признал, то сбежал бы из дому в тот же час. Но старика Савинского, судя по всему, не было в живых. Правда, и трупа его не удалось найти. Но это ничего не меняло.
      — Вы меня порядком утомили, Грумс! И вам наверняка влетит от начальства! Я вам это гарантирую! Ну что вы ломаете мою мебель, а?! — Савинская привстала, оперлась, руками о столешницу. — Какого дьявола вы привязались к вдове убитого? Я вас спрашиваю, милейший комиссар Грумс! Вместо того, чтобы бежать с высунутым языком по следу убийцы, вы сидите здесь, развалясь, и издеваетесь над беззащитной женщиной!
      Следователь не обиделся. Он лишь прикрыл свои маленькие глазки, закивал понимающе. Стул под ним перестал скрипеть.
      — Все в интересах дела, мадам Савинская, все для вашей же вещей пользы, служба-с! — Грумс помедлил и смущенно добавил: — Не угостите ли чайком, мадам?
      — А может, вас еще и накормить и стаканчик поднести, а? И спать с собой уложить?! А убийца будет разгуливать на свободе?!
      — Ну, зачем же так? Поймаем, будьте уверены, поймаем.
      Савинская вытащила из ящика бутылку прохладительного, достала откуда-то снизу запыленный стакан, поставила и то и другое перед следователем.
      — Пейте и выматывайтесь отсюда! — сказала она. — Мне все равно добавить больше нечего.
      Грумс вытащил из бокового кармана мятый клетчатый платок, протер краешек стакана и плеснул в него теплой шипучки.
      — Надо же, какая дрянь, — пробурчал он, выпив чуть больше половины стакана. — Я такой гадости со времен войны не пивал. Прямо-таки болотная водица.
      И все же он проглотил остатки. Выпучил заслезившиеся глазки на Савинскую и умоляюще поднес сложенные пухленькие ручки к подбородку.
      — Еще раз, — произнес он сиропным голосом, — еще разочек! И с самого начала, мадам.
      Первым желанием Савинской было схватить бутылку за горлышко и ударить ею по башке этого наглого типа. Ее выводили из себя уравновешенность и спокойствие следователя, мало того, приводили в бешенство. Нахал! Да как он смеет! Да откуда он вообще взялся на се голову! И что это за несчастье такое на седьмом десятке, когда бы доживать в тишине и покое оставшиеся годы и не тужить ни о чем! Нет, она этого так не оставит! Она найдет управу на всех этих негодяев!
      И все же она сдержала себя.
      — Ладно! Но я потом вас выставлю!
      — Вот и прекрасненько, мадам! — обрадовался Грумс.
      Они сидели на веранде деревянного двухэтажного дома, стоявшего на довольно-таки большой поляне прямо посреди дремучего, малопроходимого леса, на той самой поляне, где все и произошло.
      — Я слышала его шаги, — начала Савинская, — он все чего-то колобродил внизу, все включал приемник, слушал, курил — до меня долетал дым этих вонючих сигарет. Вы помните, о чем тогда трепались по радио наши местные болтуны?
      — Нет, — соврал Грумс с самым простодушным видом.
      — Ну, тогда я права, — заключила Савинская, — гнать вас надо! В шею гнать! Это что же получается — все про все знают, вся местная публика только об этом и говорит, только и чешет без передышки свои языки на эту тему, а наши блюстители ни черта и не слыхали, не в курсе? А за что мы налоги платим. Грумс? Я вас спрашиваю!
      Грумс вздохнул тяжко. Развел руками. Виновато покачал головой. Но про себя он порадовался — развязался-таки язык у этой старой патлатой ведьмы. А то он думал, она и вовсе одичала в глуши, забыла, как следует обходиться с представителями властей. Но ничего, теперь все пойдет как по маслу. Теперь эту мегеру не остановишь, и она выложит все до капельки, раскроется! Грумс был уверен, что из старухи можно выжать ценную и столь необходимую ему информацию. Он даже поежился в предчувствии чего-то такого…
      — Ладно, я вам скажу! Считайте, что я заработала для вас недельное жалованье, комиссар. Тогда по радио болтали о каких-то типах, что шатаются по округе, и о том, что каждый, видите ли, добропорядочный гражданин должен их опознать, связать и доставить куда следует, или уж донести на них. И за это. Грумс, давали хорошие деньги! О-о, мне бы эти денежки, комиссар! Уж я бы нашла, что с ними делать! Но, ладно, чего это я?! Короче, искали каких-то бандитов, а кое-кто намекал, что и не бандитов вовсе! Какие у нас бандиты, так, наркоты вонючие, да и те по своим углам сшиваются, боятся на люди вылазить. Но намекали, комиссар! Дескать, и шпионы это, и террористы, а совсем свихнувшиеся говорили будто пришельцы! Вы не смотрите на меня так! Я вам прямо скажу, если бы не видала собственными глазами, я б такую ахинею и повторять не стала. Только мне кажется, что это и не пришельцы, Грумс. Это был дьявол, вот что я скажу. Грумс сочувственно улыбнулся, кивнул.
      — Да вы не смейтесь! А то замолкну вот сейчас, и ни словечка вы из меня не выдавите!
      Грумс сделал постное лицо. Но теперь он был уверен — не замолкнет, старая погремушка, не остановится. Он налил себе еще немного из бутылки, выцедил. Было жарко и душно. Грумс обливался потом, его мучила жажда.
      — Или нет, не дьявол… это был, — Савинская запнулась.
      — Это был высокий человек в маске, мадам. Савинская снова ударила кулаком по столу. Лицо ее скривилось.
      — Ну нет! Раз уж вы собрались слушать, так не перебивайте! — почти прокричала она. Но тут же успокоилась, продолжила: — Так вот, он все ходил внизу, скрипел, пыхтел, охал…
      — Кто, мадам, дьявол или человек в маске? Савинская задумалась, выкатила свои базедовые глаза, и без того выпученные, болезненные, непроницаемо черные.
      — Вы меня не сбивайте! Внизу ходил старик Савинский, мой муж! Потом он выключил приемник, забрал ружье…
      — Значит, вы видели, как он забрал свое ружье? — очень тихо и очень деликатно спросил Грумс.
      — Ну конечно же, нет! До чего вы тупой, комиссар! Я лежала наверху и ничего не видала, не могла видеть! Я потом уже обратила внимание, утром, когда рассвело, что его ружья и пистолета не было на месте.
      — Так, значит, был еще и пистолет?
      — Разумеется, был! Попробуйте-ка пожить в наших краях без оружия. Грумс! Вас тут быстренько обучат уму-разуму! У вас-то у самого, небось, под мышкой кольт висит, а под другой — автомат, так ведь?
      — Нет, мадам, — комиссар широко распахнул обе полы своего светлого просторного пиджака — ничего у него там не было, кроме пропотевшей и оттого темной рубашки. — Мне это без необходимости.
      — Ага, так я вам и поверила, — теперь Савинская, впервые за время беседы, широко улыбнулась. — Ладно, слушайте. Он забрал все и ушел. Я не знала, куда он ушел, но потом уже сообразила, что он пошел в сторожку. Для чего он туда пошел. Грумс, как вы думаете?
      — Наверное, там было попрохладнее? — предположил комиссар.
      — Нет! Я тоже так думала сначала. А потом я поняла — не в этом дело! Он пошел туда, наслушавшись этих бредней по радио! Он пошел туда и залег. Понимаете, залег в засаду. Он знал, что эта проклятая тварь придет сюда!
      — Не буду спорить, мадам, но зачем нам предполагать что-то? Откуда мы можем знать, зачем пошел Савинский в сторожку. Может, он просто захотел в одиночестве раздавить бутылочку любимого винца? Так ведь?!
      — А чтоб у него не отобрали стакана, он вооружился до зубов?! Меня поражает ваша логика, — комиссар! Считайте, что я вам заработала не недельное, а месячное жалованье! Он пошел туда именно с целью залечь в засаду, ясно?!
      — Ну, хорошо. Я больше не буду вас перебивать. Давайте все по порядку. Итак, он ушел в сторожку.
      Савинская уселась поудобнее, победно взглянула на этого глуповатого борова Грумса. Она и не ожидала, что беседа, поначалу бывшая непереносимой, становилась чем-то даже увлекательной. Ничего, она еще не такая дура! Она еще сумеет пораскинуть мозгами и любого заткнет в этом деле!
      — Я лежала в полудреме. Но я все слышала. Можете смеяться надо мной, но мне казалось, что я слышала и мысли моего старика. Да-а, мозги у него шевелились как тяжеленные жернова. Но мыслишка-то была совсем простенькая прихлопнуть этого самого, который скрывался в лесу, или всех их прикокошить, вот что! И отхватить приз! Хотите верьте, хотите нет, но он размышлял именно об этом. Эх, и простофиля же был муженек, царство ему небесное! Упокой, Господи, душу раба твоего!
      — По-моему, вы рановато начинаете отпевать мужа. Факт смерти не засвидетельствован.
      — А мне и не надо никаких свидетельств. Грумс. Вы видали то место, где стояла эта лачуга?
      — Конечно, мадам! Я облазил там каждый вершок и вдоль и поперек. Там ни черта нету. Вы мне скажите прямо, припомните хорошенько — может, вы на этом самом месте недельку-две назад жгли сено или еще чего-нибудь? Только не спешите, не торопитесь, пожалуйста, с ответом.
      Савинская налилась багрянцем, глаза ее стали злыми.
      — Там стояла лачуга, понятно! Наша маленькая сторожка! Нет, вы все-таки дождетесь, я вас вышвырну вон, Грумс! Не надо шутить над старой и больной женщиной! Что вы себе позволяете?!
      Следователь не стал извиняться, оправдываться. Он лишь пониже склонил голову. Пускай выкричится, старая перечница! Пускай, пускай! Может, из нее желчь-то вся и выйдет, станет помягче да несговорчивее, потолковее.
      Но Савинская уже успокоилась. Ее даже подзадорили слова Грумса. Теперь она не собиралась ни пяди. Хоть где, хоть на суде перед присяжными, хоть пред самим Господом Богом, она повторит то же самое, не прибавив и не убавив ни одного словечка! И пускай не строят из нее дуру! Она пока что в своем уме! И ум этот получше, чем у некоторых!
      — Лачуга испарилась в одно мгновение! Даже мгновения не прошло, а вот так — есть! и нету!. Со всеми железяками, стекляшками — знаете, там были и замки, и цепь какая-то, и сетки, и разная дребедень… Все это исчезло, вспыхнуло и пропало! Даже ружье с пистолетом! Я уж не говорю про моего бедного мужа Савинского! — она вспыхнула и надолго замолчала. Грумс деликатно выдержал паузу.
      — Я вам соболезную, — сказал он полушепотом.
      — То-то! Поверили! — посмотрела на него теплее Савинская. — А еще говорили, факта нет, не засвидетельствовано!
      Следователь и теперь не верил во все эти сказки. Он предпочитал не обострять и без того обостренных отношений, а потому готов был поддакивать, какую бы околесицу ни несла эта выжившая из ума баба. Все равно что-нибудь да проскользнет в ее болтовне, какая-нибудь зацепочка да попадется!
      — Я выглянула в окошко за минуту до того, как вдруг включилось освещение, понятно вам?! Вы, наверное, заснули?
      — Я очень внимательно слушаю, мадам.
      — Так вот, была ночь, вы правы. Но и ночью кое-что видно, так? Грумс кивнул.
      — И я не шизофреничка, не истеричка, комиссар, я нормальная женщина, у меня не бывает видений. Даже, как вы изволили выразиться, спросонья!
      — Виноват, мадам, — вставил следователь галантно, с наклоном головы. И мысленно послал Савинскую к черту.
      — Я видела все! Эта тварь стояла у заборчика, у самого входа в дом. Я сначала рассмотрела черный силуэт, знаете, такой огромный, странный, на двух ногах, с двумя руками, если бы я увидала нечто подобное за двести или триста метров, я бы могла сказать — да, это человеческая фигура… Но вблизи, нет, меня не проведешь! Это был не человек. Грумс!
      — Ну, а кто же?
      — Это был не че-ло-век, Грумс! У людей, даже у гигантов, не бывает таких голов, не бывает таких жутких рож!
      Следователь снова улыбнулся.
      — Опишите мне, пожалуйста, эту маску, что была на голове вашего незваного гостя.
      Савинская опять приподнялась над столом. Казалось, глаза ее вот-вот вывалятся из глазниц.
      — Слушайте, комиссар, мне ничего не стоит разглядеть ту маску, что вы напялили на себя, ясно?! Но на этой твари не было никаких масок! Я это видела даже в темнотище! А когда вдруг вспыхнуло освещение, когда наши прожектора ее ослепили, я чуть не грохнулась в обморок. Вы видели когда-нибудь чешуйчатого ящера на картинках?
      Следователь помялся.
      — Я давненько не брал учебников в руки, мадам, мне так трудно сразу ответить.
      — Вот и надо вас гнать со службы, ничего-то вы не знаете! Напрягите свое жалкое воображение и представьте: круглая морда — два глаза, дырки вместо носа, пасть, а сверху — пластины, как чешуя, только толще и больше! А глаза?! Чтоб мне до гробовой доски таких не увидать! Разве у масок бывают глаза. Грумс? Живые глаза?! Нет, вы ошибаетесь, комиссар. Эти глаза мне теперь каждую ночь снятся, в них пропасть, Грумс, в них сам ад!
      Следователь поморщился. Даже его железного терпения не хватало. Он начинал уставать. А от жары и жажды было просто некуда деваться. И как эта мерзкая карга живет тут, в этом проклятом пекле! Как она еще не окочурилась! Чтоб ей наяву явились все эти фантомы с глазами!
      — Что было надето на нем… на ней, этой твари? — спросил он вяло.
      — Серый балахон, — выпалила Савинская, — такой, знаете, как эти самые носят… нет, не балахон! Что-то вроде комбинезона — и куртка, и штаны, все вместе, такие сейчас для малышей шьют.
      — Та-ак-с, — задумчиво произнес следователь, — а на ногах?
      — Вот вы попали в точку! — Савинская сильно волновалась. — Ни ног, ни рук у этой твари не было! Зачем же говорить о том, что у нее было надето на ногах! Вы послушайте, это были когтистые лапы, черные, страшные.
      — Где, внизу или вверху?
      — И там и тут! На такую лапину с когтями ни башмака, ни сапога не натянешь! А в верхней она держала штуковину, как мячик, круглую. Только вспыхнул свет, как эта тварь обернулась к сторожке, где был мой бедный муж — и сразу резануло по глазам, словно молнией резануло! Я ослепла даже, но лишь на мгновенье… а потом я видела, как эта тварь потопталась немного и бросилась в лес. Бегом! Она неслась, как никто на земле не может нестись! А сторожки не стало!
      Савинская уперлась локтями в столешницу, обхватила лицо руками и зарыдала. Разговаривать с ней далее было бессмысленной затеей.
      — Спасибо, мадам, — сказал Грумс, вставая, — я думаю, мы разберемся с этим делом. Прощайте!
      Он задержался на минуту у заборчика, на том самом месте, где, по рассказам этой выжившей из ума бабы, стоял кто-то в ту ночь. Подобрал маленький черный шарик, сунул его в карман. Никаких следов не было, это задолго до него определили эксперты. И потому он не стал задерживаться. Поклонился еще раз. И тяжело отдуваясь, проклиная жарищу и весь этот лесной ад, побрел к маленькому вертолетику, где его поджидал скучающий пилот.
      Желтолицый Ким не был рожденным. Он был сотворенным. Но это вовсе не означало, что он не умел любить или-ненавидеть, чувствовать, переживать, нет, все ему было доступно. И вдобавок ко всему этому многое другое, чем не были наделены рожденные.
      Когда Гун Хенг — Орот Две тысячи семьсот тринадцатый, Великолепный и Навеки-Проклятый, распался на молекулы и растворился в земном воздухе, Ким сунул аннигилятор в заплечный ранец, снял свою форменную кепку с длинным козырьком и несколько минут простоял в молчании над этим скорбным местом. Памятника или какого-либо иного надгробного знака Навеки-Проклятому не полагалось, он должен был исчезнуть бесследно. Не умереть, не сгинуть, не пропасть, а именно исчезнуть — полностью и насовсем!
      Но Киму было жаль Гуна, на его взгляд, Проклятый был ничуть не хуже, чем все прочие обитатели Системы. А как он вел себя здесь, на Земле? Всего несколько случайных жертв, раздавленные при посадке пантера с детенышем, обломанные ветви… и все! Гун практически не наследил здесь. А это удалось бы далеко не каждому.
      Ким не знал Гуна прежде. Он его узнал лишь на Земле. И он не отказался бы от такого товарища. Но у Кима не было выбора — еще в Системе, прежде чем свернуть в биогранулу и запихнуть в ячейку капсулы, в его мозг заложили программу. Хотел того Ким или не хотел, но он был запрограммирован на убийство Проклятого. И он его убил!
      Что же делать, такая была раскладка! Но кто помнил в Системе о каком-то там сотворенном Киме, когда его свертывали и запихивали в капсулу, обреченную на вечное скитание по Вселенной? Да никто! Проклятый совершил тягчайшее преступление — открыл вход в Систему для непосвященных, для рожденных вне Системы. Его наказали, его обрекли на смерть. Точнее, на невоскрешение — ведь вероятность того, что капсула попала бы в подходящие условия, где мог сработать механизм воскрешения, была бесконечно малой. Но все думали о Проклятом, все заботились о его судьбе. А кто-нибудь хоть на миг разве вспомнил про то, что сотворенные имеют душу, что вместе с Гуном в мрак небытия отправляется еще одно существо, то самое, что должно в том невероятном случае, если Проклятый оживет и сумеет встроиться в чужой мир, разыскать его и убить?! Нет, на сотворенного смотрели как на кусок пластика, как на аннигилятор или саркофаг Проклятого, как на любую, даже самую незначительную деталь капсулы. Жители Системы не хотели пачкать рук, не желали быть даже косвенно замешанными в убийстве.
      Гун Хенг-Орот боролся за жизнь до последней секунды, он цеплялся за нее как больной, обреченный на смерть и вдруг начавший выздоравливать. Но ему не оставляли ни малейшего шанса. То, во что верил воскресающий Проклятый, было лишь маленькой оттяжкой. Живое орудие смерти опустилось на планету вместе с Воскресшим. Все было продумано до мелочей.
      И его тогда не звали еще Кимом. Он имел порядковый номер и больше ничего.
      Ячейка капсулы выстрелила биогранулой в издыхающую пантеру, которой Гун разодрал брюхо своими железными когтями. Несколько часов ушло на то, чтобы гранула начала обретать в еще теплом животном веществе свои первоначальные свойства. А потом подоспела группа поисковиков во главе с неудачливым сержантом Тукиным, вечно попадавшим в переделки. Поисковики шарили у склона горы, в месте посадки. Да только ни черта они там не нашли!
      Кому-то из них должно было не повезти. И не повезло желтолицему Киму, правой руке сержанта. Когда желтолицый подошел к трупу пантеры, склонился над ним, ожившая гранула пулей пронзила ему сонную артерию, вошла в кровь, растворилась в ней, разлилась по всему телу и принялась уже в качестве мириадов невидимых глазом частиц за сложнейшую работу. Рядовой Ким не успел даже распрямиться — не то что упасть или осесть на траву — он уже был не рядовым Кимом, он был Нерожденным. В доли секунды он стал Сотворенным, и его внешнюю оболочку, кожу и прочие покровы заполнило совершенно иное вещество, он обрел иное строение, ничего общего не имевшее с анатомией землян. Но при всем при том он сохранил и внешность Кима, и его голос, и его память, и его привычки, и все прочее, вплоть до мельчайших деталей, — ни один из землян не смог бы догадаться о перевоплощении.
      И программа начала действовать. Если бы Проклятый догадывался о возможности существования убийцы, если бы он узнал о нем в первые минуты! Да он бы мог шутя, одним когтем разорвать любое тело, в которое внедрилась биокапсула и тем самым погубить ее, спасти себя. Но ему не дано было это знание! А через полчаса, когда в теле Кима поселилось нерожденное сверхсущество, было уже поздно.
      Лишь об одном мечтал тот, кто стал Кимом, — чтобы Гун Хенг-Орот погиб раньше, чем он его настигнет. Но этого не случилось, Гун был крепким орешком он ушел не только от поисковиков — наземников, но и от всех служб слежения, он практически внедрился в земную жизнь.
      На пути Кима встал сержант. Пришлось его убрать. Во время поисковой операции это дело прошло незаметным — аннигилятор не оставляет следов, разве что чуть обгоревшую траву, кору дерева или что там еще подвернется, да легкий, тут же рассеивающийся дымок. Вот и все, что осталось от сержанта Тукина! От Проклятого не осталось ничего!
      Этот простак капитан по рации сообщил о повышении — дескать, теперь Ким становится сержантом, командиром отряда. Как будто тому был какой-то прок в этом назначении!
      Нет! Совершенно другие мысли одолевали Кима Сотворенного. И мысли эти были мрачны. Во-первых, Гун все-таки наследил: это и убитый старик, рассыпавшийся на молекулы вместе со своей лачугой, это и оброненные им, Гуном, предметы, совсем не свойственные для этого мира, пусть их и мало, пусть они затеряны в дебрях леса, но они есть, это и перестрелка с бандой наркомафии на склоне горы, возле «тропы», это и два сбитых самолета, это и наверняка что-нибудь еще, не всплывшее пока! У Кима была масса дел впереди. Но было кое-что и во-вторых. И вот именно это не давало ему покоя. Ким не верил, что его оставят в живых, после того, как он выполнит программу полностью, заметет остатки следов. С ним расправятся не менее хладнокровно и жестоко, чем он проделал это с Гун Хенг-Оротом две тысячи семьсот тринадцатым. Великолепным и Навеки-Проклятым. Его уберут, нет ни малейших сомнений. Но где этот Очередной убийца — снаружи или внутри? Кто он и как его обнаружить? Ответов на эти вопросы Ким не знал. А может, ему все только казалось, может, никакой угрозы для его жизни и не было? Всякое могло быть, ведь в Системе на него смотрели как на пустое место, кому он там нужен был! Кому он нужен в этом мире?!
      Постояв немного над местом распыления Проклятого, Ким натянул на круглую коротко остриженную голову форменный кепарь. И полез в пещеру, в последнее пристанище Гуна.
      Киму не нужны были ни фонари, ни прожектора, ни свечи — Сотворенный и так все видел прекрасно, даже в самой кромешной тьме видел. Он сразу же понял, что Гун пользовался нейтрализатором — потому ни малейшего следа запаха в пещере не ощущалось. Только у самого входа, в ложбинке, Ким обнаружил несколько чешуек и почти подсохшую лужицу крови. Он тут же выжег всё аннигилятором. Пошел дальше. Кое-что приметил у выхода на «тропу» — там, у краев каменной щели болтались крохотные обрывки комбинезона. Видно, Гун лез в пещеру в спешке и суете, его угораздило зацепиться. Да и немудрено, ведь он был в то время в полуобморочном состоянии, весь израненный, с вытекшим глазом… Кима передернуло. И он умел чувствовать!
      До сбора своего отряда он успел побывать и на самой «тропе» у развилки. Там подобрал пару шариков-стимуляторов, оторванный коготь Проклятого. Сжег на высоченной сосне несколько зацепившихся за кору черных пластин и чешуек. Прощупал буквально каждый миллиметр. Все было чисто. Ни у кого не должно было вызвать сомнений то, что здесь произошла самая обыденная перестрелка двух группировок местной наркомафии. Впрочем, в этом никто и без его стараний не сомневался. Но Ким был дотошным созданием, если он брался за дело, пусть даже и неприятное дело, он выполнял его со всей тщательностью.
      Покончив с "уборкой территории", он вытащил рацию, доложил:
      — Капитан, эта тварь ушла. Нам не удалось наступить ей на хвост! Потерь, кроме сержанта Тукина, нет.
      Но парни выдохлись, им нужна небольшая передышка.
      — Ладно, — проскрипело из рации голосом капитана, искаженным и каким-то металлическим, — вам там виднее на месте. Давай, сержант, привыкай! Я думаю, ты будешь достойной заменой нашему бравому… э-э, как его, Тукину! Жаль парня! Да, кстати, когда вернешься, не забудь составить бумагу… Так, говоришь, даже следа не осталось?
      — Так точно, капитан! Будто и не было!
      — Ничего, не расстраивайся, кому надо, разберутся, — заверил капитан. И рация замолкла.
      Через двадцать минут Ким собрал отряд в условленном месте. Парни стояли грязные, выдохшиеся, чувствовалось, что они на совесть выполняли свою работенку. Да только толку не было.
      — Пусто! — сказал один, невысокий крепыш, и развел руками. Потом, покосившись на товарищей, недоверчиво пробурчал: — А может, он сам сбег?
      Ким посмотрел на него как на свихнувшегося.
      — А за каким дьяволом ему сбегать, — проговорил он устало, — куда и от кого?!
      — Еще утром мы вместе хлебали варево у костра… а ты говоришь, накрылся Тукин, ухайдакала его эта гадина! Чего-то не очень верится!
      — Пойди и проверь! — отрезал новоиспеченный сержант. — А коли сбежал, так сам и вернется. Все, парни, не черта нам совать носы в такие дела, в которых мы ни хрена не смыслим! Верно?!
      Вялый хор голосов поддержал командира. Без энтузиазма и уверенности, но поддержал.
      — Кэп сказал, кому надо — займутся этим делом! А мы можем лишь одно сделать для нашего бравого сержанта, для нашего боевого товарища и друга. Помянем его!
      Ким достал фляжку, свинтил крышечку. Подождал, пока и другие поисковики сделают то же самое — тут не было возражающих или несогласных, — поднял флягу к лицу.
      — Ты был геройским парнем, Тукин! Пусть память о тебе не выветрится из наших голов!
      Он глотнул из фляги, потом еще и еще раз. Пора было возвращаться на базу.
      Вождь племени поглядывал на незваного гостя с уважением — только очень солидный и состоятельный человек мог быть таким толстым и таким белым. К тому же, гость дал ему большую сигару с золотой нашлепочкой. Вождь не стал ее раскуривать, спрятал до лучших времен, когда можно будет покрасоваться с ней под сенью пальмовой хижины, открытой лишь для него, среди своих тучных и красивых жен.
      — Моя твоя не понимай! — сказал он четко и вытаращил глаза. — Лес балшая!
      Грумс вытер испарину на лбу мятым клетчатым платком, придвинулся ближе к вождю — там было прохладнее, туда долетали струи воздуха из-под опахал прислуги. На этот раз следователь сидел без пиджака, в одной коротенькой и пестренькой рубашечке, в длинных, до колен, шортах и в белой панаме. Но все равно ему было чертовски жарко!
      Он вытащил из саквояжа бутылочку прохладительного, выпил ее прямо из горлышка. Вождю не предложил. Тот сидел совершенно сухой, даже поеживался, будто его знобило. Огромные белки глаз вождя были болезненно желты, нос изрезан ритуальными бороздками. Вождь мог сидеть так часами.
      Но Грумсу не хотелось высиживать столь долго на этой адской сковородке.
      — Лес балшая, — повторил вождь туманно, — дерево много, кукаче, — он ткнул себя пальцем в жирную голую грудь, — сапсэм мала!
      Грумс вытащил из саквояжа бутыль джина. Поставил перед вождем. Глаза у того загорелись. Хватило еле уловимого движения головы, чтобы парнишка из прислуги подхватил бутыль, пропал с ней на миг, а потом появился с маленьким стаканчиком в руке, согнулся в поклоне. На этот раз вождь выпил, не предложив гостю. Выпил, крякнул совсем простецки. Но тут же напыжился, раздулся и важно провозгласил:
      — Мы это называем бнхгуро-нгхоро! Акцент и коверканье слов куда-то запропастились. Но толку от этого не прибавилось. Не так-то просто бы ло договориться с туземцами, а тем более выведать у них чего-нибудь хоть на грош.
      — Переведите, уважаемый! — попросил Грумс занудным голосом. — И перестаньте паясничать, я ведь знаю, что вы учились в Оксфорде и Москве!
      Вождь снова глотнул, снова крякнул. Теперь и с него полил пот.
      — О-о, это непросто перевести, комиссар! — произнес он с придыханием и грассированием, так, словно он провел немалое время и в Сорбонне. — Это вам не латынь. Бнхгуро-нгхоро! — он задрал к небесам толстый палец. — В народе говорят так — это большой и сильный руконогий дьявол, который свалился с Луны, чтобы покарать всех, кто еще остался обитать в лесу!
      — И все это укладывается в два слова? — с недоверием спросил Грумс.
      — Нет, комиссар, — ответил вождь напыщенно, — это все укладывается лишь в первое слово! Второе же означает — вездесущее лесное существо, от которого нет спасения, которое питается жуками и гусеницами, спит на деревьях, но в назначенный час сожрет всех без остатку, чтобы набрать силы и запрыгнуть обратно на Луну! Таков смысл второго слова.
      Грумсу вдруг стало смертельно скучно в этой глуши, рядом с этим толстяком в венке. Ему захотелось сейчас же улететь отсюда. И все же он показал вождю маленький черный шарик, тот самый.
      — Моя не понимай! — нагло ответил вождь и уставился на саквояж.
      Пришлось вынуть еще бутылку.
      — Моя очень плоха понимай твоя! — Вождь пучил желтушные глазища, надувал губы и ждал. Грумс достал еще бутылку.
      — О-о, моя почти нашла общий язык с твоя! Почти-почти! — проканючил вождь.
      Грумс встал, двинул ногой саквояж в сторону бутылок и уже собирался нагнуться, чтобы уложить их на прежние места. Но вождь ухватил его сальной ладошкой за щиколотку, остановил.
      — Ну это просто неинтеллигентно, комиссар, — сказал с московским акцентом. — Мы же культурные люди!
      Грумс передумал. Он вытащил последнюю бутылку из саквояжа и придвинул ее к первым двум, стоящим перед вождем.
      — Ну?! — рявкнул он совсем неинтеллигентно.
      Вождь хлопнул в ладоши.
      На его хлопок никто не отозвался. Парни из прислуги продолжали усиленно махать пальмовыми ветвями. Тоща вождь с кряхтением приподнялся и, припадая на левую ногу, пошел в хижину. Появился он нескоро. Но появился не с пустыми руками.
      В раскрытой ладони вождь держал два черных шарика — точно таких же, как и у Грумса. Он их сразу же отдал следователю.
      — Каменные слезы бнхгуро-нгхоро! Он их оставил на тропе.
      — Ладно! Давайте, давайте скорей! — сказал Грумс.
      И засунул «слезы» в карман. — Что там у вас еще?!
      Другой рукой вождь волочил за собой по земле какую-то серенькую штуковину яйцеобразной формы и с тоненькой ручкой, он волочил ее за длинную, явно имевшую иное происхождение веревочку, которую приспособили к штуковине его люди.
      — Вот, забирайте! Два дня я себе ломал голову над этой штукой, — сказал он капризно, — но так и не разобрался в ней! Во всяком случае, стрелять из нее нельзя, комиссар. Забирайте! А там уж сами решайте, откуда она взялась в джунглях. Может, вам еще хорошенько врежут за то, что вы лезете в такие области, куда лезть благонамеренным гражданам не полагается! И правильно сделают, если врежут! Только предупреждаю, я тут ни при чем! Я ничего не хочу знать о тех хреновинах, которые изобретают наши яйцеголовые парни в своих лабораториях, понятно?!
      — Да ладно вам, — оборвал его Грумс. Он был несказанно рад этому случайному подарку. Но на его потном расплывшемся лице никоим образом нельзя было прочесть и следов этой радости. — Вы лучше расскажите, что знаете, кроме этого. Да вот еще, мне надо потолковать с вашими людьми, может, они порасскажут, мало ли…
      Вождь снова выпучил на него глазища, покачал головой, оттопырил нижнюю губу.
      — Дерево многа, кукача сапсем мала, где взять?! — проговорил он, нахально поглядывая на пустой саквояж. — Моя твоя сапсем плоха понимай!
      Уходить из отряда Киму, да к тому же вот так, сразу, было никак нельзя. Какое-то время — и не меньшее, чем полгода, а то и весь год, — надо было выдержать, точнее, продержаться. А уже потом потихонечку, полегонечку уходить. И от возможных преследований уходить, и от нудной казарменной жизни.
      Был, конечно, и другой выход. Нерожденный мог переселиться в иное тело, поменять обличье. Но тогда кое-что могло сохраниться в памяти Кима, прежнего Кима, ведь он останется жить. Убирать и его Нерожденному не хотелось по двум причинам: каждая новая смерть — это соответствующий новый след, зачем их плодить; и вторая, ему было жаль этого желтолицего парня, который так попросту влил в необыкновенную историю, ведь пока Нерожденный в его теле, с тем навряд ли что случится, но стоит покинуть эту оболочку, и на первом же допросе черноглазого сержанта собьют с толку, запутают, а там пойдет, поедет, закрутится… Нет, раньше времени покидать столь удобного тела не стоило.
      Но ему надо было, во что бы то ни стало облазить все те места, где успел побывать Проклятый. Нелегкая задача! Если бы все шло нормально, если бы не поднялась вся эта кутерьма! На поиск запустили не только военную разведку и спецподразделения, но несколько бригад, прибывших из центра, из самого федерального бюро госбезопасности! Шныряли и еще какие-то типы, в штатском, все вынюхивали, выведывали. Правда, Ким был заранее уверен, что ни черта у них не выйдет. Но сидеть, сложа руки, он просто не мог.
      Ночью, оставив на казарменной койке в сержантской свой фантом и удостоверившись, что никто не торчит снаружи, он выпрыгнул в окошко, огляделся. Плотно затворил оконные рамы. И спешной, деловой походкой пошел к заборчику.
      — Ким, мать твою! — окликнул его кто-то снизу. Он взглянул под ноги. Там лежал прямо на траве тот самый невысокий крепкий парень, что сомневался в смерти сержанта Тукина. Рядом с ним расположилась молоденькая мулаточка худенькая, с осиной талией, с совсем еще детскими глазами. Она, видно, не на шутку перепугалась и потому вцепилась в локоть парня, тянула его на себя.
      — Ну, ты даешь, командир! — пьяно удивился парень. — Еще немного — и нас было бы двое… Малышка бы не выдержала такого веса, ха-ха!
      — Ничего, Дик, зато ты выдержишь с дюжину таких малышек! — попробовал отшутиться Ким.
      Внутренне он напрягся. Не хотелось убирать с пути этого хмурого паренька да еще и его подружку.
      — Куда тебя несет на ночь глядя? — поинтересовался парень.
      Девица тоже осмелела:
      — Глядя! Свихнулся, пьяница! Где ж глядя, уже второй час ночи!
      И время догадалась засечь, подумалось Киму, теперь если что… Но в сущности, это были пустяки.
      — Не вам же одним любовью заниматься! — сказал он игриво, помахал рукой. Привет!
      Ему не ответили. Парочка вновь была увлечена друг другом.
      Нерожденный внутри Кима отключил сознание желтолицего полностью. Теперь надо было быть настороже! Еще одна такая незапланированная встреча — и его вычислят. Все, хватит играть в игрушки!
      Перепрыгнув через заборчик, Ким в три прыжка преодолел стометровое расстояние до леса и скрылся в нем.
      Теперь все было в его руках. Не было нужды маскироваться. Остановившись на ближайшей крошечной полянке, Ким задрал гимнастерку до груди, ощупал ладонью левый бок — сквозь кожу совсем немного выпирало твердое угловатое… анализатор созрел. Пора было его применить. Во мраке ночи Ким-Нерожденный видел точно так же, как и при ярчайшем солнце. Он видел эту пористую смуглую кожу, живую, нежную. Ему не хотелось ее портить, пусть и ненадолго. Но время шло.
      Ким поднял на уровень груди правую руку, внимательно вгляделся в нее, судорога пробежала от локтя к пальцам, ладонь начала цепенеть, в плече появился нестерпимый зуд. Но вместе со всем этим происходило и более важное: из кончиков пальцев, прямо на глазах, начали вырастать плоские и бритвенно острые когти стального цвета. Пока механизмы биотрансформации работали слабовато. Но Ким знал, это лишь на первых порах, дальше будет все в норме.
      Дождавшись, когда когти отрастут на нужную длину и убедившись, что рука свободна, не испытывает прежнего оцепенения, он сжал пальцы плотней. И вонзил когти в мягкую, пористую кожу. Разрез был грубоватым, не скальпельным. Но это не смутило Кима — уверенным движением он повел руку вниз, сдирая большой клок кожи. Кровь потекла на брюки. Но он тут же остановил ее. Заглянул в образовавшуюся дыру — там холодно посвечивал ребристый бок анализатора. Ким запихнул руку поглубже в тело, обхватил анализатор цепкими пальцами и вырвал его наружу. Что-то зачмокало, зачавкало внутри раны. Левой рукой он прижал полуоторванный клок кожи. Расправил его, разгладил. Вздохнул глубоко, задерживая воздух в легких. Рана затягивалась на глазах. Лишь маленькое бурое пятно на брюках у ремня напоминало о ее существовании.
      Но главное, в руке у него тускло посвечивал вызревший, еще слизисто-мокроватый, тепленький, но самый настоящий исправный анализатор. Ким обтер его руками. Заправил гимнастерку под ремень. Присел на полусгнивший пень.
      Анализатор позволял прощупывать местность на несколько миль в радиусе. Он реагировал на все: на чужеродные предметы, в том числе и на все изготовленное в Системе и в Федерации, на любую опасность, откуда бы она ни исходила, на живых существ, которые могут пересечь путь или как-либо еще помешать обладателю прибора, на источники всех существующих во Вселенной излучений и на многое другое, чего человеческий организм просто не в состоянии воспринять. При этом на самом анализаторе не было никаких табло, экранчиков, датчиков ничего ровным счетом. Он вбирал в себя все из окружающего пространства, раскладывал на кирпичики-составляющие, анализировал, вычислял, предугадывал… и выдавал информацию прямо в мозг владельцу. Киму эта штуковина сейчас была просто необходима.
      Он запихнул ее в нагрудный карман, нежно погладил. Затем его левая рука машинально скользнула по заросшему боку — сквозь гимнастерку чувствовалось, что внутри созревает еще кое-что, еще одна штуковина без которой не обойтись на этой чуждой планете.
      Но выжидать не следовало.
      Ким совершенно ясно и четко увидал, что на много миль вперед, назад, влево и вправо все пусто, что здесь искать нечего, так, копошилась какая-то живая мелочь, кто-то кого-то пожирал или пока еще только преследовал — все это было не заслуживавшей внимания ерундой!
      Он встал с пенька. Скинул с себя ненужное обмундирование, оставив лишь гимнастерку и брюки. И быстрее белки взлетел по гладкому стволу высоченной сосны на самую верхушку — она была так тонка и слаба, что не смогла бы выдержать и менее весомого тела, она бы прогнулась под тяжестью куницы или росомахи. Но под Кимом она не согнулась, даже не склонилась в сторону на самую малость. На полпути к вершине он включил внутренний антигравитатор — земная тяжесть перестала быть для него цепью, приковывавшей к поверхности.
      Ким-Нерожденный еще раз обозрел с высоты окрестности. Чутье подсказывало ему, что надо было двигать на восток от части, где мирно похрапывал на казарменной койке его собственный фантом. Анализатор пока молчал.
      И Ким неторопливо, со скоростью заурядного вертолета, еле-еле обгоняющего машины, несущиеся по скоростным шоссе, полетел прямо на восток, туда, где Проклятый кое-что оставил.
      Грумс не метил в новоявленные Шерлоки Холмсы, и уж тем более не собирался стать одной из многочисленных ипостасей комиссара Мегрэ. У него своих забот хватало — как бы не влипнуть в какую-нибудь дрянную историю и дотянуть спокойно до пенсии, вот что волновало его. И ничего более! Но Грумс был обязан выполнять то, чего от него требовало начальство. И от этого деться было некуда, иначе и до пенсии не дотянешь, и в самую дрянную, даже наидряннейшую историю влипнешь — вышибут с работы за милую душу — и живи тогда на тысячу монет в неделю, перебивайся с пива на пепси-колу! Нет, не прельщала такая перспектива комиссара Грумса. И ему поневоле приходилось тянуть служебную лямку.
      Ох, до чего же это было нудное и противное занятие!
      Но только виду не приходилось показывать. Да и кому охота смотреть на неудачников! Пускай лучше смотрятся в собственное зеркало, чем на него! Так думал Грумс, возвращаясь из джунглей.
      Его растрясло на этом паршивеньком вертолетике-стрекозе. Но он держался. Оглохший от грохота винтов, с кружащейся головой и растревоженным желудком он вылез из чрева машины. И не попрощавшись с пилотом, побрел к себе в контору. Заперся в кабинете. Позакрывал все окна. Потом уселся на потертое зеленое кресло с жесткими подлокотниками, которое он давненько собирался сменить. Его еще подташнивало после болтанки в воздухе. Но Грумс крепился.
      Штуковину, которую ему дал вождь за кучу бутылок джина, он сразу запихнул в ящик стола. Еще в вертолете он потыкался в нее с разных сторон и там же сообразил, что для его мозгов это слишком крутой орешек, а может, это и вообще просто болванка, от которой не будет толку.
      Грумс думал о шариках. Он отдавал свой на экспертизу. Но дурачье-лаборанты, как ни призывал их быть тщательными и добросовестными в исследованиях главный эксперт конторы, так ничего толком и не установили. Все их дурацкие приборы и реактивы просто не срабатывали, давали осечку… Но Грумс им, конечно, не верил. Просто они были лентяями и дармоедами, гнать их всех давным-давно надо было из конторы, вот что! Он их обругал тогда, отобрал шарик. Но они лишь хихикали да переглядывались. А сам ихний шеф так и сказал комиссару: "Слушай, старина, да брось ты эту хреновину! Ни черта она тебе не даст, не смеши людей!"
      Грумсу было наплевать на все советы и на всех советчиков. Два шарика, те самые, что достались от вождя, он упрятал в сейф. А с третьим вернулся к креслу. Сел на подлокотник. И нервно подергивая ногой, перебарывая тошноту, начал разглядывать черненький кругляш, держа его тремя пальцами перед самыми глазами — комиссар был близорук, но очков не носил.
      Он долго вертел его, подносил к носу, нюхал. Запаха не было. И тогда Грумс высунул кончик языка и лизнул шарик — вкуса тоже не было, словно кусочек спекшейся смолы облизнул. Он еще раз попробовал кругляш языком и губами. И уже хотел было убрать его, как вдруг комиссара качнуло — то ли от дрыгающей ноги он потерял равновесие, то ли у него не прошло еще головокружение после полета, не столь важно — но он завалился назад, через подлокотник в кресло. От резкого движения голова его запрокинулась, рот приоткрылся, пальцы дрогнули — и шарик оказался сначала во рту, а потом и в горле.
      Грумс почувствовал, как кругляш холодной тяжестью пошел по пищеводу вниз, и сам внезапно похолодел. Бог знает, какую отраву или еще чего он проглотил!
      Он подскочил на кресле словно резиновый стокилограммовый мячик, выпрыгнул из него и тут же запихнул два пальца в рот. Не помогло. Тогда он подряд выглотал три бутылки прохладительного, стоявшего в холодильнике в углу кабинета и снова сунул пальцы. Еле успел подбежать к мусорной корзине — его вырвало. И еще долго потом рвало, минут восемь или десять. Но шарик так и не вышел.
      Грумс вышвырнул корзинку за окно, снова затворил его, уселся в кресло, набычился, нахмурился. И стал ждать смерти.
      Ждать пришлось долго. Грумс чуть не заснул. Он с трудом преодолел дрему, лишь по одной причине преодолел — он хотел умереть не во сне, а в сознательном состоянии, в трезвом уме и ясной памяти. Сон прошел, смерть не приходила. Зато навалился жуткий аппетит. Грумс даже не заметил, как его перестало мутить и как появилось желание сожрать целиком кабанью ногу. Это все произошло столь незаметно, что он подумал: подыхать на пустой желудок не стоит, это будет просто глупо выглядеть, ведь даже смертникам по их желанию дают хороший последний обед, бутылочку винца, сигарету… во всяком случае, раньше давали.
      И Грумс решил, прежде чем отойти в мир иной, хоть немного перекусить в соседней забегаловке. Там кормили не столь паршиво, как в остальных дешевых заведениях городишки. В респектабельные комиссар не ходил, он был человеком экономным.
      И он встал. Встал как сотни тысяч раз вставал из-за стола, вставал с этого кресла. Встал, прикладывая усилий ровно столько, сколько нужно было для отрыва грузного тела от потертой кресельной ткани. Но на этот раз произошло невероятное — его подкинуло над столом. Грумс больно ударился голыми коленками — он еще не переоделся после посещения вождя — о край столешницы! Еще бы немного и он подлетел бы в воздух, врезался головой в потолок. Но что-то его удержало. Вот она, смертушка, подумалось Грумсу, она. оказывается, приходит вместе с легкостью, с парением, ты превращаешься сперва в воздушный шарик, тебя тянет ввысь… ну, а потом? А потом — суп с котом! Так мрачно завершилось рассуждение Грумса. Потом душа и вовсе отлетает от тела, уходит туда, в небеса! А тело плюхается, замирает, его подбирают, кладут в ящик и при скоплении зевак зарывают в землю, чтоб глаза не мозолило живым! Да, именно так! Он почти уверовал в собственное предположение. Но пришла мыслишка, которая отрезвила Грумса. Он вдруг вполне резонно отметил — а с чего ты, приятель, взял, что твоя паршивая, грешная душонка, которая вся в дерьме по самые уши, если у нее есть уши, должна взлететь в небесную синь?! Нет, ей дорога в обратную сторону, вниз, под землю!
      Грумс сразу обрел способность рассуждать трезво. Нет, он не помирает. Тут дело в другом. Он чуть пошевелил рукой, и она взлетела вверх, словно ее подтолкнули снизу. Тогда он вцепился в подлокотник кресла, потянул его на себя — то легко поддалось. Одной рукой он поднял тяжеленное кресло, почти не ощущая его веса.
      Грумс все понял — чудес не бывает, это действие шарика. Но он сообразил и кое-что другое: если это допинговое средство, и он сейчас в состоянии необычайного подъема всех внутренних сил, то со временем наступит и обратное, он впадет в бессилие, как и бывает обычно — сколькие спортсмены отдали свои жизни из-за страсти к рекордам! И он решил не напрягаться, надо было спокойненько поглядеть! — надолго ли хватит этого стимулятора, каковы будут последствия.
      И все же он решил испытать себя еще разок — присел на корточки, сжал рукой ножку стола. С ним пришлось повозиться. И все же старинный массивный стол, сработанный на совесть лет восемьдесят назад, имеющий две огромные тумбы со множеством ящиков и непомерную, резную по краям столешницу, медленно поднялся в воздух. Грумс встал, вытянул руку вверх — стол, словно прямоугольный, выточенный из черного дерева дирижабль завис над его головой. Это было сказочное зрелище.
      Грумс осторожно опустил стол на прежнее место. Плюхнулся в кресло. Он полез было в карман за своим вечно мятым клетчатым платком, чтобы вытереть испарину на лбу привычным жестом. Но почти сразу же остановил движение руки, коснулся ею лба — никакой испарины не было, лоб был абсолютно сух.
      Он никогда не слыхал о существовании таких мощных допинговых средств. Это было фантастикой. Но это было! Себе Грумс верил.
      Неужели эта старая злая ведьма, эта сумасшедшая баба, свихнувшаяся в глуши, была права?! Или он тоже свихнулся?! Нет, не может быть, он полностью отдает себе отчет. И все же… Ничего подобного на Земле быть не могло. Это была неземная штуковина! И он ее по дурости сожрал, проглотил! Черт бы побрал его любопытность!
      Но мысли почти не отвлекали Грумса от анализа произошедшего. Он судорожно искал ответа на единственный вопрос — кто там был, у нее, у этой карги?! А в ушах стоял ее скрипучий раздраженный голос: "Это был не человек! Понимаете, не че-ло-век!!!"
      Киму понадобилось не больше десяти минут лету, прежде чем анализатор засек наличие следов Проклятого. Пришлось свернуть на северо-восток, совсем на немного — чутье его не подвело.
      Ким еще не знал, что именно его ожидает. Но он был готов ко всему. И когда с высоты сотни метров внизу открылась ухоженная поляна с двухэтажным домом посредине и аккуратненьким заборчиком с рядом матч-прожекторов, он тут же спустился.
      Анализатор указал место, где были рассыпаны шарики стимуляторов. Ким подобрал три штуки, распихал по карманам — пригодятся. Но анализатор не умолкал, слал команды в мозг. Теперь объект, представляющий некоторую опасность, находился не снаружи, а внутри дома. И даже не объект, а субъект живое существо. Это было сложнее и непредсказуемее. Но и это не могло остановить Кима.
      Оправив обмундирование, отряхнувшись немного и пригладив ежик волос, он прошел через калитку к двери, постучался.
      — Кого там черт несет ночью?! — послышался ворчливый старческий голос.
      — Служба, мадам! — ответил Ким учтиво.
      — Вы что, с ума посходили? А ну, убирайтесь вон! Не то я стрелять буду… и в полицию позвоню. Вон!
      — Зачем же звонить, когда к вам и так пожаловали из ведомства охрану спокойствия граждан, мадам? — предельно вежливо проговорил Ким. — Не беспокойтесь, пожалуйста. Я вас очень прошу простить за визит в неурочный час, но мой вертолет застрял в трех милях отсюда. Мне пришлось добираться пешком, мадам, это было непросто сделать, я голоден, устал, мне негде остановиться на ночлег.
      Скрип половиц подсказал Киму, что хозяйка спустилась вниз.
      — Тут были уже и из полиции, и из армейской разведки! Хватит заниматься ерундой! Убирайтесь вон!
      — Выбросьте хотя бы циновку какую-нибудь или одеяло, не на земле же мне спать возле вашего дома! — голос Кима прозвучал жалобно, почти плаксиво.
      Из-за двери послышался кашель, сопенье.
      — А вы не бандит, из этой шайки, а? Смотрите, у меня револьвер заряжен! И я не промахнусь!
      — Нет, мадам, я уверяю вас, что я не грабитель и не убийца. Откройте! Киму надоело уже терять время. Он был готов и на более крутые меры.
      Но дверь распахнулась. На пороге стояла невероятно постаревшая вдова Савинская — полуодетая, обрюзгшая, с провалившимися глазами.
      — Черт с вами, заходите!
      Никакого револьвера в ее руках не было.
      — Спасибо.
      Ким прошел к столу и сел на скрипучий стул.
      — Чайку, если можно! — попросил он. Старуха заворчала:
      — Вот все так, придут, нагрубят, нахамят, а еще и просят чего-то! Чай им подавай! Обойдетесь!
      — Но, мадам, зачем же всех в одну кучу… — начал было Ким.
      — А куда еще?! — очень просто ответила Савинская. Она была в серенькой ночной рубахе и наброшенной поверху цветастой шали. И все-таки она расщедрилась, вытащила из ящика бутылочку прохладительного. Ким глотнул, поморщился.
      — Однако…
      — Вы спать просились! Видите, там вон, в углу лежанка? Идите и спите!
      — Два вопросика перед сном, мадам, — Ким широко улыбнулся и его узкие глаза превратились в щелки.
      — Ну уж нет! Хватит!
      — Я вас не задержу.
      Савинская вгляделась в гостя своими непроницаемыми черными глазами, наморщила лоб.
      — Что-то вы не очень-то похожи на полицейского. Наврали, небось?!
      Ким посерьезнел, улыбка мигом слетела с его лица, широкоскулого и желтого.
      — Вы правы, я из другого ведомства, но не менее солидного. И потому прошу отвечать на вопросы без утайки, мадам. У нас не принято дипломатничать. Итак, коротко: да — да, нет — нет!
      — Я спать хочу! — зло сказала Савинская. — Чего привязались?
      — Как выглядел тот, кто приходил к вам тогда, вы понимаете, о ком я говорю?
      — Сколько можно трепаться об одном! У вас там тыщи чиновников сидят! Что ж теперь, каждый будет приходить сюда, и каждому все заново рассказывать?! Умники нашлись!
      Ким сделал еще глоток из бутылки. Такой вредной женщины он не встречал на Земле. Видно, нет толку на нее тратить время, надо иначе.
      Но Савинская вдруг ответила;
      — Это был не человек, я уже сто раз объясняла всем вашим олухам! Это был…
      — Кто?
      Савинская молчала. Рот у нее был раскрыт. В глазах застыл ужас. Она смотрела на голые ноги Кима.
      — Кто, мадам?!
      — Разве ваши ходят босиком? — спросила она, еле шевеля языком.
      — Какое это имеет значение, мадам. Я снял сапоги, чтоб удобнее было идти через лес, ведь я вам уже говорил об аварии.
      Савинская была бледна как сама смерть. Она наконец догадалась, кто перед нею сидит.
      — Тот тоже был босиком, — пролепетала она, — но у него были черные когти вместо ног.
      — Так вы все-таки видели его, — утвердительно произнес Ким.
      Савинская молчала. Казалось, на глазах у нее прибавляется седины в волосах.
      Но Ким не был любителем дешевых эффектов. С него было достаточно того, что он узнал. Пора было закругляться.
      Он встал и пристально поглядел на оцепеневшую Савинскую.
      — Вы ничего не помните! — произнес он твердо, с нажимом. — Повторите!
      Савинская с помертвевшим лицом и застывшими скрюченными руками, которыми за секунду до того пыталась ослабить давление ворота рубахи, синюшными губами пролепетала:
      — Я ничего не помню. Я ничего не помню. Я ничего…
      — И никогда не вспомните!
      Губы Савинской сжались в ниточку. Она была на грани, казалось, вот-вот рухнет на пол.
      — Повторите!
      — И никогда не вспомню. И никогда…
      Ким провел рукой перед ее лицом. Потом прислушался к анализатору — тот помалкивал, все было спокойно и тихо.
      Он, мягко ступая босыми плоскими ногами, вышел с веранды. Притворил за собой дверь. Один из важнейших и опаснейших следов, оставленный Навеки-Проклятым, был заметен. Надежно заметен.
      А Савинская, простоявшая в оцепенении столбом до самого рассвета, постепенно пришла в себя. Легла. И спала весь день. Впервые за все время после гибели мужа она спала спокойно. Ее не мучали кошмары, не преследовали навязчивые голоса, не мерещилась в каждом углу жуткая нечеловеческая рожа, усеянная черными пластинами, рожа с двумя круглыми переполненными безысходностью глазами.
      Семь дней Пак Банга билась в жестоких судорогах, злые корчи полностью овладели ее телом и вытворяли с ним, что вздумается. И как только позвоночник выдерживал! Ее то скрючивало в комок, то выгибало дверной пружиной — казалось, хребет переломился и затылок вот-вот упрется в поясницу. Затем начинало сворачивать спиралью или вдруг распирать, будто ей запихнули во внутренности свернутую резиновую камеру, а потом принялись ее накачивать через шланг насосом. Пытка была невыносимой! Пак Банга орала, визжала, вопила, пока был голос. Потом могла лишь хрипеть, сипеть и задыхаться. Глаза вылезали из орбит, суставы выворачивало. Все тело зверски болело, словно его и снаружи и изнутри продырявливали тысячами тупых шипов. Не болела лишь голова. Но в ней была такая смертная тоска, в ней поселился такой леденящий ужас, что по сравнению с ними все физические муки были вполне терпимы. Вот уже семь дней она не могла заснуть ни на единую минуту. Явь сменялась кошмарными наваждениями, наваждения явью, все перепутывалось, смешивалось… Хреново было без ширева!
      Проклятые легавые упрятали-таки ее в психушку! Опять упрятали! Хотя она давала себе слово, что лучше подохнет, лучше пустит себе пулю в лоб или перегрызет собственные вены, но только не это! И все же эти гнусные фараоны, подлые твари прихватили ее на «тропе»! После перестрелки, после того страшного видения, когда отвратительное чудовище, насквозь продырявленное и истекающее кровью, карабкалось по сосне, а потом исчезло, будто поднялось на небеса! А Хромой, спятивший прямо там, на «тропе», все продолжал палить из своего огромного ручного пулемета. И его самого трясло! А над раскаленным стволом плавился воздух, она все видела! Она и сама выпустила в мерзкую тварь обе обоймы из своей "малышки узи". Она не промахнулась ни разу. Но тварь все же смоталась! И вот тогда она поплыла — уже по-настоящему, перебралась в мир грез и видений, слишком велика была доза! Переборщила она тогда. Иначе бы живой они ее не взяли! У-у, проклятущие легавые! Они всегда являются в самое неподходящее время! Ну да ничего, Пак еще с ними посчитается, ей бы только оклематься, только бы отойти! Еще неделька — а она знала это по опыту — и она или начнет выправляться, а тогда… Тогда ей еще многое придется сделать, придется и посчитаться кое с кем! Теперь Пак подыхать не хотела! Это вот если бы сразу, тогда ништяк! Тогда в кайф! Но после всего, что она вынесла, после недели жутких мук — нет уж, фигушки, теперь она будет держаться! И этим падлам в белых халатах не удастся ее угробить своей химией! Она сама оклемается! Вот только бы продержаться!
      Вчера с нее сняли смирительную рубаху. Но бинты на руках еще оставили. Эти повязки были столь крепки и туги, что она не могла их разодрать даже зубами. Она каталась по обитой мягким пластиком камере, билась головой об обшивку — да все без толку, с таким же успехом можно было биться о пенопласт или морскую пену! Трижды за эту неделю к ней являлось жуткое существо, рычало на нее, выставив острые клыки, свирепо вращало круглыми глазами, шевелило пластинами на голове, тянулось крючковатыми когтистыми лапами к горлу… И всякий раз исчезало, растворялось в воздухе. Но было очень страшно, так страшно, что судорогой перехватывало горло и она не могла даже хрипеть. Пак была уверена, что если бы этим вонючим легашам и чокнутым докторишкам вкупе с раскормленными санитарами хоть разок явилась та тварь, все бы они с благим матом разбежались из своих комнат и кабинетов, все бы помешались, и уж никогда бы они не высунули носа из собственной задницы! Эти хмыри были храбрыми лишь с ней, беззащитной и больной!
      Но и помимо глазастой твари Пак навещали такие чудовища и уродцы, такие ей представлялись рожи, лапы, когти и прочее, что и не опишешь, и не перескажешь! Да еще голоса! Они ее преследовали постоянно! Одни хрипели, рычали в самые уши: тебе крышка! ты сдохнешь, сука! ты уже подыхаешь! бейся, бейся башкой! выпрыгивай отсюда! Другие нашептывали изнутри: ничего, Пак, все обойдется! ты только слушай нас! растворись в своих видениях! позабудь обо всем! не просыпайся! это будет вечный кайф! Она боялась и тех голосов, и других. Она всего боялась.
      И потому, когда дверь в камеру распахнулась и на пороге застыли две обрюзгшие расплывшиеся фигуры в зелененьких халатиках, она вжалась спиной в мягкую стену, выставила вперед обмотанные руки, чтоб хоть как-то защитить себя, захрипела, зашипела, начала плеваться в видения — вон! убирайтесь! сгиньте к чертовой матери! Ее снова начало трясти.
      Но видения не исчезли.
      Они приблизились.
      — Ну что, Банга, прочухалась? — спросил ехидным голоском врач, а может, и оборотень. — Мозги прочистились?!
      Она плюнула в него. Но жирный врачеватель душевных ран ловко увернулся. И представил другого.
      — Это из полиции, Банта. Ты лучше не шути с ними, ладно? Будь послушной девочкой, и через недельку мы тебя выпишем.
      — Врешь, сука! — прохрипела Пак. Другой толстяк, с маленьким носиком и светленькими заплывшими глазками, представился:
      — Меня зовут Грумс! Комиссар Грумс. Я хотел бы задать вам пару вопросов. Пак передернулась.
      — Сгинь нечисть! Сгинь!
      Врачеватель мягко улыбнулся.
      А Грумс вполне серьезно разъяснил:
      — Мы вам не мерещимся, Банта, мы тут на самом деле стоим! Да и вы уже почти в форме. Так что давайте займемся делом. Я не буду утомлять вас.
      — Тогда пусть этот хрен вкатит мне дозу, иначе я говорить не стану! заявила Пак нетвердо.
      — Исключено! — ответил «хрен».
      — Все вы суки! И говорить я с вами не буду! Выматывайтесь!
      — Это очень серьезное дело, Банта, — проговорил следователь мягко, — я вам советую не упорствовать.
      — Я сказала, дадите ширнуться, тогда скажу! Нет, и разговору нет!
      — Я тебе вкачу. Банта, вкачу! Но кое-что другое! Ты мало корчилась?! Еще хочешь?! — поинтересовался врачеватель.
      — Ну, хотя бы косячок забейте, дайте шмальнуть,
      — жалобно протянула она, одеваясь, — хоть затяжечку, ну-у?!
      — Банга, ты же знаешь, мы тебе ничего не дадим, хоть ты лопни! Одно могу пообещать, я тебе сделаю инъекцию снотворного, и ты на сутки отключишься, лады?! Больше — ни-че-го!
      Предложение было заманчивым. Пак сдалась.
      — Лады! — прохрипела она. — Смотри не обмани только, душегуб чертов! Не верю я всем вам!
      — Как знаешь, Банга, как знаешь, — врачеватель повернул голову к Грумсу. Приступайте, комиссар, она будет послушной девочкой.
      Грумс огляделся растерянно — сесть было не на что. Врачеватель понимающе развел руками, дескать, тут не положено. И отступил к двери, которая так же была обита мягким пластиком.
      — Расскажите мне, что произошло в тот день. С самого утра и до… до того, как вас увезли.
      Пак вздохнула. Она не могла сосредоточить взгляда на чем-то одном, пусть это была даже фигура следователя, глаза ее блуждали по всей камере. Но память-то не отшибло. И она начала:
      — В тот день я подыхала без ширева! Хромой мне дал немного.
      — Оружие тоже он дал?
      — Ты у него спрашивай, легавый! Я за себя говорить буду, понял?! Пак Банга еще не ссучивалась ни разу! Так что ты меня не зли, легаш!
      Грумс поморгал белесыми ресницами. Успокаивающе помахал рукой.
      — Ладно, Банта, ладно. Толкуй по делу. Меня не интересуют ваши делишки. Меня интересует этот тип, ты понимаешь, о ком я?!
      — Этот хмырь не наш, комиссар! Я за него отвечать не собираюсь! — Пак задумалась. — Вы меня не ввязывайте в эти дела, откуда мне знать, на кого он работает?! Может, это политика?! А мне не хрена шить скользкие делишки! Я, легавый, не той масти!
      Грумс снова успокоил ее. Он знал, как себя вести с этими наркотами и шмаровозами, он с ними третий десяток возился, знал все их нравы, привычки. Народец был шебутной, конечно, но не такой уж и страшный, как его описывали в романах.
      — Расскажи, что он из себя представлял, и не бойся, я тебе слово даю, что толковища среди ваших из-за этого парня не будет, тебя никто, Банта, не тронет. А политику оставим политикам, какое нам дело до них, верно, Банга? Нам ведь с тобой наплевать на этих яйцеголовых умников!
      Пак скривилась, почесала ухо обмотанной рукой.
      — Не-е, вы лучше колите Хромого, он вам все расскажет. Он за стопку монет мать продаст.
      Грумс снисходительно, по-отечески уставился на Пак.
      — Твой подельник, Банга, сидит в соседней палате и пускает пузыри из носа. Он уже обгадил там все, прислуга не успевает выносить. Вон, доктора, — он кивнул на жирного врачевателя в халате, — хотят его привязать к параше, чтоб так на ней и сидел! Чего говорить с безумцем, Пак?!
      То, что Хромой трехнулся, Пак видала еще на «тропе». Но она думала, что старый жадный боров оклемается. Но, видно, комиссар не врал!
      — Ну, хорошо. Слушай! Эта харя бежала по тропе, когда мы с Хромым вылезали из щели. Она бежала прямо на нас. Но я не стреляла в него, комиссар, — соврала Пак. — Это все он, Хромой, он перепугался до смерти. Он палил в эту тварь! Так можно палить в целый батальон солдатни. Он расстрелял все боезапасы. Но он ее не укокошил, комиссар. Я сама видала! Все вышли целыми, так что мокрого здесь нету, комиссар! Или он сдох потом?
      — Кто? — поинтересовался Грумс.
      — Ну, этот… эта тварь, она сдохла?
      — Я ее или его не видел, Пак, потому тебя и спрашиваю, — проговорил Грумс совсем ласково, по-приятельски. — Пак, не надо трясти коленками, я вовсе не собираюсь лепить из тебя с Хромым мокрушников. Мне вообще до тебя дела нету, пускай тобой доктора занимаются, поняла? Меня интересует лишь тот парень. Рост, вес, внешний вид. Что за маска на нем была?
      Пак наконец заставила себя сосредоточить взгляд на следователе, на его пухлом белом лице. Это ей стоило огромных усилий.
      — Чего ты хреновину порешь, легавый! Какая маска?! У нее была рожа, как в фильмах ужасов, еще хуже — какая-то… знаешь, как у большой круглоголовой ящерицы, понял! Она была выше любого человека на голову, руки, ноги — все с когтями! Не просто же так у старого жирного борова, у этого гада Хромого, крьппа поехала! Он чокнулся со страху! А Хромого маской не напугаешь! Я бы тоже, может, чокнулась, но я уже торчала, легаш, видно, это и спасло меня.
      — А это не могло быть галлюцинацией?
      — Вы осматривали место?
      — Да.
      — Ну и что?
      — Ты, наверное, права! После галлюцинаций таких следов не остается. Там все выжжено!
      — То-то! Соображаешь, легавый! Не-е, ты не обижайся на меня, комиссар, но раз эта тварь не сдохла и не свалилась с неба, то вы ее навряд ли поймаете! Скорей, она вам всем задаст шороху!
      Грумс переминался с ноги на ногу. Опять ничего путного ему не удавалось выбить. Все вокруг да около, а уцепиться не за что! Прямо бесовская возня какая-то, заколдованный круг — рожа, когти, небеса.
      — Я скажу тебе точно, не лезь ему поперек дороги, хуже будет! Вон, Хромой, он набил эту тварь свинцом, как рождественского гуся набивают яблоками, он напрочь перебил ей обе руки, вышиб глаз — он же долбил ее из ручного пулемета, почти в упор!
      — И что?!
      — А то! Она на одних ногах, вся изодранная в клочья, обливаясь кровью, влезла по гладкому стволу… и пропала. Там еще стемнело перед этим, наверное, ее забрал вертолет, я так понимаю! Но ты бы видал, комиссар, как она лезла. Это была нечеловеческая сила и ловкость.
      Грумс обернулся к доктору.
      — Я вас попрошу, пожалуйста, выйдите на минутку.
      Тот удивленно приподнял брови. Но вышел.
      Тогда Грумс подошел к совершенно гладкой мягкой стене.
      — Поглядите, может, это будет похоже, — сказал он.
      И утопив ладони в пластике, подтянул вверх свое грузное, совершенно неподъемное на вид тело, тут же переставил ладони выше — одну за другой, и оказался под самым потолком, на высоте четырех метров. Затем он, не оборачиваясь, спрыгнул на пол, мягко, бесшумно.
      — Ну что, похоже?
      Когда Грумс повернулся, Пак Банта валялась на полу без чувств. Он бросился к ней. Ударил по щеке, потом по другой.
      Банта открыла глаза.
      — Сгинь! Сгинь, чертово отродье!!! — заорала она во всю глотку неожиданно вернувшимся голосом.
      Врачеватель ворвался внутрь камеры с двумя санитарами. Эти бравые ребята тут же прижали бьющуюся в истерике женщину к полу. Поглядели на врача. Тот в свою очередь поглядел на комиссара.
      — Будете еще беседовать?
      Грумс откашлялся, оправил помявшиеся брюки, качнул головой.
      — Да нет! Пожалуй, и так все ясно!
      Коротковолосый крепкий парень вперся в кабинет Грумса словно в собственную квартиру. Из-за плеча его выглядывало настороженное личико мулатки. У нее были испуганные глаза и пухлые губы.
      — Вы тут, что ли, занимаетесь этим делом? — спросил парень довольно-таки грубо.
      — Каким именно? — поинтересовался комиссар.
      — Не притворяйтесь, — недовольно проворчал парень. — Вы все прекрасно понимаете. Я хочу помочь немного, — он засмущался вдруг, лицо порозовело, брови насупились. — Я был приятелем нашего сержанта, того самого, Тукина.
      Грумс предложил сесть.
      — Нет, мы на минуточку, — парень заложил руки за спину, — я вам одно хочу сказать, не верю я, что сержанта сожрала эта тварь, враки все это! Они оставались вдвоем с этим малайцем, с узкоглазым Кимом, комиссар. И хотя мне не полагается подозревать собственных командиров, я вам скажу, тут дело неладно.
      Грумс оттопырил нижнюю губу. Ему уже порядком надоела вся эта путаница. Пора было сдавать дело в архив. И спокойненько досиживать свой срок, не вмешиваясь ни в какие темные аферы, пусть там замешаны хоть инопланетяне, хоть черт с дьяволом, хоть политиканы!
      — Я не доверяю нашей армейской разведке, комиссар. Им все до лампочки…
      — Вы очень мнительный, э-э…
      — Дик! Меня зовут Диком, комиссар.
      — Вы просто слишком впечатлительны. Дик. Все же предельно ясно. Зачем вам ломать себе голову?! Это же не ваша работа. Дик, верно? Вам же за нее не платят?
      — Наплевать! Пускай не платят. Мое дело сказать, а вы сами решайте. Но я советую вам присмотреться к узкоглазому! Вы видали когда-нибудь, чтоб нормальный человек запрыгивал с земли в окошко на втором этаже, а?
      Грумс вздрогнул. Это было очень интересно.
      — А вот мы с этой девочкой видали! — парень вытолкнул мулатку вперед. Скажи!
      — Ага-а! — сказала мулатка и снова спряталась за спину парня.
      — Ладно, разберемся, — заверил Грумс. И встал, давая понять, что прием окончен.
      Когда эти двое вышли, он снял трубку телефона. Набрал короткий номер.
      — Машины есть? — осведомился он. — А когда? Минут через пять? Лады!
      Не прошло и десяти минут, как он снова трясся в этой грохочущей своими винтами «стрекозе». Пилот на него не смотрел, он не переставая жевал какую-то бесконечную жвачку, и ему было совершенно наплевать на сменяющихся пассажиров, будь те комиссарами или же их подопечными.
      Зелень внизу была непроглядная — недаром многие называли этот лес самыми настоящими джунглями. Но все же они быстро разыскали ту ухоженную поляну с двухэтажным домом посредине.
      Савинская не вышла встречать гостя. Она сидела на веранде и пила чай. На этот раз она была аккуратно причесана, свежа и совсем не походила на старуху. Глаза ее были сонными, невероятно глубокими.
      — А-а, комиссар?! — воскликнула она, будто обрадовавшись. — Я рада вас видеть, проходите!
      Грумс в нерешительности остановился в дверях. Чего-чего, но подобного приема он не ожидал. Он еще ощущал в себе действие стимулятора и потому старался двигаться очень размеренно, не прилагая слишком много сил. Но тут оцепенел от нескольких слов.
      Савинская уже достала чашку с блюдцем и наливала гостю чай из огромного крутобокого самовара, явно привезенного из какой-то невероятно далекой и полусказочной России. Движения ее были легки.
      — Присаживайтесь, дорогой Грумс, это божественный нектар, а не чай. И не говорите ничего, я даже слушать не желаю! Сначала отдохните, выпейте чашечку, другую.
      — Благодарю вас, мадам, — учтиво ответил Грумс. Он попытался улыбнуться, но не смог, наоборот, лицо его стало кислым, глаза заслезились. Ему очень не понравились перемены в хозяйке лесного жилища. Когда он летел сюда, он не хотел верить ни во что, он надеялся, что все его предположения окажутся ложными, что все развеется в прах, разнесется по ветру, а он сам просто-напросто посмеется над собой добродушно и снисходительно, как над простоватым, мнительным Диком и его впечатлительной подружкой. Но выходило иное.
      — Вас будто подменили, комиссар! Что, неприятности по службе? Или вы все никак не можете найти этого парня?!
      Грумс чуть не поперхнулся.
      — Какого парня, мадам?
      — Ну, того самого, в маске?
      — Я ни черта не могу понять, мадам Савинская, вы же мне двадцать раз поговорили, что это был не человек! У меня до сих пор в ушах ваш голос стоит! А сейчас вы про парня в маске… Что произошло?!
      Савинская улыбнулась широко и добродушно. Теперь пришла ее очередь смотреть на комиссара как на бестолковое, непонятливое дите. И она годилась на роль учителя-наставника.
      — И все-таки, дорогой Грумс, я права — у вас какие-то неприятности, верно? Вы сегодня такой рассеянный, все путаете. Но вы не волнуйтесь, я никому и никогда, — голос ее понизился до проникновенного дружеского полушепота, — ни о чем не расскажу! Это не повлияет на вашу карьеру. Да мало ли чего бывает, я иногда и сама кое-что забываю, вот вчера, к примеру, забыла проглотить на ночь снотворное… И чтобы вы думали?
      Грумс вытаращил маленькие бесцветные глазенки. Он уже готов был услышать любую вещь, даже самую страшную и неожиданную.
      — Вот, и вы не догадываетесь! А я вам отвечу: я заснула и без всякого этого противного снотворного, ха-ха! — Савинская была довольна собой и это перло из нее с каждым словом, с каждым движением.
      — Но…
      — Никаких но, мой милейший и любезнейший Грумс, это был обычный жулик, напяливший на себя маску. Я вам по секрету скажу… я предполагаю, что он хотел спереть мою шубу! Я вам сейчас покажу, она у меня в сундуке! Я ее боюсь вешать в шкаф, сами знаете, какие тут нравы!
      Грумс привстал.
      — Нет-нет, ради Бога, ничего не надо показывать, я вам верю… Но, мадам, зачем вам в этом чертовом пекле шуба?! И кому еще она может здесь понадобиться?! Это же уму непостижимо! Савинская надула губы.
      — Комиссар, шубу всегда могут спереть! И везде! — она говорила с ним уже менторским тоном. — А у меня она хранится как память о далекой и заснеженной родине моих родителей! Вы не поверите, но иногда, в праздничные вечера я достаю ее из сундука, расправляю, встряхиваю и набрасываю на плечи…
      Она привстала и продемонстрировала всю процедуру — правда, без главной детали, но и так все было ясно. Движения Савинской были величавы, царственны.
      — Вам, Грумс, этого не понять! В этой дыре…
      — Но ведь был кто-то, вы не отрицаете же! — попытался вернуться к прежнему комиссар. Савинская поскучнела.
      — Ну разумеется, был! Ах, Грумс, это уже ваша забота разыскивать этих мелких воришек, забудем про них! Ведь по лесу всегда бродят людишки, верно? А если вас так интересуют детали, вы лучше расспросите моего мужа, старика Савинского, как он только отыщется, он вам все расскажет!
      Грумс был близок к обмороку.
      — Мадам, разве Савинский не погиб?!
      Она замахала на него руками, сделала строгое лицо и сказала с укором:
      — Типун вам на язык, дорогой Грумс, разве можно так! Ну пропал человек без вести, потом отыщется, а может, сам придет… Как вам не совестно хоронить живого!
      Больше комиссар ни о чем не спрашивал Савинскую. Он выпил еще чашечку чая, рассказал последний городской анекдот, мило распрощался с приветливой хозяйкой. И улетел.
      Больше всего Киму пришлось поработать в тех местах, где Проклятого засекли с вертолетов. Это было не столь далеко от жилища Савинских, милях в четырех.
      Когда Ким собственными глазами увидел эти переломанные, искореженные стволы деревьев, местами сожженных или полусожженных, когда он вдоволь набродился среди воронок и вывороченных корней, он сумел представить себе ту страшную ночную бомбежку. Это было непостижимо. Проклятый уцелел чудом! Свыше часа, в несколько заходов, его забрасывали бомбами и ракетами с самолетов и вертолетов. Судя по отметинам в земле, они шли на бреющем полете и укладывали свои «подарочки» ряд за рядом, местами и квадратно-гнездовым способом!
      Ким мысленно увидал, как Проклятого швыряло ударной волной из стороны в сторону, как градом сыпались на него осколки, вывороченные деревья, обломки, обрубки, камни, комья глины… Это был земной ад! Но ведь Проклятый ушел из-под бомбежки! Вот в чем была загадка.
      Ким не стал ее разгадывать. Слишком мало времени оставалось до рассвета. С помощью анализатора он собрал около трех десятков разных вещей и вещиц, утерянных здесь Гуном. Кое-что уничтожил, кое-что оставил для себя, пригодится. Но ничего припрятывать не стал. Любую возможность случайного нахождения странной вещи, пусть возможность практически и неосуществимую, он должен был исключить. И он справился со своей работой. Еще один участок был чист. Шансы на то, что земляне найдут хотя бы часть косвенных улик пребывания на их планете гостей из иного мира, все убывали и убывали, их почти не оставалось.
      Несколько минут можно было потратить на отдых. Ким распластался прямо на земле, широко разбросав руки и ноги. Когда слабость охватила все тело, он перевернулся на спину. Уставился в черное усыпанное звездами небо. Где-то там была Система, в которой его сотворили. Где именно, Ким не знал. Да и какой толк знать?! Назад пути все равно не было!
      Он потрогал ладонью левый бок. Выпуклость определялась совершенно четко, прощупывались два уголка и ребро. Значит, все в порядке, механизмы биотрансформации работали. А это главное! Теперь сам черт ему не брат! В любой миг, в любую долю мига он может отдать мысленный приказ этому внутреннему сложнейшему органу его сотворенного тела, и тот практически мгновенно соберет рассеянные по телу мириады микрочастиц, которые и являются по сути дела Нерожденным, соберет их в комок, свернет в биогранулу, вытолкнет ее в артерию. А тогда…
      Не двинув ни рукой, ни ногой, лишь упруго оттолкнувшись от земли мышцами спины, Ким подлетел вверх живой молнией, ровно на двенадцать с половиной метров подлетел. Его когтистая правая рука сжала тельце шмыгнувшей по воздуху от дерева к дереву летучей мыши, сдавила его.
      Опустился он медленно, плавно, и опять на спину.
      Поднес к глазам бьющееся животное — тельце трепыхалось, пыталось вырваться. Но Ким был голоден — что делать, и ему приходилось поддерживать свои жизненные силы, полеты не проходили бесследно, а на одних стимуляторах долго не продержишься, они высасывают силы из организма.
      Он неторопливо пообрывал крылья у мыши, откинул их. Потом бритвенно острым когтем срезал головку. Тельце все еще трепыхалось. Ким сунул его в рот, начал жевать. Вкус был неприятный, более того, отвратительный. Но Нерожденного сейчас мало интересовали подобные пустяки.
      Анализатор молчал. Значит, поблизости все было в полном порядке. И все-таки возвращаться пока не следовало. Неподалеку протекала река. Надо было обязательно пролететь над ее руслом.
      Проглотив остатки трепещущего теплого и еще полуживого мяса вместе со всеми косточками, железками и сухожилиями, Ким встал. Стряхнул с себя оцепенелость.
      Он был готов к поиску.
      Черное зеркало реки отражало звездную россыпь. Лететь над этим бесконечным, извивающимся зеркалом было одно сплошное удовольствие. Ким готов был лететь вечно. Да только ночь на этой планете не была вечной. Ему приходилось спешить, ведь к рассвету надо было лежать на казарменной койке. А там начнутся обычные занятия, вся эта суета и бестолковая возня, от которой не избавиться до поры!
      Ему было жаль потерянного времени! Ему было еще более жаль времени, которое лишь предстояло потерять за годы вживания в эту жизнь. А как хорошо было здесь, на природе! Не надо было заниматься ненужными и пустыми делами, здесь все было прекрасным, достойным созерцания, здесь можно было наслаждаться бытием!
      Анализатор показал, что вдалеке сохранился след. Ким сразу же отвлекся от созерцания красот.
      Он уже понял, что к чему. Ускорил полет. Промчавшись на самой маленькой высоте около трех миль, он камнем упал в воду. И сразу ушел в глубину.
      Вода была теплой и мутной. Но Ким все видел. На илистом дне лежали останки крокодила — кожа, что-то из костей. Анализатор показывал, что к ним прикоснулась рука Проклятого. Ким сообразил, Гун разорвал холоднокровную тварь надвое, ухвативши ее за челюсти, потом отведал нежного белого мясца, а остатки выбросил. Конечно, никто и никогда из землян не смог бы определить, что произошло с крокодилом! Они бы и не догадались даже задуматься над этим вопросом, попадись им останки! Все было чисто. Но Ким все-таки уничтожил и этот след.
      Немного ниже по течению он обнаружил еще одни объедки, оставшиеся от Проклятого. Сжег и их. Можно было подниматься наверх. Но Ким не спешил. В воде было так приятно. Нет, что бы там ни подсказывал ему инстинкт самосохранения и внутреннее чутье, что бы ни показывали приборы, а он с удовольствием бы пожил на этой милой планетке! Не так уж здесь все и плохо было, как писали о том газеты и журналы, как болтали комментаторы по радио и телевидению! Поглядели бы они, что творится в Системе! Вот тоща бы начали ценить свое! Ну да побоку их, пускай сами разбираются, а он Нерожденный — Ким будет радоваться жизни и просто так. Жить назло всем и всему, назло землянам с их подозрительностью и завистью, назло Системе!
      Он обнаружил маленькую подводную пещерку у берега. В ней было спокойно и уютно. Она могла служить отличным местом для отдыха и укрытия" Ни одна тварь не смогла бы его здесь найти! Ким задержался в этой подводной пещере. Его легкие сейчас работали в режиме жабр, и потому в пещере он чувствовал себя будто в прохладном и наполненном свежим ночным воздухом местечке. Можно было бы вздремнуть часик в этом надежном убежище. Но дело, прежде всего дело!
      Мимо проплыла стайка мелких пугливых рыбешек — каждая размером в полноготка сержанта Кима. Нерожденный втянул их внутрь себя вместе с водой. Воду потом выпустил. Рыбешки были безвкусные, на девять десятых состоящие из той же воды. Но почему бы не попробовать!
      Ким лежал в пещере. Анализатор молчал. Что-то внутреннее подсказывало Киму, что всего лишь пару дней назад здесь же лежал Навеки-Проклятый. Лежал и точно также наслаждался жизнью, дышал полной грудью, строил планы на дальнейшее… Ким осознал это с такой потрясающей ясностью, что ему стало нехорошо. Более того, на него навалились тягостные предчувствия.
      Но нет! С ним все будет в порядке! Он выплыл из пещеры наружу, пробрался почти по самому дну к стрежню. Всплыл.
      Где-то здесь должен был всплыть и Проклятый. Надо было заканчивать дело. Почти с досадой Ким оторвался от поверхности воды, взлетел. В мозгу запищало анализатор снова показывал вдаль, на склон темневшей даже в ночи горы, огромной, уходящей в поднебесье. К ней Ким и полетел.
      Когда Грумс вернулся в свой кабинет, выдвинул ящик стола и обнаружил, что вымененная у вождя серая штуковина исчезла, он не бросился искать ее в других местах. Он задвинул ящик, откинулся на спинку кресла.
      Все было ясно!
      Но на всякий случай он вызвал Кирика, своего секретаря и помощника.
      — Слушай ты, дармоед! — обратился он к старинному приятелю и собутыльнику. — Ты ничего не брал тут? Не рылся в моих сундуках?
      — Жара плохо действует на твои стареющие мозги! — буркнул Кирик и вышел.
      Комиссар понял, что нечего было и затевать пустого разговора. Дело понятное — кто-то шел по следам того парня в маске, или черта, или нечеловека, или мерзкой твари — все по-разному называли, и это было неважно. Так вот, кто-то шел по следам, стирал их один за другим, будто уборщица в хорошем и дорогом отеле, подхватывающая на лету каждую соринку, не давая ей опуститься на вощеный или какой иной пол! А раз этот тип шел по следам того типа, так значит, он шел и по его собственным следам, он тенью бродил за самим Грум-сом. И это было чертовски плохо! Это могло кончиться тем, что комиссару не придется дожить до заветной пенсии, а то и до завтрашнего утра! Грумс расстроился.
      Но сидеть и плакать, было не в его привычке. Он уже поджидал собственную смерть, сидючи в кресле! И больше он не станет этого делать! Он найдет способ, как защитить себя, как обезвредить эту сволочь, будь она хоть самим дьяволом!
      Он устроит такую западню этому гнусному и подлому дьяволу, что от него не останется ни рогов, ни копыт! Еще бы! комиссара Грумса не купишь на дешевку! Его не проведешь бабьими сплетнями! Весь мир провалится в преисподнюю, но он, Комиссар Грумс, доживет до пенсии и отдохнет на славу!
      — Кирик, бездельник, ты слышишь меня! — Грумс по внутренней связи обратился к помощнику. — Немедленно ко мне рядового Дика… там сам разберешься, из поисковиков, невысокого, белобрысого! Давай, действуй!
      Через полчаса Дик стоял перед комиссаром, переминался с ноги на ногу, шмыгал носом.
      — Ну, выкладывай! — дружелюбно предложил Грумс. — У меня сегодня времени побольше, с удовольствием выслушаю все твои сомнения, предположения, давай!
      — Не понимаю, о чем вы, комиссар, — пробурчал Дик и состроил недовольную физиономию. Грумс тяжело вздохнул.
      — И не помнишь о своем визите ко мне?
      — Вы меня с кем-то спутали, точно! Я пойду, ладно?
      — Погоди, у тебя была подружка, мулаточка, верно?
      — Верно, комиссар! Она вчера окочурилась с перепою, такие дела. Придется искать новую.
      — А что говорят медики?
      — Это вы у них спросите. Я думаю, пить меньше надо, вот и все! Это я могу выглушить три пузыря виски, а ей хватило одного, такие дела.
      Грумс поднялся из-за стола. Подошел к Дику вплотную. Заглянул в глаза.
      — А тебе не кажется, парень, — спросил он, — что и мы с тобой можем завтра окочуриться, как ты думаешь, а?
      Дик пожал плечами.
      — Все под Богом ходим, чего ж тут страшного, может, и мы откинем копыта, комиссар. Только я не очень спешу с этим делом!
      — Ладно, идите!
      У самой двери Грумс окликнул парня.
      — А больше никто из ваших не подозревал этого самого, Кима? Не замечали?! — спросил он.
      — Комиссар, вы перегрелись на солнышке, сказал Дик и улыбнулся.
      Грумс снова плюхнулся в кресло. Попробовал ногой приподнять стол. Тот пошел вверх. Значит, стимулятор еще действовал. Грумс не стал упражняться далее, опустил стол. Ему было не до силовых фокусов сейчас.
      И все же он подошел к сейфу. Вытащил один черный шарик оттуда, положил в карман. Мало ли, сейчас ему могло пригодиться все. Он даже протер свой старый, давно не используемый, ржавевший в сейфе револьвер. Сунул его за ремень, у поясницы. Но все это было не то! Все это детский лепет!
      Он снова вызвал Кирика.
      — Слушай, старина, — сказал по-дружески, — ты только не думай, что я спятил! Выпиши мне автомат из хранилища, у ребят не бери, не надо лишних разговоров. И приволоки сюда, ладно?
      — Ладно, — ответил сухощавый и смуглый Кирик. — Но при одном условии если ты мне дашь честное слово, что не меня собираешься угрохать из этой штуковины, идет?!
      Грумс расхохотался. К нему вернулось присутствие духа.
      — Идет, старый шут! Я тебе даю честное слово, что я не угрохаю тебя из этого автомата! Я тебя придушу собственными руками! Давай, не тяни резину.
      Когда Кирик вышел. Грумс принялся обдумывать план операции. Надо было перехватить инициативу, иначе добра не жди! Старую мегеру Савинскую этот тип-невидимка обработал. Дика тоже, его подружку вообще ухлопал. На «тропе» и в пещере никаких следов, нет их и на поляне, и у склона горы. Оставались вождь, Банта и сержант Ким. Последний был ближе всех. И Грумс решил не затягивать дела. Чего ему бояться?! Пусть только дернется этот желтолицый, кем бы он ни был, — Грумс ему двумя пальцами хребет переломит! Но только он не станет доводить дела до таких крайностей, он старый и опытный полицейский, он зайдет сбоку.
      Не прошло и получаса, как комиссар стоял за небольшим заборчиком у самой стены казармы, там, где его никто не мог увидать, и наблюдал за тем, что творилось на плацу. Он не понимал, как можно в такую жарищу да еще в полном обмундировании заниматься строевой подготовкой. Впрочем парни были молодые им все по зубам.
      Ким работал с рядовым составом усердно, на совесть. Грумс пронаблюдал за ним минут двадцать и пришел к выводу, что здесь все чисто — обычный солдафон, служака и ничего более. Зарабатывает себе очередное звание! Выслужился из рядовых. В части давно, все его знают как облупленного. Даже если он чей-то агент, если он подставное лицо и выполняет чью-то волю, то как он мог оказаться у Савинской?! Туда только на вертолете и доберешься! И никакие стимуляторы не помогут! Нет, враки! Этот Дик, может, и хороший парень, да видно, слишком перебирает по части горячительного, или просто мнительный. Хотя и его можно понять, ухлопали приятеля, а тела не нашли, и найти не могут. Тут поневоле станешь мнительным и запьешь!
      Грумс навел справки о поисковиках. Ничего вызывающего подозрения не было. И он вернулся к себе. Он не собирался плестись в хвосте у невидимки. Надо было опередить его. Он заказал вертолет. Но не маленькую «стрекозу», а побольше, повместительнее и посолиднее. Поднял тихо, без паники спецотряд. И вылетел вместе с ним в лес, к вождю. Если этот чистильщик куда и придет, так именно туда! И прямиком угодит в западню!
      Так рассуждал Грумс. План его был предельно прост. Но от сведущих людей Грумс не раз слыхивал, что все великое бывает простым. И он не сомневался. К вечеру, если потребуется, он вызовет подмогу. И на этот раз проклятущая тварь или ее пособник не уйдут, крышка им настанет! Был, конечно, и риск! Но лучше уж так, чем сидеть в кресле и поджидать убийцу. А что он заявится и уберет одного из последних свидетелей или, может, просто слишком любопытного на его взгляд, Грумс не сомневался.
      Он был готов к борьбе!
      Дхунго-бун Гханг не удивился, когда с первыми лучами солнца полог его пальмовой хижины откинулся и внутрь вошел желтоглазый и босой малаец в полувоенной форме. Он привык, что после двух- или трехдневной попойки к нему захаживали всякие типы. И этот был не худшим вариантом — Дхунго учился в Оксфорде на юриста, а в Москве на врача-психиатра, и он знал, что галлюцинации могут быть самыми разными, но лучше на них не обращать внимания. И он прикрыл глаза.
      Его толстые и красивые жены спали. В хижине стоял мелодичный храп. Минуты через две, чтобы проверить, не испарился ли призрак, Дхунго открыл один глаз.
      Малаец сидел прямо перед ним, скрестив ноги по-турецки. И ждал.
      — Если ты пришел за моей душой, — просипел Дхунго, — так это слишком рано, приятель, я не собираюсь пока туда! Видал, сколько у меня баб? Их же всех надо содержать — и поить, и кормить, и… — он хотел сказать про одежду, но сообразил, что на его «бабах» практически ничего не было, и промолчал.
      — Нет, я пришел не за твоей душой. Она мне не нужна!
      Вождь приободрился.
      — Тогда будь добр, подкати ко мне вон ту бутылочку, а?!
      Малаец сходил в угол хижины за бутылкой. Откупорил ее. Поднес к губам Дхунго. Тот глотнул. И сразу ожил.
      — Меня интересует бнхгуро-нгхоро, — сказал малаец.
      Вождь сделал задумчивое лицо, потеребил пальцами подбородок. Он уже понял, что малаец никакая не галлюцинация и что, следовательно, с него надо хоть что-то содрать за информацию. А также и за нарушение покоя, его собственного и его любимых жен.
      — Не так-то все это просто, — проговорил он загадочно.
      Малаец выдернул из его руки бутылку. Наклонил ее горлом вниз — драгоценная влага полилась на циновку.
      — Стой! Ты чего?! — встрепенулся вождь. — Так себя приличные гости не ведут, отдай бутылку!
      — Ты видел его сам?
      — Нет!
      — Так чего же болтаешь, кому ни попадя?! Только теперь вождь обратил внимание на острейшие когти гостя. И все сразу понял — недаром он имел два диплома.
      — Его видела только моя жена, вон та, что с краю! — проговорил он отчетливо и трезво. — Если она тебе нужна — забирай! А я ничего не слыхал, ничего не видал! — Дхунго-бун Гханг состроил лицо законченного дурака, совершенно бессмысленное и наивно простецкое.
      — Хочешь, и бутылку забирай! Мы живем в глуши, нас никто не видит, никто не слышит. Мало двух жен, бери трех!
      Малаец молчал. Он смотрел прямо в глаза вождю. И Дхунго-бун Гханг прикрыл глаза, размяк, заснул. Ему снилось, что малаец подошел к спящим женам, провел над ними когтистой рукой, прошептал что-то, а потом вышел. Но этот сон сразу же забылся, как забывается множество никчемных и пустых снов.
      Проснулся вождь поздно. Солнце стояло высоко. Жены сплетничали в тенечке, грызли орехи. А его самого тряс за плечо комиссар Грумс. Еще вождь заметил, что в хижине стоят два молодцеватых парня в маскировочных накидках и касках.
      — Чего там, война, что ли, началась? — спросил вождь, протирая глаза.
      — На-ка, глотни! — предложил ему Грумс. Вождь покачал головой.
      — Убери это мерзкое пойло. Говори, зачем пожаловал?!
      Грумсу уже надоело за последние сутки удивляться. И все-таки он приподнял свои облезлые брови вверх. Если сам великий предводитель лесного племени Дхунго-бун Гханг, пристрастившийся к зелью еще лет двадцать назад то ли в английских пабах, то ли в московских забегаловках, отказывается от глотка джина поутру, после явной вчерашней попойки, то, значит, или мир перевернулся, или что-то у него с мозгами не так.
      — Бнхгуро-нгхоро! — процедил Грумс в лицо вождю.
      — Сам такой! — ответил тот. — Чего надо?
      — Кто у тебя был?
      — Никого!
      — Слушай, я представитель власти! Если ты не перестанешь паясничать, я вынужден буду тебя арестовать!
      — Попробуй, Грумс! Мои жены выцарапают тебе твои маленькие свинячьи глазки! Говори, зачем пришел?
      — Что это? — комиссар сунул под нос вождю черный шарик.
      — Не знаю? Отвяжись!
      — Подумай хорошенько! Это же "слезы дьявола"?! Вождь почесал переносицу, потом поскреб ногтями под мышками. После раздумий сказал глухо:
      — Наверное, Грумс, это твое собственное дерьмо! Комиссара начинало трясти. Он был вне себя от бешенства. И он. злился не столько на вождя, сколько на того, кто повсюду опережал его. Он бы придушил собственными руками этого поганого ублюдка, он бы стер его с лица земли! Лишь бы только он попался в его руки. Но похоже, на этот раз западня останется пустой. Пора сматывать удочки! Эта тварь сделала свое дело и больше сюда не заявится. Надо искать новое место. И все же он еще раз переспросил:
      — Дхунго, ты большой и хороший человек! Я тебе привезу двадцать ящиков джина, клянусь! Скажи прямо, не юли, неужто ты ни черта не помнишь?! Ну! Я тебя прошу, ответь!
      Вождь улыбнулся открыто и простодушно. Положил руку на плечо Грумсу. Чуть сжал ладонь.
      — Комиссар, мы же с вами интеллигентные люди, ну зачем нам пудрить друг другу мозги, ну, подумайте, — проговорил он с душевной теплотой и особой мягкостью в голосе. — Я вам тоже клянусь, что моя твоя ни хрена не понимай!
      Если бы не эта дурацкая необходимость отбывать положенные часы на плацу или в казарме, Ким давно бы уже справился со всеми делами и мог бы преспокойненько затаиться.
      Но с реальностью приходилось считаться. Все ниточки вокруг самого себя он обрубил в течение двух дней — если ищейки и заинтересуются чем-то, так их интерес быстро угаснет, сами отвяжутся — поймут, что ловить им здесь нечего!
      Оставались, правда, еще кое-какие свидетели, помнившие о Проклятом. Но Ким не спешил прочистить их мозги. Он знал, что им и так ни один нормальный человек не поверит, ведь оба свидетеля сидели в психушке — расположенной далеко за пределами городка, в тихой сельской местности лечебнице, предназначенной для тех, у кого или нервишки подрасшатались или произошел сдвиг по фазе. Нерожденный, вселившийся в Кима, используя запасы его же мозга, быстро овладел и специфической терминологией и жаргонными словечками — потому он все называл своими именами. Он вообще начинал забывать про существование Системы, про тамошние порядки — на черта они ему здесь, на земле — матушке?! Ты чего, заснул, Ким! — сержант из соседнего взвода ударил его по спине. Сегодня жалование выдают! Или ты хочешь, чтоб твой конвертик так и остался лежать невостребованным?
      Ким широко улыбнулся, затряс головой — так, что длинный козырек его форменного кепаря тоже затрясся в такт движениям.
      — Не бойся, дружище, чего-чего, а про деньжата я никогда не забуду!
      И он направился к штабному зданию. Все было как нельзя кстати. Он ведь и на самом деле забыл, что сегодня не простой день, а пятница, что сегодня жалованье выдают — а значит, после трех гуляй, служивая братия! Большинство из поисковиков направится в бордели и бары, на дискотеки и в прочие увеселительные места. А с ними пойдет и он, Ким…
      Конвертик был потолще, чем раньше. После смерти Тукина это была первая выплата, первая Кимова сержантская получка. И к нему, разумеется, тут же привязались парни из отряда.
      — Это дело надо обмыть, Ким, не жмись! — сказал один, преграждая путь. Другой зашел сбоку.
      — Повышения не каждый день бывают, с тебя причитается, старина!
      Остальные помалкивали. Но на их лицах было все и так написано достаточно ясно. Выпендриваться не стоило. И Ким сказал, громко сказал, чтоб все слышали:
      — В семь вечера у "Веселой вдовушки", лады?! Упрашивать никого не пришлось. От него тут же отвязались. Ким все рассчитал, к семи он должен был полностью освободиться, даже пораньше на часок. Но этот час он оставлял на всякий пожарный случай, мало ли чего! К тому же, сейчас был день — по воздуху не полетишь, десятиметровыми прыжками по шоссе или обочине не помчишься! Все надо было делать самым обычным образом, по-человечески. Но в любом варианте он уложится в отведенное время. До психушки сорок минут езды на автомобиле, а это сущие пустяки.
      И все-таки он забежал в казарму, быстро переоделся в штатское — черную майку с желтой надписью «Колорадо», короткие белые шорты, кроссовки. Перекинул через плечо сумку, в которой было все необходимое. И выскочил наружу.
      Он не пошел к контрольно-пропускному пункту. Оглядевшись внимательно и проверив себя с помощью анализатора, утвердившись в мысли, что за ним не следят, он перемахнул в глухом местечке через ограду.
      Остановить машину на шоссе удалось не сразу — народ пошел недоверчивый, да и банда ведь продолжала шалить в окрестностях, а потому и поводов для особой доверчивости ни у водителей, ни у пешеходов не было. Но, наверное, сороковая или даже пятидесятая по счету машина, из проезжавших мимо, притормозила.
      — Залезай, парень! — сказал небритый и мордастый владелец легковушки. Только учти, я задаром не подвожу! Куда тебе?
      — Да тут по пути, — Ким назвал нужное место, но чуток с переездом, на всякий случай.
      — Двенадцать монет!
      — Ладно, трогай!
      Легковушка дернулась, затарахтела — она была старой модели. Но для Кима это не имело никакого значения.
      — Слушай, парень, — полуобернулся к нему водитель, — я тут не часто бываю, только проездом. Но слыхал одну залепуху про вас, в центре слыхал, там болтают, что у склона черти завелись, а может, инопланетяне! Ты мне растолкуй это дело, а?
      Теперь Ким повернул к нему свое желтое скуластое лицо.
      — Годится! Только ты учти, я даром информацию не выдаю, понял?
      — Сколько? — по-деловому спросил небритый.
      — Двенадцать монет, — ответил Ким и улыбнулся еще шире.
      — Идет!
      Небритый был явно свойским парнем. С таким можно было иметь дело. Но в другой раз.
      — Тут и вправду завелись инопланетяне, ты прав! — сказал Ким. I
      — Да ну?!
      — Вот тебе и ну!
      — Сам-то видал?
      — И видал и слыхал.
      — Ага, загинай! Еще скажи и на одном толчке сидел?! — небритый рассмеялся собственной остроте. Ким его не поддержал.
      — Тут есть инопланетяне, — проговорил он, только ты ответь мне честно, как настоящий мужик, чего бы сделал, если б повстречался с пришельцем, а?
      Водитель поскреб большим пальцем левой руки недельную щетину, задумался. Потом сказал:
      — А черт его знает, может, донес бы в бюро расследований, а может, попросил бы чего.
      — Ну, из бюро бы тебя, знаешь, куда послали?!
      — Догадываюсь!
      — А просить бы чего стал? Небритый снова задумался.
      — Как это чего, — произнес после минутного замешательства, — машину новую, мешок монет, бабу другую… ну чего еще? А-а, вон, — он оттопырил губу, — чтоб три зуба заново выросли… Да нашел бы чего попросить, встретился бы только!
      Ким поглядел на него очень серьезно.
      — Ты что, думаешь, инопланетянин-пришелец это золотая рыбка, что ли? спросил он.
      — Тут ты прав, парень! — отозвался небритый. — Это я загнул, точняк! Я те вот что скажу, я б от него драпанул бы, чтоб не сожрал или еще чего не сотворил… Ну, а если б он меня поймал, тогда б чего-нибудь точно выпросил, что ж я, болван последний, чтоб такой случай упускать!
      — Ну, тогда не упускай, проси, — предложил Ким.
      — Это у тебя-то?!
      — У меня!
      — Кончай загибать! Ты лучше рассказывай, как условились!
      Ким поднял руку на уровень лица небритого. На ней, разумеется, уже не было никаких когтей.
      — Ну, в таком случае я тебя попрошу кое о чем, хорошо? — проговорил он.
      — Чего-то ты мне не нравишься, парень! — буркнул водитель, но ходу не сбавил.
      — Это дело вкуса, — отозвался Ким. — Так вот, я тебя очень попрошу, чтобы ты забыл о нашей встрече, забыл обо мне и нашем разговоре. А еще я тебя попрошу, чтобы ты перестал трепаться о всякой ерунде! Ну сам подумай, какие в наше время черти и инопланетяне! Правда ведь?! Зачем распространять ложные слухи?! Не надо этого делать! Понял?
      Водитель молчал.
      — Вот и договорились, ты обо всем забыл! И меня здесь нет!
      Водитель не ответил. Да он и не мог ответить. Он был один в машине. Ему это не просто казалось, а он совершенно точно знал, что едет от самого Дронкса один, едет уже четыреста миль, что он никого не подсаживал и никогда ни за какие коврижки не подсадит — была охота связываться с незнакомцами, сейчас любой из них мог оказаться убийцей и грабителем на черта ему искать на свою задницу приключений!
      Так он и добрался до дальних загородных поселений — в полной уверенности, что едет один. Высадил там Кима, даже не взглянув в его сторону, тут же газанул, умчался. И если бы кто-нибудь спросил его, зачем он приостановил машину, проехав на полторы мили дальше психушки, он бы посмотрел на вопрошающего как на сумасшедшего и не счел бы нужным даже ответить ему.
      Часы показывали половину четвертого. Но Ким не следил за стрелками и цифрами. У него были свои, внутренние часы.
      До психушки он добирался пешком, задворками.
      Перемахнул через двухметровый забор с шипами поверху. В мозгу попискивало — это анализатор предупреждал о наличии следов, оставленных Проклятым и о возможной опасности. Но Ким и без него знал, куда он идет и зачем.
      Внутренняя территория лечебницы была обсажена ровными, доходящими до пояса человека кустиками. Они шли рядами. Разрозненно торчали одинокие деревья. Спрятаться за ними было непросто. Но пока и не было нужды прятаться. В этом глухом местечке жили, видно, спокойно, не таясь и не боясь никого, даже буйных пациентов лечебницы. Наверное, те находились под строгим контролем. А может, персонал и не слишком много времени уделял слежению да наблюдению за посетителями и постояльцами совсем по другой причине. Для Кима это было не столь важно. Он шел к цели, и уже ничто не смогло бы его остановить. Даже сам он захоти вдруг повернуться и уйти без явной причины, ничего бы не вышло. Программа, заложенная в Нерожденного, работала. И она гнала его вперед.
      Вышедшего из-за угла пристройки санитара Ким усыпил на месте, сразу. Тот даже не увидал его, закрыл глаза, присел на корточки, а потом и завалился набочок. Он не проснется до вечера, если кто-нибудь не растормошит его.
      Входов было несколько — основной, черный, хозяйственный, подвальный. Ким шмыгнул в хозяйственный — там было проще пройти и остаться незамеченным.
      Все пространство у дверей, за ними и в коридорчике было заставлено контейнерами. Ким вьюном проскользнул между этими огромными и плотно составленными ящиками. Заглянул в маленькое зарешеченное окошко. Там, в довольно-таки большом помещении человек двадцать больных в пестреньких халатиках мыли посуду. За их спинами виднелся суперсовременный моечный аппарат. Но Ким сразу смекнул — трудотерапия! Ничего, это дело полезное. Но не для него. И он стал пробираться дальше, по коридорчику, туда, где помигивала синенькая лампочка.
      Анализатор все время пищал. Но Ким не обращал на него внимания. Открыть запертую дверцу для него не составляло труда, он лишь запустил в замочную скважину длинный коготок, отросший на глазах, поковырялся там с минуту, и дверь распахнулась.
      Похоже, Ким оказался недалеко от цели. Тишина и пустые освещенные зеленым светом коридоры говорили о том, что блуждать ему недолго. Видно, именно тут содержались те, кто был особо опасен, кого не выпускали в другие помещения, а тем более во двор и на улицу, в садик.
      Он заглянул в один глазок: тощий и совершенно голый человек отбивал земные поклоны, один за другим. В следующей палате-камере немолодая парочка предавалась любовным утехам, рядом на табурете сидел санитар и пускал слюни. Ким прошел дальше. Но больше не глазел в кругленькие дырочки, он почувствовал, что здесь нужных ему людей нет.
      В центре небольшого холла виднелся столик с креслами по краям. Но никто в них не сидел. Ким подошел ближе и увидал плотно сомкнутые двери лифта. Ни кнопок вызова, ничего похожего на них не было. Он оглянулся — окно зарешечено. Да и стекло — явно пуленепробиваемое. Пришлось вернуться и искать другой путь.
      А время шло. Парни из его отряда, небось, начищали свои перышки, готовились к грандиозной попойке. Иначе и не могло закончиться предстоящее застолье — будет попойка, будут девицы, будет драка — все будет в "Веселой вдовушке". Только вот к этому времени надо успеть замести последний след.
      На третий этаж Киму пришлось ползти по внешней стене, ощупывая почти каждый миллиметр ровной кирпичной кладки. Но главное, снизу его никто не видел.
      Все остальные трудности были преодолимы. Правда, стена была гладенькой без карнизов и бордюрчиков, и долго пришлось перемещаться, присасываясь к ней, по горизонтали, прежде чем он обнаружил открытую фрамугу.
      Ким ужом проскользнул внутрь. Напугал молоденькую медсестру. Та выронила какую-то склянку и застыла с раскрытым ртом. Но Ким не позволил ей опомниться, тут же усыпил и ее. Лишь потом оттащил тело к креслу, усадил в него, хотя нужды в этом не было. Заглянул в первый же глазок — на полу билось в истерике неопределенного пола существо. Ким прошел мимо. Анализатор пищал все сильнее. Еще в двух камерах-одиночках сидели какие-то звероватые типы со страшными бандитскими рожами. В четвертой был Хромой.
      Ким потянул на себя ручку. Дверь не поддалась. Замок был тройной, и с ним пришлось повозиться. Когда Ким вошел внутрь, он первым делом залепил пластырем глазок. Уже потом обернулся к Хромому.
      Безобразный лысый толстяк с совершенно идиотским лицом сидел на пластиковом мягком унитазе и пускал пузыри из носа. Слюни текли на подбородок, висели на нем мутными сосульками. В камере стояло жуткое зловоние. Но Нерожденному было все равно, чем пахнет, розами или дерьмом. Это была его работа.
      — А-а-а, — обрадовался чему-то Хромой, — опять пришел, ну заходи, заходи, только у меня ничего нет…
      Ким подошел ближе, заглянул больному в глаза. Ни черта человеческого в них не было! Это были глаза даже не животного, в тех виден явный разум, сметка, понятие, это были глаза насекомого — стеклянные, холодные и пустые.
      — Заходи, заходи, — повторил Хромой. Ким усилием воли заставил больного сосредоточиться, собрать остатки разума, пусть ненадолго, пусть на несколько секунд. И спросил:
      — Что ты видел на тропе? Хромой прохрипел невнятно:
      — Дьявол, всем конец, это дьявол, он приходил за нами, ты тоже дьявол, я все вижу…
      Ким понял, что каким бы безумным ни казался н первый или второй взгляд человек, внутри, в глубине сознания и подсознания у него всегда что-то сохраняется.
      — Не было никакого дьявола, понял! — сказал медленно, с нажимом.
      — Был! — ответил Хромой, упал с унитаза, пополз к Киму. — Был!
      Тот поднял руку, провел ею над головой Хромого, заглянул в безумные мутные глаза.
      — Повторяй за мной: не было никакого дьявола! ничего не было! ты все забыл! ты ничего не помнишь! не было никакого дьявола!
      Хромой протянул к нему скрюченные грязные пальцы с обгрызенными ногтями.
      — Был дьявол! — сказал он, захлебываясь и теряя голос.
      Ким подумал, что и здесь попадаются крепкие орешки. Но это его не смутило. Внушение должно было сработать, безотказно сработать!
      — Ты все забыл! — он поднял обе руки, принялся делать пассы над лицом Хромого. — Ты все забыл! Твой мозг чист как у младенца! Ты все забыл!
      Хромой неожиданно попятился от внезапного гостя. Глаза его прояснились. Он выставил вперед дрожащий палец. И закричал почти в полный голос.
      — Я ничего не забыл! Это ты дьявол!!!
      — Молчи!
      — Нет!
      — Я приказываю тебе замолкнуть! И все забыть! Хромой упал на колени, закашлялся.
      — Приказываю — все забыть!
      Безумные глаза утратили ясность. Но из горла вырвался сип:
      — Я все помню! Убирайся отсюда, дьявол!
      Ким улыбнулся. Прислушался к анализатору — тот пищал без умолку. И немудрено!
      — Хорошо, старик, ты сам выбрал свою судьбу, я не хотел тебе причинять зла… Впрочем, для тебя и это будет добром!
      Хромой погрозил пальцем.
      — Помню! Помню все!!! Ким кивнул.
      — Ладно, помни! Я не сумел повлиять на твою память и твой мозг. Но это не означает, что я такой уж бессильный! Слушай меня! Ты сейчас умрешь от инфаркта, твое сердце не выдержит, понял? Так и установят врачи потом, по трупу, мол, сердце не выдержало! Ладно, начали! Раз, два, три! Раз, два, три!!!
      Хромой схватился рукой за грудь.
      — Видишь, ты уже почувствовал, как сбивается ритм, — проговорил Ким с усмешкой и зачастил: — Раз! раз! раз! два! три! — Он все убыстрял и убыстрял счет.
      Хромой сначала налился пунцовой краской, потом позеленел. Он обеими руками держался за грудь, но не мог сдержать рвущегося наружу сердца.
      — Раз, два, три, раз-Хромой упал. Из открытого рта хлынула кровь. Ким отступил к двери. Содрал пластырь с глазка.
      — Вот и хорошо, так будет всем хорошо, — пробурчал он под нос. — Так никто никогда ничего не узнает.
      Он вышел. В коридоре было по-прежнему пустынно и спокойно.
      Но анализатор надрывался! Киму было ясно, в чем дело. Ведь в соседней камере-палате сидела та самая Пак Банга, что также любила путешествовать по «тропе».
      На всякий случай Ким прошелся в один конец коридора, потом в другой. Нет, все было спокойно. Анализатор реагирует лишь на эту спятившую наркоманку, больше ни на кого! Оставалось довершить начатое! И все! Он будет свободен! Он отслужит еще год, от силы, полтора в шкуре этого незадачливого узкоглазого паренька, и конец! Прощай, сержант Ким! Ты останешься в гарнизоне, будешь гонять своих парней-поисковиков, будешь пыхтеть с ними на плацу и снарядах, бегать о ними по горам, получать раз в неделю приличное жалование, ходить по борделям и кабакам, поднакапливать деньжат, чтобы когда-нибудь, на старости, открыть свою овощную лавочку, а может, и погребок…. Тебя будут повышать, уважать, любить, ненавидеть, бояться, все будет, старина Ким, лишь одного не будет!. Ты никогда не вспомнишь про всю эту историю! Никогда тебе в голову не придет шальная мыслишка, что будто бы происходило с тобой что-то неладное, нет, не придет! На твоем брюхе не останется даже маленькой ниточки шрама — все срастется, все заживет, и ты не узнаешь, как в твоем теле выращивались необходимейшие для Нерожденного вещи и как он сам жил в твоем теле! Да это и на зачем тебе знать, Ким! С тобой будет все в полном порядке! Если, конечно… Нет, никаких «но», никаких «конечно», все будет в норме, Ким!
      Он постоял несколько секунд перед дверью, за которой скрывалась последняя свидетельница. Заглянул в глазок — Банга спала. И запустил в скважинки сразу три ногтя-коготка.
      Черная сумка, висящая на длинном ремешке за спиной, тяжело колыхнулась. Круглое ядрышко аннигилятора надавило на поясницу. Все было тихо. Все было нормально! Ким провернул три замковых механизма одновременно и, не вынимая ногтей из скважин, потянул дверь на себя. Она не поддалась. Тогда он толкнул внутрь. Дверь держалась. Лишь с последней попытки он сообразил сдвинуть ее в сторону — дверь легко уехала в стену, но тут же, пропустив Кима, вернулась на место. Ему понравилось, что в клинике нестандартный подход не только к пациентам, но даже к камерам и дверям. И все же сам он поступил стандартно. Проверил дверь, залепил глазок.
      Банга спала. Он подошел ближе. Ткнул ее мыском под ребра, совсем тихо ткнул. Пак открыла глаза.
      — Опя-ять! — простонала она.
      — Нет, — сказал Ким, — я тебе не мерещусь, Банга. Я пришел к тебе наяву. Поговори со мной!
      — У тебя есть ширево?
      — Нет.
      — И курнуться нету?!
      — Нет, Банга, я не увлекаюсь этими делами.
      — Тогда проваливай!
      Ким присел на корточки перед ней.
      — Проваливай, кому сказала!
      — Не спеши, давай потолкуем.
      — Ты легавый, да?
      — Нет, — Ким опять улыбнулся, — я совсем из другой конторы! Расскажи мне, что ты видела на тропе? Пак устало выдохнула. Закрыла глаза.
      — Всем нужно знать одно и то же! Это бред какой-то! На черта тебе сдалась эта тропа, легаш?!
      — Я хочу знать, как выглядел в ту минуту Проклятый, как он ушел от вас.
      — Кто? — удивилась Пак, открыла глаза.
      — Проклятый! Говоря попросту, тот самый парена, которого за преступления вышвырнули много-много лет назад из нашей звездной системы, тот самый, которого не принял и ваш мир.
      Банга подозрительно уставилась на гостя.
      — Вот кто по-настоящему чокнутый! Вот по кому психушка плачет! — просипела она.
      — А ты подумай, — ненавязчиво продолжал Ким. — Подумай хорошенечко, кого ты видала? Это был человек?
      — Не-ет!
      — А почему же ты удивляешься?
      — Я не верю во все эти побасенки! У меня собственная башка набита всякими тварями и всякой дрянью! Мне еще инопланетян не хватало! И вообще, чего это ты разоткровенничался? Думаешь, я тебе все выложу, а ты меня пришьешь, и никто не узнает про нашу беседу, так?!
      — Нет, я тебе прямо скажу, убивать тебя не для чего, ты просто позабудешь все! Все полностью: и про «тропу», и про «нечеловека», и про мой приход… а потом тебя выпишут, и все будет для тебя как прежде!
      Пак с трудом разогнула скрюченную спину. Встала.
      — Ну, и чего тебе надо?
      — Куда он пропал?
      — Не знаю! Он влез на дерево, весь искалеченный, я видала таких лишь валяющимися на мостовой после взрыва — с оторванными руками, с вывалившимися наружу глазами, с вывороченными кишками, всех в крови — это у нас, когда боевички баловались. Так вот, этот твой приятель выглядел еще хуже! Но он умудрялся ползти по стволу, а потом впрыгнул в какую-то темную штуковину с плоским днищем. Она сразу улетела и стало светло. А потом так громыхнуло, что у меня уши заложило. Но громыхнуло далеко, внизу, у выхода в пещеры, понял?! Его, небось, развалило в пыль! Только ведь он все одно не жилец был, ясно! А я приторчала, там же приторчала! Меня и повязали, легавые суки!
      Ким выслушал рассказ молча. Он все и так видел примерно в таком же свете. Черт возьми, сколько пришлось вытерпеть Проклятому! Как с ним обошлась судьба! А он сам, Нерожденный в шкуре Кима, что сделал он?! Ему стало совсем тошно!. Но ведь в его памяти, в его свернутом мозгу была заложена программа устранения Проклятого! Что он мог сделать?! И все равно ему было не по себе. Но ничего, это пройдет! Сейчас он обработает эту бабу, и все!
      — Ладно, Пак! Тебе скоро будет лучше! А сейчас все начнешь забывать. Зачем тебе в мозгах хранить всякую пакость?!
      — А ты тоже оттуда? — с опаской спросила Пак.
      — Да, я именно оттуда. Но ты не бойся!
      — Странно.
      — Ну что тебе странно? Успокойся! Сейчас ты все это позабудешь.
      — Погоди!
      — Ну?! Что еще!
      Пак очень волновалась.
      — Странно, что вас оттуда так много! Вы, наверное, мне мерещитесь все же, точно, мерещитесь! В жизни так не бывает!
      Ким нахмурился. Анализатор уже не пищал, а сиреной ревел в мозгу. Но он ничего не мог понять.
      — Почему много? Что ты говоришь?!
      — А то!
      — Поясни!
      — Тут еще один приходил, толстый такой, его краном не подымешь! затараторила Пак. — А он на одних ладошках по стенам и потолку ползал, как муха, еще похлеще! Вот так-то!
      Ким схватил ее за плечи, встряхнул с силой.
      — Кто это был?! Отвечай! Кто?!
      — Это был я, Ким! — раздался из-за спины приглушенный голос,
      Ким обернулся.
      Спиной к запертой двери стоял толстяк в светлом костюме, поверх которого был напялен огромный бронежилет. На голове у толстяка была надета сетчатая металлическая маска-экран. В руках он держал автомат. Держал, наставив дуло прямо в лицо Киму. По обе руки от толстяка стояли восемь здоровенных парней в таких же сетчатых масках. Четверо из них держали наперевес ручные крупнокалиберные пулеметы, у двоих на плечах лежали короткие и толстоствольные гранатометы — острия гранат также смотрели Киму в лицо. Еще двое придерживали за края свернутую, крупноячеистую сеть.
      — Это западня, Ким! — сказал толстяк почти ласково. — Ты сам вошел в нее! Вошел на приманку! Вошел и захлопнул дверь. Что делать, Ким, но ты попался, не надо дурить!
      Нерожденный решал, что же предпринять. Его мозг работал сейчас с тройной нагрузкой. Когда они успели войти? Видно, тогда, когда Пак орала. Он не услышал! Здесь мягкие полы. Нет, все равно это непростительная ошибка — так попасться!
      — Спать! Все спать! Немедленно спать! — выкрикнул он и послал гипнотический заряд чудовищной силы, способный уложить армию.
      Пак рухнула на пол, словно у нее подрубили ноги. Но толстяк и солдаты стояли.
      — Спать!!!
      — Не дури, Ким! Ты видишь эти штуковины? Ты сам должен понимать, что экраны не пропустят твоих сигналов. Не дури. Сбрось сумку и ложись на пол!
      Западня захлопнулась. И бежать было некуда. Ким метнулся к стене. Мгновенно из его пальцев выскочили наружу острейшие плоские когти. Он наискось резанул по пластику, ухватился за край, отодрал пластинку шириной в два метра. И тут же ударил кулаком в стену — кирпичи должны были вылететь огромным сцементированным куском… Но они не вылетели. Их не было. Под пластиком высвечивались тусклая стальная стена.
      — И так везде, Ким. Не рыпайся, не трать понапрасну сил и времени! Ложись!
      Ну уж нет, решил Нерожденный, здесь вы из гранатометов палить не станете, самих себя поубиваете к чертям! Нет! Не бывает безвыходных положений! Мы еще потягаемся, кто кого! И он резко взлетел вверх, под потолок.
      Пулеметная очередь прозвучала глухо. Пули не рикошетили, они вязли в пластике. За первой ударила вторая, потом еще две, потом все смешалось в общем треске. Киму задело лишь плечо да немного левую ногу. Это было ерундой. Но все-таки они прижали его к полу, не давая подняться вверх.
      — Завязывай, Ким! Ты всем надоел уже! Парням пора на обед, не зли их!
      Ускорив все реакции в организме мысленным приказом, Ким перешел в более быстрое временное измерение и молнией метнулся на толстяка. Он должен был повалить его, сокрушить, пробить себе дорогу к двери — и один землянин не смог бы выдержать подобного натиска… Но толстяк мощнейшим ударом в челюсть отбросил его к противоположной стене.
      Ким попробовал прорваться еще раз, потом еще. Но исполинской мощи удары повергли его наземь, оглушая. Толстяк был силен как динозавр. Лишь чуть прочухавшись, Ким вспомнил слова Банги. Точно! К ним попали стимуляторы! Иного быть не могло. Но это означало, что он обречен, ведь придется вести схватку на равных даже с перевесом на их стороне. А это было равносильно битве с паровым катком.
      Оставалось еще одно средство. Оно висело в сумке за спиной. Но к нему следовало прибегать лишь в крайнем случае.
      — Все, Ким! Понимаешь, все! Западня захлопнулась! В ярости он изрезал бритвенными когтями весь пластик, поотдирал огромные куски. Но везде посвечивала сталь. Он швырял эти куски в солдат, пытаясь отвлечь их, ослепить. Но парни были, видно, привычные к потасовкам, они знали, как себя вести.
      Очередной удар толстяка свернул Киму челюсть на сторону, сплющил нос. Ребра у него были и так уже переломаны. Но Ким держался. Держался, потому что внутри него был Нерожденный! А это существо не так-то просто уничтожить!
      В какой-то неуловимый момент на него набросили металлическую сеть. Он тут же разорвал ее в клочья, не дав себя повалить, сбить с ног. Силенка еще была в этом теле!
      В руках у парней появилась новая сеть. Они выжидали момента. Но и он выжидал. Он уже понял, что никакого подкрепления не будет, что надо их давить, пересиливать по одному, что парни сломаются, что не выдержит даже этот наглотавшийся стимуляторов суперсилач. И он снова и снова бросался на них, пользуясь тем, что оружие пока они против него не применяли.
      Троих удалось уложить. Но остальные держались. Они стояли насмерть, не уступая ни пяди. Ким потянулся к заплечной сумке. Но толстяк и тут опередил его.
      — Давай! — прозвучало визгливо.
      И одновременно пять очередей ударили в Кима. Били по рукам и ногам.
      Кожа ошметками летела по углам, капли крови разлетались, будто из центрифуги, скрипели и скрежетали кости, оторвало четыре пальца, пробило колени, лодыжки, перерубило все сухожилия на правой ноге… Но Нерожденный держался. Он не хотел сдаваться. Титаническим усилием он восстанавливал поврежденные ткани. И держался!
      И все же, когда его рука уже вытащила из черной сумки небольшой, размером с детский мячик или апельсин, шар, и когда ослепительная вспышка должна была сжечь не только всех стоявших на пути, но саму пластиковую стену, пробить дыру в стали, на Кима снова обрушилась тяжелая сеть. Одновременно глухо бухнул гранатомет — руку вместе с зажатым в ней аннигилятором вырвало из плеча, отбросило в угол. Едкий дым заполнил и без того продымленную, загазованную камеру. Отрикошетившей гранатой изуродовало и повалило на пол двух парней, стоявших впритык с толстяком. Но сам толстяк уцелел. Он без передышки всаживал пулю за пулей в истекавшего кровью Кима. И сам не верил ничему из происходящего. Да, комиссару Грумсу казалось, что это бред, паранойя, помноженная на шизофрению и все психозы вместе взятые! Этого просто не могло быть! Но все это было!
      Уже с оторванной рукой и перебитыми ногами Ким бросился на комиссара. Но тот сбил его на пол, чуть не оторвав при этом ударе самой головы!
      Нерожденный тут же вскочил. Его мог спасти только аннигилятор. И он прыгнул в угол, где лежал шар. Несколько очередей врезались в его тело. Плетью обвисла левая рука. Он скинул кроссовку, попробовал зацепить шар пальцами ноги — из них мгновенно выросли длинные цепкие когти. Но и это не получилось! Очередью оторвало ногу у самого колена. Нерожденный стал падать. И в этом падении ему в трех местах перешибло хребет.
      Он рухнул на пол мешком. И все-таки он пополз к выходу, извиваясь изуродованным, окровавленным телом, отталкиваясь от пластика единственной, искалеченной ногой. Глаза у него вытекли. Из дыры в черепе студенисто свешивались, трепеща, подрагивая, мозги, они тоже начинали вытекать… Но он полз. Он не хотел погибать. В запасе у него оставалось последнее средство.
      Он смог доползти лишь до середины камеры, тело обмякло, дрогнуло, застыло.
      — Спекся! — сказал Грумс не своим голосом. И сделал шаг вперед.
      Парни, содрав с себя маски и сетчатые экраны, тяжело отдувались. Они еще не могли разговаривать. Лишь смотрели друг на друга полубезумными глазами — в таких переделках им бывать не доводилось.
      Комиссар Грумс подошел ближе к истерзанному Киму, точнее, к его изуродованному до полной неузнаваемости телу.
      — Да, он готов! Он не менее мертв, чем его оторванные руки и ноги!
      Комиссар нагнулся над трупом. Ему было интересно посмотреть на столь выносливое и неумертвляемое существо, которое он все же прикокошил! Прикокошил и слава Богу! Теперь он точно дотянет до пенсии! И отдохнет всласть! И не просто дотянет, а с повышением, с прибавкой жалованья! Все, никакой это не бред, это правда! Его взяла, он победил их всех, черти бы их побрали, кем бы они там ни были! Он их пересилил! Все внутри у комиссара Грумса торжествовало и пело. Это было счастливейший миг в его жизни. Это был его звездный час! Впереди — рай земной, садик с гладиолусами, домик, жена, внуки, и покой! покой!.
      Ким был убит. Но Нерожденный еще пребывал на самой кромке жизни и смерти. Он проваливался из тьмы на свет и из света в тьму, все перемешалось для него. И все же он решил использовать последний шанс. Он собрал в момент просветления все силы, взвинтил себя — и тут же мириады микрочастиц, разбежавшихся по телу бывшего Кима, собрались воедино, сконцентрировались в сверхплотном кругленьком шарике… шея убитого неестественно вывернулась, набухла, вспучилась. С маленьким кровавым фонтанчиком из нее вырвалась наружу биогранула. И тут же вонзилась в сонную артерию склонившегося над трупом комиссара Грумса.
      Никто из парней ничего не заметил.
      Лишь один вяло спросил:
      — Ну чего там, комиссар? Шабаш, что ли?! Тот, к кому адресовался вопрос, сходил в угол камеры, подобрал забрызганный кровью шар, обтер его, сунул в карман. Потом еще раз оглядел поле боя и произнес бодро:
      — Все, парни! Мы покончили с этой тварью! Мы выиграли! — и весело подмигнул.
      Парни заулыбались в ответ. Они не знали, что стоящий перед ними толстяк вовсе не комиссар Грумс.

