Западня (сборник)

      Совхоз избавлял его от суетной нервотрепки с бесконечными срочными и наисрочнейшими справками, отчетами и многими другими чиновничьими делами-заботами. Вот и сейчас, вволю намахавшись граблями и соорудив довольно-таки профессионально маленький стожок, Листиков улегся под ним, расслабился, подставляя тело нежарким лучам подмосковного солнышка. Сено кололось, пыль от него лезла в глаза и рот, мошкара норовила пристроиться на тронутой красноватым загаром коже, досаждала своей назойливой бестолковой возней. Ничего этого Листиков старался не замечать — он пил свободу жадно, с прихлебом, упивался своей оторванностью от города и в коротких полуденных грезах представлял себя этаким заматерелым от постоянного тяжкого труда селянином, обветренным знойными и ледяными степными ветрами, промытым дождями, росами, живой колодезной водой и ежевечерней стопкой кристального ядовито-целебного первача.
      Короче, дай Листикову волю, и он вовек бы не уезжал отсюда. Ну только вот если на зиму? Пожалуй что и на зиму Листиков остался бы. Достаточно было только представить себе жаркую русскую печь в просторной светлой избе с заиндевевшими окошками, кипящий самовар… А уж что там говорить о скрипе снега под полозьями летящей упряжки, подледном лове и длинныхдлинных неспешных зимних вечерах! Нет, Листиков определенно остался бы и на зиму. Ах, как хорошо об этом мечталось.
      Физической работы он не боялся, никакого такого особого унижения, в отличие от большинства молодых ребят из родной конторы, он ни в работе этой, ни вообще в посылках на лоно природы не усматривал. Листиков был мудрее их всех вместе взятых и уже давно не гордился высшим образованием и тем, что вкалывает не где-нибудь на заводе или в артели, а в довольно-таки солидном научно-исследовательском институте. Все это было семечки, трын-трава, суета сует и всяческая суета. А чтоб понять это, надо проработать на своем веку не один год и увидеть жизнь такою, какова она в самом деле — немного в ней черной краски, совсем немного, но и розовой с голубой, пожалуй, не больше. Так, всего вперемешку.
      Сейчас, под полуденным вязким солнцем в колком стогу, Листикову казалось, что он понимает кое-что в жизни. И это «кое-что» представлялось весомым, осязаемым, устоявшимся.
      — Эй, доцент, хорош сачка давить! — послышалось с поля. Давай сюда!
      Листиков, подхватив грабли, проворно, пружинисто, чувствуя каждую жилку в теле, вскочил на ноги и пошел на крик.
      Семен Михайлович осторожно косил глаза на Гугина, пытался поймать выражение лица своего спутника. Очень хотелось толкнуть его локтем в бок, перемигнуться, но было как-то неудобно — рядом сидели Пьер и еще какой-то тип, почти не открывавший рта, но зато постоянно улыбавшийся. А в общем-то, с ними было легко, они сами в себе несли эту прозрачную и на вид вполне естественную легкость.
      Гугин, не отрываясь, в упор глядел на сцену, точнее, на ее подобие, потому что сцены как таковой перед ними не было, все происходило в той же плоскости, где они и сидели, почти вплотную к ним. Гугин ерзал и лицо его принимало совершенно бессмысленное выражение. Наконец он не выдержал, повернул голову к Семену Михайловичу, простонал:
      — Умеют же, черти!
      — Угу, — многозначительно ответствовал Семен Михайлович, будто для него все это было не впервой.
      — Вы что-то сказали? — Пьер растянул свой лошадиный рот чуть не до ушей. Он вообще был заботлив и предусмотрителен. И это как-то не очень вязалось с его небрежными манерами в одежде и поведении. Про такого Семен Михайлович, если б увидал первый раз, сказал бы — что за хлюст разболтанный, что за пижон такой? Он поначалу и показался ему малосолидным человеком. Но потом Семен Михайлович привык и даже зауважал своего постоянного гида и переводчика.
      Гугин в ответ на слова Пьера восторженно задрал большой палец вверх, чем заслужил неодобрительную ухмылку начальника — Семен Михайлович уже не раз говорил ему, чтобы был посдержаннее, хотя бы на людях.
      А сдерживать себя было не просто. Девочки, всю одежду которых составляли какие-то очень короткие обрывки рыболовных сетей, откалывали перед самым носом такое, что увидь сейчас это незабвенная и законная дугинская половина, она бы в единый миг за остатки еще вьющихся кудрями волос вытащила бы многоуважаемого Семена Михайловича из заведения, и этим одним бы не обошлось!
      Но «половины» рядом не было. Семен Михайлович любовался. И одновременно предавался философическим трудам, размышляя о множестве вещей, среди которых на первом месте стояла одна, важнейшая, на его взгляд, — полная культурная отсталость страны его проживания от всего цивилизованного мира. Погрязли в рутине, в старье, похоронили себя в безлюдьи и дикости "необъятных просторов"! Где уж теперь самим выбраться, отстали настолько, что и стыдно перед Европой, не говоря уже об… эх, да чего там! Позор, стыдобища! Да тут, желаешь или не желаешь, а надо идти, бежать в ученики, склоня голову пониже, не до гордости! А то еще эти самые, «почвенники» выискались, за традиции, дескать, народные надо держаться, историю не забывать расейскую, культуру нашенскую родненькую! Да какая там, к черту, культура, какая там история — все мразь и грязь, слизь и гнусь, мрак кромешный! Их, говоруновто этих, сюда бы вот, на денечек, на часик — вот где культура! Кланяться надо бы в землю, да молча, молча перенимать, учиться у тех, кто поумнее да пообразованнее, а не болтать про лапти да шти любезные. И-эх, темень беспросветная, вековечная! Да нам до такой индустрии развлечений еще триста лет пехать! Да и не допехаем сами, в убогости и серости своей! На коленях надо ползти, в пол лбом стучать — научите, господа хорошие, как жить надо по-цивилизованному, по-европейски, чтоб со всею культурою! Еще и согласятся ли взять-то в ученики, а то и поворот от ворот указать могут, дескать, сами давайте, здесь нищим не подают! А уж коли согласятся, так не только нам, а и внукам с правнуками до гроба благодарность нести! Да без всякой там дешевой гордости, ишь ты, гонору набрались — о национальном самосознании заговорили! Ты лапти поперву сыми, да бороду вычеши не шишкой еловой, а как положено, тогда еще поглядим, годишься ты в подмастерья или из тебя еще сто лет дурь выбивать надо да манерам обучать, чтоб на порог к культурным людям пустить можно было! Самосознание им, видишь ли, подавай, азиатам затреханным! Семен Михайлович развоевался мысленно не на шутку, благо, что про себя можно выражений не выбирать. Да и в журнальчиках такого начитался про почвенников-традиционалистов, что его выражения — благословие по сравнению с тем, что там печатали. Эх, давно бы взяться за этих консерваторов, давно бы понести надо, ишь какие еще славянофилы выискались! Ну да ничего, они свое получат! Цивилизованное общество-то с ними цацкаться не станет долго! Все они, все их вина — вон ведь какой барьер на пути к благосостоянию и культуре воздвигли, все им не так! Да эти народники со своими кислыми щами да квасным патриотизмом на пути всего прогресса современного встали. Ничего, реки переворачиваем, а уж их-то не перевернуть? Перевернем да в их любимую землю головой и посадим, чтоб неповадно другим! Одновременно с этим Семен Михайлович не переставал любоваться изящными телодвижениями шустрых и гибких девочек нравилась ему и свобода, и раскованность, и даже игривость танцовщиц, это вам не гугинская «тырпсихора», тут искусство, культура! Точно сказал Боря Гугин, умеют же! Вот он прогресс, вот она незакрепощенность психики и тела! Цивилизация!