      Мужчины моего поколения попали в мясорубку войны, защищая Родину. Но кто ответит за следующие поколения, за наших сыновей и мужей, которых спаивали умышленно?
      Да, дело движется действительно очень медленно и трудно. Срываются сроки открытия новых точек, графики их работы, ассортиментные нормы.
      Из газет.
      Стекло в троллейбусе заиндевело, и Ивану пришлось выскребать в инее луночку, чтобы не пропустить нужной остановки. Ледяное сиденье заставляло думать о будущем радикулите и прочих радостях. Но будущие они и есть будущие — Иван мерз и не вставал.
      Остановки он не пропустил, выскочил первым. И тут же развернулся, собираясь запрыгнуть обратно в троллейбус. Миг нерешительности — и двери захлопнулись, машина отъехала. Но Иван уже понял, что не ошибся, сошел там, где нужно. Вот только… Все здесь было совсем другое, не такое, каким он помнил. Где маленькие уютные домишки по краям ямщицкой улицы, где памятный белый столбик с надписью "до Москвы одна верста", где все это и где сама улица? Ряд уходящих в поднебесье серо-голубых "коробок заслонял все. Осмотревшись внимательнее, Иван сообразил — не только заслонял, но и стоял на тех местах, где прежде взбегали по крутобокой улице разноцветные причудливые домишки, и один, запомнившийся особо, с васнецовскими тремя богатырями на фасаде. Иван стоял, смотрел. Понимал, что, конечно, жильцам удобнее в этих новых квартирах, в этих свеженьких серо-голубых домах, да и больше их там разместится, чем в былых ямщицких, раз в сорок больше, а значит, и квартирная проблема перестает быть проблемой для многих людей. Но ему было жаль прежние двухэтажки, вросшие в землю. И не только их, жаль было вида, который открывался с площади на старую Москву, на могучую заросшую деревьями и кустами колокольню, оторвавшуюся от рублевского музея и стоявшую наособицу… Теперь только серая высоченная стена. Со временем она совсем посереет, потекут по блокам коричневатые разводы. А может, и не потекут, может, так лучше? Какое-такое у него моральное право судить проектировщиков, ведь знали же, что делали, ведь специалисты. А если бы взялся судить, так сказал бы или хотя бы подумал просто: а почему не на заброшенных пустырях, ведь не надо куда-то далеко бежать их разыскивать, не надо, все в том же районе? И ямщицкие домишки целы б были — в одном ателье, в другом магазинчик, в третьем мастерскую какую, в четвертом кафе… Его вдруг передернуло и развернуло. Нет, не та Рогожка, совсем не та! Вон там пивнуха стояла — мимо не пройдешь, только в обход. А напротив автопоилка была, «жемчужина» района, не золотое, бриллиантовое дно: за двугривенный — почти сто грамм девятнадцатиградусной плодово-ягодной тормозной жидкости. Тормозило так, что, без шуток, приходилось обходить за полквартала. Плодовая тормозуха била фонтаном, особенно когда смены на заводах заканчивались.
      Иван, хрустя примороженным снегом, подошел ближе, еще ближе. Он теперь не мог точно определить места, где стояла голубенькая хибарка с бордовой надписью над входом: «ВИНО». Но это было где-то тут, под ногами — на месте автопоилки почему-то не воздвигли сероголубого гиганта. Но и то дело, что саму снесли.
      Люди торопливо шли, почти бежали по делам своим, кутались в воротники, шарфы, стоящие притопывали, ежились — таких было мало, лишь двое-трое у остановки. Зима стояла игривая, с перепадами чуть ли не в сорок градусов: от трех тепла до тридцати пяти холода. Как-то неожиданно, то ли от холодов, то ли от еще чего повывелись вдруг в городе вечные, не улетающие воробышки. Зато резко прибавилось ворон, видно, им были подобные перепады нипочем. Все менялось, но перемены шли незаметно, растянутые во времени, и потому глаз их не замечал. И почти всегда казалось, что вчера было чуточку лучше, чем сегодня, а позавчера было и вовсе распрекраснейшее времечко — в суете и мельтешений дней стиралось недоброе, тяжкое, лишнее.
      А Иван стоял. Сейчас минус двадцать пять, а тогда… Что же было тогда? А была жара лютая, город плавился и задыхался, ползли удушливые дымы из торфяных болот, горело все, что могло гореть, и самосвалы с прочими грузовиками как никогда не жалели выхлопных газов для прохожих, будто сговорились.
      Иван добирался в троллейбусе с работы домой и проклинал все на свете. Дышать в жестяном прокаленном нутре машины было нечем, рубаха намокла на спине и под мышками, вдобавок дергало и трясло как тачку по булыжнику. Иван был злой, хронически невыспавшийся, с похмелья, раззуженного стаканом портвейна, — в конце рабочего дня с двумя полузнакомыми инженерами соседнего отдела в спешке осушили малопрозрачную бутыль с суровой этикеткой: "красное крепкое". Из троллейбуса на тридцатиградусную жару он вывалился словно из парилки на снег. И уже от самой остановки увидал, что на сегодня легкой жизни не предвидится — очередина была, будь здоров!
      Но лишь на первый взгляд все это сборище людей казалось очередью. Иван знал точно — никакой очередности нет, автопоилку берут штурмом: кто смел, тот и съел. Точнее, выпил. Двое таких, вволю выпивших, блаженно почивали метрах в пяти от входа. Один все открывал глаза и одновременно вскидывал вверх руки — то ли просто от восторга, то ли удивляясь количеству выпитого. Распаренные счастливчики, уже побывавшие внутри, но потверже лежащих, отдувались, закуривали и тут же двигали напротив, в пивнуху, там у дверей очередь вилась чин чинарем, штурм начинался возле розлива.
      Иван пожалел, что вылез из троллейбуса. Но деваться было некуда, к тому же он всегда был настырным — если что приходило на ум, не успокаивался, пока не исполнялось желанное, даже если оно во вред шло. Как-то раз один приятель назвал его алчным бессребреником, желающим всего и раздающим все. Иван с ним, конечно, не согласился, но внутренне вынужден был признать — имеется малость.
      Забегаловка трещала, не хватало еще небольшого усилия, чтоб ее разорвало, словно бочку с забродившими огурцами. Да видно, крепкими стены были, на совесть строили, правда, строили-то еще задолго до того, как здесь «точка» образовалась, задолго до рождения Иванова да и рождения его отца, скорее всего, лишь покойный дед в малолетстве мог застать начало возведения домика-крепыша, обшитого лишь при Иване досочками голубенького цвета, да и то навряд ли.
      Иван пристроился сбоку, знал, что так быстрее окажется у цели. Хоть и неважнецкая, а все ж таки цель! Ближе к углу, шагах в восьми от штурмующих вход, у бледной обшарпанной стеночки стоял плотный смуглый толстяк в белом халате на голое мясистое тело, с засученными рукавами, открывавшими жирные волосатые, но все-равно какие-то бабьи, руки. Он задумчиво смотрел вдаль, при этом в его неподвижно-блестящих черных глазах да и во всем лице, на котором особый тон задавали пухлые, кривящиеся брезгливо губы и внушительно изогнутый, но небольшой нос, читалось нескрываемое презрение к окружающим и вальяжная, этакая царственная лень.
      — Ди-рек-тор! — раздельно и с придыханием проговорил один из стоящих, перехватив взгляд Ивана и почтительно вздымая палец вверх. — Фигура! Говорят, за место пять тыщ отстегнул, во! Это не из нашей вшивой братии. У его братан, слышь, в дипломатах гдей-то, черт его знает, в Италии, что ли?! Это те не хухры-мухры, че-ло-век! Он сам тута редко бывает-то, гляди, парень, не завсегда такую знатную личность да так вот запросто углядеть-то можно, лови момент! Эт-то че-ло-ве-ек!
      — Все понял, отец, — раздраженно пробурчал Иван, — успокойся!
      "Человек" медленно и протяжно зевнул во весь рот, отвернулся от стоящих. Ивану было глубоко наплевать и нз директора и на его братана, где бы тот ни был "в дипломатах". Он заходил сюда прежде всего два раза, но тогда было поменьше народа. Его выдержки в обоих случаях хватало лишь на то, чтобы выглотать залпом по два стакана бормотени — и вон! На этот раз решил, коли прорвется, так запросто не уйдет. С подобным же настроем, судя по всему, шли на приступ и другие.
      — Чего прешь, чего! — орал в голос вислогубый, злой мужик, к которому Иван пристроился. — Чего?!!
      Было в нем нечто схожее с «человеком» в халате, как если бы последнего месяца три-четыре подержали бы на воде с чернягой, да ободрали бы две трети волос на голове, да заставили бы с полгодика подавиться в троллейбусах и очередях. Короче, это был несколько уменьшенный и обтрепанный вариант эдакого подвергшегося длительному измождению «человека», вариант, к которому подошло бы название "человеко-неудачник, без места, без братана… и без прочих благ, само собой, без вальяжной и царственной лености, зато с явной пристрастностью к крепкому дешевому зелью.
      Иван саданул его локтем по ребрам, и мужик утихомирился, понял, что на глотку не возьмешь, а схлопотать можно запросто. Сзади подвалила компания, поднажала — Иван продвинулся метра на два и завис в воздухе, поддерживаемый разгоряченными телами, еле-еле доставая одной ногой земли. Минут двадцать пять он парил, будто в невесомости, раскачиваемый возбужденной толпой. Заветная дверь была рядом, но в ней пробкой торчали одни и те же спины, не продвигаясь ни на вершок. На розовую плешь вислогубого сверху, с самого края крыши, густо капнул голубь — потекло меж жидких темных кудерьков к уху. Вислогубый мотал головой, не мог освободить рук, злился — даже побагровел весь. Иван с опаской поглядывал наверх голубей-дармоедов здесь было пруд пруди: все объедки их. Шумными стаями и поодиночке перепархивали через дорогу от одного заведения к другому, на самой же дороге валялась пара раздавленных — Иван еще на подходе подметил. Тут же кормились с полдесятка драных, шелудивых псов с подозрительно блестящими проплешинами в шерсти. Эти были поосторожнее, жались по углам, поглядывая изнизу с недоверием и малой любовью к двуногим большие. братьям своим. В общем, случись потоп, а автопоилка окажись ковчегом, местному Ною не пришлось бы долго бегать, чтобы набрать "каждой твари по паре", тем более, что в городе-то «тварей» раз, два и обчелся, а ежели сосчитать и воробьев-нахалюг, еще не скрывшихся к тому времени в неизвестности, да двух блудливых кошечек у переполненной урны — так и весь полный набор будет.
      И пекло! Пекло так, что можно было пальцем асфальт ковырять, а уж мозги и тем более плавились.
      Вислогубый исхитрился, извернулся, вытер плешь и ухо о чью-то спину и получил тут же еще один удар локтем, да посильнее предыдущего. Аж задохнулся, бледнея и по виду чуть не теряя сознания. Но перемог, стерпел. Оставалось еще чуть-чуть, совсем мало, главное, выдержать — последние минуты самые тяжелые, Иван знал. Но и они пройдут!
      Спины медленно поползли из проема, с натугой, с сопротивлением. Лопнула на одной клетчатая розовая рубаха. И из дверей вывалила партия удовлетворенных. Вид у них был еще тот, с каким, если рассказам верить, из могил вылезают заживо погребенные. Но тут же на глазах они оживали, наливались красками и каким-то особым хмельным, дураковато-восторженным вдохновением. Иван позавидовал счастливчикам. И поднажал. Поднажали и задние и передние — захрустело, захрипело, зачавкало, заматерило. Втиснуло! Тут же сперло дыхание, перед глазами побежали мелкие дерганные точечки… но прошло полдела было позади. Теперь надо прорваться к соскам автомата, их было двенадцать вдоль всей противоположной стены, и никакого подступа: ни щелки, ни лазейки, хоть ужом под ногами ползи. Иван посмотрел вниз — там кто-то уже полз, только не к соскам, а к выходу. Оставалось одно, ждать, уткнувшись в чью-то спину, ждать молча и терпеливо — и тогда рано или поздно доберешься. Он все-таки пожалел, что приехал сюда. Ведь можно было спокойненько зайти в магазин любой, отстоять полчасика, взять бутылочку и тихомирно опустошить ее где-нибудь в скверике, сидя с полным комфортом на лавочке. Наверняка бы и компаньон отыскался. Да теперь поздно было жалеть.
      К размену протолкаться удавалось очень немногим. Иван удовлетворенно поглаживал карманчик рубашки, в котором позвякивали двугривенные, мысленно насмехался над непредусмотрительными. Сам-то он не поленился, заранее запасся монетками. Впрочем, времени впереди было достаточно, при желании и упорстве можно было дважды разменяться. А вот у заветных сосков стояли насмерть.
      — Ну чего! — орал вислогубый, вновь обретя голос. — Чего застряли, чего?! Приклеилися, что ли?!
      В дверь протискивались все новые жаждущие, напирали, оттирали Ивана к стеночке. Это не отдаляло его от цели — за впереди покачивающуюся спину он держался цепко и места своего — никому, ни за что! У стенки, зажатая, затертая, сидела женщина лет под пятьдесят в синем грязном халате и с пивной кружкой в руке. В кружке на донышке бултыхалось плодово-выгодное почти черного цвета. Над ее головой, чуть левее, расползалось по голубенькой потресканной краске содержимое чьего-то желудка, сдобренное все тем же портвейном. В месиве копошились три осы, прельстившиеся обилием закуски, а теперь погибающие от своей жадности. Иван брезгливо отвернулся. Но сзади снова надавили — и вислогубый спиной вляпался в месиво, лицо его сморщилось, стало беспомощно-страдальческим. Иван знал, что последует в следующую минуту, и потому не дал событиям развиваться как попало. Он был лицом к лицу с противным, наглым, но уважающим чужую силу мужичком. А потому крепко схватил его за локти, развернулся вместе с ним к двери и толкнул от себя.
      — Чего-о-о?!! — брызнуло во все стороны слюной.
      Вислогубый отчаянно сопротивлялся, орал и грозился. Но его по цепочке, почти в точности повторяя Иванов прием, продвинули к выходу и вытолкали наружу. Кто-то обтирался, поругивая вислогубого, но болыпинство его «обидчиков» и не знали, не поняли толком, в чем дело, — им передали жертву и они машинально, послушные воле, как им казалось, большинства, подчиняясь некой изначальной силе, добросовестно выполнили свое дело. А в чем провинился несчастный вислогубый крикун, так и не уяснили. С улицы все неслось визгливое: "чего! чего!! чего!!!" Ивану стало жаль мужичка, да и вообще на душе муторно было — нехорошо он с ним обошелся, нехорошо. Ну да наплевать, уж больно противный тип, с такими только так!
      Потихонечку продвигались. От шума и жары, а главное, от духотищи немыслимой кружилась голова, слабели ноги. Но оставалось совсем чуть-чуть. Вот уже притиснулся к соску стоящий перед ним доходяга в плотном черненьком, несмотря на погоду, пиджачке, с дряблым затылком, переходящим в такую же дряблую шею. Голова на этой тонкой шее подергивалась и, не переставая, мелко тряслась — от вожделения ли, от близости ли заветного стакана… Только стакана как раз и не было, не освобождался. Дряблый ждать долго не стал, пошел на рискованный эксперимент, просунул маленькую сморщенную голову прямо под сосок, бросил монету и принялся жадно всасывать струю. Большая часть пролилась мимо, и дряблый недовольно крякнул. Повторять в том же духе не стал.
      — Аршин давай! — заорал он. — Совсем, что ли, совесть потеряли?!
      Задние поддержали — и через полминуты в руках дряблого затрясся белесый стакан. Ивана уже мутило. Но он был терпелив и настойчив. Последние секунды, последние! А там — махнуть по-быстрому, и вон из этой рыгаловки вонючей! Мужик в черном пиджаке не спешил. Плечи у него как-то расправились даже, и сам он вроде бы подрос на глазах. Стакан наполнял в три приема, до самых краев. Тянул медленно, по четверть глоточка, но не отрываясь. Дрожь в нем улеглась, утихомирилась, только локоть иногда вздрагивал нервно.
      — Эй там, давай шустрей! — кричали в спину. — Другие, что, не люди?!
      Дряблый не спешил. Залив содержимое внутрь, он ставил стакан под сосок и снова метал в щель монетки. Уже четвертый, отметил Иван. Он не волновался — рука была наготове, стоит дряблому выпустить стакан, он его тут же перехватит. И все, и точка! Но тот, чувствовалось, дорвался. По морщинам затылка и шеи тек крупный желтоватый пот. Стакан курсировал от соска ко рту. Шестой! Нервы начинали сдавать, сколько можно… Дряблый вдруг ткнулся лбом в автомат, замычал довольно и громко. Иван вцепился в стакан — еще уронит, разобьет, тогда возни надолго. Дряблый стакана не выпускал и все мычал, тыкал двугривенным в щель, не попадая. И стоял у соска как вкопанный. С большим трудом, больше расплескав, он наполнил-таки стакан. А вот вылить в себя — не удалось, бормотуха потекла по щекам, подбородку, на пиджачок. Мычание усилилось, дряблого повело, он толкнул соседа слева, пролил у того половину драгоценной влаги, получил за это толчок, повалился вправо. Иван все же исхитрился, вырвал из цепких пальцев стакан, заляпанный, мутный, с въевшейся в дно чернотой. Вымыть его было негде — мойка, залитая портвейном и еще чем-то желтым, не работала. Иван вытащил из кармана платок, протер края.
      — Шевелись давай! Людям тоже надо! — подгоняли сзади.
      Дряблый после безуспешных бросков вправо и влево, рухнул под ноги, на замызганный, залитый плодовой бурдой пол. Кто-то принялся его поднимать. Но не смог помочь бедолаге, наклониться было невозможно, толчея мешала. Иван не смотрел по сторонам. Он влил в себя на сорок копеек тормозухи, подставил стакан еще раз — уж коли отстоял, вытерпел столько мучений, так не уходить же несолоно хлебавши! В эти секунды он очень хорошо понимал дряблого. Правда, того уже совсем запинали, сейчас его усиленно переталкивали ногами к стенке, чтоб не мешался. И вроде понимали, и брезговали одновременно, и жалко было, человек-таки, но куда деваться, мешает, да и ему самому там удобнее будет, у стены-то. Иван в этой возне участвовать не стал, даже ногой в ботинке не захотел притрагиваться к извалянному, грязному мужичку, пиджачок которого из черного превратился за несколько минут в довольно-таки пестрый, сложнейших цветовых оттенков с преобладанием желто-серого. Он еще трижды повторил процедуру, твердо поставил стакан на место, развернулся. Только теперь заметил, что рубаха на нем мокра насквозь, как из ведра, но не расстроился — на солнышке быстро обсохнет.
      Иван повернул голову — дряблый лежал рядом со старухой в синем халате, продолжая довольно мычать. Месиво со стены стекало вялой струйкой ему на рукав вместе с погибшими алчными осами. Пьяная старуха участливо качала головой, улыбалась чему-то далекому, своему.
      Все, хорош! Ивана чуть не вырвало. Чтобы еще хоть раз в эту обираловку, гадюшник, никогда! Он рванулся к выходу, не обращая ни малейшего внимания на недовольство распихиваемых, работая и плечами, и локтями, и коленками.
      На улице была благодать. Если бы не знал, что тридцать по Цельсию, решил бы — утро в сосновом бору: такая свежесть, столько воздуха, это одно — уже счастье! И чего прутся внутрь, дурачье! Народу было вдвое больше, да и вел он себя активнее. Наверное, где-то с полчаса как закончилась смена на соседнем огромном заводе, последняя на этот день. По крайней мере, для автопоилки. Эх, сколько же она выдержала таких натисков, сколько еще выдержит!
      Иван остановился невдалеке от толпы, закурил. И чего его потянуло сюда? Психоз какой-то, массовое, коллективное сумасшествие. Сейчас он рассуждал легко и беззлобно, постаивая в сторонке, сейчас он был довольный и безразличный к окружающему. Все казалось более-менее нормальным, местами даже прекрасным.
      У входа лежало уже трое. Вернее, один полусидел, прислонившись к стене, блаженно пустив слюну из полуоткрытого рта. А тот, что вздымал руки, благословляя судьбу или, кто его знает, прося о помощи, утих и почивал мирно, не шевелясь. Смуглый толстяк в белом халате, лениво млевший под свирепым солнцем час назад, нашел себе забаву — очень экономно, малюсенькими крохами он потрошил сдобную булку, подманивая глупых сизарей к сидящему у стены. Голуби наглели на глазах. Поначалу копошившиеся у стоптаных башмаков спящего, они вслед за крошками забирались повыше, на колени. Из очереди с угодливым одобрением, подхалимски хихикали.
      — Этому раззяве в рот булку пихать надо, не проснется, вот хохма будет! — предложил особо нетерпеливый.
      Толстяк начальственно, еле заметно кивнул пару раз, не поворачивая головы и не прерывая своего занятия. Он и сейчас был выше всех. Занятие доставляло ему удовольствие. Он неспешно, даже с нарочитой ленцой обсыпал крохами грудь и плечи пьяного, делал это уже не жалея булки, обильно расточая свои «благодеяния», но не переставая кривить свои пухлые капризные губы. Оставшийся большой кусочек сдобы аккуратно положил сверху, на голову… Но сизари не оправдали его ожиданий — с груди они еще сдернули пару крошек, но замахнуться повыше, видимо, не решились, отступили.
      Толстяк остался ими очень недоволен, отошел на шаг, бултыхнул в бутылочке, вынутой из кармана халата, недопитым нарзаном. Но даже не пригубил, сунул обратно. Скрестив жирные руки на груди, он обиженно надул губы, так и не взглянув на очередь. «Человек»!
      Иван видел, что толстяк невероятно горд своим положением и презирает всех этих страдальцев, да и не только их, не на шутку. Вот же гад, вскользь подумал он, но тут же переключился на другое. Первая сигарета всегда курилась в удовольствие, со смаком. Иван расслабленно щурился на солнце, лениво оглядывал прохожих, старающихся побыстрее миновать это место. Главное, чтобы из знакомых с работы никто не увидал его возле автопоилки! Да и увидят, не беда! После трех стаканов тормозухи многое становилось безразличным — подумаешь, дело какое!
      …Давно это было, совсем в другой жизни. А много ли лет прошло? Немного, семь или восемь. Он все стоял, всматривался и никак не мог точно определить того места — все иное, даже асфальт под снегом другой. Нос начинало не просто щипать, а вовсю жечь, и Иван до глаз натянул шарф, попрыгал на месте, чтобы ноги ожили и пальцы отогрелись. Надо было идти, но не мог оторваться, словно одурманенный стоял, пень пнем. Грузовиков на развилке улиц и на шоссе стало еще больше, и газов стало больше, потому что не столько двигались машины, сколько тарахтели на месте. Только сейчас выхлопная отрава почти не чувствовалась, быстро растворялась в морозном, гонимом ветрами воздухе. Жиденький, с облезлыми деревцами скверик просматривался насквозь. Посреди него почти без постамента, наравне со всеми, на той же грешной земле стоял не по сезону легко одетый в простенький костюмчик Ленин — единственное в столице скульптурное изображение вождя, не вознесенное в выси, а совсем простецкое. На плечах у него лежал снег, и чувствовалось, что неуютно стоять Ильичу в этом голом сквере. А еще дальше стоял и старенький белый столбик, тот самый, на котором было написано про "версту до Москвы". Каменный, пузатенький в отличие от простых верстовых, он стоял всем бурям и катаклизмам назло. И все-таки немного перенесли, подумалось Ивану, раньше столбик как-то виднее был, казистее.
      Пора! Иван сделал шаг к остановке. И остановился. Взгляд его уперся в газету, висевшую на стенде. Привлек резкий и выразительный заголовок: "Доколе!" Из любопытства он пробежал глазами коротенькую заметочку. Смысл ее был до избитого прост и сводился к навязшему в зубах, дескать, доколе миллионы честных советских граждан будут тяжко мучаться и страдать из-за каких-то ублюдков-алкашей, которых давным-давно пора навечно упечь в специально отведенные места подалее отсюда, доколе городские власти будут тормозить открытие новых пивных и винных точек, где с учетом полной культуры смогут отдохнуть десятки тысяч простых наших тружеников после нелегкого трудового дня, доколе?!! Заканчивалась статейка энергичным призывом:
      "Даешь культурный досуг советскому человеку!" Иван прочитал все это довольно-таки равнодушно, он-то думал, что под таким заголовком могло крыться кое-что посущественнее. А то все жуют одну и ту же жвачку, надоело уже — поди разберись, кто там чего на самом деле хочет, чего добивается. Лишь одно его несколько озадачило, пока читал, всплыло вдруг перед глазами будто живое, вот ведь как запомнилось, лицо директора «человека», «фигуры», у которой там, где-то далеко братан обитается якобы. С брезгливыми губками и жирными щеками, с потным подбородком, под которым виделся почему-то не вырез халата и волосато-мокрая грудь, а чистенький воротничок рубашечки, подхваченный галстуком. А где-то за «человеком», но уже более смутно промелькнула разливщица из пивнухи, рыхлая и неопрятная. Привидится же! Бред какой-то! Он мотнул головой, освобождаясь от наваждения — что-то замучали сегодня воспоминания, к чему бы это.
      У трамвайных остановок скопилось уже много люда. Почти каждый пританцовывал на месте, охлопывал себя по бокам. Лица были румяные, веселые. А может, это казалось, может быть, такими их делал мороз.
      Что же за сила удерживала его? Да и не сила, а так, пустяк нестоящий, плюнуть и топать себе дальше, но нет… Где же она все-таки стояла, вот! вот! казалось, он уже видит следы в снеге — нет, пустое, не угадать и не определить. Что же творит время с памятью! Вот ведь как бывает — для кого-то тут, на этом самом месте была распахнута дверь в иное измерение: в больницу, в психушку, в лагерь, на тот свет, в конце концов. А сейчас и следов нету, будто ничего и не было, будто всегда притопывали, улыбались здесь румянощекие, добротно и тепло одетые люди. Ивану взгрустнулось. Зачеркнуть, к чертовой матери, раз и навсегда, только так! Но ведь было? Конечно, было! И он был. Был не прохожим случайным, который брезгливо отвернется, а через минуту или забудет или проклянет «ублюдков-алкашей» до седьмого колена со всеми отпрысками и родителями. Что же это за жизнь такая: и зло сплошь и рядом рядится в одежды добродетели, и добро таким бывает, что и не признаешь? Чем меньше знаешь о жизни, тем проще и объяснимее она кажется, тем увереннее чувствуешь себя в ней, тем проще разделить в ней все на черное и белое, это Иван понял давно и наверняка. И все же — зачем это было? Ну зачем?! Он достал из кармана пачку сигарет. Пальцы тут же закоченели, потеряли гибкость. На морозе дым казался особо въедливым, драл гортань как наждаком. Восемь лет… Что же тоща еще было, позже?
      …Потом он вышвырнул окурок, шуганул стервятников-сизарей, пристрастившихся не только хлебушек поклевывать, но и хищно, ненасытно рвать клювами селедочные и колбасные ошметки, и побрел через дорогу. Мерцающий огонек разума подсказывал — валяй отсыпаться, дурачок, ну чего ты приключений ищешь? Но он не шибко мерцал. Перемогало другое: а ничего, все путем будет, как в лучших домах!
      Пристроился к очереди в пивнуху. Очередь качалась — и сама по себе, и каждым стоящим в отдельности. Где-то впереди маячила потная плешь вислогубого мужика — не вышло в автопоилке, решил пивком побаловаться. Иван зла не держал, считал, что и на него сердиться не за что. Рядышком две мятые личности копошились у большой желтой урны — остатки воблы выискивали. Один нашел оброненный кем-то гривенник и чуть не захлебнулся от радости. Другой смотрел на удачливого налитыми завистливыми глазами, кривил рот. На них никто не обращал внимания, приелись уже завсегдатаи. Тут же, никого не стесняясь, прямо на улице четверо распивали водку из пивной кружки с отбитой ручкой. На них тоже не смотрели — одним было безразлично, другие отворачивались, чтоб не травить душу. А в общем-то очередь шла лениво, без ажиотажа и суетности. Иван успел выкурить две сигареты на улице и одну внутри. На таблички и сулимые ими строгие наказания, штрафы внимания не обращали — в дыму было трудно разглядеть лицо человека, стоящего в пяти метрах.
      Особо наглые лезли без очереди. Разливщица отпускала им через двух очередников, и никто особенно не нервничал по этому поводу. Работала она быстро, кружки только мелькали в ее руках с толстыми сосискообразными пальцами. Иван как завороженный следил за этими пальцами, ему казалось, что они держатся только благодаря потускневшим золотым кольцам-бочонкам — сними колечки, и пальцы отпадут, все, кроме, больших, на которых украшений не было. На недолив не жаловались, народ не мелочной! Ежели мало тебе, так бери на кружку больше, вот и дел-то всех! Везде свои порядки.
      Иван с продавцами вообще боялся портить снижения, где бы то ни было: чего дали — на том и спасибо, и вот и сейчас, получив свои четыре кружки с густыми склизкими козырьками, он отошел к стене — тут было посвободнее, чем в автопоилке. Пристроился, огляделся и единым махом выглотал первую. Прошибло потом, рубаха на спине снова намокла. Приготовился стоять долго, тянуть наслаждение. А что еще, куда теперь спешитьто? В случае чего и добавить можно пивка или сгоношить с кем-нибудь на что-нибудь покрепче. Эх, хорошо было на душе у Ивана после автопоилки — легко и пусто.
      Как-то незаметно, исподволь рядом втерся вислогубый мужичок. Он не оборачивался, все спиной крутил. На его рубашке остались слабые разводы, память о стенке в заведении напротив. Вертлявый и суетный, он начинал раздражать Ивана. И чего елозит, места мало, что ли! Иван потихоньку отодвигался назад. А вредный тип все наступал, не оборачиваясь, спиной. Терпения хватило еще на две кружки. Когда оставалась одна, последняя, а мужик все пер, Иван оттолкнул его плечом. Вислогу бый будто ждал — полкружки пива, прямо через согнутый локоть выплеснулись Ивану на его новые бежевые брюки. Он даже отшатнуться не успел. Но главное, он и возмутиться не успел — вислогубый заверещал на всю пивнуху, сначала бессмысленно и дико, потом уже членораздельно:
      — А-а-эхр-ры-ы!!! Трояк! Он сзади стоял, трояк спер! Из кармана, гад! Последний!!! А-а-ыии…
      Иван опешил, даже про мокрые брюки забыл. А вислогубый заливался:
      — Вот он, вот он, держите! — его скрюченный палец тыкал в Иванову грудь, где в полупрозрачном кармашке рубахи и впрямь просвечивала зеленью трехрублевая бумажка.
      Но она была его собственной, честно заработанной. От такой наглости можно было растеряться. И Иван растерялся.
      — Где?! — из-за плеча вислогубого выдвинулась обрюзгшая круглая харя, именно харя, а не лицо, заросшая рыжеватым редким волосом. — Где он, падла?!
      Иван видел, что «харя» пьяна в лоскуты, еле на ногах держится. Но он смотрел на вислогубого, в упор смотрел. И это было большой ошибкой. «Харя» подступила ближе — низкорослый, кряжистый бугай тупо вперился в трояк, просвечивающий из кармана, зарычал утробно… и Иван не успел опомниться, как его сшибло с ног. Он даже замаха не видел — удар, вспышка, и все перевернулось в глазах.
      Бугая волокли к выходу двое, его же собутыльники, от греха подальше. Вокруг Ивана скучивался народ, гудел восторженно и громко. А он сам не мог и приподняться, отказывали ноги. Но самое неприятное было в том, что вислогубый, склонившись над ним, злорадствуя и торжествуя, противно смеялся прямо в лицо — рот растягивался до ушей, змеился, скособоченный большой нос морщило и раздувало, выпученные глаза стали вдруг злы и узки — ни зрачков, ни белков, один торжествующий посверк. Он все время что-то говорил, грозил пальцем, а потом ловко вытащил три рубля из кармана Ивановой рубашки, сунул их в брюки, плюнул совсем рядом, забрызгав лицо, и ушел, подхихикивая на ходу.
      Кто-то подхватил Ивана под руку, приподнял, прислонил к стене. Кружки с пивом не было, увели, покуда он валялся на полу. Бежать вдогонку не доставало сил, да и желания такого не было. Иван испытывал сильное отвращение к себе самому, даже хмель на время покинул его. Не хватало только разрыдаться. Он хватил кулаком по стойке, так, что у соседей подскочили кружки, ткнулся лбом в стену.
      — Эй ты, полегче! А то и добавку схлопочешь, фрайерок! донеслось хрипато сбоку.
      Иван головы не повернул. Выскреб из кармана всю мелочь, подцепил в руку три пустые кружки и пошел добавлять.
      — А может, хорош, а то опять свалишься? — засмеялась в лицо разливщица, тугой струей наполняя посудины. — Видать, ножки-то слабенькие, а?!
      — Ножки слабенькие, а жить-то хочется! — в тон ей проговорили из очереди и тоже засмеялись.
      — Да пошли вы… — тихо, почти шепотом промямлил Иван, даже не обижаясь на шутников, — поглядеть бы, какие у вас!
      Пиво было паршивое, бессовестно разбавленное и с кислинкой. На трезвую голову навряд ли кто стал бы хлебать такую бурду. Но трезвых здесь что-то не наблюдалось.
      Иван все надеялся, что вислогубый подонок вернется, хотя и знал, что ни при каких обстоятельствах тот не рискнет второй раз встретиться с ним. Но пьяная, шальная надежда была. Простоял час, еще добавлял. После удара в голове, у самых висков засела глухая, но ощутимая боль. Она не то что бы доставляла большие неприятности или особо чувствовалась, нет, она просто была — тихая, почти незаметная, но присутствующая, ни на секунду не стихающая, будто поселилось вдруг под черепной коробкой какое-то мягкое маленькое существо, не слишком назойливо напоминающее о своем присутствии. Иван не придавал ей особого значения. В какой-то миг он подумал, что еще хорошо отделался, могло быть хуже, если б не увели бугая. Но на того как раз злобы и не было почему-то, тот был тупым орудием, что с него взять. Постепенно возвращалось нормальное настроение, временная неожиданная «трезвость» прошла. Выпитое ощущалось основательно — да и куда оно могло подеваться?
      Вернулся не вислогубый, вернулась «харя». И на этот раз иначе его просто и нельзя было назвать. Бугай был мертвецки пьян. Ничего не видя вокруг, он шарахался от стены к стене, падал, долго качался на коленях, вставал и снова падал. Обрюзгшее лицо было сплошным синяком, из рассеченного надбровья стекала на щеку и шею кровь, тут же застывала черными пятнами. Рубаха была разорвана и висела на узловатом здоровенном торсе клочьями, брюки, лопнувшие по шву, держались лишь на ремне. По синякам и кровоподтекам на теле Иван понял — «харю» били ногами, и били долго. Ну что же, он получил то, чего искал. Такие всегда получают — сначала бьют, а потом и их бьют, да посильнее, побольнее, вымещая злость.
      Ивана скривило в горькой усмешке, в голову полезло щемящее, дергающее — и такие, как он, получают, не остаются без своего. Одна отрада, одно успокоение — милицию сюда не затащишь и на аркане, она все больше с заднего хода, по своим делам, а то бы… А то бы, глядишь, и не стоял бы у стеночки с пивком-то! И все равно на душе было мерзко, холодно, несмотря на наружные тридцать градусов.
      Он стоял до закрытия, пока не выгнали. Когда выходил, видел, как усаживался в «Жигули» директор автопоилки — там закрыли немного раньше. Тут же стояла машина-фургон с мелкой, но знакомой надписью «спецмедслужба». В нее загружали лежавших у автопоилки. Интересно они времечко выбирают, когда уже все закрыто, когда клиентура уже дошла до кондиции и народа не особо много, подумал Иван философски. Больше он ни о чем не думал в этот вечер. Как до дому добрался не помнил. Но как-то добрался.
      …Начинало смеркаться, зимой сумерки ранние, быстрые. Иван стоял здесь уже около часа. И даже мороз ничего не мог с ним поделать. Все присматривался, припоминал. Жаль, конечно, что не видно отсюда храма со звонницей, того самого, что наособицу от андрониковского монастыря, нынешнего рублевского музея, жаль. Даже заброшенный, с заколоченными дверьми, сбитыми крестами и немного помятыми куполами, также обросшими кустами у оснований, — и крохотная, тоненькая березка умудрилась вырасти, будто из самого тела храма, даже со всеми этими не слишком привлекательными деталями он все равно был мощным, гордым красавцем, напоенным неземной величавостью, неземным горним духом. Иван еще раньше, ежедневно проезжая мимо на троллейбусе, каждый раз не мог глаз оторвать, все смотрел. И всегда двери были забиты, заколочены, всегда было безлюдно и тихо там, возле него. Еще тогда в нем смутно возникал какой-то расплывчатый вопрос: почему же так, почему забыта дорога сюда, почему двери заколочены и нет входа человеку туда, где дух бы его поднялся, воспарил — и какая разница, верующий ли, зашел ли на чудо рукотворное полюбоваться, неважно — главное, вверх взлетел, над собою самим возвысился… Вот вопрос, боимся ли чего, за нас ли боятся, берегут, а может, нас и боятся — поди, разберись. Кто, зачем? Почему вдруг так стало? И почему вечно на ремонте или просто на замке музеи наши, галереи — что это вдруг так вот разом у всех крыши прохудились да стены расшатались? Нет, надо вверх, ввысь, а иначе же зачем вообще, иначе впустую?! Зато всегда были открыты двери, дверцы, ворота туда, где человеку в бреду сивушном казалось, что воспаряет он, на крылах летит в дали заоблачные, но падал, низвергался в такую грязь, что и человеком уже с трудом мог почитаться. Почему так, за что? Или зачем, для чего, с какой такой целью? Не мог Иван разобраться во всем этом, да и не пытался особо. Но боль, поселившаяся в его теле еще с тех самых пор, жила. Правда, она уже давно перебралась маленьким живым существом из-под височной кости в грудь, поближе к теплу, к сердцу и там свила себе гнездышко, все чаще и чаще напоминая о себе, пробуждая чувства и мысли прежде неведомые, но жгучие ныне, от которых небрежно пытается отмахиваться холодный мозг, но к которым прислушивается сердце. И Иван пусть смутно, но ощущал, что дорога наверх только начинается, что слишком долго и упорно он опускался и его опускали куда-то вниз, в духовное и человеческое небытие, но он выкарабкался оттуда и пускай медленно, но все же поднимался, наощупь, без проводников и советчиков. И вело его это маленькое существо, эта боль, поселившаяся в груди, боль не телесная, но жгущая, исцеляющая прозрением.