      С утра они после аперитива, а попросту говоря легкой похмелки перед плотным завтраком, посетили открывшуюся здесь международную выставку всевозможных изделий радиотехники и электроники, так сказать, сверх программы "официального визита". Глаза разбегались, особенно от бытовой аппаратуры, всяких видеодек и оптических, лазерных видеопроигрывателей, персональных компьютеров, электронных игр, магнитофонов, приставок и многого, многого другого. У стендов со спецприборами и профессиональной аппаратурой Семен Михайлович важно молчал, а Гугин цокал языком, чтото строчил в блокнотике. Пьер их не торопил и, хотя в выставке принимало участие множество фирм со всего света, он не пытался отвлечь гостей от чужой продукции, не тянул за рукав к своим стендам. Семен Михайлович обратил на это внимание и еще больше зауважал Пьера. Сам бы он вряд ли смог хранить такое хладнокровие на месте человека, желающего сбыть именно свой товар, а не чей-то другой.
      — Ну что? — спросил Семен Михаилович, доверяясь специалисту Боре Гугину.
      — Да почти то же самое, что у нас в Сокольниках бывает на оптовых ярмарках, так себе, — проговорил Гугин несколько пренебрежительно, играя скорее на Пьера. Повернувшись же к Семену Михайловичу, просто прикрыл глаза — выразительно и вполне понятно для того.
      — Ясно, — Семен Михайлович нахмурился на мгновение, стал еще важнее и неприступнее. — Ты по сторонам-то поменьше глазей. Мы сюда работать приехали, а не развлекаться.
      Гугин сделал обиженное лицо, потряс блокнотиком. После обеда их познакомили с производством. Провели по цехам, лабораториям. И те и другие были больше похожи на операционные в наисовременнейших больницах.
      — Видимость одна, — крквя губы, будто про себя проговорил Гугин, — выработка почти та же, что и у нас. — Его густые темные брови за последние дни что-то приобвисли, сошлись почти у самой переносицы грустным домиком, нос обмяк, стал еще больше, а ранние залысины, казалось, отвоевали себе еще по полсантиметра. Впрочем, Гугин не унывал — он бы с удовольствием остался здесь еще на недельку, месячишко да и настолько бы, сколько дело потребовало.
      — Видимость, говоришь? — Семен Михайлович округлил и без того округлые глаза, недовольно поморщился. Но в спор вступать не стал — от производства последние пятнадцать, а то и все двадцать лет он был на внушительном расстоянии.
      После всех этих осмотров остались ненадолго наедине. Гугин заныл:
      — Гробим время на всю эту ерунду, Михалыч! Ведь Париж же кругом, центр Европы, пуп мира всего! Про себя забыли, потом жалеть всю жизнь будем…
      — Молчи, — оборвал его Семен Михайлович, — в следующий раз поедешь ты у меня, поедешь… на Конотопский филиал или в город Бердск, центр лесов и болот, гляди!
      — Локти кусать будем!
      — Мало тебе вечеров, что ли? Ну, Боря, зарываешься! Ты цивилизацию вкушай — да меру знай! — Семен Михайлович самодовольно надулся, а как же, и он, пусть ненароком, а стих сочинил, и очень к месту. Не уступил подчиненному и по творческой части! А про себя подумал, что надо бы людей посолиднее, постарше посылать, с такими надежнее. Добавил, как отрезал: — И не возникать чтобы!
      Гугин приобиделся.
      Семен Михайлович поспешил его утешить, чтоб не слишком расстраивать необходимого ему человека, кое в чем, на самом деле, незаменимого для него консультанта:
      — Брось, Боря! Ну чего ты дуешься? Да мы с тобой, ежели с умом все делать, не то что на Париж, а… — Семен Михайлович призадумался на секунду, чтобы ввернуть нечто эдакое, в высшей степени звучащее, — мы с тобой на Лос-Анжелес или, скажем, Чикаго какой-никакой замахнемся! Ты думаешь, на этом «пупе» клин светом сошелся? Боря-я, весь мир объездим, что у нас-то, в богатейшем нашем… — он понизил зачем-то голос…государстве деньжат на командировочные расходы не найдется?! Найдется, Боря! Ведь нам все по плечу, хочешь море осушить — пожалуйста! канал надо прорубить в толще Памира прорубим, Боря, никаких миллиардов не пожалеем! все перевернем и осушим, а где сушить не будем, там затопим, Боря, верь, дорогой! Так неужто для нас с тобой, для двух таких отличных спецов, для таких хороших ребят, какой-то там мелочевки на командировку не найдется?! Все будет, Боря, не зря боролись предки наши! Все!!
      Гугин с нескрываемым и всевозрастающим уважением глядел на Семена Михайловича во время всей его продолжительной речи. И чувствовал, как сам растет, увеличивается в объеме, наполняясь каким-то неведомым содержимым, будто воздушный шар. Губы его подрагивали, из глаз готовы были брызнуть слезы восхищения. Он вновь верил в своего шефа, любил его, обожал. И готов был в самом прямом смысле идти за ним на край света.
      — Верю, Семен Михаилович! — с патетикой сказал он и пустил-таки слезу.
      Для дальнейших словоизлияний времени не оставалось, пора было собираться. Ведь после трудов праведных полагалось отдохнуть.
      Ресторанчик Пьер выбрал сам. Этому ангелу-хранителю, как убедился Семен Михайлович, можно было вполне доверять дважды он выручал их из не слишком приятных, конфузных ситуаций, берег. Семену Михайловичу и Гугину заведение сразу же пришлось по душе. И программа тоже.
      …Пока Гугин с открытым ртом глазел на нахальных танцовщиц, а Семен Михайлович помимо того успевал и философствовать, незаметно пролетел почти час и все тяготы усталости, накопленные за день, незаметно улетучились.
      Отдыхалось на славу! Был и сюрприз — окончив номер, одна из девиц, та, на которую Семен Михайлович особенно заглядывался, вдруг после изящного пируэта с маху плюхнулась ему на колени и легко, почти неосязаемо чмокнула в щеку у самого уха.
      Семен Михайлович, надо сказать, не опешил, не ударил в грязь лицом, рдея от удовольствия и необычности положения, он довольно-таки естественно разыграл из себя эдакого полусветского льва, привыкшего к успехам у женщин. Он вальяжно похлопал девицу по голой спине, при этом на его выразительном лице с крупными чертами появился даже оттенок явной плотоядности. И все же он не счел лишним подмигнуть Гугину с таким видом, что, дескать, и мы в спектакле подыграть можем, не теряя лица, не лыком шиты, в культурных обществах и цивилизованных странах вращались, да и время ныне иное, дескать, демократичное, за что еще вчера погореть можно было, ныне в актив идет, как коммуникабельность, ныне, мол, пуританство не в моде, да что там говорить — у нас у самих на экранах телевизоров такие девочки скачут, в таком неглиже, что по лучшим мировым стандартам будет, не сомневайтесь! вот в жизнь с трудом внедряется, опыту мало, но мы же не из толпы, мы же из узенького слоя интеллигентных людей, понимаем, стало быть, и ценить по достоинству можем! Многое промелькнуло у Семена Михайловича в глазах за один лишь миг, целый фейерверк глубочайших мыслей и не менее глубоких чувств. Но Гугин недаром был доверием облечен — все понял, все уловил. И закивал восторженно, чуть не облизываясь, пожирая счастливого шефа преданными глазами.
      Но счастье длилось недолго, Пьер что-то там протарабарил легкомысленной девице по-своему, отчаянно грассируя, как и положено подлинному французу, и та, соскользнув с колен и послав на прощание Семену Михайловичу воздушный поцелуй, растворилась за занавесью.
      С таким не пропадешь, еще раз отметил Семен Михайлович про себя. Гугин же остался недоволен вмешательством, потому что в его голове за мгновения созрели уже немыслимые и сладкие планы, в которых самое активное участие должна была принять та самая танцовщица, что сидела на коленях шефа.
      Прибежавший официант неторопливо расставлял по столику блюда, блюдечки, бутылки… Гугин с искренней преданностью и желанием поделиться впечатлениями, думая, что никто этого не замечает, вожделенно потирал руки, поглядывал на Семена Михайловича. Глаза его бегали, чувствовалось, Боря ждет продолжения.