      — Вы все тут безмозглые кретины! Недоумки! Обалдуи! Дурачье! — орал, разбрызгивая по сторонам слюну, Буба Чокнутый. — Олухи, дерьмом набитые! Недоноски!
      — Потише ты, разговорился! — попробовал его унять Доходяга Трезвяк.
      Но разве Бубу уймешь! Это лет двадцать назад, когда его перешвырнули из внешнего мира сюда, с ним можно было сладить. Но и тогда он был самым настоящим чокнутым. А теперь и вовсе свихнулся.
      — Да я за вас за всех глотка пойла не дам, сучьи потрохи! Вы же, падлы, туристов не знаете! Да они через два часа здесь будут, да они нас всех передавят, как щенят, поняли?!
      Семиногий котособаченок Пипка обиженно всхлипнул под лапой Бубы, но выскользнул и отполз подальше от греха — даже он понимал, что с Чокнутым лучше не связываться.
      — Ууууа-а, — тихохонько пропел из угла папаша Пуго.
      Он лежал прямо на полу в луже собственной мочи, несло от папаши псиной и еще какой-то дрянью. И надо было бы выкинуть его из дома собраний, да только пачкаться никому не хотелось — лежит, ну и пускай лежит, все ж таки работник, заслуженный обходчик, мастерюга. Вот продрыхнется — и опять в смену заступит. Лучше него знатока своего дела и не найдешь!
      — Ты потолковей разобъясняй, едрена кочерыга, — вставил инвалид Хреноредьев. — Я тя, почитай, битый час слушаю, а в ум никак не возьму!
      — Во-во! Я и говорю — тупари! Идиоты! — взъярился пуще прежнего Буба. — Пока вы прочухаетесь, туристы здесь будут! Нам кранты всем! Они за своих посчитаются, перебьют всех до единого, ясно?!
      Бубу слушали. Да и как не слушать, в поселке давно не было никого из того мира. Один Буба только и знал повадки тамошних. Правда, болтал иногда такое об этом самом внешнем мире, что хоть стой, хоть падай, загинал, небось! А тут переполошился, прямо из шкуры вылезти готов. Нет, Трезвяк Бубе не доверял. И все же, кто его знает!
      — Давай сначала! И поразборчивей толкуй!
      Буба налился кровью, стал багровым и страшным — вот-вот не то лопнет, не то всех перекалечит. Нервишки у него были расшатаны еще с тех пор. Хотя и подлечился здесь немного, без ширева-то. Ведь загибался двадцать лет назад, до последней стадии дошел. Его когда перешвыривали, так и думали: подохнет здесь, точно, подохнет. И он сам так думал. Но оклемался, за год всего-навсего, выправился. И еще пять лет ходил, не мог поверить, что без ширевз его ноги носят.
      Возврату из зоны назад нет, это и Чокнутый знал. Потому не просился назад, чего возникать попусту! От этих рож его поначалу тошнило. Он их за галлюцинации принимал, за продолжение своего горячечного бреда. А потом привык, ко всему привыкнуть можно. Особенно тут.
      — Последний раз объясняю, — проговорил он надтреснуто, пытаясь взять себя в руки. — Эта тварюга горбатая, что по пустырям ошивалась да стекляшки кокала с малышней нашей, десяток туристов за раз угробила! Там, в развалинах! Просекли момент?!
      — Я пошел прятаться, — сказал Доходяга Трезвяк и встал.
      Бегемот Коко преградил ему путь.
      — Ну уж нет, братишка. Тебя в совет выбрали, так советуйся давай, а то я те харю-то набью сейчас, при людях, избранничек хренов!
      — Ты мене не трожь, сука! — вскочил инвалид Хреноредьев.
      Бегемот дал ему щелчка, и инвалид опустился на свое место.
      — Извиняюсь, стало быть, — поправился все же Коко, — не хренов, а херов! Суть не меняется!
      — То-то! — тявкнул Хреноредьев. Он был удовлетворен.
      Трезвяк понял — не выбраться.
      — Так вот, дорогие посельчане, — продолжил Чокнутый, они из своих пушек нас всех как солому пережгут. И на развод не оставят! За каждого ихнего по тыще наших ухлопают! И все равно ведь найдут, ясно, оболтусы?!
      — Больно едрено! — вставил Хреноредьев. — В одночасье не скумекаешь, кочерыжь тя через полено!
      Буба вспрыгнул на стол, топнул сапогом, что было мочи, потом еще раз — пяток он не жалел.
      — Молча-ать! Всем молча-а-ать!!!
      От дикого шума проснулся папаша Пуго. Не разобравшись, в чем дело, он с воем и визгом пронесся через всю комнату из своего угла прямо к окну — и сиганул в него. Через мгновенье округу потряс истошный вопль, видно, приземлился папаша не слишком удачно.
      — Матерый человечище, — задумчиво проговорил в тишине Бегемот Коко и скрестил на груди все четыре руки.
      — Одно слово — работник! — поддержал его Хреноредьев. Ноне таких и не осталось, повымерли все.
      Буба сразу как-то успокоился, спихнул со стола Пипку. Выпил воды из жестянки — вода была ржавая и отдавала керосином.
      — Думайте, придурки, или всем загибаться, или…
      — Чего примолк, договаривай! — Бегемот был настроен решительно.
      — …или будем сообща отыскивать виновных! Понятно?!
      — Мазуту объелся, что ль! — не выдержал Хреноредьев. — И где ж ты его, виновного-то, отыщешь теперя?! Она, гадина, умотала, как ее, эта, горбатая которая… Да и не возьмешь ведь голыми руками, едрит тя дурошлепа!
      Бегемот кивал. В такт движениям его огромной головы, покачивалась мясистая, на пол-пуда, губа, глаза были туманны.
      — Инвалид прав.
      — Дурак ты, Коко, недоделанный! И Хреноредьев твой — остолоп, тупица, дебил! — Буба был готов выпрыгнуть вслед за папашей Пуго в окошко. Он с трудом сдерживал себя, чтоб не перейти в рукопашную с членами поселкового совета. — Дегенераты! Не надо никого искать и ловить! Это дохлый номер! Выдвинем своего, нашенского виновного, обяжем… и сдадим туристам, дескать, весь спрос с него! Понятно?!
      В комнате стало совсем тихо.
      — Ну, какие будут предложения? Кто чью кандидатуру выдвигает?! Пошевеливайте мозгами, кретины!
      Тишина стала зловещей.
      — Иначе всем крышка!
      В эту минуту что-то зачавкало, захрюкало. Завоняло псиной. Сначала появились две огромные мохнатые лапы, они вцепились в края подоконника из-за окна. Потом показался и сам обладатель лап — папаша Пуго. Он залез внутрь, уселся на подоконник, поскреб волосатую грудь и радостно осклабился.
      — Гы-ы, гы-ы!
      Все как один уставились на него.
      — Выбирать надо лучших! — твердо произнес инвалид Хреноредьев. И добавил от полноты чувств: — Едрена-матрена!
      Котособаченок Пипка осторожно, оставляя мокрые следы, пополз к выходу. Папаша Пуго поймал его длиннющей своей лапой, поднес к обезьяньим губам, поцеловал слюняво, потом прижал к груди и стал медленно и тяжеловато поглаживать.
      — Лучше обходчика Пуго в поселке никого нету, — сказал Бегемот Коко.
      — Гы-ы, гы-ы, гы-ы! — папаша Пуго любил, когда его хвалили.
      Буба Чокнутый слез со стола, оправил комбинезон на впалой груди, откашлялся и, стараясь придать голосу солидное звучание, вопросил:
      — Будем голосовать?
      — А как же, едри тя кочергою!
      — Я попрошу воздержаться от реплик! Кто за нашего доблестного и достойнейшего посельчанина, передовика и трудягу папашу Пуго, поднять руки.
      Бегемот задрал вверх все четыре. Инвалид Хреноредьев махнул своим обрубком. Доходяга Трезвяк проголосовал не сразу, будто было о чем думать! Молчавшую до того мастерицу и активистку Мочалкину-среднюю насилу добудились, но и она, озираясь помутневшим сиреневым глазом, позевывая и роняя слюну, последовала общему примеру.
      Буба Чокнутый с приторной улыбкой на синюшных губах направился было к избраннику. Но остановился на полдороге — уж больно от того воняло — и торжественно провозгласил:
      — Это большая честь, поздравляю!
      Папаша снова осклабился и на радостях напустил еще лужу. Но теперь это не имело ровно никакого значения.
      Хитрый Пак очнулся от холода. Никогда в жизни он так не замерзал, пробрало до самых костей, до позвоночника. Его мелко, но неудержимо трясло. Кроме того, было совершенно темно, почему-то невероятно тесно — как никогда не бывало в их лачуге — и сыро. Он ничего не помнил, ничего не мог понять.
      Первое же движение доставило ему лютую боль от мизинцев на ногах и до кончика хобота, будто его бросили в горящие угли.
      — Э-эй! — тихо позвал он.
      Но никто не откликнулся.
      Надо было что-то делать. Превозмогая боль, Пак качнулся вправо, потом влево. Он был зажат меж каких-то ледяных тел. Каких именно, в темноте невозможно было разобрать.
      Неужто в отстойник выбросили, подумалось Паку, вот ведь сволочи! Вот гады! За что?! Ведь он такой здоровый, такой сильный! Ведь из него выйдет отличный работник, ничуть не хуже папаши, может, и получше еще!
      Оскальзываясь, опираясь о камни, отпихивая от себя окоченевшие тела, он полез наверх. Он знал, надо лезть именно наверх. Там мир, там жизнь, там все! А здесь — смерть, удушливый смрад, трупы, трупы, трупы…
      Через час, совершенно обессилев, он выполз из подвала. И тут же потерял сознание.
      Он не знал, сколько пребывал в беспамятстве. Но когда открыл глаза, увидал над собою змеиную головку Гурыни-младшего. Тот был весь в кровище, ободранный и страшный. Но глазки, холодные и злые, глядели вполне осмысленно.
      — Прочухался?!
      Гурыня пнул Пака ногой в бок.
      Тот застонал.
      — Это ты, гаденыш?! — спросил Пак, кривясь от боли. — Выжил, сволочь!
      Он вдруг сразу все вспомнил — неожиданно, в одно мгновение. И развалины, и поиски чудовища, которое они пленили за день до этого, и длинноногих туристов на тропе, а потом тех же туристов на бронемашинах, с оружием и блестящими штуковинами. Он вспомнил ужасную ночь, выстрелы, погоню. Он вспомнил все. Но ему показалось, что было это давным-давно, сто лет назад, и было совсем не с ним, а с кем-то другим. И все же первым вернулось главное — предательство Гурыни-младшего, это он привел туристов!
      — Уйди, тварь поганая! — прохрипел Пак.
      Гурыня снова ударил его ногой в бок. Помешкав, пнул в висок. Но не слишком сильно.
      — Они думали, я окочурюсь, — прошипел он и рассмеялся, мелко, нервно. — На-ка, выкуси!
      — Уходи! — повторил Пак.
      — Щя, побежал!
      Гурыня неожиданно цепко и сильно ухватил Хитрого Пака за щиколотки и поволок. Пак даже не видел, куда его тащут. Он лишь вздрагивал на каждом камешке, на каждом обломке, попадавшем под спину.
      — Хрена им всем! Вот что я скажу! Не на того напали! приговаривал Гурыня на ходу. — На мне все заживает в пять минут, понял?! Я как-то брюхо пропорол арматуриной, ржавой, падла, как терка иззубренной. Так чего думаешь, сдох! Хрена! Я всех переживу. Всех в отстойник отволокут, а я тока сверху подпихивать буду, понял?! Ты тоже живучий, я знаю. Во как засадили — в пять очередей, небось, а вон, гляди, три железяки вышли уже и ран не видно, одни пятнышки. Не боись, к вечеру-то оклемаешься. А нет, так я те все бока отобью, я те рожу расквашу, теперь я сильней, я вожак, понял?!
      — Сука-а… — Пак не мог говорить.
      — Давай, давай! Я те за каждую обиду отвешу!
      Гурыня не шел, а почти бежал, волоча за собой Пака. Он совсем не разбирал дороги, и потому спина Пака начала кровоточить — на грунте оставались темные маслянистые пятнышки.
      — Уматывать надо по-быстрому, понял?! Ты ж у нас самым умным был, самым хитрым! Чего ж ты, падла?! Не соображаешь, что ли, или вовсе мозги отсырели в подвальчике?! Застукают на месте — второй раз на тот свет отправят, понял, падла?!
      — Они все равно найдут, дур-рак!
      — Поговори еще!
      Гурыня остановился на секунду и, не оборачиваясь, врезал Паку пяткой. Тот охнул и снова потерял сознание.
      Последнего любовника Эда Огрызина задушила ночью, в собственной постели, прямо посреди старого пыльного и дырявого, но огромного матраса, доставшегося ей от бабки, сошедшей с ума.
      И не то чтобы она на него держала зло. Нет, просто он ей надоел до предела, опротивел. Это он-то и прозвал ее Огрызиной. А какая она Огрызина?! Никакая вовсе не Огрызина, а милая женщина средних лет, хорошенькая и пухленькая, таких баб мужики любят.
      Предыдущие двое мордовали ее каждый божий день. По вечерам. Как приходили со смены, так и принимались лупцевать. Но зато как потом любили! Вдвоем! До слепоты в глазах и поросячьего визга, до судорог и колик! Нет, тех двоих Эда никогда бы не придушила. Но они ушли сами: один к этой уродине Мочалкиной-средней, расплывшей мокрице, а другой вообще сгинул, из поселка пропал. Иди — свищи!
      Когда Гурыня-младший приволок к ней Хитрого Пака, Эда готовила тюрю для детишек. Ей было наплевать, сколько ртов в хибаре — двадцать восемь или двадцать девять. Хотя нет, она припомнила, что троих недавно отволокла к отстойнику, отмучились трое. Стало быть, меньше дармоедов!
      — Пускай отлежится! — сказал Гурыня и для подкрепления своих слов треснул Огрызину по лбу, так, что та плюхнулась на задницу. — Тут его хрен найдут. Но гляди, продашь, падла, я те все восемь зенок по очереди выдавлю, вот этими! — Гурыня растопырил на обрубке свои черные крючковатые костяшки.
      — А мне что! — ответила Огрызина. — Мне все до фига!
      — Соображаешь.
      Гурыня убежал.
      Даже среди обитателей поселка Эда Огрызина выделялась своими необычайными способностями. Она рожала по шесть раз в году и всегда тройнями. Большинство ее детенышей погибало. Кое-кто уползал в развалины. Она никого не прогоняла, но никого и не удерживала. Да она и не помнила всех в лицо — поди, запомни этих паразитов проклятущих! Каждый — ни в папаш, ни в мамашу, а в черта с дьяволом и всех их сорзтничков. Эда ничего не знала да и никогда не слыхивала даже о мутациях и прочих ученых вещах. Для нее что было, то и было, то, значит, и должно было быть. Ей, и вправду, все было до фига.
      — А ты дышишь? — спросила она у Пака. — Или околел случаем?
      Пак дышал. Ему становилось лучше. Прав был Гурыня, предатель подлый, наведший на его ватагу туристов, решивших малость поохотиться в экзотических условиях. Прав!
      Огрызина оглядела Пака и, решив, что не такой уж он и маленький, положила с собой рядышком, прямо на старый бабкин матрас. Только толку из этого не вышло, силенок у раненого явно пока не доставало.
      К обеду Огрызина сбегала на площадь, посудачила с хозяйками. На площади сегодня было совсем пустынно. Но кое-что удалось выведать.
      — Слушай, ты, Хитрец, — скороговоркой пробубнила она в самое ухо лежавшему, склонившись над ним, нависая шарообразным оплывшим телом и беспрестанно мигая всеми своими колючими поросячьими глазками. — Слушай, чего говорят-то! Твоего папаньку, работника Пуго, сегодня туристам на расправу отдадут, усек?! Говорят, вчерась ихних пришлепали, тех самых, что в развалинах выродков ловили, усек? Пак ничего не понимал.
      — Так это, оказывается, папанька Пуго их придавил там, во дела какие! Не, ты тока подумай. Хитрюга, это ж надо, а?! Такой скромный на вид, такой честный, такой работящий — передовик! И чего отмочил!
      — Вранье! — отрезал Пак.
      — Я те точно говорю! Зуб даю! — Огрызина лязгнула челюстями, и один зуб, черный, изогнутый, с зелененькими прожилками, выпал Паку прямо на грудь. — Ой, чего это?! — Огрызина сама перепугалась. Но потом смахнула зуб на пол, в груду мусора у матраса. — Старею, небось! — кокетливо проговорила она и захихикала.
      — Все вранье! — повторил Пак.
      — Ну и не верь, мне-то что!
      Пак приподнялся на локтях и прислонился к стене. Силы прибывали, тело почти не болело. Он даже сумел ощупать себя клешнями — вроде бы все было на местах. Хотелось пить. Но он терпел.
      — Чего еще болтают?
      Огрызина оживилась, захихикала.
      — Болтают, что все равно побьют народец, всех под корешок срежут, вот чего. Ты, Хитрец, этого не поймешь, тут в погреб надо лезть, вот я чего скажу.
      Пак сморщился.
      — Дура!
      Огрызина повернулась к нему и выдала хорошую оплеуху. Пак полетел с матраса прямо в кучу мусора. Но теперь он смог сам подняться, вскарабкаться на тряпье. И он даже не обиделся на туповатую, но простодушную Эду, чего на нее обижаться!
      — Как есть — дура!
      Огрызина вышла, покачивая крутыми мясистыми боками, волоча за собой жирный тюлений хвост, который помелом гнал по углам пыль, но пола не расчищал. Огрызина в подпитии говаривала, что хвост ей достался по прямой линии, от дедушки. Но никто не видал того живьем, даже старожилы поселка. Да и какая разница, тоже — фамильное наследство! Дед сошел с ума прежде бабки. И Эда якобы самолично отволокла его, еще полуживого, к отстойнику, будучи совсем девчонкой. Но это были явные враки, потому что никто ее девчонкой не помнил, она всегда была матерой и ядреной бабищей.
      Только она исчезла, как появился загнанный и мокрый от пота Гурыня. Он без разговоров подбежал к матрасу, выдернул из-за спины что-то длинное и поблескивающее и пребольно стукнул этой штуковиной прямо по лбу Паку.
      — Гляди чего у меня!
      Пак ткнул клешней в брюхо Гурыне. Тот отшатнулся.
      — Ого! Оживаешь, падла! Может, тебя кокнуть, пока совсем не ожил, а?
      Гурыня навел на Пака железяку с маленьким раструбом на конце, но на спусковой крюк не нажал. Лишь затарахтел громко и неумело, подражая ночным выстрелам.
      — Кончай паясничать! — сказал Пак. — Дай сюда!
      Гурыня понял, что вожак не собирается уступать своих прав, и обиженно зашипел. Отступил на шажок.
      — Обожди, падла, я те чего?! Я тя вытащил откуда, забыл, что ли, у-у! — Гурыня взмахнул железякой. Но тут же размяк. — Да ладно, не боись! Видал, чего нашел, а?! На пустыре, понял, падла? Я там еще припрятал, для тебя. Понял? Не, ты понял, падла?!
      Пак закряхтел и снова наморщился.
      — Ну и дурак!
      — Чего-о?!
      — Того-о! Дурак, говорю.
      — Я тя щас, падла…
      — Не шурши, щенок. Она ж сама не стреляет, к ней еще такие штуковины нужны! Говорю тебе, дурак — ты и есть дурак!
      Гурыня расхохотался, откинув далеко назад длинную шею, покачивая змеиной головкой.
      — Все есть, умник! Ты думаешь, один ты хитрец, падла? Не-е, врешь. А будешь возникать, я тя, падла, в ватагу не приму, понял?!
      Пак горько усмехнулся.
      — Ватага… Какая там ватага, дурак, все парни полегли, в подвальчике друг дружку греют. Ты, сука, продал!
      Гурыня изловчился и еще раз треснул его по огромному лысому до самой макушки лбу, так, что у Пака звезды из глаз посыпались.
      — Я б тя мог там придавить, падла! Понял?!
      — Ладно, заметано! — отрезал Пак. Больше всего ему не хотелось вступать сейчас в длительные и бесполезные споры.
      — Ну и ништяк! — обрадовался Гурыня. Он был отходчивым малым.
      — Чего там про папаньку болтают?
      Гурыня вытянул шею.
      — А их поймешь, что ли?! Охренели вообще, падла, то ли наградить собираются, то ли повесить — не разберешь! Таскают по поселку, каждый по глоточку ему из запасов дает… Но разве ж эту бочку, падла, напоишь! Да он всю трубу высосет и не охренеет!
      Паку было наплевать на папаньку. Но раз за него взялись, могут и до самого Хитреца Пака добраться. И доберутся ведь! Тогда все, тогда кранты. И не оживешь больше!
      — А ты его это… кокни из железяки. Слабо?! — Пак смотрел прямо в глаза Гурыне. — Помнишь, как он тебе в зубы дал.
      Гурыня поковырял указательной костяшкой во рту, пробубнил нечто неопределенное. Потом глазки его загорелись.
      — А че, щас пойду и кокну! — сказал он, зверея на глазах. — Кокну падлу, сучару вонючую! Я его давно собирался кокнуть! Тебя тока боялся, все ж таки папанька! Кокну, гадом буду, кокну!!!
      Пак привстал с матраса и дал Гурыне увесистую затрещину. Тот опешил.
      — Еще раз ссучишься, дешевка, я тебе шею твою змеиную узлом завяжу, усек?!
      Гурыня кивнул. Он все усек, он вообще был очень понятливым. Он сообразил, что Пак оклемался и уступать места вожака вовсе не собирается. Но все же он счел нужным напомнить:
      — А кто тя, падла, спас, а? Ты не забывай, Хитрец, ладно? Я ж тя выручил, другой бы бросил подыхать, точняк бы бросил.
      — Ладно, сочтемся, — сказал Пак как-то двусмысленно.
      Но у Гурыни полегчало на душе.
      — Надо когти рвать, — прошипел он на ухо вожаку, — тута все равно захомутают, падлы! Долго на дне не пролежишь. А они и с дна достанут.
      В комнату вполз один из детенышей Эды Огрызины. Должно быть, выбрался как-то из хлева, осмелел с голодухи. Детеныш был противный, гадкий: весь зелененький, сыренький, пухленький, на шести тонюсеньких ножках. Головы у него не было прямо из жирного брюшка смотрели мутненькие глазки, один зеленый, другой красный. Детеныш причмокивал, верещал — есть просил.
      Вот ведь гады нарождаются, подумалось Паку. И что за молодежь пошла такая! Кто работать станет через десять лет?!
      — А ну-ка, испробуй на гниде! — сказал он Гурыне.
      Тот встрепенулся, обрадовался. Повернул ствол к детенышу. И уже тогда Пак сообразил, что железяка у Гурыни была заряжена. Он, Хитрый Пак, самый умный в округе малый, с огнем играл!
      — Получай, падла!
      Раздался хлопок. Совсем тихий, не похожий на ночные. И детеныша разнесло в клочья. Стены, пол, потолок хибары, а заодно и Пака с Гурыней забрызгало желтой вонючей дрянью. Похоже, кроме нее ничего во внутренностях детеныша Эды Огрызины и не было.
      — Нормалек! — сказал Пак и протянул клешню. — Дай-ка сюда пушку.
      — Чего?!
      Пак молчал.
      — Чего, падла?! Чего?! Это ж я нашел, моя!!!
      Пак вырвал железяку. Ударил Гурыню ногой в пах. Тот скрючился, потом уселся на пол, начал качать головой из стороны в сторону и тихонько подвывать.
      — Ладно, не плачь, чего ты? У тебя ж еще есть, сам говорил. Наврал, небось?
      — Е-есть, — подтвердил Гурыня, — е-е-сть, зачем отнял?!
      Пак ударил его по голове железякой, чтобы не возникал. Гурыня все понял.
      — Чего делать-то будем? — поинтересовался он совершенно обыденно и спокойно, без нытья.
      — Поглядим еще, — ответил Пак.
      Рассвело в этот день позже обычного — наверное, опять нагнало большую тучу с востока. А там совсем плохие дела, там не светает уже много лет, так и стоит дым с копотью столбом — хочешь, дыши, хочешь, не дыши, твоя воля.
      Но Чудовище брело именно в том направлении, на восток какая разница, где бить эту мерзость! А найти везде найдут!
      По дороге оно вытащило из заплечного мешка малюсенькое карманное зеркальце, погляделось в него искоса, вполглаза, а потом медленно и сладострастно растоптало, чуть ли не в пыль.
      Вот так вот! Всем им так!
      Изрешеченная пулями конечность немного побаливала. Но совсем немного, ранки на волдыристой коже затянулись, так, бередило слегка кость, сухожилия — как от дурной погоды. Только ведь погода здесь всегда дурная, куда денешься!
      Было жаль погибшую малышню, даже туристов становилось жаль — и они не рассчитывали найти могилы в этой поганой дыре. Да что поделаешь, сами напросились! Чудовище все понимало, все чувствовало. Но плакать оно не умело.
      После расправы над туристами надо было улепетывать как можно быстрее, заметать следы, прятаться, а может и уйти на глубины — на второй или третий ярус, а то и в саму преисподнюю, туда, где в переплетении труб черт ногу сломит. За двести лет было столько понастроено, понапроложено, понавязано и позапутано, что и разбираться бессмысленно, все одно не разберешься. И все ж таки на глубины не манило.
      Идти напролом, через пустыню, было опасно. И Чудовище решило заглянуть к Отшельнику, посоветоваться. Когда-то Отшельник давал ему самые толстые и самые интересные книги. Но он давненько не показывал носа из своей берлоги, может, болел, а может и помер.
      Берлога была километров за тридцать от поселка, у самых холмов. И Чудовище, без долгих раздумий, свернуло к ней.
      В прошлый раз то ли лаз был пошире, то ли само Чудовище поуже да порезвей, короче, протиснуться сразу не удалось, пришлось расширять дыру, оббивать спекшиеся края лаза, закаменевшие и глинистые.
      Раза два или три Чудовище отвлекалось от этой нудной работенки — наверху, там, где должно было быть небо, что-то начинало трещать, трещало, трещало, а потом и смолкало. Что там могло быть? В небе никто не был, откуда знать! Шум стихал, пропадал, но и тишина не несла душевного равновесия. Муторно было.
      Наконец удалось протиснуться в дыру. Выдохнув из себя остатки воздуха. Чудовище проползло несколько метров в темноте лаза, оттолкнулось от внутреннего края и мягко перевалилось в воду, почти не ощущая ее теплого нежного касания. Все здесь было как встарь.
      "Вот ведь, устроился Отшельник! Живет и не тужит. Всем бы так жить! И за каким дьяволом меня носит по поверхности! Им там хорошо в поселочках, у труб! Они насосутся из краников, похлебают баланды у разливочной — и счастливы до следующей смены. А мне-то чего там делать? Любоваться на их счастливые рожи? На папашу Пуго любоваться, что ли? На этого облезлого дегенерата, так и не научившегося разговаривать, но выполняющего двойные нормы по обходу труб?! Так, что ли?! Да и что это вообще такое — двойные нормы обхода? Разве от того, что обойдешь чего-нибудь два или три, а то и четыре раза, мир лучше станет, или, может, изменится что-то?! Ведь нет же!
      Все они там чокнутые. Не только лишь один этот Буба. Подумаешь, он из внешнего мира! Не помнит ни хрена. Он в этом мире в бреду жил, только здесь-то и прочухался. А тоже мне, председатель поселкового совета! Сам себя выбрал, сам всю эту канитель затеял. А кому она там нужна? Папаше Пуго? Или может, дуре Мочалкиной? Им на все наплевать! Даже Хреноредьеву, как бы он ни пыжился и ни корчил из себя ветерана, наплевать ровным счетом на всех до единого! Но все равно, они это они, пускай сходят с ума — хотя и сходить-то вроде бы не с чего — пускай развлекаются, как хотят. Но мне-то что?! Не-е, пора в глубины! Пора самому в отшельники!"
      С такими мыслями Чудовище вдохнуло поглубже и погрузилось в воду с головой.
      И хотя оно неплохо видело в темноте, в этой кромешной подводной тьме ориентироваться приходилось в основном наощупь, по стеночкам — шершавым, обросшим полипами и водорослями.
      У самого дна протиснулось еще в одну дыру, пошире первой, проползло несколько метров — там начинался подъем, снова по стеночке, впритык. Но здесь было посветлее, сверху пробивался свет лампочки, пусть и совсем слабо, но пробивался.
      Вынырнув, Чудовище огляделось и медленно, прямо из воды начало подниматься по скользким ступенькам к большой железной двери. Над ней и висела совсем крохотная тусклая лампочка. Горела себе, как могла, как получалось, освещала путь, а значит, и Отшельник был жив.
      Поднявшись на площадку перед дверью, Чудовище тем же манером, что стряхивают с себя воду собаки, передернулось — от головы до кончиков щупальц. И замерло.
      Отшельник обычно открывал сам. Надо было подождать: пришел в гости, так и веди себя как гость.
      "Интересно, как они там? В поселке, небось, вовсю шуруют, разыскивают виноватых. Еще достанется олухам этим! Они понять-то не смогут, за что их наказывать хотят! Точно не поймут! А может, и обойдется? Буба Чокнутый остатками мозгов пораскинет, сумеет вывернуться! А нет, так это их личное дело, мне-то что! Но, скорее всего, никого обижать не станут, ведь они-то там, за куполом, за стеночкой и барьерчиком, они-то ведь нормальные, должны ведь понять, что к чему! Должны, должны… А кто их знает! Ежели облавы устраивают, так может, и они свихнулись! Ладно, Отшельник умный, он все растолкует".
      Дверь не открывалась.
      Чудовище, поразмыслив немного, подняло с площадки обломок кирпича и постучало по ржавеющей, покрытой множеством мелких капелек металлической поверхности. Дверь поддалась, чуть сдвинулась. Она была незапертой! Чудовище удивилось, обычно Отшельник не страдал забывчивостью, всегда запирал за собой. Но надо было идти, куда теперь деваться!
      В коридоре с потолка капало, видно, прорвало где-то трубу. Капала явно не вода, а какая-то мерзкая жижа с сильным отвратительным запахом. Коридор был длинным и пустынным. Каждый шаг отдавался эхом под его сводчатыми потолками. Но это была еще не пещера. Это были лишь подступы к пещере. Вот только автоматика не работала — ходи-броди сколько влезет!
      Чудовище отмерило нужное количество шагов до потайного люка, прижалось к нему всем телом. Крышка люка сползла набок. Теперь оставалось подняться по винтовой лестнице на три пролета, миновав три площадки. Там пещера.
      — Это ты, Биг?
      Голос прозвучал неожиданно, из стены. И это был вовсе не голос Отшельника, а какой-то старческий сип, тусклый и невыразительный.
      Чудовище вздрогнуло. Мышцы буграми перекатились под сырой пористой кожей, большой горб, соединяющий голову со спиной, напрягся, вздыбился еще сильнее, круче.
      — Это я, Отшельник, — ответило оно так же тихо.
      — Ну, проходи, чего встал! Забываешь старых друзей, чучело?!
      Голос совершенно не вязался с шутливым тоном. И это настораживало.
      — Проходи, проходи!
      Сделав еще несколько шагов, чудовище оказалось перед деревянной перекошенной дверцей, висящей на старинных бронзовых петлях. На дверце была прибита одним гнутым гвоздем табличка с кругленьким благообразным черепом, пронзенным зигзагом молнии. Табличка также была старинной, теперь такие делать не умели, по крайней мере здесь, под куполом. За дверцей и находилась пещера, обиталище Отшельника, его Берлога.
      — Ты заснул там, что ли? — вопросил старческий голос, но уже бодрее.
      — Нет, я иду! — ответило Чудовище и дернуло на себя ручку дверцы.
      Пещера была огромна. Не пещера, а целый зал с высоченными, увешанными каменными сосульками всех цветов потолками или сводами, с уходящими во тьму стенами, с гладким, будто мозаичной плиткой выложенным полом. Посреди этого пустынного зала стоял грубо сколоченный деревянный стол, заставленный пустыми пыльными бутылками. Рядышком валялся колченогий стул с гнутой спинкой, явно не самодельный. Но за столом никого не было. На этот раз берлога Отшельника поражала запущением.
      — Ну чего ты там застрял, Биг?!
      Голос доносился из угла. И Чудовище пошло на этот голос, такой знакомый и совсем не узнаваемый. Теперь оно разбирало в полутьме нишу, занавешенную странными то ли водорослями, то ли обрывками…
      — Не включай света, глаза болят.
      Отшельник сидел в нише, скрестив ноги, поджав их под себя. Голова у него стала еще больше, чем была в их последнюю встречу, и напоминала она теперь не кастрюлю с просвечивающими тоненькими стенками, а целый котел, в котором что-то бурлило, кипело, переливалось… Лишь свечение вокруг этого котла оставалось прежним — нежно-розовым, еле заметным.
      — Молчи, — сказал Отшельник, — я и так все знаю.
      Огрызина не заметила утраты одного из своих отпрысков. Да если бы и заметила, что ей! Ей все — до фига! На день она повторяла любимое присловье раз по сто, наверное, чтоб ни у кого сомнений по этой части не возникало. Но никто и не сомневался. Тем более, Хитрый Пак с Гурыней.
      — Вы чего, тута, что ль, жить-то будете? — спросила их Эда, одновременно обмакивая пальцы в желтую слизь на стене и поднося их к носу.
      — Поглядим еще, — повторил Пак на иной лад.
      Эда попробовала слизь на вкус.
      — Тьфу! Дрянь-то какая! Вы, что ль, нагадили?!
      — Заткнись! — ответил Гурыня.
      Эда погрозила ему кулаком, но не расстроилась.
      — Ладно, вы как хотите, а я в подпол полезла!
      И ушла.
      Пак нацелился ей в спину железякой, сказал вяло:
      — Не промахнешься.
      — Это точно, — поддакнул Гурыня.
      Как бы ни хотелось Паку сохранить репутацию умного малого и хитреца, ему ничто не шло на ум, ничего-то он не мог придумать. Больно непривычная раскладка получалась — куда ни плюнь, в себя попадешь! И от Гурыни этого, придурошного, толку не будет, какой от него, пустоголового, толк! И бежать некуда, и посоветоваться не с кем, и поплакаться некому! Прямо, хоть иди и сдавайся!
      — Ты сбегал бы пока за своей железякой! Да не позабудь эти хреновинки, ладно? Без них…
      — Да понял, падла! Я мигом обернусь, гадом буду! Туда сюда, падла!
      Гурыня сорвался с места как ошпаренный. Он и вообще-то был заводной, а в последние двое суток совсем очумел.
      Пак достал из кармана комбинезона осколок зеркала. Долго рассматривал себя. Лицо его при этом кривилось, глаза слезились, но не все — лишь два верхних, те, что были под вмятиной на лбу, оставшейся на память от туристов. Сама дыра почти заросла уже. Пак ощупал затылок — выходного отверстия не было, значит, этот комочек железа застрял где-то в башке. Ну и черт с ним! Не очень-то Пак расстроился от такого приобретения. Если что и задело за живое, так это краса его и гордость — широкий морщинистый хоботок, свивавший чуть ниже подбородка и невероятно изуродованный теперь багровым водянистым рубцом. Вот сволочи! Он был готов тут же сразиться с десятком этих наглых охотничков. Он бы их собственными клешнями на клочки бы порвал, в капусту искрошил!
      Но долго предаваться отчаянию не стоило. Пак спрятал осколок обратно. Присел, встал, потом еще раз, еще… помахал руками, согнулся. Поднатужившись, перевернул тяжеленный сырой матрас. Хоть и не жрал ничего весь день, изранен, избит, искалечен, а все ж таки молодой организм брал свое, восстанавливал силы. А силенка ныне ох как нужна была Паку!
      — Поглядим еще! — процедил он в третий раз, совсем зловеще.
      Вышел из комнатки. Осторожно, стараясь не шуметь. Заглянул в хлев. Там, за прогнившей и почерневшей от старости бревенчатой перегородкой в метр высотой копошились Эдины детеныши. Они были омерзительны.
      Пак собрал в пересохшем рте остатки слюны и плюнул за перегородку. Один из Эдиных сопляков на лету поймал плевок длинным жабьим языком и тут же заквохтал, заерзал. Остальные, сгрудившись вокруг счастливчика, плаксиво подвывали. Все как один дрожали в каком-то непонятном ознобе.
      Среди выродков были и довольно-таки здоровые особи. Парочка крайних, тех, что лежали у самого заборчика, были вдвое больше Пака, во всяком случае вдвое жирнее и толще.
      Вот гаденыши! Паку смотреть на них не хотелось. Но он понимал, что когда прижмет, придется лезть в этот гадюшник и самому притворяться выродком. И еще неизвестно, как дело обернется, может, туристы всех недоносков и переносков разом-то и ухайдакают?! А чего им стоит? Нет, нигде не было спасения!
      На прощанье Пак треснул железякой по загривку самого жирного выродка и вышел из хлева.
      Снизу, из подпола доносилась какая-то возня. Там что-то падало, гремело, звенело… Пак заглянул в дыру, полуприкрытую фанерой. Но почти сразу же ему в лицо плеснуло чем-то горячим, помойным, аж дыхание сперло.
      — Уйдитя-я! Я тут не при чем буду! Не виноватая я! — истошно завопила снизу Эда Огрызина. — Там ищитя, наверху-у!
      Пак захотел спуститься и разобраться с толстухой. Но передумал.
      — Осатанела, что ль? — поинтересовался он, вытирая лицо.
      Эда тут же успокоилась.
      — Хитрец, ты? Чего пужаешь-то?! Я уж думала, конец, туристы по мою душу пришли! Ну ты совсем блажной, разве ж так шутят?!
      Пак не стал пререкаться.
      — Ты про меня молчи, дура! — сказал он коротко. — А то я тебя без туристов прикончу!
      — Все ходют, пугают, понимаешь, стращают все! — заворчала Огрызина. — Нужны вы мне больно, да катись хоть сейчас, плакать не стану. Я б тебя еще на матрасе придушить могла б, а я пожалела на свою голову. Вот и жалей вас теперича…
      Паку надоела пустая бабья болтовня. И он вернулся в комнатушку. Постоял немного, прислушиваясь, потом отодрал доску с заколоченного окна, присмотрелся. Снаружи все было вроде бы спокойно. И он вылез.
      Папашу Пуго нарядили в самые лучшие одежды. Еле сыскали в поселке дореформенные штаны — черные, широкие, на пуговках, и телогрейку, синенькую, расшитую голубями мира. Наряд пришелся впору. Лишь длинные грабли папаши торчали из рукавов на полметра, свисали до самой земли. Но они и отовсюду торчали, не научились, видно, шить на таких, как папаша Пуго, да и когда теперь научатся.
      Поселковые женщины заглядывались на передовикакрасавчика, обряженного получше иного жениха.
      — Гы-ы, гы-ы! — радовался сам папаша.
      Буба Чокнутый носился с "народным избранником, как с писаной торбой. Дура Мочалкина и вовсе слюной исходила.
      — Ну и чего мы с им теперь делать станем, едрена вошь? спросил Бубу инвалид Хреноредьев, после того, как все было готово для сдачи избранника туристам.
      — Ну и безмозглый же ты обалдуй, как я погляжу, — ответил Чокнутый. — Дурак из дураков!
      Хреноредьев раздулся пузырем, из носа потекло.
      — Ты при людях, едрена-матрена, мене не оскорбляй, Буба! — сказал он запальчиво. — У нас тоже гордость имеется, едрит тя кочергой!
      Папаша Пуго обнял Хреноредьева и слюняво поцеловал в синие губы.
      — Гы-ы, гы-ы, гы-ы!
      Сколько ни поили папашу, а он оставался все таким же, как и в самом начале, не падал, не пускал пузырей из носа, не норовил притулиться где-нибудь в уголку и соснуть чуток. Видно, папаша чувствовал свою особую роль неким врожденным чутьем и потому — держался молодцом. Лишь почти новехонькие черные штаны на радостях замочил, но ему это в вину не ставили.
      Мочалкина кокетливо отводила слипающиеся глазки, старалась смотреть поверх голов, в пространство.
      — А я повторю, Хреноредьев, — сказал Буба, — при всех повторю, что тупарь, он и есть тупарь! Здесь, как верно заметил наш Коко, хер хрена не слаще.
      Хреноредьев подпрыгнул и ударил Бубу в живот протезом-деревяшкой. Да так, что Буба согнулся в три погибели и застонал. Папаша Пуго дал щелчка инвалиду, и тот упал без чувств. Потом он пригнулся к Бубе и смачно, взасос поцеловал и его. Мочалкина зарделась. Она все думала, когда же Пуго про нее-то вспомнит! И вспомнит ли!
      Но все завершилось благополучно. Бегемот Коко разнял спорщиков, дал каждому по затрещине, в том числе и дуре Мочалкиной. Та сразу же позабыла про папашу и уставилась на Коко влюбленными глазами.
      — Пора!
      Буба стряхнул пыль с колен, расправил плечи. Они стояли чуть ли не посередине площади. Но никто, кроме двух десятков местных хозяек, сгрудившихся в одну кучу, на них не реагировал. Трапы, по которым обычно ходили туристы, чуть покачивались и, казалось, протяжно и тонюсенько пели на ветру. Железная клепаная башня, проржавевшая снизу и немного покосившаяся, стояла как и обычно — наглухо задраенная. Люки не открывались. И никто не появлялся, хотя пора бы уже, пора было появиться!
      — Буба, браток, может, ты и впрямь Чокнутый, а? — спросил неожиданно Коко. — Может, про нас и думать забыли, а мы тут дурака валяем?! — При слове «дурака» он выразительно поглядел на Хреноредьева. И тот снова лишился чувств.
      Папаша Пуго приподнял инвалида за шкирку, он не любил, когда обижали слабых и всегда жалел их.
      — Гы-ы, гы-ы!
      От липкого и слюнявого поцелуя Хреноредьев очнулся.
      — Все, едрит-переедрит! — сказал он задиристо. — Все! Щяс начну всех калечить! Без разбору, едрена-матрена!
      Но калечить он, конечно же, никого не стал. Он и сам-то был калекой — из трех ног лишь одна своя, остальные две деревяшки. Руки у него были с рождения кривыми, да и какие это руки! Туловище все — наперекосяк, ни сказать, ни описать. Поговаривали, что и с мозгами у Хреноредьева было не лучше.
      Доходяга Трезвяк помалкивал и ни во что не вмешивался. Ему было страшновато. Правда, состояние это для Доходяги было привычным, еще бы, жить под куполом с этим народцем, на трезвую голову, и ничего не бояться мог лишь воистину чокнутый, тот, у кого крыша совсем набекрень съехала!
      Рядом с Трезвяком стоял Длинный Джил, глухонемой мужик с окраины. Он был припадочным и на работу не ходил. Но поглазеть на всякое-разное любил.
      Джилу было почему-то жалко и папашу Пуго и инвалида Хреноредьева, в его глазах стояла такая невыраженная скорбь, что Мочалкина, случайно заглядывавшая в них, начинала реветь в три ручья. Но Джил был меланхоликом и ни во что не вмешивался. Так и стояли с Трезвяком на пару. И если Доходяга думал о том, как бы смотаться, то Длинный Джил помышлял о спасении передовика Пуго от этих ловкачей-туристов.
      — Все ясно! — заявил наконец Буба Чокнутый. — Эй ты, Бегемот, иди-ка сюда!
      Коко не пошевелился даже. И Буба сам подошел к нему.
      — На вот тебе разводной ключ, — он достал железяку из кармана, — иди к башне и поколоти! Да погромче!
      Коко вздохнул. Но согласился.
      — Прощайте, братишки! — сказал он грустно.
      Все замерли.
      Но Коко не успел подойти к башне.
      — Стой! — выкрикнул неожиданно Буба.
      Бегемот остановился, прижав разводной ключ к животу всеми четырьмя лапами.
      — Стой! — повторил Буба. — Так не годится!
      Он шепнул что-то на ухо Трезвяку. Тот куда-то убежал, прихватив с собой Джила и Хреноредьева. Через пару минут они приволокли старую перекособоченную, оставшуюся, наверное, еще с позапрошлого века трибуну, выкрашенную в бордовый цвет. И поставили ее посреди площади.
      — Уф-ф! Едрит ее через колоду, тяжеленная! — прокомментировал события Хреноредьев. — Несерьезно все это!
      Трибуна имела метра три в ширину, два в высоту и полтора в глубину. Больше пяти человек поместиться на ней не смогло бы при всем желании. Но Буба и не собирался впихивать на нее всех. Он прислонил папашу Пуго к передку трибуны. Сам забрался наверх.
      — Не-е, едрена колокольня, — проворчал снизу Хреноредьев, — так не пойдет, так нескромно как-то!
      Буба сморкнулся в него сверху из одной ноздри, но не попал, инвалид был увертлив.
      — Граждане! — возопил Буба. — Соотечественники! Труженики!
      Хозяйки как-то одновременно, кучкой сдвинулись с места и подобрались поближе к выступающему. Стекался и прочий народец, в основном, калеченный или малолетний.
      — В эту торжественную для всех для нас минуту…
      — По-моему, он чего-то не то говорит, — прошептала дура Мочалкина на ухо Трезвяку.
      Тот хотел поддакнуть. Но не решился, мало ли чего, времена какие-то смутные пошли, еще настучит кто, что языки слишком длинные у некоторых.
      — …все как один, миром, выйдем мы на площадь и покаемся! Нам есть в чем каяться, собратья, на всех на нас лежит великий грех, тяжкий и неискупный. Мы подняли руку на самое… на самое святое!
      — Эй, Буба! — выкрикнул кто-то из толпы. — Ты трепись, да не затрепывайся! На кого это мы все руку подняли! Чего болтаешь! Какой такой грех?!
      — Точно, охренел Чокнутый!
      — Я те щя дам, охренел, я те, ядрена вошь, щя покажу! взвился взбалмошный Хреноредьев. — Ты у мене забудешь, как оскорблять честных людей!
      На этот раз успокоительного инвалиду прописал Длинный Джил — он просто прихватил крикуна за горло, и тот покорно смолк.
      — Нет! Нет, собратья!!! Все покаемся, все до единого! На колени! На колени, я говорю, олухи! С места не сойдем, пока прощения нам не будет! До второго пришествия простоим!
      — Гы-ы, гы-ы! — радовался внизу папаша Пуго.
      — Все как один!
      Буба вдруг осекся. Выпучил глаза.
      Он вспомнил про Бегемота Коко.
      Тот стоял с разинутым ртом у башни. Разводной ключ валялся под ногами Бегемота, в пыли. По щекам у сентиментального Коко текли слезы.
      — Ты чего хавало раззявил?! — завизжал Буба с трибуны. Болван! Негодяй! Предатель! А ну, стучи, дегенерат! Я для кого говорю, ублюдок паршивый!
      Перепуганный Коко подхватил ключ и принялся со всей силы колотить по железному боку башни. В жутком грохоте потонули яростные вопли Бубы Чокнутого и неожиданные, громкиг рукоплескания толпы. Многие уже стояли на коленях, но и они хлопали.
      Доходяга Трезвяк спрятался за трибуну. Ему было не просто страшно, на него вдруг повеяло ужасом — сейчас придут они, и все будет кончено!
      Папаша Пуго стоял на полусогнутых в луже, которую он сам и наделал перед трибуной, и с чувством ударял одной огромной ладонью о другую не менее огромную ладонь. Кто-то из малышни подбежал к нему и, подпрыгнув что было мочи, водрузил на лысоватую голову папаши большой и красивый венок, сплетенный из валявшихся тут же на площади обрывков проволоки, каких-то прозрачных трубочек и прочего мусора.
      — Гы-ы-ы!!! — рев папаши Пуго перекрыл все звуки. Это был звездный час обходчика-передовика. — Гыы-ы-ы!!!
      На такой восторженный рев нельзя было не откликнуться. Но туристы не откликнулись и на него.
      У Бегемота Коко уже онемели все четыре руки, но он продолжал наколачивать по железу. Он совершенно оглох от грохота и не слышал диких воплей Бубы.
      А тот орал как никогда в жизни:
      — Хва-а-атит!!! Га-ад!! Остановись, своло-очь!!!
      Кончилось тем, что Буба свалился с трибуны прямо на папашу Пуго. Но тот не расстроился и не обиделся. Он привлек Чокнутого к себе, обхватил огромными горилльими ручищами и принялся лобызать — со всей братской и товарищеской страстью, с искренним и неукротимым желанием поведать о своих пылких чувствах…
      А Хитрый Пак сидел в засаде и выжидал. Он выбрал самое удобное место — за мусорным бачком, который стоял в ряду таких же собратьев значительно левее трибуны, но зато напротив люка. Лучшей точки было и не найти.
      Паку надоело бояться. И он решил, что прикончит любого, кто высунется из люка. Пусть только попробуют! Он им всем даст жару! Ну, а если и его пришлепнут, значит, так тому и быть, судьбы не минуешь.
      С минуты на минуту должен был подоспеть Гурыня-предатель. Его хлебом не корми, баландой не накачивай, дай в заварухе какой поучаствовать. Но что странно, каких бы приключений ни искал Гурыня на свою собственную задницу, куда бы он ни совался, всегда из воды сухим выходил! Другое дело — это дурачье, что выдуривается на площади. Пак поглядывал на народец с презрением. Быдло! Простофили! На коленях о прощении молят! Сейчас, прямо, дадут им прощения! Как бы не так!
      — Ну че, падла? — прошипело из-за плеча.
      Пак даже вздрогнул, не ожидал он, что Гурыня подкрадется столь незаметно.
      — Че они, суки, выкобениваются, а?!
      — Заткнись! — оборвал Гурыню Пак. — Гляди!
      Папаша Пуго все-таки сломался, не выдержал огромного напряжения и рухнул в собственную лужу. Уснул мертвецким пьяным сном.
      Но от Бубы Чокнутого не так-то просто было отделаться. Он приказал принести веревки, и папашу, бесчувственного и счастливого во сне, подняли. Веревки обвязали вокруг кистей, концы забросили на трибуну, подтянули тело, закрепили концы. Теперь знатный обходчик висел на веревках, едва касаясь почвы ногами и мерно покачивая из стороны в сторону своей головой с реденькой рыжей шерсткой. В обрамлении пышного венка эта голова — пускай не мыслителя и философа, не поэта и художника, а простого труженика — выглядела внушительно, даже как-то аристократически.
      А Буба не мог остановиться. Проповедь захватила его, понесла. И казалось, что вовсе не Буба Чокнутый вещает с трибуны простому люду, а некий грозный и всевидящий небесный страж, спустившийся на землю и поучающий заблудших.
      — Не будет прощения! Ибо грехи столь велики и неискупимы, что прежде гора взлетит к небу и оживут статуи, чем снизойдет на вас благодать!!! Ниц! Падайте ниц! Уткните свои поганые рожи в землю, в навоз, задохнитесь в нем, захлебнитесь! И пусть это покажется вам раем по сравнению с теми муками, которые ожидают вас впереди…
      — И все-таки, по-моему, он чего-то не то говорит, — выражала свои сомнения Трезвяку Мочалкина.
      Трезвяк думал, что смываться поздно. Что это конец! Что вот-вот из люка вылезут туристы с железяками в руках и всех тут перещелкают, никто и ахнуть не успеет. Доходяга стоял ни жив, ни мертв.
      — …приидите же! Приидите и примите покаяния наши! Или обратите нас во прах! Истребите аки саранчу и скорпионов! Огнем очистите нас, ибо сами мы неспособны! И пусть суд будет неумолим и праведен!
      — Нет, Доходяга, — Мочалкика наконец утвердилась в своем решении, — Буба у нас — точно, чокнутый! Пора его переизбирать, как ты считаешь?
      Но Доходяга Трезвяк ничего не ответил, он сидел за трибуной и тихо трясся.
      — Все вы чокнутые! — заключила Мочалкина.
      Бегемот Коко вернулся к трибуне и стоял, смиренно сложив руки на животе. Ключ он потерял где-то по дороге. Но не велика была потеря, чтоб сожалеть о ней. Как зачарованный Коко слушал Бубу.
      Но того хватило ненадолго. Буба быстро скис и умолк, захлебнулся в собственном красноречии, выдохся. Все смотрели не на башню, и не на люк, из которого должны были появиться туристы, а на умолкшего оратора.
      — Спекся, болван! — процедил за своим баком Хитрый Пак.
      — Шлепнуть его, и дело с концом, падла! — заявил Гурыня.
      Пак не стал ему отвечать, зачем попусту нервы портить, и так уже до предела натянуты. Он неотрывно следил за люком. Даже глаза болели.
      — Покаемся, братья! — истошно выкрикнул напоследок Буба. И завершил на совершенно истерической ноте, обращаясь почему-то не к башне, а к небесам, воздев руки к ним и задрав голову: — Приидите же, судии праведные! И покарайте нас!!!
      После этого Буба, уже будучи в бессознательном состоянии, снова сверзился с трибуны. И снова в ту же лужу. Но теперь папаша Пуго ничем не мог ему помочь.
      — Нехорошо! — сказал Хреноредьев. — Нескромно!
      Вдвоем с Длинным Джилом они отволокли Бубу за ноги прямо к мусорным бачкам — пускай полежит, авось, прочухается. Но Пака с Гурыней они не заметили. Вернулись назад. Стали решать, что же делать.
      — Разбегаться надо, — предложил Доходяга Трезвяк из-за трибуны.
      — Я те разбегусь! — ответил ему Бегемот Коко. — Шкурник! Единоличник паршивый! Морда твоя кулацкая!
      Трезвяк замолк. И надолго.
      — Надо созвать женсовет, — предложила Мочалкина, — и поставить вопрос ребром!
      Длинный Джил промычал ей нечто невнятное, постучал себя кулачищем по макушке и посмотрел в глазапристально, навевая тоску смертную. Мочалкина громко, с захлебом и причитаниями зарыдала.
      — Я, едрена корень, так понимаю, — важно начал Хреноредьев. Но завершить не смог по той причине, что он ровным счетом ничего не понимал.
      Толпа гудела. Все ждали чего-то. Но ничего не было. И это вызывало большое недовольство и грозило перерасти в серьезные волнения, а может, и бунт — посельчане были народцем разношерстным, не всякий мог понять, что бунтовать нехорошо, у многих на это просто мозгов не хватало. Назревал большущий скандал, который мог кончиться плачевным образом и для верховода Бубы Чокнутого, и для всех поселковых избранников.
      — Гы-ы, гы-ы! — временами спросонья подавал голос папаша Пуго.
      — К ответу! Зажрались!
      — Даешь всеобщее покаяние, едрена-матрена!
      — Кончай бодягу!
      — Всех их пора!!!
      Толпа уже бесновалась. И в любую минуту могло произойти непоправимое.
      Но весь гам и шум перекрыл леденящий души вопль. Даже не вопль, а взвизг какой-то:
      — Шухер, ребя! Атас!!!
      Все будто по команде повернули головы к башне.
      В жуткой, неестественной тишине над площадью проплыл скрип — долгий, протяжный. Люк медленно открывался.
      — Я все знаю, Биг, — повторил Отшельник, — ты правильно сделал, что заглянул ко мне.
      Большой выпуклый глаз, матово отсвечивая синевой, смотрел на Чудовище. И столько было в этом умном, мудром, всепонимающем взгляде доброты, что Чудовище поневоле размякло и снова превратилось в того маленького и любознательного Бига, подростка, юношу, который часами выслушивал рассказы Отшельника. Когда это было! Но ведь было же!
      Отшельник сильно сдал. Его тельце стало совсем немощным, хилым. Каждая кость выпирала наружу сквозь полупрозрачную сероватую кожу. Плечи совсем заострились, были сведены к самой шее. Но Чудовище не видело его тела, оно смотрело в этот бездонный глаз, тонуло в нем, растворялось. На минуту вспомнился Волосатый Грюня, безжалостно убитый туристами, и та мольба, то отчаяние и нечеловеческая тоска, что застыла в его стекленеющем глазе. Может, и он, доведись ему выжить после охоты, стал бы вот таким же Отшельником… Может, и стал бы. А скорее всего, нет. Разве предугадаешь будущее. Грюни нет, и уже никогда не будет. А в мире все остается по-прежнему, так, будто и не было никаких грюнь, близнецов-Сидоровых, Бандыру и других, лежащих сейчас в подвале.
      Подбородка у Отшельника почти не было, нижняя часть лица как-то незаметно переходила в шею, и только малюсенький ротик-клювик обозначал этот переход. Отшельник и говорил-то, почти не разжимая губ. И тем не менее голос звучал громко. Болезненно, старчески, но громко.
      — Ты вот что, Биг, — произнес Отшельник, — сходи-ка вон туда, видишь? — он чуть повел пальцем вправо. — Я открою… А ты принеси мне, сюда…
      В правом углу зала-берлоги сдвинулся с места замшелый и огромный валун, открылся вход куда-то, в темноте Чудовище и не разобрало, куда именно.
      — Иди, иди, не бойся!
      Чудовище прошло несколько метров, оглянулось.
      — Возьмешь там пару бутылок или нет, лучше большую банку. И тащи ко мне! — сказал Отшельник. — Потом поговорим.
      За валуном была еще одна пещера, поменьше, вся забитая всевозможной посудой. Там были бутылки, бутыли, бутылочки, банки, склянки, кастрюли, котлы… Наверное, раньше здесь располагалось хранилище, а может, и еще что. С самого края стояло громоздкое и непонятное сооружение, перевитое трубами, шлангами. Из сооружения выходил маленький изогнутый краник. Под краником стояла большая двухведровая банка зеленого стекла. Капелька за капелькой падали в банку — почти беззвучно, но с какой-то дьявольской размеренностью, будто отсчитывали уходящие секунды.
      Чудовище хотело нагнуться за банкой. Но заметило поодаль другую, точно такую же, только наполненную до верху и закрытую пластиковой крышечкой.
      — Ну что ты там застрял?!
      Голос Отшельника прозвучал недовольно. И Чудовище не стало размышлять над множеством вопросов, которые возникли у него в этой пещерке, а подхватило полную банку. Вернулось к нише.
      — Вот, держи!
      — Спасибо, Биг. А меня что-то и ноги носить перестали. Видал, какая голова? То-то, все растет и растет, скоро ей в берлоге будет тесновато, ха-ха! — в голосе не было ни капельки веселости.
      Только теперь Чудовище поняло до конца, осознало наконец, что Отшельник болен. И что он страшно болен, что он неизлечим. Оно поставило банку у ног сидящего и отошло.
      Отшельник попробовал нагнуться, но у него это не получилось. Тогда он привычным движением, почти машинально протянул руку, вытащил из углубления в стене металлическую трубку и резко ткнул ее концом в крышечку. Та не поддалась.
      — Помоги, Биг!
      Чудовище взяло трубку в щупальце, продавило крышку. Отшельник тут же ухватился за другой конец, присосался.
      Он пил долго. Чудовищу показалось, что сейчас он лопнет, разве можно влить в такое маленькое и худенькое тельце столько жидкости! Да он сошел с ума, наверное!
      Отшельник оторвался от трубки, когда в банке оставалось меньше трети. Он тяжело дышал. Не мог говорить. Но когда дыхание наладилось, сказал:
      — Такие дела, Биг. Не удивляйся, я теперь без этого пойла не могу. Придется, видно, перебираться туда, к агрегату, а то помру, Биг!
      Чудовище смотрело и думало: "Нет, Отшельник, ты помрешь в любом случае. Эко вон тебя разобрало! А ведь такой был здоровый, такой сильный! Сколько планов было на будущее, казалось, что жить тебе предстоит вечно, что ты сумеешь найти спасение для этого проклятого мира! А почему бы и нет, вон ведь головища какая! Там мозгов больше, чем у всех остальных обитателей Подкуполья, точно больше! Что же ты делаешь, Отшельник! Зачем?!"
      Чудовище пыталось заставить себя не думать об этом, оно знало, что Отшельник читает мысли — и не только у тех, кто рядышком стоит, — но ничего с собой поделать не могло.
      — Ладно, Бит, не расстраивайся, — сказал Отшельник, — я и сам все знаю. Только ты меня хоронить-то не спеши. Всякое бывает ведь, может, и обойдется. Он снова присосался. Но выпил совсем немного. Свечение вокруг его огромной и полупрозрачной головы стало сильнее. Да и сам Отшельник как-то приободрился, голос зазвучал почти по-прежнему — ровно, спокойно, без старческого дребезжания. В глазу появилось сияние, не блеск, а именно сияние, неземное, нечеловеческое. Длинные волосы, спадающие от висков и с затылка до деревянного помостика, на котором сидел Отшельник, зашевелились, зазмеились словно живые. Дырочки ноздрей округлились — было видно, как он задышал вдруг глубоко и ровно, без натуги и хрипов. Лишь тельце оставалось таким же серо-желтым, изможденным.
      — Все будет нормально, Биг. Давай-ка о тебе поговорим. Ведь дела твои неважные, верно?
      — Верно, Отшельник, — подтвердило Чудовище. — Дела мои хуже некуда. Похоже, крышка мне. Но сам знаешь, я за жизнь не цепляюсь. Жаль только, если задуманного не довершу, вот чего жаль!
      Отшельник впервые за все время моргнул — серая кожистая перепонка на миг опустилась на огромный глаз, но тут же убралась опять наверх.
      — Не время стекляшки давить, Биг, не время! Ну чего в голову вступило? Так и будешь воевать с пыльными зеркалами?! Ну воюй, воюй, это дело нехитрое, любой справится.
      — Да ладно тебе, чего прицепился! — Чудовище немного обиделось.
      — Я не навязываю. Но ты подумай, Биг. Я тебе вообще-то не собираюсь советов давать, где я их тебе возьму! Но кой о чем потолковать надо. Ты ведь на туристов-то зол? Говори?!
      — Еще бы, Отшельник! Они всю малышню почти из поселка перебили на пустыре. Я сам еле ушел! Еще бы, не зол! Да попадись они мне…
      В голове у Отшельника что-то забулькало, завихрилось, закрутилось — все было видно сквозь полупрозрачный череп, сквозь кожу. И невозможно было угадать, что происходит внутри этого гигантского мыслящего котла.
      — В том-то и дело, Биг! Попадись они мне… Ты заранее в них врагов видишь! А какие они враги? Они и не враги вовсе! Они просто не такие, Биг, понял?!
      — И все равно, теперь коли попадется мне на пути кто из них, живьем не уйдет. Это я тебе могу заранее пообещать, Отшельник. Сам подохну, но и им жить не дам! Нет, специально искать не стану. Но пусть только попадутся!
      — Совсем глупый ты мальчишка! Каким был, Биг, таким и остался. — Он вдруг тяжело вздохнул, снова моргнул. И перестал шевелить губами. Теперь его слова сами проникали в мозг Чудовища: — Ах, если бы все было так просто, Биг. Если бы это были звери или люди со звериной моралью, нелюди, Биг, разве стал бы я тебя отговаривать? Нет, никогда! Но они совсем не такие. Они там, у себя за барьером добряки, каких и не сыщешь, у нас нет таких, не осталось, Биг! Они любят друг друга, верят друг другу, они никогда не оставят без помощи нуждающегося, Биг, я это знаю. Последнее с себя снимут, кровь отдадут свою, костный мозг, все, что потребуется, Биг, и не за миску баланды, не за кружку пойла, нет, так отдадут, по-человечески, по-людски… Они как за головы-то взялись, так над каждой животинкой, Биг, над каждым росточком трясутся, оберегают все, что живет, растет, движется, никого в обиду не дадут, точно! Попробуй у них там тронь кого-нибудь, задень случайно — такая шумиха поднимется, что и несдобровать обидчику. Не-е, Биг, они добрые, они хорошие, очень хорошие… Но там, Биг, у себя. А здесь они совсем другие. Не спеши их винить, может, это не вина их, а беда. Все беды, Биг, от непонимания. Мы для них не люди! И не животные даже. Любая тварь Божья для них бесценное создание, имеющее все права на жизнь, будь то червь или каракатица, слизняк или букашка какая. Все под солнцем и небом рождены! Всем места хватит! А мы, Биг, изгои, уроды, мутанты. Мы ни в какие категории не вписываемся. Мы для них ничто… Нет, мы для них лишь одно — неприятное воспоминание, раздражающее, от которого лучше отмахнуться, стереть его из памяти. И они не ведают, что творят. Они думали, здесь все сами собой передохнут, не пройдет и сотни лет! А здесь приспособились, остались некоторые, да еще и потомство дают — страшное, по их меркам, жуткое, уродливое. Так-то, Биг. Их и совесть гложет — не всех, тех, кто помнит еще, — и раздражение захлестывает, дескать, все во всем мире прекрасно и воздушно, ухоженно и облагороженно, а эта дыра мерзкая портит дело, она поганым плевком на зеркальной сияющей поверхности. Думаешь, им обходчики нужны, работники? Нет, Биг, это все по старой традиции остается, по привычке. Им никто не нужен! Тут все на полной автоматике! Они еще качают сюда пойло, поддерживают коегде раздаточные. Но тоже по привычке, Биг. Если бы ты знал, какие у них там дебаты шли, оставить нас здесь или усыпить всех, безбольно, незаметно совсем, чтоб стереть наконец-то плевок поганый. Решили пока оставить. Но разрешение на отстрел тех, что полностью утратили остатки человеческих качеств, на отстрел монстров, как они говорят, добились, Биг! Под благим предлогом добились, чтоб, дескать, генофонд планеты случайно не подпортился, вот так-то! Но здесь штука такая, Биг, попробуй у нас отличи: с мозгами ты или нет, монстр ты или обходчик-передовик. Мы для них, Биг, все монстры. Рано или поздно всех отстреляют. Еще и гордиться будут, дескать, полезное дело совершили, подвиг! Попробуй-ка, разубеди!
      — Они нас не жалеют. И мы их жалеть не будем! — вырвалось у Чудовища. — Не уговаривай меня, Отшельник. Это враги!
      Отшельник раздвинул свой рот-клювик. Заговорил обычным способом. Большой темный глаз стал грустным, подернулся пеленой.
      — Зло порождает зло, Биг. Не надо умножать зла, его и так достаточно в мире. Я заклинаю тебя, не делай опрометчивых поступков. Ты всех погубишь! Любой повод они используют для начала массовых охот, тотальных отстрелов! Понял, Биг?!
      Чудовище ответило не сразу. По его телу волнами пробежала дрожь, сотрясая массивные бугристые мышцы под волдыристой и влажной кожей. Горб как-то обострился, стал совсем уродливым. Чудовище переминалось с конечности на конечность, пребывало в явном замешательстве. И все же оно собралось.
      — Ты, наверное, слишком много выпил из этой банки, Отшельник, вот тебе и мерещатся всякие страсти. Не пей больше, не надо, я прошу тебя!
      Глаз снова засиял.
      — Ничего, малыш, ничего. Мои мозги варят, дай Бог каждому! И я не слишком много выпил, я отдаю себе полный отчет, Биг. Меня не берет уже эта дрянь, это паршивое пойло. Оно только возвращает мне силы, Биг.
      — Ты скоро умрешь от него… — тихо проговорило Чудовище, проговорило вслух, как бы подтверждая свои мысли таким путем.
      — Всякое может случиться, малыш. Но сейчас не об этом. С тех пор, как ты убил охотников, Биг, над поселком нависла угроза кары. Понял? Ты можешь не любить их, презирать. Пусть они безмозглые, жалкие, противные, подлые, мелочные, сварливые, низкие и недостойные. Но согласись, Биг, отвечать за тебя они не должны. Это будет нечестно, Биг, несправедливо. Каждый должен отвечать сам за себя. Кончай свои игры со стекляшками! Не для них же ты появился на свет?! Ты еще не знаешь всех своих способностей, всех возможностей. Они будут открываться постепенно, И они не помешают тебе, Биг. А туристов не бойся. Я вижу будущее, верь, они не убьют тебя. Я тебе это обещаю, я вижу это, они тебя не прикончат… по крайней мере, до тех пор, пока я жив.
      — Поживем — увидим, — неопределенно протянуло Чудовище, чего гадать. Только я тебе, Отшельник, скажу прямо: я бил эту мерзость! К буду бить! А когда я расколочу вдребезги последнее, я возьму…
      Отшельник тихо засмеялся — будто кашлял или задыхался.
      — Знаю, знаю. Возьмешь самый большой и острый осколок и перережешь себе глотку, так?!
      — Так!
      — Хорошо, Биг, это твое дело. Но это будет потом, а сейчас твоя жизнь не принадлежит тебе. И не бойся, я буду помогать, не такой уж я и хилый, Биг, не такой уж и слабак! Мы еще поживем с тобой!
      Отшельник снова надолго присосался к трубочке, банка пустела на глазах.
      Чудовище стояло и не знало, что ему делать. Умный Отшельник так ничего толком и не присоветовал, не дал никаких инструкций, а еще говорил, что все-то он знает.
      Лишь одно стало ясным и до боли понятным — хочешь, не хочешь, надо возвращаться.
      — Возьми-ка эту штуковину, может пригодится!
      Отшельник протянул Чудовищу трубку, точно такую, какие были в руках у туристов.
      — Не надо, обойдусь, — ответило Чудовище. И отвернулось.
      Крышка люка медленно съезжала вправо. Но прежде, чем она полностью освободила проход, раздался громкий хлопок, что-то с силой вжикнуло по металлу и отлетело. Полая железная башня загудела исполинской струной.
      Народец заволновался, засуетился. Оцепение с него будто рукой сняло. Все загомонили вдруг, загудели, заголосили.
      Очнувшийся Буба высунул голову из-за бачка и завопил благим матом:
      — Это все папаша Пуго! Это он! Его хватайте!!!
      На Бубу не смотрели.
      Все ждали, кто же вылезет из башни? И когда?
      Пак в четырех метрах от Чокнутого Бубы молча и сосредоточенно лупцевал Гурыню. Еще бы! Тот своим дурацким преждевременным выстрелом чуть не испортил все дело! А может и испортил! Он бил придурка зло, метко и безжалостно. Но тот не кричал и даже не стонал, сносил побои молча — знал, за дело лупцуют.
      Ошалевший Буба, совершенно не понимая, что происходит, присоединился к Хитрому Паку и с остервенением принялся бить Гурыню ногами. Тот не мог стерпеть подобного, да еще не от вожака, а от постороннего, пускай и взрослого мужика, избранника. Он извернулся и вцепился своими костяшками в горло Бубе, повалил его на землю и начал душить.
      На площади у трибуны били инвалида Хреноредьева, Бегемота Коко и Длинного Джила. Трезвяк куда-то смотался. Дура Мочалкина с трибуны координировала действия толпы.
      — Эй, ты, обрубок, не ты, вислоухий, а вот ты, зайди с другого края! Я те говорю, с другого! Выбрось палку! Бить только кулаками! Раз, два, взяли! Опа!
      Из кучи-малы доносилось:
      — Едрена-матрена!
      — Прощевайте, братишечки!
      — Бей супостатов! Громи!
      — Попили кровушки, изверги! Души его, души, падлу!
      — Мы-ы! Мы-ы-ы!
      — Сограждане, покайтесь немедля, едрит вас через колено!
      — Щя! Щя мы те покаимся!
      — Бей!
      — Эх! Ох! Ух!
      — На колени, едрена вошь!
      — Дави!
      — И-эх! Хорошо!!!
      И еще многое другое, не передаваемое, но звучное и смачное.
      Лишь один папаша Пуго висел на своих веревочках, словно распятый, и ошалело, с радостным оскалом желтых лошадиных зубов, но по-прежнему не открывая глаз, выдавал привычное:
      — Гы-ы, гы-ы!
      Никто и не заметил, как из дыры в башне показалось нечто невообразимое — большое и страшное.
      Один Пак не растерялся. Но прежде, чем навести железяку на появившегося и выстрелить, он от неожиданности закричал во всю свою луженую глотку:
      — Ага-а!!! Вот оно что!!! Они все вместе!!! Все заодно!!!
      И несколько раз подряд нажал на спусковой крючок. Две пули попали прямо в лоб Чудовищу. И отскочили. Еще одна застряла в плече. Три или четыре прошли мимо, снова заставив полую трубу тяжело и низко загудеть.
      Чудовище не ожидало такого приема. И потому растерялось. Когда Отшельник перед уходом дал ему план подземных коммуникаций и указал по какой трубе надо идти, чтобы вернуться в поселок, Чудовище еще не знало, как оно поступит. Лишь по дороге пришла окончательная решимость. Но почему здесь столько народу? И почему вообще труба привела сюда, на площадь, ведь в плане она заканчивалась в развалинах? И почему стреляют?! Прямо вот так, в лоб, без предупреждения, без причины?!
      Но больше всего Чудовище поразило то, что в сотне метров от него, там, внизу, у мусорных баков, заваленных неубираемой вот уже десятки лет всяческой дрянью, стоял живой и невредимый Пак Хитрец! Да еще с трубкой в руках! Откуда он здесь взялся?! Ведь суток не прошло с тех пор, как Чудовище держало его на собственных руках — безжизненного, холодного, с огромной дырой прямо во лбу и рассеченным надвое хоботом?!
      Пока Чудовище размышляло — а это длилось не больше секунды — Пак снова навел на него трубку. Чуть левее из-за кучи мусора выскочил избитый до предела Гурыня и тоже выставил вперед металлическую трубку. Надо было спрятаться назад, в башню. Но Чудовище опешило — еще один мертвец воскрес!
      — Они все заодно! Бей его!!! — выкрикнул Пак.
      — Изрешечу, падла! Убью!!! — завизжал Гурыня.
      — Я не виноват! Это все папаша Пуго! — закричало следом непонятное существо, представляющее из себя сплошной синяк, залитый кровью, но в котором по особой стати и выправке все же узнавался Буба Чокнутый. — Это все он!!!
      — А-а-а! Чудовище! Они напустили на нас чудовищ!!! — заорали из толпы, разом переставшей избивать активистов. — Спасайся, кто может!
      — Собрание закрыто, сограждане! — торжественно объявила с трибуны дура Мочалкина. — Прошу расходиться! — и спрыгнула вниз, на покореженного инвалида Хреноредьева.
      — Ух ты, едрена-матре-ена-а! — удивился тот. Именно в этот миг Чудовище почувствовало, как в него вонзилось не меньше десятка пуль. Оно тут же полностью вылезло из люка, съехало по трапу чуть ниже. И спрыгнуло на землю.
      — Спасайся!
      — Убивают!!!
      — Вот она, кара! Пришли!!! Праведные!!!
      В давке затоптали Бегемота Коко, отдавили ему вес четыре руки. Брюхо у Коко было непробиваемым. Голова тоже. Мочалкина выносила с поля боя Хреноредьева, на руках, как младенца. Длинный Джил сидел на корточках, охватив руками голову, и мычал.
      — На колени! На колени, грешники! Падлы! — орал какой-то сумасшедший.
      Папаша Пуго очнулся наконец. Он висел и гыгыкал радостно. Наблюдал, как из кармана синенькой телогрейки, расшитой голубями мира, выбирается на свет Божий котособаченок Пипка.
      Вид у Пипки был еще тот — помятый и напуганный. Он полз, цепляясь всеми семью лапками за грубую ткань, полз вверх, норовил до плеча добраться и устроиться на нем. Папаша Пуго тянул к нему свои непомерные обезьяньи губы, облобызать хотел Пипку. Но не доставал. Венок сполз папаше на левый глаз, прикрыл его. Папаша почти ничего не видел. Да в общем ему было и наплевать на это.
      — Чудовищев напущают, бабы! Спасайся! Вот он, суд праведный!!!
      — Атас!
      — Шухер!
      — Щя мочить начнут, падлы!
      — Едрены катаклизьмы!!!
      Пак стоял на прежнем месте и в упор расстреливал Чудовище. Но то и не думало падать. Оно медленно, неотвратимо приближалось. Трус и балбес Гурыня удрал. А Пак все стрелял и стрелял. До тех пор, пока Чудовище не вырвало у него из рук железяки и не закатило затрещины. Он упал и сразу провалился во тьму.
      Но ознаменовалось это мгновение еще и другими событиями:
      — Это не я! — возопил изуродованный Буба.
      Пипка добрался до плеча, уселся поудобнее и взмявкнул.
      Толпа замерла, как по команде, кто где стоял — так и застыли. Головы одновременно поднялись к небу, туда, откуда послышался вдруг резкий неумолкающий треск.
      Над площадью, взметая тучи пыли, разгоняя мусорные валы, наводя ужас и поселяя в сердцах ледяное оцепенение, срывая шапки с голов и сбивая воздушной волной с ног ослабленных, зависли четыре больших и черных винтокрылых машины. Никто не видал таких прежде, разве что слыхали от стариков, да и то не все. Но это не меняло дела — пришла она, кара небесная, зависли над головами те, кто судить не будет. И пощады теперь не жди!
      Машины медленно снижались. В один миг площадь стала такой чистенькой, какой ее никто не видывал отродясь — будто сотня дворников с метлами прошлись по ней, а следом проползла сотня поломоек с тряпками в руках.
      Народ, опомнившийся и трясущийся от страха, разбежался кто куда. Только папаша Пуго висел на трибуне. Да котособаченок Пипка сидел на его плече. Один не мог убежать. Второй ничего не понимал и вдобавок после папашиного кармана ему все раем казалось.
      Правда, за бачками оставались еще двое: Чудовище и Пак Хитрец. Но их не было видно сверху, они притаились за опрокинутыми широченными крышками.
      Чудовище приглядывалось, прислушивалось. Теперь ему было понятно, кто тарахтел в небе там, возле дыры, ведущей в берлогу Отшельника. Но и оно не знало, чего ждать от этих посланцев небес. Думало, вот спустятся, выйдут, а там и видно будет, что к чему и что почем. Хитрец помалкивал, жался к холодному баку. Он только прочухался и не все понимал.
      Машины не спустились на землю. Повисели, повисели и медленно, поднимая еще больший ветер, почти ураганный, сорвались с места. Лишь одна осталась. Но и она приподнялась чуть повыше, сбросила черненький бочонок — прямехонько к трибуне.
      Бочонок упал беззвучно. Из него что-то разлилось, растеклось… И вдруг полыхнуло огнем — стена пламени взмыла вверх, но через секунду осела.
      Боковым зрением Чудовище видело, что и в поселке повсюду: и справа, и слева, и в глубине — что-то полыхает, горит, дымится. Но оно не могло оторваться от зрелища, которое лишало воли, притягивало к себе и вместе с тем вселяло в душу нечто большее, чем просто ужас. Посреди растекающегося огня стояла утесом бордовая трибуна с привязанным к ней папашей Пуго. Она медленно, но уверенно занималась. Языки пламени колыхались, то скрывая папашину фигуру от глаз, то открывая ее. Истошно визжал, совершенно не своим голосом, котособаченок ему некуда было спрыгнуть, кругом бушевал огонь.
      — Папанька!!! — заорал вдруг Пак. И выскочил из-за укрытия. — Папаня!!!
      Но дым уже занавесил все. Лишь пробивалось негромкое, еле слышное:
      — Гы-ы! Гы-ы-ы!!!
      Собиравшаяся уже улетать машина подправила к бакам, снизилась — не больше трех метров отделяли ее от земли. Высунувшийся ствол нащупал орущего Пака.
      Но выстрелить из машины не успели — Чудовище резко подпрыгнуло вверх, уцепилось за маленькое зелененькое крылышко, машину качнуло, ствол спрятался, раза два или три выстрелив. Но все мимо.
      Пак стоял с разинутым ртом и смотрел, как машина резко поднимается вверх, унося с собой цепкое и бесстрашное Чудовище.
      А может, у них так и запланировано было? — подумалось ему. — Черт его знает, поди разберись.
      Он не стал разбираться. Он первым делом подобрал свою железяку. А потом пошел поглядеть, во что превратился папанька.
      Сгоревшая трибуна обвалилась, и ничего нельзя было разобрать — где что, где папанька, где доски, где Пипка… Только синенькая телогрейка, пошитая из несгораемого материала, дымилась посреди угольев. Но голубей мира на ней не было видно, наверное, выгорели вместе с нитками, которыми их вышивали.
      Эда сидела на дубовом табурете, уперев лапы в бока, — победительницей сидела.
      — А чего я вам говорила, а?! — торжествующе поучала она Мочалкину-среднюю и Мочалкину-старшую. — В подпол надо было прятаться, вот и вся наука! Дуры — вы и есть дуры!
      Мочалкины согласно кивали. Инвалид Хреноредьев лежал на полу. Он был несокрушим.
      — Первым делом надо Бубу посадить в подпол, — сказал он, — чтоб умных людей слушал, ядрена тарахтелка!
      — Да хрен с ним с Бубой! — заявила Эда. Инвалид взъерепенился.
      — Чего-о?! Ты на кого тянешь, Огрызина?!
      Та не стала обсуждать с Хреноредьевым такие сложные проблемы, а просто спихнула его самого в подпол, вильнула слегка своим тюленьим хвостиком. И инвалид загремел! Так загремел, как сорок тысяч других инвалидов греметь не могут! Только минут через десять изнизу раздался его приглушенно-удивленный голос:
      — Вот его едрена-матрена! Извиняюсь, стало быть!
      Приблудшего Бубу Чокнутого били все вместе. Даже соседи присоединились и отвешивали Бубе тумаки. Но тому, видно, было уже все равно. Да и Буба ли это был?! Никто так и не смог выяснить столь важный факт толком.
      Длинный Джил сидел на земле, за хлевом, тихо подвывал сокрушался, что не смог спасти папашу Пуго, а ведь знал, добром дело не кончится, и почему ему Бог не дал языка — он бы все им растолковал, все бы разъяснил. Да поздно!
      Пак тоже пришел к Эде. Он уже побывал на месте их с папанькой хижины. Но там было все выжжено — ни стен, ни заборчика, — ровненькая насыпь угольков да пепла. Куда еще деваться?!
      Огрызина погрозила Паку кулаком.
      — Гляди у меня, молокосос! Я те поугрожаю еще! — она была отходчивой бабой.
      Бегемоту Коко сломали три руки. Но он не тужил.
      — Заживет к следующему покаянию, братишки. Все ништяк!
      Бубу он бить не стал — себе больней.
      Трезвяк пришел последним. Он был возбужден до предела. Но страха в нем уже не было. Лицо горело.
      Брови грозно супились.
      — Две трети поселка выжгли, суки! — сказал сходу.
      — Ого! — подал голос из подпола Хреноредьев, — Едрит твою!
      Остальные сидели с разинутыми ртами. Хотя и ждали погрома, но никто такой жестокости от туристов не ожидал, разве они виноваты в чем-то, посельчане-то! Ведь нет же, не виноваты! Хотя и кто разберет, может, провинились, сами того не ведая.
      Бубу Чокнутого забросили в хлев. И его там со сладострастием вылизывали детеныши Эды Огрызины. Буба не сопротивлялся. Ему было все равно. Он лежал и вспоминал, как прекрасно жилось там, за барьером. Вколешь себе порцию ширева и балдеешь, витаешь в ином мире, в котором все прекрасно и сказочно, в котором существуют такие цвета и запахи, каких отродясь не водится на земле, в котором ни к чему жратва, выпивка, развлечения, бабы и, уж само собой, работа! А что здесь? Здесь все погано! И наплевать, что выжгли поселок! Выжгли, значит, его и надо было выжечь! Да не на две трети, как говорит этот недоумок Трезвяк, а полностью! Со всеми этими обалдуями! Так размышлял Буба Чокнутый, лежа в хлеву посреди выродков, слизывающих с него кровь. И от этих дум Бубе становилось легче.
      Туристы появились неожиданно. Они выросли будто из-под земли — пять длинноногих фигур в скафандрах, масках, с трубками в руках. Они не переговаривались, не суетились, не оглядывались. Они просто появились.
      Пак успел юркнуть в кусты. И он все видел, все слышал. Он не смог даже приподнять своей железяки, его клешни свела судорога, позвоночник оцепенел — ни согнуться, ни разогнуться! Но глаза-то, глаза были широко раскрыты! Как прикованный смотрел он на происходящее.
      Обе Мочалкины завалились без крику, без стонов.
      Длинный Джил вскинул вверх руки, вытянулся, застыл так на секунду, а потом рухнул плашмя. Эда Огрызина завизжала, закрутилась на одном месте, обливаясь кровью, закидывая голову назад, суча жирными ножками. Ее тюлений хвост молотилкой стучал по земле. Но и она стихла. Трезвяка видно не было.
      Туристы постояли немного. И ушли.
      Пак вылез из-за кустов. Огляделся.
      — Чего у вас там, едрена-матрена?! — громовым голосом вопросил из подпола инвалид Хреноредьев. — Осатанели, что ль?!
      Его и Бубу Чокнутого туристы не заметили.
      Крылышко было маленьким и каким-то скользким, держаться за него было неудобно. Но Чудовище держалось, несмотря на свой внушительный вес. Держалось, обвив его шестью щупальцами, присосавшись к обшивке, оставив и свободные конечности на всякий случай, мало ли что!
      И как показало время, сделало это Чудовище не напрасно. Из-за приоткрывавшейся дверцы дважды высовывались туристы: первый, увидав незапланированного пассажира, побелел как мел — это было видно даже сквозь прозрачное прикрытие маски — и тут же скрылся; второй высунулся, выставив вперед трубку… Это был опрометчивый поступок. Чудовищу надоело за последние сутки быть живой мишенью. И оно поступило очень просто, почти рсфлекторно — резко выкинуло вперед свободное щупальце, обвило трубку вместе с рукой туриста и выдернуло его из машины. Турист пропал в дымной пелене. Чудовище попробовало прикинуть, сколько же тому придется лететь вниз, до встречи с землей. Но ничего не получилось — попробуй-ка сориентируйся в этом чертовом смоге: на какой высоте они летят, куда?! И летят ли вообще? Может, зависли над поселком? Ничего нельзя было определить. Но судя по тому, что обдувало резким и вонючим ветром, и обдувало все время с одной стороны, они куда-то летели.
      Надо было что-то делать. Чудовищу вовсе не светило попасть на туристовскую базу или куда-нибудь еще. И оно принялось потихоньку, но включая в работу почти все мышцы своего огромного тела, раскачивать машину.
      Поначалу сделать это было непросто — могучий мотор, винты обладали зарядом нечеловеческой энергии, посоперничай-ка с нчми! Но Чудовище не торопилось — оно медленно и ритмично переваливало свой вес, свою массу с одной стороны крыла на другую. Чего, чего, а упорства Чудовищу было не занимать.
      И машина поддалась, она, вслед за своим живым маятником, стала покачиваться с боку на бок, все резче, все сильнее. Сидящие внутри сообразили, что так можно нарваться на неприятности, замедлили ход, сделали отчаянную попытку выровняться. И им это, возможно, удалось бы. Но Чудовище выбрало удобный момент и забросило щупальце вверх, вбив вовнутрь боковое стекло и зацепившись за край дверцы. Теперь оно имело надежную опору!
      Почти сразу же сверху полилась зеленая жижа — там отчаянно, в несколько рук, резали, пилили, рубили всем, что только имелось в кабине, это цепкое жилистое мускулистое щупальце. Но было поздно.
      Чудовище почти не ощущало боли. Им овладело нервное беспокойство, почти азарт. Оно уцепилось за край второй конечностью, подтянулось… и чуть не полетело вниз. Дверца оторвалась, слетела с петель, искореженных, согнутых. Один из туристов выскочил следом, видно, слишком усердным был. Он тут же растворился в пелене, как и его предшественник.
      Но Чудовище не упало. Оно успело зацепиться за боковины. И вытянуло вверх третье щупальце, обвило его вокруг кресла. Теперь проблем не было — подтянуться на трех конечностях, даже для такой громадины, дело плевое.
      Когда оно заглянуло внутрь, в кабине стало еше на одного человека меньше — пилот, сидевший в соседнем кресле, схватился руками за голову и выпрыгнул из машины. Он сорвал с себя на лету маску. И еще какое-то время был слышен его жуткий крик — крик потерявшего разум.
      Внутри оставалось двое. Они забились в дальний конец машины, выставили перед собой трубки. И ждали. Чего они могли ждать, было непонятно. Но эти два туриста не решались стрелять.
      "Пускай мы гробанемся вместе с этой тарахтелкой, — подумало Чудовище, пускай! Наверное, так будет лучше. Прав был Отшельник — незачем умножать зло в мире, его и так много!" Оно отвернулось от дрожащих. туристов. Наугад ткнуло щупальцем в пульт управления, попало в какую-то клавишу. Машину накренило. Моторы надсадно взвыли. Но, видно, была во внутренностях этой тарахтелки какая-то автоматика, она выправила машину. Второй раз экспериментировать Чудовище не стало.
      — Эй, вы, — сказало оно вполголоса, не оборачиваясь. Охотнички. Чего ж вы? Давайте, шуруйте, а то навернемся всей компанией!
      Туристы явно не ожидали услышать нечто членораздельное от жуткой невообразимой твари, что заползла в их машину. И потому растерялись окончательно. Один из них упал — лицом вниз, сознание потерял. Второго Чудовище за ногу подтянуло к креслу, усадило. Надавило слегка на плечо.
      — Давай! Потом будешь нюни распускать! Никто тебя не трогает, понял?!
      И турист что-то понял. Может, был докой по части лингвистики, может, его предки когда-то жили на этой земле, и он от них перенял немного, может, просто толковый попался.
      — Тофай! Тофай! — повторил он возбужденно. — Мы умель! Пошла! — и вцепился в рычаги.
      Тарахтелка пошла вниз.
      — Где мы? — спросило чудовище.
      Турист залопотал что-то по-своему, быстро и непонятно.
      — Не суетись, Биг! Я рядом! — сказал вдруг Отшельник.
      Чудовище резко обернулось. В кабине никого не было. Померещилось, небось.
      — Нет, Биг, тебе не померещилось, — повторил Отшельник.
      И Чудовище сообразило, что слова доносятся не снаружи, что они звучат в голове.
      — Ты никогда не разговаривал со мной так, издалека… начало было Чудовище.
      — Мало ли чего еще не случалось с тобой, Биг. Не удивляйся. Я помогу тебе немного, чем смогу. Правда, для этого мне пришлось высосать полторы банки проклятого пойла. Ну да ладно, Биг, мы же не будем считаться, верно?
      — Нет, — ответило Чудовище.
      — Ну и хорошо, малыш. Я не буду надоедать. Сам все делай! Но я буду переводчиком между тобой и этим, считай, что я спутник связи, а вы два абонента!
      — Ты мудрено говоришь, Отшельник, я не все твои слова понимаю.
      — Если бы хоть кто-нибудь на земле все слова понимал, Биг! Мы бы жили совсем в другом мире! Ну все, хватит болтать! Не для того я себя гроблю, Биг.
      Чудовище повернуло голову к туристу.
      — Где мы?
      Тот ответил, не разжимая губ.
      — В двухстах милях от этой вонючей дыры, где погибли наши парни! Чего ты хочешь? Не смотри на меня, мороз по коже дерет! Никогда бы не подумал, что такое… — он запнулся, что такие бывают разумными. Нет, не смотри, у меня руки дрожат. Мы навернемся, если я не успокоюсь. Хотя какая разница, все равно ведь ты меня сожрешь со всеми потрохами, когда мы приземлимся, верно?
      — Верно! — подтвердило Чудовище. — Сожру и не поперхнусь.
      После этих слов турист как-то расслабился, вздохнул почти облегченно.
      — Куда ты сейчас правишь?
      — Какая разница, где быть сожранным.
      — Не шути, охотничек, ты не у себя за барьером, помни об этом!
      Краска отлила от лица туриста, руки задрожали. Но он был крепким парнем, совладал с собой.
      — Если ты настаиваешь, можно повернуть назад!
      — Да, я настаиваю, — подтвердило Чудовище.
      Тарахтелка завалилась на левый бок. В брешь стало задувать. Но Чудовище не боялось сквозняков.
      — Ты можешь связаться с другими машинами, теми, что жгли поселок?
      — Нет! — резко ответил турист. — Не могу!
      — Врешь!
      — Нет, не вру! Ты сам разгромил здесь все. Сейчас связи нет.
      — Но они знали о том, что я улетел с вами, знали?
      Турист усмехнулся. Сдвинул маску.
      — Конечно, знали! — он помедлил немного, видно, решая, говорить или не говорить. Но потом сказал всетаки: — Мы вместе смеялись. Над тобой! Они не видели, но мы все им рассказывали. А они давали советы — как тебя прижать к земле и раздавить или подняться повыше да тряхнуть так, чтобы слетел. Но потом решили, что ты и сам отвалишься — повисишь, повисишь немного, пока силенок хватит, да и отвалишься… Вот и отвалился, мать твою! — турист искренне и беззлобно выругался. — Лишь когда ты выдернул Сила, они хотели сблизиться, расстрелять тебя в упор. Говорили, мы изрешетим это чучело паршивое за нашего мальчугана! Мы с него на лету скальп снимем!
      — Ладно, заткнись! Слишком много говоришь, приятель! оборвало его Чудовище.
      — Ничего, перед смертью можно! — сказал турист и умолк.
      — Где мы?
      — Еще миль двадцать.
      — Они не встретятся нам?
      — А я почем знаю! Ты чего, боишься?
      — Боюсь, — сказало Чудовище, — за них боюсь!
      — Ну-ну! — выдавил турист с иронией. Он окончательно пришел в себя.
      Чудовище выглядывало вниз. Но оно ничегошеньки не видело. Все было в дыму, в тумане. Только теперь оно осознало, в какой степени было прокопчено и загазовано Подкуполье. Но Чудовищу не с чем было сравнивать, оно не видело иных мест, знало лишь, что на востоке совсем плохо, что там земли под собой не увидишь. И все же зрелище это навевало печаль.
      — Ты бы пониже спустился, что ли!
      — Есть, командор! — ответил турист.
      Машину накренило.
      Они зависли над какими-то развалинами, еле проглядывающими в серо-желтой пелене, похоже, над тем самым пустырем, где произошло ночное сражение.
      — Давай-ка еще ниже!
      Теперь прямо под ними стояла гусеничная машина с погнутым стволом. Чудовище признало ее — та самая!
      Турист молчал. Но по лицу у него ходили желваки, губы подрагивали.
      — Любуешься? — наконец выдавил он. — Твое дело, наверное?!
      Чудовище еле сдерживалось, чтобы не отвесить наглецу хорошую плюху.
      — Это их работа! — процедило оно, почти не разжимая жвал. — Спускайся!
      Тарахтелка совсем медленно, будто в нерешительности, опустилась прямо на брюхо.
      — Старая модель, — оправдался за нее турист, — с ваших складов, кстати. — Он повернул голову к Чудовищу. — Но когда придут наши…
      — Что будет, когда придут ваши? — поинтересовалось Чудовище.
      — Сам увидишь.
      — Ладно, поживем — увидим, — согласилось Чудовище. — А сейчас ты кое-что увидишь.
      И оно без церемоний выпихнуло туриста из кабины. Тот упал на колени — прямо в груду битого кирпича упал. Но не застонал, не закричал, лишь поморщился.
      — Пошли!
      Чудовище подтолкнуло его в направлении подвала, ставшего братской могилой для половины поселковой малышни. Им надо было проделать не более десятка-полутора шагов.
      Винт тарахтелки все так же вращался. Правда, вхолостую.
      — Я тебе покажу это, чтоб ты знал! Но я тебе покажу это и по другой причине, догадываешься?!
      — Нет, — мрачно ответил турист.
      — Зря! Она очень простая — ты никому и никогда не расскажешь об увиденном, понял?
      Турист промолчал. Но он все понял.
      — Гляди! — Чудовище распахнуло дверцы, приподняло крышку. Потом откатило несколько камней. В глубине подвала в ряд лежало несколько отвратительных существ — мертвых, скрюченных, ничего кроме омерзения не могущих вызвать у нормального туриста, у землянина. — Ты видишь этих детей?!
      Турист отвернулся.
      — Их убили ваши… Они их расстреливали в упор, как зверей! Нет, хуже, как мишени в тире! Ты понимаешь, о чем я говорю или нет?! Не лукавь перед смертью, говори!
      Турист сказал совсем тихо, но твердо.
      — Ты можешь меня убить, знаю. И убьешь! Но мне не жалко этих тварей, понял! Совсем не жалко! Я и смотреть на них не могу, меня тошнит, понимаешь, тошнит, вот-вот вырвет! Меня и от тебя тошнит! Убивай! Но я такой падали, такой дряни даже в кошмарных снах не видал! — турист распалялся все больше и больше: — Ты бы поглядел на себя в зеркало!
      Чудовище вздрогнуло. Но не стало выказывать своего недовольства. Оно принялось снова засыпать тела щебенкой, заваливать камнями. Потом затворило крышки.
      — Вы все здесь уроды! Нелюди! Мутанты! Кто бы мог подумать, что на нашей Земле появятся такие гадкие твари! Ведь это же бред! Это же чудовищно! Куда мы все катимся?! Меня просто тошнит от всего этого…
      — Да ладно, успокойся ты, — Чудовище снова слегка коснулось щупальцем плеча туриста, — успокойся! Не так уж все и страшно. Тебя как зовут?
      Турист поднял на него удивленные покрасневшие глаза.
      — Хенк, — сказал совсем другим тоном, как-то сипло и мягко.
      — Ну и ладно, Хенк. Не бойся, не трону. Пока не трону! заявило Чудовище. — А у меня и имени-то нет… позабылося что-то. Все по-разному кличут, кто чучелом, кто образиной, кто тварью, кто чудовищем…
      — Не прибедняйся, Биг! — вмешался Отшельник. — У каждого есть имя. Каждого мать как-то называла в детстве.
      Хенк огляделся. И Чудовище огляделось. Они не увидели Отшельника. Зато они увидали другое — тарахтелка, поднимая пыль, взревывая моторами и покачиваясь, отрывалась от земли.
      Турист кинулся к ней.
      — Поздно, Хенк! — бросило ему в спину Чудовище.
      — Вот сволочь! — выкрикнул турист, когда машина пропала в пелене.
      Чудовище подошло ближе.
      — Да, друзья у тебя верные, — сказало оно, — на таких можно положиться.
      Гурыня наблюдал за странной парочкой из-за надежного укрытия — полуобрушившаяся стена загораживала его с трех сторон. К тому же, в двух шагах позади был лаз, в который можно нырнуть в случае чего. Лаз вел в подвалы, а там ищи-свищи его!
      Он уже трижды поднимал свою железяку и прицеливался в туриста — то в голову, то в грудь, то в пах, не мог выбрать, куда вернее садануть. На Чудовище он даже пуль тратить не хотел, это все одно, что в воздух палить или в стену.
      Но и в туриста он так и не выстрелил. Что-то подсказывало Гурыне — не спеши, не надо рисковать, что у тебя — две башки, что ли?! Вон, у Близнецов-Сидоровых было две башки, а толку?! Нет, не хотел Гурыня расставаться с жизнью. Особенно после вчерашней истории, когда ему довелось уже побывать на краю.
      Гурыня не один был в развалинах. Пока этот умник Пак все вынюхивал, да выведывал, Гурыня набрал-таки себе ватагу. А что ему оставалось делать, всю жизнь бегать за Паком, который сам не знает, чего хочет?! Не-ет, у Гурыни тоже кое-что в башке шевелится, и он не из последних в поселке, он еще себя покажет!
      Правда, ватага подобралась хилая, да и не ватага, а так, кучка — трое кроме Гурыни. Но лиха беда начало! Главное, ребята были смирные, послушные, дрожали перед ним как былинки. Но они еще покажут себя в деле! Гурыня надеялся на них. Хотя и не слишком.
      Он вчера подобрал еще две железяки возле машин туристов. Но Хитрому Паку не стал говорить о них, знал, отберет вожак железяки и еще накостыляет вдобавок. Гурыня их припрятал. Пригодятся.
      Новонабранной салажне он не спешил раздать оружие. Перекалечат друг друга, переубивают, все дело засыпят. А дело мнилось Гурыне большим, сулящим немалые выгоды.
      — Ну чего там? — поинтересовался шепотком из лаза Лопоухий Дюк.
      Его шарообразная голова со слоновьими ушами и тремя мутными глазами без зрачков маячила на уровне щебенки — Гурыня запретил вылезать наружу.
      — Цыц, падла!
      Дюк перепугался и спрятался.
      — Все дело испортят, — процедил Гурыня под нос.
      Он постоянно думал и говорил о каком-то деле, все намекал на что-то, обещал, сулил златые горы. Но ничего путного в его голове не было, никакого сколь-нибудь обстоятельного плана Гурыня по своей непостоянной и вспыльчивой натуре разработать не мог. Но ему очень хотелось, чтобы все думали, будто им расписаны действия на год вперед, что все нити в его руках.
      Когда тарахтелка улетела, Гурыня чуть не нажал было крюк. Еле сдержался. Не было бы Чудовища, он бы без размышлений, в первую секунду же прикончил бы туриста. Но Гурыня не знал, как поведет себя эта мерзкая тварь. Не послушали его вчера, придурки! А он один прав был! Надо было кончать эту образину! Всем вместе, сообща, когда лежала на пустыре опутанная, пойманная ими! Прикончили бы — и все пошло б подругому! А все Умник Пак! Чтоб ему хобот оторвали!
      Чудовище с туристом бродили по пустырю, осматривали машины, заглядывали внутрь. Чего они искали, Гурыня понять не мог.
      — Долго нам тут еще торчать? — снова подал голос Лопоухий Дюк.
      Гурыня бросил в него камнем. Но не попал. Дюк быстро убрал голову в лаз.
      Долго ли придется сидеть в засаде, Гурыня и сам не знал. Ему тоже порядком надоело тут торчать. Он любил быстрые дела, заведомо выигрышные. Или такие, чтоб шлепнуть кого да и смотаться по-быстрому, пока не засекли. Вот это да! Это стоящее предприятие!
      — Ну их! — прошипел он сам себе. — Падлы!
      И на карачках подполз к лазу. Протиснулся в дыру, щелкнув костяшкой прямо по лбу Лопоухому Дюку.
      В подвале было темно и сыро. Но Гурыне не привыкать. Он сразу увидал, что забившийся в угол Бага Скорпион жрет чего-то, наяривает вовсю своей тройной зубастой челюстью.
      Гурыня подскочил к Баге молнией. Тот не успел запихнуть в рот остатков падали, поперхнулся, выпучил красные рачьи глаза. Железяка дважды опустилась на хребет Баги. Цепкие костяшки Гурыни вырвали комок почти из самого рта.
      — У-у, падла! Втихаря жрешь?!
      Бага не оправдывался. Он судорожно глотал то, что успел набить за щеки. И за это получил еще разок железякой.
      Гурыня бросил отвоеванный комок Дюку.
      — Подели на троих, — сказал он, раздуваясь от собственного поистине царского великодушия.
      Скорпион наконец прожевался, отдышался, выдохнул с натугой и прохрипел:
      — Чего дерешься-то?! Там вон, внизу, скоко хошь крыс, расплодились, понимаешь, а ты дерешься!
      Дюк с тщедушным Плешаком Громбылой ринулись в указанном направлении, в нижний отсек подвала. Но Гурыня их остановил.
      — Вы что, салаги, хавать сюда пришли?! — грозно вопросил он со свойственным ему в минуты бешенства змеиным шипом. Жрите, что дают!
      Дюк с Плешаком послушно принялись жевать свои части поделенной тушки. Гурыня спрятал жирную лапку в карман комбинезона. Присел на ступеньку. Он мог бы и посуровее наказать разгильдяев, но на первых порах не стоило пугать малышню, да и себя не гоже выставлять зверем. Пускай попривыкнут, пооботрутся. А вот наберется когда с десятка два, тогда другое дело. Тогда ему надо будет лишь успевать их друг на друга науськивать, стравливать, да колотить почаще — и они в нем души не будут чаять! А сейчас можно поласковей, поспокойнее, по-отечески.
      — Шлындают, падлы! — поведал он о происходящем. — Как по своей хибаре! Ну мы еще поглядим, кто тут хозяин, верно я говорю, а?!
      Все трое новобранцев закивали, заморгали. Они с восхищением глядели на Гурыню. А как же, герой! Отчаянный малый! Вожак!
      Гурыня и на самом деле выглядел геройски. После вчерашнего, после бесчисленных сегодняшних потасовок на нем места живого не было — сплошь синяки да ссадины, кровоподтеки и шишки! Комбинезон был разодран и изгажен — такого и в мусорных кучах не отыщешь. Но Гурыня не снимал его, гордился одежкой.
      На длинные речи и повествования терпения не хватало. И он закончил совсем коротко:
      — Ничего, падла, мы их всех ухайдакаем!
      Плешак Громбыла сидел ни жив, ни мертв. Он впервые видел настоящего живого героя. И он уже сейчас готов был идти за своим вождем хоть куда, хоть на самый край света, и даже погибнуть там! Вот только сил у Плешака не было. Четыре хиленьких лапки с четырьмя пальчиками-коготками на каждой да кругленькое брюшко, мячиком выпирающее из комбинезона. Разве что клюв-долото! Эта штуковина еще могла как-то пригодиться. Она торчала на плоском лице совершенно лишней деталью — наградили его родители, а может, сам черт с дьяволом, этим костяным наростом! Года два назад Плешачок Громбыла, будучи еще совсем карапузом, проткнул клювиком девочку-соседку, насквозь проткнул. И не со зла причем, наоборот, ткнулся ей в щечку, обуреваемый множеством чувств восторженных и нежных, да и вышиб с другой стороны половину виска, вместе с глазом вышиб. Его, конечно, пожурили за неосторожность. Маманя высекла прутиком. Папаня дал затрещину. Мать девочки, соседская баба, погрозила пальцем. На том и позабылось все. Но Громбылу с тех пор сторонились. Никто с ним не хотел дружить. Да ему и не нужны были друзья, подумаешь! И без них обходился! Зато под чью руку попал нынче! Сам Гурыня, боец и богатырь, бесстрашный и могучий, пригрел его, приобщил, можно сказать! Это ж ценить надо!
      Скорпион Бага смотрел на мир проще. Ему что Гурыня, что задница с хвостиком, лишь бы к ватаге прибиться, чтоб не одному, чтоб в стае! Скорпион был тугодумом и скрягой. Он почти не умел ходить на двух нижних конечностях, редко вставал на них, зато на шести бегал быстрее любого — только мелькали в глазах гибкие, трехсуставчатые лапы. Но башка у Баги варила. Он умел считать и даже знал некоторые буквы. Умные люди поговаривали, что если Бага годика три-четыре позанимается без ленцы, так он и читать сможет что попроще! Но Бага думал о своем, у него другое планы были.
      — Мы тут сидим как дураки, понимаешь, — сказал он, — а там, в поселке, обогатиться можно было! Там скоко всего пожгли. Понимаешь?! Вот бы полазить-то по погребам, по хибаркам — точняк, обогатимся! Там стоко припрятано, понимаешь!
      — Цыц, падла! — оборвал его Гурыня. — Умный, что ли?! Вон Пак, падла, тоже умным был, всю ватагу угробил! Ты, Скорпион, мне мозги не закручивай! Раздобудем железяки, падла, все наше будет! Понял?!
      Бага тяжко вздохнул. По нему лучше был воробей в кулаке, чем тарахтелка в задымленном небе. Но он промолчал. Он не знал, что Гурыня обдумывает, как бы научиться управлять хоть одной машиной погибших туристов, как бы угнать ее, спрятать подальше от глаз, да поскорее, сегодня, ведь с минуты на минуту здесь могут появиться сами туристы! Вон, один уже появился! Да еще вместе с этой образиной! Прав был Пак Хитрец все они заодно!
      — Ежели чего, свистну! — сказал Гурыня и вылез наружу.
      Он снова занял свою удобную позицию. Вытянул шею. Всмотрелся. Ни чудовища, ни туриста не было видно. Но они могли запросто стоять за какой-нибудь развалюхой, или же их скрывал смог. Гурыня не стал спешить, выждал несколько минут, не столько всматриваясь, сколько вслушиваясь. Но было тихо.
      И тогда он по-змеиному выполз из-за стены, проскользнул между чахлым кустом и грудой замшелых камней. Подобрался к той самой западне, к каменной ловушке, где погибло Паково войско.
      На кирпичах и щебенке были видны следы запекшейся крови и тут, и там, и отдельными пятнышками, и засохшими лужицами… Но Гурыня проползал мимо, ничего не ощущая, не боясь испачкаться, он не был сентиментальным.
      Когда до ближней машины оставалось не больше четырех метров, он встал на четвереньки, еще раз внимательно огляделся. И в два прыжка подлетел к машине, запрыгнул на броню и вслепую сиганул в распахнутый люк. Больно ударился обо что-то.
      — У-у, падла! — вырвалось у него так громко, что он зажал рот обрубком.
      Кресло было неудобным. Его делали для туристов, а не для Гурыни. И потому тот устроился в нем на корточках, слегка привалившись спиной к спинке.
      В машине было светло. Прямо перед Гурыней торчала какая-то странная палка с набалдашником. Он потянул ее на себя. Палка с трудом поддалась. Но ничего не произошло, машина как стояла, так и оставалась стоять, не качнулась даже. Тогда Гурыня начал по очереди нажимать на кнопки. Когда дошел до третьей слева, зелененькой, машина вдруг затряслась, загудела. Но с места не сдвинулась.
      — Ну, падла, щя ты у меня поедешь! — прошипел Гурыня. И ткнул сразу в несколько кнопок своими костяшками.
      Дико взвыла невидимая сирена. Зажглись фары, пробивая световые туннели в стене смога. Машину затрясло еще сильнее. Но она стояла. Стояла как вкопанная!
      Гурыня сжал свои обрубки и начал колотить по пульту. Потом дернул что было сил за палку.
      Вой стих. Свет пропал. Машина дернулась и тихо-тихо, со скоростью черепахи, поехала. Гурыня радостно, совсем как покойный папаша Пуго, загыгыкал. Сбывалось! Сбывалось задуманное! Он вылез на броню, всунул в рот две костяшки и свистнул. Потом еще раз.
      Первым подбежал Скорпион Бага. Он с недоверием остановился за метр от ползущей машины. Потом, ободренный примером Гурыни, залихватски раскачивающегося на башенке, вспрыгнул наверх. Следом подскочили Дюк с Громбылой. Обоих трясло от страха. Но и они не спасовали.
      — Только цыц! — предупредил Гурыня, когда они все забрались внутрь.
      — А она не взорвется? — спросил Лопоухий Дюк.
      — Цыц, я сказал!
      Гурыня дернул на себя палку с набалдашником. И машина поехала быстрее, наткнулась на обломки стены, но перевалила через них, сильно накренившись влево.
      — Щя, разберемся! — зло проговорил Гурыня. И нажал еще одну кнопку.
      Машина взяла правее. Стала набирать ход.
      — Во, падла! Не, вы просекли! Во ведь, падла!!! — в восторге кричал Гурыня.
      Их стало сильно качать. Машина перла, не разбирая дороги. И прежде, чем Гурыня сообразулл заглянуть в висящие перед ним окуляры и рассмотреть хоть что-то толком, машину вдруг резко дернуло… и она, заваливаясь носом вперед, полетела куда-то. Падение было недолгим, его даже не успели почувствовать. Зато удар оказался резким и настолько чувствительным, что все четверо заорали в голос. А тщедушный Плешак Громбыла тут же потерял сознание.
      Гурыня сперва отшиб до невозможности зад при падении, а потом так стукнулся головой о бронированную переборку, что в глазах у нега заплясали желтые и зеленые карлики. Он сильно прикусил свой узенький словно жало язычок. И теперь сидел и тонюсенько скулил.
      Лопоухий Дюк пересчитывал ребра. Но он не знал, сколько их всего должно было быть, и потому затея его была обречена на провал. Ему сильно окорябало ухо о переборки. Но он терпел.
      — У-у, падла! — наконец ожил Гурыня.
      — Каюк! — трубно провозгласил Скорпион Бага.
      Он дернул завалившегося на спину Громбылу за лапку. Тот пришел в себя.
      — Где мы?
      — Щя разберемся! — заверил Гурыня.
      Он приподнял захлопнувшуюся крышку люка. Высунул голову наружу.
      — Темно, падла!
      Гурыня вылез полностью, потирая отбитую задницу и беспрестанно ругаясь. На всякий случай он сжимал левым обрубком железяку. Но стрелять, похоже, было не в кого. Он посидел немного на броне. Потом наощупь спустился вниз, придерживаясь за траки гусеницы. Почва под ногами была твердой. Гурыня даже притопнул слегка. Нагнулся, постучал костяшками, железякой. Гул эхом разнесся вокруг и уплыл куда-то далеко-далеко. Под ногами была никакая не почва, это был железный пол.
      — Чего там? — поинтересовался из машины Скорпион.
      — Труба! — ответил Гурыня.
      Туристы недолго пробыли на пустыре. Они подобрали трупы своих, погрузили их в машины и улетели.
      Пак рассчитывал, что они будут изучать местность, выискивать следы, приглядываться, принюхиваться, стараться как-то восстановить картину ночного побоища. Но все оказалось значительно проще. Напоследок туристы сбросили на пустырь пару бочонков с зажигательной смесью — очистили огнем оскверненное место.
      Смесь прогорела, почти ничего не изменив на пустыре. Да и чему там было меняться. Другое дело, поселок. Когда Пак возвращался, он еле отыскал дорогу, так неузнаваема стала местность.
      Неудачный сегодня выпал денек. Одно дело, что ожил! А может, и не стоило оживать-то, для чего?! Нервы у Пака начинали не выдерживать. Он с силой пнул по какой-то деревяшке, валявшейся посреди замусоренной дороги. И отшиб ногу — деревяшка оказалась не деревяшкой, а запыленной железкой. Дальше он шел, прихрамывая, припадая на ногу, будто неистребимый и несгибаемый инвалид Хреноредьев, которому все было нипочем.
      За ним увязался было трехлапый пес с длинным, волочащимся по земле крысиным хвостом. Но Пак рыкнул на него, погрозил клешней, и пес отбился. Наверняка, он остался без хозяев и тосковал, не находил себе места. Только Паку было сейчас не до телячьих нежностей.
      Дважды приходилось прятаться за кустами — нарывался на группки туристов, обходящих окраинные дома. Туристы не заходили ни во дворы, ни в сами хибары. Но если кто-то попадался им на глаза, они поступали очень просто — поднимали свои металлические трубки и нажимали на спусковые крючки. Паку их поведение было совершенно непонятно. Он не видел в нем никакой логики. Зачем же гробить всех подряд, что за смысл такой?! Нет, видимо, существовали на белом свете вещи, не допустимые его уму.
      К лачуге Эды Огрызины он подобрался к вечеру, когда начинало темнеть. Первым делом заглянул в хлев. Буба Чокнутый мирно посапывал посреди выродков. Да и немудрено, он устал за этот суматошный день. Выродки не спали. Они все так же тряслись, разевали пасти, рты, клювы, просто дыры посреди голов или туловищ — жрать просили. Ну чем им мог помочь Пак Хитрец? Он и сам был голоден. Правда, на раздачу идти боялся. По его соображениям, именно там должны были устроить засаду туристы — ведь куда первым делом попрутся посельчане? Конечно, к раздаче, за своей миской баланды! Да еще к краникам, за глотком пойла! Вот там-то им всем и каюк! Так думал Пак. Но уверенности в его мыслях не было.
      — Эй, кто там? — подал голос из подпола Хреноредьев.
      Пак не ответил. Он рыл за кустами яму. Надо было закопать трупы. Тащить их к отстойнику не было никаких сил. А от Бубы и инвалида сегодня помощи не дождешься, это точно.
      — Я, едрена-матрена, кого спрашиваю?! — взъярился Хреноредьев.
      Он не мог вылезти на своих деревяшках из подпола. И это его бесило.
      — Да пошел ты! — отозвался Пак. — Помог бы лучше, чем орать, дурак чертов, избранник хренов!
      — Чего?! Ты как мене обозвал, щенок?! На что намекаешь, едрит тя кочергой?!
      Пак ответил спокойно и рассудительно:
      — А я тебе поясню, Хреноредьев. Остолоп ты и хрен моржовый, потому тебе и кликуху такую дали, понял? Или разъяснить?!
      Из подпола раздалось яростное сопенье и хрипы, перешедшие в вопль:
      — Ах ты, гаденыш! Вот я щя вылезу, башку те отвинчу!
      — Вылезай, вылезай! Копать поможешь.
      Пак весь взмок от непривычной работы. Рыл он долго, а ямка получилась совсем небольшой. Он за ногу подтащил к ней Мочалкину-среднюю — места хватало лишь на нее одну.
      Нет, так дело не пойдет, решил Пак, можно полжизни проковыряться с этими покойничками! Лучше спихнуть их всех в подпол, знатная получится братская могила! А сверху земелькой припорошить. Так он решил и сделать.
      Но сначала сбегал на площадь. Собрал в мешок золу, оставшуюся то ли от папаньки, то ли от трибуны. Телогрейку, утратившую голубей мира, трогать не стал. Ну ее! Пускай валяечся!
      Мешок он втиснул между посиневшим и потерявшим свою величавость Бегемотом Коко и Мочалкиной-старшей. Заглянул в подпол.
      — Эй, вылазь давай! — сказал он Хреноредьеву. — А то я тебе сверху сотоварищей подкину, они те бока намнут!
      — Не вылезу! — буркнул Хреноредьев.
      — Считаю до четырех! — выдвинул ультиматум Пак.
      — И что?
      — Хрен через плечо! Раз!
      — Я тя за оскорбления привлеку, едрена вошь!
      — Два!
      Хреноредьев сопел, кряхтел. Он бы и вылез, да не мог!
      — Три!
      — Умный больно! Научили их, едрена, считать на свою голову!
      — Четыре! Все!
      Пак спрыгнул вниз.
      И попал прямо в инвалида, сбил его с ног.
      — Ты драться, едрена?! — заорал тот. — Вот ты как?!
      Но Пак не собирался с ним драться. Он просто хотел его выпихнуть из подвала.
      Упрямый Хреноредьев уперся.
      — Не вылезу! Хоть режь! Рви на куски! Едрена тарахтелка!
      Паку вдруг все надоело.
      — Ну и будем сидеть, — сказал он потухшим голосом.
      — Вот и будем! — жестко подтвердил Хреноредьев. И забился в противоположный угол.
      Минут десять они просидели молча. Хреноредьев скрипел остатками зубов. Пак привыкал к темноте, отдыхал после трудов праведных.
      Сверху кто-то просунул голову. Это был Буба Чокнутый.
      — Вы чего там сидите? — спросил он.
      — Пошел на хрен! — буркнул Пак.
      Хреноредьев не выдержал и набросился на Пака с кулаками.
      — Получай! Получай, гаденыш!
      Он был жесток в ярости. Пак даже не ожидал такого натиска от бессильного, казалось бы, инвалида. Но он выбрал удачный момент, отпихнул его от себя обеими клешнями, выхватил железяку, вскинул, нажал крюк… в последний миг он успел сдвинуть ствол чуть левее. И пуля не попала в Хреноредьева. Она пробила старую полуизгнившую рогожу. И ударила во что-то полое, железное — от звона и гула заложило уши.
      — Чего ето? — поинтересовался Хреноредьев.
      — Щас узнаем!
      Пак сдернул рогожу. За ней была большая проржавевшая заслонка с дырой посередине. Из заслонки торчала ручка. Но не обычная, какие бывают на дверях, а какая-то круглая. Пак почесал макушку.
      — Не пойму чего-то… — начал было он.
      Но сверху вдруг свалился Буба Чокнутый, заехав пяткой под глаз Хреноредьеву и ударившись плечом о стоящий посреди подвала ящик с тряпьем.
      — Уууу-а!!! — взвыл он.
      — Так те и надо, едрена! — обрадовался Хреноредьев, потирая синяк.
      Пак осторожненько водил клешней по поверхности заслонки.
      Отправившийся Буба отпихнул его.
      — Отойди, недоумок! — сказал он. — Тут надо мозгами шевелить! Тут с головой надо.
      Он дернул ручку на себя. Заслонка не поддалась. Тогда он уперся одной ногой в стену и дернул еще, и еще раз. Заслонка со скрипом отошла. Пак удивился — какая она была толстая, с его клешню толщиной.
      За заслонкой была дыра, ведущая в темноту и неизвестность.
      Буба осторожно просунул в дыру голову. Потом повернул набрякшее лицо к Паку и Хреноредьеву и сказал:
      — Спокойно, придурки! Тут с умом надо!
      Он подался еще немного вперед, потерял равновесие, перевалился через край и пропал из виду. Через несколько мгновений снизу послышался гулкий шлепок. Буба Чокнутый, видно, приземлился.
      — Во-о, голова! — Хреноредьев погрозил Паку пальцем. Учись, щенок, едрит тя этой заслонкой по башке!
      Пак помолчал немного и сказал:
      — Надо выручать Чокнутого. Веревки есть?
      Хреноредьев задумался, потом ответил:
      — Откуда, едрена, было два конца, так имя передовика Пуго к трибуне привязали.
      — Значит, нету! — огорчился Пак, — дожили, две веревки на поселок, и-эх!
      Хреноредьев просунул в дыру голову и трагическим голосом вопросил:
      — Буба, где ты?!
      — Бу-бу-бу-бу… — прокатилося эхом.
      — Не отзывается, умник!
      — Ладно, я полезу, — решался Пак.
      Он понадежнее запихнул под комбинезон железяку — обоймы лежали у него в карманах — огляделся, будто прощаясь с родным и знакомым навеки. И шагнул к дыре.
      Хреноредьева он проинструктировал:
      — Ты вот чего, старый обрубок! Ежели мы вылезти не сможем, кидай туда, что под руку подвернется, да побольше сложим горочкой, глядишь, и до края дотянемся. Понял?
      — Понял, — недовольно проворчал Хреноредьев.
      — Ну, тогда прощай на всякий случай!
      Пак перевалился через край, повисел немного на вытянутых руках, болтая ногами, пытаясь нащупать опору. Но не нащупал. И разжал руки…
      Очнулся он от вопля Хреноредьева, усиленного эхом.
      — Эй, Па-ак! Ты живо-о-ой?!
      — Живой! — отозвался Пак. И приподнялся.
      Он вытянул руки, пытаясь определиться — что, где, как. С одной стороны была пустота. С другой Пак нащупал несколько железных скоб — одна выше другой. Это была лесенка. Он выругал себя последними словами, стоило прыгать, когда вот она, лестница — хошь вверх, хошь вниз… Он не сомневался в том, что лестница вела в Эдин подпол. И все же Пак оторвался от нее и пошел в противоположную сторону. Через семь или восемь шагов он наткнулся на глухую стену. Постучал. Стена была железной. Внизу она покато переходила в пол. Труба, сообразил Пак, огромная, широченная труба!
      — Буба, умник, ты где? — позвал Пак. — Отзовись!
      — Чего орешь! — буркнул Буба из-за самого плеча. — Тута я! Разорался, обалдуй!
      Пак облегченно вздохнул. Ему уже надоели трупы за сегодняшний день. И он был искренне рад, что Буба живой.
      — Эй, чего вы там! Отвечайте! — орал сверху Хреноредьев.
      Ответить ему было нечего. Надо было сперва разобраться.
      — Чего там?! — не успокаивался инвалид.
      Буба высморкался, посопел и крикнул вверх:
      — Чего, чего! Цистерна баланды да бак пойла, вот чего!
      В образовавшейся тишине стало слышно, как тяжело и с натугой засопел наверху Хреноредьев. Но тут же послышался его голос:
      — Не трожьте без меня, едрена тарахтелка! Эй, слыхали! Я, как член поселкового совета, ответственно заявляю — не трожьте! Щя уже, лезу к вам…
      Пак хотел крикнуть, чтобы Хреноредьев ощупал стены, может до лестницы доберется. Но не успел. Рядом тяжелым кулем шлепнулось тело Хреноредьева, расплывшееся и обрюзгшее. Только деревяшки протезов скрипнули.
      — Ох, едрит твою! — заявил Хреноредьев натужно.
      И тут же встал, дыша в лицо Паку какой-то дрянью. Он был явно несокрушим.
      — Где здесь цистерна, едрена-матрена?! Где бак?!
      Буба сунул ему под самый нос кукиш.
      — Вот тебе и бак, и цистерна, и хрен с редькой!
      Инвалид взвыл сатанинским воем.
      По трубе раскатилось протяжное:
      — Ы-ы-ы-а-а-а-угхр-ры-ы!!!
      Пак сочувственно похлопал инвалида по плечу.
      В это время где-то вдалеке еле забрезжил свет. Он был поначалу совсем слабеньким — так себе, не свет, а мерцанье. Но потом становился все сильнее и сильнее. Пока не перерос в ослепительный, бьющий по глазам напор фар. Вместе со светом рос гул, лязг, треск — из еле различимого до оглушительного, непереносимого.
      Пак, Буба Чокнутый и инвалид Хреноредьев в едином порыве вжались в стену — ни живы, ни мертвы.
      Мимо с дьявольским грохотом, неимоверно гудя в полой трубе, стуча гусеницами и вся сотрясаясь, пронеслась бронированная машина… Пронеслась, высвечивая потаенные дали, поднимая пыль столбом, оставляя угарное зловоние… Пронеслась и пропала в неизвестности. Лишь долго еще вибрировали стены да что-то мерно гудело. Но со временем все стихло.
      — Надо вылазить отседа, к едрене фене! — предложил Хреноредьев шепотом. — Бежать, покеда нас всех тут не уконтропупили! Такая моя идея, едрит ее громыхалой!
      — Похоже, мы все тут недоумки! — высказал вдруг интересную мысль Буба Чокнутый.
      И спорить с ним не стали.
      Пак еле различал силуэты сотоварищей. Он держался одной клешней за скобу и раздумывал, выбираться отсюда или не стоит пока. Наконец решился.
      — Надо разведать, куда труба ведет! — сказал он.
      — Не-е, я наверх, едрена феня! — заявил Хреноредьев.
      Он полез по лесенке. Но тут же сверзился с нее. В руках у инвалида было маловато силенок. А ноги его и вовсе не держали — попробуй-ка влезь на двух деревяшках по скобам.
      Но Хреноредьев был упорным. Он сделал еще одну попытку, потом еще. Все они закончились плачевно.
      — Не-е, с вами отседова не выберешься! — промямлил он, потирая бока. — С вами тута загнешься! Ненадежный народ пошел.
      — А ты оставайся здесь покуда, — предложил Буба, — а мы с Хитрецом прогуляемся.
      — Умные больно, — проворчал Хреноредьев. — Едрена труба!
      И он поплелся за Бубон и Паком Хитрецом, потихоньку, в четверть голоса, проклиная судьбину, а заодно и всех на свете.
      — Ты у меня будешь заложником, Хенк. Понял? — сказало Чудовище. — Я тебя посажу в бункер. Ты немного отдохнешь и успокоишься, ладно?
      — Чего ты меня спрашиваешь? — возмутился турист. — Можно подумать, что если я не соглашусь, ты меня отпустишь, Биг!
      Чудовище улыбнулось. Так улыбнулось, как это у него получалось — раздвигая жвалы, морща кожу у дыхательных отверстий и посверкивая выпуклыми, прорывающимися из влажной кожи глазами.
      — Может случиться и такое. Но в следующий раз, Хенк. А пока я должен приглядеться к вам. Нет, меня правда интересует это… Почему вы такие? Откуда эта жестокость, Хенк? Ты говорил, что тебя тошнит от местных выродков. Но в них нет такой слепой и беспричинной жестокости. Даже когда они мордуют друг друга по пустякам, они это делают сгоряча, у них это исходит из сердца, Хенк, а вовсе не из мозга. Ваши не такие…
      — Наши разные, — буркнул турист.
      — Вот и посмотрим, кто есть кто.
      Они спустились на четыре яруса вниз. Спустились по опасным, практически бесперильным лестницам, сработанным на редкость грубо — из прутьев арматуры, сваренных кое-как.
      Чудовище светило перед собой фонариком, взятым у Отшельника. Но фонарь был слабым, он высвечивал пространство метров на пять-шесть, не больше.
      На каждом ярусе была площадка. И они останавливались, чтобы перевести дух. В основном в отдыхе нуждался Хенк. Чудовище могло бы спускаться до бесконечности, оно не чувствовало сегодня усталости — то ли нервы были напряжены до предела, то ли нагрузка была не слишком велика для его могучих мышц.
      — Как ты думаешь, полезут сюда ваши?
      — Думаю, навряд ли их сюда удастся затащить на аркане, ответил турист.
      — Вот видишь, мы такие разные, а мыслим-то одинаково, сделало вывод Чудовище. — И хорошо, что не полезут, им здесь будет плохо.
      Хенк остановился. И чуть ли не впервые за все время прямо и долго, в упор, поглядел на Чудовище.
      — Я тебе правду скажу, Биг. Запомни, чтобы ты ни делал, как бы ты ни путал следы, как бы ни петлял, заройся ты хоть на сто миль под землю, все равно, Биг, они тебя отыщут! Можешь не сомневаться в этом. Они доберутся до тебя. И пощады не будет. Знай это.
      Чудовище не выдержало его напряженного взгляда, отвернулось.
      — Ладно, поглядим еще, — проговорило оно тихо. — Поглядим, Хенк, кто здесь хозяин.
      Спуск закончился, и они долго пробирались по узкой, в два метра диаметром, трубе, на треть заполненной маслянистой жижей. Эта жижа противно чавкала, хлюпала при каждом шаге. Но запаха она не имела. Хенк с трудом передвигал ноги, будто по болоту шел. Он не ныл, не просил остановиться, передохнуть. Он считал себя в любом случае обреченным и потому не боялся надорваться или переутомиться.
      Туристы появились неожиданно. Чудовище сначала ощутило несколько резких тычков, кольнуло в разных местах, и лишь потом оно услышало треск выстрелов. Стреляли в упор, из-за поворота. Там маячили две длинноногие фигуры в поблескивающих скафандрах. Все это было похоже на засаду.
      Первым делом Чудовище пихнуло Хенка прямо в спину. И тот упал, с головой ушел в жижу.
      — Не суетись, малыш! — раздался в голове голос Отшельник.
      Легко ему было давать советы, сидючи за двенадцать километров отсюда в безопасном месте.
      Чудовище не откликнулось на слова Отшельника. Теперь надо было держать ухо востро. Оно припало к железному полу, выставив над поверхностью лишь голову и уродливый горб. Затаилось.
      Выстрелов больше не было. Но туристы стояли с таким видом, будто ничего и никого на свете не боялись, будто они были хозяевами положения.
      Хенк приподнял голову, вздохнул глубоко. И снова скрылся в толще жижи. Он понимал, что пуля — дура, она не будет разбирать, кто тут свой, кто чужой.
      Еще одна очередь прошила пространство. Стреляли над головами, явно давая понять, что держат на прицеле.
      Чудовище медленно повернуло голову. Позади, метрах в сорока, посвечивая тускленькими голубенькими фарами, стояла какая-то непонятная машина с хищным острым носом. Она была совсем небольшой, проходила в эту узкую трубу. И тем она была страшна. Пробкой затыкала она проход, отсекала пути назад.
      — Ничего, ничего! — приободрило себя шепотом Чудовище.
      Надо было решаться на что-то, пока сюда не подтянули основных сил. А то, что это лишь небольшой отряд поисковиков, Чудовище не сомневалось.
      — А, была — не была! — проговорило оно вслух.
      И тут же прижало двумя левыми щупальцами Хенка к своему боку, вжало его в пористую кожу так, что ни одна пуля не достанет! И бросилось вперед — самым простым приемом решив прорвать кольцо.
      Туристы не ожидали ни такого напора, ни такой резвости. Их хватило лишь на то, чтобы выстрелить еще несколько раз с безопасного расстояния и тут же вжаться в стены. Чудовище, создавая своими порывистыми и резкими движениями волны, захлестывающие боковины трубы, живым крейсером пронеслось мимо них.
      Прорвались! На этот раз прорвались, подумало Чудовище, не выпуская из щупальцев притихшего, оцепеневшего Хенка. И в следующий раз прорвемся! Ничего им не удастся сделать! Ничего ровным счетом! Они привыкли воевать с беззащитными, расстреливать их, не подвергая себя опасности, издалека. А теперь им придется испытать кое-что новенькое! Им придется хорошенько пораскинуть мозгами, и тогда они поймут, что любая сила, всегда, везде, пускай и не сразу, пускай не открытым образом, но непременно вызывает ответную силу, противодействие. И плевать, что на их стороне вся земная и, квилизация со всеми ее механизмами и приспособлениями, со всеми машинами уничтожения. Плевать! Пусть попробуют поохотиться в здешних условиях, и мы еще поглядим — чья возьмет! Так думало Чудовище в эти короткие секунды. В тот миг освобождения, когда удалось выскользнуть, казалось, из ловушки. Но все мысли пропали мгновенно, стоило только впереди, на самом выходе из этого участка трубы, показаться острому хищному носу.
      Чудовище даже оглянулось назад — не та ли это самая машина? Нет, та была на своем месте. И она приближалась, закупоривая трубу сзади. Ее двойник преграждал путь спереди. Выхода не было.
      — Надо сдаваться, Биг, — вяло проговорил полусдавленный Хенк. — Ты проиграл эту партию.
      — Да, дела неважные, — произнесло Чудовище, холодея. Ему не было страшно. Но безысходность давила на нервы, психику.
      — От трубоходов не уйдешь, поверь мне, — добавил Хенк, это такие хитрые машины, что в маленькой трубе они сжимаются, в большой расширяются, занимая почти весь поперечник, понимаешь? Они не смогут протиснуться лишь в щель, Биг! Но и ты не протиснешься в щель.
      Задняя машина стояла на месте. Та, что маячила спереди, приближалась. Ну и начхать на них, как бы они ни назывались! Подумаешь, трубоходы! Мы и сами трубоходы! Который час уже по трубам ходим! Чудовище начинало наливаться злостью. Оно не собиралось сдаваться.
      — Не дури! — почти выкрикнул Хенк.
      — Ладно, без твоих советов обойдемся!
      Чудовище медленно двинулось вперед. Заостренный нос приближался. И на своем конце, на этом хищном металлическом острие он нес смерть.
      Когда до острия оставалось с полметра, Чудовище остановилось, вжалось в стенку трубы, уперлось в нее спиной и, выставив шесть щупальцев, скользнуло еще немного вперед. Острие прошло мимо. Но протиснуться между обшивкой трубохода и стенкой трубы даже нечего было и думать. Там оставался зазор в три вершка.
      — Ну тебя к черту, Биг! — заорал турист. — Отпусти меня, раздавишь ведь, не соображаешь?!
      Чудовище промолчало. Ему было не до обсуждений. Всеми шестью выставленными вперед щупальцами и двумя нижними конечностями оно уперлось в боковину острия. Исполинские мышцы напряглись, вздулись буграми под волдыристой кожей, затвердели. Сухожилия натянулись до предела. Казалось, сам костяк трещит от страшного усилия. Волны дрожи прокатились по телу.
      — Нет, Биг! Это тебе не под силу! — проговорил в мозгу голос Отшельника. — Ты все же живое существо, Биг, а это машина! Это сталь и пластик, алюминий и титан…
      — Врешь! — прохрипело Чудовище, не ослабляя усилий.
      — Отступись! Ищи другого выхода! Сдайся ты им, наконец! Потом выпутаешься как-нибудь!
      — Ни за какие коврижки! Нет!!!
      От нечеловеческого напряжения на плечах у Чудовища полопалась кожа. Потекла зеленая сукровица, заливая бока, заливая лицо Хенка.
      — Ты безумец, Биг! Ты с ума сошел! — завопил Хенк, теряя остатки выдержки. — Отступись!
      — Нет!!!
      Чудовище подключило к делу еще два щупальца, выронив Хенка прямо в жижу. Кожа лопалась уже не только на плечах, но и на спине, на груди. Казалось, еще немного и не выдержит сама труба — или трещину даст, или прорвется. Из-под концов щупальцев потекла зеленая — даже в полумраке отливающая изумрудным цветом — кровь.
      — Прекрати немедленно, малыш! Ты угробишь себя! — заорал Отшельник. — Хвати-и-ит!!!
      — Нет!!!
      Чудовище навалилось на боковину острия всем телом, уперлось в него плечом. Затрещали кости. От дикого напряжения отказало одно щупальце, плетью повисло вдоль тела. Судорогой свело спину.
      — Хвати-и-ит!!!
      — Нет!!!
      Нос машины поддался — он сначала стал чуть заметно сгибаться, все больше и больше отклоняясь к противоположной боковине трубы. А потом — совершенно неожиданно, с диким и омерзительным скрежетом раздираемого металла, отвалился от корпуса трубохода. Его еще соединяли с тем какие-то переборки, жгуты, провода, проволочки… Но Чудовищу некогда было разбираться во всех этих внутренностях. Резким движением оно оторвало нос от машины. И тут же, отступив на пять шагов, развернуло его вертикально, заклинило проход — теперь задняя машина не могла рассчитывать на быстрое и успешное преодоление остатка трубы, отделявшего ее от Чудовища и Хенка.
      — Нет, ты сумасшедший, Биг! Ты самый настоящий безумец! облегченно проговорил Отшельник.
      Хенк встал, обтер жижу с лица. Он явно не знал, что делать дальше.
      — Помогай!
      Чудовище уперлось плечом в развороченный корпус трубохода. Нажало. И машина подалась, медленно пошла назад. Обрывки проводов, всякие детали и прочая требуха вываливались из развороченного нутра трубохода, мешали идти. Но Чудовище давило и давило, толкало машину назад.
      Хенк плелся рядом. Он не помогал. Да и какая от него помощь!
      — Там внутри люди, — предупредил он. И замолчал.
      — Они внутри, а мы снаружи! — отозвалось Чудовище.
      Метров через четыреста толкать искореженную машину почему-то стало легче. Наверное, жижи поубавилось, подумало Чудовище. Здесь и на самом деле было посуше.
      Когда до развязки труб оставалось три минуты ходу, сзади послышалось гудение. Второй трубоход, уцелевший, прорвал-таки преграду, а может, просто смял ее. И догонял теперь беглецов. Хенк заволновался.
      — Самое обидное — погибать от своих! — проворчал он и принялся помогать Чудовищу.
      — Не успеют! — заверило его то.
      И вправду, через несколько секунд толкаемая ими машина въехала в огромную трубу, служившую переходником для нескольких магистральных трубопроводов, и загремела вниз — с лязгом и скрипом.
      Чудовище еле удержалось на конечностях, чтобы не полететь следом. Но оно сумело не только сохранить равновесие, но еще и подхватило Хенка. Тут же уцепилось тремя щупальцами за железную скобу, подтянулось, потом опять, и опять — в несколько движений они оказались на третьем ярусе. Где-то внизу, в темноте, заскрипели тормоза второго трубохода. Потом последовало шипение — трубоход раздувался, чтобы переползти в большую емкость. Беглецам он был не страшен.
      С десяток пуль скользнуло по внутренней обшивке трубы, и посыпалась сверху ржавчина, закапало. Видно, пули продырявили что-то. Капли переросли в струйки, а струйки в струи. Потоком хлынула вода — проржавевшая, темная.
      — Не завидую я тем, кто внизу сейчас! — сказало Чудовище.
      Хенк зябко передернулся. Вода залилась внутрь его одеяния. А может, его передернуло и по иной причине.
      — Я нам не завидую, Биг! — проговорил он. — Ни одная живая тварь на планете сейчас нам не позавидует!
      Гурыня быстро овладел нехитрым управлением. Во всяком случае он знал, что надо нажать, чтобы стронуться с места, остановиться, повернуть налево или направо, включить прожектора. И он был очень доволен собой.
      — Во, падла! Знай нашенских!
      Еще быстрее он научился палить из крупнокалиберного пулемета, что торчал из башенки — не такое уж и сложное это было дело. Гурыня высадил в пустоту не одну очередь, прежде чем успокоился и заявил:
      — Ну, кто тут еще возникать будет?!
      Возникать, перечить или как-то еще выражать свое недовольство или недоверие никто не посмел. Шантрапа сидела тихо, глядела на Гурыню как на бога.
      — То-то! — удовлетворился Гурыня.
      Он никого не подпускал к управлению, не желал делиться опытом. Но все-таки показал Скорпиону Баге, как стрелять из пулемета. Тот с третьего раза понял. И принялся без передыху жать на гашетку. Гурыня дал ему подзатыльник.
      — Я тя, падла, обучу экономии! — сказал он коротко и понятно.
      Свет фар-прожекторов выхватывал пространство метров на двести, а то и на все двести пятьдесят. Беда была в том, что все это пространство состояло из одной огромной в поперечнике и, видимо, бесконечной в длину полости, что заключалась внутри трубы. И как они умудрились провалиться сюда! Гурыня ничего не понимал. Он поглядывал наверх, но там не было и следов дыры, не было даже намека на провал. Нет, видно, они не просто провалились, а соскользнули, съехали по какому-то спуску… а потом уже грохнулись вниз. Иного объяснения Гурыня произошедшему не находил. Но он и не очень-то искал объяснений. Он внутренне ликовал и был весьма доволен собой. Еще бы, машину они все-таки захватили! А на синяки и шишки наплевать!
      — Ну че, падла? Вперед?!
      — Вперед! — завизжал Плешак Громбыла, очарованный вожаком.
      — Разобраться бы, понимаешь, — внес смуту Бага, почесывая нос и ожидая очередного тумака. — Непонятное дело ведь.
      — Вперед! — неуверенно провозгласил Лопоухий Дюк.
      Гурыня нажал, чего надо, потянул на себя палку с набалдашником, врубил фары на полную мощь. И они рванулись вперед!
      Чтобы не оглохнуть от жуткого грохота, сотрясающего полую трубу, они задраили наглухо люки. Стало вполне терпимо.
      Машину трясло, подкидывало. Один раз ее чуть не перевернуло на повороте. Но Гурыня был не лыком шит — в последний миг он успел вывернуть броневик из опасного виража, удержал его.
      — Вперед, падла! — в восторге орал он.
      Его азарт и бесшабашность заразили и остальных. Они орали, визжали, хлопали друг друга по плечам и спинам. Но при всем при том Скорпион Бага был настороже. Он не отрывался от окуляров. Придерживал средней лапой гашетку, чтоб в случае чего…
      — Кто это?! — спросил Громбыла удивленно, когда они промчались мимо трех смутных теней, вжавшихся в боковину трубы. Ни Дюк, ни Бага теней не заметили.
      — А хрен их знает! — отозвался Гурыня.
      Он произнес это очень уверенно. Может, даже слишком. Ему самому показалось, что одна из теней была удивительно похожа на трехногого инвалида Хреноредьева. Но мало ли чего могло показаться. Гурыня не собирался останавливаться.
      — Это тебе мерещится, Плешак! — заявил он еще тверже. Ты часом не трехнутый?!
      — Да, ладно, чего там, показалось, значит, — перепугался Громбыла. И решил больше не затрагивать эту тему.
      — Все путем! — сказал Гурыня. — Мы им всем, падла, покажем. Попадись тока они нам! Верно?!
      — Верно-то, оно верно, — снова засомневался Бага, — да вот куда, понимаешь, нас эта кишка выведет, тут надо бы помозговать!
      — Молчать! — прошипел Гурыня. — Это что, бунт?!
      Все перепугались и замолкли. Знали, с Гурыней лучше не связываться. В конце концов, есть же у него какой-то план!
      Никаких планов у Гурыни не было. Но он был переполнен решимостью.
      — Мы их всех, падла!
      Гнали на предельной скорости. Труба была бесконечной. Лопоухого Дюка растрясло, укачало. Пришлось ему лезть в дальний конец машины. Там его долго и мучительно рвало. Но никто не обращал на Дюка внимания. Скорпион Бага уже трижды ударялся башкой о верхнюю переборку — три шишки украшали его голый череп, не считая всех предыдущих отметин и ссадин.
      Гурыня пребывал в упоении.
      Но через полтора часа пути и он начал скисать. Сделали остановку, маленький привал. Лопоухого Дюка рвало и на привале — ничего он не мог с собой поделать. Гурыня даже дал ему пинка, прогнал подальше от компании, чтоб воздуха не портил.
      Труба в месте привала была точно такой же, как и там, где они провалились. Никаких ориентиров, никаких примет, ни черта!
      — Пожрать бы сейчас, понимаешь, — сказал Бага Скорпион неуверенно. И тут же на его голой башке начала вырастать четвертая шишка — Гурыня треснул Багу железякой, с которой не расставался.
      — Уж и помечтать нельзя, — заныл Скорпион.
      Гурыня вспомнил про крысиную ножку, лежавшую в кармане комбинезона. Вытащил ее. И по-братски дал полизать, пососать каждому, начиная с восторженного и хилого Плешака Громбылы. Бага умудрился «слизнуть» все мясо с кости. Но Гурыня не стал его ругать. Взял косточку и в две секунды схрумкал ее, перетерев своими кривыми, но крепкими зубами. Настроение немного поднялось.
      — Ну что, рванули?!
      И они рванули. Да так рванули, что труба еще долго выла и гудела и вперед и назад на несколько километров. Гурыня выжимал из машины все, на что она была способна.
      — Раз они оттуда приехали, — глубокомысленно заявил Пак, — значит, там чего-то есть. А раз так, то нам надо…
      — Чего его нам надо, едрена труба? — заинтересовался Хреноредьев. — Ты чего, Хитрец, мозги нам закручиваешь?!
      — …значит, надо туда и переть! — закончил Пак.
      — Ну и поперли! — занервничал Буба. — Чего встали, придурки?! Поперли, кому говорю!
      — Ладно, едрена громыхала, — согласился Хреноредьев, — я — как коллектив, стало быть. Поперли, едрена!
      Они пошли, все убыстряя и убыстряя шаг. До тех пор, пока трехногий инвалид не взмолился:
      — Потишей бы, дорогие сотоварищи! Мочи нету!
      — Чудовище тебе сотоварищ, — отозвался Буба, — и детеныши Эды Огрызины, упокой ее душу черт с дьяволом!
      Пак ответил дипломатичнее.
      — Надо поднажать, Хреноредьев, ты уж поднапрягись.
      И куда было деваться Хреноредьеву — он поднапрягся. Да так, что обкостылял «сотоварищей», вырвался вперед, вновь почувствовав себя незаменимой частью общества, пускай и небольшого, но все же общества.
      По дороге Хреноредьев изловчился поймать трех крысосусликов, неведомо как забравшихся в трубу, а может, и живших тут постоянно. И сожрал всех трех вместе с потрохами и костями. С сотоварищами не поделился. Буба бешеным глазом сверкал на Хреноредьева, но молчал. У Пака аппетит вообще куда-то вдруг пропал. Он шел словно сомнамбула, вперив глазища в темноту, покачиваясь, размахивая клешнями. Впрочем, к темноте они уже немного приноровились, глаза попривыкли и пусть не очень хорошо, но различали многое. Друг друга они больше не теряли.
      И-ех, едрена громыхала!
      Хорошо на свете жить!
      Нам чегой-то недостало!
      И мы отправились кружить!
      Насытившийся Хреноредьев бодро распевал песенку, которую сам же и сочинял по ходу дела. Песня звучала боевым маршем, звала в дали неведомые, толкала на подвиги. Буба Чокнутый с Паком поневоле начали подвывать. Так веселее шагалось.
      Мы отважны труболазы!
      И-ех, едрена кочерга!
      Мы разведаем все лазы
      И доберемся до врага-а-а!!!
      Буба Чокнутый тоже сочинил куплетик. И выдал его громовым голосищем, безбожно перевирая мотив:
      Сокрушим мы все преграды!
      Все запоры разнесем!
      И-ех, Хреноредьеву на радость
      Бочку хрена украдем!!!
      Трехногий инвалид не выдержал подобного оскорбления и набросился на Бубу с кулаками. Они оба упали и покатились одним сплетенным комком, тузя друг друга, лягая, щипая, кусая и матерясь самым скверным образом.
      Пак нагнал этот клубок. И, не разбирая, кто есть кто в нем, раз пять ткнул железякой. Дерущиеся поуспокоились, приподнялись.
      Чтобы сохранить маршевый задор, пришлось затянуть Паку Хитрецу:
      Мы пройдем победным строем,
      И-ех, всю едреную трубу
      С Хреноредьевым-героем
      И с надеждой на Бубу!!!
      — Вот его по-нашему, едрит тя! — обрадовался инвалид. Вот это истинная правда, тут мы согласные.
      Буба Чокнутый долго молчал, косил налитым глазом. Потом спросил:
      — А «буба» — это чего у тебя такое, я не понял?! Пак решил, что лучше не растолковывать — ну получилось у него так, для рифмы, для звучания — «Буба». А скажешь этому придурку, опять потасовка начнется.
      — Это одна такая вещь, — сказал он, — знаю только, что хорошая, а какая именно не знаю!
      Буба повеселел, перестал психовать.
      — Это точно, — сказал он, — откуда тебе знать, вы же все тут обалдуи и неучи, недоумки вы тут!
      Спорить с ним не стали. Затянули на три голоса свой новый марш. Так веселее шлось.
      Поток становился с каждой минутой все сильнее. И Чудовище начинало не на шутку волноваться. Еще немного, и их смоет вниз — а это означало верную гибель.
      — Давай живей! — бросило оно Хенку.
      И подтолкнуло его, чтобы лез вверх.
      Пробиваясь сквозь струи воды, мокрые, ослепшие, они продвигались метр за метром на верхние ярусы. Чудовищу приходилось поддерживать Хенка, силы того были на исходе.
      Они миновали еще ярус. Но струи все били и били, сшибая с ног, грозя опрокинуть и унести с собой.
      — Погляди-ка! — выкрикнул вдруг Хенк. — Здесь что-то есть!
      Чудовище всмотрелось в стену, испещренную тысячами металлических заклепок.
      — Да не здесь! Левее!
      Теперь оно увидело очертания люка-дверцы. Ни ручки, ни ее следов на поверхности дверцы не было. Чудовище ткнуло щупальцем. Дверца не поддалась. Тогда оно навалилось плечом резко, раз, потом другой. Все было тщетно.
      — Постой, не надо! — отвлек его Хенк, державшийся обеими руками за металлический поручень. — Здесь какая-то штуковина, наверное, рычажок!
      Он отпустил одну руку. И его тут же подхватил поток воды. В последний миг Чудовище извернулось и успело удержать Хенка за лодыжку. Это было спасением. Но Хенк не стал благодарить, он снова протянул руку, нажал на что-то… И произошло чудо — дверца сдвинулась немного назад, потом отъехала в сторону, открывая проход.
      Чудовище впихнуло Хенка внутрь. Потом с большим трудом, обдирая и без того поврежденную кожу, протиснулось само.
      Они стояли в сухом и теплом месте. И смотрели, как вода неслась вниз — уже не потоками, а единой гудящей стеной, водопадом. Им удалось спастись в самый последний миг. И это было поистине чудом! Они стояли и не могли отдышаться. Лишь отдельные брызги залетали в их убежище.
      Первым обернулся Хенк.
      — Здесь еще одна дверь! — сказал он.
      На этот раз из дверцы торчала рукоять — круглая, шариком.
      Хенк потянул на себя. И дверца распахнулась. Они прошли из тамбура в большое и страшно запыленное помещение, уставленное стеллажами. Стеллажи шли от самого пола и до уходящего на высоту пяти-шести метров потолка.
      — Это склад, — проговорил Хенк медленно и четко.
      Чудовище и само видело — все полки — и вертикальные, и горизонтальные — были заставлены, заложены, увешаны оружием. И чего здесь только не было! Рядами лежали ручные гранаты всевозможных типов, от маленьких и кругленьких до больших, бутылкообразных. В стеллажах стояли винтовки — автоматические и простые, автоматы с деревянными и пластиковыми прикладами, такие, какие выпускали, наверное, двести лет назад. В узеньких ячеечках были разложены пистолеты разных типов. Тут же хранились боеприпасы и прочее, прочее… Чудовище не знало подавляющего большинства предметов, даже их названий. Но оно понимало, что это такое и для чего все это нужно.
      — Вот, Хенк! А ты говорил — выродки, тошнит! Разве выродки создали все это в таких количествах? Разве они сохранили это смертоносное оружие? Нет, Хенк! Тут надо разбираться, кто из нас выродки! Тут надо еще понять, от кого может тошнить!
      Турист молчал.
      Они обошли стеллажи. И наткнулись на еще одну железную лестницу, спиралью уходящую вверх — в круглый проем потолка.
      — Полезли! — сказало Чудовище.
      — Погоди, ты что, спятил? — удивился Хенк. — Уходить отсюда с пустыми руками может лишь сумасшедший!
      — Значит, считай меня сумасшедшим.
      — Не-е, я так не уйду!
      Хенк скрылся из виду на пару минут. И появился вновь, уже увешанный с головы до ног. Через оба плеча у него висело по автомату, за спиной торчал стволом вверх ручной пулемет конца позапрошлого века, грудь перепоясывали пулеметные ленты, на поясе висели связки гранат, карманы были чем-то забиты до отказа, в довершение ко всему Хенк волочил за собой какой-то мешок, также отнюдь не пустой.
      — Брось! — пробурчало Чудовище.
      — Ну уж нет!
      Хенк протянул ему один из автоматов. Чудовище приняло его щупальцем. И тут же забросило далеко-далеко, за крайние стеллажи.
      — Ну и черт с тобой! А я возьму!
      Хенк бросил-таки неподъемный мешок. С трудом, с одышкой поднялся вслед за Чудовищем по винтовой лестнице.
      Они выбрались на абсолютно ровную и голую плошадку.
      — Ну и что? — спросил Хенк, тяжело отдуваясь.
      — Ничего! Поглядим, что здесь!
      Что-то вдруг произошло. Порвалась какая-то связующая нить между ними. Они перестали понимать друг друга.
      — Пошоль! Ноу! Нэ карашо-о! — выговорил вдруг Хенк не своим голосом.
      В голове у Чудовища прозвучали слова Отшельника. Совсем тихо прозвучали:
      — Все, малыш! Больше не могу! Силы кончаются, ты погоди немного! Мне надо хлебнуть…
      Голос Отшельника пропал.
      И Чудовище увидало вдруг, что глаза Хенка стали совсем другими — жесткими, алыми и одновременно напуганными.
      — А-а-а!!! — заорал Хенк.
      И выставив автомат вперед стволом, принялся стрелять в Чудовище, прямо в голову, целя по глазам. Пули застревали в толстой коже. Но Чудовищу было очень неприятно. Оно сделало шаг к Хенку.
      — Что ты делаешь?!
      Хенк отпрянул назад. Потом в несколько прыжков достиг стены, уперся в нее спиной, сдернул ручной пулемет. Теперь он палил из двух стволов — не переставая, выпуская очередь за очередью.
      Чудовище приближалось.
      Хенк, видя бессмысленность пальбы, бросил автомат и пулемет на пол. Сорвал с пояса большую бутылкообразную гранату, дернул за что-то и швырнул ее в Чудовище. То неуловимым движением щупальца перехватило летящий предмет и отбросило его в дальний конец. Граната рванула. Волной сбило с ног Хенка. Чудовище устояло, но и его сдвинуло на несколько шагов.
      — А-а-а!!! — вновь заорал Хенк и вскочил.
      Одну за другой он бросил еще две гранаты. Но и их Чудовище переправило подальше. Весь огромный зал наполнился едким вонючим дымом.
      Дико вопя и безумно вращая глазами, Хенк бросился на Чудовище с огромным тесаком, зажатым в правой руке. Но он успел лишь взмахнуть — тесак тут же вылетел из его руки. Чудовище легонько ударило Хенка кончиком щупальца по щеке. И тот полетел наземь.
      — Ну, ребятки, вас надолго оставлять одних нельзя! прозвучал вдруг в голове у Чудовища голос Отшельника. — Вы чего это, с ума посходили что ли?! Ну ладно, Биг, я малость подзаправился! Теперь уж я вас не оставлю, не робей!
      — А я и не робею! — вслух ответило Чудовище. Хенк медленно поднимался. Сначала он стал на колени, потом уперся руками в пол. Наконец выпрямился.
      С силой сжал лицо.
      — Ничего не понимаю, — произнес он в недоумении, — что тут случилось, Биг? Я что, был в обмороке? Что ты молчишь?!
      Чудовище повернулось к нему спиной, проворчало:
      — Ладно, потом узнаешь! А сейчас пойдем! Собирай это все свое барахло, если оно тебе нужно. И пойдем!
      Турист поднял с земли ручной пулемет. Повесил его на плечо. Рассыпавшихся боеприпасов собирать не стал. Ощупал карманы — хватит и того, что осталось. И он поплелся за Чудовищем, покачивая головой и пытаясь все же понять, что тут происходило несколько минут назад.
      На ходу Чудовище вытащило из заплечного мешка план Отшельника, вгляделось в путаные, пересекающиеся линии, и сказало:
      — Похоже, мы с тобой, Хенк, совсем заблудились.
      Отшельник помалкивал.
      Они поднялись на следующий этаж. Там все было не похоже на предыдущее. Там не было ни ровных полов, ни потолков, ни стен, ни даже углов. Еще когда только Чудовище высунуло голову из дыры, оно сразу увидело какую-то мягкую, мшистую поверхность, оно ощутило ее своими щупальцами. И все вокруг было каким-то сглаженным, чем-то поросшим, все терялось в нереальном мягком свете. С потолка — если он вообще был спускались длиннющие зеленовато-синие водоросли, а может, и не водоросли — что-то мягкое, живое или полуживое, вьющееся. Казалось, что эти водоросли шевелились, что они реагировали как-то на появление чужаков. Но возможно, это только казалось.
      Приглядевшись, Чудовище заметило, что водоросли свисают не просто так, не в беспорядке. Они образовывали непривычную для глаза, но вполне правильную паутину — не паучью, та бы выглядела слишком простой, до скуки примитивной рядом с этой, а какую-то невообразимую, какую и сплести, казалось бы, нет ни у кого ни сил, ни возможности.
      Стены также были покрыты непонятными отростками, а может, и стеблями, ветвями, переплетавшимися и расходившимися, образовывавшими диковинные узоры.
      — Что еще за чертовщина?! — недовольно пробурчал Хенк.
      Он стоял полупригнувшись, на согнутых ногах, выставив перед собой пулемет, озираясь. Ему явно не нравилось здесь.
      — Эге-гей!!! — выкрикнуло Чудовище. — Есть тут кто?!
      Его голос растворился, будто его и не было, потонул в живой мякоти помещения.
      — Тра-та-та!!! — прогрохотала короткая очередь. Чудовище быстрым движением вышибло пулемет из рук Хенка.
      Тот бросился было подбирать свое оружие. Но сверху раздался отчаянный и невероятно писклявый голосок:
      — Не убивайте! Ради всего святого не убивайте! Пощадите нас!
      И Хенк и Чудовище задрали головы. Но ничего не увидели. Разве увидишь что-нибудь в путанице сотен тысяч переплетенных водорослеобразных нитей!
      — Не убивайте! — прозвучало уже совсем близко.
      — Да ладно, не убьем! — снисходительно проговорил Хенк, поднимая пулемет. — Кто там?
      Какое-то маленькое желтое существо, мельтеша множеством ножек, молнией спустилось вниз по паутине водорослей. И замерло на уровне лиц пришельцев. Разделяло их всего несколько метров.
      — Я никогда не видел ничего более ужасного! — дрожащим голоском произнесло существо. — Это же ужас какой-то!
      Чудовище тяжко вздохнуло.
      — Можно было бы обойтись и без комплиментов, — сказало оно сухо и раздраженно.
      — Нет-нет, я не вас вовсе имел в виду. Вы мне кажетесь очень милым и приятным. А вот это! То, что стоит рядом с вами! Это же кошмар какой-то! Зачем вы привели сюда это страшилище, зачем вам это чудовище!
      Хенк обернулся, огляделся — никого, кроме него самого, рядом с Чудовищем не было. Его задело за живое.
      — Слушай-ка, ты, паук восьминогий! Ты не мог бы обойтись без посредников и обращаться прямо ко мне?! Или у тебя с перепугу мозги отнялись?!
      Существо вскарабкалось чуть повыше, затряслось еще сильнее.
      — О боже! — воскликнуло оно. — Это страшилище и разговаривать умеет! Неужто в таком жутком обличьи может находиться нечто разумное? Это же просто невыносимо!
      Чудовище получше рассмотрело хозяина заросшей комнаты. Это существо и на самом деле имело восемь длинных тонких ножек, выходящих из желтенького кругленького тельца. Было оно не больше покойного котособаченка Пипки. Но в отличие от того принадлежало явно породе хомо мутантус. Тельце увенчивалось вполне благопристойной бородатой головкой с двумя умными серыми глазами, широким расплющенным носом и маленькими ушками, сведенными к маковке. Это был безобидный на вид восьминогий гномик.
      Но на туриста он произвел иное впечатление.
      — Пристрелить его, что ли? — поинтересовался Хенк.
      Чудовище пожало плечами.
      Гномик сказал:
      — Не надо! Лучше вы отвернитесь! Я не могу на вас смотреть! Меня от вас тошнит!!!
      Чудовище затряслось в приступах тяжелого саркастического смеха. Со стороны могло показаться, что оно бьется в предсмертных судорогах и вот-вот переселится в мир иной.
      Хенк отвернулся. И в знак того, что презирает гномика со всеми его нелепыми, а может, и расистскими взглядами, сел на мягкий пол и принялся насвистывать веселый мотивчик.
      — Ладно, пускай он сидит, — согласился гномик, — только вы не уходите, не оставляйте меня с ним одного, ладно?
      — Ладно, — ответило Чудовище.
      Оно немного помялось. А потом спросило в лоб:
      — Мы вообще-то заблудились, не знаем как выбраться. Не подскажете ли нам?
      Гномик спустился ниже. Поудобнее устроился в паутине. Начал немного покачиваться в ней, будто сидел, развалившись, в кресле-качалке.
      — Я думал, вы меня пришли убивать, — сказал он печально. — Тут уже многие приходили. И все думали, что это я хранитель склада. Все требовали чего-то такого, чего там нет! Но у меня ничего нету, какой я хранитель. Мы с женой и детишками давно тут живем, мы родились тут. Еще наши прадед с прабабкой переселились в бункера с поверхности. Им не хватило тогда места у краников, не хватило ни работы у труб, ни пойла, ни баланды… Но может, и к лучшему?! Говорят, там, на поверхности страшные дела творятся, верно? Говорят, там одни сплошные выродки остались, что они пожирают друг друга, что они полностью утратили и знание, и навыки, и культуру. Так это?
      — Похоже, что именно так, — согласилось Чудовище.
      — Вот-вот! То-то я и гляжу, если там все такие — навроде этого чудовища, что вы привели, тогда прощай цивилизация! Нет, куда мы только катимся! Это же ужас какой-то, кошмар!
      — У вас нет ничего перекусить? — спросило Чудовище.
      Гномик быстро сбегал наверх, сбросил оттуда что-то сухое и гремучее.
      Чудовище подняло сброшенное. Это была связка сушеных крысосусликов. Высушены они были с умением, так, что от них почти не несло крысятиной. Чудовище оторвало от связки одного, самого длинного, и бросило его туристу.
      Хенк брезгливо поморщился. Отпихнул крысосуслика ногой.
      — У каждого свой вкус, — философски заметило Чудовище.
      И проглотило в один присест всю связку.
      — Спасибо!
      — Не за что, — ответил спустившийся гномик. Теперь он был красного цвета.
      "Э-э, брат, да ты хамелеон, удивилось Чудовище, с тобой надо ухо востро держать! Да и вообще тут со всеми надо ухо востро держать"!
      — Не будь таким подозрительным, малыш! — шепнул в мозгу Отшельник. — Чего тебя из стороны в сторону швыряет!
      Гномик принес с собой и кое-что повкуснее — спресованный брикет грибов-лишайников. Чудовище показало Хенку брикет издалека. Тот покачал головой. Ну и ладно, подумало Чудовище, ходи голодным, и с удовольствием проглотило брикет.
      — Нам бы дорогу уточнить, — попросило оно очень вежливо.
      — Да чего ты! — разнервничался турист. — С ними надо разговаривать с помощью вот этого! — он потряс в поднятой руке пулеметом. — Тогда живо все растолкуют, живо все поймут, и накормят и напоят!
      — Заткнись, Хенк! — проворчало Чудовище.
      — Ладно, вы поспорьте пока, а я сбегаю наверх, к жене! сказал гномик и исчез.
      — Пойдем, — сказал Хенк, — нам нечего делать в этом крысятнике!
      — Здесь мне нравится, — не согласилось с ним Чудовище.
      — Ты забыл, что за тобой охотятся? — поинтересовался Хенк ехидным голоском. Чудовище засопело.
      — Я все помню. Только тут они нас никогда не отыщут! Ну скажи, сколько можно бродить без отдыха?
      — Он правильно говорит! — подтвердил спустившийся гномик-паучок.
      — Без твоих советов обойдемся, чучело! — нагрубил ему Хенк.
      — Я на вас не обижаюсь, — с достоинством ответил гномик. — Вы перерожденец, вы — чудовище! На вас нельзя обижаться!
      — На тебя тем более!
      — Перестаньте! — утихомирило их Чудовище.
      На какое-то время стало тихо, совсем тихо.
      — Нет, Хенк, что ты ни говори, а часок-другой передохнуть надо. Мы вам не помещаем своим присутствием? — поинтересовалось Чудовище у паучка.
      Тот взобрался повыше.
      — Нет, пожалуйста! Но мне бы не хотелось, чтобы это мерзкое идолище, чтобы это двуногое и двурукое отвратительно-пакостное существо задерживалось здесь надолго. Пожалуйста, вы оставайтесь хоть навсегда. Но его мы терпеть больше двух часов не будем, предупреждаю!
      Хенк погрозил гномику пальцем. Но пререкаться с ним не стал.
      — Вот и лады! — проговорило Чудовище, — Тогда мы приляжем. Спасибо вам!
      — Пожалуйста! Проходите вон в тот уголок. Там вам помягче будет! — гномик широко и благостно улыбнулся.
      Чудовище и Хенк прошли в указанное место. Опустились на мягкий, пушистый пол. Дрема уже завладевала ими. И не странно — после стольких-то передряг и треволнений, после стольких нагрузок — и физических и нервных.
      — Спите спокойно, тут вы в полной безопасности, — сказал гномик. И поднялся к себе наверх.
      Гурыня заснул за рулем. Проснулся от резкого удара — головой он ткнулся прямо в пульт управления. Но машина не остановилась. Она неслась стрелой по бесконечной трубе. Только потряхивало да покачивало.
      — Ты чего? — поинтересовался Бага Скорпион.
      — Я те щя задам, падла! — разозлился Гурыня. — Чего! Чего?! Ты на кого тянешь, поскребыш?!
      Скорпион затрясся.
      — Я тока спросил, понимаешь! А ты окрысился сразу!
      — Я тя спрошу, падла! По башке твоей лысой, скорпионьей! Ты у меня, падла, научишься старших уважать!
      Лопоухий Дюк и Плешак Громбыла спали на своих сиденьях. Они вымотались за бесконечный день, к тому же, их сильно укачало.
      — Дрыхнут, суслики? — поинтересовался Гурыня, вытягивая шею.
      — Дрыхнут! — бодро доложил Бага.
      — Ну и пускай! Привала делать не будем! А ты, падла, чтоб в оба глядел! Ежели пропустишь врага, я тя собственными обрубками придушу! — для наглядности Пак потряс правым обрубком, блеснули его черные вселяющие страх в непривычные души костяшки. — Нам с тобой зевать некогда! А то все, падла, прозеваем!
      — Есть! — ответил Бага.
      Гурыня успокоился. Он уже забыл про досадное недоразумение, обрел душевное равновесие.
      — Тут главное чего? — спросил на Багу.
      — Где? — поинтересовался Бага туповато.
      — Да не где, падла, а что? Понял?! Отвечай, тут главное чего?!
      — Не зевать! — ответил Бага.
      — Дурак! Это и так ясно! — Гурыня начинал снова злиться. — Тут главное — скорость! Понял, падла?! Штурм и натиск! Вот так! Усек?!
      — Так точно! — заверил Бага.
      — Во-о, умнеешь прям на глазах!
      — Рад стараться!
      Гурыня повернул к Баге маленькую змеиную головку.
      — А ты мене нравишься, малыш! — сказал он как-то по-отечески. — Я думаю, ты верно понимаешь службу.
      — Так точно! Стараемся! — отчеканил Бага.
      Гурыня засопел. Чуть ли не впервые в жизни на его щеку стала наворачиваться слезинка. Но… так и не навернулась.
      — Какие будут вопросы? — как бы в поощрение поинтересовался он дружелюбно и снисходительно.
      Бага замялся, побаиваясь неосторожным словом снова вызвать неудовольствие начальства. Но потом осмелел.
      — Скоко нам еще трястись-то?! — спросил, заранее ожидая затрещины и прикрывая глазенки.
      — Не волнуйся, малыш! — ответил Гурыня уверенно. — У мене, падла, все рассчитано. Точно в назначенный час прибудем к цели! Ты мене, падла, главное врага не прозевай! Вот что! А за старания я тебе… я тебя, Бага, к награде представлю! — и немного помолчав, подумав, что представлять-то некуда и некому, добавил: — И сам награжу!
      — Премного благодарен! — почти заорал на всю машину Бага Скорпион. Так, что Дюк с Громбылой с перепугу проснулись.
      Машину трясло, бросало из стороны в сторону. Но Гурыня ходу не сбавлял.
      Орали, входя все в больший раж, притопывая ногами в такт, размахивая руками. И громче всех орал Хреноредьев.
      И-ех, едрена громыхала!
      У-ох, хорошо в трубе шагать!
      Пак с Бубой Чокнутым подхватывали лужеными глотками, с залихватским прикриком, с лихим посвистом:
      Ну-кось, грянем, запевала,
      Тра-та-та-та-та-та мать!!!
      Инвалид выводил чисто, высоко, по-соловьиному. А подхватывал со всеми вместе — басисто и разухабисто. Получалось, откровенно говоря, здорово. Знали бы раньше в поселке про такие таланты, быть бы там своему хору. Может, и совсем иначе бы пошли тогда дела.
      Мы туристов не боимся!
      И-ех, едрит-переедрит!
      Ежли разом разозлимся,
      Ни один не устоит!!!
      Буба Чокнутый старался перекричать всех. А то, понимаешь, забыли, что он самый главный! что он избранник народный! Хотя все — и присутствующие и отсутствующие — хорошо помнили, что избрал-то Буба себя сам. Но он избрал, он и внушил себе идею народного избранничества, он и уверовался в ней глубоко-глубоко, так, что не разуверишь. А стало быть, во всем надо было первым выходить.
      Мы пройдем огни и воды!
      Сердце бьется как мотор!
      И все вместе снова ударяли:
      Мы идем, едрит, к народу!
      Хто не с нами — тать и вор!
      Пак понимал, что Чокнутого снова заносит. Но так хорошо шагалось, что он не мешал творческой инициативе певцов пускай выкричатся вволю, пускай выложат все заветные думы, страдания! Тогда, может, и впрямь — пробьются они, выйдут и к народу, и на простор, и вообще забрезжит наконец хоть что-то светлое впереди. Сколько же можно в потемках шагать, не зная, куда и зачем?!
      Но сам Пак выводил свое, — нутряное:
      И-ех, едрены супостаты,
      Трепещите — крышка вам!
      Жди, папанька, в час расплаты
      Я им шороху задам!!!
      И все вместе снова ударяли:
      Ух, едрена громыхала!
      Хорошо в трубе шагать!
      Песню грянем, запевала!
      Тра-та-та, едрена мать!!!
      Таким образом они отмерили ровно двенадцать километров. И после этого прошли еще немного. До того самого места, где в трубе зияла огромная дырища, ведущая не в соседнюю трубу, а в сужающуюся земляную нору. В темнотище не было видно толком, что это за нора, куда ведет. Может, здесь вообще было гиблое место.
      — Надо вернуться, едрена вошь, и выбраться по лесенке, предложил Хреноредьев.
      — Ты уже выбирался, — напомнил ему Пак.
      — Да-а? — удивился инвалид. — Вот, едреный склероз! А куды ж тогда?!
      — Куды, куды! — взбеленился Буба. — Туды, Салбесина! — и указал в сторону норы. — Куды ж еще, недоумок хренов!
      Пак сразу же втиснулся между спорщиками, И вовремя — инвалид тут же остыл.
      — Вот ты и лезь первым! — сказал он Бубе торжествующе.
      — А я везде первый! — заявил Чокнутый высокомерно.
      И полез в нору.
      Пак с Хреноредьевым обождали минуты три. Вроде бы все было тихо и спокойно. Тогда они тоже приблизились к входу в нору. Хреноредьев тихо позвал:
      — Буба, едреный избранник, ты где есть-то?!
      — Проходите, проходите, сотоварищи! — отозвался Буба казенно. — Не задерживайтесь!
      Пак пошел в нору. Хреноредьев за ним.
      После железного пола было приятно пройтись по сыроватой и мягкой земле, перемешанной с глиной — ноги отдыхали, да и в позвоночник каждый шаг не отдавал.
      Избранника догнали, когда он застыл над черным, матово поблескивающим зеркалом.
      Буба присел на корточки, сунул палец в зеркало.
      — Вода! — сказал он многозначительно.
      — Точно, — согласился Пак. — Это подземный ручей. А может, и целая река.
      — В реку я не полезу! — заявил Хреноредьев. — У мене комплекция неадыкватная!
      — Какая-какая?! — у Бубы шары на лоб полезли.
      — Неа-дык-вадт-ная, — повторил инвалид с ученым видом.
      — Не понял, — задумчиво протянул Буба.
      — А тебе, дураку, и не понять, едрит тебя через ручей!
      Пак пресек разногласия.
      — Ну и не лезь, раз ты такой! — заявил он Хреноредьеву. Без тебя обойдемся.
      Он зашел в воду по колено.
      — Тепленькая!
      Буба понимал все по-своему. Он отошел шагов на двадцать, разбежался, что было мочи, и прыгнул в воду вниз головой. Так и застрял, размахивая длиякими костлявыми ногами — дно ручья было вязким и илистым, оно всосало в себя и руки Чокнутого, и его башку.
      Паку пришлось возвращаться. Вдвоем с Хреноредьевым они выдернули Бубу, поставили его как положено, головой вверх. Первым делом, еле отдышавшись, Буба сказал:
      — Придурки, все испортили!
      Хреноредьев, зашедший в воду по пояс, решил, что ничего страшного не произойдет, если и он проплывет немного.
      — Но чтоб поддерживали, едрена, — попросил он плаксиво, а то вот утопну — с вас спросют!
      — Утопнешь, — иронически заметил Буба, — народ хоть хрену с редькой вволю наестся!
      Инвалид не стал на этот раз задираться. Лишь посмотрел на Чокнутого так, как тот заслуживал.
      С грехом пополам подземную речку удалось преодолеть. Вылезли на другой берег мокрые, взъерошенные, обессиленные. Хреноредьев рухнул на землю.
      — Все! Больше не шагу не сделаю, едрена переправа!
      Пак стянул с себя комбинезон, выжал его чуть не до дыр. И натянул снова. Буба сидел, растопырив руки, уперев их в землю, сидел с высунутым языком и всем своим видом оправдывал данное ему прозвище.
      Надо было как-то приободрить спутников. И Пак затянул:
      И-ех! Едрена переправа!
      Мы герои — хоть куда!
      Хоть налево! Хоть направо!
      Нам и море — не вода!
      Хреноредьев с Бубой переглянулись. Пак присвистнул. И грянуло:
      Хоть налево! Хоть направо!
      Нам и горе — не беда'!!
      В земляной норе не так отдавало эхом, как в трубе, но песня прозвучала и здесь лихо, молодецки. Настроение и силы были восстановлены.
      Первым щель заметил Хреноредьев. Он просунул в нее голову и сказал:
      — Там чегой-то есть.
      — А ну пусти, — важно произнес Буба, напер на инвалида своим тыквообразным животом — и пропихнул того в щель. Потом и сам пролез.
      Щель оказалась лазом в пещеру средних размеров. Посреди пещеры, прямо из земли торчали две плотно подогнанные створки — точно такие же как у Эды Огрызины в подполе.
      — Испробуем! — сказал Буба и встал на деревянные створки. — Ого! Глади-ка, закрыты они, что ли! — он подпрыгнул на створках. Но они и это выдержали.
      — Тут с умом надо! — заявил Хреноредьев. — А у тебя, Буба, в сегодняшних потасовках, едрена кочерыга, все мозги повышибли! Ну-ка, еще подпрыгни!
      Буба подпрыгнул. Створки не поддались.
      — Не-е, тут техника, — важно провозгласил инвалид.
      И дернул какую-то штуковину, торчащую возле створок.
      В тот же миг Буба пропал из виду.
      Створка захлопнулась.
      — Ведь умеют же делать, вот черти! Вот мастерюги! — восхитился Хреноредьев.
      Пак смотрел на него свирепо и непреклонно.
      — Ты чегой-то, Хитрец?
      — Куда дел Бубу?!
      — Да он сам куды-то девался, — Хреноредьев развел руками.
      — Сам! Остолоп ты! — Пак сильно разозлился.
      Инвалид поступил очень просто. Он встал на створки. Сказал:
      — Щя разыщем избранничка! — дернул за штуковинку. И пропал сам.
      Паку не оставалось ничего иного, как повторить дерзкий эксперимент любителя технических хитростей сотоварища Хреноредьева…
      Буба шлепнулся в бочонок с пойлом. Он еще на лету определил, что именно пойло, а не вода, жижа или нефть. О мазуте, бензине и прочих продуктах их производств не могло быть и речи, Буба различал их за версту. Но пойло он различал за пять верст.
      Из бочонка выплеснулось изрядное количество драгоценной жидкости, И это растревожило Бубу. Он уже собрался было для успокоения нервной системы прильнуть к бочонку, испить живительной влаги, как на него сверху обрушился толстый и нескладный Хреноредьев.
      Буба уткнулся лицом в пойло и начал захлебываться. И он бы захлебнулся, если бы новый удар не завалил и Бубу, и Хреноредьева, и бочонок на бок — это сверзился с небес Пак Хитрец.
      — Однако! — возмущенно произнес Хреноредьев. И ткнул Пака кулаком в хобот. — Можно было и поаккуратнее, едрена!
      Они выбрались из лужи.
      Пак сразу же сообразил, что надо уволакивать — хоть силой уволакивать — спутников подальше от бочонка, иначе они в три минуты перепьются, и тогда всем им труба!
      — А ну! — заорал он.
      И дал такого пинка под зад Бубе, что тот отлетел на два метра.
      — И ты чокнулся? — поинтересовался Хреноредьев.
      — Живо отсюда!
      Пак отвесил Хреноредьеву своей пудовой клешней оплеуху. У того сразу отшибло и вкус, и нюх. Бубу Пак гнал пинками до выхода из пещерки. При этом он не щадил стоявшей в ней в полном беспорядке всевозможнейшей посуды, переколотил дюжины две бутылок, банок, склянок. Хреноредьев выполз сам. Правда, он зацепился своими деревяшками за какой-то непонятный и сложный агрегат, стоявший у выхода. Но ярость Пака сделала его проворным, он сумел высвободиться. Выполз.
      Теперь они все втроем стояли посреди огромнейшей пещеры, какой ни одному из них сроду не доводилось видывать. Неожиданное зрелище заставило их позабыть о выяснении отношений и прочих вещах. Они стояли, разинув рты и ждали.
      А зрелище заключалось в том, что посреди гигантской пещеры, на деревянном грубо сколоченном столе, посреди груды бутылей и больших банок, сидел, скрестив под собой ноги, карлик с телом восьмилетнего ребенка. Но у карлика была такая огромная голова, что непонятно было — как она удерживается на хлипкой и тонкой шее.
      Карлик через толстенькую металлическую трубочку высасывал содержимое большой, двухведерной банки, стоявшей на полу у стола. Банка пустела на глазах.
      Но самое странное заключалось в том, что пока карлик не закончил своего дела, ни один из вошедших так и не сумел пошевельнуться. Хотя Буба предпринимал все возможное для этого, просто рвался из собственной кожи, Хреноредьев пытался уползти назад, а Пак хотел просто поднять руку и поприветствовать сидящего. Ни у одного из них ничегошекьки не вышло стояли статуями. Стояли и молчали.
      Наконец карлик оторвался от трубки.
      — Пожаловали! — сказал обиженным голосом. — А вас сюда звали, а?!
      Пак вдруг почувствовал себя виноватым. И заплакал. Буба с Хреноредьевым тоже — вздохнули с прихлипом и зарыдали.
      Одноглазый карлик сурово смотрел на них. И молчал.
      — Мы сюда случайно попали, — начал оправдываться Пак, шли мимо… вот и зашли!
      — И куда же это вы шли? — поинтересовался карлик.
      — Куда глаза глядят, — признался Пак, — нам теперь повсюду хорошо, лишь бы не в поселке оставаться.
      — А чего у вас там?
      — Пожгли все! Постреляли многих!
      Пак всхлипнул, утерся согнутой рукой.
      — Папаньку в золу обратили! А он ведь работник был — хоть куда!
      — Это точно, — подтвердил Буба с серьезным видом, — папаша Пуго у нас был передовиком!
      — Трудяга! — выдохнул Хреноредьев.
      — И за что же пожгли? — поинтересовался карлик.
      — А кто их знает! — начал скрытничать Буба.
      Но Пак раскрыл карты.
      — Ихних укокошили! На пустыре! Это все чудовище виновато, а нас гробят, вот какие дела!
      Карлик моргнул, огромный глаз на миг затуманился.
      — Так вы думаете, это месть?
      — А чего ж еще, едрена колотушка! — осмелел Хреноредьев. — Как есть месть, самая она!
      — Ошибаетесь, дорогие посельчане, — произнес карлик грустно. — Это не месть. Мстить можно тем, кто осознанно что-то делает. А туристы вас за таковых не почитают.
      — Как это? — удивился Буба.
      — А вот так! Они давно уже собирались почистить Подкуполье, этакую дезинфекцию провести. Да все откладывали… А тут причина подходящая — дескать, создались условия, угрожающие жизни здоровых членов общества. Вот и почистили!
      Хреноредьев обиделся.
      — Дык что же это, — вопросил он плаксиво, — мы им завроде вредных насекомых, что ли?
      Карлик терпеливо и детально все разъяснил. Он старался сглаживать особо острые углы. Но до посельчан доходило. Они стояли навытяжку перед головастым мудрецом, ели его глазами. И не то, чтобы он им открывал какие-то неведомые и совершенно неожиданные тайны, нет. Но у него получалось все так связно и складно, как никогда не складывалось у них в головах.
      — А чего ж мы тогда работаем?! — вопросил Буба.
      Карлик нахмурился, покачал головой.
      — Вас, может, работа только и держит! Без нее все бы стали как Эдины выродки, ясно?
      — Это как сказать! — не согласился Пак.
      — Ты, бузотер, помалкивай! — осек его карлик. — Без твоих стараний, может, ничего бы и не было. Зачем к Чудовищу приставали, а?!
      — Оно само! — огрызнулся Пак.
      — Не ври.
      — Да ладно! Поиграть была охота!
      — Вот и доигрались до охоты настоящей! Так что стой да помалкивай!
      Пак почувствовал себя виноватым — наверное, впервые в жизни.
      — Садитесь, гости дорогие! — Некоторой долей иронии отдавало приглашение карлика. — Присаживайтесь, гостюшки!
      Все вдруг почувствовали, что напряжение спало, незримые путы, сковывавшие их, ослабли. И они опустились на пол, прямо около стола, на котором сидел головастый мудрец.
      — Угостить вот только вас нечем! Но не беда, мы и с этим нехитрым делом справимся.
      Буба Чокнутый, Хреноредьев и Пак Хитрец совершенно неожиданно для себя почувствовали, что их желудки и пищеводы переполнены до отказа, будто они часа два кряду просидели за столом и выхлебали по ведру баланды.
      Хреноредьев даже сыто рыгнул. Прикрыл рот ладошкой, сконфузился.
      — Извиняюсь, стало быть, едрено пузо!
      Пак ущипнул его за оплывший бок.
      — Чудеса-а, — задумчиво проговорил Буба. — Со мною раньше такое бывало после двух доз! Ты случаем не наркот?
      Карлик засмеялся, не разжимая маленького рта-клювика. И Буба сообразил, что сморозил очередную глупость.
      — А ты сам кто будешь? — поинтересовался смущенный инвалид. — Тебя как звать-то?
      Карлик перестал смеяться и ответил вполне серьезно.
      — Кто я, вам знать не обязательно. А насчет имени… зовите меня Отшельником, не ошибетесь.
      — Ладно, едрена переделка, — благодушно согласился Хреноредьев. Он начинал обретать обыденную самоуверенность. — А чего это ты отшельничаешь, а? Чего тебе среди людей не живется?
      — У каждого свое место в этой жизни, — ответил Отшельник. — Ты, наверное, знаешь, какое из них лучше и удобнее?
      Хреноредьев почесал загривок, задумался.
      — Мене везде хорошо, — наконец ответил он. — Я мужик компанейский. А вот ты ответь все же, едреный интерес, отчего в тебе такая сила — и не трогаешь руками, а будто за ниточки дергаешь? Сам-то ведь хилый, смотреть страшно!
      Пак снова ущипнул Хреноредьева за бок.
      Тот отмахнулся лапой.
      — Отстань, щенок, когда старшие разговоры разговаривают!
      — Не ссорьтесь, не надо, — попросил вдруг совсем мягко Отшельник. — Зачем вам эти бесконечные ссоры? Давайте я вам лучше покажу кое-что!
      — Давай! — заорал Буба так, будто он только и ждал этого предложения.
      — Покажи, — согласился Пак.
      Хреноредьев лишь кивнул — дескать, и я не против.
      — Смотрите!
      Отшельник чуть откинулся назад и указал немощной тоненькой ручкой на стену пещеры. Стена была огромна — метров сорок в длину и не меньше двадцати в высоту. Стена была не земляной и глинистой, она вся сплошняком состояла из причудливых, сросшихся друг с другом камней, в основном темных, матовых, но кое-где просверкивающих вкраплениями сланца и еще чсга-то, поблескивающего, полупрозрачного. Но вместе с тем это была обычная стена пещеры, и не более.
      — Да чего на стенку глазеть-то, едрена? — возмутился Хреноредьев.
      — А там и нет никакой стены, — еле слышно прошептал Отшельник. — Вы приглядитесь-ка получше!
      И произошла странная вещь. В единый миг стены не стало. Нет, она не упала, не рассыпалась, и уж, тем более, ее не заслонили и не занавесили чем-то. Ее просто не стало!
      И открылось огромное, пугающе светлое пространство.
      Хреноредьев с визгом и матом, на карачках, с невиданной и неслыханной скоростью метнулся в противоположный угол, забился в него, сотрясаясь всем своим водянистым телом.
      Пак упал на пол, лицом вниз. Он царапал каменный пол своими клешнями, словно решил во что бы то ни стало зарыться в него — да только в камень разве зароешься! Паку было так страшно, как никогда на свете. Он не испытывал подобного ужаса, когда горел живьем нелюбимый папанька, когда Чудовище гналось за ним, даже", тогда, когда его травили опьяненные азартом туристы, выхватывая из темноты прожекторами его беззащитную фигурку и расстреливая ее в упор. Нет, сейчас ему было значительно страшнее!
      Буба Чокнутый сидел, оперевшись на длинные и костлявые руки. По щекам его текли слезы.
      — Ну чего же вы? Смотрите!
      Отшельник вместе со столом, на котором он сидел, отъехал вдруг подальше, будто в столе был невидимый моторчик или его тащили незаметной нитью, привязанной к ножке.
      — Смотрите! Я вам теперь не загораживаю!
      Хреноредьев трясся осиновым листком, боялся поднять голову.
      Пак с усилием оторвался от камня, на вершок, не больше. Открыл один глаз.
      Первое, что он увидал, что ошеломило его и повергло, было необъятное и неестественно прозрачное, необыкновенно чистое, голубоватое небо. Пак и не предполагал, что можно сразу видеть столько ясного незадымленного пространства, на столько десятков, сотен, тысяч метров! И это было сказочно красиво! Но это было и чудовищно пугающе! Лишь потом он разглядел в бездонном и бескрайнем небе ослепительное солнце. Он даже не понял сначала, что это солнце — настолько оно было непривычным, непонятным. Не тусклым, расплывающимся в туманной пелене диском, не полуслепым фонарем, а мощным прожектором, направленным прямо в глаза. И смотреть на него было больно.
      — И-ех! Это ведь все мое! — простонал Буба не своим голосом. Схватился руками за плешиво-всклокоченную голову, забился в истерике. — Ведь я… ведь я там жил, и-ех!!! Ведь я же ничего не видел!!!
      Хреноредьев из своего угла тоже понемногу присматривался. Его уже не так трясло.
      И все-таки было просто жутко!
      Паку казалось, что он сейчас упадет в эту синь, что он провалится в безоблачную и бесконечную пропасть неба. И он, что было мочи, держался за каменный пол, пытаясь нащупать в нем шероховатости и выемки, чтоб зацепиться, чтоб хоть как-то удержаться.
      — Смотрите, смотрите!
      Отшельник занимался своим делом. Он присосался к новой банке, тянул понемножечку, смакуя. Не отвлекая от диковинного зрелища гостей незваных.
      — Вот те и едрена-матрена! — подал голос из угла Хреноредьев. Голосок был дрожащим и слабеньким. Но инвалид бодрился: — Ето прям как в песне, едрена, иех, загудели-зазвенели провода, мы такого, едрит мене дурака старого, не видали никогда-а!
      Больно было смотреть в эту чистоту и ясность, в эту синь и прозрачность. Но Пак расхрабрился — и смотрел, смотрел, да еще как! Вытаращив все свои четыре глаза, не отрываясь, боясь упустить хоть что-то! И боязно было, и мороз по хребту волной продирался, и кишки сводило, но он смотрел и смотрел.
      Под фантастическим небом стояли дома — трехэтажные, двух, одноэтажные, больших не было. Но это были дома! Это были не лачуги и хибары, не бараки и корпуса… это были дома! Красивые, будто выписанные талантливым художником или вырезанные мастерским резцом. Дома утопали в чем-то пышном, мягком, зеленом. Паку пришлось пристально вглядываться, прежде чем он понял — это же деревья! Черт возьми, деревья, кусты! Но он никогда не видал таких деревьев и кустов, он никогда не видал такой травы! Те жалкие коряги, колючки, голые ветки и стволы, что торчали из грунта в их поселке и на окраине, не шли ни в какое сравнение с этой пышной зеленью, с этим безумством рвущейся к солнцу листвы.
      — Ты нам морочишь голову бредовыми картинами, мудрец! сказал он карлику. — Ты нам делаешь больно! Зачем?!
      — Смотрите! Смотрите! — только и ответил тот. Пак подполз ближе, метров на семь или восемь. Он увидал несколько фигурок — длинноногих, стройных.
      — Туристы?!
      — Да, Пак, это именно туристы, ты не ошибся! Только теперь не они туристы, а вы сами! Хочешь туда?
      — Нет! Ни за что!!! — завопил Пак.
      — А я хочу-у, — промычал неожиданно Буба.
      — И меня не забудьте, едрены торопыги! — закричал из угла опамятовавшийся Хреноредьев. Он все боялся, что упустит чего-нибудь или что ему не достанется чего.
      — А ты не бойся, Пак, подойди ближе, тебя никто не тронет, поверь мне.
      — Нет!
      Пак закрыл глаза руками.
      — А я хочу-у!!!
      Буба вдруг подскочил и побежал. В два прыжка он преодолел немалое расстояние, ткнулся было… но отлетел, упал. Стена, видно, оставалась на своем месте.
      — Не спеши, Чокнутый! — предупредил Отшельник. Пак убрал руку. Его как магнитом тянуло в пугающую пропасть.
      — А это кто? — спросил он.
      — А это дети, они бегают по лугу и играют, — ответил Отшельник. — И играют они не так, как вы, в них нет той жестокости и нетерпимости. Ну, смотри же! Ты все еще ненавидишь этих существ?
      Пак видел, что и взрослые и дети вполне миролюбивы, что они улыбаются и смеются, что они радуются жизни и любят друг друга. Но он знал и о другом.
      — Да, я ненавижу их! — сказал он твердо. — Я их всех ненавижу!
      — Не торопись с выводами, Пак! Подойди ближе к краю!
      Пак подошел вплотную, протянул клешню. И почувствовал, что никакой стены нет.
      Никогда в жизни Чудовище не спало так хорошо. Сон был легок и невыразимо сладостен. Ему снилось, что жива еще мамаша, что не сварился в прорвавшейся из трубы струе отец, большой и сильный мужчина — наверное, и страшный своим обличием для кого-то, но только не для него, Бита. Ему снилось, что он лежит в крохотной деревянной люльке — маленький, слабенький, беззащитный, но всеми любимый, что мать его нежно укрывает чем-то и напевает вполголоса старинную колыбельную, каких он потом не слыхивал ни разу. Ему снилось, что оно вовсе не чудовище, что оно ребенок — он, беззаботный, что-то лопочущий по-своему младенец, безмятежно улыбающийся и матери, и отцу, и потолку в хижине, и всем заходящим, и вообще всем на этом свете… И так было приятно лежать в мягкой постельке, под одеяльцем, так приятно было покачиваться вместе с люлькой, что и просыпаться не хотелось!
      Так можно было лежать вечно! Лежать и радоваться, забыв про все тяготы и невзгоды, про этот грязный и поганый мир. Зачем вспоминать о нем?! Ведь во сне все так прекрасно! И Чудовище погружалось все глубже и глубже в заволакивающую истому, его опутывала паутина дремы, вязкая и сладостная трясина засасывала, не давала вырваться, выбиться на поверхность. Да Чудовище и не стремилось никуда вырываться или выбиваться, ему и так неплохо было! На остальное наплевать! Когда еще удастся так хорошо поспать, посмотреть такие чудные, завораживающие сновидения?!
      И все-таки в какой-то момент что-то его насторожило слишком уж приторным, сиропным показался сон. Не могло быть такого, ну ни как не могло! Ну и что?! нашептывало подсознание, ну и что?! мало ли чего не бывает на свете! спи, и радуйся себе! сейчас ты поплывешь по большой широкой реке, поплывешь по ней, не касаясь прохладных струй, и тебя унесет течение, и тебе будет так хорошо, как никогда не бывало! наплюй на все остальное! спи! смотри эти дивные сны! поддайся этим чудесным грезам! не надо просыпаться! там дрянь! там мерзость! там проклятая повседневная жизнь, в которой все тебя ненавидят и все тебя гонят! там за тобой охотятся! там тебя преследуют! а здесь ты желанный гость! река вынесет тебя в огромный и теплый океан! будет светить солнце, будут плескаться волны! и ты будешь вечно по ним плыть! а там… там тебя убьют! ты не убережешься, нет! они настигнут тебя! и смерть будет мучительной, страшной! нет, тебе не нужно всего этого! Зачем?! ты уже обрел все, что искал! ты плывешь… смотри, как здесь хорошо! ничего похожего ты не найдешь нигде в мире! здесь твое место! это твой путь! твоя колыбель — твой корабль, твой дом, ты сам! а будет еще лучше! ты растворишься в этом океане! весь, без остатка! ты сам станешь океаном — бескрайним и бездонным, бессмертным, вечным…
      Нет! Чудовище уцепилось за краешек ускользающего сознания. Нет! Мне еще рано в океан! Я не хочу плескаться и плыть! Я не желаю быть водой! И вовсе не собираюсь жить вечно! Мне не нужно бессмертие! Я сам прерву свою жизнь, когда расколочу все эти мерзкие стекляшки! Я сам перережу себе глотку! Но не теперь! Теперь растворяться, уходить, становиться водой еще рано! Наверх! На поверхность! Вон из люльки! Вон из болота! Только туда, вверх!
      С невероятным напряжением всех нервных и психических сил, обливаясь потом от этого напряжения, с рвущимся из груди сердцем оно проснулось. Приоткрыло один глаз.
      Лежалось хорошо, лучше и мягче, чем в люльке. Пол был самой настоящей периной! Да и сверху прикрывало что-то мягкое, теплое. Чудовище попробовало пошевельнуться. Но у него ничего не получилось — это самое теплое и мягкое одеяло сковывало движения. Пришлось открыть еще три глаза, с разных сторон, чтобы оглядеться толком.
      Понимание случившегося пришло не сразу. Чудовище не только увидело, оно и почувствовало, что все его тело опутано мягкими теплыми водорослями — или чем они там были на самом деле! Вот тебе и одеяльце!!! Переплетения были сложны и узорчаты — водоросли свивались тысячекратно и уходили в пол, стены. Сквозь них почти ничего не было видно дальше полуметра. Но зато с ними было все ясно!
      Чудовище напрягло верхнее щупальце, попробовало притянуть к голове. С большим трудом удалось сдвинуть его на несколько сантиметров. Тогда Чудовище попыталось резким движением подняться на конечности, выпрямиться. Водоросли спружинили, не дали этого сделать. Положение складывалось нелучшее!
      Решив, что трепыхаться попусту не следует, Чудовище на время успокоилось. В коконе было тепло и приятно лежать. Его вдруг снова потянуло в сон. Сомкнулись веки, стало уплывать сознание. Но на этот раз Чудовище быстро пришло в себя. Нет! Надо не рваться, не дергаться, словно рыбина, запутавшаяся в сети, надо бить в одно место, тогда можно будет выбраться! Тем более, что до конца его навряд ли успели опутать, ведь оно проснулось раньше намеченного. Явно раньше!
      И оно принялось потихонечку, но с изрядным упорством перетирать ближайшие водоросли жвалами. Те поддавались плохо, были упруги как резина. Но и челюсти у Чудовища были крепкими, жвалы и зубы острыми. Через несколько минут образовалась дыра. И к этой дыре, изнутри, с большим напряжением удалось подтянуть два щупальца. Но они довершили начатое — Чудовище прорвало кокон на уровне глаз. Дальше было проще — надо было расширять дыру и в то же время выпутывать одно за другим щупальца, нижние конечности. Но и теперь Чудовище не рвалось, не пыталось вырваться в миг единый. Кто знает, может, за ним наблюдали?! Может, ждали его действий, чтобы наброситься, сломить сопротивление?! И оно утвердилось в мысли, что спешить не надо. Лишь когда все тело почувствует возможность вырваться из кокона, лишь тогда можно будет вскочить, разорвать остатки пут. Но не сейчас!
      Вот так сон! Хорошо поспали! Чудовище посмеивалось над самим собой, но на душе было гадко. Жвалы работали тихо, без остановки. Дыра разрасталась.
      Чуть повернув голову. Чудовище увидало жуткую картину. Оно не поняло вначале, в чем дело. Лишь мгновенья спустя дошло. Хенк лежал метрах в восьми, весь перевитый сине-зелеными жгутами. Его невозможно было узнать — это была какая-то мумия, опутанная, оплетенная, чуть вздымающаяся в такт дыханию. Водоросли выходили прямо из пола и крепчайшими канатами удерживали тело туриста. Но не это было страшным!
      Над головой Хенка, подрагивая на тоненьких раскоряченных многосуставчатых лапках, навис гномик-паучок. Его полупрозрачное брюшко было на четверть красным, ярко красным, на три четверти желтеньким — как у поганой сортирной мухи. Чудовище не сразу поняло, почему это так. Оно вообще не поняло, что он делал, этот паук. Но тот сам шевельнулся, слегка развернулся, оттопыривая две задние лапки с коготками… И Чудовище увидало, что гномик не просто так нависает над туристом, что его длинные, вылезающие из благообразного рта зубы-клыки, а может, и не зубы, а какие-то полупрозрачные острые трубки, погружены внутрь кокона, и по ним перетекает в брюшко гномика что-то красное. Кровь! Чудовище чуть не вскочило на конечности. Да, все так и было — паук-гномик, пронзив зубами обнаженное и вздрагивающее горло Хенка, высасывал из его тела кровь.
      Гномик ничего не замечал вокруг. Он был увлечен. Причмокивал, почавкивал, тяжело дышал, сучил лапками, трясся. В брюшке скапливалось все больше крови — ее было уже не на четверть, а на треть брюшной прозрачной полости.
      Ну, хозяин! ну, гостелюб! сейчас мы разберемся! решило Чудовище. Его захлестнула волна ярости. В миг сорвав с себя остатки полуживой паутины и отшвырнув их, оно поднялось. Прыгнуло. Восемь метров остались позади, там же остался шевелящийся изуродованный кокон. Чудовище медленно, осторожно сжало щупальцем тельце гномика, так, чтобы случайно не повредить горла Хенку.
      — И-иииии! — заверещал вдруг гномик.
      Но Чудовище не предоставило ему права последнего слова. Щупальце сжалось. Кровь брызнула на пол. Благообразная головка с выставленными клыками свесилась набок. Чудовище брезгливо отшвырнуло тельце, даже не поглядев, куда то упадет. И потянулось к лежавшему рядом с Хенком пулемету.
      Первым желанием было изрешетить здесь все, перервать, перерубить, перебить, перегрызть, все в прах разнести!
      Чудовище вскинуло пулемет и послало короткую очередь вверх. Пули увязли в водорослях. Нет! Так не годится.
      Оно нагнулось к Хенку. Начало осторожно, чтобы не повредить кожи и внутренних органов, распутывать сплетения водорослей. Хенк дышал, а значит, он был жив. Лицо, проглядывающее сквозь сине-зеленую пелену, было мертвенно бледным. На шее красовался здоровущий синяк с двумя красными точками в центре, корочка спекшейся крови подсыхала возле них. Ранки были неглубокими. И это обнадеживало.
      — Хенк! Ты слышишь меня? — позвало Чудовище.
      Турист застонал, но очень тихо. Он был без сознания.
      Наконец Чудовищу удалось выпутать его из кокона. Оно прижало к боку обессиленное тело, двинулось к выходу, к дыре. Но почти сразу же остановилось. Бережно положило Хенка на мягкий пол. Подошло к ближайшим свисающим с потолка водорослям, уцепилось за них щупальцами, дернуло. Две мохнатые нити оборвались, упали кольцами к ногам Хенка.
      Чудовище взялось поухватистее, собрало в каждое щупальце по несколько водорослей, подтянулось. Водоросли держали. Тогда оно быстро, словно по канату, взобралось наверх. Там, под самым потолком, таким же мягким и заросшим как и пол, была устроена широченная лежанка. Снизу ее не было видно совершенно. Но вблизи она производила впечатление. Посреди лежанки находилось сплетенное из тех же паутинообразных водорослей гнездо. И в нем мирно посапывали шесть розовеньких паучат, еще меньше, чем их папаша, раздавленный Чудовищем. Паучата, видно, и не подозревали об опасности, грозящей им. Один проснулся и в недоумении уставился на Чудовище круглым серым глазом. Наверное, он никогда не видал таких странных существ, а может, просто спросонья был не в настроении.
      — Ладно, лежите, гаденыши! — пробурчало Чудовище. Паучат оно не тронуло, спустилось вниз.
      Хенк так и не пришел в себя. Он лежал как покойник и даже дышал уже не так явственно — грудь вздымалась еле-еле. Чудовище нагнулось за ним, одновременно подхватывая свободным щупальцем ручной пулемет. Ему почему-то не захотелось оставлять эту штуковину здесь. Ему вообще захотелось уйти из этой гигантской «спальни» как можно быстрее. Уйти и никогда сюда не возвращаться. Вот только подберет Хенка. И пойдет!
      — Вы напрасно это сделали, милейший! — прогрохотало басом сзади. — Видит бог, напрасно!
      Чудовище не стало оборачиваться. Оно лишь выпрямилось, прижимая к груди пулемет.
      — Было бы для вас лучше, если бы вы не проснулись! А теперь… что ж, теперь у вас будут маленькие неприятности.
      Бас был противным, скрежещущим. Такой мог принадлежать лишь существу, обладающему исполинской силой, огромному, злобному, безжалостно жестокому и свирепому.
      Чудовище резко обернулось.
      — Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!!!
      Пространство прошила длиннющая очередь. Все пули, одна за другой, вошли в обладателя басового голоса. Вошли прямо в грудь, практически в одно место — диаметром не больше трех сантиметров. И уже после этого Чудовище увидело того, кто с ним говорил.
      Прямо у противоположной стены, загораживая огромный проем, которого не было прежде, стояла точная копия гномика-паучка, только увеличенная в тысячу раз.
      — Понапрасну беспокоитесь, милейший! — проскрежетала исполинская паучиха. — Мне даже не щекотно!
      Восемь покрытых хитином двенадцатисуставчатых ног с черными шарами сочленений, поддерживали на высоте шести метров чешуйчатое, усеянное бородавками и длинными свисающими волосками, тело. Оно было бочкообразным, желто-серым. Чуть выше из этого огромного бочонка торчали две длинные толстые лапы, заканчивающиеся клешнями. Кончики клешней нервно постукивали один о другой. Головы паучихи видно не было, ее скрывала металлическая, сваренная из прутьев маска. Чудовище не ожидало встретиться с чем-то подобным в Подкуполье. Но теперь это не имело никакого значения.
      — Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та!!! — прозвучала новая очередь.
      Теперь Чудовище било прямо в сочленение передней ного-лапы. Первые пули отскочили от хитинового панциря, но остальные пробили-таки его поверхность. Паучиха поджала лапу.
      — Вам не надоело еще играть в эти игры, милейший?!
      — Нет! Не надоело! — Чудовище отбросило пулемет.
      Оно еле успело увернуться — в трех сантиметрах от его головы с грозным лязгом сомкнулась огромная клешня. Но от ного-лапы увернуться ему не удалось — она подцепила его острым когтем-крюком, подбросила в воздух. Перевернувшись несколько раз, Чудовище упало на пол. Мягко приземлилось сразу на щупальца и конечности. Тут же щелкнула перед глазами вторая клешня.
      Бежать было некуда. Но и здесь оставаться — означало верную смерть. Ведь перед ним стояло нечто неодолимое, какая-то машина уничтожения, а вовсе не живая тварь. Хорошо было Хенку, тот лежал и даже представить себе не мог, что сейчас происходит! Но паучиха не смотрела на Хенка. Он был ей, видно, безразличен.
      — Ну что, милейший, еще поиграем!
      На этот раз досталось Чудовищу крепко — одной клешней ему разорвало мышцу на груди, другой сбило с ног. На минуту оно потеряло ориентацию. И этого хватило — гигантский коготь вновь подцепил его, поднял высоко вверх. Теперь Чудовище висело над головой паучихи, метрах в трех от нее. Были видны сквозь просветы железной маски спокойные серые глаза — немигающке, застывшие, и острый трубчатый клюв. Он даже высовывался немного наружу.
      — Ну так что же, милый друг, вы испытываете раскаяние? Или нет?! — голос проскрежетал в самые уши. Казалось, он исходил не изо рта или клюва паучихи, а из бочкообразного брюха. — Или ты, убийца проклятый, не понимаешь, что натворил?!
      — Это ты убийца! — выкрикнуло Чудовище прямо в рожу паучихе. — Ты, и твой муженек-кровосос, ясно?!
      — Ха-ха, а мы не слишком-то вежливые! — заскрежетало сильнее. — Мы, наверное, грубияны. А ну, получи первый подарок!
      Чудовище резко тряхнуло, чуть не вывернув его из собственной шкуры. Одновременно второй коготь впился под ребра. Но не тут-то было! Ухватившись за него сразу четырьмя щупальцами. Чудовище выдернуло из себя черное поблескивающее острие.
      — Ах, вот мы как!
      Ного-лапа подбросила его. И снова Чудовище рухнуло вниз с большой высоты. При его весе такие падения не были безопасными. Оно чудом извернулось, сберегло себе жизнь.
      Мощным ударом ного-лапы его швырнуло в стену. Потом опять подбросило. Швырнуло в другую стену, прямо сквозь паутину водорослей. Они-то и смягчили немного удар. Но гигантская клешня мгновенно перерезала нити. Чудовище вновь оказалось на палу. Голова у него гудела, не соображала совершенно, все внутренности были отбиты и сильно болели при каждом новом ударе. В глазах все мелькало и кружилось. Два щупальца висели безжизненными плетями. Из раны на груди текла зеленая густая кровь.
      — Еще разок?!
      Новый удар обрушился сверху. Он пришелся прямо по горбу. Кожа лопнула, изнутри брызнуло зеленью. Чудовище рухнуло на пол, покатилось в угол. Оно было полностью выбито из колеи и не могло даже защититься. Озверевшая паучиха гоняла его пинками и ударами клешней по всему заросшему водорослями и мхом помещению — из угла в угол, от стены к стене. И спасения не было.
      Когда у Чудовища уже совершенно помутилось в голове и оно окончательно обессилело, паучиха вновь приподняла его своей двенадцатисуставчатой поблескивающей ного-лапой на высоту десяти метров, заглянула снизу в глаза, вываливавшиеся из-под кожи, проскрежетала громко, раскатисто, будто торжествующе смеясь, и сказала:
      — Вот, милейший, игры кончены. Сейчас ты издохнешь в ужасных мучениях, понял?! Я не завидую тебе. Уж лучше бы ты не просыпался!
      Пак сделал шаг… и прошел сквозь стену. Но тут же остановился. Ему было очень боязно — а как же шагнуть туда, в неведомый мир! А вдруг это западня?! Вдруг там ничего нет?! Вдруг его поджидает там расправа?! Он помнил, как за ним гнались на броневиках. Гнались те самые туристы или их близкие, что играли сейчас столь беззаботно на зеленой лужайке. Нет! Нет!! Нет!!! И все же он сделал еще шаг. И почувствовал, что следом за ним прошел стену Буба Чокнутый. Вместе, придерживая друг друга, они прошли несколько метров по шелковистой траве. И тут их догнал Хреноредьев — он ворвался в зеленый мир, как бежал до того в угол, на карачках, с быстротой непостижимой, словно его гнали из пещеры сворой борзых. И тут же сделал заявление:
      — Тока чтоб все путем, едрена!
      На заявление не обратили внимания. Пак посмотрел вперед, на лужайку, ничего-то он не видел и не слышал.
      — Идите, не бойтесь, — проговорил Отшельник приглушенно. — Но помните, любое зло, сотворенное в этом мире, отразится на вас же, будьте осторожны! А тебе, Хитрец, я советую выбросить эту ненужную железяку! Зачем она тебе там?!
      Пак прижал железяку к груди. Потряс головой.
      — Откуда ты знаешь мое прозвище? — спросил он.
      — Эхе-хе, ты лучше запомни, что тебе говорят, — грустно произнес Отшельник. — Или решил вернуться?
      — Нет! Теперь я не вернусь!
      — Совсем?!
      — Если этот мир примет меня, то и совсем! — твердо ответил Пак.
      — Ну его еще твоя запойная бабуся надвое сказала! — вставил Хреноредьев. — Не вернется он, едрена вошь! Невозвращенец объявился!
      Буба дал Хреноредьеву по загривку. Прижал палец к губам.
      — Тихо, придурки, — сказал он почти молитвенно, — я на родину возвращаюсь.
      Он неожиданно опустился на колени и припал губами к земле. Затрясся. Острые худые плечи, спина, зад ходуном заходили.
      — И-ех, земелюшка, родимая! Скоко лет! Скоко зим?!
      Хреноредьев, наоборот, встал. Он долго смотрел на юродствующего Бубу. Потом размахнулся единственной собственной ногой и дал ему хорошего пинка под зад. При этом сам не удержался, шлепнулся на пузо. Но сказал:
      — Че ты нам мозги вкручиваешь, Буба!? Тебя, едрена марафетчика, с этой земелюшки в три шеи вышибли! Как заразного! Как чумного! С бешеными собаками так не поступают, едреный возвращенец, как с тобою поступили! И-ех!
      Буба потер ушибленный зад. Но ничего не сказал. На глазах у него были слезы.
      Напоследок Отшельник дал наставление:
      — Дурить будете, пропадете!
      Пак оглянулся — никакой пещеры и никакого Отшельника не было. Они стояли на зеленой лужайке, со всех сторон их окружали высоченные деревья с густыми кронами. В просвет были видны бегающие туристы и их домики. И все!
      — А как же, едрит этого карапуза, назад возвращаться?! озадачился Хреноредьев.
      — Может, и не придется, — вымолвил Пак вяло.
      — Не бузи, щенок! Набедокурил в поселке, а назад вертаться не желаешь, так, что ль, понимать?! — взъелся Хреноредьев.
      — Да нет! Я говорю, может, мы все тут и поляжем? — отозвался Пак.
      — Двумя дураками меньше станет, — вставил равнодушно, как-то вскользь, Буба.
      — Это почему же двумя?! — возмутился Хреноредьев. — Ты чего это, Буба, мене за человека не считаешь? Иль я для тебе, едрена гармонь, пустое место!
      Буба вздохнул, потер ушибленную задницу еще раз, словно вспоминая о пинке.
      — Дурак — ты и есть дурак!
      Пак разнервничался, взмахнул железякой.
      — Неужто вы и здесь, в этом мире, будете скандалить, а?!
      Буба и Хреноредьев засмущались — они и в самом деле ощутили какую-то неловкость, какое-то несоответствие своего поведения и всего окружающего, словно наследили грязными сапожищами на зеркальном паркете во дворцовой зале. Правда, ни один из них не видал ни дворцов, ни зал, ни паркета.
      — Надо разработать план, — предложил Буба. На него посмотрели с заинтересованностью и уважением.
      — Да! — Буба воспарил. — Без плана никак нельзя. Но для начала предлагаю избрать совет и его председателя.
      — Совет чего, едреный возвращенец? — поинтересовался Хреноредьев.
      — Совет поисковой партии! — ответил Буба, будто ожидал подобного вопроса.
      — Звучит неплохо, — выразил свое мнение Пак.
      — В таком случае, предлагаю свою кандидатуру на пост председателя совета, — скромно потупив разноцветные очи, сказал Буба. И тут же добавил: — Двумя первыми заместителями рекомендую назначить Пака Хитреца и доблестного инвалида сотоварища Хреноредьева.
      — Я не против, едрена!
      — Тогда будем голосовать. Кто за?
      Пак не дал церемонии завершиться.
      — Завязывай, Буба! Принято! Не надо тут волокиту разводить. Надо обстановку разведать, затаиться надо, пока не прикокошили! А ты собрание проводишь, бюрократ хренов!
      Инвалид засопел рассерженно.
      — Может, он и бюрократ, не знаю, едрена промокашка, а оскорблять не следует!
      Пак ему не ответил. У него болела голова. И от необычайно чистого, напоенного кислородом воздуха, и от обилия красок, и от щебета птиц в ветвях, и от всего прочего, окружавшего его. Кроме того, он все так же боялся упасть в это бездонное небо, утонуть в нем, раствориться.
      Другое дело Хреноредьев! Тот освоился сразу, с первых же минут, будто он прожил за барьером всю свою полубессознательную жизнь, будто он не из вонючего и загазованного поселка выбрался!
      Но в новых условиях самым мудрым оказался Буба Чокнутый. Как председатель совета он сразу взял нужный тон. И заявил со всей ответственностью:
      — Вам, дегенератам, на люди показываться нельзя! Или пристрелят с перепугу или в зверинец отвезут. А может, и заспиртуют!
      Пак взглянул на свои клешни. Потом вытащил осколок зеркальца из кармашка. Всмотрелся. Хобот почти зажил, рубец был еле заметным. Нет, Пак себе нравился! И он не понимал, с какой стати его могут посадить в зверинец или заспиртовать.
      Для Хреноредьева вообще вся эта проблема была недоступно сложна.
      Буба оказался и самым рассудительным.
      — Вы тут, придурки, затаитесь покедова, я пойду на разведку, — сказал он. — Один пойду!
      — А я б и так, едрена, с тобой в разведку не пошел! — отрезал Хреноредьев и улегся на травку.
      Пак присел у большущего дерева с корявой, но теплой и живой корой, прислонился к нему.
      — Иди, куда хочешь! А я вот залягу сейчас в засаду и буду поджидать — нравится это кому-то или нет, а я угроблю из железяки столько туристов, сколько в ней патронов, ясно?!
      — И всех засыпешь, недоумок!
      Буба повернулся спиной, постоял. И пошел куда-то, наверное, и в самом деле он собрался чего-то разведывать. Хреноредьев ползал по траве, собирал губами красненькие ягодки. Он не знал, как они назывались, но глотал их с удовольствием.
      Пак перевернулся на живот. Выставил вперед железяку. Он без всяких шуток собирался ухлопать первого же, кто покажется вблизи. И у него, видно, были весомые основания для этого.
      — Наверху неделя, небось, прошла! А мы все катимся по дурацкой трубе! — ныл Лопоухий Дюк. — А куда, никто не знает!
      — Разговорчики, падла!
      Гурыня был словно из кремня вытесан. Он не знал ни сна, ни усталости. Будто дьявол-егоза сидел в его груди и не давал покоя. Причем не только ему самому, но и всем прочим.
      — Командор знает, чего делает! — Скорпион Бага грозно поглядел на Дюка. И тот смолк.
      Громбылу Плешака продолжало тошнить и рвать. Казалось, он уже выблевал все, в том числе и собственяые внутренности, но его рвало и рвало. Помойный дух стоял в броневике, все в заднем отсеке было загажено. Но парни из Гурыниной ватаги да и он сам ничего не замечали. Их гнал вперед азарт, жажда приключений, рисковая натура и еще что-то такое, чему названия пока не придумано.
      — Мы их всех, падла! — повторял через каждые десять минут Гурыня. — Еще узнают нас!
      По логике вещей от машины, столько времени несущейся по трубе, подпрыгивающей, трясущейся, рокочущей натужно, бьющейся об округлые ржавые стены, давно ничего не должно было остаться. Но, видно, это была крепкая, надежная машина! Она перла и перла, и износу ей не было!
      Гурыня не понимал всяких тонкостей по части горючего или наработок на отказ, он выжимал из броневика все возможное и ничего не желал знать. И броневик несся! Скрипя, грохоча, сотрясаясь, наполняя трубу ужасающим ревом своих измученных моторов.
      — Пора бы привал сделать, — пискляво попросил Плешак.
      — Я тя привалю, падла! — сказал Гурыня беззлобно.
      Но Плешака Громбылу затрясло посильнее, чем загнанную машину.
      У самого вожака начали появляться галлюцинации. Ему вдруг мерещились какие-то мелкие и вертлявые фигурки, пляшущие на узенькой полоске лобового стекла, то вдруг сверху, от переборок свешивались противные зеленые черви, начинали извиваться, норовя залезть в глаза. Гурыня отмахивался, отругивался, отплевывался. И наваждения пропадали. Однажды, совсем очумев, он скомандовал Баге:
      — Пали, падла!
      Тот так засадил из пулемета в бесконечность трубы, что еще с полчаса стояло жуткое эхо — будто миллионы тонн железного гороха просыпали! Но Гурыня не расстроился и не выказал слабости.
      — Молодец, Бага! Выношу тебе благодарность! Ты не то что некоторые ротозеи и разгильдяи! Молодец!
      — Рад стараться! — рявкнул Бага.
      Дюк с Плешаком теперь и на Скорпиона поглядывали с уважением, видели, что он в чести у шефа. Но будь их воля, они бы давно вылезли из машины, завалились бы посреди проклятущей трубы — и пропадай все пропадом!
      Только раз за последние сутки машина остановилась. Это произошло, когда Гурыня увидал сбоку железную лесенку. Он затормозил так, что чуть траки гусениц не расплавились и от скрипа едва не оглохли члены экипажа, несмотря на то, что сидели в наглухо задраенной машине.
      — Стоять, падла! — скомандовал Гурыня. И ткнулся мордой в броню.
      На него навалились задние, чуть не расплющили. Да только Гурыня не из того теста был слеплен, чтоб расплющиться. Он тут же отбросил назад парней из ватаги. Баге дал щелчка, Дюку с Плешаком по оплеухе. И вылез из машины.
      — Бага! — позвал он.
      Скорпион мгновенно выбрался на броню, застыл на четырех лапах, прижав две другие к ушам.
      — Я тута!
      Гурыня одобрительно потрепал его за остатки волос.
      — Стой на стреме! Ежли чего, падла, свистнешь! Понял?!
      — Так точно!
      Бага стал бдительно озираться по сторонам, как бы показывая, что мимо него не проскочишь. Гурыня полез по железным узким скобам.
      Дюк с Плешаком выбрались. Улеглись прямо на ржавом запыленном днище трубы. Но успокоиться не могли — их все еще трясло, колотило, било.
      — Щя бы в поселок, а? — протянул Дюк, расправляя свои огромные уши.
      — И баланды похлебать, — продолжил Плешак
      Громбыло мечтательно.
      Но при воспоминании о баланде его сразу же снова начало рвать. Дюк отодвинулся, брезгливо поморщился.
      — Эй вы там, внизу! — громко скомандовал Бага с брони. А ну, молчать! Отвлекаете, понимаешь, от несения боевого дежурства!
      Болтуны замолкли.
      А в это время Гурыня лез и лез наверх, не зная устали, не оглядываясь. Да и что толку было оглядываться — в кромешной тьме ни черта не было видно. Но вблизи он многое различал. Сумел различить и крохотный лючок, открытый, — торчавшие петли говорили о том, что когда-то лючок прикрывался крышечкой, да, видно, отвалилась или оторвали.
      Гурыня по-змеиному вполз внутрь, наткнулся на что-то холодное, твердое. Наощупь продвинулся немного, перебирая своими костяшками. Все было непонятно! Тогда он вцепился в ближайшую штуковину, дернул на себя. Она легко подалась — Гурыня чуть не завалился на спину. Но до него кое-что дошло. Он поднес штуковину к глазам, медленно провел ею перед ними точно, это было какое-то оружие! Не такое, как туристовские железяки, но оружие — большое, тяжелое, надежное! И он взялся за дело.
      — Ой! Чего это! — завопил растерявшийся Бага, когда совсем рядом что-то со страшным лязгом упало.
      Но он не успел толком удивиться, потому что сверху посыпалось множество тяжелых, явно металлических вещей — как будто там где-то что-то сломалось и произошел обвал.
      Дюк с Плешаком подползли поближе. Но не настолько, чтобы рисковать своими жизнями.
      — Видать, нашего Гурыню там пришили! — высказал мысль Дюк.
      — Вряд ли, — засомневался Плешак Громбыла, — скорей он кого-нибудь по кускам разнес — вот и сыпятся обломки!
      — Мудрено все это!
      — А ну, молчать! — пресек разговорчики Бага. Через полчаса по лестнице сполз обессиленный Гурыня. Он долго сидел на броне, не мог отдышаться. Потом спрыгнул, начал рыться в груде железа.
      — А ну ко мне, падла! Разбирай — что кому по душе!
      Тщедушному Громбыле он повесил на плечо автомат, сунул за пазуху несколько рожков с патронами. Лопоухому Дюку выделил ручной пулемет, связку гранат. Баге просто махнул рукой бери, что хочешь! Минут двадцать они загружали трофеи в машину. И уже собирались тронуться. Но Гурыня сообразил-таки, что следовало бы устроить учебные стрельбы.
      И он их устроил! Половина оружия оказалась негодным — наверное испортилось от времени или поломалось при ударах об днище трубы. Но добра было навалом! Больше, чем надо!
      Дюк с Плешаком не сразу овладели мастерством стрельбы из автоматов и пулеметов. Гурымя и сам с ними проковырялся долго, техника было посложнее туристовских трубок. Но не особо и хитрая! Овладели! А неясности Гурыня не любил, растолковывал все тумаками и пинками — поневоле приходилось овладевать.
      Правда, чуть не оглохли от пальбы. Но это было делом житейским. Ненужное побросали и уехали. Теперь Гурыня не ведал сомнений. Если и были на белом и черном, сером и буром светах подлинные герои, так это он и его ватага! Все им по плечу! Никого они не боятся! И не будут они никого бояться! Только попадись на пути!
      Третьи сутки несся броневик по трубе. И исхода не было!
      Но была зато лютая злость! Был опьяняющий азарт! И было желание перевернуть к чертовой матери весь этот поганый мир!
      — Да-да! Лучше бы ты сдох во сне! Ты бы не заметил даже, что сдох! Вся твоя зеленая кровушка вылилась бы из тебя. И стал бы ты сушеным крысосусликом. Да! Но ты бы никогда не узнал об этом! Тебе бы казалось, что ты плывешь в своей люльке по теплым волнам, что растворяешься в убаюкивающем тебя океане, что ты становишься океаном — бессмертным и бесконечным. Но ты сам выбрал свой путь, и теперь… — из пасти гигантской паучихи послышался омерзительный скрежет.
      Будто копья снизу воткнулись в тело Чудовища четыре острейших черных когтя. Еще два, но уже с боков, уткнулись в могучую, но такую сейчас беззащитную шею. Пятый стал нащупывать ложбинку у основания черепа. Шестой замаячил перед глазом. Паучиха опустилась на колени, если так можно было назвать круглые и поблескивающие сочленения ее многосуставчатых ного-лап. И от этого у нее сразу же освободились бритвенно острые когти.
      — Я не буду спешить! — пророкотала она. — Мне некуда спешить, милейший. Каждый из этих коготков будет пронзать тебя медленно-медленно, пока ты в жутких судорогах не испустишь свой поганый дух. Но я заверяю тебя, произойдет это нескоро!
      Может, это и к лучшему, подумало Чудовище, вот сдохну тут в муках — и земля чище станет, на одного мутанта меньше ей придется носить! Было бы чего жалеть! Все равно кроме зла и боли, слез и крови ничегото я не принесу обитателям этого мира. За что бы ни брался, все оборачивалось страданиями, слезами. Да, наверное, пора! Ведь каждому положен свой предел, каждому отмерено ровно столько, сколько он заслуживает в этой жизни, и ни один не знает своего смертного часа. А я-то, дурачина, собирался сам себя лишать жизни, сам собой хотел распоряжаться. Дудки! Мы все только предполагаем, а что-то высшее, неведомое располагает. Оно играет нами, как бессмысленными жалкими куклами, и мы не в силах противиться этой игре. И я умру. И Хенк умрет. И эта огромная паучиха когда-нибудь умрет — захлебнется чьей-нибудь кровью! Да и весь мир когда-то погибнет! Не вечно же он будет гнилой отвратительной язвой украшать бездонную черноту Космоса! Нет, не вечно! Значит, пора! Значит, настал час!
      Когти со всех сторон чуть поднажали, вонзились в тело сильнее. Чудовище вздрогнуло. Оно тоже умело испытывать боль. Оно тоже было живым.
      — Ты ничего не хочешь сказать на прощанье? — спросила паучиха.
      — Хочу.
      — Ну так говори!
      Чудовище молчало. Ему тяжело было ворочать жвалами и языком.
      — Говори! Да подумай перед этим хорошенько — и может быть, я отпущу тебя. Что ты хочешь мне сказать?!
      — Совсем немного, — прохрипело Чудовище.
      — Ну-у, я жду!
      Давление когтей чуть ослабло.
      — Говори!!!
      Чудовище приподняло свесившуюся голову.
      — Я жалею, что не раздавил твоих гаденышей! — вырвалось из его пересохшего горла.
      — Что-о?!
      Когти впились в бока, шею.
      — Повтори!
      Чудовище задрожало, боль становилась непереносимой — казалось, острия когтей вонзались прямо в печень, сердце, селезенку, почки…
      — Я повторю, — просипело оно совсем тихо, — повторю! Мне ничего не стоило передавить твоих гаденышей прямо в гнездышке, одного за другим. Но я не сделал этого, я смалодушничал! Теперь я очень жалею об этом! Их надо было…
      Когти погрузились еще глубже в его тело. И Чудовище издало тихий стон. Оно не могло больше говорить. Но и кричать, визжать, биться, просить пощады оно не собиралось. Смерть надо было встретить достойно.
      — Ты еще жив, милейший? — ехидно спросила паучиха.
      — Жив! — отозвалось Чудовище.
      Оглушительный скрежещущий смех заполнил помещение.
      — Ну так поживи, поживи еще немного. Помучайся, родимый! Тебе не так уж и долго осталось — часиков через пять мне пора будет кормить моих очаровательных малюток. А пока поживи!
      Когти чуть вышли из тела, давление их ослабло.
      — Как ты себя чувствуешь, дружок?
      — Прекрасно!
      Чудовище еле дышало, ему было больно вздохнуть — все горело, кололо, резало внутри, будто там орудовала тысяча безжалостных дьяволят.
      — Ты не устал?
      — Нет!
      — Ну, тогда мы продолжим!
      Когти вышли из ран наружу — как заостренные и шипастые гарпуны, они раздирали внутренности при этом движении. Но они вышли!
      — Сейчас мы передохнем минутку и снова начнем, милейший!
      Когти уперлись в неповрежденные участки кожи и тела. Вот-вот они должны были вонзиться в него. Чудовище поняло, что оно не выдержит пяти часов! Оно и получаса подобной пытки не выдержит! Но оно молчало. Оно готовилось. Ждало. Напрягая все силы, собирая мужество и волю, чтобы не застонать, не заорать от лютой боли.
      В голове у него стоял туман. Мозги отказывались выполнять свою работу, они оцепенели, они одеревенели и превратились из мыслящего вещества, в вату, в груду мочалок, свитых, переплетенных, мертвых… И все же сквозь этот туман, преодолевая одеревенелость и оцепенелость, пробился слабенький знакомый голосок:
      — Ну что это такое! Опять, Биг?! Стоило мне только заиграться с этими простаками-посельчанами, и ты влип в новую историю! Нехорошо, Биг! Это просто непорядочно!
      Чудовище молчало. Ему казалось, что это лишь бред, галлюцинации. Ведь никакого чуда быть не могло, его ждала смерть. Смерть и ничего более!
      — Ты здорово влип, Биг! Не знаю даже, смогу ли я выпутать тебя из этой истории! — проговорил в мозгу Отшельник. Теперь его телепатический сигнал звучал яснее, отчетливее.
      Когти начали сжимать тело. Но они еще не прорвали кожи та напряглась, вздулась, она вот-вот могла лопнуть в местах нажатия. И тогда новая боль, новая пытка.
      — Я не могу тебе помочь! Я не могу тебя освободить! Но я могу собрать воедино все защитные силы твоего могучего организма! Они есть, Биг! Ты веришь мне?!
      — Верю, Отшельник! — прошептало Чудовище. — Верю!
      Паучиха громово захихикала.
      — Да ты никак бредить принялся, милейший! Ну сейчас мы тебя освежим!
      Когти надавили чуть сильнее. Вот сейчас, еще немного и из-под них брызнет изумрудная кровь, они вопьются в мясо, в вены, в артерии, в легкие, в нервные узлы…
      — Ты непроницаем, Биг! Твоя кожа стала броней, Биг!!! голос Отшельника звучал уже не только в мозгу. Им была наполнена вся Вселенная. Но это лишь казалось Чудовищу.
      — Нет такой силы в мире, которая пронзит твою титановую обшивку, Биг! Ты не живое существо, ты стальной монстр! ты бронированный корабль, который выдерживает давление в миллионы атмосфер! Ты не-побе-дим, Биг!
      Чудовище почувствовало, что когти надавили сильнее, что паучиха жала, сжимала его тело, напрягая все мышцы, что она уже не играла с ним будто кошка с мышкой, что она начинала свирепеть. Но оно чувствовало и другое: игольно-острые концы когтей не могли проткнуть его плотную волдыристую кожу — она превратилась в броню. Когти скрежетали по этой броне, скользили, один обломился с треском… но ни на миллиметр они не проникли внутрь!
      — Держись, Биг! Я помогаю тебе! — прозвучал опять голос Отшельника.
      — Я держусь! — ответило Чудовище. Оно вновь обрело волю к жизни. Оно хотело драться за свою жизнь. Но оно было бессильно против этого исполинского механизма смерти. И надолго ли могло хватить его защитных сил, надолго ли могло хватить самого Отшельника?! Ведь тот был слаб! Чудовище помнило все очень хорошо — и его высохшее тельце, и огромную распухшую голову, и то, что он был почти недвижим. И все-таки надо было бороться за себя. Надо бороться!
      Еще один коготь с хрустом сломался.
      — А ты крепкий орешек! — зло проговорила паучиха. И резким движением головы скинула железную решетчатую маску. Заостренный клюв навис над Чудовищем. Глаза паучихи из холодных, стальных превратились в безумно-дикие, пылающие желтым пламенем, это были глаза убийцы.
      Голова откинулась назад, для размаха, клюв сверкнул вороненым тусклым блеском и пошел обратно, набирая скорость, силу, тяжесть для удара…
      И в этот миг совершенно неожиданно правый глаз, выпученный, страшный, огромный, взорвался, словно его разнесло изнутри неведомой силой. Кожу Чудовища забрызгало желтоватой студенистой дрянью. И только тогда раздался звук:
      — Тра-та-та-та-та!!!
      Чудовище еще ничего не поняло, когда то же самое произошло с левым глазом — его расплескало, разбрызгало в долю секунды. Теперь обе огромные глазницы были пусты, безжизненны. Голова вместе со смертельным своим орудием — острейшим тяжеленным клювом — свесилась набок. Жижа потекла из глазниц на пушистый ковер пола.
      И только тогда боковым зрением Чудовище увидало стоящего на коленях Хенка. Он сжимал обеими руками пулемет. И продолжал стрелять по этим пустым, безжизненным глазницам. Он еле держался, его водило из стороны в сторону, лицо было меловым, под глазами синели большие набрякшие круги… Но он стрелял и стрелял. До тех пор, пока магазин пулемета не опустел. Вместе с последней пулей, вырвавшейся из ствола, Хенк выронил пулемет, упал навзничь.
      — Осторожно! — пророкотал голос Отшельника.
      Чудовище почувствовало, как ослабло давление когтей, ного-лап. Оно выпало из них мешком, шлепнулось на заросший пол. И тут же сверху на него обрушилось огромное серо-желтое брюхо. Лишь врожденная реакция помогла Чудовищу, спасла его — оно увернулось в самый последний миг.
      Собрав остатки сил, чудовище дернулось, вырвалось. И рухнуло рядом, сознание оставило его.
      И снова — качалась люлька, пела колыбельную мать, и несли теплые игровые вслни… куда несли — неизвестно, лишь покачивало, мягко, приятно, усыпляюще. А петом и это пропало. Навалилась свинцово-черная пустота. Навалилась, прижала, лишила всего.
      Когда Чудовище очнулось, над ним стоял Хенх. Он был не таким бледным как раньше, лишь круги под глазами остались.
      — Ну что, продрыхся, приятель? — спросил он.
      Чудовище не ответило. Оно еще не понимало, где сон, где явь. Голова была пустой и невесомой. Но когда оно перекатило глаз назад, оглянулось и увидало ужасающие останки исполинской изуродованной паучихи, память вернулась. И все стало на свои места.
      — Чего молчишь? — заволновался Хенк.
      — Там, наверху, в гнезде, — медленно, вразбивку проговорило Чудовище, — детеныши этой твари! Надо бы их передавить!
      Хенк задумался.
      Чудовище медленно приподнялось, встряхнулось.
      — Но это же детеныши… — неуверенно начал Хенк.
      — Неважно! — проворчало Чудовище.
      Оно уже уцепилось щупальцами за нити-водоросли.
      — Нет, Биг, не стоит! Ты потом будешь жалеть!
      Чудовище выпустило упруго-мягкую зелень. Расслабилось.
      — Хорошо, — проговорило оно, — тогда пошли отсюда скорее! А то и меня навроде вас всех начинает тошнить!
      — Пошли! — согласился Хенк.
      Бубу только за смертью было посылать! Он ушел и как в воду канул. Хреноредьев сидел, поджав деревяшку под жирную задницу, и ныл:
      — Ни стыда, ни совести, едрена-матрена. А еще избранник! Не, Хитрец, надо нам промеж себя главного выбирать, а Чокнутого — к едрене фене, в отставку!
      Вся маслянисто-жирная, расплывшаяся рожа Хренорсдьева была красна от сока ягод, которых он на поляне не оставил ни одной штучки даже на развод… Хреноредьев обожрал все вокруг, не брезгуя молоденькими листочками, гусеницами, жучками, двумя невесть как попавшими на полянку пиявками и мышкой-норушкой, которую он проглотил от алчности целиком, не пережевывая.
      — Не-е, с такими чокнутыми избранниками нам не по пути, Хитрец, они нас с тобой угробят, а сами и смоются, едрит их наперекосяк!
      Пак лежал в засаде и помалкивал. Он выжидал жертву. И его больше не манило бездонное небо. Он присмотрелся к этой голубой пропасти, привык. И теперь всякий раз, поднимая голову, он видел совсем иное — не лазурь и сияние солнышка — а пепелище, скукожившуюся телогрейку, дымы над поселком и бьющуюся в агонии Эду Огрызину.
      А потому, когда за кружевом листвы показалась двуногая вытянутая фигура, Пак, не раздумывая, нажал на спусковой крюк.
      — А-аау!!! — раздался короткий вопль.
      И через полминуты на поляну выполз Буба. Он держался рукой за ухо. Из-под ладони сочилась кровь. Хреноредьев шепнул Паку:
      — Ты б его дострелял, что ли! Чего етому избраннику мучиться!
      Пак треснул Хреноредьева железякой по башке. Хотя надо было бы треснуть за промашку самого себя.
      — Ну и как знаешь, едрена! — не обиделся Хреноредьев. — А только я скажу, что он опять все забаламутит! Лучше бы его кокнуть!
      Буба выразительно поглядел на Пака, но не стал выяснять отношений — Хитрец все еще сжимал в руках трубку, мог ненароком прострелить и другое ухо.
      — Ну и чего ты там разведал? — ехидненько поинтересовался Хреноредьев.
      — Военная тайна! — важно промолвил Буба.
      Хреноредьев разинул беззубый рот.
      Паку тоже не понравился ответ.
      — Чего дурака валяешь! — сказал он строго.
      Буба внимательно посмотрел на окровавленную ладонь, потом другой рукой потрогал продырявленное ухо, сморщился как гриб-перестарок, сплюнул под ноги.
      — Нету там ни хрена! — сказал он беззаботно.
      — Ну, я тебе нос отгрызу! — взъелся Хреноредьев. Пак оттолкнул инвалида локтем.
      — Как это — ни хрена?
      — А вот так, ни хрена, и все!
      Инвалид пригорюнился, заплакал, снова уселся на собственную же деревяшку. Он не мог переносить этих бесчисленных оскорблений, этих обыгрываний на все лады его вполне симпатичной и милой фамилии. Но что было делать! Тут даже самый "компанейский мужик" сомлеет.
      — Врешь! — лицо Пака скривилось.
      — Ей богу, не вру!
      — Врет он! — заорал Хреноредьев снизу. — Врет, едрена!
      Глаза у Бубы стали совсем безумными.
      — Ты, придурок старый, пораскинь остатками своих куриных мозгов, на хрена мне врать?!
      Инвалид начал рвать на себе майку под комбинезоном. Его волнение грозило перерасти в истерику. И Пак еще раз дал ему трубкой по башке.
      — Чего ты его все время по чану лупишь?! — заорал Буба. Он и так ни хрена не соображает, а после этого и вовсе охренеет!
      Хреноредьев встал. И прищурившись, исподлобья, уставился на Чокнутого.
      — По-моему, — сказал он тяжело и весомо, словно превозмогая в себе что-то, — по-моему, Буба предатель и вражеский лазутчик.
      Пак оглядел Хреноредьева так, как будто впервые его увидал.
      — Не зыркай, Хитрец! Я давненько наблюдал, едрена кочерга, за этим недобитком. Точно тебе говорю, враг! Подосланный он!
      Чокнутый провел ладонью по лицу и перемазал его сверху донизу собственной кровью, теперь он стал похож на свирепого, но оплешивевшего и окончательно спятившего индейца, который прямо в сию минуту встал на тропу войны.
      Но Хреноредьева трудно было взять голыми руками.
      — Ну-у, — протянул он, — что я тебе говорил, едрена?! Или ты, Хитрец, чутье потерял? Ты погляди, кто перед тобою стоит?! Это ж контра, едрит его благородие!
      — Ты, Хреноредьев, гусеницами обожрался, вот и спятил! заявил Буба.
      Но Пак начинал чувствовать к Чокнутому непонятную, не осознанную еще ненависть. Он поддался инвалидову настроению.
      — Руки! — резко выпалил он.
      — Чего-о?
      — Руки в гору!
      — Придурок…
      Пак пальнул над самой головой Бубы.
      — Руки, падла!
      Чокнутый неторопливо задрал над головой свои костлявые грабли. Челюсть у него отвисла.
      — Обыщи, — приказал Пак Хреноредьеву.
      — Это мы в момент! — ответил инвалид и засуетился вокруг Бубы, обшаривая его.
      — Точно, придурки!
      — Молчать, вражья морда!
      Пак не спускал глаз с лазутчика. Он готов был прикончить его при малейшем движении. Да, бдительность и еще раз бдительность! И как он забыл об этом! Прав Хреноредьев, проморгали врага и шпиона, но не беда — вперед наука!
      — Нету ничего! — доложил инвалид, закончив кропотливое дело. — Видать, припрятал, гад!
      — Ну чего я припрятал? — возмутился Буба.
      — Чего надо, то и припрятал! — пояснил Хреноредьев тоном, не терпящим возражений, — У-у, контра недорезанная!
      Глаза у Бубы бегали как у воришки, пойманного на месте преступления. Но он ничегошеньки толком не понимал.
      — К дереву! — скомандовал Пак.
      Хреноредьев толкнул Бубу кулаком в грудь. Пришлось тому подчиниться. Он встал спиной к дереву, прислонился к шершавой коре.
      — Так, значит, там нету ничего? — повторил вопрос Пак.
      Буба покосился на Хреноредьева и дипломатично ответил:
      — Абсолютно ничего.
      Хреноредьев меленько засмеялся — противно, разливчато.
      — Что и требовалось доказать, едрена-матрена! Враг! Скрывает что-то!
      — Потом будешь разговоры разговаривать, — разозлился Пак. — А сейчас снимай с него ремень и руки вяжи!
      Хреноредьев исполнил требуемое моментально. Теперь Буба стоял истуканом, со связанными за деревом кистями рук. Он так и не врубился в ситуацию, так и не осмыслил происходящего — и чего эти придурки, недоумки, дерьмом набитые, обалдуи, собираются вытворять?! Может, они его разыгрывают? А может, чокнулись здесь, пока он по округе шастал?! Все для Бубы было странным.
      — Придется пытать! — зловеще проговорил Хреноредьев, скрипя деревяшками-протезами. — Тогда, едрена, как миленький сознается!
      Для начала он ткнул Бубу кулаком в живот.
      — 0-ойей!!! — выкрикнул тот. И дал Хреноредьеву такого пинка своим длинным мосластым костылем, что бдительный инвалид отлетел на середину поляны.
      Пак чуть не нажал на спуск. Клешни у него дрогнули, совсем малого усилия не хватило для того, чтоб железяка выплюнула из себя малюсенький кусочек свинца и чтоб тот продырявил Чокнутого насквозь.
      — Отвяжи-и! — потребовал Буба.
      — Вот сознаешься, тогда и отвяжем, — мрачно сказал Пак.
      — В че-е-ем?!
      — В чем надо!
      Хреноредьев приковылял к дереву. Но подойти вплотную к привязанному не решился.
      — Как же мы ету контру пытать будем? — спросил он в замешательстве, почесывая набитый Паковой железякой затылок. Вот незадача, едрена!
      — Я тебя, придурок, сам запытаю! — процедил Буба.
      — Разговорчики! — встрял Пак.
      И немного помолчав, добавил с изрядной долей нерешительности:
      — Может, он того — и в самом деле невиновен, а?!
      — Невиновен я! — бодро заорал Буба. — Пак, малыш, Хитрец ты мой разумненький, ты вспомни, кто всех призывал покаяться, а?! Кто народ спасал от беды?! Ну неужто бы враг и лазутчик стал бы таким делом заниматься?! Ну, подумай же?!
      — К покаянию он точно, призывал, — согласился Хреноредьев. — Но для надежности, едрена вероятность, его все же следует уконтропупить! Я так рассуждаю, Пак, в природе и сообществе гражданском от етого дохляка ничего не убудет, точно ведь?! А порядку и благонадежности прибавится, едрена! Так что, для надежности надо, Пак! Мы не имеем прав быть добренькими!
      — А на коленях грехи отмаливать кто звал, а?! — не сдавался Буба. — Кто вас к спасению звал, кто на себя первый удар принимал?!
      — Кто, кто! Не ты, Чокнутый! А наш доблестный обходчик, передовик папаша Пуго принял на себя и первый, и последующие удары судьбы, так-то, едреный ты возвращенец!
      — Может, и впрямь его шлепнуть? — засомневался Пак. Верно инвалид говорит, не убудет!
      Кругом порхали какие-то небесные пташки, пели, чирикали. Одна капнула Бубе на плешь. И он плаксиво сморщился. Подступающий к нему с корявой дубиной в руках Хреноредьев укрепил в мыслях.
      Буба созрел.
      — Все! Сознаюсь! — торжественно произнес он. — Но прошу учесь, сознаюсь сам, добровольно, без давления и физического воздействия. Да, дорогие посельчане и сотоварищи, я матерый враг, двурушник, лазутчик, предатель, провокатор, шпион и диверсант!
      Хреноредьев вместе со своей дубинкой шлепнулся на мясистую задницу.
      — Едрена простота! А мы ж ему, гаду, во всем верили! Мы ж его дважды на ответственные посты избирали! А он?!
      У Пака в голове помутилось. Все перемешалось в его мозгу — и покаяния массовые, — и клятвы, и мольбы, и признания Бубы, и треск горящей трибуны, и упорхнувшие в неизвестном направлении голуби мира, и предупреждения карлика-мудреца все!
      — Ежели вы сей минут не заткнетесь, — сказал он, наливаясь злобой, — я вас обоих к едрене фене! Укокошу, гадом буду!
      Хреноредьев погрозил ему обрубком пальца.
      — Не-е, Хитрец, тут железные нервы нужны! Иначе он нас заново обдурит! И сдаст врагам тепленькими!
      — Прошу предать меня всенародному презренью, покарать сурово и на первый раз простить, — предложил Чокнутый.
      — Больно мудрено загнул, — сказал инвалид. Пак его остановил, сунул железяку под нос, чтоб не возникал. Задумался. Думал он минут шесть с половиной, потом молвил:
      — Не-е, Хреноредьев, в словах этого врага есть доля правды. Первым делом мы его предадим…
      — Как его?! — привстал Хреноредьев.
      — …презрению предадим! — пояснил Пак. — Ты его презираешь?
      — Презираю, едрена вошь! — твердо произнес Хреноредьев. Как шпиона, врага, лазутчика, диверсанта и оскорбителя честных людей презираю Бубу Чокнутого до глубины своей бездонной души. Все!
      — И я его презираю! — сказал Пак. — Значит, с первым делом мы совладали, презрению его предали, верно?
      — Верно, — вздохнув, согласился Хреноредьев.
      — Конечно, верно, — подытожил сам Буба.
      — Теперь нам остается что?
      — Что? — переспросил туповатый инвалид.
      — Покарать! А потом простить! — разъяснил умный Пак.
      — И это дело!
      — Только быстрей давайте! — Бубу охватило нетерпение.
      — Ладно, щя мы тебя покараем, — Пак почесал голый лоб, поглядел по сторонам. — Ну, Хреноредьев, чего встал? Давай карай!
      Хреноредьев понял все так, как, наверное, и следовало понять. Он поднял свою огромную дубину. Размахнулся. И ударил стоящего у дерева Бубу Чокнутого прямо по макушке. Тот лишился чувств, голова его свесилась на грудь, ноги подогнулись.
      — Покарали, — произнес Хреноредьеа важно, с чувством выполненного долга.
      — Покарали, — как-то смущенно согласился с ним Пак.
      Они посмотрели друг на друга.
      — Ну, а когда прощать-то станем, едрена-матрена? — задался вопросом Хреноредьев.
      Пак снова почесал лоб.
      — Погодим немного, — сказал он, все взвесив и разложив по полочкам, — вот прочухается, тогда и поглядим, прощать его или нет.
      — Разумное решение, едрит мя по башке! — заключил Хреноредьев Он был уверен, что Буба не очухается никогда. А если и очухается, так уж точно чокнутым!
      — И все же мы с тобой, хрен старый, поспешили! — сорвался вдруг Пак. — Такого общественника обидели. Ну и что, что он враг и лазутчик, старая ты хреноредина, зато душа-то какая была?!
      Хреноредьев выпучил рачьи глаза и набросился на Пака с кулаками. Но не успел первый удар обрушиться на выпуклую Пакову грудь, как Хреноредьев вдруг замер, позеленел, схватился за сердце. И шмякнулся как подкошенный на траву.
      — Ты чего? — заволновался Пак.
      — Помираю, — синюшными губами простонал Хреноредьев, — От незаслуженных обид и оскорблений помираю, едрена…
      Пак видел, что трехногий инвалид не шутит, что дела его плохи. Но ему до того надоела вся эта бестолковая возня и суета, из которой складывалась его непутевая жизнь, что он вместо того, чтоб оказать хоть какуюто помощь, отвернулся, плюнул под ноги. И пошел резким, все убыстряющимся шагом к той самой далекой лужайке, на которой резвились туристы мужчины, женщины, дети. На ходу он встряхнул железяку, выставил ее стволом вперед. Бить! Всех подряд бить! Убивать! Одного за другим! Без жалости и пощады! Как мокриц поганых! Как слизней!
      — Приидут праведны-е! — послышалось из-за спины. Это прочухался Буба Чокнутый. — И настанет судный день и час! И возопят грешники-и! И содрогнутся их души, ибо откроется их взорам геена огненная, и встанет над ними страж небесный с мечом в руках! И ниспошлется на всех, едрена-матрена, кара!
      Пак не оборачивался. Он знал, что будет делать. И ему было наплевать на всяких там Чокнутых и на их проповеди. Хватит! Наслушался! Вот когда этот мир заволокет точно такой же пеленой, когда потянутся дымы от земли к небу и от горизонта к горизонту, закрывая все, когда ничего, кроме труб и краников, не останется в этом мире, а всех успокоившихся будут в нем отволакивать к отстойнику, когда придут и сюда охотники, чтобы охотиться за беззащитными жертвами, тогда и он отбросит ненужную железяку, вздохнет спокойно, встанет на колени и будет каяться хоть до конца света, будет разбивать лоб о грунт, глину, полы, паркеты, мостовые, днища труб… А пока… Пока он будет сам карать. И не найдется такой силы, чтобы остановила его. Нет ее в этом мире — ни по одну сторону барьера, ни по другую!
      Он вскинул железяку к плечу, поймал в прицел крохотную девочку, подождал, когда ее головка замрет хоть на миг, дождался и нажал на спуск.
      — Ну все, хорош! — произнес усталый голос совсем рядом, будто из-за плеча. — Пошалили немного, поиграли, и хватит!
      Пак на мгновение ощутил невесомость. Ему показалось, что он падает в это бездонное небо, что сн тонет в его пучинах. Пак даже закрыл глаза, зажмурился, что было мочи, сжался в комок, съежился. Но трубки он не выпустил.
      — Всех призываю я к покаянию! В последний раз, едрена-матрена, ибо грядет расплата! — провозгласил кто-то Бубиным голосом.
      Пак открыл глаза. Прямо посреди каменного пола стоял на коленях Чокнутый. Он вздымал руки к потолку и вопил без умолку. Похоже было, что он все-таки спятил — и на этот раз окончательно.
      Хреноредьев, живой и здоровый, сидел рядышком, с недоумением вертел головой, он был румян и весел.
      После ослепительного, чистого, ясного, прозрачного мира казалось, что в пещере стоит мрак. Да, это была пещера карлика-отшельника. И все стены ее были каменными, непроницаемыми.
      Сам Отшельник сидел на своем грубосколоченном столе и смотрел поверх голов. Ввд у него был отрешенный. Но когда он начал говорить, Бубин надрывный глас сразу куда-то запропастился, исчез.
      — И с этим вы собрались идти в мир? — спросил Отшельник.
      Ответа он не дождался. Да и что ему можно было ответить.
      — Сла-авненькие ребятки, сла-вненькие!
      — А с чем они пришли к нам?! — сурово спросил Пак. И добавил, совсем зло добавил: — Может, ты за их воспитание возьмешься?!
      Глаз Отшельника подернулся пеленой.
      — Я вижу, вы созрели, — сказал тихо. — Ну что же, пора!
      — И-ех, обдурил нас! А мы-то и поверили, едрена простота! — пожаловался Хреноредьев.
      — Это была маленькая проверочка. И вы ее не выдержали! Ни по каким статьям не выдержали! — сказал Отшельник. — Но это ровным счетом ничего не значит. Я вам не судья! Это вон Буба ваш все о судьях-то толкует, а я не берусь судить. Не мной этот мир создан, не мне и менять его. Так что. Хитрец, не собираюсь я вас воспитывать, была нужда! Хотел помочь, да вот не получается! Что же делать-то, как быть?! И здесь я призадумался, чего это я за вас-то решаю, как, мол, быть, то да се, третье да десятое… А катитесь-ка вы отсюда без всякой моей помощи!
      Пак взглянул на него исподлобья,
      — Как же мы без помощи твоей сквозь стену пройдем?
      — Не надо сквозь! Я вам ходы покажу — и гуляйте. А хотите, так назад возвращайтесь, воля ваша!
      — На все воля всевышнего, — поправил его Буба и выкатил налитой безумный глаз.
      — И ты, дружок, не притворяйся! Не такой уж ты и чокнутый!
      Отшельник подтянул ко рту-клювику трубочку, присосался. Банка пустела, далеко не первая банка. В огромной голове бурлило, переливалось что-то, какие-то вихревые потоки гуляли в глубинах полупрозрачного непостижимого мозга. И колыхалось еле заметное розовое сияние вокруг головы. Дышал Отшельник тяжело, с присвистом. Наконец оторвался.
      — Как же мы дорогу-то найдем? И где выход? — спросил Пак.
      — Был бы вход, Хитрец, — промолвил Отшельник, — а выход всегда отыщется.
      Хенк бодрился, старался держать спину прямой. Но все это было напускным. Его шатало из стороны в сторону.
      — Может, и впрямь тебя запереть в бункер, а? — предложило Чудовище. — Посидишь, отдохнешь немного? Жратвы и пойла я тебе приволоку…
      — Сам полезай в бункер! — ответил Хенк. Чудовище вздохнуло — тяжело, с присвистом и прихлюпом, с надрывом каким-то, так, что туриста обдало едким паром.
      — Мне впору хоть на нижние ярусы спускаться, — пробурчало оно, — сам думай, Хенк, поселок они все равно пожгли, — людишек побили. Неужто ты считаешь, вот выползу я наверх, сдамся, и все путем пойдет?
      Турист присел на корточки, привалился спиной к ржавой стене. На лбу у него выступила испарина, лицо было бледным, изможденным.
      — Ни черта я не считаю, Биг! Я тебе уже говорил, они тебя из-под земли вытащат. Чего ты ко мне привязался, у меня советов нет, понял?!
      Губы Хенка внезапно обмякли, глаза прикрылись, голова свесилась набок. И сам он сполз по стене па пол, скрючился в нелепой позе. Он был в обмороке.
      — Ну и ладно! — сказало Чудовище вслух. — Чего будет, то и будет!
      Оно подхватило туриста гибким сильным щупальцем, прижало его вместе с пулеметом к своему влажному волдыристому боку. И поплелось наверх.
      Перебитые конечности постепенно восстанавливались. Чудовище чувствовало, как они оживают, как уходит прочь оцепенение. Организм его обладал способностью к регенерации, но, скорее всего, помогал Отшельник. Иначе бы ушло не меньше недели, прежде чем щупальца стали прежними — мощными, ухватистыми. И все же еще никогда в жизни Чудовище не чувствовало себя настолько измотанным, измученным, выжатым — и немудрено, после той трепки, что задала ему гигантская паучиха, после того безумного футбольного матча, в котором ему было суждено стать мячом, после киножально-острых тисков, после невероятного напряжения всех сил.
      — Ничего, Хенк, — проговорило Чудовище, проговорило опять вслух. — Сейчас мы передохнем! Мы заслужили маленькое право на маленький отдых.
      Оскальзываясь и ударяясь боками о проржавевшие перильца, оно поднялось выше, почти к самой поверхности. Там была тихая бронированная комнатушка, в которой в былые стародавние времена жил смотритель. Туда-то и забралось Чудовище. Уложило туриста-приятеля на ворох полусгнквшего тряпья. Осмотрелось.
      Не сразу до него дошло, что и здесь может быть такое. Но было! В углу комнатушки стояло запыленное донельзя зеркало в витой деревянной, изъеденной червями раме. Было оно почти в рост человека. И потому Чудовищу пришлось пригнуться.
      Оно выхватило из груды тряпок первую попавшуюся, смахнуло пыль с поверхности зеркала, потом протерло тщательнее.
      Тряпка выпала из щупальца.
      Это было свыше данных Богом и Природой сил — смотреть на подобное. Сегодня перекошенная и измятая, полуизуродованная морда выглядела особенно страшно и особенно мерзко. Волдыри и бородавки перемежались кровоточащими язвами, казалось, из каждой поры слизистой кожи сочилась гнойная зелеш? Местами она запеклась, подернулась корэчкой, залубенела — но и корсета была изрезана сетью мелких трещинок. У носовых отверстий кожкца сзясала рваной, грубо наструганной лапшой, что-то черное, водянистое булькало и переливалось внутри, полипы шевелились будто живые существа, обладающие собственной волей. Ряды зктал судорожно подергивались, цеплялись друг за друга, путались, накладывались один на другой, усики бледно-розовых рецепторов трепыхались, полуисчезая в пузырящейся желтой пене. Два острых клыка обнажились, свисали ниже заросщего седой щетиной подбородка — распухший зев не принимал их, отвергал, высовывал наружу. Глаза прорвались сквозь кожу сразу в четырех местах, глядели бессмысленно, зло, устало. Они были не просто водянисто-желтыми с красными прожилками, как обычно, а налитыми, чуть не лопающимися от внутреннего давления. Нижний левый глаз был полузалеплен сиреневым подрагивающим бельмом… Нет, сегодня Чудовище не нравилось себе в сто крат сильнее, чем обычно.
      Удар был мощным и безжалостным. Зеркало сразу же разлетелось вдребезги. Лишь стояла, чуть покачиваясь, витая, искусно вырезанная рама.
      С диким сладострастием топтало Чудовище осколки, превращая их в почти что в пыль. Получайте! Так вам! Всем!!! И вам, безмозглые посельчане, вышвырнувшие собрата из поселка! И вам, охотнички, каратели! Всем!!! Сколько вас во всем мире, и здесь, в Подкуполье, и там, в Забарьерье?! Не больше, чем этих мельчайших сверкающих пылинок под ороговевшими ступнями! Так получайте! Это вам! Вам!! Вам!!!
      Не удержавшись, Чудовище взревело, мотнуло головой брызги желтой пены разлетелись по обросшим паутиной стенам.
      Хенк приподнял голову:
      — Что там! — проговорил он, морщась, словно от сильнейшей головной боли. — Что там?! Обстрел, что ли! Война! Пожар?!
      Чудовище отвернулось от него. Не вымолвило ни словечка.
      — У тебя, приятель, с мозгами не все в порядке, — протянул Хенк на одной ноте. И снова отключился.
      Ладно, пускай он думает, что хочет, пускай они все думают, что хотят! Чудовищем вдруг завладело безразличие. Они такие, а я такой! Наплевать на все и на всех! Пускай громят, жгут, уничтожают… пускай вырезают всех, кто им не нравится, мне-то что, наплевать сто раз! Надо быть мудрым! Надо быть таким, как Отшельник. Надо забраться в свою пещеру, в свою берлогу, обставить себя банками и бутылками с пойлом… нет, сначала надо скопировать у него агрегат! А потом — банки, бутылки, пойло — с утра до вечера и с вечера до утра! И книги! Пока глаза глядят, книги! Жить только той жизнью, нереальной, придуманной, и представлять себя таким, точно таким, как на этих полуистлевших страничках, на изъеденных временем картинках! И все будет отличненько! Все будет нормальненько! Все будет, как говорят там у них, о'кей! Можно год или два протянуть так. А потом? Потом глаза, залитые пойлом, перестанут различать буквы, мозг перестанет впитывать эту самую нереальную жизнь со страничек, усеянных мелкими черными значками… но тогда уже будет все равно! Тогда мозг сам будет выдавать такие картины, что только держись… А потом, еще позже, во время очередного наваждения, этот пропитанный пойлом мозг, это сплетение черт знает чего, отключится, угаснет! И будет очень хорошо, наступит благодать, придет нирвана! И все!!! И не надо будет перерезать себе горло осколком, не надо будет перерывать глотку стекляшкой с рваными зазубренными краями! Все произойдет само собой. Это ведь будет к лучшему? Ведь так?! Чудовище склонилось над Хенком, полуприкрыло глаза, ряды жвал сомкнулись — плотно, с хрустом и лязгом. Да! Так лучше. Но потом, не сейчас. Мозг Чудовища напряженно работал. Сейчас нельзя! Я уйду в пещеру, берлогу, зальюсь пойлом… Ничего изменить уже невозможно, земля эта обречена, она была обречена много-много лет назад. Сколько еще пройдет времени, прежде чем вымрут оставшиеся? Десять лет, сорок, сто?! А если их всех под корень?! Как там, наверху! Тогда конец, тогда все… нет, тогда уже — ничего! Только берлога, только зелье! А наверху — никого! пустота! тьма! смог! грязь! роботы! кибери! автоматы! агрегаты! трубы! трубы!! трубы!!! И — никого, ни одной живой души! Некому будет вспомнить, что жил большой народ, что была страна, даже несколько стран с разными народами, что текли реки, что шумели леса, что радовались жизни люди, звери, травинки… А чего еще ждать?! Иного не дано! Было когда-то все! Скоро перебьют последних выродков… А там, за барьером, будут учить детей, что не было ничего, что история их народов прекрасна и удивительна, что все создано умом и трудом поколений, живущих за барьером… Ну и пускай, пускай, это их дело' Наплевать! Может, и лучше, что они не будут знать всей этой мерзости и подлости, дряни и гнили, что они войдут в мир без ожесточения и злобы, чистыми и добрыми! Ладно! Все, хватит! Надо лезть туда, за жратвой, питьем. Это главное! Остальное никуда не денется.
      И оно направилось к выходу. Перевалилось через край люка. Плотно затворило крышку, перекрыло ее внешней задвижкой пусть турист посидит немного взаперти, ничего с ним не случится, только целее будет да и сил немного наберется, через часик у них будет все, что надо. А сейчас — наверх!
      И оно полезло к выходу на поверхность — ступеньки, сваренные арматурины, прогибались под тяжестью его тела, ржавчина пыльцой осыпалась вниз, в пропасть, глубины которой никто не измерял.
      — Цыц, падлы! Я точно знаю, еще чуток! — проорал Гурыня.
      Он пресекал уже не первую попытку бунта в своем броневичке. Хотя как такового «бунта» и не было, он существовал лишь в Гурынином мозгу, в его плоской и маленькой головке. Какой там бунт! Парни из его ватаги просто устали от бесконечной тряски, от тошноты, от тесноты. И потому немного ворчали. Гурыня разрешил еще остановку. И она была удачной. Наловили с два десятка крысосусликов, набили утробы — настроение поднялось. Теперь парни до боли в кистях — у кого они были сжимали оружие. Теперь они точно знали, что зададут кое-кому шороха! Но продолжали ворчать, бурчать, попискивать, делая это с простой целью — авось, Гурыня выложит-таки свой план!
      Но Гурыней двигало одно — вперед! во что бы то ни стало, вперед!
      Даже когда их броневик слишком круто взлетел на боковину внутренней полости трубы, и их перевернуло дважды, и они чуть не перекалечились, ударяясь о переборки, даже после этого очередного испытания решимость не оставила Гурыню.
      — Шеф, пора бы и на привал, — робко пискнул из-за плеча Бага Скорпион. Ему при каждом толчке било окулярами прямо в лоб, и потому он терпел, терпел до последнего, да и не вытерпел.
      — Ага! — поддакнул Лопоухий Люк.
      — Цыц!
      В машине воцарилась гробовая тишина.
      — Только вперед, падлы! Только вперед!!!
      Хреноредьев скептически поглядел на Отшельника и сказал, потирая себе обрубком пальца горло:
      — Ага-а, хитрый больно! Нет уж, едрена канитель, восвояси мы не пойдем, не стращай! Ты мужик башковитый! — Хреноредьев постучал себя по голове, округлил глаза: — Я б стока пойла выхлебал бы за свою трудовую жизнь, я б не глупей был, едрена, у мене тоже мозгов в башке целая куча, один за другой заплетаются, на трех Чокнутых Буб хватит! Только я тебе скажу одко, показывай свой ход в светлую жизнь, в Забарьерье, едрена тарабарщина, не вымолвишь!
      Отшельник поглядел на Бубу:
      — Ну да! — промычал тот неопределенно.
      Пак сказал прямо:
      — Показывай — не показывай, я пойду туда!
      Отшельник спрыгнул со стола, чуть не ударившись огромной головой об пол. Еле устоял на хиленьких, детских ножках. Побрел до пиши в каменной стене пещеры-берлоги, долго не мог взобраться на деревянный подмостик. Но залез, уселся. Свечение вокруг его полупрозрачной головы угасло.
      — Ну и валите отсюда! — проговорил он совсем старческим бессильным тенорком. — Валите, воздух чище будет! Я вам покажу скоростную ветку, сядете там в кабинку — и тю-тю! Только, ребята, ежели вас за барьером пришьют, чур не обижаться, лады?
      — Лады?! — переспросил на свой манер Буба.
      — Договорились! — заявил Пак.
      — Ты не тяни! — подал голос Хреноредьев. — Опять обдурит!
      Что-то хрустнуло в голове у карлика-мудреца, зашипело протяжно и нудно. Сам он подался вперед, уперев ручки-былиночки в колени. И одновременно из стены пещеры выдвинулся валун, открывая проход.
      — Ну, пока! — сказал Отшельник, — Топайте, други! Там сами все увидите!
      Все оказалось именно так, как и говорил карлик-мудрец: подземная ветка, — кабинки, тьма, посвист, потряхивания, подрагивания. Пак пучил глаза, пытался осмыслить происходящее и не мог этого сделать.
      Они ничего не трогали, ничем не управляли… Но их несло куда-то. Куда? А кто это знал! Может, карлик совсем не тот, за кого пытался себя выдавать?! Может, он их на верную гибель отправил?! Но было поздно, они сами решили свою судьбу. Да и возвращаться на пепелище не хотелось.
      — И-ех, едрены труболазы!
      Что-то ждет вас впереди?!
      Снаряд пронесся над самой головой. Волною воздуха обдало плечи и горб. Чудовище даже не поняло вначале, что случилось. Но инстинкт самосохранения сработал, оно успело увернуться, нечеловеческая реакция выручила. Первым желанием было броситься вниз, туда, в темноту труб, затаиться, спрятаться. Но в мозгу голосом Отшельника прозвучало: "Спокойно, Биг, спокойно, не суетись, не дергайся, раз уж ты попался, значит, попался!"
      И точно! Снизу ударила очередь. Видно, где-то на промежуточных площадках среди сварных конструкций и неведомых нелепых сооружений затаились туристы — засада.
      Одна из пуль попала в незатянувшуюся рану. Ту самую, что осталась от когтя паучихи. Болью пронизало все тело. Но Чудовище знало — это не смертельно, это всего лишь боль, обычная, досадная, но боль, которую можно перетерпеть. И оно уже собралось спрыгнуть на нижнюю площадку, чтобы разделаться со стрелявшими. Но вдруг почувствовало, что начинает задыхаться, что горло и легкие заполняет жгучая горечь. Глаза защипало, из них покатились слезы, застилая все, весь белый свет и всю тьму подземелья. Но остановить их было нельзя, они лились и лились, затекали в носовые отверстия, падали на подбородок и грудь… Приступы кашля овладели огромным телом, сотрясли его, ослабили. Снизу поднимались ядовито-желтые клубы дыма. И этот дым был не следствием случайного пожара. Нет! Они вытравливали его наружу, как вытравливают дымом хорька из норы. Они все рассчитали, значит, они следили, значит, они знали! Прав был Хенк! Все дороги к отступлению отрезаны!
      — Тра-та-та-та-та-та!!!
      Теперь уже несколько очередей слились в единую капонаду, вонзились десятками кусочков свинца в кожу. Да, пора!
      Одним махом Чудовище выпрыгнуло наружу. Тут же упало на спину, волчком перевернулось несколько раз вокруг собственной оси, оставляя на земле сырой след от сочащейся из кожи зелени. Второй снаряд разорвался в двух метрах — осколками пронзило уродливый кривой горб. Но важных жизненных центров не задело. И это было сейчас главным. Что там будет впереди Чудовище не знало, да и не заглядывало оно далеко вперед. Ему нужно было сейчас выжить, уцелеть.
      Сначала оно метнулось к развалинам зданий, под их укрытие. Но потом поняло, что укрытия эти хороши от пуль, но не от снарядов — засыпет так, что не выберешься из-под обломков! И оно припало к земле, огляделось. Метрах в шести, но немного левее, чернело что-то похожее на дыру, овраг или яму. А может, это был вход в подвал — Чудовище не стало выяснять, оно осторожно, вжимаясь в перемешанные глину, щебень, песок, поползло в сторону укрытия.
      На этот раз разорвалось сразу два снаряда — один справа, другой позади. Осколки пронизали нижнюю конечность, плечо. Одним, особо крупным, оторвало наполовину левое среднее щупальце — оно извивающейся змеей взмыло в воздух, на какой-то миг застыло почти над самой головой, потом шлепнулось вниз безжизненным обрубком. Чудовище отвернулось. Но оно ползло вперед. Тихо, осторожно, распластываясь, казалось, до невозможности, но ползло.
      Следующая партия снарядов взметнула вверх столбы щебня и пыли, когда Чудовище уже сидело в полуподвальной заросшей мхом дыре и задумчиво рассматривало культю щупальца. Кровь удалось остановить сразу, культя на глазах покрылась твердящей, подсыхающей коркой. От огромного психического усилия Чудовище чуть не потеряло сознания, но приходилось идти на такие вещи, ведь если бы кровь хлестала струей, как сразу после ранения, оно истекло бы ею в первые же минуты, тогда конец. Отрастет щупальце не раньше, чем через две недели. Но и это было не столь важно. Сейчас надо было разобраться кто нападает, откуда, какие силы у противника и где можно отыскать место для прорыва. Рассчитывать на пощаду и снисхождение не приходилось.
      Чуть передохнув, Чудовище высунуло голову наружу. Снова просвистел над нею снаряд. Вдобавок воздух разодрало пулеметными очередями.
      Тогда Чудовище решило сделать проще. Оно приподняло голозу на уровень поверхности, не высовываясь, и вытянуло на гибком длинном стебельке один глаз — получилось что-то наподобие перископа. Видно было очень плохо, но все же кое-что удалось рассмотреть. В трехстах метрах от развалин стояли семь больших бронированных колесных машин. Колеса они имели почти шарообразные, неимоверно толстые, с выпуклым резным протектором — по восемь колес на каждую. И все же машины были довольно-таки приземистыми. Плоские башенки, из которых торчали стволы орудий и пулеметов, почти не возвышались над броней.
      Но это было не все. С другой стороны, к тому же гораздо ближе, метрах в полутораста, среди чахлых желтых кустиков стояли еще четыре точно таких же машины, возле которых в открытую, ничего не страшась, прогуливались семь или восемь туристов в скафандрах, с трубками в руках.
      Но самое страшное было то, что в небе, наводя «гончих» на жертву, зависли две тарахтелки.
      Чудовище глубоко и прерывисто задышало, выгоняя остатки ядовитого газа из легких. Слезы почти не текли из глаз, правда, их еще пощипывало, покалывало, особенно тот, что был вытянут перископом вверх. Но что же делать, приходилось терпеть.
      — Держись, малыш! — еле слышно прозвучало в мозгу. — Держись сам! Мне что-то совсем плохо, вот-вот загнусь, не успеваю даже следить за тобой и этими охотничками… Но ты ничего не бойся. Рассчитывай, Биг, на себя. Ну, а будет сложный момент, может, смогу собраться, может… если не окочурюсь до того. Совсем плох стал, малыш.
      — Ты сам держись! — ответило вслух Чудовище. — Еще не хватало, чтоб ты, Отшельник, из-за меня загнулся! Нет уж, не надо, мне все равно подыхать, обложили.
      — Ну-у, как знаешь, — прозвучало будто из бесконечного туннеля, еле слышно, глуховато-призрачно.
      — Ничего, мы еще поглядим! — сказало опять вслух Чудовище. И было непонятно, к кому оно обращается.
      Летающая тарахтелка, одна из двух, сорвалась с места, стала прямо на подвал заходить, но высоты пока не снижала. Заурчали моторы броневиков. Пешие туристы взобрались на броню, размахивали трубками. Трое из них постоянно водили отверстиями каких-то штуковин, лежавших у них на плечах, должно быть хотели запечатлеть всю облаву на память. Чудовище знало, как это делается, ко оно не знало ни техники съемки, ни даже того, как назывались эти штуковины. И сейчас им не владело любопытство. Надо было что-то срочно предпринимать.
      Но мозг успел отметить — вот же гнусные создания! им мало просто убить, растерзать, им надо еще и заснять все это, чтобы потом любоваться, чтобы смаковать! чтобы показывать детям и женам — вот, дескать, какие мы герои! вот с какой жуткой тварью совладали! гордитесь нами! любите нас! таких героев поискать! ай да мы!!! Внутри что-то перевернулось от омерзения. Но эта перемена не расслабила, наоборот, она придала сил.
      Броневики приближались — эдак неторопливо, надменно, как будто были не железными банками, набитыми всякой дрянью, а живыми существами. Стволы орудий, будто горделивые носы, были задраны вверх.
      Тарахтелка и вовсе обнаглела. Она висела над самой головой Чудовища, в каких-нибудь пятнадцати метрах. И оттуда, сверху тоже снимали, тоже водили этой дурацкой штуковиной видно, туристам хотелось запечатлеть картину во всех ракурсах. Все это было и подло, и погано. У Чудовища начинали пропадать остатки жалости к стройным двуногим существам. Пускай Отшельник сам будет гуманистом, пускай он распускает нюни… только не у себя в берлоге, а здесь! Вот тогда и поглядим, кто человеколюбец, а кто и не совсем!
      И опять два снаряда пронеслись над подвальным укрытием, врезались в кирпичную стену, развалили ее в долю секунды, подняв клубы пыли в воздух.
      Ждать, пока вся эта "свора гончих" приблизится, возьмет его в кольцо, Чудовище не хотело. Но у него не было ничего с собой, абсолютно ничего! Пулемет остался в клетушке смотрителя, он, видно, и сейчас валяется в ногах у Хенка. Вытащить из карманов приятеля-туриста парочку гранат Чудовище не догадалось. Да и как оно могло догадаться… Нет, нечего оправдываться! Злость накатила волной. Но не погасила рассудка, не лишила способности трезво оценивать ситуацию. Пора!
      Одновременно тремя щупальцами Чудовище ухватило три булыжника, припасенные кем-то в подвале, а может, и просто валявшиеся там случайно. Булыжники были совсеми легкими, небольшими, с голову туриста, и потому бросать их было не слишком-то удобно. Чудовище предпочитало кое-что повесомее.
      Гибкими катапультами щупальца откинулись назад. Но тут же выпрямились, опустились — все три камня полетели в разные цели в одно мгновение, словно их бросили три разных, но сильных и метких бойца, бросили по единой команде. Двое туристов с переломанными хребтами сразу свалились с машин так могли падать не живые существа, даже не пораженные, но только мертвые или же набитые мякиной куклы. Третий остался лежать на броне. Рука его все еще сжимала поблескивающую трубку, тело покачивалось в такт движению машины. Ни один из тех, кто держал снимающие штуковины, не пострадал. Чудовище било лишь по стрелкам. Теперь в нем не оставалось жалости.
      Уцелевшие туристы заволновались, засуетились… Они не бросились подбирать погибших, они устроили сутолоку у люков, стремясь побыстрее попасть внутрь, под защиту брони. Машины почти остановились, они ползли черепашьим ходом.
      Чудовище напрягло мышцы, вырвало из кирпичной кладки полуподвала два блока, сцементированные и угловатые. Оно могло бы перебить, передавить суетившихся у люков — хватило бы тех нескольких секунд, что были вызваны образовавшимся затором. Но оно поступило иначе. Обхватив каждый блок тремя щупальцами, поочередно, оно швырнуло эти рукотворные глыбы в машины. Удары пришлись по башенкам — грохот состряс окрестности, будто некий исполин ударил в гигантское пустое ведро.
      Чудовище не знало, что ощущали при этом сидевшие внутри броневиков. Но оно явственно видело, что стволы больше не стволы, что это искривленные и бесполезные железяки, от которых толку ноль. Можно было считать, что две машины выведены из строя. Правда, оставались еще две с этой стороны и целых семь с другой. Силы были явно неравные. Кольцо продолжало сжиматься.
      Сверху ударила пулеметная очередь. Чудовище успело спрятаться под перекрытием. Но вечно сидеть под ним оно не могло, тоща туристы подберутся вплотную и расстреляют его снарядами в упор. Пальбу из пулеметов можно было терпеть, пули застревали в плотной коже. Но от снарядов кожа не защитит.
      Чудовище выглянуло. И вовремя! В днище тарахтелки, висевшей над подвалом, раскрылся люк. Из него вывалились два бочоночка. Чудовище уже знало, что это такое. И потому оно не стало выжидать.
      Прыжок вверх был молниеносным — Чудовище подскочило на двенадцать метров. Почти сразу же с боков и снизу просвистели снаряды. Но ни один из них не попал в живую мишень, прыжок был не только молниеносен, он был совершенно неожиданным, а стрельба из машин, судя по всему, велась вручную. Это и спасло!
      С бочонками Чудовище встретилось в наивысшей точке своего прыжка. И тут же, пока эти небольшие резервуарчики с горючей смесью не набрали ходу, облепило их щупальцами и швырнуло в уцелевшие две машины. Оно не видело результата по той простой причине, что от мощного толчка перевернулось в воздухе взрывной волной разорвавшегося неподалеку снаряда Чудовище отбросило в сторону. И оно упало в трех метрах от зияющего отверстия своего укрытия. Еще два снаряда, но уже с другой стороны пронеслись совсем близко, чуть не прогладив стремительными утюгами сырой и пористой кожи.
      И только почувствовав себя в относительной безопасности, добравшись до подвала, укрывшись под переборками, Чудовище выставило наружу глаз. Все четыре броневика — и те два, что были искорежены, и два других, целых, стояли в море бушующего пламени. Изо всех люков, и боковых, и верхних, выпрыгивали туристы, пытались спастись, орали, вопили, стонали… немногим из них удалось преодолеть огненную стену.
      Кольцо разомкнулось. Но семь машин с другой стороны, увеличивая расстояние между собой, охватывая все большее и большее пространство, одновременно надвигались на загнанную в капкан жертву. Похоже, сидевших внутри них туристов ничуть не смутило то, что произошло с их товарищами. А может, им просто не верилось, что живое и совершенно безоружное существо оказывает такое сопротивление, что с ним надо считаться всерьез!
      Еще два бочонка Чудовище отбросило в самый последний момент, когда те почти коснулись земли — оставалось не более полутора метров. И все же они мячиками отскочили, разлетелись бесцельно, заливая землю огнем, но не причиняя, никому вреда. Усилие было поистине титаническим, все тело Чудовища свело судорогами. И оно даже вспомнило про Отшельника, на мгновенье вспомнило… да только в ушах отголоском эха прозвучало: "Рассчитывай на себя! Рассчитывай на…" Чудовище упало на заросший мхом камень подвала и принялось биться об него, о стены, о перекрытия всем телом, чтобы хоть как-то усмирить судорогу, снять оцепенение.
      Со всех сторон слышались разрывы снарядов. Подвал то и дело засыпало обломками каменных и кирпичных стен, щебнем, песком, заволакивало пылью. Чудовище почти потеряло слух. Но оно не собиралось сдаваться. Да и мышцы отпустило, удалось избавиться от внутренних оков судороги.
      И вовремя! Обнаглевшая тарахтелка зависла на шестиметровой высоте. Створки люка снова распахнулись… На этот раз Чудовище взлетело вверх ракетой! И оно не стало расшвыривать бочонки по сторонам, пружинистыми ударами сложенных вместе щупальцев оно подбросило бокастые подарки — один проскочил мимо, ударился о днище и полетел под наклоном вниз, зато другой залетел точно в дыру люка.
      Взрыв был мощным. Чудовище ничего не услышало, не увидело, не почувствовало. Оно просто как-то сразу, вдруг, оказалось на земле, прижатым к ней, даже боли не было, лишь одно ощущение удара. И ему показалось, что вот сейчас обломки тарахтелки посыпятся на голову, что жидкое пламя поглотит его, сожжет живьем.
      Но машина упала совсем в другом месте — заклинившие винты отнесли ее на полсотню метроз правее. Горящие обломки рассыпались, один, самый большой, рухнул прямо на крайнюю колесную машину. Та еще проехала метров с двадцать, неся перед собой и на себе огненный вал. Но потом остановилась, покачнулась. Что-то ухнуло внутри нее самой.
      Броневиков оставалось ровно шесть.
      Да в небе болтались хищными выжидающими птицами две тарахтелки. Почему их снова было две?! Чудовище не видело, откуда пришла подмога. Если это будет повторяться вновь и вновь, никаких сил не хватит, никакая выдержка не спасет. Положение было отчаянным.
      Но в отчаянном положении надо было и действовать отчаянно. Во всяком случае, теперь смерть грозила лишь с трех сторон, а не отовсюду. И Чудовище решило больше не мешкать. Оно в два прыжка достигло развалин. На секунду притаилось за ними. И тут же отскочило в сторону — развалины разнесло метким выстрелом орудия так, будто их и не бывало. Но это не имело никакого значения. Теперь расстояние было вполне приемлемым — до ближайшей машины метров сорок, не больше.
      Чудовище резко подпрыгнуло вверх, в полете изменило направление движения, приземлилось на все конечности, тут же упало на спину, бешено вращающимся колесом пронеслось по земле… Следующий прыжок стал решающим — четыре снаряда разорвались одновременно совсем рядом — но поздно, Чудовище уже сидело на броне одной из машин!
      Крышку люка оно оторвало резким движением, еще не успев толком упасть на саму броню, еще не почувствовав жесткого ее удара. Крышка отлетела словно смятая картонка. Щупальца проникли внутрь, уцепили чтото живое, шевелящееся — ну, держитесь, ребятки, сами напросились! — два тела будто пружинами вытолкнуло из броневика, следом еще два, потом еще одно. Чудовище даже не глядело, куда оно вышвыривает туристов, ему это было безразлично, ему было наплевать и на их судьбу уцелеют, так уцелеют, нет, так нет! Оно с огромным трудом протиснулось внутрь — люк был рассчитан на двух туристов, но все равно он был слишком тесен!
      — Не торопись, малыш! — прозвучало неожиданно в мозгу. Отшельник, видно, вспомнил про своего приятеля. — Не надо дергаться. Биг! Ну чего ты устраиваешь здесь побоище?! Это тебе не кино, малыш, надо быть поосмотрительнее!
      Чудовище его не слушало. Оно дергало за рычаги, нажимало на клавиши — машину чуть ли не на дыбы вздымало, она взревывала, кренилась, раскачивалась, и, казалось, вот-вот перевернется!
      — Ведь ты все равно не знаешь, чего тут надо тянуть, чего дергать, малыш! На фига ты полез в нее!
      — Отвяжись! — буркнуло Чудовище.
      — Вылезай!
      — Нет!
      — Они зажарят тебя в этой консервной банке!
      — Не вылезу, нет!
      Ему удалось развернуть машину носом к другим машинам, удалось пальнуть раза два из орудия, но выстрелы были неудачные. Пока оно будет так учиться, точно, зажарят, как куренка, как жалкого птенца.
      — Вылезай, я тебя прошу!
      — Нет!
      Отшельник закашлялся, захрипел.
      — Хуже будет!
      — Хуже не будет! — ответило Чудовище.
      — Ну ладно, — голос Отшельника помягчал. — Слушай меня, тяни вот это, ага, вот так… нет, лучше расслабься, я буду сам управлять твоими щупальцами! Ну давай, Биг, не упрямничай!
      Чудовище расслабило часть тела. Совершенно независимо от его воли щупальца начали вдруг нажимать какие-то клавиши, тянуть рычаги, дергать за что-то… И машина пошла так, словно ей управлял опытный ас-водитель.
      — Ты гляди в окуляры, Биг! Так лучше будет, в смотровую щель не разберешь ни черта!
      Чудовище прильнуло двумя глазами к окулярам, остальными продолжало наблюдать за происходящим сквозь смотровую щель.
      Ствол орудия, как бы сам по себе приподнялся, машину качнуло раз, другой. И Чудовище увидело, что одна из тарахтелок вдруг дернулась, завалилась набок, перевернулась вокруг оси. И совсем неестественно, по ломанной кривой, упала на землю. Ствол пошел левее, нащупывая вторую летающую машину. Но та, словно предчувствуя недоброе, вдруг сделала совершенно невообразимый вираж и стала удаляться.
      — Ладно, черт с ней! В спины не стреляем! — прохрипел Отшельник. — Ну что, Биг, не будешь вылазить, а?!
      — Нет, — ответило Чудовище.
      — Гляди, прикокошат они тебя!
      — Здесь?!
      Отшельник вздохнул, словно сидел совсем рядом, так отчетливо прозвучал вздох.
      — И здесь, и там, и повсюду… куда ты от них скроешься, куда денешься? Повсюду отыщут, Биг. Лучше тебе в глубины уйти, там сам черт ногу сломит, а тут найдут и укокошат!
      — Ладно! — проворчало Чудовище, — Укокошат! Заладили все как один! Чего это вы, сговорились, что ли? Чего это вы меня все отпеваете?! Может, рановато еще, а, как ты думаешь… Отшельник?! Я же еще не сдох пока, ну чего вы панихиды устраиваете?! Еще поглядим!
      Между делом и разговором они подбили три машины туристов. Оставались еще две, самые проворные, к которым никак нельзя было подступиться.
      — Охо-хо, Биг! Ну ладно, тебе лучше знать, поглядим, так поглядим!
      Вместе с последним словом Отшельника прогремело страшно, разрывая барабанные перепонки. Машину дернуло, и она остановилась.
      В мозгу будто отключилось что-то. Щелк! И все! Чудовище поняло — снаряд попал-таки в его броневичок. Нельзя было терять ни мгновения. Оно мощнейшим ударом левой конечности вышибло крышку бокового, десантного люка. Вывалилось.
      Машина только-только начинала гореть. И Чудовищу удалось отползти от нее на десяток метров, прежде чем внутри рвануло. Тут же врезались в землю перед самым носом два снаряда, подняли целые земляные фонтаны вверх. Осколком вышибло глаз, тот самый, болезненный, полузалепленный бельмом. Но и в эту секунду Чудовище не почувствовало ни боли, ни досады. Слишком многое стояло теперь на карте. Любая промашка могла стоить жизни!
      Оно откатилось на несколько метров левее, затаилось. В оседающем облаке пыли и песка его не было видно. Машины приближались. Теперь любое попадание снарядом могло стать последним, смертельным.
      Бурое облако позволило одной из машин приблизиться почти вплотную. Мягкие круглые шины совсем не шуршали, не скрипели, моторы работали мягко и плавно. У Чудовища все обмерло в груди, когда хищный нос качнулся совсем рядом, башенка повернулась и ствол стал опускаться… медленно, будто дело происходило не в жизни, а в каком-то нелепом сне. Но Чудовище знало, что никакого сна нет и быть не может, что это самая что ни на есть настоящая жизнь, просто его реакции убыстрились настолько, что все кажется медленным. Медленным, но и неотвратимым ведь! Жуть охватила его с головы до пят, от кончика горба и до присосок щупальцев. Прямо в глаза почти смотрела смерть. Да нет, что там почти! Она смотрела прямо в глаза! И была на этот раз смерть в обличий круглого зияющего чернотой дула.
      Чудовище не успело ничего решить, ничего предпринять по воле разума… Инстинкт бросил его вперед, прямо под колеса, точнее, между ними, под днище — это был бросок чемпиона! Казалось, что тень промелькнула… но уже в сам след этой тени ударил снаряд! потом другой! Да только поздно, поздно они ударили, сея вокруг осколки, сея смерть. Чудовище почувствовало спиной, горбом прикосновение холодной брони, его вжало в эту броню ударной волной. Еще миг — и его бы расплющило между телом броневика и глинисто-кремнистой землей. Но в этот миг Чудовище выпрямилось, конечности его задрожали, горб вздулся, щупальца — все, даже обрубок, уперлись в броню. И машина стала медленно, нехотя, через силу, сопротивляясь, но все же вставать на дыбы. Последним толчком Чудовище перевернуло ее!
      Теперь броневичок напоминал гигантского жука, лежавшего на спине и никак не могущего встать, перевернуться. Колеса бещено вращались, разбрасывая по сторонам прилипшие к ним камешки, кусочки глины, грязь. Брюхо поблескивало. Машина покачивалась. Внутри что-то хрипело и стонало. Ствол орудия был не виден, он был наверняка основательно поврежден.
      Чудовище присело рядом с этим уродливым «жуком», расслабилось. Оно видело, как удирает последняя машина. И вовсе не собиралось бросаться в погоню. Была охота! Оно сидело и отдыхало. Еще не веря до конца, что избавилось от смерти, что гибель и на этот раз миновала его. Все было хорошо! Все было нормально! Голова постепенно прочищалась. Мысли приходили неторопливые, незлые. Вот, говорили все, укокошат да укокошат, угробят да угробят! Нет! Не вышло! И не выйдет, дорогие мои охотнички! Жаль, конечно, что кое-кто из вас тут останется лежать. Но так если разбраться, кто вас сюда звал? А никто не звал! Никому вы тут не нужны! А мы там никому не нужны! Вот бы и оставить друг друга в покое, самое верное дело бы было!
      Чудовище приподнялось. И потирая опустевшую нижнюю глазницу, массируя кожу над ней, чтобы быстрее заживала рана, побрело к тому месту, где оно вылезло из подземных трубосплетений.
      Прежде чем спуститься вниз, оно заглянуло в зев входного люка. Опасности вроде бы не было.
      Оно наполовину опустило свое тело в люк, когда послышался отдаленный гул — с северо-запада в несколько рядов, от горизонта к горизонту, шла целая армада летающих тарахтелок.
      Чудовище не стало их поджидать. Оно быстро растворилось в темноте входного отверстия, накинуло сверху крышку. Ступени снова заходили ходуном под его тяжестью.
      Хенк сидел на груде тряпья живой, веселый, перебирал пулемет. Когда входная железная дверца скрипнула, отворилась и в смотрительскую вползло Чудовище, он улыбнулся, помахал рукой.
      — Ну что, разведчик, принес чего похавать, а? — спросил он и подмигнул.
      Чудовище недовольно проворчало:
      — Себя еле принес! Ты бы знал, чего там творилось, тогда бы и не спрашивал!
      — Засада?
      — Было дело!
      — Вырвался?
      Чудовище посмотрело на него выразительно. И Хенк сам понял глупость вопроса.
      Несколько минут они сидели молча. У каждого сводило желудок. Да и пить хотелось. Но где найти еду и питье? Как уберечь себя от неожиданных встреч? Ни один не знал ответа.
      — Придется на крысосусликов переходить, — сказал Хенк.
      — Успеется, — Чудовище откинулось к стене, размякло. — Ты лучше скажи, здесь их не было?
      — Кого?
      — Ладно, можешь не отвечать! Значит, не было!
      Хенк прищурился.
      — Что, круто приходится, приятель? Прижали?!
      — Прижали! — коротко и ясно ответило Чудовище.
      Хенк встал. Он наконец-то собрал свой пулемет. Закинул его за спину. Подошел ближе. И сказал совсем тихо, но с нажимом:
      — Я знаю, что надо делать.
      — Что? Уходить в глубины?!
      — Нет!
      Чудовище отвернулось, перевалилось на бок. Груда тряпья под ним начала буреть от слизи, сочащейся из ран.
      — Надо идти туда, где тебя никто и никогда искать не будет, понял?!
      — Это куда же, на тот свет, что ли? — вяло переспросило Чудовище.
      — На тот свет успеешь, Биг. А сейчас нам надо идти в Забарьерье, к нам! Усек?!
      Чудовище встрепенулось было. Но тут же снова обмякло.
      — Знаешь, сколько топать? — проговорило оно. — Пока доберешься, сто раз засекут и прикончат!
      — Нет, Биг, я продумал все! Тут есть скоростные трассы. Соображай давай, шевели своими мозгами, если они у тебя есть! По трубам шел, а кое-где и сейчас идет нефтепродукт, понял, газовая всякая гадость, сжиженная. А рядом есть трассы для людей. Я знаю, где! Если они исправны, если там не растащили все, мы через пару часов будет за Барьером, Биг!
      — Это дело! — ответило Чудовище, приподнимаясь. Ему не надо было растолковывать подробностей. — Пошли!
      Пак выставил вперед железяку. И лишь после этого просунул в дыру голову. Никакой опасности не было. Только глаза защипало. Да голова закружилась — небо тянуло в себя, как там, в отшельниковском мире. Но этот мир был взаправдашний!
      — Ну чего застрял, едрена! Застрял, понимаешь, как пробка в бутылке!
      Хреноредьев ткнул Пака в спину, и тот вылетел наружу. Как был, так и вылетел — настороженный, ощетиненный, зажмуренный. Ноги у него дрожали. Железяка вываливалась из руки.
      Сам Хреноредьев вперся в новый мир, в Забарьерье, как в собственную халупу. Даже ног не вытер! Точнее, ноги и двух своих деревяшек. Он сразу же огляделся деловито, прикидывая что и почем. Но вывода пока сделать не смог. Лишь произнес глубокомысленно:
      — Вот она где, жисть-то!
      Буба вылез последним. Он как-то сразу смирился с ролью "врага и диверсанта". И потому не навязывался в председатели, предводители и прочие преды. Он вылез, оглянулся назад, в темноту дырищи, словно желая вернуться обратно. Скривился, сморщился, отчего все синяки, ссадины, наплывы на его лице заиграли, запереливались. И только потом уже выдавил с натугой:
      — Вот это уж точно! То родимая землюшка! И-и-и, скоко же лет…
      Буба собирался было снова упасть на колени, уткнуться лицом в траву… Но, во-первых, никакой здесь травы не было, а во-вторых, Пак дал ему по загривку, чтоб не юродствовал, а Хреноредьев ткнул в бок, чтоб прямее держался. Буба все понял.
      Они стояли на асфальтовой дорожке посреди чудесного парка. Парк этот был пустынен. Но даже отсюда вся троица видела, что парк совсем маленький, что за ним, сразу за деревьями, начинается то ли городишко какойто, то ли поселок торчали дома, какие-то непонятные длинные штуковины.
      Со стороны поселка-городишки доносился слабенький шум, там явно шла обыденная жизнь. Но спешить вливаться в нее не стоило, это понимал каждый, даже урожденный в Забарьерье Буба Чокнутый.
      — Ладно, нечего рисковать! — проговорил Пак Хитрец. — Вы как хотите, я пойду залягу в засаду и шлепну кого-нибудь… Для начала! А там будем разбираться понемногу.
      — Быстрый какой, едрена, — отозвался Хреноредьев, — шлепнет он! А нас всех и повяжут, дурачина!
      При слове «повяжут» Буба вздрогнул — еще живо было воспоминание о том, как его "вязали, карали и миловали". Бубе хотелось назад. Кто-кто, а уж он-то знал, что в этом мире им не прижиться! Только сейчас лучше было помалкивать.
      — Во! — обрадовался вдруг Хреноредьев. — Стоит кто-то!
      Он подковылял к какой-то огромной белой фигуре, которую они по ее масштабности и неподвижности поначалу совсем не приметили.
      — Ух ты, едрено изваянье! — удивился Хреноредьев, пуча глаза. — И когда ж они успели-то?! Ну, дела!
      На белом метровом пьедестале стояла белая пяти или шестиметровая фигура какого-то могучего существа с огромными ручищами, короткими ногами, маленькой, почти безлобой головкой. В руке фигура держала что-то непонятное, напоминавшее то ли топор, то ли молот. Казалось, сейчас она сорвется с места и пойдет со страшной силой что-то крушить или вырабатывать, давать на гора.
      — Вылитый! — заключил Буба. И утер скупую мужскую слезу.
      Пак долго стоял с разинутым ртом. Потом вдруг всхлипнул, припал к пьедесталу.
      — Папанька! — плечи его застрялись. — Папанька, родимый! Не ценили-то при жизни, а потом, после…
      Пак голосил недолго. Он вдруг вспомнил, что этими самыми ручищами "родимый папанька" его изо дня в день мордовал, ни спуску, ни прощения не давая. Да и приглядевшись внимательнее, убедился, что никакой это не папаша Пуго. Тот был живее, добрее на вид, волосатее. И руки у него были почти до земли, а у этого всего лишь до колен, и лобик уже, и глазки меньше… Но главное, папаньку всегда качало, а этот стоял несокрушимо.
      — Эх, сволочи! И здесь надули!
      Пак отскочил на пять шагов от изваянья. Вскинул вверх трубку. Грохнуло. Псевдопапаньке оторвало ухо. Грохнуло еще раз. Отбило нос. Но сам-то он стоял. Стоял все так же несокрушимо и непоколебимо. И Пак успокоился.
      Оглядевшись, он не заметил возле себя ни Хреноредьева, ни Бубы. Те давно лежали в кустах, притаившись. Но Пак их обнаружил. Подошел, склонился.
      — Вы чего? — спросил он шепотом.
      Хреноредьев отлягнулся от него протезом.
      — Пошел вон, дурак! Пускай тебя одного, едрена, гребут! Чего нас тянешь?!
      Но похоже, на грохот выстрелов никто не среагировал. В парке было по-прежнему тихо и безлюдно.
      Чокнутый Буба оказался самым умным среди всех.
      — Надо дождаться темноты, — предложил он, — а потом уже нос высовывать!
      — Вот его дело, — согласился Хреноредьев.
      — Ну, нет! Я — в засаду!
      Пак ушел. Залег у самого заборчика, под кустиками.
      Стал приглядываться.
      То, что он видел перед собой, было для него ново и непривычно. Но после мира Отшельника не шокировало. Видно, прав был старый карлик, устроив им небольшое испытание. Только не на правоте мир держится. Пак знал эту простую истину. А на силе и наглости, на том, кто кого вперед! И он хотел опередить любого, пускай только попробуют! Он им еще задаст! Всем задаст!
      Сквозь кусты проглядывала улица, С одной стороны шли дома — по три, четыре этажа. Вдалеке возвышался один восьмиэтажный, совсем для Пака диковинный. Хитрец дал себе слово ничему не удивляться. По улице проезжали машины. Но не такие, на каких охотились туристы за поселковой малышней и подростками, а какие-то очень красивые, необыкновенные. Совсем рядом с кустами прошел маленький туристенок, лет пяти-шести, наверное, он Паку показался неземным созданием — до того симпатичненьким, кукольным, вымытым, чистеньким, ухоженным, разодетым, что Пак растерялся. У него руки опустились, железяка уткнулась в землю. Туристенок вел на веревочке за собой маленькую пушистенькую собачку. Собачка эта тоже была словно с картинки: четыре лапки, хвостик, мордочка! Таких Пак не видал. Да и вообще она вела себя очень доверчиво, какая это собака! Ладно, решил Пак, шлепну следующего, этих пока пропустим…
      Потом мимо пробежала девочка в голубенькой юбочке и беленькой кофточке. Потом прошли две старушки — тоже невероятно ухоженные, двурукие и двуногие, одноголовые, картиночные. Пак пропустил и их. Но ведь надо было на ком-то выместить свою злость и обиду, все свои невзгоды, тяготы. Пак встал. Пошел к каменному папаше Пуго. И дал такую очередь, что изваянию оторвало-таки голову, а Хреноредьев с Бубой уползли вообще в неизвестность. Пак их не сумел найти. Сами они не откликались.
      Темнело.
      Но темнело не так, как это бывало в поселке. Там серо-желтая пелена за несколько минут становилась непроницаемой, все обволакивала тьма, лишь в отдельных окошках высвечивались огоньки лучин. Темнота бывала всегда жуткой, пугающей и всегда неожиданной. Здесь же все происходило будто в нереальном сказочном мире, будто в сновидении: небо постепенно темнело, наливалось сначала синевой, густой и плотной даже на взгляд, потом чернотой, какие-то белые и голубоватенькие огоньки посверкивали на этом ненастоящем небе, словно в бархатной ткани продырявили крохотные отверстия, сквозь которые и пробивался занавешенный ею свет.
      Но не это было основным, другое растревожило Пака — небо темнело, в парке становилось темно, а на улицах и возле домиков по-прежнему оставалось светло. Там было все как на ладони. Ну куда, спрашивается, пойдешь, как проберешься-прокрадешься?! Нет, не нравилось все это Паку.
      — Ну чего? — послышалось из-за спины. Пак обернулся.
      — Чего — чего? — переспросил он.
      — Я спрашиваю, придурок, не захомутали тебя еще?! — разнервничался вдруг Буба. А это был именно он.
      — Как видишь!
      Для острастки Пак все же треснул Чокнутого железякой по лбу. И спросил у него:
      — Ты-то чего боишься? Ты ведь тут жил когда-то, все знаешь, чего у тебя поджилки трясутся?!
      Буба поглядел на Пака сверху вниз, как учитель на ученика.
      — Обалдуй, — сказал он, — тут тебе не поселок, тут сразу подзалететь можно, только высунься!
      Пак врезал Бубе еще раза. И тот стал менее надменным.
      — Я о чем толкую-то, — проговорил по-приятельски, как-то даже задушевно, — нам ведь чего, Хитрец, надо, сечешь?
      — Чего?
      — А-а! Не сечешь, значит! Нам надо перво-наперво, дубина, из этого садика пробраться через город, понял?
      — А на хрена? — поинтересовался Пак.
      — Я те вот щя дам "на хрена"! — прозвучало грозно у самого уха. Это незаметно подкрался Хреноредьев. — Я те сколько разов, едрена, говорил, чтоб тружеников не оскорблять, а? Я тя. Хитрец, в последний раз предупреждаю, понял? Я тя в порошок сотру! Я из тебя чучелу набью и напоказ выставлю!
      — Да заткнись ты! — прервал его Пак.
      Хреноредьев сразу же заткнулся.
      — А ты отвечай, зачем нам через городишко-то прорываться надо, чего пудришь мозги?! — Пак чуть не за грудки схватил Бубу.
      — А для того, — ответил тот спокойно, — чтобы залезть в такую глухомань, где нас сроду не отыщут, усек? Будем первое время в шалаше жить, жратву в городе воровать или в поселках. Главное, на глаза не попадаться! Они тут дотошные, черти бы их побрали, но размягченные, усек? Они бдительность-то утратили… Но ежели сам в лапы полезешь, так прихватят, что ты, Хитрец, потом из зоопарка не выберешься! А дурака Хреноредьева в какую-нибудь богадельню запрут на всю оставшуюся жизнь, усек? То-то! Надо уметь понимать мудрых людей!
      Хреноредьев на «дурака» не обиделся. Его заинтересовал Бубин план. Хреноредьев был готов и в шалаше прожить "оставшуюся жизнь", лишь бы здесь, а не в поселке, не под Куполом. И его вовсе не прельщало удальство и геройство, он не собирался ни за кого мстить, тем более лежать с Паком Хитрецом, порастратившим свою хитрость, в засаде.
      И потому он предложил свой план.
      — А чего тут, едрена, думать! Днем еще светлее будет! Надо от дома к дому, от заборчика к заборчику — глядишь, и выберемся! — Хреноредьев помолчал для солидности. И добавил с мстительной подозрительностью:
      — А Бубу на прицеле держать будем, чтобы снова не продал…
      — Чего?! Когда это я продавал-то! — возмутился Буба.
      — Молчи, агент! — осек его инвалид. — Заведешь в западню, мы с Хитрецом из тебя лапши настругаем, едрена вошь!
      Буба только рукой махнул. Ему надоело уже оправдываться.
      За него вступился Пак:
      — А чего ты, старый хрен, привязался к Чокнутому? Он заслуженную кару понес?
      — Понес, — нехотя согласился Хреноредьев.
      — Стало быть, искупил?
      — Не знаю, может, и не до конца, едрена канитель! Может, затаился до поры до времени, выжидает момент. Нет у мене к нему доверия!
      Пак долго думал. Потом предложил самое простое решение вопроса.
      — Давай его тогда шлепнем здесь, и дело с концом!
      Буба упал на карачки и пополз к заборчику. Хреноредьев бдительно следил за ним, подмигивал Паку, дескать, выдал себя агент и провокатор, вон как забеспокоился за свою продажную шкуру! Но вслух сказал:
      — Не-е, Хитрец, шуму разводить не надо. Надо его просто связать, пускай полежит, пока свои не подберут! А мы пока что, едрена-матрена, смотаем удочки!
      Они настигли беглеца, схватили его за длинные мосластые руки. Подняли. Обессиленный от бесконечных побоев за последние сутки Буба покорно поплелся меж своих стражей. Вели его недолго. До изваяния псевдопапаньки. Там же привязали Чокнутого к короткой толстой ноге белой статуи, Хреноредьев пару раз ткнул Бубу в брюхо кулаком. Потом сообразил, что без кляпа оставлять Бубу опасно, разорется еще! И, содрав с ноги "продажного агента" сапог, долго и старательно запихивал его в Бубин рот. Наконец справился с поставленной задачей, радостно и удовлетворенно потер руки.
      — Ну, чего, Хитрец, потопали, что ли?
      Пак стоял в раздумий.
      — А как же мы без него-то пойдем? Он хоть порядки тутошние знает, а мы вообще ни хрена…
      — Но-но! — погрозил пальцем Хреноредьев. — Чего это мы вдруг без хрена?! С хреном! — он сам запутался, развел лапами.
      — Короче, едрена, со всем, с чем полагается!
      И пошел было к заборчику. Но тут и до него дошло, что поступили не слишком-то умно, сами своего же единственного проводника и связали!
      Буба дико вращал выпученными глазами и пытался языком выпихнуть сапог изо рта. Разумеется, это была напрасная затея, Хреноредьев сработал на совесть.
      Они еще около сорока минут препирались с Паком. Дело чуть не закончилось дракой. Потом поуспокоились, решили отвязать Бубу-мученика. Но кляпа не вынимать, руки связать за спиной — пускай идет впереди их, дорогу указывает, к этому самому к шалашу.
      Они подобрались к заборчику, улеглись в тени кустов. Решили передохнуть малость перед отчаянным броском сквозь неизвестность. Хреноредьев, отвернувшись, дожевывал припасенного полуразложившегося крысосуслика. Пак ронял слюни, облизывался, но не просил, терпел. Буба лежал на спине — ему было очень неудобно, мешали свои же связанные в кистях руки. Но и он терпел. За заборчиком было почти светло и спокойно. Никто не собирался, похоже, их травить и вылавливать, сажать в зоопарки или в богадельни.
      — Чего это, едрена? — поинтересовался вдруг Хреноредьев.
      — Где?
      — Да вона, тама! — Хреноредьев указал в сторону изваянья, в глубину парка. — Шумнуло чего-то? Или послышалось?
      Пак всмотрелся. От напряжения даже глаза заболели.
      Нет, им не послышалось и не показалось, там кто-то был. Неизвестно кто, но точно, был! Оттуда, прямо из дыры, через которую они вылезли сюда, в Забарьерье, вылазил еще кто-то. Сначала мелькнул желтенький лучик, словно ощупывая пространство, потом высунулась какая-то странная конечность — то ли нога, то ли лапа, очень большая, потом лучик стал ярче… Но он освещал не вылезавшего, а то, что было перед ним. И все же Пак рассмотрел целую кучу рук, ног, лап… из-за этой кучи вдруг выглянул самый обыкновенный турист. Послышались неразборчивые голоса.
      — Ты пока не стреляй, едрена! — предупредил шепотком Хреноредьев. — Спугнешь еще!
      Пак думал, что стрелять не следует совсем по другой причине. Он вдруг сообразил, что эта самая «куча» лап, ног, рук принадлежит одному существу, причем существу, хорошо ему знакомому. Да, это было то самое Чудовище, виновник всех бед и напастей! Непобедимое, несокрушимое, не боящееся пуль и камней Чудовище! Стрелять было просто бесполезно!
      — Видал? — спросил Пак у инвалида.
      — Чего?
      — С туристом вылез, гад! Все они заодно! Я давно подозревал, что заодно! Помнишь, дурья башка, как эта тварь из башни на площади выползла, а? И как сразу все началось! И пальба, и огонь, и расстрелы…
      — Тихо ты! — испугался вдруг Хреноредьев. — Тихо, едрена, авось не заметят!
      Но их никто не видел. Чудовище с туристом почти сразу же подошли к изваянию псевдопапаньки. Турист долго чего-то показывал, лопотал, убеждал в чем-то. Потом Чудовище навалилась на пьедестал, загудело, заохало, заскрипело… и изваяние сдвинулось метра на три. Почти сразу же и турист и Чудовище пропали. Видно, залезли в какое-то потайное место, а может, и в лаз, в подземный ход! Пак разинул рот, глядел, ничего не понимал. Изваяние медленно, будто его подталкивали снизу, вернулось на свое место. И снова в парке стало тихо, спокойно, будто ничего и не произошло. Снова в нем оставались лишь Пак Хитрец, инвалид Хреноредьев и Буба Чокнутый.
      — Пора! — произнес наконец Пак трагически.
      — Пора, — заговорщицки отозвался Хреноредьев. Они перекинули через заборчик Бубу. Перемахнули сами, и вся троица побежала к домам, через улицу, побежала, стараясь не попадать под лучи фонарей… Но все равно они были видны до тех пор, пока не затаились между домами, пригнувшись у палисадничков, переводя в темноте дух.
      — Все! — заявил Лопоухий Дюк. — Лопнуло мое терпение! Я щяс или перестреляю всех, кто попадется, или вылезу и пойду назад!
      Гурыня, не оборачиваясь, закатил Дюку затрещину. Навесил для убедительности еще одну, сверху. Но ругать не стал, напротив, почти проорал, бодро и весело, с пришипом:
      — Парни! Чует мое сердце — мы у цели! Все, падла, добрались. А ну, все по местам! Бага, падла, докладывай!
      Бага Скорпион вытянулся в струнку — ровно настолько, насколько ему это позволило сделать внутреннее пространство броневика. И отрапортовал:
      — Все в полной боеготовности, шеф! Парни ждут с нетерпением, понимаешь, так и рвутся в бой!
      — Отлично!
      Гурыня был взвинчен до предела. Он и чувствовал себя теперь не шефом, не вожаком, не Гурыней, а дрожащей стрелой в натянутом луке. Вот-вот, пальцы стрелка разожмутся, и…
      — Вперед, падлы! Полный вперед! Эй, Плешак?!
      — Я!
      — Лопоухий?!
      — Я!
      — Бага?!
      — Я!
      — Никто не спит?!
      — Никак нет!!! — рявкнули одновременно три глотки.
      Гурыня затрясся в предвкушении, маленькая головка задрожала на вытянутой длинной шее.
      — Последняя инструкция, падла! Чтоб с ходу! С лету! Поняли, падлы?! Штурм и натиск! Туда — обратно! Налетели, перебили, похватали, чего надо, в машину — и сразу назад! Лихо! Смело, падла! Молодецки!!!
      — Так точно!!!
      Гурыня был доволен парнями. Но он сам не знал, что будет тогда, когда эта чертова труба кончится. Да и ладно, лишь бы она кончилась, а там разберутся!
      — Полный вперед!
      Снопы фар-прожекторов уперлись где-то еще совсем далеко в какую-то преграду, уперлись одним желтым кругом.
      — Эй, шеф, притормозить бы! — заверещал Бага.
      — Ни за что! Полный вперед!! К бою!!!
      Хенк обливался потом, но не отставал, полз за Чудовищем по узкому земляному лазу. Он удивлялся, как само Чудовище не застревает в нем. Казалось, они тут находятся целую вечность. Но на самом деле они проползли не больше двух сотен метров.
      — Во! Просвет! — невольно вырвалось у Чудовища. Они выбрались в какое-то темное помещение, заваленное мешками, заставленное коробками и ящиками. Дышать стало легче. Первым делом Хенк осмотрел свой пулемет — все было в порядке, лишь немного земли набилось в пазы. Но в дуле ее не было.
      — И чего дальше? — поинтересовалось Чудовище.
      — Чего-чего, — передразнил Хенк, — будто я сам знаю. Посидим немного, потом выберемся. Ты мотай, куда тебе вздумается — лучше в леса какие-нибудь, там можно скрываться сто лет, а я уж до своих доберусь!
      — Ладно, так и сделаем, — согласилось Чудовище. На мешках было удобно сидеть. И вообще здесь было спокойно, хорошо. Не хотелось отсюда уходить.
      — Я пойду на разведку, — сказал Хенк. И полез по лесенке наверх.
      Чудовище осталось в темном помещении. Осмотрелось. В мешках и коробках было съестное. Это оно сразу определило по запаху. Проковыряло один из мешков, в нем лежали кругленькие штуковинки, совсем темные снаружи и белые внутри — Чудовище разгрызло одну. Подержало во рту. Проглотило. Потом, не раздумывая долго, вытряхнуло в пасть содержимое всего мешка, перетерло жвалами. То же оно проделало со вторым мешком, третьим. Сразу стало веселее. Даже сил вроде бы прибавилось. В коробках стояли бутылочки с желтенькой сладковатой дрянью. Если бы не жажда. Чудовище ни за что бы не стало глотать ее. Но пришлось опустошить десятка два бутылочек. Кровь сразу же забурлила в жилах.
      Теперь Чудовище не могло сидеть, сложа руки. Оно было готово действовать. И оно полезло по лесенке наверх. Столкнулось со спускающимся Хенком. Тот чегото жевал, запивал на ходу.
      — Нам повезло! — проговорил невнятно из-за набитого рта. — Прямо в склад вылезли, продуктовый!
      Они поднялись вместе. И оказались в чистом и уютном зальце, заставленном всяческой снедью. Чудовище не стало отвлекаться на съестное. Оно было сыто. Сейчас надо было подумать о том, чтобы не угодить в лапы туристам. Впрочем, туристами они были там, за Барьером, в Подкуполье, здесь они были просто людьми. Но это ничего не меняло.
      — Пошли!
      Хенк подвел его к небольшому круглому окошку. Подтолкнул рукой.
      — Гляди! Обзор, лучше не надо!
      — А толку-то?!
      Хенк замялся. Но, быстро нашелся.
      — Главное, сейчас все видеть, а самим оставаться невидимыми! Не бойся, здесь твои противники совсе-ем другие, здесь они не палят направо и налево! Даже если кто и попробует, так на него быстренько таких собак навешают, что не отмоется потом. Но это не значит, Биг, что тебе нечего опасаться.
      Чудовище передернулось.
      — Я это понимаю, Хенк, — сказало оно с иронией.
      Они проверили все двери. Никого в помещении, да, видно, и на всем складе не было.
      — Время ночное, все спят, — сказал Хенк. — Но тут, Биг, не поселок! Тут ежели какая заваруха — с шумом и треском, сразу же спецотряды нагрянут! Чихнуть не успеешь! У нас умеют поддерживать порядок. Не поверишь, но с преступностью почти покончили…
      Чудовищу трудно было понять, что имел в виду Хенк под словом «преступность» — у них в поселке не было ни преступности, ни законности, там все вперемешку было. Но здесь, за Барьером, наверное любили порядок. Что же, в чужой монастырь со своими уставами не суются. Надо приглядываться, принюхиваться, привыкать — хотя бы на время, пока не прекратятся облавы. Лишь одно Чудовище сразу приняло — это был воздух, чистый, приятный, без всякой взвешенной дряни, без паров и газов, какой-то необыкновенно прозрачный и даже вкусный. От этого воздуха кружилась голова. Но он придавал и силы.
      — Гляди, — Хенк указал пальцем в окошко. — Вон там, рядом с парком, это старые ангары. Они наверняка заброшены, даже при фонарях видно, что петли все проржавели… нет, оттуда опасности не может быть. В парке все тихо, сам видал! — Он повел рукой влево. — Там дома, пара ночных развлекалок, кабак, бордель… Биг, а ты вообще-то знаешь; что такое бордель?
      Чудовище покачало головой, ему было наплевать на содержимое этих домиков, тем более на их предназначение. Лучше бы их вообще не оказалось тут.
      — Ну и ладно, тебе это ни к чему! Тем более, что все девки разбегутся и помрут от одного твоего вида, хаха! Та-ак-с, дальше… дальше — вон, гляди, большая башня. Там может быть охрана, а может, и нет. Туда надо поглядывать. Ты следишь?
      — Ага, — ответило Чудовище.
      У него все в глазах мельтешило от горящих вывесок, ярких светящихся букв, от фонарей и светильников. Оно не привыкло, чтобы по ночам было так светло п празднично. Все это сбивало с толку, расслабляло, от этого можно было лишиться бдительности.
      — Да ты не бойся! — Хенк чувствовал теперь себя хозяином положения. — Сюда ни одна душа живая не припрется до утра. Если только роботы. Но на них можешь наплевать, у них свои программы — им нет до нас дела. Гляди дальше! Вон там участок, до него метров шестьсот, оттуда тоже могут… Но это все ерунда, Биг. Чего у них там, пулеметы, автоматы, пистолеты, с десяток винтовок дальнего боя. Тебе это все как песчнкки, сам видал, так что будь спокоен!
      Хенк говорил без умолку. Но было похоже, что он успокаивал самого себя. Чудовище не было настроено столь радужно. И ему казалось, что идти надо прямо сейчас, сию минуту, не теряя драгоценного времени. Ведь ночь скоротечна, а ему надо уйти как можно дальше от людских глаз, он не Хенк, его сразу приметят, его сразу возьмут на мушку, а может, и сделают проще — вколют издалека какую-нибудь гадость, усыпят, и возьмут тепленьким!
      — Пошли?
      — Да погоди ты, — заворчал Хенк, — дай хоть немного отдохнуть.
      Он опять что-то жевал, запивая все той же желтенькой гадостью. Ел с аппетитом, за обе щеки наминал. Отрывать его от приятного занятия не хотелось. Чудовище решило, что несколько минут игры не делают.
      Хреноредьев зловонно дышал Паку прямо в ухо. Буба сопел внизу, под ногами. Он все пытался вытащить изо рта кляп-сапог. Но ему это никак не удавалось. Они уже перебежали к четвертому домику. Еще через два проглядывалась спасительная чернота, там, наверное, был или глухой тупик или же неосвещенная маленькая улочка, ведущая к окраинам городка. Во всяком случае, Буба кивал в ту сторону, пучил туда глаза. И ему верили.
      — Ну чего, побежали, что ль? — предложил Пак.
      — Дыхалка барахлит, едрена круговерть! — пожаловался Хреноредьев. — Да и боязно чего-то! И-ех, Хитрец, может, назад вернемся, пока не поздно, а?
      Пак треснул Хреноредьева железякой.
      — Сам ты — продажная шкура и агент! — сказал он зло.
      Буба под ногами ожил, зашевелился, закивал. Пак выдернул у него изо рта сапог; Минуты две Буба дышал, как выброшенная на песок рыба. Потом заявил:
      — Точно! Я тоже да-авненько подозревал, что подлый наймит и враг трудового народа не я, а вот этот гад! Я лишь попал под его тлетворное влияние. Хитрец! Да ты сам знаешь, я ж избранник, меня все уважали в поселке!
      Пак развязал руки Чокнутому. Тот сел, прислонившись спиной к деревянному заборчику. Смотрел Буба бодро и нагловато.
      Хреноредьев ему пригрозил.
      — Клеветник ты и доносчик, едрена!
      — Ага! Испугался!
      — Да заткнитесь вы! — прекратил распрю Пак. — Тихо!
      По улице шел какой-то покачивающийся турист. Пак его взял на прицел. Но стрелять не собирался, так, на всякий случай. Турист был явно навеселе. И Паку вновь вспомнился папанька. Слезы потекли изо всех четырех глаз — в темноте они поблескивали маленькими росинками. Хоть и злющий был папанька и драчун, а все-таки родней его у Пака никого на свете не было. Вот был жив папаша Пуго, Пак все ему отомстить клялся, все злил себя, разжигал… а как помер в мучениях, так стал видеться Хитрецу совсем иным, добрым и ласковым. Да что там вспоминать!
      Турист прошел мимо. Стрелять не пришлось. Но почти сразу же с другого конца улицы подъехала машина. В ней сидело четверо туристов в синих форменках, с касками на головах. В руках у двоих были металлические трубки, такие как у Пака. Они поговорили с тем, который проходил мимо, отпустили. А сами встали почти напротив троицы — метров шесть разделяло их. Но машина стояла на свету, а три посельчанина затаились во тьме.
      — Все! Каюк нам! — прошептал каким-то мертвецким шепотом Буба. — Влипли! Все влипли: и враги народа и друзья… Пак, ты сам-то — друг? Или кто? Все влипли: и агенты, и диверсанты, и честные труженики!
      — Не ной, едрена! — Хреноредьев зажал Бубе рот. — Цыц!
      Машина стояла и, похоже, никуда не собиралась уезжать. Туристы лениво переговаривались — двое прохаживаясь возле машины, двое сидя внутри, развалившись в креслах. Ни Пак, ни его сотоварищи не слышали, о чем речь шла. Да и если бы слышали, навряд ли бы разобрали что к чему — все-таки языки за двести лет раздельной жизни существенно изменились, будто и не были родственными в приграничье.
      — Щяс кокну хоть одного! — не выдержал Пак.
      Буба и Хреноредьев одновременно с двух сторон схватили его за руки. Пригнули к земле.
      — Гляди, едрена, а то и тебя повяжем! Не шебурши!
      — Да ладно! — Пак дернулся и легко высвободился. И по всей видимости, это резкое движение не осталось незамеченным — легкий шумок привлек внимание туристов. Они сначала насторожились. Потом те двое, что сидели внутри, вылезли, встали по бокам машины, выставили вперед трубки.
      — Все! Кранты!!! — процедил Буба.
      Двое остались стоять возле машины. Двое других медленно, не очень уверенно, даже с опаской стали надвигаться на затаившуюся троицу. Они еще ничего не видели. Но, судя по всему, они догадывались уже, что в кустах кто-то есть — и не просто кто-то, а прячущиеся, те, кто желает остаться незамеченными… Туристы приближались, тихо, словно вслепую, ощупыая подошвами башмаков каждый сантиметр под ногами.
      Пак приподнял железяку. Указательный отросток клешни лег на спусковой крюк. Надо было бить, пока туристы находились в освещенном месте, потом будет поздно! И Пак уже почти нажал на крюк, как произошло нечто совершенно непонятное.
      Оглушительный грохот разорвал тишину мирного городка. Не просто грохот — это было адское соединение рева, гула, лязга, дребезга, звона, треска… Словно само небо обрушилось или лопнуло. В глаза ударил свет. Чтото с невероятным напором вылетело из темноты на освещенную площадь, заливая ее снопами света.
      И почти сразу же упали трое — те, что оставались у машины, и один из приближавшихся. Дернулись, переломились тела, их даже подбросило немного, прежде чем опустило на землю. Из машины полетели разбитые вдребезги стекла, сама она качнулась. Пак услышал свист пролетевших мимо пуль. И он не стал выжидать, он выстрелил прямо в лицо четвертому. Их разделяло не больше трех метров, и потому Пак не промахнулся. Четвертый вздрогнул, запрокинул голову, осел на землю.
      Из-за машины было плохо видно, что происходит на площади. Но что бы там ни происходило, рисковать не стоило. Пак бросился на землю. Хреноредьев с Бубой уже лежали пластом.
      Дьявольский шум, треск, лязг не смолкали.
      Гурыня рванул рычаг на себя, выжимая из броневика последнее — мотор взвыл, машину застрясло. Скорость была бешеной. Преграда приближалась.
      — Бага, сучонок! Жми гашетку!!! У-у, падлы-ы!!! Уу-у, полный вперед!!!
      Ни один из них не расслышал ни звуков очередей, ни ударов пуль о преграду — все! ее больше не существовало! труба кончилась! Мощнейшим ударом вышибив проржавевшие двери ангара, броневик вырвался на простор.
      Гурыня стукнулся головой о переборку, потерял ориентацию. Но он вслепую притормозил, умерил ход машины — завизжали траки, задребезжало железо под гусеницами.
      Зато Бага Скорпион не сплоховал. В окуляры он сразу увидал, кто может доставить им неприятности. И не разбираясь, так саданул из крупнокалиберного пулемета, что троих туристов срезало мгновенно. Четвертый упал чуть позже. Для острастки Бага развернул башенку, не переставая палил — пусть впустую, сейчас главным было ошеломить возможного противника, потрясти его. Лопоухий Дюк лупил из автомата в ночное небо — он ничего кроме него из своей бойницы не видал. Плешак Громбыла тоже выпустил очередь, но тут же опустил ствол. Стрелять было не в кого!
      — А-а-а!!! Падлы! Всех перебью! Суки, заразы, чего смолкли!!! — взвыл бешено Гурыня. Он уже очухался и разворачивал машину к ближайшим домам. — Огонь, падлы!!!
      Багу не надо было упрашивать. Он принялся стрелять по освещенным окнам, не разбирая, что к чему, зачем. Дюк и Плешак, отбросив страхи, поддались общему азарту.
      — Вперед!!!
      Гурыня вновь рванул рычаг. Броневик прошиб стену дома, выскочил через другую, крутанулся на месте, чуть не перевернувшись. И сразу же снова выехал на площадь.
      — Огонь! Огонь!! Ни секунды им не давать! Огонь, падлы!!!
      Гурыня видел, как выскакивали из домов туристы — голые и полуголые, как они бросались во тьму, но бежать им было некуда, всюду их настигали пули. Туристы падали, корчились, ползли, все еще цепляясь за жизнь. Три дома уже горели, занимались и еще два, соседних с ними.
      Броневик, порождением самого Сатаны, вертелся посреди площади, сея по всей окрестности смерть, ужас, панику. В воздухе стояли вопли, стоны, плач, чей-то безумный смех.
      Откуда-то слева выскочили еще две машины с туристами в синих форменках. Они ринулись наперерез броневику. Но Гурыня и не пытался ускользнуть от этих жалких преследователей на их жалких полуоткрытых машинах. Он все отлично помнил! Он помнил, как его самого срезала очередь из броневика, в котором сидели туристы, срезала там, в развалинах, когда он их вел к опутанному Чудовищу, когда он ждал награды и похвалы, а его изрешетили чуть не в упор, изрешетили, высветив мощными прожекторами. Нет, он все помнил! И он не был слюнтяем, он знал, как надо мстить! Он резко развернул броневик — и одну за другой смял машины вместе с сидящими в них. Ни малейшей жалости не промелькнуло в его душе.
      — Вперед! Штурм! Натиск!!!
      Разгромив еще три дома, но уже по другую сторону, броневик остановился напротив того места, где были убиты первые туристы в синем. Гурыня крикнул назад:
      — Дюк, Плешак — быстро наружу! Бага, прикрывай их! А ну, парни, проверьте-ка вон те кусты, что-то они мне не нравятся! Ну! Живо, падла, живо!
      Лопоухий Дюк и Плешак Громбыла выскочили наружу. Их трясло одновременно от страха и от азарта, от жажды действий, они вкусили от плодов безнаказанной и кровавой потехи, они были готовы на все! А Плешачок, хилый Громбылка, и вовсе был в экстазе, он был готов тут же отдать жизнь за героя, вождя, предводителя ватаги, за самого Гурыню! Погибнуть, лишь бы на его глазах, в этом сказочном упоении, на этом яростном взлете! Они выскочили и бросились к кустам, не переставая палить.
      Бубе оторвало последнее ухо и ноготь на мизинце ноги сапога он так и не успел натянуть. Но Буба вовсе не собирался помирать. Он прополз в палисадник, потом через маленький садик на задворки. Там все полыхало. Тогда Буба встал в полный рост и побежал к большому зданию. Он позабыл про все и про всех. Пусть калечат друг друга, пусть сжигают, уродуют, убивают, а он залезет на крышу этого местного небоскреба, упадет на жестяную кровлю, в том месте куда не долетит никогда ни одна пуля, заткнет дырки ушей пальцами и будет лежать, пока все это не кончится!
      Буба бежал, не разбирая дороги, наступая на трупы и на еще живые тела, на булыжники, обломки, вывороченные внутренности… Он бежал — у него была цель.
      А Пак лежал на прежнем месте, выставив трубку. Он уже расстрелял трех беззащитных жильцов, выпрыгнувших из горящего дома. Ждал, когда можно будет достать следующих.
      Он так и не разобрался, что же происходило. Но теперь ему было все равно. Он знал, что погибнет или попадет в зоопарк, в клетку. И он старался утащить на тот свет за собой как можно больше этих подлых охотничков, их жен, детей, неважно, все виноваты! Пускай все отвечают! Они там не миндальничали в поселке!
      От грохота и рева Пак совсем оглох. Хреноредьев лежал, не поднимая головы, стонал, рыдал, клялся, божился. Толку от него не было, только воздух портил.
      Когда из броневика выскочили две странные и чем-то знакомые фигурки с пулеметами наперевес, Пак не удивился. Мало ли что может происходить в этом сказочном мире! Может, это вообще не мир никакой, не реальность, может это опять мудрец-карлик их испытывает! Ему что в своей берлоге! Ему там хорошо! А как здесь пришлось бы?!
      Пак злился. Но вместе с тем он был как-то странно, рассудочно спокоен! Он уже не мог уловить ту грань, что отделяла все придуманные миры от настоящего, наваждения от яви. И все-таки фигурки были знакомы.
      Одну из них, круглоголовую и лопоухую, Пак сбил почти сразу — она рухнула за семь или восемь метров. Вторая подбежала ближе и Пак узнал… Но было поздно. Нападавший выпустил очередь прямо по земле, по лежавшим. Одна пуля зацепила Пака, прошила ему плечо. Он встрепенулся и… промазал. Еще очередь полосанула перед самыми глазами, взметывая фонтанчики песка вверх.
      И тут Хреноредьев, смертельно раненый, с пробитой насквозь головой, дико заверещал, завопил, вскочил на ноги и вслепую бросился вперед. Видел ли он в этом своем прыжке убийцу или уже нет, был ли он пока в рассудке или же дернулся в припадке агонии… неважно. Хреноредьев с лету обрушился всей тушей на врага, опрокинул его, подмял. Что-то острое вышло сквозь его толстую и багровую даже в темноте шею.
      Пак лежал, морщился от боли, потирал плечо. Теперь он точно знал, кто стрелял. Он подполз поближе к трупу Хреноредьева. Да, он не ошибся — под многопудовым телом трепыхался еще живой, но хилый и беспомощный Плешачок Громбыла, один из поселковых парней, тихоня и нелюдим. Пак видел и другое: Плешак мог бы извернуться, выскользнуть из-под расплывшегося тяжеленного тела. Но его острый и длинный клюв-долото пробил Хреноредьеву шею насквозь. И вытащить теперь собственного носа из трупа посельчанина Громбыла никак не мог. Он дергался, елозил, сучил лапками, пищал, хлюпал и сопел. Но ничего не получалось.
      Пак собрался было перевернуть тело Хреноредьева, помочь Плешаку выбраться. Но вдруг подумал — а зачем? для чего? чтобы снова все это продолжалось? чтобы и еще кто-то придавил бы Плешака и сам бы погиб на этом острие, чтоб снова палил пулемет, для чего? Нет! Пусть все будет, как оно и есть.
      И Пак прополз мимо умирающего, полураздавленного Плешака, мимо трупа Хреноредьева, прополз, оставляя за собой кровавые капли на земле. Он твердо верил в то, что второй раз из объятий смерти ему не вырваться, что на этот раз он влии накрепко! Но он полз. Он хотел умереть не посреди улочки, а среди кустов, на траве — на настоящей зеленой, мягкой, вкусно пахнувшей траве, которую он увидал впервые в жизни в этот свой последний день.
      Чудовище видело все — от начала до конца. Это было похоже ка безумие. Какой ненормальный сидел в этом чертовом броневике?! Только сам дьявол мог вершить такое.
      Когда на глазах у него двери ангара разлетелись в стороны, визжа, скрежеща, когда из тьмы выскочила наружу ревущая машина. Чудовище было готово броситься назад, в погреб, в земляной лаз, в трубные полости… Но что-то удержало его. Оно смотрело на происходящее словно завороженное, не могло пошевельнуть даже кончиком щупальца. Не слышало, как что-то орал в самое ухо Хенк. Потом он убежал.
      Чудовище увидело его через окно, на площади. Хенк как одержимый палил из своего пулемета по броневику, потом он бросил одну гранату, другую. Обе разорвались, не причинив машине вреда, лишь заставив ее дважды вздрогнуть. Он стрелял до самого последнего мига, до тех пор, пока дребезжащие гусеницы не смяли его, не превратили в безжизненный, кровоточащий мешок.
      Чудовище увидало двоих выпрыгнувших из люков. И оно все поняло. Это были поселковые парки, из ватаги Пака Хитреца, а может, из другой какой, но точно, поселковые. Нет, оно не могло сидеть на месте, не могло допустить этой кровавой и бессмысленной бойни. Это было сверх его сил. Оно рванулось к выходу.
      — Не лезь, малыш! Не впутывайся в это дело! — голос Отшельника прорвал расстояния и преграды. — Это не твое дело, малыш!
      — Отстань!
      — Я не пущу тебя туда!
      Чудовище вдруг почувствовало слабость — мышцы размякли, спина прогнулась. Оно упало на пол. Щупальца, трепыхнувшись, застыли на кафеле плиток.
      — Я не пущу тебя на смерть! Все равно ты никому не поможешь! Лишь себя погубишь!
      — Я сам собой распоряжусь, — прохрипело Чудовище, — сам!
      Оно напрягло все силы, собрало волю, заставило себя привстать на колени, опираясь щупальцами о пол. Тело не слушалось. Но Чудовище превозмогло слабость, оно становилось сильнее собственного тела, собственных мышц, крепче собственного хребта и костей, прочнее собственных сухожилий и связок. Оно вставало.
      — Биг, я тебя прошу, не лезь в это дело, — почти умоляюще проговорил в мозгу Отшельник.
      — Это мое дело!
      — Наплюй! Забудь!
      — Нет!
      Чудовище встало. Оно бросило взгляд в окно — там бушевал сильный пожар. Броневик стоял возле огромного полупрозрачного дома, его пулеметы работали без умолку. Дом уже занимался снизу, его начинали лизать языки пламени. А пулемет все строчил и строчил. С верхних этажей сыпались обломки, со средних начинали выпрыгивать люди. Пламя разгоралось.
      — Стой, Биг!
      — Нет!
      Чудовище почувствовало, что тело налилось силой. Оно рванулось к двери. Вышибло ее одним ударом. Выскочило наружу. Споткнулось, упало, перевернувшись раза три через голову. Но не остановилось. Тут же вскочило на конечности. И бросилось к броневику, к пылающему дому.
      Пожар становился все сильнее. Броневик заезжал то с одного края, то с другого. Теперь очереди били не в сам дом, а в людей, выпрыгивавших из окон. Крики раненых, горящих заживо были нечеловечески громкими, пронзительными.
      В десять прыжков Чудовище подскочило к броневику. Но тот тут же подался назад, башенка развернулась — и грудь Чудовищу пробороздила очередь из крупнокалиберного пулемета. Пули попадали в незажившие раны, боль была лютой, непереносимой! Пули сыпались градом, но все в одно место, почти в одну точку, будто опытный и умелый стрелок задался целью пробить-таки непробиваемую толстую кожу. И он почти достиг своего Чудовище чувствовало, что пули начинают проникать внутрь, что они вонзаются в кости, в мясо, пробивают вены… И оно прыгнуло в последний раз. Прямо на этот жуткий грохочущий ствол. Уже теряя сознание, оно уцепилось всеми щупальцами в саму башню, уперлось конечностями в броню машины, рвануло на себя — выворотило башню с корнем, вместе с сидящим под нею… и упало назад. Так и упало с зажатым в щупальцах бронированным колпаком на спину. Вороненый ствол воткнулся в землю, застрял в ней.
      Бронированная машина, еле перебирая траками, наползла своим плоским брюхом на Чудовище, расплющила его, придавила. Нос машины задрался, застыл над придавленным. Но Чудовищу уже было все равно, кто на нем, что и сколько оно весит. Чудовище ничего не чувствовало.
      Из раскореженной машины выскочило наружу какое-то полубезумное, злобно шипящее существо с пулеметом в руках. Прямо с брони оно послало в пространство несколько очередей. Потом спрыгнуло наземь и, отстреливаясь от невидимого противника, побежало в сторону ангаров.
      Свидетелей последней схватки Чудовища не было. Или почти не было. Пожар долизывал их тела.
      Толпа зевак собралась значительно позже. Любопытствующие стали появляться, когда приехали с дальнего конца городка пожарные машины и пеной затопило половину местного небоскреба.
      Зеваки стояли, судачили, давали советы, ругали пожарников, а заодно и власти. Это было неплохим развлечением.
      Через полчаса огонь удалось усмирить. Но толпа не собиралась расходиться. Она глазела, как по длиннющим металлическим лестницам вытаскивают с верхних этажей раненых, обожженных. Мертвых укладывали прямо на землю. Живых тут же увозили машины скорой помощи.
      Лишь один из спасаемых никак не хотел даваться в руки пожарникам. Видно, спятил совсем, решили зеваки, не вынес ночного происшествия, рехнулся!
      Он стоял на самом краю крыши. И ругал весь белый свет почем зря! Плевал вниз, показывал кулаки, кукиши. Был он длинный, мосластый, изможденный, весь покрытый синяками и ссадинами. Зеваки, даже почтенные старожилы городка, никак не могли узнать безумца. Да и откуда!
      Ведь это был Буба Чокнутый. Снизошедшим с небес пророком парил он в светлеющей выси. Указующий перст упирался в облака. Лицо было исступленным, окаменевшим, горделиво застывшим. Только орал Буба совсем не по-пророчески. Он прямо-таки визжал, брызжа слюной, захлебываясь, пытаясь выкричать все сразу.
      Но до зевак доносились одни обрывки:
      — И приидут судьи праведные и грозные… Кайтесь, подонки и негодяи! Все на колени! Нет! Поздно! Поздно!! Все вы недоноски и выродки! Не будет вам прощения! Точно, не будет! И никто к вам, дуракам, не приидет! Понятно?! Потому что все вы тут недоумки безмозглые, кретины, олухи, дерьмом набитые!

      В отеле было хорошо, вольготно. Никто над душою не стоял: начальство далеко, в Москве, и бог с ним, — всегда бы оно было где подальше. Да и перед подчиненными пыжиться нет необходимости: где они, подчиненные? Корпят в управлении, по институтам над своими отчетишками и справками. Жена? Да что там про жену вспоминать! Семен Михайлович отдыхал. Отдыхал душою и отчасти телом. Почему отчасти? Давали знать о себе встречи, коктейли и прочие удовольствия, ненавязчиво преподносимые фирмачами. Но тело было еще далеко не старое, выносливое.
      Сладко поеживаясь под одеялом, Семен Михайлович думал — а что сегодня, чем их еще угостят? Мысли были приятные, но даже они не могли разлучить его с низкой уютной кроватью, такой мягкой, вытягивающей из тела все желания, кроме одного лежать.
      Научно-технические обмены — отменны-ы-ы:
      Посыла-и-им… посыла-им? У, черт-тя, забыл!
      Ага, вот: пссыла-и-им тырпси-холу!
      Получа-и-им пепси-колу! А-а! У-ух! Хор-р-рошо!!!
      — доносилось из ванной. Там Гугин пел с душой, вкладывая всю ее в какой-то разухабистый мотизчик собственного сочинения.
      — Семен Михалыч, а что это за хреновина такая — тырпсихола, не слыхал?! Тыр, пыр, восемь дыр — язык вывернуть можно, придумают же! Что-о?!
      Семен Михайлович молчал и блаженствовал.
      — А-а? Не слышу?! — еще громче, сиреною вопросил Гугин.
      — Да это одна, такая… в балете, короче, пляшет. И не хола, кстати, а хора, понял?! Запоминай: тер-пси-хора!
      — Ай?!
      Семен Михайлович взорвался:
      — Тер-пси-хора, оглох, что ли, тер — повторяй!
      — Тер! — послушно донеслось из ванной.
      — Пси! — еще громче рявкнул Семен Михайлович, воодушевившись понятливостью ученика.
      — Пси-и-и! — эхом отозвался Гугин.
      — Хора!
      — Да ладно, понял. — В голосе Гугина зазвучали вдруг нотки недовольства: — И что за поэты пошли, за что только деньги получают, срифмовать не могут толком двух слов: хору колу?! Ну дает! Эт-то и я так смогу! Слушай! Эх, хорошо, Семен Михалыч, что не бьют по голове, а в министерстве не слыхали, что я тоже тут поэт! И-эх! У-ох! Хор-рошо! — гугинский голос постепенно из недовольного возвысился вновь до жизнерадостного, бесшабашно-удалого. — Здорово получилось, а?!
      Неделю назад, когда их привезли из аэропорта в отель и они попросили поселить их в одном номере, отказавшись от отдельных апартаментов, администратор, портье или как там он у них назывался — ни Семен Михайлович, ни Гугин языками не владели — посмотрел на обоих с недоумением, но быстро отвел глаза, скрывая свои чувства за чересчур широкой слащавой улыбкой, суетливо достал ключи. О чем он думал, их не интересовало. Семен Михайлович слыхивал, что тут у них с площадью в гостиницах все в норме и обычно вместе поселяются лишь очень близкие родственники… Но свой устав Семен Михайлович всегда носил при себе, а то, что "монастырь чужой", — не беда. Да и мало ли о чем мог думать какой-то там, пусть даже и заграничный, администратор. А вдвоем, да еще на чужбине, далеко от дому, веселее… И не так страшно. В последнем они, правда, не признавались открыто, но каждый, чуя в себе присутствие некоторого душевного озноба, подозревал то же самое и в спутнике.
      Перед самым отъездом их «порадовал» один сотрудничек, полумолодой специалист, бывший у Семена Михайловича на побегушках. Припрыгал, тряся газетками, угодить хотел, чтоб его! Семен Михайлович виду не подал, когда прочитал в заметочке, что на днях двум директорам внешторговских контор за злоупотребление взятками — это ж как надо было злоупотребить! намотали срока на полную катушку. Принес известьице! Вот ведь, пригрел ехидну на груди! Эх, молодежь, подумал бы прежде, чем «радовать», причем тут шеф-то его — ведь он, Семен Михайлович, к тем конторам и вообще к внешторговским делам ни сном, ни чохом, его дело — заключение дать, техническое, по существу аппаратика этого, как специалисту, значит, — уж закупочная комиссия решит, там голов много, пускай они и делят ответственность на число голов своих, им проще да и по закону так положено, по инструкциям, а инструкции — дело святое и непреложное. Нет, не осталось чуткости в людях, огрубели, очерствели! И-эх, людишки, "порождение крокодилов"! А полумолодой шутник и тут не вник, не разобрался, ляпнул, что, дескать, знакомого представителя чего-то или кого-то (не уточнил) прямо на днях отозвали за аморалку и недостойный образ, а другой якобы вместе с самолетом на той неделе в море потонул. Дурак! Ну какие по дороге во Францию моря?! Чего пугаешь-то?! Семен Михайлович его выгнал из кабинета и до самого отъезда так и ни разочку не одарил благосклонной улыбкой, словечка теплого ни единого не сказал. Шутник заскучал что-то, совсем с лица спал. Ну да ничего, это ему только на пользу!.. Так что веселее вдвоем и надежнее, думал Семен Михайлович, мы народ коллективистов, мало ли чего тут у них принято; хотя поучиться есть чему, перенять, так сказать, ценный и полезный опыт, и все это на пользу выходящей из «стагнации» любимой родине! Ничего, мы ее из застоя-то вытянем, поставим, ослабленную, на ножки, рассуждал Семен Михайлович; как там поговаривал любимый литературный герой, большой специалист по международным отношениям — "Турция нам поможет"?! Точно, поможет, и не только Турция. Да и куда нам без помощи-то, народ не подготовлен еще, малокультурен, опыта по части демократии у него ни малейшего нету, кругом хамство и распущенность, лень и дикость… Нет, без помощи не обойтись. И сперва надо самым наикультурнейшим, наиинтеллигентнейшим и самым умным выходить на международный уровень общения, а потом, глядишь, при их посредстве дело и до широких масс дойдет. Но это потом. А покуда все на таких как он держится, на передовых людях нашего времени. Ну и разные там гугины на первых порах сойдут, как помощники… Так размышлял Семен Михайлович, лежа на широкой и мягкой кровати в номере на восьмом этаже отеля, расположенного если и не в самом центре Парижа, то и не на самых окраинах.
      Мелодично динькнул телефон на столике у изголовья.
      — Господин Дугин, алле, я не будил? Как спали?
      — Мерси, бонжур! — ответил Семен Михайлович, привыкший к приторному голосу переводчика, как и обычно, с утра оповещающего о распорядке на весь день. — Как вы там, Пьер? Пора бы нам и делом заняться, а? Намекните шефу,
      — О-о! Все будет о'кей, господин Дугин! Гость — вы, думаем — мы!
      Минут через пятнадцать из-за двери ванной комнаты высунулась мокрая взъерошенная голова Гугина.
      — Ну чего они, Михалыч?
      — Все о'кей, Боря! Через полчасика машину подадут. Готовься, придется попотеть.
      Листиков отбывал вторую неделю на «картошке». Картошки как таковой не было, копнили сено, но уж, видать, так повелось исстари — все работы в подшефном совхозе шли под этим кодом.
      Иногда молодые ребята спрашивали у Листикова: сколько ему осталось до пенсии? Он отшучивался, говоря, что в любом случае навряд ли дотянет, а сам переживал и, глядя по утрам в зеркало на кожухе электробритвы, недоумевал: "Неужто так плох, ведь сорока пяти еще нету, чего они с этой пенсией привязались? А все сидячая жизнь — она кого хочешь угробит". Но зато весь остаток дня он в зеркала не смотрелся и потому чувствовал себя молодым.
      Совхоз избавлял его от суетной нервотрепки с бесконечными срочными и наисрочнейшими справками, отчетами и многими другими чиновничьими делами-заботами. Вот и сейчас, вволю намахавшись граблями и соорудив довольно-таки профессионально маленький стожок, Листиков улегся под ним, расслабился, подставляя тело нежарким лучам подмосковного солнышка. Сено кололось, пыль от него лезла в глаза и рот, мошкара норовила пристроиться на тронутой красноватым загаром коже, досаждала своей назойливой бестолковой возней. Ничего этого Листиков старался не замечать — он пил свободу жадно, с прихлебом, упивался своей оторванностью от города и в коротких полуденных грезах представлял себя этаким заматерелым от постоянного тяжкого труда селянином, обветренным знойными и ледяными степными ветрами, промытым дождями, росами, живой колодезной водой и ежевечерней стопкой кристального ядовито-целебного первача.
      Короче, дай Листикову волю, и он вовек бы не уезжал отсюда. Ну только вот если на зиму? Пожалуй что и на зиму Листиков остался бы. Достаточно было только представить себе жаркую русскую печь в просторной светлой избе с заиндевевшими окошками, кипящий самовар… А уж что там говорить о скрипе снега под полозьями летящей упряжки, подледном лове и длинныхдлинных неспешных зимних вечерах! Нет, Листиков определенно остался бы и на зиму. Ах, как хорошо об этом мечталось.
      Физической работы он не боялся, никакого такого особого унижения, в отличие от большинства молодых ребят из родной конторы, он ни в работе этой, ни вообще в посылках на лоно природы не усматривал. Листиков был мудрее их всех вместе взятых и уже давно не гордился высшим образованием и тем, что вкалывает не где-нибудь на заводе или в артели, а в довольно-таки солидном научно-исследовательском институте. Все это было семечки, трын-трава, суета сует и всяческая суета. А чтоб понять это, надо проработать на своем веку не один год и увидеть жизнь такою, какова она в самом деле — немного в ней черной краски, совсем немного, но и розовой с голубой, пожалуй, не больше. Так, всего вперемешку.
      Сейчас, под полуденным вязким солнцем в колком стогу, Листикову казалось, что он понимает кое-что в жизни. И это «кое-что» представлялось весомым, осязаемым, устоявшимся.
      — Эй, доцент, хорош сачка давить! — послышалось с поля. Давай сюда!
      Листиков, подхватив грабли, проворно, пружинисто, чувствуя каждую жилку в теле, вскочил на ноги и пошел на крик.
      Семен Михайлович осторожно косил глаза на Гугина, пытался поймать выражение лица своего спутника. Очень хотелось толкнуть его локтем в бок, перемигнуться, но было как-то неудобно — рядом сидели Пьер и еще какой-то тип, почти не открывавший рта, но зато постоянно улыбавшийся. А в общем-то, с ними было легко, они сами в себе несли эту прозрачную и на вид вполне естественную легкость.
      Гугин, не отрываясь, в упор глядел на сцену, точнее, на ее подобие, потому что сцены как таковой перед ними не было, все происходило в той же плоскости, где они и сидели, почти вплотную к ним. Гугин ерзал и лицо его принимало совершенно бессмысленное выражение. Наконец он не выдержал, повернул голову к Семену Михайловичу, простонал:
      — Умеют же, черти!
      — Угу, — многозначительно ответствовал Семен Михайлович, будто для него все это было не впервой.
      — Вы что-то сказали? — Пьер растянул свой лошадиный рот чуть не до ушей. Он вообще был заботлив и предусмотрителен. И это как-то не очень вязалось с его небрежными манерами в одежде и поведении. Про такого Семен Михайлович, если б увидал первый раз, сказал бы — что за хлюст разболтанный, что за пижон такой? Он поначалу и показался ему малосолидным человеком. Но потом Семен Михайлович привык и даже зауважал своего постоянного гида и переводчика.
      Гугин в ответ на слова Пьера восторженно задрал большой палец вверх, чем заслужил неодобрительную ухмылку начальника — Семен Михайлович уже не раз говорил ему, чтобы был посдержаннее, хотя бы на людях.
      А сдерживать себя было не просто. Девочки, всю одежду которых составляли какие-то очень короткие обрывки рыболовных сетей, откалывали перед самым носом такое, что увидь сейчас это незабвенная и законная дугинская половина, она бы в единый миг за остатки еще вьющихся кудрями волос вытащила бы многоуважаемого Семена Михайловича из заведения, и этим одним бы не обошлось!
      Но «половины» рядом не было. Семен Михайлович любовался. И одновременно предавался философическим трудам, размышляя о множестве вещей, среди которых на первом месте стояла одна, важнейшая, на его взгляд, — полная культурная отсталость страны его проживания от всего цивилизованного мира. Погрязли в рутине, в старье, похоронили себя в безлюдьи и дикости "необъятных просторов"! Где уж теперь самим выбраться, отстали настолько, что и стыдно перед Европой, не говоря уже об… эх, да чего там! Позор, стыдобища! Да тут, желаешь или не желаешь, а надо идти, бежать в ученики, склоня голову пониже, не до гордости! А то еще эти самые, «почвенники» выискались, за традиции, дескать, народные надо держаться, историю не забывать расейскую, культуру нашенскую родненькую! Да какая там, к черту, культура, какая там история — все мразь и грязь, слизь и гнусь, мрак кромешный! Их, говоруновто этих, сюда бы вот, на денечек, на часик — вот где культура! Кланяться надо бы в землю, да молча, молча перенимать, учиться у тех, кто поумнее да пообразованнее, а не болтать про лапти да шти любезные. И-эх, темень беспросветная, вековечная! Да нам до такой индустрии развлечений еще триста лет пехать! Да и не допехаем сами, в убогости и серости своей! На коленях надо ползти, в пол лбом стучать — научите, господа хорошие, как жить надо по-цивилизованному, по-европейски, чтоб со всею культурою! Еще и согласятся ли взять-то в ученики, а то и поворот от ворот указать могут, дескать, сами давайте, здесь нищим не подают! А уж коли согласятся, так не только нам, а и внукам с правнуками до гроба благодарность нести! Да без всякой там дешевой гордости, ишь ты, гонору набрались — о национальном самосознании заговорили! Ты лапти поперву сыми, да бороду вычеши не шишкой еловой, а как положено, тогда еще поглядим, годишься ты в подмастерья или из тебя еще сто лет дурь выбивать надо да манерам обучать, чтоб на порог к культурным людям пустить можно было! Самосознание им, видишь ли, подавай, азиатам затреханным! Семен Михайлович развоевался мысленно не на шутку, благо, что про себя можно выражений не выбирать. Да и в журнальчиках такого начитался про почвенников-традиционалистов, что его выражения — благословие по сравнению с тем, что там печатали. Эх, давно бы взяться за этих консерваторов, давно бы понести надо, ишь какие еще славянофилы выискались! Ну да ничего, они свое получат! Цивилизованное общество-то с ними цацкаться не станет долго! Все они, все их вина — вон ведь какой барьер на пути к благосостоянию и культуре воздвигли, все им не так! Да эти народники со своими кислыми щами да квасным патриотизмом на пути всего прогресса современного встали. Ничего, реки переворачиваем, а уж их-то не перевернуть? Перевернем да в их любимую землю головой и посадим, чтоб неповадно другим! Одновременно с этим Семен Михайлович не переставал любоваться изящными телодвижениями шустрых и гибких девочек нравилась ему и свобода, и раскованность, и даже игривость танцовщиц, это вам не гугинская «тырпсихора», тут искусство, культура! Точно сказал Боря Гугин, умеют же! Вот он прогресс, вот она незакрепощенность психики и тела! Цивилизация!
      С утра они после аперитива, а попросту говоря легкой похмелки перед плотным завтраком, посетили открывшуюся здесь международную выставку всевозможных изделий радиотехники и электроники, так сказать, сверх программы "официального визита". Глаза разбегались, особенно от бытовой аппаратуры, всяких видеодек и оптических, лазерных видеопроигрывателей, персональных компьютеров, электронных игр, магнитофонов, приставок и многого, многого другого. У стендов со спецприборами и профессиональной аппаратурой Семен Михайлович важно молчал, а Гугин цокал языком, чтото строчил в блокнотике. Пьер их не торопил и, хотя в выставке принимало участие множество фирм со всего света, он не пытался отвлечь гостей от чужой продукции, не тянул за рукав к своим стендам. Семен Михайлович обратил на это внимание и еще больше зауважал Пьера. Сам бы он вряд ли смог хранить такое хладнокровие на месте человека, желающего сбыть именно свой товар, а не чей-то другой.
      — Ну что? — спросил Семен Михаилович, доверяясь специалисту Боре Гугину.
      — Да почти то же самое, что у нас в Сокольниках бывает на оптовых ярмарках, так себе, — проговорил Гугин несколько пренебрежительно, играя скорее на Пьера. Повернувшись же к Семену Михайловичу, просто прикрыл глаза — выразительно и вполне понятно для того.
      — Ясно, — Семен Михайлович нахмурился на мгновение, стал еще важнее и неприступнее. — Ты по сторонам-то поменьше глазей. Мы сюда работать приехали, а не развлекаться.
      Гугин сделал обиженное лицо, потряс блокнотиком. После обеда их познакомили с производством. Провели по цехам, лабораториям. И те и другие были больше похожи на операционные в наисовременнейших больницах.
      — Видимость одна, — крквя губы, будто про себя проговорил Гугин, — выработка почти та же, что и у нас. — Его густые темные брови за последние дни что-то приобвисли, сошлись почти у самой переносицы грустным домиком, нос обмяк, стал еще больше, а ранние залысины, казалось, отвоевали себе еще по полсантиметра. Впрочем, Гугин не унывал — он бы с удовольствием остался здесь еще на недельку, месячишко да и настолько бы, сколько дело потребовало.
      — Видимость, говоришь? — Семен Михайлович округлил и без того округлые глаза, недовольно поморщился. Но в спор вступать не стал — от производства последние пятнадцать, а то и все двадцать лет он был на внушительном расстоянии.
      После всех этих осмотров остались ненадолго наедине. Гугин заныл:
      — Гробим время на всю эту ерунду, Михалыч! Ведь Париж же кругом, центр Европы, пуп мира всего! Про себя забыли, потом жалеть всю жизнь будем…
      — Молчи, — оборвал его Семен Михайлович, — в следующий раз поедешь ты у меня, поедешь… на Конотопский филиал или в город Бердск, центр лесов и болот, гляди!
      — Локти кусать будем!
      — Мало тебе вечеров, что ли? Ну, Боря, зарываешься! Ты цивилизацию вкушай — да меру знай! — Семен Михайлович самодовольно надулся, а как же, и он, пусть ненароком, а стих сочинил, и очень к месту. Не уступил подчиненному и по творческой части! А про себя подумал, что надо бы людей посолиднее, постарше посылать, с такими надежнее. Добавил, как отрезал: — И не возникать чтобы!
      Гугин приобиделся.
      Семен Михайлович поспешил его утешить, чтоб не слишком расстраивать необходимого ему человека, кое в чем, на самом деле, незаменимого для него консультанта:
      — Брось, Боря! Ну чего ты дуешься? Да мы с тобой, ежели с умом все делать, не то что на Париж, а… — Семен Михайлович призадумался на секунду, чтобы ввернуть нечто эдакое, в высшей степени звучащее, — мы с тобой на Лос-Анжелес или, скажем, Чикаго какой-никакой замахнемся! Ты думаешь, на этом «пупе» клин светом сошелся? Боря-я, весь мир объездим, что у нас-то, в богатейшем нашем… — он понизил зачем-то голос…государстве деньжат на командировочные расходы не найдется?! Найдется, Боря! Ведь нам все по плечу, хочешь море осушить — пожалуйста! канал надо прорубить в толще Памира прорубим, Боря, никаких миллиардов не пожалеем! все перевернем и осушим, а где сушить не будем, там затопим, Боря, верь, дорогой! Так неужто для нас с тобой, для двух таких отличных спецов, для таких хороших ребят, какой-то там мелочевки на командировку не найдется?! Все будет, Боря, не зря боролись предки наши! Все!!
      Гугин с нескрываемым и всевозрастающим уважением глядел на Семена Михайловича во время всей его продолжительной речи. И чувствовал, как сам растет, увеличивается в объеме, наполняясь каким-то неведомым содержимым, будто воздушный шар. Губы его подрагивали, из глаз готовы были брызнуть слезы восхищения. Он вновь верил в своего шефа, любил его, обожал. И готов был в самом прямом смысле идти за ним на край света.
      — Верю, Семен Михаилович! — с патетикой сказал он и пустил-таки слезу.
      Для дальнейших словоизлияний времени не оставалось, пора было собираться. Ведь после трудов праведных полагалось отдохнуть.
      Ресторанчик Пьер выбрал сам. Этому ангелу-хранителю, как убедился Семен Михайлович, можно было вполне доверять дважды он выручал их из не слишком приятных, конфузных ситуаций, берег. Семену Михайловичу и Гугину заведение сразу же пришлось по душе. И программа тоже.
      …Пока Гугин с открытым ртом глазел на нахальных танцовщиц, а Семен Михайлович помимо того успевал и философствовать, незаметно пролетел почти час и все тяготы усталости, накопленные за день, незаметно улетучились.
      Отдыхалось на славу! Был и сюрприз — окончив номер, одна из девиц, та, на которую Семен Михайлович особенно заглядывался, вдруг после изящного пируэта с маху плюхнулась ему на колени и легко, почти неосязаемо чмокнула в щеку у самого уха.
      Семен Михайлович, надо сказать, не опешил, не ударил в грязь лицом, рдея от удовольствия и необычности положения, он довольно-таки естественно разыграл из себя эдакого полусветского льва, привыкшего к успехам у женщин. Он вальяжно похлопал девицу по голой спине, при этом на его выразительном лице с крупными чертами появился даже оттенок явной плотоядности. И все же он не счел лишним подмигнуть Гугину с таким видом, что, дескать, и мы в спектакле подыграть можем, не теряя лица, не лыком шиты, в культурных обществах и цивилизованных странах вращались, да и время ныне иное, дескать, демократичное, за что еще вчера погореть можно было, ныне в актив идет, как коммуникабельность, ныне, мол, пуританство не в моде, да что там говорить — у нас у самих на экранах телевизоров такие девочки скачут, в таком неглиже, что по лучшим мировым стандартам будет, не сомневайтесь! вот в жизнь с трудом внедряется, опыту мало, но мы же не из толпы, мы же из узенького слоя интеллигентных людей, понимаем, стало быть, и ценить по достоинству можем! Многое промелькнуло у Семена Михайловича в глазах за один лишь миг, целый фейерверк глубочайших мыслей и не менее глубоких чувств. Но Гугин недаром был доверием облечен — все понял, все уловил. И закивал восторженно, чуть не облизываясь, пожирая счастливого шефа преданными глазами.
      Но счастье длилось недолго, Пьер что-то там протарабарил легкомысленной девице по-своему, отчаянно грассируя, как и положено подлинному французу, и та, соскользнув с колен и послав на прощание Семену Михайловичу воздушный поцелуй, растворилась за занавесью.
      С таким не пропадешь, еще раз отметил Семен Михайлович про себя. Гугин же остался недоволен вмешательством, потому что в его голове за мгновения созрели уже немыслимые и сладкие планы, в которых самое активное участие должна была принять та самая танцовщица, что сидела на коленях шефа.
      Прибежавший официант неторопливо расставлял по столику блюда, блюдечки, бутылки… Гугин с искренней преданностью и желанием поделиться впечатлениями, думая, что никто этого не замечает, вожделенно потирал руки, поглядывал на Семена Михайловича. Глаза его бегали, чувствовалось, Боря ждет продолжения.
      — Первый тост, господин Дугин, за вас! — Пьер выхватил наполненный бокал прямо из-под руки гарсона, разливавшего шампанское. — За ваш огромный вклад в наука! О-о, мы знаем вы есть не просто большой… крупный… — Пьер пощелкал пальцами левой руки, подыскивая нужное слово, и речь его полилась вновь, витиевато и услаждающе, впрочем, слишком болтливым он не захотел быть. — Нам большой честь, господин Дугин, фирма гордится, что имеет дело с такими людьми! За время нашего совместного…
      Семен Михайлович давно потерял нить речи. Он сидел, убаюканный сладким голосом, совсем позабыв про все на свете, и чуть было не пропустил момент, когда надо было пить. Эх-хе-хе, все мы люди-человеки падки на ласковое слово, поругал и одновременно оправдал он себя мысленно и, встав, галантно раскланялся.
      — Ура! — завершил процедуру не слишком уместным выражением для нынешнего общества Гугин.
      Французы его, вразнобой поддержали. А потом все пошло само собой. И было хорошо и вольготно. И не хотелось никуда уходить. И не было никаких гнусных и пошлых провокаций, какими пугали до полусмерти прежде, то есть абсолютно никакой пошлятины из дешевых романов и дорогих (по затратой стоимости) кинофильмов из жизни разведчиков и перебежчиков. Девицы мельтешили перед глазами, почти не возбуждая, хотя их туфельки посверкивали у самых носов пирующих на французский манер. Потом было еще кое-что, но уже похлеще. Даже Гугин сказал:
      — Эт-то они переборщили, Михалыч, как считаешь?!
      — Тут восприятие от уровня культуры зависит, Боря! Понимать надо! — полузаплетающимся языком объяснил Семен Михайлович и погрозил Гугину вилкой с подцепленной на ней маслиной. — Куль-тур-ра!
      — Угу, — согласился Гугин без споров.
      Его теперь больше интересовала выпивка. Закусывать, однако, он тоже не забывал — кормили вкусно и без обычной европейской скаредности. Это также льстило. Будет что вспомнить. Пьер и его напарник казались лучшими друзьями, да что там, они ими и были! Правда, шутили без изысканности, которую непременно приписывают французам, плосковато, но для такой обстановки "полной международной взаимопонимаемости" в самый раз. Семен Михайлович блаженствовал. Европа! Это тебе не Тамбовщина заплесневелая, не Рязанщина… Да что там, сама Москва — мрак и темень, провинция, периферия.
      По дороге в отель, в такси, Гугин по широте души своей, впитавшей-таки, видно, в себя просторы российские какой-то частью, лез целоваться к Пьеру и громко заверял всех, включая и шофера, что мы еще, дескать, всех и вся! обойдем и обскачем! покажем себя! да нам только простор дай! Кого конкретно он имел в виду, понять было невозможно. В конце концов Гугин решил, что слушателей у него явно недостаточно, высунулся по плечи в окошко и завопил на весь ночной Париж с изрядной долей свирепости к "чуждому окружению":
      — Научно-технические обмены-ы-ы!
      А-а-атмен-ны-ы-ы!!!
      Па-асылаи-им, эх, тырпсихолу!
      Па-алучаи-им, ох, пепси-колу- у-у"!
      Семен Михайлович проснулся на минуту и сказал мягко:
      — Не тыр, а тер, Боря! Сколько тебя учить можно!
      Шел седьмой день пребывания в Париже. Через двое суток их ожидал самолет, болтанка в воздухе, Москва, родное до оскомины в зубах учреждение.
      — …совхоз награждает почетной грамотой товарища Листикова Виктора Николаевича! — представитель протянул руку, и Листиков понял — не всегда он был представителем, ручища была огромная, мозолистая, обветренная, а может и обмороженная до красноты.
      Все хлопали, многие улыбались. Но Листикову было невесело. "Неужели ну никак нельзя остаться на вторую смену? — гудело в мозгу. — Можно подумать — желающих хоть отбавляй. Так ведь нет, все равно отзывают!"
      Уезжать в пыльный, знойный город, к иудньш однообразным делам не хотелось. "Да кто спрашивал? Кто интересовался мнением какого-то малюсенького неприметненького Листикова?! О нем и вспоминают-то, лишь когда надо быстро и надежно слепить нужную бумагу, отчет", — терзался он.
      Листиков, не изменяя укоренившимся привычкам русской интеллигенции, отчаянно самокопал себя, не забывая при этом копнуть и окружающих, сетовал на свою судьбу, искал виноватых и думал — что делать? Но было это всего-навсего минутной слабостью. Уже к ужину он смирился с мыслью, что до будущего лета ему сельской волюшки не видать и хошь не хошь, а в привычное чиновничье ярмо впрягаться надо. Надо нести свой крест, тем более ежели сам его себе выбрал.
      Последнюю ночь в совхозном бараке, переоборудованном под общежитие для. приезжающих шефов, Листиков не спал. Он лежал, закинув руки за голову, и думал. О чем? Если бы его кто спросил, о чем он думает, Листиков ответить не смог бы. Да и думы ли это были? Скорее всего нет. Он просто-напросто перелистывал ощущения, переживания, вновь и вновь возвращался к каждому денечку, проведенному здесь, вспоминая не то, что с ним было в этот день, а те минуты, а то и часы полного раскрепощения, полета духа, что были дарованы ему слиянием с землей, с ясным, незапятнанным небом, со всем сущим, а не суетным.
      Так Листиков пролежал почти до утра. И не чувствовал он себя после бессонной ночи разбитым, невыспавшимся, как это непременно было бы в городе. Напротив, встал свежим, будто только вышедшим из волшебноочищающей неземной купели.
      А часов в десять институтский «рафик» привез смену. И снова были шутки, обычное в таких случаях оживление, вопросы: "Как тут с харчами? Не тоскливо ли? И чем можно развлечься после работы?" Листиков пожимал плечами, улыбался, говоря, что, мол, сами все увидите. Не смутил его даже обидный обычно намек насчет пенсии. Больше того, он только сейчас-то и понял, что спрашивали да намекали ему об этом неспроста, а почувствовав, как он, Листиков, болезненно реагирует на подковырки. Понял и тут же простил этим молодым, шустрым несмышленышам их глуповатый детский садизм… Ему даже стало забавно от мысли, что мог всерьез принимать такую чепуху.
      Они успели посидеть за столом, перекусить, выпить на дорожку парного молочка, поболтать о том о сем. И только когда садились в маленький автобусик, у Листикова защемило сердце и мелькнула мысль — а не бросить ли все к чертовой матери да и перебраться с семейством в деревню?!
      Но мысль эту, как туманно-нереальную, Листиков прогнал, отмахнулся от нее словно от назойливой летней мухи.
      Наутро Дугин и Гугин встали рано — Пьер не дал им разоспаться, поднял звонком ни свет ни заря. Сегодня предстояло главное, основное, то, ради чего и приезжали. Сборы были недолгими.
      Стеклянный вестибюль, огромный холл, лифт размерами с комнату и переходы, переходы… Все оглушало, давило, раздражало. После вчерашнего голова была несвежей, глаза просили покоя, да и сердечко начинало пошаливать — то встрепенется, то замрет. Под рубашкой по спине ползли противные холодные струйки пота. О них-то больше всего и думал сейчас Семен Михайлович — еще проступят сквозь ткань пиджака, набухнут темным пятном, что тогда? Позор!
      Гугин был посвежее на вид. Но соображал туго: несколько раз тыкался носом в чужие двери, виновато ухмылялся, шутил невпопад. А в целом все было о'кей. Тем более, что и аперитив прибавил сил, поднял настроение.
      Не хватало как раз Пьера. Без малого за две недели они привыкли к нему, как к собственным теням, и с трудом обходились без этого беспечного, расхлюстанного парня с манерами денди. Чего-то не доставало для полноты восприятия мира. И не то чтобы скучно было или неловко, а как-то… не так, одним словом.
      Вместо Пьера к ним приставили пожилого респектабельного месье в дымчатых очках, сквозь которые не было видно глаз. Лицо у него было розовым, словно рожица младенца, волосы редкие и прилизанные. К тому же, говорил он по-русски через пень-колоду, путался, многого не понимал.
      Пока шли Гугин все ныл:
      — Слушай, Михалыч, меня же моя Нелька живьем съест! Сожрет с потрохами! Прошу тебя, ну в знак дружбы нашей — давай кончать с ними!
      — Еще и не начинали, — также шепотом ответствовал Семен Михайлович, все пытаясь согнать с лица угрюмую гримасу и придать ему благодушно-приветливое выражение. Не получалось.
      — Завтра можно не считать: сборы, туда-сюда и тютю! настаивал Гугин. — Мне труба, если ей чего по списку не привезу, — он все норовил вытащить из заднего кармана брюк список, показать, хотя и прежде показывал не раз, в отеле, безопасней к нашему старику с пустыми руками вернуться, чем к ней!
      — Не вернемся! — Семен Михайлович помрачнел еще больше.
      — То есть?! — остановился ошарашенный Гугин и выпучил глаза.
      — С пустыми руками, Боря, — улыбка появилась на полных губах Семена Михайловича, — порожняком не вернемся. А по магазинам успеется еще. У меня тоже родственнички. И заказов не меньше твоего.
      Пришли. Испытательный стенд стоял посреди зала и весь так и сиял, так и поблескивал — любо-дорого глядеть было. Одних кнопок, клавиш, ручек и рычажков — не счесть. Откуда-то сбоку слышалась торопливая чужая речь с раскатистым «р», это кто-то из технического персонала пояснял назначение системы, ее достоинства. Гугин весь превратился в слух, навострился.
      Ознакомление шло минут сорок. Новый переводчик с розовым лицом переводил бестолково, путая технические термины, перевирая смысл. Даже Семену Михайловичу стало ясно, что в радиоэлектронике он, как говорится, ни бум-бум. Гугин потихонечку бубнил свое.
      — Михалыч, ты же прекрасно знаешь, любая система, а тем более в нашей-то отрасли, это же черный ящик, чтоб ему пусто было! Ведь нас чего интересует? Вход-выход! Что имели на входе и что получили на выходе — вот и дел-то всех!
      — Не тараторь, — мягко оборвал его Семен Михайлович, вникай лучше!
      — Да здесь целый институт, если запустить, год разбираться будет!
      — Не морочь мне голову, Боря, — Семен Михайлович, продолжая любезно улыбаться фирмачам, говорил в треть голоса, — и кстати, без демагогии если, — твои ребята потянули бы такую штуковину?
      — Да кто ж ее знает! — Гугин еще больше вытаращил глаза, белки яблоками выкатили. — Ежели поднатужиться, конечно, может, и осилили бы. Корпус не такой сияющий был бы, наверное, а с начинкой кое-как бы управились…
      — Так чего же?
      — Чего — чего? — переспросил Гугин.
      — Чего, говорю, не сделали?
      Гугин задрал подбородок кверху, раздул щеки.
      — А работы сколько? Начинать-то надо было лет семь назад, с нуля. Кто же знал! Нам сверху заказа не спускали… да чего теперь руками махать. Вон, все уже готово, и кнопочки блестят — только плати!
      Семен Михайлович не слушал, что там говорили фирмачи, его волновало другое — не дай бог они поймут гугинскую болтовню! Трепач! Управились бы, говорит! Пустомеля! Да куда нам со своим-то рылом в этот международный ряд! От сохи да к суперкомпьютерам? Не-е, шалишь! Кланяться надо, головушкой об пол бить да помалкивать, затаив восхищение, чтоб видели — люди понимающие, могут оценить, чтоб, если еще чего, так снова продолжить плодотворные контакты, на долгосрочной основе так сказать… А он, лопух, — сами, говорит! Да таких надо из нашего перестраивающегося общества гнать метлою! И-эх-хм, переборщил, однако, ведь молод еще, глуп, пооботрется. Но в следующий раз — не-ет, решил Семен Михайлович, больше он у меня ни ногой, мальчишка, а еще называется начальник центра испытаний!
      Время шло к обеду, пора было и в самом деле кончать с фирмачами. Да и что от них с Гугиным требуется-то — обычное техническое заключение? Так тут и сомневаться не приходится, одно слово — фирма, машииа-зверь, последний крик! Дадут они это самое заключение, отчетик составят, а уж решать — закупать или не закупать, это увольте, на это своя контора имеется. Уже под конец Гугин дал дельный совет:
      — Надо с них побольше техдокументации и проспектиков всяких вытребовать, а там у нас, в конторе, разберутся, обработают.
      Семен Михайлович с благодарностью посмотрел на своего помощника — вот и он пригодился. Самому ему как-то не приходила в голову такая чудесная мысль. Фирмачи с готовностью приволокли откуда-то два «кейса», набитых до отказа разноцветной полиграфической продукцией, рекламирующей стенд. Ударили по рукам, выпили по стопке коньяку, распрощались.
      Оставалось особо важное — магазины. Но здесь помог откуда ни возьми появившийся Пьер. К вечеру с кучей коробок, пакетов, свертков командировочные вернулись под крышу уже ставшего родным отеля, где их ожидали небольшие сувениры от фирмачей — на столиках в красивых коробках стояли видеосистемы последней марки. Семена Михайловича и Гугина это не смутило. Они переглянулись, одновременно покачали головами. После недолгих препирательств коробки унесли.
      Отвальная была на славу — Пьер не подкачал, расстарался. Но в этот раз, перед отлетом Семен Михайлович решил не увлекаться застольем, не перебарщивать, да и за Гугиным следил. Но, тем не менее, посидели всласть.
      Потом в номере паковались. Гугин суетился, вязал пакеты и пакетики, коробы и коробочки, узелки и узелочки, бубнил под нос с нескрываемым оптимизмом:
      — Получа-им, получа-им, получа-им пепси-колу, эх, получа-им, получа-им…
      — Что, заело? — оборвал его Семен Михайлович беззлобно.
      Он уже был готов. А потому, не долго думая, последний раз улегся на свою широченную мягкую кровать, натянул одеяло до подбородка. И уснул.
      Снилось ему нечто необычайно европейское, необыкновенно цивилизованное, донельзя культурное и при всем при том совершенно неопределенное, расплывчатое. Это «нечто», сверкая и переливаясь огоньками и красками, эдаким волшебным дирижаблем парило над какимто угрюмым, страшным болотом, из которого с почавкиванием и хлюпаньем высовывались то чьи-то руки с растопыренными пальцами, то заляпанные тиною головы, спины… и тут же все это исчезало, вновь с бульканьем всасывалось в трясину. Сам же Семен Михайлович, перебирая цепкими руками, полз по воздушно-прозрачной стропе вверх, к сияющему, сказочному чуду. И он бы полз быстрее, давно бы уже достиг своей лучезарной цели, но ему все время мешали, его хватали за пятки снизу, цеплялись за штанины — то некто дикий и пьяный, осатанело орущий про обмены, похожий с виду на Гугина, то какие-то чудовищные монстры с длинными граблями рук и искаженными, но знакомыми лицами коллег по министерству, а то и вообще неизвестные существа с бледными, меняющимися рожами и завистливыми немигающими глазами. Семен Михайлович отлягивался от них и понемногу продвигался, а они хватали снова и снова, цеплялись, липли, не отставали. Но Семен Михайлович не сдавался, он полз и верил, что цель близка.
      Наутро яркие коробки с видеосистемами настигли их в аэропорту и будто сами собою вползли в ненасытное чрево белоснежного лайнера.
      Подарки есть подарки. Ведь не поступились же ничем, ни на какие сделки не поддались, да в общем-то таковых и не предлагали. Так чего ж отказываться! Совесть у обоих — а как могло быть иначе — была чиста. В этом Семен Михайлович, а заодно с ним и Гугин, сомневаться не могли, не имели права. Задание выполнено. Поручения близких тоже. Никто не забыт. И все при своем. Клонило в сон, как и всегда бывает после нелегкого, но честно отработанного срока.
      А еще больше тянуло домой, на отдых после трудов праведных! И не то чтобы надоела уже эта заграница, а просто — хорошего понемножку. В этом они были солидарны. С чувством исполненного долга, обремененныемассой впечатлений, Дугин и Гугин, обгоняя стаи перелетных птиц, возвращались домой.
      Листиков привез жене ведро картошки и двух полуощипанных сизоватых куренков. Брал по совхозным расценкам, и за все про все получилось поменьше, чем в городе, почти два рубля выгадал.
      Жена была рада не столько картошке и курам, сколько самому вернувшемуся целым и невредимым Листикову. Одно уже хорошо, что не застрял там еще на месяц, да и, мало ли чего не бывает, вдруг нашлася бы какая-нибудь деревенская баба, обольстила бы простофилю, умаслила бы молочком да сальцем да и оставила бы при себе. Чем черт не шутит! Но все хорошо, что хорошо кончается.
      Листиков тоже был рад.
      — Ничего, мать, вот поднакопим деньжат, ссуду возьмем — и рванем на крестьянское житье-бытье дышать чистым воздухом! говорил он, и в глазах появлялся мечтательный блеск.
      Жена кивала, зная, что никаких «деньжат» в ближайшее время они не накопят. Ей и самой было несладко в городе, да куда деваться, тут, по крайней мере, все близко, все рядом, с удобствами! А мечты… что ж — можно и помечтать немного, все жизнь краше.
      Город оставался городом — пропыленным, суетливобестолковым и неуютным. Времени на мечтания оставалось маловато.
      Не хватало воздуха. С работы Листиков возвращался совершенно разбитым, уже не способным ни на что. В городе стояло пекло, пахло плавящимся асфальтом и раскаленными выхлопными газами.
      В конторе было чуть прохладней. Но только чуть. Бумаги спустились сверху дня через четыре после возвращения Листикова. Бумаги срочные, горящие, не терпящие отлагательства. Исполнительный начальник перепроводил всю документацию к Листикову, пометив своим неровным почерком: "Срочно в работу!", и добавив вслух:
      — Выручай, Листиков, ты у меня одна надежа! Подключай кого хочешь, даю тебе любые полномочия. Кстати, с переводчиками я уже договорился и ты не жди, пока все кончат — листик снимут — забирай, анализируй, потом в том же духе дальше. Понял?
      Листиков руками развел.
      — Ну вот и хорошо! Твори. Недельку тебе даю, по-божески.
      На том и порешили. Листиков, забрав бумаги, ушел, засел за работу.
      Неделю он корпел, не разгибая спины. Отчет получался. И все же у Листикова, когда он представлял себя на месте тех, почти незнакомых людей, что взвалили на свои плечи тяжкое бремя ответственности, да еще не где-нибудь, а в чужой стране, где все должно быть столь пугающе незнакомо, пробегали по телу мурашки. Нет, он уж лучше готов год просидеть за своим столом в конторе, не вылезая на свет божий, чем такое!
      Но работа шла. Сотрудники, знавшие, чем занимается коллега, называли Листикова за глаза не иначе, как "наш турист", перемигивались, посмеивались над ним, интересовались погодой в Европе и в каких именно злачных местах ему, Листикову, удалось там побывать. Виктор Николаевич шуток не воспринимал, ему было просто не до них. Лишь временами, отрешившись от всего земного, прямо над бумагами он вдруг впадал в забытье — и видел себя посреди бескрайнего зеленого, местами уже тронутого предосенней желтизной луга. Кругом, надрываясь, пели всяческие кузнечики и прочая насекомая тварь. Веял прохладный напоенный травами ветерок и было так привольно и легко, что… Листиков распрямлял плечи, обводил комнату пустыми восторженными глазами, чем приводил сослуживцев в неописуемый восторг. Но где им было понять его!
      Точно в срок отчет лежал перед начальником. Рядом стоял сам исполнитель.
      — Молотск! Листиков, родина тебя не забудет! — голос начальника дрожал. — Ты мне напомни при распределении премии, лады?
      Премию и благодарность получил Семен Михайлович. Не остался в стороне и его верный помощник Гугин. Всякий труд, а тем более, столь неординарный и ответственный, должен быть вознагражден и отмечен. По заслугам воздается.
      О Листикове не вспомнили, а сам он высовываться посчитал нескромным. Впрочем, с него хватало и обычного удовлетворения от проделанной на совесть работы. А если по-честному, Листиков променял бы все на свете благодарности и прочие награды на денек в том самом подшефном колхозе-совхозе. Большего ему и не надо было. Ни от кого.
      Прошло года полтора, а может и все три. Листиков еще дважды побывал "на картошке". С постоянным переездом на лоно пока не получалось. Но он и не гнал коней, знал, что дольше, чем до пенсии в городе все равно не останется. И мечта эта укрепляла его в жизни.
      Семен Михайлович также кое-где побывать успел — всякую мелочь на севере и юге европейского полуострова он и не считал даже, редко припоминал при разговорах или в беседах дружеских. Запомнился международный конгресс аж в самой Бразилии, куда его без излишней спешности доставил огромный океанский лайнер — целый белоснежный город над лазурной волной. Вот это еще куда ни шло! Семен Михайлович подумывал даже иногда над замыслом книжоночки с каким-нибудь простеньким, но доходчивым названием типа "Мое открытие…" — на месте многоточия у него мелькали названия самых экзотических и дальних стран, потом он решил, что это довольно-таки мелко, надо ведь глубже, шире, и получилось "Мое открытие мира", но и здесь, чтобы ни у кого не возникло сомнений по поводу последнего слова, он вставил перед ним еще одно, бьющее в точку — «цивилизованного»! Придумав название, Семен Михайлович успокоился и отложил работу по написанию на времена более удобные. Правда, он за это время опубликовал несколько этаких дорожных заметок, в которых со всей широтой души делился с согражданами опытом мировой цивилизации — ощущал себя при этом проводником прогресса, несущим свет в самые потаенные уголки земного шара… Бразильский конгресс прошел чрезвычайно плодотворно. Загорелый и бодрый Семен Михайлович вернулся назад полным задумок и планов.
      С обещанными Гугину «чикаго» и «лос-анжелесом» пока ничего не получалось, но они оба не теряли надежды. Зато между делом посетили Австралию, где Семен Михайлович с упоением катался на страусе, впряженном в двухколесную повозку, а Боря Гугин бурно аплодировал бесстрашию шефа, стоя за оградой и перемигиваясь с хорошенькой австралийкой. Он так и не сподобился овладеть правильным произношением имени музы, покровительницы танца и потому продолжал обращаться с ней запросто, по-панибратски, называя «тырпсихолой» — и Семен Михайлович смирился с этим. Зато Боря со всем присущим ему напором и темпераментом не уставал уверять всех, особенно после дружеских встреч, что:
      — Научно-технические обмены — отмен-ны-ы!!!
      Короче говоря, жизнь била ключом, бурлила. И Дугин с Гугиным не отставали от жизни.
      И только недалекие и легкомысленные сотрудники Листикова, даже и по прошествии времени, нет-нет да и подходили к нему с ласковой ухмылочкой на губах, похлопывали по плечу, заглядывали в глаза и спрашивали:
      "Ну что, старина, не сидится дома, все по свету мотаешься? Поделись с друзьями-то — как там, в Париже?"