      — Первый тост, господин Дугин, за вас! — Пьер выхватил наполненный бокал прямо из-под руки гарсона, разливавшего шампанское. — За ваш огромный вклад в наука! О-о, мы знаем вы есть не просто большой… крупный… — Пьер пощелкал пальцами левой руки, подыскивая нужное слово, и речь его полилась вновь, витиевато и услаждающе, впрочем, слишком болтливым он не захотел быть. — Нам большой честь, господин Дугин, фирма гордится, что имеет дело с такими людьми! За время нашего совместного…
      Семен Михайлович давно потерял нить речи. Он сидел, убаюканный сладким голосом, совсем позабыв про все на свете, и чуть было не пропустил момент, когда надо было пить. Эх-хе-хе, все мы люди-человеки падки на ласковое слово, поругал и одновременно оправдал он себя мысленно и, встав, галантно раскланялся.
      — Ура! — завершил процедуру не слишком уместным выражением для нынешнего общества Гугин.
      Французы его, вразнобой поддержали. А потом все пошло само собой. И было хорошо и вольготно. И не хотелось никуда уходить. И не было никаких гнусных и пошлых провокаций, какими пугали до полусмерти прежде, то есть абсолютно никакой пошлятины из дешевых романов и дорогих (по затратой стоимости) кинофильмов из жизни разведчиков и перебежчиков. Девицы мельтешили перед глазами, почти не возбуждая, хотя их туфельки посверкивали у самых носов пирующих на французский манер. Потом было еще кое-что, но уже похлеще. Даже Гугин сказал:
      — Эт-то они переборщили, Михалыч, как считаешь?!
      — Тут восприятие от уровня культуры зависит, Боря! Понимать надо! — полузаплетающимся языком объяснил Семен Михайлович и погрозил Гугину вилкой с подцепленной на ней маслиной. — Куль-тур-ра!
      — Угу, — согласился Гугин без споров.
      Его теперь больше интересовала выпивка. Закусывать, однако, он тоже не забывал — кормили вкусно и без обычной европейской скаредности. Это также льстило. Будет что вспомнить. Пьер и его напарник казались лучшими друзьями, да что там, они ими и были! Правда, шутили без изысканности, которую непременно приписывают французам, плосковато, но для такой обстановки "полной международной взаимопонимаемости" в самый раз. Семен Михайлович блаженствовал. Европа! Это тебе не Тамбовщина заплесневелая, не Рязанщина… Да что там, сама Москва — мрак и темень, провинция, периферия.
      По дороге в отель, в такси, Гугин по широте души своей, впитавшей-таки, видно, в себя просторы российские какой-то частью, лез целоваться к Пьеру и громко заверял всех, включая и шофера, что мы еще, дескать, всех и вся! обойдем и обскачем! покажем себя! да нам только простор дай! Кого конкретно он имел в виду, понять было невозможно. В конце концов Гугин решил, что слушателей у него явно недостаточно, высунулся по плечи в окошко и завопил на весь ночной Париж с изрядной долей свирепости к "чуждому окружению":
      — Научно-технические обмены-ы-ы!
      А-а-атмен-ны-ы-ы!!!
      Па-асылаи-им, эх, тырпсихолу!
      Па-алучаи-им, ох, пепси-колу- у-у"!
      Семен Михайлович проснулся на минуту и сказал мягко:
      — Не тыр, а тер, Боря! Сколько тебя учить можно!
      Шел седьмой день пребывания в Париже. Через двое суток их ожидал самолет, болтанка в воздухе, Москва, родное до оскомины в зубах учреждение.
      — …совхоз награждает почетной грамотой товарища Листикова Виктора Николаевича! — представитель протянул руку, и Листиков понял — не всегда он был представителем, ручища была огромная, мозолистая, обветренная, а может и обмороженная до красноты.
      Все хлопали, многие улыбались. Но Листикову было невесело. "Неужели ну никак нельзя остаться на вторую смену? — гудело в мозгу. — Можно подумать — желающих хоть отбавляй. Так ведь нет, все равно отзывают!"