      Тащиться на толкучку через полгорода да еще в субботу, заранее обрекая себя на потерю половины дня, Игорю очень не хотелось. Он не был завсегдатаем мест, где можно было разжиться практически любой книгой, но в отличие от большинства знал туда дорогу, бывал раз семь-восемь. Общее впечатление после таких посещений оставалось малоприятным. И не только из-за встреч с прожженными делягами, для которых книга ничто, нет — товар, только товар. Но и по другим причинам. Первый раз у него буквально из рук вырвали ценную вещь, Махабхарату из серии литпамятников, а взамен всучили пару макулатурных томиков, которым грош цена и по рыночной конъюнктуре и по содержанию. Он тогда просто растерялся от напора, от всесокрушающей и беспринципной наглости, с какой обдуривали новичка. "Потом жалел. Но ругал только себя. Во второй — отдал двадцатник за то, что можно было купить за пятерку… На третий стал умнее и опытнее, и в результате вообще ничего не приобрел — дураков кроме него было не так уж много, а если и попадались, так не имели того, чего Игорь хотел. Да и впоследствии для того, чтоб заиметь нужную книгу, отдавал всегда больше: честного обмена не получалось, точнее, его просто не допускали живущие этим промыслом — они всегда в нужный момент оказывались рядом, перебивали сделку, уводили «товар» из-под носа. Игорь уже и расстраиваться перестал — какая, в конце концов, разница: трояком больше, трояком меньше — лишь бы заполучить желанное.
      Он вышел из дома, так и не решив — куда поедет: в Сокольники, Измайлово или еще куда… Могло и вообще ничего не выгореть, хотя бы потому, что по субботам на толкучки любила захаживать милиция — и тогда всех как ветром сдувало. Игорь сердцем был на стороне не слишком-то активных, по правде говоря, равнодушных милиционеров — и он жаждал наведения порядка и пресечения нетрудовых доходов, но… В том-то и дело, что — но! Лишь после того, как он приобретет, что ищет, — вот тогда и пускай наводят и пресекают, давно пора! А сейчас надо ехать, в последний раз, и больше никогда, ни ногой!
      Посреди сумрачной и слякотной московской зимы погодка вдруг раздобрилась, выделила на субботний день немного солнечного света из своих запасов. Солнце ослепляло, потому что было низким по-зимнему. Оно буравило ноздристые грязные сугробы с пробивающимися из них бесчисленными окурками, но не топило снега — грело в самый раз для января, без луж и сырости. И Игорь, топая к трамвайной остановке, незаметно отмякал. Настроение всегда приходило к нему по ходу дела, трудно было лишь раскачаться.
      Сидел, щурился у трамвайного окошка — места были свободные. В трамвае и надумал — только в Измайлово, только там он возьмет нужную книгу! И решение такого пустячного вопроса взбодрило его окончательно — сегодня или никогда! И все, хватит, пора завязывать с этими книгообменами, не на книжках мир стоит, есть и поважнее дела. Вся эта книжная кутерьма, казалось, не имела ни конца, ни начала — будто всегда он существовал, ажиотаж этот. А теперь еще затеяли создавать новый огромный центр по "изучению спроса". Ничего кроме ухмылки и раздражения у Игоря такие липовые начинания не вызывали. Попробуй-ка разобраться, что мы читали, читаем и что будем читать! Ведь тут как в поговорке "скажи мне, кто твой друг…". Можно долго и тщательно изучать человека по его бумагам, расспрашивать знакомых и родных, а в результате получить набор ходячих конторских истин. А можно спросить у него самого, что он читает, узнать мнение о прочитанном — и сразу вся конторская писанина поблекнет, будь на ней хоть сотня внушительных штампов и печатей, и встанет перед тобой живой человек, личность. Вот так бы и спросить — что ты читаешь, великий народ?! Не у человека отдельного, а у всей нации. Только ведь не спросишь, не получится ничего. И вряд ли статисты, репортеры, чиновная братия да и ведущие популярных телепрограмм дадут ответ. Возможно ли получить нечто однозначное и непререкаемо-твердое, когда перед тобой не штампованные «болтики-винтики» в едином конвейерном строю, а люди — среди миллионов двух похожих не найти, возможно? Нет, думал Игорь, профанация это. Хотя все сложнее на деле-то. Почему мы должны сказать что-то одно: да или нет. Не вернее ли предположить и то, и другое: НЕТ, единого ответа не будет — все люди разные, у каждого свой характер, свой вкус, свой круг чтения — мы различны и тем хороши! но рядом встанет ДА, есть единый ответ — ведь мы единый народ, за нами тысячелетия единства, несмотря на все войны и распри, за нами наши традиции, наши боли и наше счастье, наша история, наконец, наш язык. Мы различны, отличимы друг от друга, но мы и едины в своей общности — в этом ведь тоже одно из проявлений диалектики. Все так! А мы по-прежнему ищем однозначного ответа и не перестаем удивляться, что не можем его найти! Дескать, как бы это одним махом все решить?! Дескать, главное контору создать! Будет контора — и все как по маслу пойдет! Вон, насоздавали десятки министерств, а дело что-то не особо продвинулось. Поняли, что не в числе, да и не в конторе дело, сокращать начали. Это в одном месте! В других новые создавать — типа этого "исследовательского центра". Игорь сам работал в одном из крупнейших "исследовательских центров", знал цену институтам при конторах и конторам при институтах. Все они напоминали ему свифтовскую Лапуту и тамошних мудрецов с их «исследованиями».
      Со своими рассуждениями он чуть не прозевал остановки, выскочил последним в захлопывающиеся уже двери.
      — Проспал, раззява! — крикнули ему в спину из трамвая. И громко расхохотались.
      В метро, как и обычно, он не садился, стоял у стеночки. Здесь тоже было свободно, но нельзя было с уверенностью сказать, что на следующей станции в двери не хлынет толпа.
      Игорь жил в мире, и потому от обыденных мирских вещей отрешиться не мог. Вновь его мучили "проклятые вопросы", ответов на которые он не находил. За последнее время что-то уж слишком много советчиков появилось, эдаких новоявленных кормчих с указующими перстами. С телеэкранов и страниц журналов и газет в быт уверенно шагнули мудрые наставники, прозорливые журналисты-международники, частично возвратившиеся на круги своя из странствий дальних. Вошли всеведающими и всепонимающими учителями народа. И все-то они знают и разъясняют: и какую огромную пользу мы получим от совместных предприятий с западными фирмами, от совместной вырубки леса и совместной выкачки нефти, газа и прочего подземного и наземного богатства. Нет вопроса, который они бы "не осветили сполна"! И как русскому человеку или, скажем, белорусу, татарину подняться до высот истинного интернационализма и, вообще, что это такое — истинный интернационализм! И какие памятники старины следовало разрушать в силу их «эклектичности», а какие разрушать не следовало — всему научат прошедшие стажировку в "цивилизованном мире" новоявленные варяги. И нет для них неодолимых тем, все по плечу: от важнейших вопросов экономики и сельского хозяйства и до круга чтения. Только вот что-то в непосредственной их работе не видно изменений — то ли в начале семидесятых жизем, то ли в конце восьмидесятых, кроме телемостов ничего нового. Игорь видел, а может, ему так казалось, что людей этих прельщала кажущаяся простота вопроса, еще одна возможность выступить с поучениями. К этому можно было добавить и некоторый зуд разоблачительства, охвативший многих. Именно, разоблачительства ради «разоблачительства», ради сенсационности, шумихи, порой саморекламы — дескать, лихо я их наизнанку вывернул! Как все это было не ново! Выворачивать наизнанку не так сложно, благо, что ныне не запрещено! Ну а дальше? А дальше бросил все как есть и побежал следующих «выворачивать», а потом еще и еще! А кто будет вывороченным заниматься? Игорю почудилось вдруг, что он забрался слишком далеко, начав с книжных проблем. Но нет! Все было затянуто в один узел, развязывать который совсем не просто. Казалось бы, какая связь с книжной горячкой? Прямая! Читателя приучают, да и сам он привыкает к шоково-сенсационному чтиву. Точно! Он попадает в зависимость от щекочущих ощущещений, требует еще, в самой примитивной форме, в любых количествах, лишь бы еще острее и еще «красивее». Игорь был не против честного, правдивого разговора об истории. Он первый приветствовал такой подход, потому что говорить правду необходимо, только правду — без этого общество превращается в гиблое болото. Но правда редко ходит в блестящих, привлекательных одеяниях, не всегда она в вельможном сиянии искрится и уж совсем редко бывает защита в сиденье трона. А нам все — вот, дескать, добрый царь-батюшка, радетель наш и милостивец, а вот окаянный губитель, злой деспот и тиран. И опять пошло-поехало, понесло-закрутило. Стоит ли удивляться, что "Дети Арбата" на черном рынке стоят двадцать рублей, а про «Кануны» Белова там никто толком и не слыхивал? До чего дошло, сколько лет не вылезаем из постели Пушкина, прямо-таки прописались там. «Пушкинистов» все больше, ценителей же и любителей пушкинской поэзии Игорь на толкучках и в книгообменах не встречал, во всяком случае, мало кто признавался в этом. Обычно как — о нем почитал бы, а его нет-нет, и так все помню хорошо, в другой раз, в школе надоел! А что, правда так правда!
      Что же касается самого книжного бума, то Игорю виделось, что это явление, до тех пор, пока деньги, запущенные в обращение, не обеспечиваются товарами, могло продолжаться долго. И говорить о каком-то насыщении книжного рынка было бы просто наивно — ведь есть испытанное и проверенное средство продления бума: выпуск новых серий. И неважно, что многие вещи выпускались и до этого, и в отдельных изданиях, и в других сериях, все не имело значения, — появляется новая серия, и тут же новая вспышка бума. Легко было начало положить, раскрутить книгособирателей (к ним Игорь не причислял подлинных любителей книги), а вот остановить будет ох как не просто! Тем более, когда собирательство приобрело и с каждым годом приобретает все более болезненный, параноидальный характер. Он не видел выхода. Что же делать, насыщать ненасытимое? Так здесь никакие совместные предприятия по вырубке тайги не помогут, тайга быстрее кончится, чем удовлетворятся книгонакопители! А вот если бы удалось переключить их энеогию на иное что-нибудь: будь-то отличное шмотье, видеомагнитофоны, мебель, да и вообще качествянный и доступный ширпотреб, вот тогда и вздохнули бы немного настоящие читатели, вот тогда и появился бы смысл заниматься изучением спроса именно читательского, а не потребительско-накопительского. И повышение цен на книги и коммерческие цены ничего не дадут истинному читателю. Они дадут прибыль государству, дадут прибыль накопителю… Если раньше тот, вечно стоящий в магазине, брал одну книгу, то теперь он берет две-три, а если дадут, то и больше — что-то обменяет, что-то продаст подороже, чтоб расходы оправдать. Вот и парадокс, тиражи все больше и больше, цены все выше и выше, казалось бы, лежать все должно, ан нет, не лежит!
      От метро надо было опять-таки добираться на трамвае. Пришлось простоять минут двадцать на остановке, наблюдая, как один за другим стягиваются на этот маленький клочок земли под белой, болтающейся на ветру дощечкой с номерами маршрутов многочисленные книгоманы разных возрастов. Какая-то печать была на них на всех. Какая — Игорь и сам не мог понять. Но была.
      Ровно через полтора часа после выхода из дома он был на месте, у небольшого окраинного книжного магазина. Еще издалека разглядел — народу тьма, значит, милиция пока что сюда не заходила, и этим надо пользоваться, не тянуть резину, брать за сколько скажут и отчаливать. Легкое нервное возбуждение уже начинало охватывать его — и чем ближе к магазинчику, тем больше. В глазах зарябило. Чтобы лучше и дальше видеть, он сразу же нацепил очки. Книги появлялись и пропадали на всех уровнях и во всех мыслимых направлениях, разве что, под облаками их не было — уловить темно-зеленую невзрачную обложку с мелкими золотистыми буковками на корешке не так уж и просто. Но главное — не суетиться.
      Движение внутри было неописуемым, казалось, толпа клубком клубится, переливается. Немного на отшибе выделялась женщина в желтом мохнатом пальто и немыслимо-пестрой цыганской шали. Она стояла, полунаклонившись у объемистого баула, расстегнутого от края до края. К ней Игорь и направился — в бауле «товара» было на полцентнера, не меньше, а значит, и выбор есть. Женщина вовсю орудовала мясистыми короткими ручками, блестело что-то не поддающееся учету желтое, мелькали книги, переходящие к новым владельцам. Но денег женщина почему-то не брала — Игорь не видел мельтешенья купюр. Лишь подступив совсем вплотную разглядел уменьшенную, но тоже желтую и цветастую копию торговки — полного и очень серьезного мальчика, черноглазого и важного. Мальчик, в отличие от мамы, не кланялся над баулом — в нем уже в эти годы проглядывало, нет, скорее, просто перло наружу мужское достоинство человека нездешней полосы. Неподвижные глазки-маслины были сосредоточены на пухлом кожаном бумажнике в левой руке. Правой мальчик принимал деньги и тут же отправлял в безразмерную кожу как автомат действовал.
      Игорь заглянул в баул.
      — Чего надо? — спросила женщина не глядя, не отрываясь от дела.
      "Чего надо", того не было. Игорь не стал отвечать. Да, в общем-то, никто и не ждал его ответа. Он отступил на полшага. И заметил двух мальчишек в расстегнутых пальтишках и сдвинутых на затылки шапчонках. Один держал в руке баночку с водой. Внутри плескались две или три гуппяшки с ярко-красными хвостами. Другой лизал мороженое и капал прямо себе на школьный костюм. Оба, как зачарованные, смотрели на толстенького желтенького мальчика с бумажником и молчали. Так, наверное, кролики на удава смотрят, подумалось Игорю. Он хотел шугануть ребятишек отсюда, из толкучки этой. Но не решился.
      Мальчик с бумажником взглядов не замечал. Деньги пропадали в желтом чреве. Мороженое капало на костюм. Книги летели одна за другой — сплошная макулатура. Скорее всего, на абонементах работает в приеме, подумал Игорь, книжки-то — три названия, а им конца не видно! Ну и черт с ними, надо искать то, за чем пришел. Он с какой-то необъяснимой внутренней болью поглядел на мальчишку, в руках которого застывали купленные далеко, на Птичьем рынке рыбешки, протер очки. И двинул дальше.
      Минут сорок толкался в самой гуще. Было все! Не было только тома философских сочинений наконец-то изданного Владимира Соловьева — непостижимо! Это была явная невезуха, какой-то неземной зловредный рок преследовал его, даже не верилось.
      Дважды толпу качало, из стороны в сторону. Но тревоги оказывались ложными. На третий Игоря чуть не сбили с ног.
      — Мотаем, парни! — выкрикнул кто-то над ухом, Он еле успел подхватить слетевшие с носа очки. У кого-то посыпались на землю из распахнутого дипломата книги. Взвизгнула придавленная девушка в шапке с помпончиком. Сумкой, набитой до отказа, Игорю саданули в ухо. И он, которому бояться-то было абсолютно нечего, рванулся со всеми, поддался этой стадной панике, налетел на полусогнутого старика со связкой журналов под мышкой. А сердце билось затравленно: не дай бог, еще чего не хватало, потом оправдаешься, как же! Кому-то отдавили ногу, и он отчаянно заматерился в полный голос, не обращая внимания на женщин.
      Но продолжалась давка не больше минуты. Откуда-то с краю раздался хохот. Смеялось сразу несколько парней, во все горло и на все лады.
      — Отбой, братва! — хрипло возвысилось над толпою. Скрипучий тоненький голосок пояснил:
      — Да чего вы, в самом деле? С цепи сорвались? Да то ж наш участковый! Да вон он — из магазина авоську домой тянет. Он никогда к нам не мешается… да и прошел уже!
      Рассыпанные книги затоптали. И владелец молча ползал между ног, собирал — красный, раздраженный. Над ним втихомолку посмеивались. А Игорь клял себя — чтобы еще хоть раз к этим спекулям?! Нет, ни за какие коврижки! Но он быстро отошел, успокоился. Как, впрочем, и все остальные.
      Да ведь и не все спекулянты, оправдывал он себя, вон вполне порядочные люди ходят, ищут, что надо. Зачем же всех в одну кучу? А глаза продолжали высматривать в толчее зелененький корешок. Но куда там — лица, гомон, разноцветье одежд, грязь под ногами, да заплеванный семечной шелухой снег по краям сугробов.
      Он выбился из толпы. Зашел в магазин. Там было еще теснее. К тому же и душно, как только здесь работают! Какая-то продавщица в серой униформе безуспешно боролась с ничего не покупающими «покупателями».
      — Все на улицу! — грозила она, упирая руки в бока. — А ну выходи! Сейчас буду в милицию звонить, выходи!
      Стоящие ближе к ней перемещались подальше, но не уходили. Ушла сама продавщица, видимо, посчитав, что свое сделала. Ушел и Игорь, один — он не любил общественных парилок.
      На улице сразу же обдало свежестью и легким морозцем. Пришлось застегнуть куртку.
      Он потерял в общей сложности два с половиной часа, но от цели был так же далек, как и на выходе из дома. До ночи буду стоять, решил он, но не уйду, из-за того только, чтоб второй раз не приезжать!
      — Ищете что-то? — вежливо поинтересовались из-за плеча.
      Игорь обернулся. Рядом стоял парень лет двадцати семи, носатый, с маленькой и округлой русой бородкой. На плече у парня висела черная сумка, в руках были зажаты два детектива — норвежский и испанский из прогрессовской серии.
      — По двушничку отдам, — сказал парень и пошевелил под большой, бледно-голубой курткой плечами так, что куртка, показалось, ожила и решила покинуть своего владельца.
      — Соловьев нужен, — коротко отрезал Игорь и отвернулся.
      — Соловьева не видал, — сообщил парень, — я тут с самого утра. Глухо! Бери испанский — на него и сменяешь.
      Игорю надоел пустой разговор, он вообще не любил трепать язык, тем более с незнакомыми, да еще такими.
      — Ну не хочешь, не бери. Только, могу посоветовать — не мельтеши ты, ну чего суетишься? Тут закон такой: суетишься никогда не найдешь. Ты вот встань в стороночке, и твой Соловьев на тебя сам выплывет.
      Игорю было наплевать на все советы. Но парень говорил дело. Мельтешить, и вправду, — боль головную зарабатывать. Надо постоять. Толпа — она сама вращается беспрерывно, если у кого чего есть, рано или поздно он выйдет на тебя. И Игорь пристроился возле парня. Тот притопывал тяжеленными меховыми сапогами, хотя вовсе не было холодно. Поймав взгляд, признался:
      — Это первый час не замечаешь, а после четвертого, да еще без жратвы — пробирать начинает.
      — Не идет товар-то? — вежливо поинтересовался Игорь.
      — Да что ты, со свистом улетает!
      Минут пять они простояли молча. Соловьев не «выплывал». Выплыл какой-то тип. Игорю по плечо, в клетчатой кепочке и с сеткой в руках.
      — Даром, Дрюон столичный, за полтора отдам! — выпалил он с ходу, будто признав в Игоре лопуха, который тут же выложит деньги.
      — А ну вали отсюда! — рявкнул на коротышку парень с бородкой. Повернул голову к Игорю и, не дожидаясь, пока продавец Дрюона отойдет, громко сказал: — Вот ведь спекулянт! Гад какой! Я ему вчера этого Дрюона за червончик отдал, а он тут же, у меня на глазах — за полтора предлагает. А ну вали, спекуль хренов!
      Клетчатый кенарь юркнул в толчею и пропал. Игоря невольно покоробило от такого не совсем деликатного обращения — ведь мог и культурно отказать бородатый или вовсе не вмешиваться. Но он промолчал.
      — Ничего, этот не обидится! — успокоил его телепат с бородкой, уже в третий раз угадывая Игоревы мысли.
      — Я бы эту падаль давно в зону пристроил, ишь, нетрудовыми доходами живут, гады!
      — А это — трудовые? — Игорь щелкнул ногтем по синей обложке испанского детектива.
      Парень улыбнулся и его длинный покрасневший нос сморщился, как сапог у увольняющегося в запас ефрейтора, гармошкой.
      — Ну что ты, совсем другой коленкор, тоже — сравнил. Хотя… — парень улыбнулся уже иначе, с долей иронии, — хотя, конечно, суть одна. Просто не хотелось бы, чтоб с такой вот падалью равняли. А-а-а, все равно! — протянул напоследок и махнул рукой.
      Клетчатый кепарь появился неизвестно откуда, неожиданно. Первое, на что обратил внимание Игорь, была грязная, давно немытая рука с траурными каемками под ногтями. Потом с удивлением, заметил в этой руке книгу в темно-зеленом, ту самую.
      — Как заказывали! — гнилозубо ощерилось из-под кепаря. Троячок — госцена, не обессудь, дорогой.
      — Госцена — всего десятка, — буркнул бородатый, — ты хоть научись отличать цены-то, вонючка! — А Игорю сказал: — Тут он прав, точно, трояк. Три красненьких выложи, хошь не хошь, ниже не возьмешь!
      — Во-во, по-божески! — закивал коротышка.
      Игорь уже было полез в карман за бумажником, он был доволен и, само собой, не собирался упускать возможности — затем и приехал, но бородатый вдруг остановил его легким движением.
      — Погоди, — сказал он тихо и взял книгу в руки. — Вот ведь падла, так и есть — самопал!
      — Чего?! — обладатель кепаря словно подрос. — Чего?! Сам ты… ты чего мне клиента!.. Не верьте ему — родной, типографский, самый настоящий! Два дня как из магазина!
      — Вали, последний раз говорю! — бородатый вернул книгу и толкнул коротышку в плечо.
      Тот, бормоча что-то под нос, скрылся из виду.
      — Ишь ты — самопал за трояк, ну шустрый спекуль! Да был бы еще…
      Игорь ничего не понимал. Стоял, головой вертел, ему было жалко уплывшую книгу.
      — Самоделка это, понял? Была бы еще вынесенная с типографии да сшитая вручную — еще ничего, таких здесь пруд пруди: каждая третья. Знаешь, выносят тетрадками, по кускам, а потом собирают дома на подручных средствах. А у этого от корки до корки самопал — перепечатка на ксероксе плюс обложка самодельная. Ей цена в базарный день — пятнадцать рублей!
      — Да я б за пятнадцать с ходу взял, пускай самоделка, ведь там же один к одному текст, так? — Игорь начинал злиться.
      — Так! Только этот спекуль не дурак — он видел, что ты за тридцатник взять готов, теперь никому и за двадцать пять не отдаст, понял? Это же живые деньги. Ну кто упускать будет, подумай!
      Игорю стал вдруг противен этот добровольный советчик. Но он пересилил себя — дело есть дело. В конце концов, он помог, не дал провести его. Да и от кого еще узнаешь такие подробности? Поди-ка, попробуй! Тут все темнят, каждый лапшу на уши вешает, лишь бы цену повыше нагнать да охмурить несведущего. Нет, рано еще решения какие-то выносить. Да и не его это дело — осуждать кого-бы то ни было. И он внимательнее пригляделся к бородатому парню. Несмотря на речь, тот производил вполне приятное впечатление, и Игорь нисколько бы не удивился, если бы повстречал его у себя в институте или в министерстве. Да и вообще публика здесь собиралась очень разномастная, а отдельные типы заставляли припомнить Гиляровского.
      — К вечеру словим твоего Соловьева, — заверил бородатый.
      Мимо прошествовал мальчик в желтом. Руки он держал на животе — теперь они были в таких же желтых замшевых перчатках. Вслед за ним протиснулась женщина, скорее всего, мать, а может, и бабушка, — для нее проход был тесноват. Она на ходу смерила Игоря обжигающе черным взглядом, скривила губу. Игорь опустил глаза и увидел, что баул, который женщина волочила за собой, был тощ и пуст. Видно, поторговала успешно.
      — Каждый день здесь, — кивнул вслед бородатый. Игорь смерил его взглядом. Хотел промолчать, но не удержался:
      — Значит, и сам — каждый день?
      — Но не всегда от звонка до звонка, иногда так, забежишь на полчасика, и назад, — согласился бородатый.
      — А, вообще-то, это дело затягивает. Вот я, к примеру, он понизил голос, — даже работу бросил. Сам понимаешь, когда просек, что инженерская сотня еще не верх, так и… — парень махнул рукой в сторону.
      Коллеги выходит, подумал Игорь, бывшие! Мимо прошмыгнул паренек в расстегнутом пальто. Второго Игорь прихватил за плечо.
      — А ну-ка, приятель, покажи рыбок!
      Мальчишка послушно вытащил из кармана банку. Игорь поднес ее к лицу — все три рыбешки плавали кверху брюхами и уже не были ни яркими, ни привлекательными. Он вернул банку.
      — Что же ты? — спросил тихо.
      — А-а, ну их, — мальчик размахнулся и через плечо бородатого забросил банку в сугроб, — ерунда все это, других куплю.
      Он запахнул пальто и побежал догонять товарища. А Игорь, будто ища поддержки, посмотрел на бородатого. Его интересовала реакция нового знакомого. Сам он был в растерянности.
      Бородатый усмехнулся. На этот раз горько. Кивнул пару раз и тяжело вздохнул. Куртка снова заелозила на его плечах, будто живая.
      — А может, и к лучшему. Чем раньше повзрослеют, тем легче в жизни будет, может, так и надо, — сделал он вывод.
      Может и надо, может и не надо — в голове у Игоря уже все спуталось. И надо ли, чтобы в людях, в детях вот так вот запросто гибло то хорошее, что было? Ведь было же? И ведь гибло же? Или ничего не было, или это только ему так кажется, или он сам напридумывал за всех их жизни и их добро и зло? Хватит! Он пришел за Соловьевым, и плевать на все! Где же книга?!
      — Или я не прав? — вдруг спросил бородатый.
      — В чем не прав? — Игорь совсем не понял его вопроса.
      — Что с работы ушел?
      — Твое личное дело.
      Бородатый опять сморщил нос гармошкой, зашелся в беззвучном смехе. Потом выдавил:
      — Во, все так говорят. А какой толк от меня был — тонны бумаги переводил, чтоб родная контора процветала, чтоб начальничек как в песне: все выше, и выше, и выше, да? Кстати, ты, наверно, тоже конторский?
      Игорь подумал и согласился.
      — Вот так, — обрадовался бородатый, — я ведь нашу чиновничью косточку за версту вижу! Вон, видал ханыг, что здесь вертятся?
      — Попробуй не увидь! — Игорь поднял воротник, отвернулся.
      — Как братья родные, да? Да! На них на всех будто печать одна, верно? Верно! Вот и на нас, служивых, одна печать. Только другая. А я от своей избавиться хочу, уже полтора года сдираю ее с себя. Куда там! Это на полжизни.
      — Почем испанец? — поинтересовался мужчина в барашковой шапке, давно стоящий рядом.
      — Да иди ты, не продается, — отмахнулся бородатый. А Игорю пояснил: — Ходит тут, приценивается, а сам никогда не берет. Может, и стукач.
      — Боишься?
      — Не боится знаешь кто? — вопросом на вопрос ответил бородатый. И Игорь подумал, что за этим последует одна из приевшихся поговорок. Но бородатый ткнул пальцем в парня, что стоял метрах в семи, ка отшибе. Парень был в кожаном пальто и заметно дрожал. — Вот кто не боится. У него папа книжечки по списочку получает, усек?
      — Не трепи, — сказал Игорь, лишь бы сказать что-то.
      Бородатый промолчал, давая понять, что об очевидных вещах он спорить не собирается. Но хватило его не надолго.
      — А мы своим трудом живем. Трудом и риском. А риск, сам знаешь, какое дело — благородное, это в любом учебничке прописано.
      Игорь понял, что с бородатым миндальничать не следует. Да и не ждет тот деликатностей — нужны они ему!
      — Небось выперли из конторы-то? — спросил он.
      — Ой, да из нашего… — парень назвал Игорю его родной институт, — еще никого не выпирали, пока он caw себя не ъыпрет.
      У Игоря по груди разлилось тепло. Ничего себе! Почему же он не помнит этого парня? И он уже собирался спросить из какого отдела тот. Но вовремя прикусил язык. Раскрываться не стоит, ни к чему это. Он вгляделся в лицо парня — и что-то знакомое уловил в нем: видел, точно, видел, только без бороды. Но бороду-то отрастить недолго, нехитрое это дело. А вдруг и тот его узнал, но молчит, ждет, пока Игорь сам признается? Ему стало как-то неуютно, как бывает, когда выходишь перед всем залом в инстиуте получать грамоту или еще какую награду — весь на виду, а сам ничего в эти моменты не видишь. Но скорее всего, он ошибался — парень вел себя так, что не чувствовалось в нем подвоха. Просто не чувствовалось, и все.
      — Несчастные люди, я тебе скажу, — бородатый снова перешел на доверительный шепот, — я, по всем нормам, нарушитель, чего там — преступник, можно сказать, а им не завидую. И тебе тоже, контора! Думаешь, мне деньги нужны? Да пропади они пропадом, я после них руки по полчаса мылом отмываю! Я б и на сто рублей вот так жил, — бородатый поднес ребро ладони к своей бороде, — это для баб: что ни делай, лишь бы получка вовремя, а мне — польза нужна, не могу, понимаешь, без пользы вкалывать, да еще деньги за то получать… Сам знаешь, нас таких восемнадцать мильенов, в газетах писали. Читал? Теперь вот — на одного меньше!
      Игорь вдоволь и до этой встречи за свою жизнь наслушался подобных речей, и они ему осточертели. Да и сам бородатый становился все более и более неприятен. Но то, что это парень из их «конторы», не давало ему уйти или прервать болтовню.
      — Нашел бы другое место, с пользой, — вставил он, не переставая глядеть по сторонам, вглядываться в корешки.
      — За норвежца два с полтиной даю! — влез между ними здоровый мужчина в вельветовой шляпе и синей телогрейке. Он шумно сопел. Так, что бородатый даже отшатнулся.
      — Только на обмен, — сказал он твердо.
      — Ну и дурак! — еще тверже ответил мужчина в телогрейке и ушел.
      Бородатый не обиделся на «дурака», наверное, и не увидел в том оскорбления.
      — Легко сказать — нашел бы другое место. Пойди — найди! Каждая контора, как замок средневековый, круговую оборону держит, узнавать, чем будешь заниматься, приходится уже по ходу дела, после приказа о зачислении, понял?
      — А ты не суйся по конторам. Других мест нет, что ли?
      — Я полгода на линии проработал, связистом, понимаешь. Так плюнул и убежал во все лопатки. Хочешь верь, хочешь сам проверь — после конторской работенки не то что квалификацию теряешь, это слабовато сказано, а вообще ни на что уже не годен! Ты думаешь, я помню, чему меня в институте учили?
      — Не думаю, — согласился Игорь.
      — А думаешь, ты помнишь? Молчишь, вот так-то, знаешь, что баки забить можно, вон, Васе в клетчатом кепаре, а мне нет.
      Игорь пожалел, что ввязался в дискуссию: дай волю настроению — и все можно в черный цвет перекрасить, или наоборот. А толку-то? Жизнь, она все равно полосатой остается и разноцветной — рядись в любые тоги — и все прав будешь. Но только на словах.
      — Фаворита за свои детективы хочешь? — поинтересовался парнишка, по виду восьми-девятиклассник с тремя темными волосинками на верхней губе и совсем детскими глазами.
      — Оставь себе, — ответил бородатый, — и чтоб больше не подходил, шел бы домой — уроки учить!
      — Тебя забыл спросить, — уходя, бросил школьник.
      — Больно ранние пошли! — сказал бородатый Игорю.
      — Почем испанец? — снова поинтересовался мужчина в барашковой шапке.
      Бородатый вздохнул и спрятал детективы в сумку, достал какую-то тоненькую книжку Стругацких. Мужчина, покачивая своей кудрявой шапкой, отошел.
      — Еще раз спросит — в лоб получит! — заверил бородатый.
      Игорь усмехнулся — бородатый был явно не из тех, кто любит кулаками работать. Посмотрел на часы — скоро три, уже не полдня потеряно, а, считай, весь день. Солнце как-то незаметно пропало с небосвода, растворилось в мути и серости. Вместе с ним пропало настроение. Игорь стоял и притопывал становилось холодновато. И не мешало бы перекусить. Но нет, только до победного! Бородатый вещал что-то свое. Игорь почти не слушал, кивал невпопад. Думал. Книгомания! Что за бред, откуда? Каким чертом принесло эту болезнь? И сколько еще можно прикрываться тем, что у нас народ самый читающий в мире? Да, самый читающий, кто спорит! Тут и спорить смешно, если по данным английской статистики, Игорь своими глазами видел, в Англии слышали о Шекспире не больше двадцати процентов населения — только слышали! А сколько его читали? Безусловно, самый читающий! Опять-таки, если верить официальному докладу в Конгрессе, который сами штатники сделали пару лет назад, после того, как подсчитали, — тридцать процентов просто неграмотны! еще двадцать грамотны, но не настолько, чтобы осилить нечто отличающееся от комиксов. И как не верить? Ведь сами себя сосчитали, сами и заявили на весь свет. А у нас еще у иных крепостных библиотеки были в сотни томов, а в одиннадцатом веке, когда супруг Анны Ярославны французский король вмест о подписи на брачном свидетельстве крестик ставил, население городов русских от простого люда, ремесленников посадских до бояр и выше было поголовно грамотным поди-ка поспорь с фактами, с археологическими находками! Самый читающий — и был, и остается! Но что это — тиражи миллионные, книг сотни миллиардов — и все мало? Сколько раз доводилось Игорю держать в руках книги с тремя, пятью, семью штемпелями магазинными. И книги были в отличнейшем состоянии, нечитаные. Но зато успевшие сменить кучу владельцев. Обмен ради обмена, приобретение ради приобретения — книга превращалась в товар уже без всяких кавычек. И не отговоришься тем, что народ читающий самый! Нечитаные книги-то ходят по рукам! Конечно, не все еще больны книгоманией, далеко не все, малая часть. Но ведь на глазах все происходит, не за морями-долами: все больше становится народа на толкучках, все больший доход приносят обменные отделы магазинов. А если поинтересоваться у психиатров, то без сомнения, — все больше у них становится пациентов. Да и интересоваться не надо. Игорь мог сам назвать кому угодно с десяток знакомых, которые позабыли все на свете и волокут домой книгу за книгой, не успевая их перелистать, занимая в долг, лишь бы купить, продавая вещи, опять-таки, лишь бы купить! купить! купить!! купить!!! И пределов этому не видно. Поначалу казалось, что на убыль пошел книжный бум. А мечущихся по городу из конца в конец людей меньше не становится. И какие там интересы, какая там производительность, какая семья и какие друзья, какая духовность — про все забыто, про всех, напрочь! И уже не престижа ради, и уже не для вложения денег — все это отбрасывается увеличивающимися тиражами — а просто из спортивного интереса в начале, из горячки и боязни упустить что-то только вышедшее, из мании, переходящей в психоз! А можно ли хоть одного из этой братии в библиотеке встретить? Игорь задавал себе и такой вопрос. Но задавал просто так, для смеха. Конечно, нельзя, упаси Господи! Кого встретить в библиотеке? Ну вот этого Васю в клетчатом кепаре еще, может быть, можно — он туда пойдет, чтоб спереть чего-нибудь да. и загнать потом. А тех, кто не загоняет, а приобретает — нет, не встретишь, хоть все библиотеки Союза обойди. Там другая публика, там народ… Что же получается, а эти уже и не народ? А кто же тогда? Малая часть, поддавшаяся горячке, временное явление? Может, и временное. Да точно — временное, как с хрусталем и коврами, когда рынок насытился — все, баста. Игорь предвидел в далеком будущем насыщение и книжного рынка. Не под самое горло, разумеется, — десятка два-три дефицитных книг всегда будет, при любом насыщении. Но для спекулей это будет крайне печально — на десятке наименований капиталов не наживешь, потому как на этот десяток и спрос будет меньший, с этим ясно. Но будет насыщение, будет! Будет насыщение, и тогда… эта «читающая» братия начнет разгребать тысячные завалы в своих квартирах. А разобрав их — ринется в букинистические магазины, сдавать. И только тогда, Игорь не воображал себя пророком и провидцем, он знал точно, — и только тогда многие протрезвеют, схватятся за головы и, может быть, даже подумают — а зачем я гробил годы, зачем выменивал, переплачивал, зачем?! Если сейчас и в букинистические не берут — насыщение! — и самому не перечитать до гробовой доски, и детям и внукам не осилить?! Да и не станут дети и внуки осиливать — у них свои интересы будут, наверняка повыше, чем у папаш и мамаш! А ведь точно, будут! Игорь поймал себя на такой мысли: сам он от девяти до тринадцати взахлеб заливался разными дюма, майн-ридами, скоттами и прочим подобным, а ведь сейчас, чего скрывать, тех же ребят под пулеметным дулом не заставишь читать эту писанину! И они правы по-своему, сколько можно тешить себя похождениями придуманных французских герцогинь и графов?! Зачем миллионы и миллиарды на ветер?! По здравому размышлению, Игорь приходил к выводу, что нужны, вообще, сотни произведений, отобранных веками да плюс к ним новые вещи, злободневные, показывающие жизнь народа. Народа! А не этих дутых маркиз и баронетов. А остальное… сколько накипи, сколько суеты, сколько растраченного на пустышки времени! Но ведь нет — кипит толкучка, кишит! И увеличиваются очереди в обменах, и горят полубезумные глаза, и дрожат руки, боящиеся приоткрыть книгу (а вдруг повредишь потом не поменяешь ни за что, ведь требуются только в отличном! в идеальном виде!!), и не спится ночью: мозг сам высчитывает варианты обменов, прикидывает, не дает глазам сомкнуться, и вливаются новые силы, новая кровь в необозримую суетную армию, и текут деньги в чьи-то руки, текут, текут, текут… Книгомания!
      Игоря выдернул из глубины размышления вопрос барашковой шапки:
      — А это почем?
      Бородатый озверел: желваки заходили по скуластому лицу, а куртка чуть было не осуществила свою давнюю мечту — еле удержалась на плечах.
      — Слушай, я по-хорошему, не подходи! — он с трудом сдерживал себя. И когда мужчина в барашковой шапке отошел, процедил с непонятной злостью: — Барран!
      — Ну чего ты психуешь, — сказал Игорь, — ответил бы, и дело с концом.
      Бородатый был уже спокоен. Он поглядел на Игоря немного свысока.
      — Ты еще не пригляделся к этим типам. Да и вообще, я тебе скажу — большинство людей — просто бараны. Что, неласково я их, да? А ты сам погляди, вот хотя бы в метро, не в час пик, а когда ни то ни се — десять дверей нараспашку, а они выстроятся в цепочку, и один за другим, один за другим! Не дай бог самому в дверь сунуться! Вот ежели кто другой, так пристроятся. Что, не так, скажешь?
      Игорь промолчал. Может, бородатый в чем-то и прав, но зачем же так резко, не стоило бы. Он засунул руки в карманы.
      — Или вот, на Кузнецком арку знаешь?
      Игорь кивнул.
      — Там в конце квартала книги навынос продают, от магазина, со столика. И всегда, как столик этот появится — тут же очередюга. Сам проверял: ведь давятся, нервничают. А десять шагов пройди, там, в магазине, те же книги свободно лежат. Не поверишь! Кричат: "В руки только по одному экземпляру! Не лезьте без очереди!" Шум стоит, суетня. Я, как дурак, один раз подхожу, говорю — мужики, мол, там вон все, что захотите, тоже самое лежит, ну оторвитесь вы друг от друга, прошлепайте за угол, близко ведь! Ты бы слышал, как на меня понесли, говорят, без очереди лезет, потому и тюлю травит! Не верьте ему, говорят, вали отсюда, говорят! Так и ушел, словно оплеванный. Уж лучше бы промолчал!
      — А ты уверен, что кому-то нужны твои советы? — неожиданно спросил Игорь.
      — Не понял? — длинный нос на лице бородатого стал еще длиннее.
      — Да я так, ничего, ничего, — сгладил себя Игорь.
      — Ну стоят, и пускай стоят. Значит, им нравится.
      Бородатый ожил.
      — Вот и я говорю, бараны. Они сюда заходят, поглядывают с интересом, книжечками любуются. А ты спроси, как они на меня глядят? Спекуль, и все! С презрением глядят! А они чистенькие…
      Игорь слушал на этот раз внимательно. И ему не совсем нравилось, что бородатый так разоткровенничался. Что он — за своего принимает, что ли? Дескать, Игорь не чистенький? Не баран? Польстить хочет? Лишь бы выслушали? Или от души, попросту? Да черт с ним, пускай травит.
      — …а спроси — кто про Монтеня слыхал, про Транквилла, про Бодлера, я тебе еще сотню перечислю? Да никто! А я, спекуль запятнанный, читал, от корки до корки, понял? Так кто лучше, кто интеллигентнее? И кстати, прочитать-то удалось, не когда в конторе просиживал, а когда отпихнулся от нее, вот так. А до конторы я еще в КБ поработать пару лет успел. Конструкторское бюро, охо-хо! А спроси, за эти два года там кто-нибудь чего-нибудь сконструировал? Я не отвечаю, сам знаешь! Так вот, и не конструируешь, и Монтеня не читаешь так на хрена?! Я сейчас Плутарха штудирую. А ты думаешь, мой начальничек бывший про Плутарха слыхал? Он всю жизнь землю носом роет, где лучше ищет, давит ближних своих и не замечает того. А как заметит, так для него праздник, слюну от удовольствия пускает. Какой там Плутарх!? А вообще, тоскливо мне, знаешь, почестному, думал от суеты уйти, избавиться от мелочевки этой, не выходит — из одной в другую, как из огня в полымя. Хоть топись иди! — бородатый рассмеялся так, что щеки подползли к глазам. Но смех был невеселый какой-то, злой. — Только ведь не утопишься, выловят, спасут. Потом от мазута одежонку за пять лет не отстираешь! Суета все. Хорошо падлам живется. Вон, про одного в газете писали, про такого же, как мой бывший начальничек. Дескать, продал свой «жигуль» через комок якобы, а сверху три с половиной тыщи хапнул. Ну делают так, знаем, все. Нехорошо! Так этот писака, репортер, от восторга визжал; вот, дескать, новые времена, торжество справедливости! не взирая на должности! строго наказан! И там же пояснил — как наказан. У него этот верх, три с полтиной забрали, да выговор партийный. Вот тебе и наказан! вот тебе и торжество справедливости!! Я за голову схватился, как же, братцы? Да я когда первый разок с дисками вышел, еще работал когда, ну и один трехрублевый, самый дешевый, за четыре загнал, на рупь дороже! Понимаешь — на рупь, а не на три с половиной тыщи! Так у меня все пластинки конфисковали, на полторы сотни, и на пятнадцать суток! Понял, за рупь — пятнадцать суток! А за три тыщи — выговор! А ты говоришь…
      Игорь ничего не говорил. Ему не было жалко бородатого получил свои сутки, так за дело ведь, сиди и помалкивай. А статью ту он тоже читал. И не восторгался вместе с репортером. И не считал уважаемого чиновника достойным выговора. Сидеть бы им на пару с бородатым: только бородатому свои пятнадцать, а тому года три-четыре, не меньше! Хоть и уважаемый, хоть и с большим, наверняка, стажем, а ведь по правде бы было, по справедливости?! Он не стал высказывать вслух свои соображения, а лишь философски выложил:
      — Всякое бывает.
      — Это точно, всякое бывает, — эхом отозвался бородатый.
      Нет, конечно, надо издавать и что-то легонькое, думал свое Игорь. Но меру при этом знать. Не превращать «чтиво» в единственный вид литературы. Вот скажем, если издают бесчисленные вымыслы о похождениях тех же графинь и герцогинь, маркизов и баронетов, то почему одновременно с этим не печатать документальных, правдивых произведений по западной истории, где ясно и четко сказано, как оно на самом деле, что белоснежные, обсыпанные пудрой парики, например, носили не от особой европейской утонченности, возвышенности, а для того лишь, чтобы скрыть немытые, кишащие паразитами колтуны на головах. А если вспомнить посольство Петра I во Францию, вспомнить записки его спутников, зажимавших платками носы, когда они входили в Версаль, — канализации в королевской резиденции не имелось, и все во дворце и парке было завалено нечистотами. Вспомним «благородных» рыцарей, мывшихся один раз в жизни — в день посвящения. Недурно, не так ли! Когда дело касается нашей российской истории, мы не жалеем самых черных красок, щедро мажем все дегтем, но… Но там, у них все воздушно и прекрасно, все рафинировано и очень благородно, а свобода и просвещение такие, что можно подумать и не было ни инквизиций, ни религиозных войн, ни страшнейших, не ведомых России эпидемий. Был у нас Чаадаев, который сказал слово о России, — мы его любим и ценим. Но нет и не было у нас такого Чаадаева, который бы сказал подобное слово и о Западе, тут идеализациям предела нет и все требования говорить правду и только правду в литературе и на экране сразу же забываются.
      Толпа не редела: одни уходили, приходили другие. Суетились, искали, нервничали.
      Нервничал и Игорь — время шло впустую.
      — Я пойду, поверчусь, — сказал он, — может где-то Соловьев появился.
      — Давай, — вяло согласился бородатый и вытащил из сумки свои детективы.
      В толчее сразу закружилась голова, Игорь даже потер виски, чтобы отойти немного. Толкали, казалось, со всех сторон одновременно. Поначалу он очень злился, реагировал на каждый толчок случайный. Стоило комуто слегка задеть его локтем, как внутри все вскипало, появлялось резкое желание ответить еще более чувствительным тычком. Но уже через пару минут он понял, что это с непривычки, что это лишь нервы! И почти сразу успокоился — куда деваться, здесь все в таком положении, избранных нет.
      Сумки, саквояжи, авоськи, портфели, чемоданы — и все с книгами. Океан книг! Но лишь на сотню, а то и две попадалось что-либо стоящее, все остальное: фантастика, приключения, детективы или же бабочки-однодневки, скороспелые поделки об «ужасных» приключениях всевозможных "детей Арбата", якобы замученных и затравленных режимом кровожадного деспота, стенограмма помыслов и замыслов которого приводилась тут же, в промежутках авантюрного сюжета. Но что делать — в рекламу подобных «откровений» были вложены такие громадные средства прессой, телевидением и радиовещанием, что, как ни крути, она дала результаты — расхваленное во всех углах варево пользовалось спросом, его глотали наспех, не замечая даже вкуса. Мода, всесильная мода! Вчера культ "гения всех времен"! Сегодня тот же, но более изощренный культ "кровожадного палача"! Со знаком минус, и все же культ!
      Игорь не то чтобы осуждал бравших поделки, нет. Ему их было жалко. Но к жалости примешивалась и горечь. Ведь можно, скажем, слезно пожалеть ослика в шорах, тянущего повозку и видящего лишь болтающуюся перед самыми глазами морковку и ничего больше. Жалко его, конечно, жалко как-то по-есенински: "милый, милый, смешной дуралей!" Но ведь это… люди! Они обижаются на жалость. И не разобъяснишь ведь всем! Ну, ничего, разберутся со временем. Да и, если по правде, Игорь отлично знал, что далеко не всех охватила горячка поверхностных, но остреньких разоблачений и жажда всевозможных жгучих «секретов» из жизни правившей «элиты». Большинство, подавляющее большинство народа смотрело на жизнь присущим ему во все времена и при всех испытаниях трезвым взглядом.
      А корешка мельтешили… Получалось как-то, что следом за Игорем почти впритык всю дорогу брел унылого вида мужчина в сером демисезонном пальто и черной кроличьей шапке, очки заслоняли половину его лица, другая половина была не слишком выразительна — маленький рот, скошенный назад подбородок. Выбившийся шарф открывал худую, морщинистую шею. В руке он держал распахнутый старомодный портфель, в котором корешками кверху был выставлен Дледно-сиреневый восьмитомник Николая Васильевича Гоголя. Мужчина жалостливым взглядом озирал толпу, временами выговаривал вяло: "А кому собрание сочинений?!" Но покупателей на восьмитомник не находилось. Его толкали вовсю, доставалось больше, чем Игорю, но, казалось, он ничего вокруг вообще не замечал.
      Когда Игорь обернулся, заглянул в портфель, мужчина обратился к нему заискивающе:
      — Берите, молодой человек, глядите — какое состояние, идеал! Жалеть не будете!
      — Спасибо, у меня Гоголь есть, — ответил Игорь, чем очень расстроил унылого.
      Взгляд у того стал совсем обреченный. Заметив проталкивающуюся рядышком женщину интеллигентного вида с макулатурными "Тремя мушкетерами" в руке, он чуть не бросился на нее со своим портфелем:
      — Дама, лучшее собрание сочинений, задаром, согласен на одну вашу обменять, ну-у, не упускайте момента, решайтесь, второго такого случая не будет, целое собрание — на одну! маленький подбородок у него затрясся от напряжения.
      "Дама" заглянула в чрево портфеля, презрительно фыркнула.
      — Пфу! Ну вы даете, уважаемый! Вы меня за кого принимаете? Я школу лет тридцать как кончила, не ученица, вышла из того возраста, когда Гоголя проходят! — она была явно оскорблена. — В людях не разбираетесь, дорогой, надо знать, кому что предлагать. Да еще за такую вещь, за Дюма!
      Унылый совсем завял. А Игорь спросил у «дамы»:
      — Ну, а что, например, вы ищете в таком случае?
      — Да уж посерьезней что, посолиднее. Что жизненное! — ответила та совсем иным тоном, даже дружелюбно.
      — Например? — не отставал Игорь.
      "Дама" заулыбалась, видимо, довольная, что на нее обращают внимание, интересуются.
      — Ну-у, например, — она даже кокетничала слегка, — Буссенар, э-э, альбомы всякие люблю с иллюстрациями. Или вот, самое-самое — Анн и Серж Голон, слыхали? Ну, приключения Анжелики, прелесть, вершина, я просто без ума от нее. Вот это талант! Запад, что ни говори, умеют!
      — Да, вообще-то, авторы по происхождению наши, — вставил Игорь, — русские…
      — Что вы! — махнула на него рукой «дама». — Что вы! Наши так не могут, культура не та. Нет той, понимаете, тонкости, изящества, обхождения. Не-е, у нас так не напишут, не научились еще! Правильно сейчас говорят по телевизору, в «Огоньке» пишут — у нас литература серая! А там, ну что вы, — она улыбнулась с нескрываемым превосходством, — там у всех образование европейское, любая кухарка нашим писакам фору даст… Ах, что за прелесть! Анжелика! Само имя! А что там у всех этих гоголей — ваньки, маньки, парашки! Тьфу!
      Игоря обожгло. Только позавчера, перечитывая Белинского, он вновь наткнулся на страшные, несправедливые слова. Критик негодовал по поводу "ужасного зрелища страны", "где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Стешками, Васьками, Парашками". Сколько он уже встречал в прессе статеек, в которых ссылались на это высказывание, раздувая его смысл, дескать, рабы! и обхождение у них рабское! единственная страна в мире, где рабство и плебейство в самой крови! так себя называть, так себя унижать, нигде такого нет!!! Страшно читать было. Игорю становилось не по себе — до такой степени не любить своего народа!
      "Ужасное зрелище"?! "Клички"?! А скажите-ка, в какой еще стране Европы, мира называют того же человека по отчеству, с уважительностью, не известной иным странам и народам?! Что же это мы себя в грязь втаптываем! Да что же они, эти псевдоученые делают, как же можно терять настолько совесть? "Единственная в мире"! Да вы бы задумались, попытались бы постигнуть: именно единственная! Где еще есть такой язык, такое богатство, обилие форм? Ведь не только Ванька, но и Ванюша, Ванечка, Ваня, Иванко и еще с десяток вариантов! Ну у кого еще есть такое разнообразие?! Что там — Джон, Джо, Джонни — и все, и точка?! Прав был Николай Васильевич, говоря, что для знания жизни и понимания ее маловато сведений, почерпнутых из столичных фельетонов и популярных брошюр. Задумались бы, что сам строй языка нашего такой, что не только Стеша, Стешка, Стешенька, но и, к примеру, книга, книжка, книжечка, или же — стена, стенка, стеночка, сума, сумка, сумочка, и до бесконечности так. А какое именно обращение выбрать из всего этого кладезя, человек сам знает и не к месту ненужного не скажет. А его в рабы, в плебеи! Как же все перевернуть можно, исказить, опошлить и испоганить! Помрачение какое-то! Неважно, по дурости ли, со злым умыслом или в запале! Суть-то одна, неуважение к тому, кто тебе не только жизнь дал, но поистине могучим, необычайнейшим языком наделил — к своему народу! Вот и «дама» эта туда же, нахваталась из псевдопрогрессистских статеек, фельетончиков, в которых все вины валят на "бескультурный, неподготовленный политически и нравственно" народ наш… А тот молчит, безмолвствует. Почти как у Пушкина в «Годунове». Но это пока, до поры до времени. Не век ему в молчунах ходить!
      Нет, нету зла, нету нетерпимости к таким вот «дамочкам» и сходным с нею. Одна жалость только. Да горечь. Сколько же у нас ловко манипулировали такими, именно такими! Теми, кто всегда на поверхности толкется, кто видимость народа создает, а по сути своей лишь легкая пленочка на его непомерной, великой толще, лишь мятущаяся и нестойкая пена.
      Игорь потерял интерес к «даме», поклоняющейся анжеликам. Да и та, почувствовав это, отошла со своими "Тремя мушкетерами", вновь ввинтилась в толпу, раздвигая ее очень ловко и плечами и локтями.
      — Во-о, уплыла, — промямлил унылый мужчина. — Много тут таких, приоденутся, намажутся, замакияжутся под интеллектуалочек, на первый взгляд, не отличишь от настоящей умной бабы. А рот раззявит, так и видно сразу — анжелика из вторсырья, маркиза с овощной базы!
      Игорь кивнул, спорить не стал, хотя был уверен, что сами по себе ни вторсырье, ни овощная база не виноваты. Здесь все глубже, сложнее — низвержено, искорежено, изуродовано, ошельмовано столько, что голова не вмещает. Тут уж, точно, не наособицу надо, а все миром, как встарь!
      Он потихоньку продвигался в толпе, подчиняясь ее законам. Нигде, ну нигде не было книги Соловьева, ни у кого! Да, согласен, маленький тираж, не просто найти, не всем достанется. Но вон же сколько кругом бумаги! Той самой, которой не хватает на нужное, но хватает почему-то и на «прелестных» анжелик и на героев «арбатского» мирка.
      Он зашел еще на минутку в магазин, погреться. Там толчея не стала меньше. Игорь постоял у батареи, давая отдых и ногам и глазам.
      Когда он вышел, у самого входа в магазин толпилась куча молодых, здоровенных парней. Он видел только их спины. Что они там затеяли? Тоже, небось, греются, только по-своему, подумалось Игорю. Нашли место! А ребята толкались, подпрыгивали, слышались звуки тычков, хлопков, смех. Особенно сильно смеялся один — диким дурашливым смехом, другие громко разговаривали, покрикивали с босяцким, нехитрым юморком, подбадривала друг друга. Ишь ты, разрезвились мальчики! Игорь хотел обойти их стороной. Но они вдруг сами, как-то одновременно разошлись, продолжая шутить, толкаться — какой-то миг, и молодых здоровяков, по виду совсем не книжников, уже не было у входа. На стадион побежали или в кино, почему-то решил Игорь.
      Проходя мимо стеклянной витрины магазина, он обратил внимание на сидящего на корточках мужичка в шубе. Шапка была надвинута на самые глаза, шуба вся в снегу — трудно даже понять, какого она цвета, размотанный шарф вот-вот свалится, на руках то ли грязь, то ли кровь засохшая. Очень неприглядный мужичок. Игорь скривился, и сюда пьянь проникла, места ей мало, нашел где усесться, алкаш! Он прошел, стараясь не задеть, не прислониться случаем.
      Рядом с бородатым стоял худощавый парнишка в кожаном пальто и такой же кепке. Черные узенькие усики у него на губе нервно подергивались. Говорил парнишка отрывисто, быстро. Бородатый Игоря не видел. И он решил не встревать в разговор. Мало ли, встретились приятели, чего он мешать будет. Но слова доносились до его ушей.
      — Надоел ты мне, понял, — говорил бородатый с какой-то неприязнью, но в то же время посмеиваясь, — я за неделю ни одной не отдал, усек? Навара-то нету, пошевели мозгой, ты ж дело знаешь, чего хочешь, когда навару нету?
      Парнишка в коже все крутил головой. Игорю запомнился его острый, рельефный профиль.
      — Ты, борода, стоишь спокойно, так и стой. Или надоело? Гляди! Забыл, что не в магазине? — говорил он, попыхивая несмятой беломориной.
      Едкий дымок с привкусом полыни напоминал Игорю кое о чем. Но выводов он делать не стал, может, и ошибался. Какой дурак будет "шмалить дурь" вот так, в открытую? Нет, конечно, ошибся.
      — Не забыл, — согласился бородатый, морща лицо. — С тобой забудешь. Как отдам чего, сразу подходи, ты ж у нас глазастенький, Томаз, все-е видишь. Лады?
      — Ну ладно, давай так. Но смотри, вон там один сидит, у витрины самой. Ты сходи, проверь, знаешь, я не обману. Навроде тебя был, с гонором. Так ребята с ним поговорили, разобрались, что к чему. Он теперь, борода, стал такой покла-а-дистый. Не, ты сходи, глянь…
      Только сейчас до Игоря дошло. А ведь сразу что-то не понравилось ему в тех ребятишках, толкающихся, загородивших ото всех спинами кого-то. Не понравился и смех их дурацкий, и крики. Так вот что, они там, оказывается, колошматили — в открытую, по-наглому! — какого-то строптивого спекуля, не пожелавшего поделиться частью выручки! Вот тебе и Россия-матушка! Ну и ну! А он-то думал — врут, нет у нас такого. Ну что же, созрели оказывается, можно и доложить заокеанским наставничкам, дескать, теперь и у нас все в порядке, опыт усвоен успешно, рады стараться, ваши сковородия! А если учесть то, с какой готовностью и лихостью газеты тиражируют опыт рэкетеров, надо думать, мы скоро всех обскачем! А главное, так буднично, так просто, даже незатейливо, надо сказать. И вроде не жалко спекулей, а все равно неприятно это, дожили!
      — Не надо мне кино устраивать, знаю, что не поленились ребятки, и смотреть не хочу, — сказал бородатый.
      — Добро, — парнишка с усиками поежился в своем не слишком-то приспособленном для русских зим пальто, сказал, — на первый раз побеседуем, как с тем, а еще повторится — ментам сдам со всеми потрохами. Ты меня знаешь, я человек не сентиментальный, плакать по тебе не буду. Да сдам в ментуру так, чтоб не на штраф и не на сутки, а чтоб сразу на срок, понял? Ты же знаешь законы? Надо их уважать, дорогой! И не обижайся, прошу. Нас, слыхал, как называют — санитары общества! Уважают, значит!
      Он хлопнул бородатого по плечу и ушел, по смеиваясь.
      Игорь подошел молча. Посмотрел в глаза.
      — Слышал? — спросил бородатый.
      — Да уж пришлось.
      — Не обращай внимания, гонору больше, чем дела. У-у, дерьмо! — Он понизил голос: — Только все, замяли, лады? Нечего на этих гадов еще время тратить, с меня они много нe возьмут. Я сам на нуле! — он довольно засмеялся.
      — Лады, — согласился с ним Игорь.
      Прогулка его оказалась неудачной, как и предупреждал бородатый. Они тут сами разберутся. А вот что ему делать?
      Он вернулся, не солоно хлебавши, кляня судьбину свою и все на свете. Даже стал подумывать — не пора ли бросать поиску ir отправляться домой. Больших усилий стоило удержаться, не уйти.
      — А вот русский Дрюон, задарма! — вынырнула, как и прежде неожиданно, клетчатая кепка. — Бери, не пожалеешь!
      Игорь прочитал: Балашов, "Симеон Гордый". Но почему русский Дрюон? И что это за бред вообще: русский Карузо, русский Ньютон, русский Одиссей?! Он частенько встречал подобные сравнительные наименования выдающихся русских людей и в прессе и в книгах. И никогда не мог понять, чего добиваются авторы? Или они думают, что тем самым прославляют соотечественников? Тем, что отводят им второстепенные места, отнимают первородность, исконность? Воистину, бредятина какая-то! И он, вспомнив бородатого, неожиданно и резко бросил:
      — А ну, вали отсюда!
      Кепарь послушно отвалил, видно, привык к такому обращению. А Игорь вернулся на прежнее место. И рассказал бородатому про "русского Дрюона".
      — Быдло, — сказал тот, — быдло оно и есть. Ты, думаешь, я его зря гнал? Я б давил эту падаль! Ну, а объяснение имеется — Дрюона все знают, его с помощью макулатуры в миллионах размножили, можно сказать, навязали людям. Так с кем же сравнивать, конечно, с Дрюоном! — протянул он с иронией. Это как реклама. Понял?
      Игорю такая реклама была не по нутру. Но нельзя же всех по себе равнять, и он кивнул.
      — Кстати, насчет рекламы, — оживился вдруг бородатый, хочешь посмеяться? Сам над собой уже третий месяц смеюсь, остановиться не могу. Когда эти шакалы фуфло за конфетку выдают — еще куда ни шло. Лишь бы сбыть! Но реклама, о-о, реклама — двигатель торговли! — бородатый снял на секунду шапку.
      — Видал?
      Игорь кроме лысины величиной с блюдце ничего особенного не разглядел, но кивнул, мол, видал.
      — Вот так, — продолжил бородатый, — полгода назад купил четыре флакона «Банфи». Слыхал? Средство для волос, импортное. У нас в «Здоровье» писали, в газетах проскальзывало могучий восстановитель! Три раза в день ваткой в лысину — и через полгода все в ажуре. Так и в инструкции прописано. Ну я и выложил двадцать шесть рублей. Там, правда, сказано: при старческом облысении и при наследственном не действует. Короче, тру месяц за месяцем: радуюсь заранее, думаю — все впереди, скоро красавцем стану. Ну а как иначе — облысение у меня не старческое, откуда в тридцать лет? И не наследственное, я в нашем роду один такой. Втираю себе, по инструкции, всю плешь протер, все флаконы извел. А лысина только больше стала, последние корешки вытравил этим уникальным средством. Смешно?
      Игорю было совсем не смешно — у него тоже волосы лезли. Правда, до плеши было еще далековато. Но это расстраивало его не на шутку.
      — Вот и мне смешно! А ты говоришь, реклама. А знаешь, сколько нас в очереди было? За день все разобрали. По десять флаконов хватали. Я, конечно, понимаю — прибыль нужна, но… Вот так, дружище, закон везде один — лишь бы продать, товар спихнуть. А там хоть трава… хоть волосы не расти!
      Игорь был не склонен к таким мрачным выводам.
      — Да просто на тебя не подействовало, бывает, — сказал проникновенно, стараясь не обидеть бородача. Он даже стал к нему испытывать какую-то неизъяснимую жалость. Хотя жалеть того было совсем не за что, другие к нему чувства бы следовало питать… но не получалось.
      — Э-эх, — вздохнул бородатый, — святая ты простота, не подействовало! А на кого подействовало?
      Когда вновь вынырнул из гущи коротышка в кепке, бородатый чуть отклонился назад и отвел ногу, как для пинка — кепарь тут же скрылся.
      Народу становилось больше. И Игорь замечал новые, еще не примелькавшиеся лица. Он к этому времени уже основательно продрог. Взглянув на часы, решил, что если не попадется через полчаса Соловьев, то уйдет. Все, хватит!
      — Я пойду, еще погляжу, — сказал он.
      — Да стой ты, — бородатый принялся расстегивать заевшую молнию, — стой, простота, ничего ты там не найдешь. На-ка вот! — он как-то вдруг, будто фокусник из цилиндра, вытащил из сумки книгу Соловьева «Сочинения» из серии "Философское наследие". Игорь сразу же узнал ее. — Держи!
      Суетливо полез в бумажник, отсчитал тридцать рублей пятерками, сунул их бородатому и пробурчал:
      — Чего ж сразу не сказал? В рекламе разбираешься, а свой товар…
      — Мой товар, он и есть — мой товар, — бородатый не улыбался, — деньги спрячь, пригодятся.
      Игорь совал тридцатник и мотал головой — подарки ему не нужны были. Но бородатый на деньги не смотрел.
      — Я так не возьму, — твердо заявил Игорь.
      Длинный нос сморщился, щеки поплыли вверх. Но улыбки не получилось.
      — А кто сказал, что так? Я не филантроп, это ты меня с кем-то путаешь. По номиналу, — бородатый перевернул книгу, показал Игорю, — червонец, как прописано, гони! Я ее почти даром взял, на какое-то фуфло выменял. Так что, радуйся.
      Игорь переминался с ноги на ногу и не знал, как ему поступить, — все равно получается подарок. Да и вообще, неслыханное дело: Соловьева — по госцене! Может, парень узнал его, признал в нем бывшего коллегу. Но тот ничем себя не выдавал.
      — Ты вот что, дружище, выбрось всю дурь из головы, бери книгу и топай себе. Я же вижу замерз, книга нужна…
      — Ну, спасибо, — Игорь отсчитал ровно требуемую сумму, сунул том за пазуху и крепко сжал парню руку.
      — Может, увидимся когда, — сказал он неуверенно. Бородатый кивнул и отвернулся. Он все так же притопывал своими мохнатыми огромными сапогами, поглядывал поверх голов. Детективы его почему-то не покупались, хотя цена на них бала пониже, чем у многих других завсегдатаев. Но Игорь не пытался докопаться до причины. Он брел на трамвайную остановку и вовсе не испытывал никакой радости от сегодняшнего приобретения. Потихоньку смеркалось. И в голове крутилась навязчивая мелодия. Она пелась сама по себе, без слов. Игорь все пытался вспомнить — из какого же отдела этот бородач, под кем он работал? Но вспомнить никак не мог.
      Впрочем, долго Игорь не терзался. Его сейчас полностью захватывало другое. Казалось, что он нащупывает ответ на свои вопросы. Вот-вот, еще немного и… Первым делом надо отделить читателя от хапуги. Именно с этого начинать! Все другое уже многократно испытано. Сначала надо совершенно точно выяснить — что выпускается для читателя, что для накопителя. Надо совершенно точно определить — что издается лишь для того, чтобы получить прибыль, пользуясь накопительским бумом. И стоит ли эта прибыль уничтожаемых лесов, воздуха. Временщики мы, готовые в жажде стремительного обогащения, сиюминутной прибыли сокрушать все под собой, лишь бы вырвать у накопителя его рубли?! Или же все-таки думаем хоть немного о своем народе, у которого не будет будущего, если все уничтожить вокруг, вырубить, заплевать, загадить ради того, чтобы в домах накопителей появились, залегли мертвым грузом еще тысячи томов в каждом, несчитаные миллиарды закупоренных по квартирам книг во всей стране.
      И разрешение проблемы, тем более с наскоку, не по силам даже журналистам-международникам — Игорь усмехнулся про себя, молча, — незаменимым наставникам народа русского. За кажущейся простотой стоят сложнейшие, воистину философские вопросы. И хотелось бы, чтобы на вопросы эти отвечали те, кому верит народ, кого уважает, к чьему слову чутко прислушивается, потому что знает — это слово правды и совести, а не «разоблачительства» и фразерства, слово, брошенное не для того, чтобы изумить и шокировать, привлечь внимание к своей особе, возвыситься хоть на миг, а слово, выстраданное, выношенное, изшедшее из народа и обращенное к нему, слово, исцеляющее своей правдой. У нас есть кому, думал Игорь, сказать это слово без заискивания перед хозяевами совместных предприятий. Но почему-то в чести и на виду оказались совсем другие люди, во многом оторвавшиеся от почвы родной, но и "того берега" не достигшие, а так и зависшие в воздухе где-то посередине… свое для них — уже не свое, на чужое глаза горят, да видно, чужого даром не дают, так и висят где-то в пространстве, восхваляя все, на чем импортная этикетка, — а на пользу ли оно, во вред ли, им, похоже, и дела нет. Вот бы что обсудить на телевидении, в прессе. Не все же мулить до бесконечности какие-то пигмейские проблемки панков, рокеров, металлистов и просто страдающих от безделья балбесов, для которых телевизионное время нисколько не жалеется. Будто нам не о чем поговорить, кроме как об острой нехватке развлечений. Как все это поверхностно, как глупо и бездарно на фоне стольких безотлагательных проблем, назревших в обществе!
      А рядом с этим, Игорь видел явственно, появляется и набирает силу нечто иное, рассчитанное на возбуждение животных инстинктов, ничего общего с литературой не имеющее. И подается все это в лакированной обложечке, в красочном фантике. Чего далеко ходить, вон у ханыги в руке книжка — казалось бы, разоблачающая и осуждающая повесть из жизни проституток, наркоманов и жуликов, где через каждые пятьдесят строк вставлена казенная сентенция, что быть нехорошим человеком нехорошо. А на деле, он сам читал, изощренно и сладострастно смакуется «шикарная», "импортная" жизнь отечественных подонков, такое впечатление, что авторы слюни роняли от зависти, когда описывали до мельчайших подробностей быт и наряды преступников! Сколько такого барахла появилось в последнее время. Замаскированное якобы под «перестроечное», оно захлестнуло страницы журналов. Молодежь читает, захлебывается ел восторгов, от «смелости» и «шикарности», пропуская сентенции.
      Что же происходит, думал Игорь. Откуда выползли на свет божий демагоги и рвачи? Чего же добьемся, есля мы сами будем столь настойчиво, всеми средствами, порой талантливо и мастеровито, уверять себя, общество, что живем в мире продажных негодяев, проституток, жуликов и извращенцев, в мире всеобщего "русского бескультурья и дикости" — а уже и до того доходит, особенно в публицистике?! Рано или поздно наступят момент, мы и сами его не заметим, когда наш мир, перессоренный, раздраженный и озлобленный, доведенный до ненависти каждого к каждому, и станет таким вот, описываемым миром, но уже реальным, произойдут необратимые процессы. И кто тогда скажет, что Россия — это вместилище нравственности и духовности, оплот подлинной культуры? Кто вспомнит, что существовал великий российский народ с его трудной и славной историей? Никто из наших друзей или недругов, ни злобствующие, ни сочувствующие, не смогут вернуть нам прежней чистоты, если мы сами себя втопчем в грязь! Так размышлял он по дороге к остановке. И дернул же его черт вернуться назад! Решил открыться бывшему коллеге, потолковать с ним о том, о сем о своих догадках, рассказать новенькое о родной конторе.
      Когда Игорь вплотную подошел к толпе, случилось неожиданное — не один человек и не близстоящие, а вся огромная толпа вдруг неистово рванулась куда-то, отпрянула единой взбаламученной массой, с криком, чьим-то взвизгом, руганью, будто ошалелый табун лошадей, напуганный внезапным появлением стаи волков. Игорь оторопел, не сумел сразу влиться в это общее движение… и почувствовал на локте крепкую уверенную руку.
      — Ваши документы, пожалуйста.
      Сержант был на полголовы ниже Игоря. Но смотрел свысока. И как им это удается, подумал Игорь. Рука сама залезла во внутренний карман, вытащила паспорт. Сержант сунул его в карман шинели, не раскрывая. За какие-то секунды у магазина стало безлюдно. Тьма сгустилась окончательно, одиноко покачивался вдалеке фонарь на косом столбе, да тускло посвечивали витрины — улицы они не освещали.
      — Отойдите в сторонку…
      В сторонке стоял еще один милицейский сержант и держал коротышку в клетчатом кепаре, того самого, с авоськой. Они смотрелись, как Пат и Паташон, — сержант был вдвое выше. Коротышка голосил плаксиво, рылся в карманах в поисках паспорта. Тот, видимо, был запрятан глубоко, не находился, а возможно, его и не было вовсе.
      — Так, что будем делать, — без вопросительной интонации проговорил маленький сержант.
      Игорь знал, что он ни в чем не виноват, но внутри все дрожало. Он даже боялся рот раскрыть — по голосу они поймут, что взяли того, кого следует. Дыхание было учащенным, в горле застрял комок. Он молчал и пожимал плечами. А милиционеры держались, как и обычно, уверенно, поглядывали чуточку снисходительно. Коротышка оказался на редкость сообразительным.
      — Это он все, вот этот, спекулянт, жлобина! — вырвалось из-под кепаря. Скрюченный палец упирался Игорю в грудь. Это он мне продал двух Дрюонов, Балашова. По червонцу содрал! Последние гроши выбил, а я и так не миллионер, все деньги на еду да на книжки. Наживаются такие вот на любителях чтения! У-у, жлоб!
      Оба сержанта смотрели не на коротышку. Они смотрели прямо Игорю в глаза. А тому было невыразимо стыдно и еще более противно ото всей этой гнусности: от поведения подлеца коротышки, от бездействия и нежелания разобраться молодых парней в форме. Ему было обидно до слез, что не хватает почему-то голоса, чтобы объясниться.
      — Ну что молчим? — спросил маленький сержант.
      — А что ему сказать, влип, жлоб! — выкрикнул коротышка с авоськой. — А ну гони назад тридцатку! Товарищи милиция, не оставляйте обманутого в беде! — распалялся все больше.
      — Да бред это, что вы, не видите, что ли, ну какой я спекулянт, какие доказательства! Что, и поменяться книгами уже нельзя, что ли? — голос предательски дрожал, выдавал непозволительную слабость.
      — В установленных местах — можно, а вот у магазина… порядки надо знать, — сержант смотрел прозрачно, безразлично. Ему, наверняка, давным-давно уже надоели все эти злостные нарушители общественного порядка, и он на них свою нервную систему не растрачивал. — Значит, тридцать рублей взяли с этого? За три книжки?
      Кепарь утвердительно закачался, быстро-быстро, в такт трясущейся голове. Длинный милиционер придерживал коротышку за воротник. Игоря пока руками не трогали.
      — Да врет он все, у меня в кармане… — он неожиданно вспомнил, что в кармане у него именно тридцать рублей. И осекся.
      — Вот видите, видите! — осклабилось гнилозубо из-под кепаря.
      — Да что с ними говорить, пойдем в отделение, — предложил длинный сержант маленькому.
      — За что? — возмутился Игорь.
      — Там разберутся, — успокоил его маленький сержант. — Нехорошо продавать книжки по спекулятивным ценам, вы это знаете.
      Если бы паспорт не лежал в кармане сержанта, Игорь бы рванул от них во всю мочь. Пускай думают, что хотят. Догнать не догонят, стрелять, разумеется, изза таких пустяков не будут! Но паспорт-то был у сержанта! Коротышка и тут перехитрил его — своего документа он так и не нашел, и про это, казалось, позабыли.
      — Кто по спекулятивным, вы что?! — Игорь повысил голос, от возмущения он захлебывался словами. И знал заранее — ничто не поможет. — Вы видели, вы доказать сможете?! За что невиновного человека задерживаете!
      Оба сержанта заулыбались. Маленький прихватил Игоря за локоть снова, проговорил тихо:
      — Пройдемте.
      Игорь сделал шаг, из-за пазухи вывалилась книга.
      Сержант подцепил ее на лету.
      — Философией интересуетесь, или это тоже на продажу?
      Игорь промолчал. Ему стало на все наплевать — пускай ведут, куда хотят, и делают, что хотят — он больше ни слова не проронит. Они зашли за магазин. Там было совсем темно. Коротышка в кепаре испуганно озирался, норовил выскользнуть из руки длинного милиционера.
      — Что молчите? — повторил сержант свой вопрос. Если бы не форма, Игорь врезал бы по лоснящейся морде этому наглому парню. Но приходилось сдерживаться.
      — Интересуюсь, — ответил он.
      — И сколько за него просили? Небось, тоже не меньше тридцати рублей?
      Игорь молчал и думал — почему они остановились, почему не идут в отделение? Огонек предательской слабой надежды вспыхнул в нем — только не связываться, только…
      — Значит, не признаете, что взяли у гражданина тридцать рублей?
      — Взял, взял! — подтвердил коротышка.
      Игорь сжимал рот крепче, но все равно зубы мелко и противно стучали, в голове горячо и нудно пульсировала тяжелая кровь.
      — Не хотите сознаваться — ваше дело. Но учтите: и продавец у нас в руках и покупатель. Свидетеля не нужно. Задержали вас на месте, так сказать, преступления. Протокол составить пара пустяков. А там пусть народный суд разбирается. А может, вы и вправду не виноваты!
      Сержанты снова заулыбались. Заулыбался с ними заодно и коротышка. Бессилие, невозможность сделать что-нибудь, оправдаться — Игорь готов был голову расшибить о стену.
      — Так значит, не хотите вернуть товарищу его деньги? спросил печально длинный.
      — Да пускай подавится! — Игорь выхватил из кармана три десятки, швырнул в лицо коротышке.
      Тот ловко подхватил деньги, не дал им рассыпаться по снегу.
      — Зачем так нервничать? Извинитесь перед гражданином…
      Игорь отвел глаза, зубы выбили дробь.
      — Извините, ради бога, гражданин! — выдавил он с сарказмом. — А вам, товарищи блюстители, огромное спасибо за все и низкий поклон!
      — По-моему, он издевается, — предположил длинный.
      — Да, наверное, хочет все-таки в отделение, — согласился маленький.
      Игорь решил перехватить инициативу, дернулся.
      — Простите, погорячился, — проговорил он. — Только раз ему деньги отданы, пускай я книги возвращает — Дрюонов и Балашова!
      Коротышка прижал авоську к груди, замешкался. Но потом вытащил книги.
      — Бери, жлоб!
      Игорь не успел протянуть руку. Длинный перехватил книги.
      — А вот товар, как лишний соблазн для вас обоих, конфискуется! — книги мгновенно исчезли за отворотом его шинели. И даже не заметно было, что там что-то есть — грудь как была колоколом, так и осталась. Коротышка явно не жалел об утрате, ухмылялся злорадно.
      — Можете идти! — сказал маленький сержант. — И смотрите, не нарушайте больше.
      Игорь развернулся в полнейшей прострации. Тут же снова стал лицом к милиционеру, преграждая тому путь.
      — А мой Соловьев? — спросил он, теряя остатки голоса.
      — Соловьев тоже конфискован. У вас есть возражения?! — он пристально поглядел Игорю в глаза.
      Возражения, если они и были, тут же испарились. Только не связываться, только не связываться! Он развернулся, пошел прочь.
      — Стойте! Вот ваш Соловьев! — сержант протягивал книгу. Держите!
      Игорь взял ее.
      — Чтоб я вас тут больше не видел! — донеслось в спину.
      Не внходя на свет, к фонарю, Игорь остановился — у него не было сил идти дальше. Надо было постоять, прийти в себя. Он пронаблюдал, как оба милиционера скрылись из виду в дальней подворотне. Вздохнул. Надо бы пойти в отделение, все рассказать… и тогда… А что тогда? Ничего! Он отмахнулся от пустой мысли. Что-то клетчатое прошмыгнуло перед глазами. И откуда только силы взялись — в два прыжка он настиг гаденыша-коротышку, уцепил его за ворот.
      — Стой, паскудина!
      Коротышка пригнулся со страху. Видимо, он совсем не ожидал, что обманутый может быть где-то поблизости, надеялся, что тот без памяти несется к дому, счастливый от того, что избежал наказания.
      — Давай сюда, гнида!
      Игорь не ждал, пока коротышка сам достанет деньги. Он держал его одной рукой, другой шарил по карманам, в авоське, за пазухой. Деньги нашлись под кепарем. Коротышка, почувствовав, что лишается тридцатника, заверещал, принялся брыкаться, грызть Игореву руку зубами. Было очень больно, и Игорь выпустил подонка. Но деньги уже перекочевали в его карман. Оставалось только дать хорошего пинка. Игорь занес ногу… Сзади его цепко захватили под локти. Он не мог ни развернуться, ни нагнуться — хватка была железная. Коротышка, почувствовав себя на коне, первым делом вырвал из кармана бумажки, комкая сунул их под кепарь. Потом размахнулся и ударил Игоря по подбородку, выше достать не смог.
      — Получи, падла! — прошептал почему-то уже без вереска и плаксивости, зло и ехидно.
      Отбежав на три шага, он разогнался и с силой ударил ногой в живот. Метил ниже, но Игорь пригнулся слегка, спас себя от страшной боли. Удар был сильный, несмотря на всю видимую хлипкость коротышки. Но злил сейчас Игоря вовсе не жестокий и мерзкий обладатель кепаря. Его бесило другое — державший за локти не давал ему сделать ни единого движения, не давал даже обернуться назад. И все время колотил не слишком сильно, но упорно, в затылок чем-то тяжелым и твердым, наверное, собственным лбом. Лишь один раз подал голос, сиплый, пропитой:
      — Шапку с него сыми!
      — Пускай подавится! — отозвался коротышка, будто речь шла о его собственной шапке, подаренной Игорю.
      И бил. Без остановки — то руками, то ногами. Когда у избиваемого стали подгибаться ноги, его оставили в покое. Подержали немного на всякий случай. Потом проявили благородство, прислонили к стеночке.
      — Отдыхай, малый! — провоняло перегаром в лицо. Разглядеть державшего Игорь так и не смог, в глазах у него туман стоял красный, да дергались, мельтешили желтые точки — то вспыхивая звездами, то угасая ненадолго.
      — Еще только покажись здесь, сучара! — злобно прошипел коротышка, плюнул в лицо. — Живым не уйдешь, понял. И бороде передай — попадется, я ему за все пинки отсчитаю сполна, понял?!
      Игорь ничего не слышал и ничего не понимал, слова доходили до него с трудом. Не было сил вытереть залитое кровью лицо. Он не заметил, как мучители оставили его. Стоял, обжигаясь колючим, морозным воздухом. Потом присел на корточки и уткнулся в шапку.
      Способность видеть, понимать, соображать вернулась к нему лишь через несколько минут, когда рядом уже никого не было. Он сидел и смотрел, как в свете далекого кособокого фонаря вился, будто побелевший рой пчел, падаюыщй и взмывающий снег. Ни злости, ни возмущения, ни тем более обиды не было. Было только немного тоскливо и пусто. Мутило. Игорь набрал снега в пригоршни, тщательно протер лицо. Мимо, шагах в сорока, прошли неторопливой, важной походкой оба сержанта, длинный и маленький, но Игоря они не заметили.
      Он сидел тихо, все так же на корточках, одной рукой опираясь о колено, другой прижимая к груди толстую книгу в темно-зеленом переплете.

      За три десятилетия до новой эры в Римской империи из официального пантеона богов неожиданно выдвинулся один, далеко не самый приметный и могущественный. Еще да этого римляне отождествили своих абстрактных богов с антропоморфными греческими: Юпитера с Зевсом, Марса с Аресом, Венеру с Афродитой и т. д. Но не для всех нашелся эквивалент на местной почве — Аполлон, бог солнца и света, покровитель поэтов и музыкантов, встал рядом с "коренными римлянами" под своим прежним именем, с каким и прибыл извне. Выдвинуться ему помог не случай и не божественные силы, а вполне реальный, облеченный императорской властью человек — Август Октавиан. При нем Аполлон приобрел значение, какого не имел ни до того, ни после. В 28 г. до н. э. в Риме на Палатике, рядом с императорским дворцом был построен храм Аполлона, один из богатейших в империи. В честь Аполлона были переименованы вековые (Столетние) игры, обычно связывавшиеся с божествами плодородия и земли. И даже был учрежден особый день Аполлона — 23 сентября. По Риму поползли упорные слухи, что Атия, мать Октавиаиа, зачала его от самого бога, проведя ночь в храме Аполлона. Но официально было объявлено лишь одно: Аполлон — покровитель рода Юлиев и, следовательно, самого Августа, усыновленного ранее Юлием Цезарем. В этом и была отгадка — последний из рода Юлиев достиг всех мыслимых вершин и теперь благодарил патрона за оказанное содействие. В данном случае нас не интересует подлинность родословной Августа, как и его личность в целом. Но для того, чтобы проследить бесчисленные трансформации божества, сочетавшего в себе разнообразные и противоречивые функции, и добраться до истоков культа, нам придется спуститься по ступенькам этой родословной в глубь веков.
      По "римскому мифу", род Юлиев берет начало от легенадрного Иула-Аскания, сына Энея. Последний хорошо известен как один из защитников Трои. Тит Ливии в своей "Римской истории" знакомит нас со злоключениями Энея, избежавшего жестокой расправы после взятия Трои ахейцами. Эней вместе с войском на двадцати кораблях отправляется в долгий путь. Нет нужды описывать его скитания, они красочно изображены в «Энеиде» Вергилия. Важен сам факт: Эней отбыл из Малой Азии и прибыл в Лаврентскую область Италии. Он был не единственным — из Троады хлынула целая волна переселенцев, примерно в тех же краях оказался Антенор со своими сородичами и многие другие. Тит Ливии, как уроженец Венетии, хорошо знал генеалогические предания венетов-энетов. И эти предания имели вполне реальную основу приход венетов в Северную Италию извне подтверждается археологическими данными.
      Эней встречает на италийской земле не только врагов, но и друзей. Таковыми оказались племена венетов и лигуров, вставшие под знамена троянских изгнанников. Вождь венетов Купавон, сын Кикна, приводит Энею свою дружину. К нему мы вернемся несколько позже. Эней, в конце концов, добивается своего, находит общий язык с царем Латином и женится на его дочери Лавинии. Через некоторое время у них рождается сын ИулАсканий. От отца он принимает божественного покровителя, оказывавшего поддержку Энею еще в Трое, и утверждает его на новой родине. Время: XIII век до н. э. Направление распространения культа: Малая Азия (Троада) — Эгеида — Апеннинский полуостров. Так ли это? Вернее, только ли так это происходило в действительности? Ведь по другим источникам культ Аполлона проникает в Рим значительно позже, в конце VI — нач. V веков до н. э. И проникает именно из античной Греции, где он успел оформиться и стать чем-то настолько греческим, что по-иному и не воспринимается. Но есть и совпадение — Аполлон первым приходит на Апеннины, все остальные «греческие» боги идут по его следам.