      Уезжать в пыльный, знойный город, к иудньш однообразным делам не хотелось. "Да кто спрашивал? Кто интересовался мнением какого-то малюсенького неприметненького Листикова?! О нем и вспоминают-то, лишь когда надо быстро и надежно слепить нужную бумагу, отчет", — терзался он.
      Листиков, не изменяя укоренившимся привычкам русской интеллигенции, отчаянно самокопал себя, не забывая при этом копнуть и окружающих, сетовал на свою судьбу, искал виноватых и думал — что делать? Но было это всего-навсего минутной слабостью. Уже к ужину он смирился с мыслью, что до будущего лета ему сельской волюшки не видать и хошь не хошь, а в привычное чиновничье ярмо впрягаться надо. Надо нести свой крест, тем более ежели сам его себе выбрал.
      Последнюю ночь в совхозном бараке, переоборудованном под общежитие для. приезжающих шефов, Листиков не спал. Он лежал, закинув руки за голову, и думал. О чем? Если бы его кто спросил, о чем он думает, Листиков ответить не смог бы. Да и думы ли это были? Скорее всего нет. Он просто-напросто перелистывал ощущения, переживания, вновь и вновь возвращался к каждому денечку, проведенному здесь, вспоминая не то, что с ним было в этот день, а те минуты, а то и часы полного раскрепощения, полета духа, что были дарованы ему слиянием с землей, с ясным, незапятнанным небом, со всем сущим, а не суетным.
      Так Листиков пролежал почти до утра. И не чувствовал он себя после бессонной ночи разбитым, невыспавшимся, как это непременно было бы в городе. Напротив, встал свежим, будто только вышедшим из волшебноочищающей неземной купели.
      А часов в десять институтский «рафик» привез смену. И снова были шутки, обычное в таких случаях оживление, вопросы: "Как тут с харчами? Не тоскливо ли? И чем можно развлечься после работы?" Листиков пожимал плечами, улыбался, говоря, что, мол, сами все увидите. Не смутил его даже обидный обычно намек насчет пенсии. Больше того, он только сейчас-то и понял, что спрашивали да намекали ему об этом неспроста, а почувствовав, как он, Листиков, болезненно реагирует на подковырки. Понял и тут же простил этим молодым, шустрым несмышленышам их глуповатый детский садизм… Ему даже стало забавно от мысли, что мог всерьез принимать такую чепуху.
      Они успели посидеть за столом, перекусить, выпить на дорожку парного молочка, поболтать о том о сем. И только когда садились в маленький автобусик, у Листикова защемило сердце и мелькнула мысль — а не бросить ли все к чертовой матери да и перебраться с семейством в деревню?!
      Но мысль эту, как туманно-нереальную, Листиков прогнал, отмахнулся от нее словно от назойливой летней мухи.
      Наутро Дугин и Гугин встали рано — Пьер не дал им разоспаться, поднял звонком ни свет ни заря. Сегодня предстояло главное, основное, то, ради чего и приезжали. Сборы были недолгими.
      Стеклянный вестибюль, огромный холл, лифт размерами с комнату и переходы, переходы… Все оглушало, давило, раздражало. После вчерашнего голова была несвежей, глаза просили покоя, да и сердечко начинало пошаливать — то встрепенется, то замрет. Под рубашкой по спине ползли противные холодные струйки пота. О них-то больше всего и думал сейчас Семен Михайлович — еще проступят сквозь ткань пиджака, набухнут темным пятном, что тогда? Позор!
      Гугин был посвежее на вид. Но соображал туго: несколько раз тыкался носом в чужие двери, виновато ухмылялся, шутил невпопад. А в целом все было о'кей. Тем более, что и аперитив прибавил сил, поднял настроение.
      Не хватало как раз Пьера. Без малого за две недели они привыкли к нему, как к собственным теням, и с трудом обходились без этого беспечного, расхлюстанного парня с манерами денди. Чего-то не доставало для полноты восприятия мира. И не то чтобы скучно было или неловко, а как-то… не так, одним словом.