"РАЗНОЗЕМНЫЕ НАРОДЫ"

      "Крик такой у троян раздавался по рати великой;
      Крик сей и звук их речей не у всех одинаковы были,
      Но различный язык разноземных народов союзных".
Гомер, «Илиада», IV, 436–438.

      Вернемся к Трое времен ее осады. И приглядимся к враждующим сторонам. На одной ахейцы, они же аргивяне, они же данайцы — жители Пелопоннеса и островов Средиземноморья. Заодно с ахейцами и Ахилл со своей дружиной. Его мы пока не берем во внимание, т. к. он явный чужак среди осаждающих, и речь о нем пойдет отдельно. На другой — троянцы во главе с Приамом и его сыновьями, а также, по перечислению Гомера, карияне, кавконы, ликийцы, мизы, фригияне, меоняие — все малоазийские племена, рядом с ними фракийцы во главе со своим царем Резом и пеласги с лелегами, древнейшие обитатели Пелопоннеса, вытесненные ахейцами. Противоборствующие стороны этнически разнородны, несмотря на то, что идет не межплеменная вражда, а серьезная, затяжная война за проливы и торговые пути. Причем география расселения защитников Трои значительно шире, чем у их противников ахейцев, а этническая пестрота обороняющихся не затушевалась даже веками, отделившими само событий от описания его в поэме. В памяти многих народов индоевропейской языковой семьи сохранились легенды о выходе их предков из-под Трои. Даже скандинавы размещали свою прародину в Великой Свитьод, которая ассоциировалась у них то со степями Северного Причерноморья, то с Малой Азией. Некоторые современные исследователи размещают в тех краях родину индоевропейцев как таковых. Так это или нет, неизвестно, во всяком случае, «перекресток» был оживленный. И надо думать, что в среде тамошних богов царила не меньшая пестрота. Но с ними следует разобраться подробнее. В сознании Гомера и людей его времени (IX–VIII века до н. э.) жители Олимпа представляют из себя пусть и сварливую, но все же единую семью. И разделяются они лишь в зависимости от симпатий к действующим на земной сцене героям. Но так ли это было в XIII веке до н. э. под Троей? Если приглядеться внимательней — никакой семьи и не было. У каждой стороны свои покровители на небесах. У ахейцев Афина Паллада, Гермес, Гера, Гефест, Посейдон. У троянцев и их союзников — Аполлон, Артемида, Лето, Афродита, Арей, Ксанф. В последней группе все боги негреческого, как принято считать, малоазийского происхождения, в первой таковых большинство. Выходит, не всегда Олимп был един. Больше того, Гомер с высоты в пять веков приписывает ахейцам чуждых богов, о которых они сами могли знать только от соседей-малоазийцев. Да и соплеменники и союзники Приама, скорее всего, не могли бы представить в своем воображении, что когда-нибудь их боги объединятся с богами непримиримых врагов. А сведут их в одну семью значительно позже античные «классические» греки, которые наверняка и не подозревали, что даже в лагере обороняющихся было "сколько народов, столько и богов", или почти столько же. Средневековой нетерпимости в те времена ни в Троаде, ни в остальном мире не было — это было в первую очередь на руку самим богам, гулявшим по тогдашней ойкумене.
      Но время было далеко не идиллическое. Достаточно вспомнить, что не только профессиональные воины, но и торговцы-пираты не испытывали ни малейшей жалости к жителям побережья, а те, в свою очередь, предавали смерти каждого высадившегося с моря "без суда и следствия". И Аполлон, сын своего времени, ведет себя соответствующим образом. В «Илиаде» он с самого начала насылает на ахейцев губительную язву, он жесток, порой коварен, во многом не уступает по невоздержанности и мстительности Аресу, богу войны. И Ахилл для Аполлона не только противник, но и личный враг — Аполлон мстит тому за убийство своего сына Кикна (Лебедя). Интересное совпадение, с другим Кикном и его сыном мы познакомились ранее. Возвращаясь к Ахиллу, мы видим, что он герой поэмы, но он "злой герой", он раскалывает единство ахейцев, именно в нем видит автор причину всех бед и неудач. И здесь чувствуется наложение нескольких преданий или легенд, слившихся позже в одно целое. Истоки же нелюбви к Ахиллу, повидимому, другие для ахейцев он ненадежный союзник, чужак, а троянцами предводитель мирмидонян воспринимается (или должен восприниматься) не просто врагом, одним из осаждающих, но и отступником, переметнувшимся в чужой стан. Что мы знаем об Ахилле? Лев Диакон Калойский в своей «Истории», ссылаясь на Флавия Арриана, пишет: "Пелеев сын Ахилл был родом екиф из небольшого города Мирмикиона, стоявшего близ озера Меотиса, и уже после, изгнанный скифами за необузданность, жестокость и высокомерие духа, он поселился в Фессалии. Ясным доказательством этому служат покрой его плаща с пряжкой, привычка сражаться пешим, светло-русые волосы, голубые глаза, безусловная отвага, вспыльчивость и жестокость…" О вспыльчивости гомеровского героя напоминать не приходится, она причина всех распрей в стане осаждающих, упоминает Гомер и "русые кудри Пелида". Лев Диакон называет Ахилла тавроскифом. Еще во времена Овидия (I век до н. э. — I век н. э.) Северное Причерноморье продолжало называться Ахилловой землей, и там особо почитались Аполлон и Артемида. Ничего странного в этом нет, историки и археологи подтверждают, что еще с IV–III тысячелетий до н. э. "цикрумпонтийская зона" отмечена особо активными контактами, многосторонней культурной миграцией, многочисленными переселениями различных масштабов и в различных направлениях.
      Но для анатолийцев, жителей Малой Азии той эпохи, Аполлон северянин. Он явно неравнодушен к гипербореям. И эта его любовь к обитателям севера, память о них как о лучшем и справедливейшем народе, по сути дела, конечно же, не память самого Аполлона, а выраженная в аллегорической форме память народа — носителя его культа, или, по крайней мере, представителей этого народа. Но не будем забегать вперед.

НЕРАЗЛУЧНАЯ ТРОИЦА

      Классический образ юного красавца, светоносного бога, мусагета — покровителя изящных искусств настолько прочно вошел в наше сознание, что трудно представить что-нибудь более неотторжимое от Олимпа. Но, как выяснилось, не всегда Аполлон чувствовал себя на Олимпе как дома. Многовековая обкатка образа, олитературивание его бесчисленными поздними мифами, сказаниями и письменными произведениями дали свой результат. И только отделяя один за другим поздние пласты мифотворчества, можно более или менее прояснить первоначальный облик божества. Данные греческого языка не позволяют раскрыть этимологии имени Аполлон. Некоторые исследователи предполагают, что сам образ догреческого, малоазийского, а возможно, и вовсе неиндоевропейского происхождения. Что касается связей с Малой Азией, то они, несомненно, есть, и о них вкратце говорилось выше. Поиски неиндоевропейских корней ни к чему не привели — в мифологиях «близлежащих» народов иных языковых общностей аналогов Аполлону не обнаружено, а искать их в удаленных от Эгеиды областях мира, скажем, в Китае или Америке, просто не имеет смысла. Попытаемся более тщательно проанализировать то, что нам знакомо в древней Европе. Но прежде необходимо совершенно точно определить время и место действия, оговорясь сразу, что в другие эпохи мы перемещаемся только для полноты картины. Итак, XVI–XIII века до н. э. — время расцвета Микенского царства и прочного господства ахейцев в Средиземноморье. Ахейцы пришли с севера в XXI веке до н. э., вытеснив остатки уцелевшего и не ассимилировавшегося автохтонного населения Пелопоннеса пеласгов и хетлолувийцев в Малую Азию. «Уйдут» ахейцы после Трои, нашествия в XII–XI веках, опять-таки с севера, дорийцев и повсеместной экспансии "народов моря". Место действия — "циркумпонтийская зона": Подунавье, Балканы, Северное Причерноморье, Малая Азия, а также Эгеида и Пелопоннес.
      Почти тысячелетие ахейцев на Балканском полуострове не было мирным. И что интересно, в памяти "микенских греков" Аполлон предстает не только чуждым богом, но и "великим губителем". И приходит этот «губитель» вовсе не с Востока, из Малой Азии, а с севера. Надо заметить, что направление это вообще характерно для экспансий на полуостров. Античная Греция и ее культура, как таковая, складывались в очень длительной и безжалостной борьбе многих народов. X. Коте считает, что распространение культа Аполлона показывает направление вторжения северных племен в Грецию. Как область происхождения Аполлона он определяет Средний Дунай. Именно оттуда в период позднебронзового века последовало вторжение воинственных северных племен и на Балканы, и в Грецию, и в Малую Азию. X. Коте связывает эти племена с Восточной культурой Курганных погребений и объединяет их на время южной экспансии с племенами сколотов, выступивших из причерноморских степей в XIV веке до н. э.
      Все вышесказанное в полной мере согласуется с данными современной науки и накопленным ею материалом. В ранний период своего существования на Балканах и в Средиземноморье Аполлон далек от классического эллинистического типа — для архаического Аполлона характерно наличие растительных функций, близость к пастушеству и земледелию. Одновременно он демон смерти, убийства, освещенных ритуалом человеческих жертвоприношений. Аполлон еще не укладывается в олимпийскую иерархию чинов, он открыто соперничает с самим Зевсом, "коренным греком". Даже в гомеровские времена Аполлон своим появлением на Олимпе все еще внушает ужас богам, т. е. он продолжает восприниматься чужаком и в VIII веке до н. э. Из этого можно сделать вывод, что даже за шесть-семь веков пребывания в этих краях он не стал еще окончательно своим, не влился безболезненно в чужую семью, как это бывает с богами, заимствованными мирным путем.
      По греческой мифологии, Аполлон сын Лето (Лато), брат Артемиды. Лето родила его на плавучем острове Астерия (переименованном после этого в Делос и получившем статус «нормального» острова), и при этом ее дочь Артемида, родившаяся непосредственно перед Аполлоном (они близнецы), помогала роженице и принимала роды. При рассмотрении происхождения самой Лето становится ясно, что и она на этой земле гостья. Иногда пытаются вывести Лето непосредственно из Малой Азии, связывая этимологически ее имя с лидийским «Lada» ("жена", "мать"). Но связь эта при более глубоком рассмотрении оказывается вторичной и для Греции, и для Малой Азии. Истоки культа на севере. Академик Б-А.Рыбаков пишет: "Первое, на что следует обратить внимание при ознакомлении с мифами это прочная связь всего цикла лето-артемидо-аполлоновских мифов с севером, с гиперборейцами, жившими где-то на север от Греции". Иной подход и не может дать объективной картины. Сам Аполлон ежегодно на зиму отправляется в северные страны, там он хранит свои стрелы, там живут племена, особо почитающие его и пользующиеся наибольшим покровительством божества. Традиция считать гипербореев несуществующим, мифическим народом канула в прошлое под натиском фактов. Причем они оказались значительно ближе к Средиземноморью, чем это представлялось ранее. Надо сказать, что и гипербореи не забывали своего кумира — ежегодно они отправляют на остров Делос к алтарю Аполлона священные дары, завернутые в пшеничную солому. Б.А.Рыбаков детально проследил путь этих даров и установил те места, откуда они отправлялись, а потому нет необходимости останавливаться на этом моменте, — гипербореями оказались праславяне и частично жившие по соседству балты. Проводя параллель между Лето и Артемидой и славянскими богинями-рожаницами Ладой и Лелей, Б.А.Рыбаков утверждает: "Связь Лето-Лато с северной Ладой не подлежит сомнению". Древний вариант культа двух рожаниц пришел с севера на юг. Архаичность же этого культа уводит нас на многие тысячелетия вглубь времен. Причем следует отметить, что ареал этнографического почитания "матери Ладо", «первобогини», "матери всего сущего" достаточно широк и связан не только со средним Дунаем, а включает в себя все территории праславян и все области их дальнейшего расселения, а также литовско-латышские земли.
      Итак, Лето и Артемида искусно вплелись в раскидистое древо греческой мифологии, обросли до неузнаваемости литературной плотью. Но это не помогло им скрыться от исследователей, доказавших, что налицо перенос на юг более ранних культов, оставивших свой след и на малоазийском побережье и в прочих местах. Но кто же все-таки Аполлон? Дадим небольшую информацию к размышлению, сопоставим предварительно кое-что. Вот, к примеру, знаменитый делосский алтарь Аполлона, сделанный из рогов коз, убитых Артемидой, имеет на севере двойника — храм в Радигоще, известный из «Хроники» Титмара Мерзенбургского. В этом храме "опорные столбы заменены рогами различных зверей". Праславянские зольники с крестообразными глиняными рогульками и алтари Аполлона из золы (сподии) с "рогатыми лепешками", а также многие другие соответствия на севере и юге наводят на мысль, что "очевидно, какое-то близкое к Аполлону божество, может быть под иными именами, почиталось другими европейскими народами". А случайны ли связи италийских венетов, энетов, потомков Энея и Иула, с венедами побережья Балтийского моря, снабжавших первых янтарем в отдаленнейшие времена и вплоть до средневековья? И, как считают ученые, культовые "солнечные колесницы" праславян, венедов и проживавших поблизости кельтов не что иное, как аполлонова повозка, на которой он отправлялся в гости к гипербореям… Можно привести множество интересных фактов. Но не будет отвлекаться.
      Внешнее обличие Аполлона — «варварское». Он «длиниокудрый», "не стригущий власов" (Гомер, «Илиада», XX, 68, 39). У древних греков, а позже и римлян, один из основных описательных эпитетов для "варваров"-северян — "длинноволосый, не стригущий волос".

ЗАБЫТЫЙ ПРООБРАЗ

      Мы располагаем большим количеством примеров, когда божество с определенным именем или мельчает с веками, теряя свои функции, постепенно сходит на нет, или же… «отбирает» функции других богов, становится многозначным, выдвигается на видное место в пантеоне.
Б.А. Рыбаков, "Язычество древних славян", C.388

      Попытки найти аналог Аполлону в стране гипербореев были. И на самом деле, некоторые функции Аполлона и, скажем, Сварога или Даждьбога совпадали. Но совпадения эти носили общий характер, на их основании нельзя было сделать определенных выводов, тем более что и лингвистически имена богов довольно-таки далеки друг от друга. Объективности ради следует сразу заметить, что многочисленные попытки объяснить сходство культов Греции и Центральной и Восточной Европы делались всегда в одном направлении, по которому аполлоновские мифы распространяются из античного мира на север. Сказывался огромный «авторитет» греческой мифологии, греческой культуры в целом. И неизбежно эти попытки заводили исследователей в тупик. Позднее влияние (в VII–III веках до н. э. и позже) аполлоновских мифов на северных соседей несомненно было, исключать его никак нельзя. Но для середины II тысячелетия до н. э. говорить о нем не приходится. Кстати, и в расшифрованных крито-микенских надписях Аполлона нет. Божество, послужившее прообразом Аполлона, пока еще не перекочевало на юг, а если оно и появилось в Средиземноморье, то не успело упрочиться там. И для того, чтобы очередной раз не оказаться перед неразрешимой загадкой, наверное, следует идти по пути распространения культа Ладо-Лето.
      Первоначальные, коренные функции Аполлона дают нам интересный ход рассуждений. Аполлон — бог, связанный с небом и солнцем, стрелы его — жаркие лучи, которыми он губит посевы, одновременно он пастух и земледелец, которому приносят в жертву первые ростки различных растений. Так почему бы его не попробовать сравнить на славянской почве с тем, с кем связана идея неба, солнца, небесного владыки, ритуальных костров в день летнего солнцестояния, плодородия, олицетворением которого он является, — со славянским Купалой? Может быть, напрасно мы принимаем его за простую куклу, которую «хоронят» каждый год? Сварог и Даждьбог — божества более позднего периода. Корни Купалы нам пока неясны. Лишь прочность традиций, археологические находки древнейших культовых кострищ, связь с землей и пастушеством позволяют судить о его глубокой архаичности. Вспомним, мать Аполлона — Лето, сестра — Артемида. Но и Купале Лада приходится матерью, ведь она мать-роженица всего сущего, в том числе и богов, а следовательно, Леля его сестра. На окраинах скифских поселений археологами найдены остатки огромных кострищ со следами жертвоприношений и вырезанными из земли фигурами лебедей. Прыжки через костер характерны для купальских праздников, они же отличают обрядность италиков, с которыми мирно прижились энеты Энея (не их ли это занесенные обряды?). Дары гипербореев всегда завернуты в пшеничную солому — из соломы и чучело Купалы. Гипербореи, по Б.А. Рыбакову, земледельцы. У праславян засвидельствовано сжигание двух кукол — мужчины и женщины, вместе с тем в кострищах найдены человеческие кости. Вспомним, что во время июньскихтаргелий, посвященных Аполлону, "приносились человеческие жертвы: мужчину и женщину, увешав гирляндами, гнали вокруг города, а потом сжигали" ( разрядкамоя. — Ю.П.). "Возможно, что этнографическая кукла, — пишет Б.А. Рыбаков, — отголосок исторических человеческих жертвоприношений. Об этом свидетельствуют песни, сопровождающие похороны Купалы". Как известно, Аполлон каждый год отправляется на север в колеснице, влекомой лебедями. Это его ритуальные животные, они неразрывно связаны с водой, необходимейшей частью купальских празднеств, где вступают в противодействие огонь и вода. По Евсевию, Аполлон — "бессмертный огонь". Таким огнем у славян назывался ритуальный огонь, добываемый трением специально для культовых празднеств. К тому же Аполлон был рожден посреди воды — по злому умыслу Геры земля не должна была его принять. Интересен мотив лебедей. Теперь самое время вернуться к союзнику Энея, вождю венетов Купавону. Эта фигура также далеко не случайна. Не случайно через его земли поступают на юг дары гипербореев. Вергилий изображает Купавона в шлеме с лебедиными перьями. Его отец Кикн не что иное, как Лебедь, в которого он превращен. Здесь можно вспомнить древнеславянский женский головной убор «кику», глагол «кикать» — кричать по-птичьи, и греческое «кикнос» — лебедь. Но Купавон не просто вождь местного племени. Оказывается, на севере Италии долгое время сохраняется культ божества Купавона, сходный со славянским культом Купалы. Наводит на размышления и близкое к славянскому обозначение воды — «вада». Спутник Аполлона волк, да и сам он носит эпитет «ликийский», т. е. волчий, он выступает как повелитель волков, а то и оборотень, превращающийся в волка. Мы хорошо знаем, что волк-оборотень один из основных персонажей славянской мифологии, доживший в сказках до наших дней. А в вышеупомянутых кострищах часто находили кости, напоминающие собачьи или волчьи. Аполлон покровитель поэтов и музыкантов. По запискам Аристотеля и других авторов известно, что «варвары» слагали свои законы в виде песен", чтобы они не забывались, передавались из поколения в поколение — ведь письменность им была неизвестна. Речь шла не только о «законах», но и о исторических племенных преданиях, обрядовых культовых песнопениях, эпических произведениях. Более поздние из них г былины, читавшиеся нараспев, знакомы и нам. Бог таких «варваров» естественно казался древним грекам покровителем народных певцов, боянов, а затем трансформировался в покровителей поэтов и музыкантов вообще. Сходны и светоносные функции Аполлона и Купалы, определяемые двойственной природой поклонения солнцу. Оба они являются божествами солнца и света, и вместе с тем не олицетворяют небесного светила — для этого есть соответственно: Гелиос и Хоре. Тема солнца полностью пронизывает купальские обряды, вплоть до огненного колеса, котрое спускают под откос в реку. Для Купалы характерны темы целебных трав, скота, угадывания и розыска кладов, змей, "близнечного мифа" (брат и сестра близнецы, Иван-да-Марья и пр.). Аполлон — целитель, пастух, гадатель, змееборец (он убивает чудовищного Пифона), и наконец, он брат-близнец Артемиды. Причем именно позднее проникновение в Средиземноморье устраняет из аполлоно-артемидовского мифа мотив инцеста. Зато они оба, Аполлон и Артемида, «стреловержцы» и «луконосцы», что заставляет вспомнить и про малоазийские племена, соперников ахейцев, и про "варваров)"-северян вообще — в сознании греков (да и на самом деле) они, «варвары», с древнейших времен и до поздних скифов, искусные лучники. Заслуживает внимание обязательное участие и важная роль, как в купальских обрядах, так и аполлоновых торжествах, девушек — гиперборейки специально прибывают на Делос издалека, а на Купалу костер разжигают девушки и ходят потом по полю с факелами в руках (обряд сохранился вплоть до XX века). Кстати, в купальских песнях не только жертвенное чучело, но и сам костер называют «купалой», что говорит о неоднозначности и глубине этого образа. Чучело может называться как угодно, в частности. Морена (от «мара» "смерть"). И если внимательно рассмотреть всю обрядовую сложность купальского празднества, то без всякого сомнения можно сказать, что сравнивать Купалу как такового и соломенную куклу можно только как целое и частное, как божество и приносимую ему жертву.
      Вернемся еще раз к Купавону италийских венетов.
      Культ поклонения Купавону географически лежит между ареалами поклонения Купале и Аполлону, к тому же это середина и связующая область на пути гиперборейских даров. А если прислушаться к звучанию, то можно заметить, что на слух Купавон нечто среднее между Купалой и Аполлоном, которые сами по себе кажутся не очень-то схожими. Но лишь на первый взгляд между ними нет лингвистического единства. Распространенное «Аполлон» попало в Россию через Францию, а потому приобрело свойственное французскому языку ударение на последнем слоге. В греческом же языке «Аполлон» ('Аполлон) имеет ударение на втором слоге, как и в английском — вспомним: "Союз — Аполло". Сопоставление с английским вариантом звучания слова подтверждает мысль о нетвердости «н» на конце. Тем более что славянское носовое «он», «ан» при развитии языка постепенно пропадало — отсюда Купала-Купало. Но во время переноса имени на греческую почву оно ("он", "ан") было и потому сохранилось в греческом варианте. Зафиксированное лингвистами превращение дифтонгов «оу», «ау» в «у» и другие гласные, постоянный переход «а» в «о» и наоборот позволяют нам приблизительно реконструировать праславянское звучание имени Купала, как Коуполо (н) — Кауполо(н), с носовым «н» (читается примерно так: Кополо-Каполо-Куполо). Удвоение — это свойство сонанты «л» ("л" — "лл"). Утрата первой согласной характерна не только для греческого языка — например, «Италия» первоначально звучало как «Виталия» — Vitalia. В греческом же языке такие утраты типичны, и не только для одной согласной, но и для двух. Характерно и начальное «А», особенно для «занесенных» богов и героев, имеющих негреческое происхождение (Афродита, Арес, Артемида, Афина, Адонис и др.). Особо следует учесть тот факт, что имя нового божества воспринималось на новой почве не по смыслу (например, Гея — "земля"), а как имя собственное, пришедшее уже готовым и не требующим осмысления — поэтому оно и не этимологизируется из греческого языка, поэтому оно и подвержено искажениям. А вот сыновья Аполлона, родившиеся на местной почве, вполне объяснимы: Аристей «наилучший», Кикн — «лебедь» и т. д. Из вышеизложенного становится объяснимой трансформация праславянского "Кополо(н)" — в русский как «Купала»; в древнегреческий, а затем греческий как «Аполлон».
      В славянском «Купала» заключен более ранний, индоевропейский корень «кир-» со значением «кипеть», «вскипать», "страстно желать". Этот корень прослеживается и в латинском «cupidb»: «вожделение». Такая этимология соответствует как Купале с его брачными обрядами, так и архаичному Аполлону, далекому от сдержанности и воздержания. Аполлон вечно молод, молод и Купала вместе со своими поклонниками, приходящими на купальские игрища не в качестве зрителей, а участников, оба божества юных. Мотив умирания и воскрешения Купалы, как символа плодородия, воплощен и в олитературенном мифе об Аполлоне, который спускается в Аид (умирает), а затем возвращается обратно (воскресает). Б.А. Рыбаков называет Аполлона "сезонным богом", связывая основу мифа с идеей зимнего перерыва в развитии семян и растений, а затем их расцвета весной.
      В том, что Купала не только исторически, но и этимологически старше Аполлона, нет ничего странного. В лингвистике есть версия (не менее обоснованная, чем остальные), по которой славяне, как прямые наследники древних индоевропейцев (прародина славян созпадает с областью формирования индоевропейской общности), сохраняют больше архаических черт, и их отрыв от праязыка не носит такого характера, какой бывает при дальних переселениях, ведущих к изоляции от прародины. Но язык не отделим от народа-носителя, а потому архаичные представления о внешнем мире и архаичные божества в памяти славян сохранились, если можно так выразиться, в более первозданном виде. Пример тому Кополо-Купала.

ДОРОГИ БОГОВ

      Так откуда все-таки пришел Аполлон в Грецию — с севера или с востока? Для того, чтобы прояснить этот вопрос необходимо перейти от богов к людям, к народам, пронесшим своих кумиров через пространство и время. Для начала отправимся в Северное Причерноморье середины II тысячелетия до н. э., не забывая о том, что ираноязычных племен в тех краях, по всей видимости, еще не было. Они пришли позже, вслед за другим народом, и потому называли себя по отношению к нему «пара» «младшие». По свидетельству Страбона, оба побережья Черного моря, и Северное и Южное, были тесно связаны между собой напрямую через море еще со времен позднебронзового века. Не были закрыты для контактов и торговли другие пути: морские вдоль побережий и сухопутные в обход моря с обеих сторон западной и восточной. Для Ахилла не составило труда сменить родину на «далекую» Фессалию, основательно прижиться там, а позже возвращаться в свои края. Напомним заодно, что малоазийские венеты жили не только в Троаде, их география довольно-таки широка, скажем, Аятенор со своим войском пришел из Пафлагонии, области, расположенной на южном берегу Черного моря непосредственно напротив Таврии (нынешнего Крыма). Стоит ли удивляться наличию Лады в Малой Азии, если культ коня, свойственный малоазийским венетам, присутствует в более отдаленных местах — у венедов Прибалтики и славян по всему ареалу их расселения.
      Неслучайно наш поиск начался с Трои, с Малой Азии. Общность культур протославян и малоазийцев прослеживается еще с энеолита, и позже она не пропадает, не заглушается ни временем, ни контактами с иными этническими группами. Погребение Гектора, описанное в «Илиаде», тризна, погребальный костер и все сопровождающее это действо не могут не привести на память славянские погребальные обряды, сохранявшиеся до Х-XII веков н. э. и имевшие почти трехтысячелетнюю историю, т. е. уходившие в середину II тысячелетия до н. э. Они более, чем похожи, они совпадают до мелочей, как, например, курган Патрокла (товарища Ахилла, тоже "тавроскифа") и черниговский курган Х века н. э. "Черная Могила" или описание погребения русса у Ибн-Фадлана. В Х веке н. э. мы встречаем в войске Святослава под Доростолом то же трупосожжение с жертвами и возлиянием вина. Причем Лев Диакон Калойский, описавший события русско-византийской войны, так и говорит, что приняли они, руссы, эти "эллинские таинства" от товарищей Ахилла.
      Мы уже останавливались на присутствии в Северном Причерноморье скелетов. Этноним этот дожил до середины V века до н. э., когда его засвидетельствовал Геродот. Но история сколотов значительно древнее — вспомним про воинственные племена, упоминаемые Х.Коте. И если праславянские племена Подунавья шли на Балканский полуостров с севера, то их сородичи, обитавшие восточнее, продвигались в Малую Азию в том же направлении, с севера на юг, используя все вышеназванные пути или один из них, наиболее удобный. В принадлежности сколотов к праславянам сомневаться не приходится, это убедительно доказал академик Б.А. Рыбаков. Присутствие предков в Северном Причерноморье и Таврии глубоко залегло в народной памяти славян — именно там располагался так называемый «ирий», загробный мир более поздней славянской мифологий, "райская земля", лучше которой ничего на свете нет". А ведь именно в такой форме сохраняется память о прародине у народов, выходящих из последней стадии доклассового общества.
      На юг с одной обширной прародины вели два пути, а значит существовало два основных направления проникновения в Средиземноморье славянских народов, а с ними и культов славянских богов. При таком объяснении проблемы — откуда пришли в Грецию чуждые боги, с севера или с востока, из Подунавья или из Малой Азии — становится ясно: с обеих сторон и примерно в одно время — в середине II тысячелетия до н. э. Однако не следует понимать, наверное, этот процесс как великое переселение народов. Значительно большая, основная масса праславянства оставалась на прародине. Но наиболее подвижная, молодая, раннедружинная прослойка устремлялась в оживленные и богатые приморские области. Процесс характерный для всех индоевропейских народов того времени, и исключать из него представителей праславян, одного из крупнейших этнических массивов древней Европы, нет оснований, тем более что и археологические данные позволяют нам судить об этом. Современные исследователи показали, что на долгом, многотысячелетнем пути славянства были и взлеты и падения, и раннегосударственные образования задолго до Киевской Руси. Лингвисты также вычленяют тот период, как историческую эпоху со значительными сдвигами в экономике и социальной структуре племен (выделение воинов и вождей). Славянские термины, связанные со скотоводством, в частности, для той эпохи распространены "от Адриатики до Архангельска".
      Итак, по всей видимости, носителями культа божества (Кополо), сохранившего в себе основные черты покровителя пастухов и земледельцев, была племенная молодежь. Отметим сразу, Б.А. Рыбаков считает, "что исходная точка многообразного облика Аполлона связана со скотоводческой пастушеской средой". Молодые воины-пастухи двигались на юг, вовлекая в это движение другие народы, точнее, соответствующую им часть этих народов (возможно, они сами в качестве субстрата были вовлечены в это движение). Правильнее было бы говорить не об едином, одновременном переселении, а о целом ряде малых вторжений на протяжении веков. Вовлеченные в процесс "культурной интеграции" и оседая на новых землях, пришельцы частично ассимилировали местное население, подвергались сами ассимиляции, привнося при этом элементы своей культуры.
      Что же двигало переселенцами? И почему они отрывались от своего народа, от "своей земли" и устремлялись в далекие края? У них не было как таковой своей земли, а сама жизнь мыслилась бесконечным, медленным движением. В середине II тысячелетия до н. э. закончилось расселение по Европе кочевых пастушеских племен, в том числе и праславянских. Земли Подунавья, бассейны Одера, Вислы, Днепра, а также Северное Причерноморье были ими прочно заняты, включая и промежуточные территории. Благодаря длительным контактам древних индоевропейцев, еще не успевших резко обособиться друг от друга, земли к югу не были неведомыми краями (вспомним о направлении балканских экспансий), и они всегда представлялись привлекательными. В то же время резкое увеличение численности племени, происходившее на фоне возрастающего материального благополучия как результата оседлости, заставляло отправлять часть молодежи "на новые места жительства". Безусловно, действовал и фактор, определяемый для более поздних времен термином «казачество». Не исключено, что в пограничных районах происходило слияние с иными этническими группами, например, фракийцами или венедами. Последние или сами являлись частью славянского мира или были в значительной мере ославяненными кельтами. Некоторые ученые считают, что уже на самых ранних этапах своего развития праславяне были смешанным народом, чем объясняется в дальнейшем их отличительная черта способность к ассимиляции и ассимилированию.
      Единство праславянского населения на огромной территории подтверждается как ареалом распространения археологической культуры "шнуровой керамики" (она же культура "боевых топоров") и культуры "курганных погребений", связанной с культурой тшинецко-комаровской XV–XIII веков до н. э., так и более поздних пшеворской и зарубинецкой. Заслуживает внимание, что, скорее всего, даже на юге между скелетами и праславянами Подунавья ни территориального, ни этнического разрыва не было. В промежутке между ними лежали земли «таинственных» агафирсов. Но настолько ли они таинственны? Попробуем разобраться с ними, как с частным случаем "культурной интеграции". Геродот доносит до нас греческую версию легенды, по которой Геракл, в поисках потерянных им Сясов Гериона, прибывает в скифские земли, где встречается с женщинойзмеей. От нее у Геракла рождаются трое сыновей: Агафирс, Гелон и Скиф. Исходя из легенды, в родстве этой троицы сомневаться не приходится. В этнической принадлежности гелонов и скифов того времени тоже сомнений нет — это праславяне с возможными включениями и иных этносов. Скифы-кочевники, ираноязычные, появятся в здешних местах значительно позднее. Нет сомнений и в сколотской версии легенды: суть прежняя, хотя братья и носят другие имена — племена их родственны. Приглядимся к агафирсам внимательнее. Геродот пишет об общности жен у них, обычае наносить на тело татуировку и красить волосы в синий цвет. Последнее возможно только в том случае, если агафирсы светловолосы. Стоит вспомнить Юлия Цезаря, упоминавшего бриттов, у которых также был обычай краситься в синий цвет. Еще в прошлом веке А.К. Толстой обратил внимание на то, что в Британию заодно с Генгистой и Горсой попал славянский Чернобог. Как мы знаем, боги сами не ходили. Толстой призывал "отказаться от формального понимания истоков русской культуры и мироощущения и обратиться к глубинной истории индоевропейских народов". Но вернемся к агафирсам. По Геродоту, татуировка и ее густота, плотность рисунка на теле, говорили о знатности и социальном положении. В описании русов Ибн-Фадланом, в котором много сходного с геродотовскими заметками по части обычаев, есть такое: "И от края ногтей иного из русов до шеи имеется собрание деревьев, изображений и тому подобного". Речь, конечно же, о татуировках. Где мы можем встретить агафирсов еще? Оказывается, на Делосе, у алтаря Аполлона. "И с шумом алтарь окружают толпы дриопов, критян и раскрашенных агафирсо в", — свидетельствует Вергилий в «Энеиде». Агафирсы не только участвуют в обрядовых празднествах, посвященных "пришельцу с севера", но делают это совместно с нашим старым знакомым, Энеем. Попытки привязать этнически агафирсов к фракийским племенам до сих пор успеха не принесли. К тому же, у фракийцев не было культа, сходного с аполлоновским. Возможно, агафирсы и были чем-то близки этнически фракийцам, возможно и нет. Однако контакты с Фракией безусловно были, достаточно вспомнить фракийского царя Реза с его войском, защищавшим Трою, и то, что многие переселенцы из Малой Азии перебирались в новые места на фракийских кораблях, когда те возвращались на родину. Вместе с тем фракийцы были достаточно хорошо знакомы грекам, чтобы те их не путали с гипербореями и прочими народами. Мы не ставим перед собой задачи вычленения из праславянской массы отдельных субстратов, имевших на определенном этапе свой путь развития. Важно то, что другие этносы в зоне влияния сливались с коренным населением прародины славян, впитывали в себя элементы культуры (закономерно шел и обратный процесс) и в дальнейшем уже являлись распространителями этих элементов наряду с самими праславянами. Прокопий Кесарийский в своей "Войне с готами", например, писал, что анты и славяне были когда-то одним народом и что в древности славян называли спорами ("рассеянными"). Он приводит свою трактовку такого названия. Но вероятнее будет предположить, что "рассеяны они не потому, что живут отдельными поселками" (так же жили и другие народы "рассеянными поселками ли, городами" — одно и то же), а потому, что они рассеяны по земле, по другим странам, что могло происходить в результате постоянного проникновения праславян в другие этносы, разноэтнические образования. Вся трудность розыска представителей праславянства заключается в том, что оно было бесписьменным, а потому не сохранило собственных этнонимов. В историю же народов, обладавших письменностью, праславяне входили, как и другие общности и их части, под различными, часто меняющимися названиями. Вторая главная причина заключается в том, что праславянам было свойственно трупосожжение на протяжении двух с половиной тысячелетий — это существенно затрудняет работу антропологов. И тем не менее, история протославян-праславян-славян с каждым десятилетием развития науки не только отодвигается все дальше в глубь времен, но и расширяется географически.
      Таким образом, и этническая цепочка: энеты — венеты праславяне Подунавья — венеды — сколоты, и географическая: Малая Азия — Эгеида — Балканский полуостров — Северная Италия — побережье Балтики — Поднепровье — Северное Причерноморье, замыкаются. В центре замкнутой цепи на огромных пространствах раскинулась, древняя прародина славян с культом Лады-Лели-Кополо, глубоко архаичным по своему характеру.
      В восточной, южной и западной пограничных зонах этой области почитаются более «современные» Лето-Артемида-Аполлон. Чем же объясняется разница между божествами и их культами, если они имеют общие корни? По Б.А. Рыбакову — "расщеплением единства, благодаря вовлечению в разные сферы влияния" и, прежде всего, уже упомянутым расслоением самих праславян. Для тех, кто остался на прародине, Кополо по-прежнему мирный бог, отвечающий за плодородие, скот, благосостояние и солнечный свет. Переселенцы же вкладывают в старое божество и новые качества. По Ж. Дюмезилю, всех основных богов индоевропейского пантеона можно разбить на три группы, соответствующие основным их носителям внутри племени: первая — боги магии, культа и закона, вторая — боги насилия и физической силы (войны), третья — боги плодородия, материальных благ и здоровья. На практике, как показали исследования, все обстояло гораздо сложнее. И часто «бог-труженик» превращался по-совместительству и в «бога-воина» — боги теряли свои функции, приобретали новые или же совмещали и те, и другие. Видимо, так случилось и с Кополо — знаменем переселенцев. Для них самих он оставался добрым богом, заботящимся о благосостоянии и здоровье, и одновременно он же как «бог-воин» вел их в походах. Для племен же, подвергшихся экспансии с севера, Кополо был тем самым «губителем», каким запомнился "микенским грекам". Но прошли сотни лет — ив сознании потомков аборигенов и поселенцев действует уже нечто обобщенное: Аполло, который сразу и губитель, и целитель, и свой, и чужак. Память спластовалась, выковала странный, необъяснимый с точки зрения эволюции на местной почве образ. Усиливается этот образ тем, что идет в Эгеиду и с востока, из Малой Азии, где уже успел усвоиться, как освоились там и переселенцы-сколоты-тавроскифы, влившиеся в родственные индоевропейские малоазиатские племена. Отдельные «кополо», пришедшие с территории прародины разными путями, сливаются в Средиземноморье в единого, многофункционального бога, который проходит в течение веков основательную творческую обработку на местной почве, в условиях расцвета мифотворчества и культуры в целом, и становится знакомым нам Аполлоном. Еще до этого он вместе с Энеем прибывает в Северную Италию, где он вовсе не чужак, но и не совсем свой, проходит тысячелетие, он поднимается вверх по ступенькам, и наконец, занимает одно из ведущих мест в пантеоне богов могущественной Римской империи.
      У себя на родине Кополо не делает такой блестящей карьеры. Когда-то он был единым и неделимым. Потом его «половину» унесла молодежь племени. На родину доходят слухи о победах племенной молодежи, племенного бога — отсюда и "дары гипсрбореев" — знак почитания кумира, отличившегося в чужих землях, ушедшего с сыновьями, внуками, правнуками… Только и сам кумир становится достаточно чужим — ведь он ушел, а «уход» богов воспринимался вполне реально и конкретно. Прообраз ушедшего, Кополо, каким был на прародине, таким и остался, ему не приписывают далеких побед, потому что он всегда был рядом и продолжал выполнять свои функции. Со временем его будут вытеснять другие, более могущественные боги, и он займет второстепенное место, а еще позже он сольется в понимании людей с ритуальным костром, с самим празднеством и той жертвой, что ему приносили в день летнего солнцестояния, — и превратится в соломенную куклу, сжигаемую на костре.

* * *

      Феб, не стригущий власов… Аполлон сребролукий.
      Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,
      Лук за плечами неся и колчан, отовсюду эакрытый.
      Громко крылатые стрелы, биксь за плечами, звучали.
      В шествии гневного бога: он шествовал ночи подобный.
Гомер «Илиада»

      У читателя может сложиться мнение, что все изложенное является каким-то всплеском фантазии с искусственно притянутыми фактами, что между Купалой и Аполлоном не может быть ничего общего. Но подобная точка зрения и закономерна — она есть результат многолетней односторонней обработки читателя, зрителя, слушателя, не знакомого с трудами выдающихся русских ученых, начиная, пожалуй, от Ломоносова. Разумеется, и в его времена бытовали определенные стереотипы, мешавшие исследователям, ведь сама петровская и послепетровская эпоха, ознаменовавшаяся искусственной германизацией как науки, так и всей жизни, заставляла рассматривать российскую и славянскую историю чужими глазами, порою просто близорукими, а порою и предвзято прищуренными. И тем не менее ученые тех и последующих лет не впадали в догматизм, свойственный ответственным научным работникам 20-80-х годов нашего столетия. Во всяком случае, шли дискуссии, и наблюдатель-читатель мог, как и вся научная общественность, взвесить доводы одной, другой, третьей и т. д. сторон. Обязательного для советской исторической школы противоборства двух и только двух противоположных направлений не было. Да и, наверное, общественности XIX века показалось бы и странным, если бы ей начали усиленно навязывать именно дуалистический антагонизм.
      А ложные представления, сидящие в нашем сознании, — ох как сильны! Взгляд со стороны, ставший в 20-80-х годах нашим единственным взглядом, начал прививаться задолго до того. И не без помощи, как это ни покажется нам странным, античных и раннесредневековых историков.
      Мы зачастую называем довольно-таки обобщенно жителей многих частей света: африканцами, австралийцами, азиатами и так до бесконечности. Но ведь там проживают самые различные народы, иногда имеющие больше различий между собой, чем общего.
      Примерно так же античные авторы делили европейских «варваров» на две категории: германцев и скифов, не выделяя составные части, а если и выделяя, как Геродот, то лишь со слов, по рассказам самих «варваров», а точнее, какой-либо одной части «варваров».
      Византийские авторы, как прямые продолжатели своих античных предшественников, повторяли вслед за теми: германцы, скифы… Славян, как непосредственно славян, они воспринимали, когда те контактировали с самими византийцами, и как часть населения, входившего в империю. Но стоило их взгляду преодолеть границы империи и пограничные области — и снова сплошь и рядом появлялись безликие «скифы» и «германцы».
      Единственной, пожалуй, попыткой разобраться со славянами извне было сочинение византийского императора Константина VII Багрянородного (Порфирогенета) "Об управлении империей", составленное в 948–952 годах и впервые изданное за годы советской власти в 1989 г. Славянам Константин посвятил небольшую главку, написанную им по рассказам русских торговых людей. Из этого труда явно следует, что для историков Византии и в целом для ее авторов славяне севера оставались загадкой, «скифами». Очень характерно воззрения современников выражает, например, такой византийский автор как Лев Диакон, с «Историей» которого, написанной во второй половине Х века, мы опять-таки сумели познакомиться лишь в 1988 г. благодаря издательству «Наука». По представлению Диакона — древляне являлись германским племенем, то есть были «германцами». Очень типично. И в комментариях не нуждается!
      Мы не будем вдаваться в детали того, как складывался "взгляд извне", — это сложнейшая проблема, заслуживающая отдельного исследования. Скажем лишь, что прививался он из века в век. Мы и сами не заметили, как стали называть, например, Российское государство XVI–XVII веков Московией, а его жителей московитами. Почему?! Ведь наши предки того времени не называли себя так. Но мы почему-то позаимствовали обобщенное название у заезжих иностранцев, которые для себя, разумеется, имели право придерживаться каких-то своих названий и определений. Зачем?! Причины были. В какой-то мере и субъективные и объективные. И этот взгляд со стороны, "взгляд извне", оценка глазами как коммивояжеров и наемных ландскнехтов, так и вполне добросовестных западных ученых и путешественников по России восторжествовал. Мы начали смотреть на историю страны с "того берега", забывая о том, что берег может быть и крут, и высок, и хорош, но все же он несколько удален, нужна подзорная труба — но и в нее ведь не все углядишь.
      Тяжело избавляться от ложных представлений. Но нам никуда не деться от этого. Идеальным вариантом было бы совмещение всех «взглядов», оценок со всех сторон, в том числе и изнутри. Честно признаемся, нашей да и мировой науке пока еще далеко до идеала.
      И раз уж мы коснулись проблемы «скифов», то вернемся к легенде о трех царских братьях — как мы помним, в греческом варианте это были сыновья Геракла. Теперь же на очереди скифский вариант.
      О полиэтничности «скифов» мы говорили ранее, ссылаясь на академика Б.А. Рыбакова. И все же горы литературы как научной, так и художественной уверяют читателя, что все скифы были иранского происхождения. Избавиться от подобного заблуждения не так-то просто. Рассмотрим саму легенду. У царя Таргитая было три сына: Липоксай, Арпоксай и младший Колаксай. Сам Таргитай был первочеловеком, рожденным от верховного божества (в передаче Геродота это Зевс, но, разумеется, у «скифов» было свое название божества) и дочери Борисфена-Днепра. Во времена правления сыновей с небес упали на землю золотые предметы: плуг с ярмом, секира и чаша. Двум старшим братьям не удалось овладеть дарами, потому что при попытках приблизиться к ним, братья испытывали жар — словно золото раскалялось и горело. Все взял себе младший брат Колоксай. В результате земли скифов были поделены на три царства. И главное царство — золотое, принадлежало счастливчику Колоксаю. От него пошли все скифские цари.
      В русском, и шире, славянском фольклоре излюбленный мотив — это соревнование трех братьев. Выигрывает всегда тоже младший. К числу наиболее популярных сказок принадлежат сказки о трех царствах. Они разные в разных вариантах, в разных местностях. Наиболее часто встречаются такие их определения: "Царство медное, царство серебряное и царство золотое". "Золотое царство" достается всегда младшему.
      На схожесть славяно-скифских мотивов внимание обратили очень давно. Но, исходя из бытующего и по сию пору мнения, что скифы-иранцы "бесспорно старше славян", выводы делались однозначные: славяне позаимствовали мотивы и детали сказок у иранского происхождения скифов-кочевников или, в крайнем случае, у потомков иранских скифов — аланов, предков осетин. При этом обращалось внимание на странные факты типа такого: почему вдруг в сказаниях и легендах кочевников, не державших в руках плуга и вовсе не собиравшихся переходить от скотоводства к земледелию" с дебес вдруг падает плуг с ярмом? Исследователи замечали это несоответствие, но старались закрывать на него глаза: мало ли чего, дескать, не бывает! Но представим себе на минуту ситуацию сходного типа: земледельческая среда, скажем, славянская, множество сказаний, преданий и тому подобного, а самое главное предание о первочеловеке, основателе выглядит следующим образом — "и упали на землю младшему сыну золотая пирога и золотая острога…" Вероятно? Не очень! Так же и с кочевниками. Ни одному из кочевых сказителей не пришло бы и в голову одарить соплеменников "небесным плугом", пусть даже и золотым.
      Что же касается передачи славянам мотивов иранских сказок, доказательствами мы не обладаем. С одинаковой уверенностью можно пока говорить и о таком процессе, и о процессе обратном, как и о процессе развития схожих псегов, имевших один ствол-корень.
      Но не это главное. Упоминавшемуся уже нами Х.Коте удалось установить, что имена братьев: Липо-, Арпо-, Коло- не являются иранскими, но принадлежат древнейшему земледельческому населению, проживавшему в областях Днепра задолго до прихода туда ираноязычных скифов. Лишь завершение, искусственно добавлявшееся к именам, — ксай, то есть «царь», «вождь» — имело возможно скифо-иранское происхождение. Но эта прибавка дела не меняет, так же, как не меняло дела, скажем, приставленное к венценосцам России, Австро-Венгрии, Германии, Франции латинское «император».
      От Колоксая пошли все племена сколотов. Само имя практически и не требует для нас перевода — это и «круг», и «колесо», и «солнце». Колоксай — солнечный царь или царь-солнце. Он и рождается при заре, связан с восходом солнца. Заманчиво было бы провести тут параллель с имеющими отношение к солнцу и свету Кополой и Аполлоном. Но, как мы подчеркивали, последние непосредственно солнца не олицетворяют, у них СБОИ функции. А вот в Ипатьевской летописи в записи, датируемой 1114 годом, говорится о "цесаре-солнце, сыне Сварогове, еже есть Даждьбог". Можно вспомнить и "Слово о полку Игореве", там русские князья именуются потомками Даждьбога, то есть прямыми наследниками «царя-солнца».
      Продолжим взыскания и присмотримся, где еще мог оставить следы наш герой Кополо-Аполло. И к слову, сразу же отметим, что наивно-простецкая этимология, проникшая во многие справочники, учебники да и околонаучные издания, нас занимать не будет. Ибо еще можно как-то предположить, что у слов «купаться» и «купала» могли быть в пяти-шеститысячелетней глуби общие корни, но выводить «Купалу» из глагола «купаться» и наивно, и глупо. Потому, что стоит только пойти по ложному пути, как мы тут же окружим себя сонмом словечек-выродков, сочиненных нами самими: "купать — Купала, летать — Летала, сочинять — Сочиняла, спать — Спала, воровать — Воровала, таскать — Таскала". И единственным, пожалуй, по отношению к подобным этимологам, жизненным словопорождением будет следующее: "охмурять — Охмуряла"!
      Мы же будем исходить не из схожести звучаний, а кз более основательных положений. Где еще можно найти родственников Кополы?
      В греческой, римской, славянской мифологиях мы немножко сориентировались. В германо-скандинавской вот так сразу двойника обнаружить не удается — то ли сам образ божества загас, был утрачен при переселениях, то ли он как-то сильно видоизменился и мы не можем его. опознать. В чем причина, трудно сказать. Может, и в том, что большая часть мифологических образов и сюжетов стали известны исследователям не от самих германцев, плохо сохранивших предания, а от окружающих их народов. Гадать не будем. Но и упускать из виду тоже, ведь иногда искомое лежит совсем рядом, и оно вовсе не виновато, что мы бродим вокруг да около с завязанными глазами.
      Мифология кельтская? С налету также не разберешься. Но кое-что выявить удается. Вспомним о связи Кополо-Купалы о волком и собакой, о «волчьих» функциях Аполлона. О способностях всевозможных волкодлаковоборотней. Постоянно рядом с божествами юных охотников-скотоводов, при случае исполняющих и воинские обязанности, присутствуют эти волко-собаки. Даже когда скотоводы (еще раз подчеркиваю — не кочевники поздних времен, а именно индоевропейцы и их всевозможные потомки в моменты расселения. — Ю.П.) оседали на земле, превращаясь уже по большей части в земледельцев, этот образ волко-собаки играл в их сознании огромную роль. Охранитель, бесстрашный, яростный воин? Наверное, да. Мы знаем традиционные маски с волчьими мордами и зубами. Не в этом ли и разгадка оборотничества? Не в ритуале ли превращения путем переодевания на какое-то время в волко-собаку? Например, перед боем, перед охотой, чтобы разъярить себя, поднять боевой дух? Во всяком случае, мы знаем, что племенная молодежь охотно сравнивала себя с волками и собаками, пыталась подражать этим хищникам. И в этом была очень схожа на больших пространствах, заселенных как славянами, так и германцами, кельтами, древними греками и прочими.
      Вожди и цари не гнушались носить имен "повелителей собак" или "хозяев молодых собак". Подразумевалось, конечно, что «собаки» — это и есть их смелые воины, бесстрашная племенная молодежь. Такие эпитеты носили и короли вандалов, и германо-скандинавские конунги, и… по мнению Х.Коте, тот самый Колоксай, родоначальник сколотов, в чьих землях обнаружены археологами в ритуальных кострищах волчьи и собачьи кости. Он тоже был "повелителем молодых собак", воинов-оборотней.
      Мы видим, что все это не случайное совпадение. Не случаен даже такой, казалось бы, простенький факт, что медное, серебряное и золотое царство охраняют собаки, чудовищные псы, — по логике вещей именно так и должно оно быть. Ну, а кто же еще должен охранять золотые дары, полученные «царем-солнцем», как не его верные "молодые собаки", псы-оборотни?!
      Наш Кополо, как и его внучек Аполло, одновременно — и псы и повелители псов. А у кельтов мы встречаемся с неким Ку Холином, то есть "псом Холина". Он исполняет при своем хозяине функции именно такого «пса-воина», «пса-охранника». Негусто? Но, пока — то, что есть. Откуда попал в мифологию кельтов этот герой, чье имя в подавляющем большинстве случаев пишется вместе, то есть как бы теряя смысловое значение: Кухолин или Кухулии.
      Глубинным и самостоятельным этот герой быть не может, маловероятно. Во-первых, он приходит со стороны, как бы внедряется в мифы кельтов. Во-вторых, чисто кельтского прообраза у него нет, как нет и такого прообраза, вынесенного самими кельтами из времен общеиндоевропейского единства. В чем же дело?
      Можно предположить, что теоним проник к кельтам из исходного места в ту пору, пока еще существовало носовое «н». Вспомним, Кополо(н) — Аполло-н. В этот ряд можне было бы поставить и подогнанное кельтами под привычное и понимаемое словосочетание имя Кухолин. Во всяком случае, основа каждого слова, согласные, не так уж и рознятся: к-п-л-ник-х-л-н. Но это может быть пока лишь на уровне нашего предположения, не более.
      Тут не столько лингвистика обращает внимание наше на сходство, сколько функциональное тождество. Кухулин — плод инцеста. Знакомый мотив, не правда ли. Он владеет магическими приемами, умеет перевоплощаться. О том, как способно преобразовываться имя, можно судить по его хозяину — Холину-Хулину-Куланну, кузнецу, которому служит «пес». Этот герой этимологически не так далек от наших старых знакомых. Да и на слух, которому, правда, не всегда доверяем, где-то совсем близко вертятся, если не в одном ряду, так неподалеку: Кополо(н) — Купавон — Аполло-н — 0'Куланн — Кухоланн — Кухолин.
      "Пес" посещает загробный мир. Это тоже кое-что подсказывает нам. Но мало. Всего этого очень мало для более-менее сносных выводов, все слишком призрачно и абсолютно бездоказательно.
      Может быть, есть еще хоть что-то, хоть какой-то признак, который если и не позволит нам провести отождествление, так хотя бы выведет на новый отрезок пути?
      У кельтов есть легенды о "стране блаженных" — Аваллоне. Для греков, как мы знаем, Аполлон тоже выходец из страны особого народа, Аполлонии. Память о предках, о прародине? Аваллония кельтов — одно из наиболее архаических воспоминаний-легенд. Ирландское «абал», как и валлийское «афал», означает «яблоко». А сама страна — "яблочный остров", где обитают бессмертные, в основном, почему-то женщины. Может быть, так трансформируются воспоминания о материнском крове, материнской земле. Гадать не будем.
      Мы все время скользим рядом с чем-то нужным нам, ко никак не можем уцепиться хотя бы за краешек — все настолько зыбко, что рассыпается в руках. И все же мы видим, тут есть нечто.
      Кельты — народ в индоевропейской семье настолько своеобычный и неповторимый, что если к ним и попадало что-то образы, мотивы, теонимы — все менялось до полнейшей неузнаваемости, даже вынесенное из общих глубин родства у них оказывалось настолько трансформировавшимся, что в концов не отыщешь. А все же…
      В "Похищении быка из Куальгне" Кухулин описывается основательно. Есть, скажем, такие строки:
 
Во глубине его грозных очей
Сверкают семь драгоценных камней…
Когда над колесницей боевой
Вздымает он лик искаженный свой.
 
      Достаточно грозное, гневливое божество. "Похоже на то, что описывает Гомер и приводим мы в эпитете. Грозный бог! Гневный бог!
      Описание того, как Кухулин вводит себя в ярость перед сражением с четырьмя войсками Ирландии, впечатляет и превосходит гомеровское — когда Аполлон в гневе бросается на помощь избранникам.
      Заметим, что воины-кельты были собирателями престижных трофеев — человеческих голов, черепов, исследователи допускают и распространенное среди них людоедство. Но главное, черепа.
 
Вижу безумца страшный улов:
на подушках колесницы девять голов!
 
      Так повествует сага. Помимо всевозможных прочих украшений Кухулин носит на себе связки черепов. Что поделать, таковы были вкусы.
      Совершим небольшой экскурс во времена очень отдаленные. По мнению ряда ученых, еще задолго до отпочкования индоевропейской общности от чего-то более емкого в этническом плане, от какой-то предыдущей общности, существовала ностратическая языковая семья, включавшая в себя индоевропейскую группу или ее эмбрион.
      Ностратическая, то есть «наша», включала также семито-хамитскую, уральскую, алтайскую и другие семьи или группы языков — по части терминологии, как и по самой проблеме пока общего и единого мнения достичь не удалось. Иногда эта языковая совокупность называется надсемьей.
      Мы не будем вдаваться в тонкости. Нам важно, что реконструировав этот праязык, лингвисты установили: понятие «череп» на нем звучало как "к'ап'А". Не правда ли, кое о чем говорящее звучание?
      Имея такой «корешок», мы можем смелее щупать его побеги в индоевропейских языках. Латинский «капут» — "голова, череп". А французское «купель» — "чаша, купель"? Это тот же округлый свод, сферическая полость. Тут же и — вспомним Аполло-Кополо — удвоение сонанты, ведь во французском — «купель» пишется с двумя «л». Ну и, разумеется, «купол» — неважно какой, неба, храма или же, отраженного в жаргонах, «купола-кумпола» — человеческой головы. Мы приближаемся к глубинному значению первослова, основы многих поздних образований. Именно сфера, именно свод, заключающий в себе нечто, — пусть то мозг или мир земной. Здесь сходились представления об едином строении человека и мира.
      И по всей видимости, одно из первоначальных значений теонима Кополо — было очень емкое понятие и о небесной сфере, наполненной светом, и о черепной коробке, под которой для каждого человека, включая и сказителей, мечтателей самого далекого прошлого, будто под небесным сводом, заключался целый мир. Звучит несколько идеалистично. Но человек не всегда был материалистом, да и ныне не везде им стал. Для него попрежнему весь мир прежде всего заключается в нем самом, весь удерживается под его «куполом-сводом», ибо при отсутствии такового пропадает и все остальное — пусть только для него, не для всех. Но для него и этого достаточно.
      Не вдаваясь в философию, мы можем сказать, что нащупываем постепенно искомое. Надо проверить. Где? Как? На ком? А там, где не ощущалось влияния римлян и древних греков, где маловероятно воздействие кельтов. В Индии! В одном из удаленнейших обиталищ индоевропейцев, забредших туда задолго до возникновения мощной европейской культуры и не менее мощного мифологического древа.
      Проверим на древних индийцах, не касаясь их поздних потомков, основательно пообщавшихся с иными народностями. И поможет нам в этом санскрит, один из древнейших языков индоевропейской семьи.
      Итак, «череп» — «капаалам». Листаем санскритскорусский словарь далее: «Капала» — "сделанный из черепа"; «капала» "блюдо, чаша, череп"!
      Мы можем сказать прямо, что, не зная исхода, попали в самую точку: сошлись удаленные друг от друга «чаша» и «череп» — сферическая оболочка!
      Капалин, грозное божество завоевателей Кополон, гневный Аполлон, увешанный черепами Кухулин — случайные ли совпадения? Можно было бы сказать — да, всякое бывает. Но вероятность подобных совпадений для периода в шесть-семь тысячелетий на пространствах, больших лишь для человека и несших на себе — если брать период с V тысячелетия до н. э. по I тысячелетие н. э. — всего-навсего несколько миллионов человек, по всей видимости, исключается. Сомневающийся может сходить на Купальский праздник, лучше где-нибудь в Белоруссии, там сохранилось еще кое-что, и увидеть важнейший атрибут — конский череп на палке, украшенный цветами, гирляндами. Как мы уже знаем, прежде жертвоприношения и черепа были человеческими.
      А если мы поговорим с антропологами, то они нам однозначно скажут, что такое внимание к черепам у древних не случайно. И свидетельств тому бессчетное множество — об этом говорят груды найденных черепов в самых различных местах. На протяжении десятков тысячелетий, если не сотен, излюбленнейшим кушаньем наших предков были человеческие мозги. Впрочем если вспомнить историю с нашим современником — разжалованным африканским «императором» Бокассой, и ныне они составляют рацион некоторых гурманов. Так было, и кое-где так еще есть. Мы не будем зарываться в самую глубокую древность. Но коснуться этого момента мы были обязаны для понимания процесса — без представления о корнях нам предстояло бы ловить призраков в тумане.
      Итак, в основе первообраза грозного Кополо — охотники за черепами, обожествляющие сам череп и его конструкцию, воплощающую в их представлении мир или, попросту говоря, являющуюся для них моделью мироздания и одновременно черепом-чашей.
      С этим прообразом мы забрались значительно глубже, чем намеревались. К моменту индоевропейской общности и расселения скотоводов-пастухов он не был таким ужасным, но он, в несколько трансформированном виде, сохранялся, обрастал мифологической плотью, поэтизировался.
      Только ли в этом суть образа? Лингвистические исследования показали, что рождавшиеся многие тысячелетия назад сочетания звуков, в основном согласных, то есть всевозможные варианты хрипов, шипов, цоканий, горловых щелчков и прочее, разрастались в процессе развития речи пышными букетами и в свою очередь давали корневые основы для все новых и новых слов, понятий, обозначений. Так, по всей видимости, обстояло дело и с изначальным сочетанием согласных «кп-». Об этимологии индоевропейского корня куп- мы уже говорили, это — "кипеть, страстно желать". Образ Кополо, Аполло, Кухолина и прочих как гневных, кипящих яростью богов нами рассмотрен в достаточной степени. Но подтвердится ли он с помощью санскрита? Откроем словарь: совсем неплохая этимология для гневного бога, покровителя поэтов и сказителей-говорунов, сияющего и сверкающего божества света — этакого древнего «феба». Но, далее: «купана» — "кипящий гневом"; «копа» — "волнение, возбуждение, раздражение, ярость, гнев на кого-то"; «копай» — "вызвать гнев, разгневать, волновать, колебать, потрясать".
      Имеются и прочие производные. Но с нас достаточно.
      Нет нужды пояснять, почему значения слов, послуживших основой для теснима Кополо — и его вариантов, сохранились лучше в далекой Индии. Тут сыграли роль: 1. Письменность, появившаяся у индоариев значительно раньше, чем у праславян, славян. 2. Время ухода — значения были унесены практически в чистом виде именно с прародины или, в крайнем случае, со второй, промежуточной прародины, не подвергаясь ни в малейшей степени обработкам в тех районах, которые мы признаем очагами цивилизации Европы, то есть, захода в Средиземноморье не было. Это еще раз подтверждает наши догадки.
      Правда, непонятно куда подевался образ первичного божества во время переноса-перехода, занявшего, по всей видимости, не менее тысячелетия. В ведической мифологии он или не просматривается или мы, как и в предыдущем случае, ищем его с завязанными глазами. В поздних к 'фологиях индийцев мы искать его не беремся, нас интересуют истоки. Вопрос остается пока открытым и ждет своего разрешения.
      Мы же и так получили результаты более, чем внушительные, докопались до глубинного ядра образа, включающего в себя соединение понятий "череп-чаша-свод-вместилище" и "кипение-гнев-ярость-возбуждение". Почему они оказались в одном ядре, в одной отправной точке? Видимо, на каком-то ассоциативном уровне мышления древний человек, предок праиндоевропейцев, знал или ощущал каким-то образом, что эмоции, в том числе столь важные, как гнев, ярость, возбуждение, зарождаются не в груди, не в сердце или еще каком-либо органе, а именно под черепным сводом, в этой самой "чаше-сфере-вместилище". Смелое предположение? Смелое! Но других пока нет.
      Вот в какие дебри мы забрались с нашим КополоАполло. Основа для создания образа была, как выясняется, с древнейших времен. А вот когда появился сам образ, мы так и не ответили. Может, он не попал в Индию именно по причине того, что оформился достаточно четко уже после ухода переселенцев со вторичной прародины, то есть только во втором тысячелетии до н. э.? Могло быть и так. Основа образа — это еще не сам образ. Но для нас важно, что к моменту вторжения "северных варваров" на Пелопоннес во втором тысячелетии до н. э. он был уже достаточно зрелым.

      Мы прошли "дорогами богов" вслед за нашими далекими родичами-переселенцами, заложившими в основание античной культуры один из краеугольных камней — культ божества, ставшего покровителем поэзии и искусств. И теперь, не повторяясь и не углубляясь в рассмотренный уже процесс миграции, мы вправе задаться вопросом: а могло ли такое непростое, растянутое во времени вторжение оставить всего один, пусть и необычайно глубокий след? Могло ли воздействие "северных варваров", столетиями оседавших в средиземноморских краях, ограничиться привнесением одной лишь божественной тройки — Лато, Артемиды, Аполлона или, как их называли на родине. Лады, Лели, Кополо? Ответ, вероятно, должен быть однозначным — нет, не могло! Пришельцы-праславяне, даже если бы они и задались такой целью, не смогли бы оставить часть своих кумиров на родине, а часть прихватить с собой — народные верования не саквояж туриста. И потому у нас есть все основания думать, что при глубинном проникновении в античную, да и в иные мифологии, мы сможем выследить собратьев Кополо, как бы тщательно им не удалось замаскироваться под «греков», «малоазийцев» или кумиров других народов.

КОГО УБИЛ БЕЛЛЕРОФОНТ?

      …Беллерофонту убить заповедал Химеру
      Лютую, коей порода была от богов,
      Нe от смертных…
Гомер, «Илиада»

      Существует мнение, что «Илиада» — это сплав множества вполне самостоятельных мифов и легенд, собранных вокруг одного сюжетного стержня и более того — искусно подогнанных к нему. Сейчас уже мало кто верит, что все в ней создано одним человеком, будь хоть трижды гением. Так или же иначе — не столь важно. Ведь в любом случае в основе самой поэмы и ее песен лежат предания, сказания, существовавшие в Средиземноморье задолго до Гомера и его возможных соавторов.
      Один из таких вставных мифов повествует о герое ахейцев, свершавшем свои подвиги в Ликии. Попал он туда по навету отвергнутой им совратительницы, царской жены. Последняя, извратив события, нажаловалась мужу, и "разгневался царь таковое услыша; но убить не решился: в душе он сего ужасался; в Ликию выслал его и вручил злосоветные знаки, много на дщице складной начертав их, ему на погибель; дщицу же тестю велел показать, да от тестя погибнет". Знакомая история — слабовольный вождь-монарх посылает неугодного погибать куда подале от своего королевства с соответствующей запиской. Примерно так же хотели расправиться спустя много веков с Гамлетом. Ту же схему мы найдем во множестве сказок самых разных народов.
      Звали героя Беллерофонтом. Был он внуком знаменитого Сизифа — основателя Коринфа, и сыном Главка. Царский сын и, следовательно, сам по рождению царь — хотя бы в будущем. Рядом с ним еще множество царей — на Пелопоннесе ли, в Малой ли Азии, в Эгеиде. Кругом одни цари! И до и после! И Одиссей хитроумный, и Менелай златовласый, и Агамемнон "пространновластительный", и Ахиллес благородный…
      Мы как-то привыкли к этому титулу «царь» для племенных вождей Средиземноморья — он встречается сплошь и рядом не только в детских переложениях, но и во всех без исключения научных и научно-популярных изданиях. Мы употребляем его легко и бездумно, несмотря на то, что «цари» зачастую владели войском в пятнадцать-двадцать челядинов и клочком земли в две-три квадратных стадии.
      Как читатель догадался, мы делаем небольшое отступление. Но оно необходимо, потому что мы обязаны научиться смотреть на вещи и события трезво. "Взгляд со стороны" и "любование отдаленным" вплоть до обожествления и, уж как минимум, до «оцарствления», всегда играют не на руку исследователю. И мы очень многое поймем, если задумаемся — почему безоговорочно признаются монархами и самодержцами племенные «царьки» в одних местах и почему ну никак не признают царями властителей других мест? О ком речь? О русских князьях, почти каждого из которых можно было бы сравнить по влиянию и могуществу с римским императором или византийским базилевсом, но которые не удостаивались даже звания «царя». Лишь с Ивана Грозного якобы пошло «царство» на Руси. А до него?
      Разумеется, мы сейчас говорим не о полноте власти и не о классических определениях, под которые, кстати, греческие «царьки» никак не попадали. А о значимости и об оценке! Святослав! Владимир! Ярослав! И те, кто был до них, и те, кто пришел на смену, — ничуть не уступали европейским монархам, а по большей части и превосходили их по всем параметрам. Да что там названные! Практически любой из удельных князей периода раздробленности превосходил и по мощи, и по количеству земли, и по численности населения признанных «царей» и «королей», которые не всегда могли состязаться даже с боярами этого князя. И все же: «князь»! Правда, на Руси существовали свои титулы, и их носители не считали себя обиженными, но опять-таки оценка в нашем восприятии: "царь Одиссей хитроумный" и какой-то там, скажем, князь тверской или рязанский. Первое звучит и порождает гордость. Второе — так себе, подумаешь! Хотя у этого «князька» в одной какой-нибудь деревеньке, о которой он и сам мог не подозревать, разместилось бы все «царство» да впридачу бы и парочка соседних.
      К чему все это говорится? А к тому, что за словами мы должны видеть их содержание. Видеть совершенно четко! Ибо одно дело читать мифы, предания как беллетристические произведения, восхищаясь, соболезнуя героям, сопереживая, превознося и так далее, и совсем иное — представлять этих героев реальными людьми, не впадая в поэтические восторги и понимая, кто перед тобой, что происходит, где происходит, как и на каком уровне. И еще — необходимо научиться по мере сил и возможностей отделять чисто мифологические персонажи от персонажей вполне реальных, исторических, но вместе с тем, видеть и часто встречающееся совмещение тех и других в каком-то герое или группе героев. Сложная задача. Но посильная.
      Многое слилось в мифе о Беллерофонте — «воинственном» и «непорочном». Чего стоит хотя бы история о попытке совращения юного героя сластолюбивой женой повелителя ахеян Прета и всех последующих испытаниях, — выпавших на долю юноши, отвергнувшего любовь "Антии младой"! В ней явно проглядывают корни знакомого нам библейского сюжета об Иосифе Прекрасном и о жене начальника охраны фараона Потифара. Правда, в Египте существовала в свое время сходная сказка о двух братьях. Может, и она легла в основу средиземноморского предания, может быть, было наоборот. Достаточно точно известно лишь, что в Ветхий Завет сюжет попал либо из Египта, либо из Эгеиды через Малую Азию, во всяком случае со стороны, как и подавляющее большинство прочих сюжетов это кладезя народной мудрости древнего мира. Нам и это не столь важно. Мы не будем распыляться, сосредоточим свое внимание на основном.
      Ни в одном из достоверных источников мы не найдем подлинного имени нашего «воинственного» героя. Все поименованы: и Сизиф, v Прет, и Главк, и Антия, и трое сыновей Беллерофонта. Но лишь сам герой вечно скрывается под эпитетом, ибо «Беллерофонтос» — это скалькированное греками словообразование: «Беллероубийца».
      Заметим сразу же, что в более поздних вариациях греческие мифологи и сказители, по всей видимости, пытаясь обосновать прозвище, вводят в повествование некого «коринфлянина», которого якобы герой убивает еще до начала своих подвигов и приключений, причем «коринфлянину» дается явно искусственное имя — Гиппоной. Но мы не будем касаться поздних напластований, чтобы не вносить излишнюю неразбериху. Нам следует брать пример с кропотливой работы реставратора икон, который слой за слоем смывает наносное, ненужное, добираясь до первоосновы.
      Итак, «убийца» известен. Ну а кто же был «убитый»? За что его убили? Где? Когда? При каких обстоятельствах? Зачем? Ни на один из этих вопросов сами греческие сказители ответа не дают ни словом, ни полусловом, ни намеком. Герой ведет самый активный образ жизни: он воюет с племенем драчливых солимов и с воинственными амазонками, одолевает Химеру, совершает множество иных деяний. Но прозывают его при этом почему-то вовсе не Солимофонтом и не Амазонкоборцем, и даже не Химеробойцем. Загадка?
      Мы знаем, что за тысячелетия литературных обработок мифические образы зачастую претерпевали самые невероятные преобразования: хтонические, ирреальные существа, порожденные самой изощренной фантазией и прежде всего страхом перед неведомым, превращались в безобидных леших, домовых, в гармонических антропоморфных героев или же вообще неизвестно во что. И тем не менее, при желании почти всегда можно докопаться до корней.
      Исследователи сходятся на том, что в предании о Беллерофонте явно просвечивает основной индоевропейский миф — сюжет о борьбе бога-громовника, грозового конного божества со змеем-чудищем, стремящимся поглотить дневной свет, солнце или совершить прочие пакости.
      Интерес к Беллеру и его праобразу не снижался и не снижается: и в наши дни появляются интересные публикации. В частности, любознательного читателя можно отправить к статье В.Л.Цымбурского о Беллерофонте, опубликованной в сборнике "Античная балканистика", вышедшем в издательстве «Наука» в 1987 г. Мы же не будем приводить всех мнений, оспаривать их или соглашаться с ними. Для нас главное, это то, что ученый мир признает тождество «беллероубийцы» и бога-громовника, во всяком случае, на первоначальных стадиях развития сюжета.
      Но тут мы вправе задаться вопросом: как же так, ведь у греков есть свой (или почти свой, то есть достаточно "усвоенный") бог-громовержец, законный и коронованный, — Зевс?! По логике мифа и народного сознания во втором громовержце нет ни малейшей нужды.
      Все так. Но мы уже постепенно, медленно, но все с большими основаниями начинаем проникаться излагавшейся выше «кощунственной» мыслью: если мы замкнемся на сугубо лишь греческом этносе и его, непосредственно его, верованиях, то упремся в такую глухую, замшелую и непреодолимую стену, что никогда ни на один из поставленных вопросов не ответим и будем до бесконечности пребывать в состоянии детей, которые с разинутым ртом слушают волшебные сказки.
      Беллерофонт, поймав и оседлав крылатого коня Пегаса, как то и следует грозовому конному божеству, по всем правилам основного мифа совершает свой "подвиг громовержца" — в яростной и опасной схватке побивает стрелами чудовищную Химеру. Породили Химеру ужасный Тифон и жуткая исполинская Ехидна. Чудовище это так же, по всем правилам выползает именно из пещеры, дышит пламенем и дымом, в неистовстве бьется о скалы и горы, сотрясая их.
      Так, может, оно и есть тот самый загадочный Беллер?
      Все, вроде бы, сходится. И предположение было бы вполне законным и основательным, при одном условии: если бы герой получил свое прозвище после расправы над трехглавым чудищем. Но зовут его Беллерофонтом с самого начала мифа-легенды. Так почему же так случилось, почему возникла такая путаница?
      Все становится на свои места, если мы примем в рассмотрение тот бесспорный факт, что дубль-громовержец приходит со стороны (неважно пока откуда — с севера или, как предполагает большинство исследователей, из Малой Азии). В олимпийскую иерархию он с ходу, разумеется, не вписывается и действует в сознании тогдашних греков и «греков» где-то на периферии обитаемого мира. Но при всем при том функций своих дубль-громовержец не утрачивает — он вовсю сражается с олицетворением подземного зла.
      Греки, усваивая и перерабатывая привнесенный образ, — непонятное для них прозвище калькируют и оставляют, как это и бывает в таких случаях, а убиенного и неведомого для них Беллера в сюжете мифа подменяют родной и знакомой Химерой, сочиняя ей тут же приличествующую случаю родословную.
      Но оставим до поры до времени всех многоликих «беллероубийц». К ним мы вернемся отдельно, чтобы рассмотреть со всей тщательностью и вниманием.
      Нынешняя же наша цель установить личность самого загадочного и неуловимого Беллера, скрывающегося под сонмом имен и прозвищ в легендах, мифах, сказаниях и поверьях различных народов.

"ЧУДОВИЩЕ"

      Лев головою, задом дракон и коза серединой,
      Страшно дыхала она пожирающим пламенем бурным.
Гомер «Илиада»

      Слово «беллерос» не переводится с древнегреческого языка. Оно, как считают лингвисты, более раннего происхождения. Но определить его основное значение исследователям все же удалось. И значение это — «чудовище».
      Навряд ли даже самая непутевая и злобная «коринфская» мать дала бы своему сыну подобное имя. Так же как и не назвала бы она его ни с того, ни с чего непонятным и неупотребляющимся именем-словом. Нет нужды вдаваться в подробности сюжет с «коринфлянином» есть искусственная вставка и ничто более.
      В языках Средиземноморского региона, на Балканах, в Северном Причерноморье и в прочих местах расселения протославян мы можем найти сходные формы звучания в словах, обозначающих змей, драконов, чудищ, иногда даже рыб. Что первично, что вторично — сразу определить не удается, слишком уж многое перемешалось в этом этногенетическом и соответственно лингвистическом котле. Но связь между этими обозначениями и нашим ускользающим «беллером», разумеется, есть. И не только в словах, обозначениях, но и в понятиях. Недаром же и ликкйская отвратительная Химера выползает из подземелья будто какой-то змей, какой-то гад ползучий — шипя и извиваясь.
      Упоминавшиеся выше исследователи заметили явное сходство имени Беллера со многими словами живых балканских языков. Такими, как румынское «балаур» — «дракон», албанское «буллар» — "полоз, уж", сербскохорватское «блавор» — "полоз, уж". Удалось установить, что древнейшим вариантом был северобалканский вариант слова, принадлежавший, по всей вероятности, праславянским племенам, заселявшим Балканы. Отсюда и сам праобраз Беллера, как и Беллерофонта, указывал на Балканы — родину мифа. Такое заключение вполне логично. Но лишь для определенной стадии. То есть тут можно говорить об очередной промежуточной прародине образа.
      Вместе с тем прослеживается и второе значение слова. Оно заключено в корне "бел-, бол-" и в языках индоевропейской семьи тождественно понятиям "раздуваться, расти", а также «блестеть». Например, в русском языке мы встречаем и «бл-еск», и «бол-ыпой». Причем слова эти наши — прямая ветвь не только из праиндоевропейского языка, но и из предшествовавшего ему так называемого бореального праязыка.
      Слова «бол-ыпой», так же как и несколько измененное "вел-икий, вел-икан, вел-ичие" пришли к нам безо всяких кружений, прямым наследованием из бореального корневого сочетания согласных «Б-Л-», означавшего "высоту, величину, крупность". Для сравнения скажем, что и в санскрит это сочетание попало, преобразовавшись со временем в «бал-а», с теми же значениями — "крупность, массивность, мощь". Но помимо того бореальное сочетание согласных подразумевало «холм», большой «вал» или "насыпь земляную", то есть опятьтаки что-то большое.
      Как оказалось в дальнейшем, при рассмотрении разошедшихся слов с общей корневой схемой, почти во всех случаях они несли вместе с новыми значениями и старые. Не зря же мы иногда сравниваем «большого» человека с горой, то есть «холмом» и так далее.
      Не вдаваясь в лингвистические премудрости, следует сказать, что ученые в результате попыток осмысления частично утраченного праиндоевропейского слова, выявили, что за ним проглядывается нечто большое, блестящее (чешуей? шерстью? от влажности, намоченности?), раздувающееся, поднимающееся в рост или даже подпрыгивающее, может, взлетающее, живущее под землей или в холме и охраняющее подземные богатства. Если первые определения достаточно конкретны и жизненны, то последнее — по части охраны богатств — конечно же, субъективно, это уже чисто человеческое представление. Но в любом случае из описанного наша фантазия рисует нам образ некого явно злого существа — этакого Змея-Горыныча, проживающего в подземных или скальных пещерах и стерегущего там злато в сундуках.
      То есть вырисовывается образ того самого «змея», которого по всем понятиям и обязан настичь и убить «громовержец». Но есть одна маленькая загвоздка. Говоря о «беллере» и прослеживая его корни, мы упремся в одно несоответствие: из праиндоевропейского следует, причем вполне определенно, что змей, противник бога-громовника обозначается как «эгхи-» или «агхи-» (абсолютно точное звучание, само собой, передать невозможно, но для представления о разнице звучаний имеющегося вполне достаточно). Как же так? Почему? Ну, конечно, слово могло быть и заменено в процессе эволюции образа — такое происходит сплошь и рядом. Могли быть и иные причины. Могло быть и так, что произошло слияние разных образов, воплощающих абсолютное зло и вредоносность. Слияние образов — путаница их обозначений, или же замены, подмены, совмещение? Тут надо разбираться конкретно. И мы со временем увидим, что как и в одно очень краткое сочетание согласных могло вместиться несколько образов, так и в один образ могли слиться два или несколько сходных по «опасности» и — «вреду» образов вполне конкретных носителей зла.
      И эти носители зла не носились где-то в параллельных вселенных, создаваемых воображением, а жили бок о бок с самим человеком.
      Мы знаем, что чудовищ самого устрашающего вида можно встретить в сказках всех народов. А если говорить про Европу, так в ней для Змиев-Драконов никогда не существовало ни границ, ни паспортных режимов, ни лзыков, ^ ни наречий — эти вездесущие мифологические^ твари бытовали и бытуют в легендах и сказках от Пиренейских гор и до Уральского хребта, от разместившейся чуть ли не на макушке Земли Исландии и до вулканического, загубившего не одну цивилизацию древности Крита. И везде эти злобные твари кого-то умыкают самым непорядочным образом, что-то похищают, уворовывают с тем, чтобы потом стеречь бдительно и со всем тщанием. А кончается дело непременной битвой и поражением злого чудища, получающего по заслугам на радость как рассказчику-повествователю, так и слушателям, жаждущим торжества справедливости.
      Нетрудно и запутаться в таком обилии драконов и змеев-горынычей! И потому нам надо быть начеку, не поддаваться излишним вывертам фантазии. А иначе она нас заведет в такие непроходимые и гиблые болота, что не только искомого не найдешь, а и сам заплутаешь да погрязнешь в трясине.
      Но, вперед — по следам Беллера!
      Ближайшие соседи-беллероносцы на Балканах — румыны, албанцы. У первых существует поверье о слепой змее, которая раз в год превращается в злобного драконообразного Балаура. Этот Балаур набрасывается без разбора на всех, сея смерть и панику. Короче, образ соответствующий, не спутаешь. Но и не определишь из него ничего. Почему? Хотя бы потому, что он носит чисто сказочную окраску привнесенного, готового сюжета. У албанцев также сохранилась сказка — о слепом Буларе, прозревающем с такой же периодичностью и готовом пожрать всех встречных-поперечных. Характерно. Но — негусто! Правда, появляется мотив слепоты — вещь для нас немаловажная!
      Сделав еще несколько шагов на север, мы потеряем след никаких беллеров и буларов! Чтобы обнаружить очередного змееподобного и лингвистически сходного родственника, нам придется пересечь весь континент с юга на север — или обогнуть его морским путем — и добраться до Ирландии.
      На древней земле, сохранившей отголоски кельтской цивилизации, мы встретим собрата «малоросского», гоголевского Вия, подслеповатого и так же убивающего взглядом. Зовут чудище Балором. Он является отпрыском богов, внуком божественного Нега. Балор возглавляет воинство демонов-фоморов. Предание-сага, называющаяся "Битва при Маг Туиред", описывает бой между фоморами и кельтскими божествами — племенами богини Дану.
      К тексту саги приложили не в одном поколении руку пересказчики и переписчики — так изукрашены и расцвечены события. И все же сквозь пестрые краски пробивается древний мотив все того же мифа о борьбе богагромовника со змием. Правда, надо сразу же сказать, что мотив очень измененный — видно, сюжет попал к древним ирландцам не из первых рук. Но тем не менее у исследователей нет сомнений, что описанная битва Балора с Лугом — очень искаженным «громовержцем», это отголосок все того же основного мифа индоевропейцев.
      Сага повествует: "Сошлись в битве Луг и Балор с Губительным Глазом. Дурной глаз был у Балора и открывался только на поле брани, когда четверо воинов поднимали его веко проходившей сквозь него гладкой палкой. Против горсти бойцов не устоять было многотысячной армии, глянувшей в этот глаз… Когда ж подняли веко Балора, метнул Луг камень из пращи и вышиб глаз через голову наружу, так, что воинство Балора узрело его. Пал этот глаз на фоморов, и трижды девять из них полегло рядом…" Описание одноглазого Балора впечатляет.
      Но Луг, доброе божество кельтов, побеждает чудище, которое, как ему и положено по основному мифу, крадет коров и быков и проживает где-то далеко, в холмах. Свершается возмездие.
      Может, Балор и есть тот, кого мы разыскиваем? На роль змея-умыкателя он годится по всем статьям. Но детали свидетельствуют, что сага крайне далека от архаики. Взять детали свидетельствуют, что сага крайне далека от архаики. Взять хотя бы орудие убийства — здесь таковым является праща. Но это позднее наслоение. Первичен в мифе сам камень, ибо первогерой-громовержец убивает врага именно метко брошенным камнем. Брошенным, а не выпущенным из пращи! Хотя, конечно, уже само наличие камня, попавшего Балору в глаз, говорит за себя. Вспомним, что в греческом варианте мифа герой побивает Химеру-Беллера стрелами — то есть и там прослеживается явная вторичность. Хотя, разумеется, «стрела» может быть в свою очередь образом, ибо стрелы стрелам рознь — "каменной стрелой Перуна" из лука не выстрелишь. Длинные стреловидные камни, и особенно найденные в тех местах, где когда-то ударяла молния, назывались у славян «перунами» или "перуновыми стрелами".
      Слепота и убийственный взгляд поневоле подталкивают нас к упоминавшемуся уже Вию. Был ли такой персонаж в славянской мифологии? Или это порождение фантазии Николая Васильевича Гоголя?
      Сам писатель неоднократно говорил, что ничего почти что и не добавил — и само предание было народным и образ чудовища Вия. Как утверждает эциклопедия "Мифы народов мира": "По русским и белорусским сказкам, веки, ресницы или брови Вия поднимали вилами его помощники, отчего человек, не выдерживавший взгляда Вия, умирал". Там же делается вывод о древности образа и его "блуждании по миру". С последним нельзя не согласиться, мы видим разительное сходство с Вием хотя бы тоже одноглазого коренастого уродца Балора. Но в том, что не Балор послужил прообразом Вия, сомнений нет.
      Есть предположение, которое высказал В.Абаев, что образ Вия восходит к языческому богу славян Вею. А Вей в свою очередь родственен иранскому божеству, которое имеет две ипостаси: добрую и злую. Божество это носит сходное имя — Вайю. Оно не поддается обыденной упрощенной трактовке. Ибо, с одной стороны, олицетворяет ветер и посредника между небом и землей (что в общем-то не противоречит функциям именно "ветра"), помогает героям-богатырям, покровительствует воинам, а с другой — является злобным великаном, привратником в преисподней, злым духом и демоническим чудовищем. Непростое божество.
      Этимология теснима понятна без перевода — о близких словах мы уже говорили — это именно «Ветер», образованное от "веять, веет". А если вдуматься, то можно понять и двойственность: ветер ведь приносит добро и зло, он может пригнать тучи, орошающие поля, и может разогнать их, высушить все или, скажем, разрушить, снести дома, если он ураганной силы. Эта двойственность реального явления и породила, видимо, двух сказочных существ: помощника и губителя.
      В осетинском эпосе существуют злобные существа — вайюги. Они также одноглазы и зловредны по отношению к людям. И ничего удивительного в этом нет. Это не просто совпадения или промежуточные варианты. В индоевропейской мифологии вообще такие черты как «слепота», «одноглазость» связаны именно с представителями загробного мира во всех их самых разнообразнейших ипостасях. Нам даже не надо искать примеров, на язык к каждому так и просится вполне привычное и бытующее присловье "эх, лихо одноглазое!". А ведь Лихо, как мифологическое существо, именно одноглазо. Также одноглаз и леший — в своем собственном облике, если он не прикидывается просто мужиком или еще кем. Вся эта одноглазая, подслеповатая шатия-братия приносит людям беды. Или, как говорится, «сглаживает».
      Но, как нам кажется, представлять Вея, Вайю или индийского Ваю чистыми богами смерти — а именно такую трактовку предлагают В.Абаев и некоторые другие исследователи — не совсем верно. Данная функция лишь одна из многих, закрепленных за богами-ветровиками и их ипостасями. И сами боги эти лишь одна из ипостасей другого божества-образа, также связанного со смертью.
      Удивляться здесь нечему. Схематизм нам должен быть чужд. Мы видим на практике: ничто и нигде не укладывается строго в "периодические системы". Божества и герои не химические элементы. Они переплетаются, сливаются, отпочковываются и снова проникают в прежние «тела» новыми ростками. Все — зыбко, расплывчато, все дрожит и переливается в неком таинственном мерцающем и колышащемся мареве. Четкость справочников — мнима, как мнимы шарики-электроны, вращающиеся вокруг шарика-ядра, в модели атома. НИКАКИХ ШАРИКОВ В ПРИРОДЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ! Энергия и материя перетекают с одного энергетического и материального уровня на другой, сохраняя лишь временную видимую целостность с таким же ядром-призраком.
      "Почти то же самое и с божествами в мифологиях. Среча, Несреча, Спех, Неспех, Удача, Неудача, Доля, Недоля и множество других полярных и промежуточных, антропоморфных и абстрактных божеств-демонов сливается в одно божество, носящее имя Суд. Но это последнее, в свою очередь, растворяется в каждом из перечисленных и неперечисленных, а также выходит далеко за их пределы и образует группы или подгруппы иного порядка. А перечисленные вбирают в себя множество иных понятий-богов и образов-богов, но тем не менее, входят составными частями не в один лишь Суд, и так далее, и так до неизвестного нам предела.
      Но, разумеется, все наши рассуждения вовсе не отвергают необходимости иметь классификацию и упорядоченность. Мы считаем лишь, что упорядоченность в данном случае достаточно условна и она не должна превращаться в догму.
      В древнеиндийской же мифологии бог Ваю, что означает "ветер, воздух", — доброе божество. Но тут другая крайность он тысячеглаз. Пугаться такого «отличия» не следует. Видимо нечто из местной почвы-мифологии, вливаясь в индоарийскую принесенную мифологию, заставило полюбить такую вот многоглазость, многорукость и прочие многочленности и многогранности.
      Напомним, что и Индра тысячеглаз, и Вритра, и еще уйма божеств и демонов наделены или подобными или схожими свойствами. Ваю помогает добрым людям, как Вайю — иранским воинам. Видно, так уж сложилось, что для древних переселенцев этот «ветер» приносил больше благ, чем разрушений и страданий. Тут не грех вспомнить и про несколько особенное положение Индии и про ее климат. Конечно, все эти природные условия не могли не отпечататься в мифологии, не придать специфики божествам, первоначально имевшим несколько иной вид.
      Но и у древних индийцев прослеживаются постоянные наложения и переходы с уровня на уровень. Так, одна из ипостасей Ваю — это бог ветра Вата, упоминающийся в Ригведе и других памятниках. Здесь нет необходимости в переводе, так как мы и сами видим — Вата однокорневой теоним с Ветром.
      У Ваты в большей степени прослеживается наличие функций именно ветра как такового. Да и исходя из древности образа мы можем судить, что Вата, по всей видимости, первичен. Он и «перворожденный», и "дитя воуя мира", и "дыхание богов". Он управляет колесницей, которая вечно носится между небом и землей. Причем в его колеснице сидит верховное божество, а коней запрягает для колесницы сам Индра-герой.
      И все же где-то, на каком-то этапе наложились два не совсем сходных образа. И теперь их уже не разделишь, можно лишь искусственно расчленить, опускаясь к истокам. Но мы видим двойственность, нас уже не проведешь: Вата — изначально в небе, с богами; Вая уже ниже, причем он, приближаясь к Вайю, вайюгам, Вею, Вию, прямиком спускается с небес в преисподнюю, становится слеп, зол, вредоносен. И, стало быть, это уже не он, также как и Вий — не Вата.
      Таким образом получается, что мы забрались довольно-таки далеко, а к разгадке не приблизились. Остается вернуться к Балору и компании и попробовать прощупать иные пути.
      Отсутствие четких следов «беллеров» в Центральной Европе и лингвистические сходства в теонимах убеждают в том, что у кельтов или их соседей были неплохие связи как с античным миром, так и с праславянами еще задолго до времени римско-галльских войн. Однако догадка эта не облегчает нашей задачи. Лишь в одном мы укрепляемся все более — в начале был общий миф: борьба двух сверхъестественных, а может и не таких уж сверхъестественных, сил. Но потом, с веками и тысячелетиями каждая из этих сил приобрела множественность, стала проявляться в самых разных и порою малосхожих ипостасях.
      Где еще мы можем встретить божества с корнем "бел, бол"? У индоевропейцев на первый взгляд таковых больше нет. Может быть, заглянуть южнее и восточнее — к семитам? Там на довольно-таки обширных пространствах царствует грозный бог бури, грома и молний Балу, он же Бел, он же Баал — в общесемитском значении "владыка, господин". Значение достаточно далекое от «чудовища».
      И было бы заманчиво предположить такой, поворот истории, при котором две большие языковые семьи сталкиваются как соперники на определенном этапе в глубокой древности — и их верховные боги борются друг с другом, сходятся в решительной схватке. Причем вполне естественно, что «вражеский» бог проникает в мифологию индоевропейцев как олицетворение зла и, соответственно, уже одним этим обречен на ношение звания «чудовища» и «змея». Со временем этот "чужой бог-соперник" врастает в индоевропейские мифы и воспринимается хотя и противником покровителя-громовержца, но все-таки своим божеством, которому тоже не мешает на всякий случай — а может и в первую очередь, — принести жертвы.
      Но это, наверное, лишь игра фантазии. И тема для отдельного исследования. Мы же пока не будем отклоняться.
      Лучше вспомним про племена богини Дану кельтских сказаний. Луг, победитель Балора, воевал на стороне этих племен. Но сам он, как признают кельты, чужак, пришелец, новый бог. К тому же, по какому-то странному стечению обстоятельств внук убиенного им Балора, которого родственником не признавал. Лугу долго приходилось притираться к племенам, доказывать свою лояльность, проходить разные испытания и показывать путем демонстрации различных полезных ремесел свою нужность, прежде чем его приняли за своего. Это все "интересно и наводит на размышления.
      Но сейчас важнее для нас то, что в результате всех передряг племена Дану занимают подземный мир и обосновываются в нем. Странно? Нет. Ведь «даиу» для индоевропейцев это "вода, источник, поток", то есть влага, исходящая из подземного мира, из земли. Мы говорили уже о Днепре. Нет нужды останавливаться на значении названий Дон, Дунай, Днестр и других сходных — корень все тот же.
      И здесь нам придется перенестись в Древнюю Индию, вспомнить о существовании там женского божества Дану, также связанного с подземным миром и подземными водами. Богиня эта имеет индоевропейское происхождение и попала в Индию вместе с переселенцами, за которыми последуем с некоторым опозданием и мы.

ДОРОГАМИ ПЕРЕСЕЛЕНЦЕВ

      Индейская глаголемая страна далече бо прилежит Егупта, велика бо сущи и многочеловечна…
XII в., "Повесть о Варлааме и Иоасафе"

      Дану пришла в Индию задолго до начала формирования греческого этноса и даже протогреческого праэтноса. Поэтому мы не можем грешить на нее и ее коллег по древнеиндийской, и шире, индоарийской мифологии, что они, дескать, или их атрибутика заимствованы из античного мира. Переселенцы-индоарии вышли в свой путь с прародины значительно раньше, чем таковой начал формироваться. Этим коротким вступлением мы хотим напомнить, что между протославянами и индоариями не было никаких прослоек — ни «греческих», ни «скифских», ни тем более «германских» или «романских».
      Итак, переселенцы унесли с собою богиню Дану. Кто она? В этом образе мы сталкиваемся со множеством функциональных обязанностей. Но главная из них в том, что Дану — мать демонов. У кельтов Дану — прародительница богов. Теонимы обеих связаны с «водой», «потоком». Уже этого сопоставления достаточно, чтобы говорить о невозможности передачи славянам иранцами слова и понятия «дан-река», ибо тогда следует, по логике некоторых исследователей, распространить принцип «привнесения» от иранцев и на кельтов. А это маловероятно, особенно для Ирландии. Этот пример ложности некоторых заключений мы приводим по ходу дела.
      Главное же для нас сейчас то, что Дану прежде всего является матерью демона Вритры, того самого противника бога-громовержца Индры, которого последний убил своей чудесной ваджрой — "палицей грома".
      Палица Индры — и серебряная, и золотая, и алмазная в поздних обработках. А первоначально — каменная, а то и просто представляющая из себя огромный камень-скалу. Незыблемость и глубина основного мифа, как единодушно убедились в том ученые всего мира, потрясающа!
      Да и сам Вритра полностью отвечает всем нашим требованиям. Приглядитесь — чем не «беллерос-чудовище»? Он — не-человек и одновременно не-бог, "растет во тьме", "лежит в воде и сдерживает воды", он — лютый и хитрый зверь, олицетворение дикости, злобы и хаоса. И внешне он соответствует вполне облику чудовища — без ног, рук и предплечий, змееобразный, издает шипение, вредит всячески — короче, явный враг и разновидность того же дракона-горыныча. Очень важно, что Вритра является одним из немногих «перворожденных».
      Героя, одолевшего Вритру, зовут Вритрахан — «Вритроубийца». Знакомое словосочетание, не так ли? Правда, имена Беллер и Вритра лингвистически далеки друг от друга. Но не будем спешить с выводами. Потому что родной брат и одновременно иная ипостась Вритры — демон Вала. Он также полностью вписывается в основной миф. Более того, это именно Вала прячет в подземной пещере украденных коров и быков. А Индра-герой с помощью божественной собаки — помните роль собак и волков-оборотней? — отыскивает пещеру, разрушает ее при участии семи мудрейших сподвижников и побивает зловредного Валу без жалости и сомнений. Коровы освобождены, тьма тут же сменяется светом, над миром всходит богиня утренней зари Ушас. Вала перед смертью дико вопит и воет, оглашает окрестности рыком и ревом, но ничто ему не помогает — он посрамлен и уничтожен. Кроме того, как и надо по основному мифу, он разрубается на мельчайшие части — точно так же поступают со всеми его коллегами и в других ответвлениях индоевропейской мифологии — и разбрасывается по белу свету. Все торжествуют.
      Древность и даже архаичность демона Валы, который скорее всего и послужил праобразом для создания более сложной фигуры брата-Вритры, не вызывает сомнений. В древнейших гимнах индоариев, Ригведе, той самой, с которой они пришли из Европы, его имя упоминается 24 раза. Почему же этот любитель краденных коров отошел на второй план, уступив место "запирателю вод" Вритре? Ответить на этот вопрос однозначно очень трудно. Можно лишь предположить, что первоначально образ был единым или двуединым. Затем в процессе кочевого переселения и перегона скота — а скот и являлся основным богатством индоариев — главным было сохранение своих стад. И вполне естественно, что по этой причине особо будоражил умы и сердца "злой демон", способствующий угону или лично угонявший коров, быков. Затем, когда переселенцы осели и более-менее обустроились, поставили надежные ограды и загоны, важнее стала проблема водопоя. Реки пересыхали, воды не хватало — и недовольство людей автоматически переключалось на демона Вритру, чье имя обозначает "затор, преграда".
      Индоарии пришли в северо-западную Индию во II тысячелетии до н. э. С большой долей уверенности мы можем сказать, что сам переход занял не один десяток лет. Есть основания считать переход столетиями, ибо, как мы уже отмечали и еще раз напомним, движение кочевых пастухов-индоевропейцев было необычайно медленным и ничего общего не имело со стремительными переходами средневековых кочевников-тюрков.
      Переселенцы, по-видимому, в течение всего II тысячелетия несли с собой свои предания, храня их и творчески обогащая. Но особый, грандиозный расцвет древнеиндийской мифологии начался уже после освоения пришельцами новой, экзотической, пышной и жаркой родины. Божества прародины были проще, менее поэтичны, не обладали тысячами глаз и рук. Но и они были далеко не просты.
      Теоним Вала переводят буквально как "охватывающий, скрывающий". Само санскритское слово «вала» означает «пещера». Все очень созвучно нашему героюумыкателю. Но могло ведь быть и так, что имя Вала стало нарицательным и тем самым породило соответствующее слово и его значение — такое случается сплошь и рядом.
      Что же делать — получается какой-то замкнутый круг? Попробуем еще! Буква «в» переходит в букву «б» не только в непосредственно европейских языках, но и в санскрите. К тому же, сами индоарии называли демона то Вала, то Бала. И тем самым этот вредоносный тип получал дополнительные свойства, так как слово «бала» означает "власть, сила, насилие". Сочетание, соответствующее образу, — и Вритра и Вала самые настоящие насильники, откровенно злоупотребляющие своей силой, и кроме того, властители над прочими демонами, властелины потустороннего мира, влияние которого распространялось в соответствии с представлениями и на реальный мир.
      Все это, конечно, нам дает полноту картины. Но, увы, мало приближает к искомому.
      Есть в древнеиндийской мифологии персонажи, чьи имена звучат сходно с именем Вала. Это — Валакхильи. Правда, в данном случае первое «а» более протяжно, но с учетом того, что «вала-кхилья» слово составное и первая его часть почти полностью совпадает с именем нашего демона-умыкателя, мы рассмотрим и этот случай.
      Кто они, эти валакхильи? Колесницу солнечного бога Сурьи сопровождают карлики-мудрецы, напоминающие пчелиный рой. Только «пчелы» эти довольно-таки крупные, с "большой палец руки" размерами каждая, и по описаниям больше напоминают мохнатых шмелей. Вот их-то и зовут Валакхильями. Образ усиливается еще и тем, что сам Сурья покровитель медосборщиков и, выражаясь современным языком, главный специалист по медовой терапии или медолечению.
      Валакхильи по одним источникам дети великого риши Крату и внуки самого Брахмы. Крату как-то уронил в какую-то земляную щель несколько волосков из паха, а через некоторое время из щели народились Валакхильи. Все очень образно и туманно. Такая картина соответствует как некоторым фрагментам процесса зачатия и деторождения, так и устройству бортни, пасеки и разведению пчел. Тут, наверное, слилось несколько мотивов. Но запоминается постоянный намек на какую-то «мохнатость» и «волосатость», также как и на щель, которая является своего рода «укрытием», «пещерой» для карликов-мудрецов.
      Эти Валакхильи отличаются особой «чистотой» и «праведностью», что также указывает на особенности продолжения рода у пчелиного роя. Если ни разгневаются, то и богам ке следует ждать от ни л пощады. И здесь мы видим явный намек на тех же насекомых. Отличаются они от пчел, как мы уже говорили, величиной и мохнатостью.
      Далее, по другим источникам, Валакхильи родились из волос самого Праджапати — верховного божества, прародителя всего сущего, "господина творения". К слову заметим, что солнечный бог Сурья лишь одна из ипостасей Праджапати и теоним «сурья» — один из эпитетов сверхбога, "высшего творца". Здесь мы на очередном примере убеждаемся в верности нашего подхода и зыбкости мифологических образов, сливающихся один с другим и расходящихся.
      Очень интересные существа эти Валакхильи. Но еще интересней, что «вала» — с протяжным, но не слишком, «а» в середине — означает на санскрите «волос». То есть, теоним можно одновременно перевести и как "волосатые или мохнатые мудрецы", и как "волосатики или мохнаткки из щели", ведь «кхилья» именно "щель в сухой земле, глыбе, глине", как впрочем и сама «глыба».
      Очень важна и этимология «валы». Мы еще не видим ничего конкретного, но уже представляется вполне определенно некое «волосато-мохнатое» существо, «скрывающееся» в «пещере»! Кто же оно, это чудовище?! То, что не пчелы и мохнатые шмели это наверняка, змей также не совсем вписывается в складывающийся образ. Но и первые и второй как-то связаны с этим образом. Особенно первые!
      Попробуем подвести предварительные итоги нашего путешествия в Древнюю Индию. Итак, демон Вала появился на свет никак не позднее II тысячелетия до н. э., а то и раньше. Древность его совершенно четко подтверждается наличием пастушеских функций… Но первичен ли он? Опять нет! Все есть в этом "пещерном образе" — глубинное, далекое, связанное с борьбой хаоса и гармонии, есть в нем явные хтонические черты, наделен он свойствами обитателя потустороннего, таинственного и жуткого мира. Но не чувствуется в нем почему-то первобытной архаики, то есть нет именно того, что с огромной долей достоверности дает исследователю право сказать: да, это не вымышленный поэтами и сказителями фантастический герой, это тот самый первобог, перед которым трепетал человек каменного века. Не земледелец и не кочевник, не профессиональный воин и не искусный жрец-волхв, а первобытный охотник и собиратель — изначальный мифотворец.
      Стары Беллер и Балор, Булар и Балаур. Древен Вала-Вритра! Но все они юнцы безусые пред своим прародителем, тем самым первосущим «чудовищем», поисками которого мы заняты.
      Очень многое нам дало путешествие по следам древних индоариев. И это еще будет постоянно нам помогать: каждый шаг на юго-востоке отзовется цепочкой верных шагов на северо-востоке.
      Так уж устроена жизнь — и история подтверждает это, — что переселенцы-мигранты не могут сохранить в первозданной чистоте образы богов, унесенных с прародины. Множество новых впечатлений в пути, общение с самыми разнообразными и непохожими народами, как и прочие сложнейшие процессы, видоизменяют облик и внутреннее содержание кумиров, отсекают многие стародавние, становящиеся непонятными черты. Прочнее всего держатся теснимы — имена богов; сюжеты мифов подвержены уже большим изменениям, неустойчивы функциональные особенности расползается, дрожит нечеткая дымка марева.
      Племена, оставшиеся на родине, как мы уже отмечали, и не подверженные воздействию всех перечисленных явлений, лучше сохраняют своих богов. Это распространяется также и на сам язык, на обычаи, на изначальные поверья.
      И потому, побывав на севере, западе и юге Европы, а также совершив краткое путешествие в далекую Индию, мы направим свои стопы в те места, где могла располагаться вторичная прародина древних индоевропейцев. И не столь важно, что с точностью до десятка или сотни километров ее границы пока не установлены. Главное, нам известна группа тех народов, которые не уходили от своей земли в заоблачные дали.
      И потому — снова вперед, ведь мы почти ухватили за хвост неуловимое «чудовище»!

ДОИСТОРИЧЕСКИЙ ПРАДЕДУШКА БЕЛЛЕРА

      Скрипи нога, скрипи липовая!
Из русской сказки.

      На примере демона Валы мы установили, что в имени божества-чудовища первична начальная буква В, а не Б, как у средиземноморских и кельтских двойников. И теперь мы можем с полным основанием заняться теми в Европе, мимо кого прошли в первый заход. Круг сужается. Мы почти у цели! В районе расселения германцев и балто-славян.
      Здесь целый букет противников громовержца и "похитителей скота".
      В скандинавско-германском эпосе герой-громовержец Тор сражается с Мировым Змеем Ермунгандом, мечет в него свой молот-палицу-ваджру, у которого есть даже собственное имя Мьелльнир, что может ассоциироваться со знакомым нам «молния». Но этимологически тесним далековат от тех, с которыми мы пытаемся разобраться. Да к тому же, Тор не убивает Змея, как положено по основному мифу, он его должен убить лишь при конце света, когда великаны сойдутся в лютой схватке с богами. Так что этот «змей» отпадает.
      Какие еще сходные по звучанию, а может и однокорневые слова, теснимы есть у германцев и скандинавов. Божественный кузнец Велунд? Нет, вроде бы образ не тот. Сын Одина и Ринд — ребенок Вали, который должен отомстить за убитого прекрасного Бальдра? Но он — представитель нового поколения богов, самого «младшего» и далековат по своим функциям от «перворожденных», хотя в нем уже чувствуется тема мести и смерти. Кто еще? Вельсинги — вожди-короли, ведущие свой род от богов-асов? Пожалуй, нет. Здесь однокорневая составляющая, возможно, и есть, но образы эти очень далеки от исходного, если вообще имеют к нему хоть какое-то отношение. Это уже, можно сказать, почти чисто литературные персонажи, пришедшие из позднего эпоса. Кто же еще? Валькирии — девы-красавицы, обслуживающие в загробной стране Вальхалле мужественных воинов, а также собирающие их души по полям сражений? Ближе! Здесь уже четкая связь с потусторонним миром.
      Да и сама Вальхалла это, как видится, не просто зал или дворец, в котором собираются павшие герои и ублажают себя вином, яствами, рассказами о воинских подвигах и общением с богами-асами, с верховным богом Одином. Вальхалла — страна мертвых, причем в самом широком понимании, каковым бы ни было ее происхождение, каковы бы ни были у нее реальные земные корни.
      Известный писатель, ученый В.И.Щербаков считает, что праобразом Вальхаллы послужил один из главных залов во дворце царей-асов, который располагался в Нисе вблизи от Ашхабада-Асхабада, и что родиной асов была Парфия, из которой уже позже "божественные герои" перебрались на север, сохранив свои воспоминания-предания. Исследования и находки В.И.Щербакова крайне интересны и заслуживают пристального внимания. Любознательный читатель может узнать о них из книги "Где жили герои эддических мифов", выпущенной издательством «Знание» в 1989 году. В.И.Щербаковым разработана общая теория Древнего мироустройства. Она охватывает 12–14 тысячелетий существования человеческой цивилизации. Наша задача скромнее, конкретнее. Скажем лишь, что наши построения — для определенного временного этапа — полностью укладываются в рамки Общей теории.
      Подчеркнем, что если представления о загробном мире как о «вальхалле» бытовали и в Парфии и в Скандинавии, это, естественно, укрепляет наши позиции и объясняет, каким образом унесенные с прародины поверья и теонимы могли лопасть на запад- и северо-запад в начале новой эры или незадолго до начала ее.
      Итак, германцы отпадают. Их народы не сохранили архаичных представлений, и любой поиск в их краях заводит в тупик.
      Двигаемся дальше на восток. И тут же натыкаемся на парочку чуть ли не близнецов — на литовского Велинаса и латышского Велняса.
      В обоих чувствуется-жизненность, исконность: меньше фантастических, пышных описаний и подробностей частного характера, меньше благоприобретенных змеиных и драконовых черт, которые явно вторичны, зато чувствуется близость к природе.
      Сами Велняс и Велинас напоминают лесных чертей — с рогами и копытами, которые воруют все тех же коров и быков, меняют внешность, оборачиваясь камнем, деревом, человеком, зверем, драконом — последний мотив постоянен, он не исчезает совсем, но при погружении в глубины времени тускнеет.
      Черти-велинасы вовсю запруживают реки, преграждая водам путь. Правда, до Вритры им еще далековато, не тот масштаб. И, разумеется, они самым непосредственным образом связаны с подземным миром, царством мертвых.
      А сходны велинасы-велнясы по простой причине — у них один предок, персонаж балтийской мифологии Велс — бог загробного мира. Балты приносили жертвы этому богу-пастуху, который пас души покойников на "велсовых пастбищах". На литовском языке слово «веле» обозначает «душа». Бог повелевал душами в своем царстве, за это его чтили живые.
      Но, скорее всего, обозначение души покойника в литовском языке вторично, это производная от божества, которому отведено значительное место в мифологии и жизни, вплоть до посвящения ему месяца — октября, называемого "велю мате".
      Но здесь уже четко проглядывают загробные «пастбища» и индоевропейский корень *uel-. Сам образ дает представление о загробном мире как о богатых, тучных лугах. И на этом моменте мы немного задержимся. Все слышали про знаменитые парижские Елисейские поля, кто-то, наверное, и бывал на них. Но не всякий знает, что они получили свое название от многократно менявшихся при переходе от народа к народу "велсовых или влесовых пастбищ". Из наиболее ранних и засвидетельствованных в письменных источниках «лугов-пастбищ» мы знаем: хеттское «веллу», тохарское "А валу" и лувийское «улант» означают «мертвый». О скавдинавогерманских, балтских и других параллелях мы уже говорили.
      Одно из самых близких к изначальному слову-обозначению, а может быть и самое близкое, это русское «воля». Сейчас мало кто знает его первичное значение, но «воля» — это именно "влесово пастбище", это образ тучного и обширного луга, на котором пасутся кони и который, как повествуют русские сказки, оборачивается кровавым кладбищем. Подробнее пишет об этом известный лингвист В.Н.Топоров в статье "Заметки по похоронной обрядности", напечатанной в "Балто-славянских исследованиях за 1985 г." (издательство «Наука», 1987 г.).
      С тем же корнем и с тем же образом связано и понятие богатства-собственности-власти. Это непременные атрибуты как самого загробного мира, так и его властителя. И отсюда такие сходные русские слова как «власть», «волость». Более того, существуют, как пишет В.Н.Топоров, диалектные выражения: «волость» — «властвовать», «волос» — «власть», «велес» «повелитель». И не только в русском языке. Тохарское "А вал" означает "повелитель, государь". С этим же корнем связаны и такие слова как «великий», «велеть», «повелевать».
      Мы снова замечаем, что зачастую в одном слове, в одном корне совмещены два или даже несколько понятий. Но главное, что они, понятия эти, каким-то образом свиваются друг с другом, переходят на какой-то грани одно в другое. Вспомните значения корней "бел-, бол-". В них и "величина, крупность, величие", и "холм, гора", и "нечто большое, раздувающееся, страшное, блестящее", живущее в этом холме, а точнее, в пещере, которая находится в холме, или в норе, или в берлоге короче, в каком-то, если можно так выразиться, переходном месте между миром живых и преисподней.
      Древнему человеку этот "вход в загробный мир" представлялся, по всей видимости, достаточно четко. И это не просто «нора», ведущая в подземную страну и имеющая аналогичное значение и в древнеиндийском «нарака», и тохарском «наре», и множестве других индоевропейских слов с корнем "нор-, нер-". Это не лаз, не отверстие, не дыра, а главные ворота в преисподнюю. И охраняет их грозный и неумолимый страж — наше искомое «чудовище», которое по совместительству — и главный пастух на своих «лугах», и вообще "властелин, властитель" мира мертвых, подлинный «волос-володетель» загробных душ.
      И тут, казалось бы, подходит балтский Велс, по всем статьям годится он на роль «чудовища», и можно было бы остановиться на нем. Но нет в этом угрюмом божестве первобытности, не ощущается в преданиях о нем дыхания каменного века! Лишь один мотив проглядывается в балтийской мифологии, в частности, в теме Велса — это поверье о "мертвой кости", о древнейшем охотничьем обряде сжигания костей животных в дни поминовения покойников.
      Обычай этот характерен и для предков литовцев, и для славян, и для хеттов, обосновавшихся четыре тысячелетия назад в районах первичной прародины, но называвших жертвенные кости также "веллас хастаи". И у всех "мертвая кость" связана самым непосредственным образом с подземным божеством. Даже зовется она так, что на слух не требуется перевода, и русское ухо расслышит вполне явственно: "велесова кость".
      Вот теперь мы добрались до того, чья древность не поддается измерению, до того первобытно-дремучего божества-чудища, которого даже Великий князь Владимир не рискнул поставить в один ряд с русскими языческими богами в своем Пантеоне, украшавшем Киев до знаменательного 988 года. До того, чей идол стоял внизу, на Подоле, как и положено идолу владыки подземного мира. Речь, разумеется, идет о седом и загадочном Велесе-Волосе. В родственности Велса, Валы и Велеса-Волоса сомнений у исследователей нет — это факт установленный.
      Велес — "скотий бог", покровитель домашних животных, хранитель богатств. Причем это лишь его отдельные и не самые ранние функции. Но все равно может возникнуть вопрос: почему же "злой бог", «чудище» стал покровителем? Здесь в нас говорит впитанное с молоком матерей Христианское мировоззрение, с которым не смогли справиться даже "воинствующие безбожники", несмотря на то, что применяли все доступные им меры вплоть до физического уничтожения десятков миллионов носителей такового мировоззрения. Христианские начала и мораль остались в нас. Мы сразу отвергаем силы зла, не приемлем их ни под каким видом, как бы ни были они могущественны.
      Но у славян-язычников не было «деления» на «чистых» и «нечистых» — эти два противоположных начала в их сознании сливались в одну сверхъестественную силу, наполнявшую собой всю видимую и невидимую вселенную. Наблюдая за борьбой, которую вели между собой божества, и поддерживая всей душой и сердцем добрые, светлые начала, язычники пытались задобрить обе стороны, заручиться покровительством и тех и других. «Сила» и «власть» «володетеля» «пастбищ» невольно внушали почтение к нему. Но это почитание и задабривание "злого божества" ни в коей мере не было похоже на зародившиеся во времена античности и развившиеся в Средневековье культы Злого духа и Сатаны.
      Повальное увлечение «сатанизмом» в наше время вызвано отчасти романтизацией самого образа и неверием в победу добрых сил. Явление, прямо скажем, для России и славянства в целом совершенно чуждое, здесь мы должны полностью признать эффект привнесения.
      Уважая в какой-то мере "силы зла", считаясь с ними как с реальным явлением (ураганы, наводнения, моры, засухи), славяне никогда не отрицали "сил добра", всячески подчеркивая их первичность — отсюда и особый нравственный подход, отсюда и резкая дуалистичность. Поклонение Дьяволу как таковому могло тысячу, две тысячи лет назад и ранее упрочиться на Востоке, в Центральной Европе. Но оно отрицалось с ходу в местах проживания славянских народов.
      Исключением здесь, пожалуй, является лишь наше время «сатанизм» исключительно успешно внедряется в сознание. Причин тому множество, и прежде всего — полное разрушение русского и славянского культурного слоя в нашей стране и последующее массированное вторжение американизированной псевдокультуры с ее культом силы и Дьявола.
      Но мы ведем речь о тех временах, когда ни самой «Америки», ни «американизма», ни «сатанизма» в местах расселения славянства не было и быть не могло. И здесь мы видим одну характерную деталь: славяне и три, и четыре тысячи лет назад, как и в более поздние времена, старались не возвести в степень отрицательные свойства Злого духа, а наоборот — где только можно, очеловечить его, как бы прикрепить к дому, полю, бане, лесной сторожке и так далее. То есть выделить в этом "злом духе" какие-то добрые и полезные качества, а затем, используя их, приноравливая их по-своему к своим надобностям, приручить это "злого духа". Конечно, о полном согласии и любви не могло быть и речи, но все же элементы такого «приручения» налицо.
      В Велесе-Волосе сконцентрировано все то, что мы видели в родственных ему «чудищах», а точнее, в расселившихся по миру его потомках. Он и чудовищный змей, и хранитель подземного золота, и слепец, прозревающий на время и убивающий взглядом, и угонщик скота, вечно воюющий с богом-громовником, вечно погибающий от каменных «перунов» и вечно воскресающий для того, чтобы сразиться вновь. Обо всех этих качествах можно прочитать в книге Б.Успенского "Филологические разыскания в области славянских древностей". Обозначить их все в нашей малообъемной работе просто невозможно.
      Но перечисленные функции есть подтверждение лишь «братства», то есть одновременности происхождения Белеса и самых древних «чудищ» других народов. Мы же взялись доказать его «отцовство», найти ту начальную черту образа, которая не проглядывает у других.
      Для этого надо внимательно приглядеться к лесной ипостаси Велеса-Волоса, к Велесу-лешему и Велесу-медведю, хромающему на своей "липовой ноге", в то самое время, когда старуха варит его "мертвую кость". Изо всех реконструированных обликов чудовища эти — самые древние, первобытные. Вместе с тем, именно они, наряду с прочими мифореликтами сохранились на русской земле, во многих областях которой бытовали сказки о борьбе Перуна-Ильи с лешим, с лесовиком — олицетворением сверхъестественных сил чащобы.
      Кроме лешего у Велеса есть множество лесных ипостасей — и лихо одноглазое, и оплетай, и прочая нечисть. Но наиболее ярко Велес проявляется в хозяине леса, в том, кого не называли по имени собственному, чтобы не накликать, а говорили про него вскользь, будто бы мимоходом — дескать, тот кто про мед ведает.
      Не сказочные драконы и не трехглавые химеры вселяли ужас в палеолитического и неолитического охотника-собирателя, а вполне реальные косматые, волосатые обитатели чащоб — спящие подолгу в холмах-берлогах, вылезающие оттуда будто из-под земли, из самой преисподней, огромные, свирепые, полуслепые после спячки, раздувающиеся в ярости и поблескивающие отсыревшей и сальной шерстью, дико ревущие на всю округу и потрясающие ревом не столько небеса, сколько сердца людей, несущие смерть или увечье, а позже, когда охотник научился сохранять в загонах добытый им рогатый молодняк, так и ворующие этих "быков и коров". А если мы копнем еще чуть глубже, так натолкнемся на жутких и свирепых пещерных медведей. Вот уж где воистину соединяются все понятия: и «волосатости», и «пещеры», и «укрывательства», и «преисподней» со всеми утащенными в нее «богатствами», и "величины, величия", и прочих.
      Ни у одного божества-чудища: ни у Валы, ни у Велса, ни у Балора — мы не находим этих нескрытых изначальных медвежьих черт. Если они и есть, то, как мы имели возможность видеть, в очень затуманенном состоянии, в таком, что сразу и не выявишь их. Но они есть практически в самом первоначальном виде у Волоса-Велеса, предания о котором передали русским славяне, праславяне, протославяне, получившие их в свою очередь от ранних индоевропейцев и, судя по всему, от тех общностей, которые существовали до них.
      Прийти откуда-то со стороны окультуренный и опоэтизированный Велес, наверное, и мог бы. Но не быть бы ему тогда народным кумиром, продержавшимся тысячелетия, так как не было случая в истории, когда не элита, а сам народ, живущий от земли, поклонялся бы привнесенному литературно-эпическому персонажу и уж тем более наделял бы его медвежьими чертами. Нет, Белес — божество исконное, глубоко первобытное, сохраненное в первозданной свежести лишь славянами.
      Когда мог появиться на свет доисторический Волос, чьим именем было наречено созвездие Плеяд-Волосынь, сулящих своим блеском удачную охоту на медведя? Шесть тысяч лет назад, девять, двадцать? Неизвестно. Может, именно Волос и было то табуированное, неназываемое имя медведя-чудища? Имя единственного по-настоящему опасного для древнего охотника зверя, обожествленного им.
      Страшны были волк, вепрь, рысь. Но их можно было как-то обойти. Сами они также не слишком навязывались, старались избегать человека. Другое дело медведь — убийца, вор и разоритель бортей. Вспомните совершенно четко прослеживающуюся связь «волосатости» и Валы с пчелами, медом и прочими характерными вещами. Таких совпадений не бывает.
      Медведь, как животное всеядное и не боящееся человека, всегда жило по соседству и всегда что-то «умыкало» или же в отсутствие хозяев выгребало их запасы из дома, кладовок, погребов. Тащил медведь все «награбленное» к себе — по крайней мере, так это виделось да и должно было видеться людям. Значит, у него были в "берлоге-пещере-преисподней" поистине накоплены за долгие годы "бессмертные богатства",
      Уволакивал он и людей — это и «смерть», и "велесовы души". Вот такой складывался в умах образ «пастуха», пасущего в своем "загробном мире" и души людские и скот.
      Большего соперника и противника у человека не было. Волки? Ну, во-первых, волк был в какой-то мере приручен, его потомки уже «служили» собакой у человека. И ему отводились совсем иные роли, о которых мы говорили. В частности, волчьи стаи были объектом подражательства племенной молодежи — "молодых волков-собак". Во-вторых, человек того времени существенно отличался от нынешнего изнеженного и избалованного субъекта. Археологи находят, к примеру, останки загрызенного волками человека — и это не единичный случай — а вокруг него лежат изуродованные скелеты дюжины волков — с переломами хребтов, свернутыми шеями, разорванными пастями и так далее. Человек мог и умел защищаться.
      Развеяны, кстати говоря, и представления о том, что первобытные люди жили до 20-25-ти лет, представления, оказавшиеся ложными, но укрепившимися в сознании стереотипами. Уже многие годы выкапывают из земли останки людей шестидесятилетнего возраста и более, выясняется, что выживали даже уроды от рождения или калеки, получавшие увечья, — племя давало им пропитание и защиту, не бросало на произвол судьбы, как это представлялось нам ранее.
      Но вернемся к нашему «чудовищу». Индоевропейский праязык сохранил название и другого обитателя пещер — пещерного льва. Но это «чудовище», также грозное и вполне могшее послужить прототипом для божества, исчезло из мест обитания предков праиндоевропейцев значительно раньше пещерного да и простого медведя, не оставило следа, а возможно, и совместилось с основным прототипом в сознании.
      Этимологизация Волоса дает ответы на многие вопросы. В его имени заключены понятия «смерти» и «волосатости». Ведь над поверженным, мертвым медведем-волосом разыгрывались целые ритуальные представления, участники которых обряжались в шерстистые длинноволосые шкуры с "головой"-капюшоном. Отзвуки этих ритуалов попали с прародины и в греческие комедии, само название которых означает "медвежья пляска", и в белорусские комоедицы, и в новогодние болгарские "велесовы празднества". Есть они в самой непосредственной передаче и во всевозможных великоросских ряжениях.
      Волхвы в медвежьих шкурах — это жрецы Волоса-медведя в первую очередь. Потом уже слово стало более емким, распространилось и на прислужников иных божеств.
      С волхвами и Волосом-Велесом связано и понятие "велеть, повелевать" именно в жреческом значении, то есть не просто в смысле «приказать», но в большей степени даже — "говорить особым образом", то есть на непонятном для большинства «магическом», «ведовском» языке.
      Неотделимы от имени Волоса и «валы», как укрытия. Правда, в более поздних легендах повествуется о том, что валы, и, в частности Змиевы валы, были пропаханы кузнецом, который запряг в плуг змея-чудище и гнал борозду-вал до самого моря, где и утопил своего врага. Но это уже позднее, «змеиное» напластование. А в «вале» мы видим древнее «бол» и индоевропейское *Uel-. Такие совмещения очень характерны.
      Мы не будем специально вникать во все тонкости и детали длительного процесса сложения двух образов «медведя» и «змея». Скажем лишь, что этот процесс протекал еще на уровне древних праиндоевропейцев, так следы его заметны в мифологиях почти всех народов индоевропейской Языковой семьи. Достаточно поздний герой былин — Волх Всеславьезич, например, при всей его, судя по имени, вполне однозначной связи с медведем-волосом или его жрецами, был по былине сыном Змея.
      Здесь же заметим для полноты сведений, что кроме противников громовержца, чьи теснимы выходят из знакомого нам корня *Uel-, существует целый ряд «чудищ» с корнем *budh-. Такие как древнеиндийский Ахи Будхнья или уже сильно измененный древнеиранский Ажи-Дахака. Но здесь первое слово нам знакомо, «ахи» или «агхи» — это и есть индоевропейское «змей». Второе же наиболее сохранено опять-таки в славянских языках, это Бадняк, Бодник, олицетворяющие вредоносные начала. На примере греческого Пифона, который, как считают ученые, также выходит из этого корня, мы наглядно видим, насколько первичное звучание изменено в, казалось бы, столь близком Средиземноморье и как оно почти в точности сохранено теми же индоариями, несмотря на впечатляющие расстояния.
      Завершая наше короткое расследование, мы выражаем твердую уверенность, что образ праславянского Велеса первичен во всех отношениях. Доказательств тому было приведено достаточно. Но главными, наверное, являются те, что лишь славянские языки сохранили первозданные слова и понятия, причем все: это и «воля», и «власть», и «волосатость», и «валы», и «велеть», и "величие, величина", и «большой», и многие другие, сходящиеся в один образ Велеса-Волоса. Ничего подобного и даже близкого в иных языках в отношении противника громовержца, «чудовища», не сохранилось.
      И уж в самом конце вспомним про нашего убиенного средиземноморского персонажа. Грех о нем забывать, коли мы начали с него.
      Нет необходимости пояснять, что из поэтического образа козо-льво-драконообразной Химеры не мог народиться вдруг архаичный Велес. Только наоборот. Лингвистических препятствий в трансформации теонимов не наблюдается. Окончания могут быть разными: "-ос, — ее, — с", даже "-ор, — ер" как у Балора и Белера. В этом проявляются особенности и своеобычности родственных языков. Исходный же корень во всех случаях один "вел, вол-". Обращение букв «б» и «в», как мы уже писали, дело обыденное и привычное, достаточно вспомнить "библиотеку — вивлиофику", "Вавилон — Бабилон", "Ваала — Баала" и так далее до бесконечности. Об удвоении согласной «л» мы так же говорили при рассмотрении родственности Кополо и Аполло, это явление типичное, примеры его любознательный читатель сам может найти где угодно, даже и в этой главе, то же происходит с «веле-сом» и с «белле-росом». Двойственность пути «чудовища» — с севера почти одновременно в Грецию и Малую Азию, это характерная и знакомая нам "кополова тропа". Совпадает и время — середина II тысячелетия до н. э. На протокоринфских вазах уже присутствует сюжет борьбы с «беллеросом».
      Очень интересный промежуточный сюжет засвидетельствован именно на полпути образа прародины в Средиземноморье, а именно — на Балканах. Там имеются изображения, где всадник-громовержец убивает именно медведя.
      Таковы судьбы богов, принесенных в Средиземноморье предками славян. Одни, типа Кополо-Аполло, становились фигурами первой величины. Другие — Лада-Лето и Леля-Артемида довольствовались вторым рядом.
      Но были и те, что прививались к древу ангинной мифологии слабенькими веточками. Таков, по всей видимости, и Беллер-чудовище, дошедший до нас в греческой легенде благодаря своему убийце. Этакий более чем трехтысячелетний хилый, южный внучок-мальчишка, совсем не похожий на своего северного, могучего и многоликого доисторического прадедушку.
 

      Вы держите в руках второй том серийной авторской библиотеки "Приключения, фантастика". Возможно, Вы не являетесь подписчиком и Вам попалась лишь одна книга — это не беда, так как каждый том серии — это вполне самостоятельная книга, все включенные в нее произведения читаются как самостоятельные и законченные вещи.
      Итак, вышли в свет два сборника серии, впереди еще один. Все остальные тома, а их помимо упомянутых семь, это фантастико-приключенческие романы, романы ужасов, эротический роман, то есть произведения крупномасштабные и даже эпические, если взять, к примеру, роман-эпопею "Звездная месть". Напишите, какие Вам больше нравятся произведения, какую форму Вы предпочитаете — рассказ, повесть, роман?
      Автор напоминает, что прежние условия сохраняют силу: десять наиболее обстоятельных и вдумчивых рецензентов получат право на бесплатную подписку в рамках всей серии, сколько бы томов в дальнейшем она ни включала в себя. Фамилии таких рецензентов будут опубликованы в одном из томов (пятом или шестом). Пишите также о Ваших пожеланиях и предложениях. Адрес Вам знаком: Москва, 123, а/я 40, Петухову Ю.Д.
      Книги серийной библиотеки в розничную продажу не поступают. С середины 1990 года подлежат рассмотрению только коллективные заявки — от организаций, предприятий, клубов любителей фантастики, а также от прочих объединений почитателей этого жанра. Однако приниматься заявки будут лишь в случае расширенного производства и увеличения тиражей. И поэтому автор-издатель обращается ко всем предприятиям, организациям, кооперативам, готовым на договорной основе сотрудничать в выпуске библиотеки или предложить на взаимовыгодных условиях бумагу, полиграфические мощности. Возможны бартерные операции — то есть предприятия, не обладающие бумагой и прочими материалами, необходимыми для изготовления тиражей, могут предложить для товарообмена выпускаемую ими продукцию это особенно целесообразно, если на предприятиях имеются клубы любителей фантастики или же добровольные общества книголюбов; в таких случаях стоимость серийной библиотеки значительно снижается, практически не затрагивая кошелька подписчика. В условиях нарастающей инфляции бартерный обмен наиболее выгодная форма сотрудничества.
      Автор-издатель и все, кто участвует в издании серии, готовы рассмотреть любые Ваши предложения.