      Вместо Пьера к ним приставили пожилого респектабельного месье в дымчатых очках, сквозь которые не было видно глаз. Лицо у него было розовым, словно рожица младенца, волосы редкие и прилизанные. К тому же, говорил он по-русски через пень-колоду, путался, многого не понимал.
      Пока шли Гугин все ныл:
      — Слушай, Михалыч, меня же моя Нелька живьем съест! Сожрет с потрохами! Прошу тебя, ну в знак дружбы нашей — давай кончать с ними!
      — Еще и не начинали, — также шепотом ответствовал Семен Михайлович, все пытаясь согнать с лица угрюмую гримасу и придать ему благодушно-приветливое выражение. Не получалось.
      — Завтра можно не считать: сборы, туда-сюда и тютю! настаивал Гугин. — Мне труба, если ей чего по списку не привезу, — он все норовил вытащить из заднего кармана брюк список, показать, хотя и прежде показывал не раз, в отеле, безопасней к нашему старику с пустыми руками вернуться, чем к ней!
      — Не вернемся! — Семен Михайлович помрачнел еще больше.
      — То есть?! — остановился ошарашенный Гугин и выпучил глаза.
      — С пустыми руками, Боря, — улыбка появилась на полных губах Семена Михайловича, — порожняком не вернемся. А по магазинам успеется еще. У меня тоже родственнички. И заказов не меньше твоего.
      Пришли. Испытательный стенд стоял посреди зала и весь так и сиял, так и поблескивал — любо-дорого глядеть было. Одних кнопок, клавиш, ручек и рычажков — не счесть. Откуда-то сбоку слышалась торопливая чужая речь с раскатистым «р», это кто-то из технического персонала пояснял назначение системы, ее достоинства. Гугин весь превратился в слух, навострился.
      Ознакомление шло минут сорок. Новый переводчик с розовым лицом переводил бестолково, путая технические термины, перевирая смысл. Даже Семену Михайловичу стало ясно, что в радиоэлектронике он, как говорится, ни бум-бум. Гугин потихонечку бубнил свое.
      — Михалыч, ты же прекрасно знаешь, любая система, а тем более в нашей-то отрасли, это же черный ящик, чтоб ему пусто было! Ведь нас чего интересует? Вход-выход! Что имели на входе и что получили на выходе — вот и дел-то всех!
      — Не тараторь, — мягко оборвал его Семен Михайлович, вникай лучше!
      — Да здесь целый институт, если запустить, год разбираться будет!
      — Не морочь мне голову, Боря, — Семен Михайлович, продолжая любезно улыбаться фирмачам, говорил в треть голоса, — и кстати, без демагогии если, — твои ребята потянули бы такую штуковину?
      — Да кто ж ее знает! — Гугин еще больше вытаращил глаза, белки яблоками выкатили. — Ежели поднатужиться, конечно, может, и осилили бы. Корпус не такой сияющий был бы, наверное, а с начинкой кое-как бы управились…
      — Так чего же?
      — Чего — чего? — переспросил Гугин.
      — Чего, говорю, не сделали?
      Гугин задрал подбородок кверху, раздул щеки.
      — А работы сколько? Начинать-то надо было лет семь назад, с нуля. Кто же знал! Нам сверху заказа не спускали… да чего теперь руками махать. Вон, все уже готово, и кнопочки блестят — только плати!
      Семен Михайлович не слушал, что там говорили фирмачи, его волновало другое — не дай бог они поймут гугинскую болтовню! Трепач! Управились бы, говорит! Пустомеля! Да куда нам со своим-то рылом в этот международный ряд! От сохи да к суперкомпьютерам? Не-е, шалишь! Кланяться надо, головушкой об пол бить да помалкивать, затаив восхищение, чтоб видели — люди понимающие, могут оценить, чтоб, если еще чего, так снова продолжить плодотворные контакты, на долгосрочной основе так сказать… А он, лопух, — сами, говорит! Да таких надо из нашего перестраивающегося общества гнать метлою! И-эх-хм, переборщил, однако, ведь молод еще, глуп, пооботрется. Но в следующий раз — не-ет, решил Семен Михайлович, больше он у меня ни ногой, мальчишка, а еще называется начальник центра испытаний!
      Время шло к обеду, пора было и в самом деле кончать с фирмачами. Да и что от них с Гугиным требуется-то — обычное техническое заключение? Так тут и сомневаться не приходится, одно слово — фирма, машииа-зверь, последний крик! Дадут они это самое заключение, отчетик составят, а уж решать — закупать или не закупать, это увольте, на это своя контора имеется. Уже под конец Гугин дал дельный совет:
      — Надо с них побольше техдокументации и проспектиков всяких вытребовать, а там у нас, в конторе, разберутся, обработают.
      Семен Михайлович с благодарностью посмотрел на своего помощника — вот и он пригодился. Самому ему как-то не приходила в голову такая чудесная мысль. Фирмачи с готовностью приволокли откуда-то два «кейса», набитых до отказа разноцветной полиграфической продукцией, рекламирующей стенд. Ударили по рукам, выпили по стопке коньяку, распрощались.
      Оставалось особо важное — магазины. Но здесь помог откуда ни возьми появившийся Пьер. К вечеру с кучей коробок, пакетов, свертков командировочные вернулись под крышу уже ставшего родным отеля, где их ожидали небольшие сувениры от фирмачей — на столиках в красивых коробках стояли видеосистемы последней марки. Семена Михайловича и Гугина это не смутило. Они переглянулись, одновременно покачали головами. После недолгих препирательств коробки унесли.
      Отвальная была на славу — Пьер не подкачал, расстарался. Но в этот раз, перед отлетом Семен Михайлович решил не увлекаться застольем, не перебарщивать, да и за Гугиным следил. Но, тем не менее, посидели всласть.
      Потом в номере паковались. Гугин суетился, вязал пакеты и пакетики, коробы и коробочки, узелки и узелочки, бубнил под нос с нескрываемым оптимизмом:
      — Получа-им, получа-им, получа-им пепси-колу, эх, получа-им, получа-им…
      — Что, заело? — оборвал его Семен Михайлович беззлобно.
      Он уже был готов. А потому, не долго думая, последний раз улегся на свою широченную мягкую кровать, натянул одеяло до подбородка. И уснул.
      Снилось ему нечто необычайно европейское, необыкновенно цивилизованное, донельзя культурное и при всем при том совершенно неопределенное, расплывчатое. Это «нечто», сверкая и переливаясь огоньками и красками, эдаким волшебным дирижаблем парило над какимто угрюмым, страшным болотом, из которого с почавкиванием и хлюпаньем высовывались то чьи-то руки с растопыренными пальцами, то заляпанные тиною головы, спины… и тут же все это исчезало, вновь с бульканьем всасывалось в трясину. Сам же Семен Михайлович, перебирая цепкими руками, полз по воздушно-прозрачной стропе вверх, к сияющему, сказочному чуду. И он бы полз быстрее, давно бы уже достиг своей лучезарной цели, но ему все время мешали, его хватали за пятки снизу, цеплялись за штанины — то некто дикий и пьяный, осатанело орущий про обмены, похожий с виду на Гугина, то какие-то чудовищные монстры с длинными граблями рук и искаженными, но знакомыми лицами коллег по министерству, а то и вообще неизвестные существа с бледными, меняющимися рожами и завистливыми немигающими глазами. Семен Михайлович отлягивался от них и понемногу продвигался, а они хватали снова и снова, цеплялись, липли, не отставали. Но Семен Михайлович не сдавался, он полз и верил, что цель близка.
      Наутро яркие коробки с видеосистемами настигли их в аэропорту и будто сами собою вползли в ненасытное чрево белоснежного лайнера.
      Подарки есть подарки. Ведь не поступились же ничем, ни на какие сделки не поддались, да в общем-то таковых и не предлагали. Так чего ж отказываться! Совесть у обоих — а как могло быть иначе — была чиста. В этом Семен Михайлович, а заодно с ним и Гугин, сомневаться не могли, не имели права. Задание выполнено. Поручения близких тоже. Никто не забыт. И все при своем. Клонило в сон, как и всегда бывает после нелегкого, но честно отработанного срока.