В субботу вечером ему стало совсем невмоготу. Жизнь не мила стала. Днем он повздорил из-за пустяков с Новиковым. Тот мог бы наказать подчиненного, но, видя его состояние и ничего не понимая, спустил все на тормозах, простил.
      После ужина Борька стоял у дерева за курилкой, смолил одну за другой. Думал об Ольге, о себе, о том, что впереди еще двадцать месяцев службы и что деваться некуда, хоть вой!
      Мимо проходил Леха Сурков. Заметил Чсрецкого.
      — Ты чего? — спросил он.
      — Вали отсюда, салабон! — прошипел Черецкий.
      Леха застыл в недоумении. Давно Борька не называл его так, казалось, прошла эта временная дурь, растворилась в череде бесконечных дней. АН нет, не прошла, видно. Леха поежился, ему стало вдруг зябко.
      — Ты чего сказал? — переспросил он.
      — Чего слыхал!
      — Я ж по-человечески поинтересовался только, — возмутился Леха, — а ты чего?!
      — А ну вали, дундук деревенский, чего встал, спрашиваю! Давай катись!
      — Черецкий отбросил сигарету. — Не понял, что ли?!
      — Уйду! Но сам уйду! — уперся вдруг Леха. — Раскомандовался тут, начальничек!
      Черецкий был уже на взводе, его трясло. Переполнявшая его злоба, многодневные терзания — все это требовало выхода. И сдерживать себя в эти минуты он уже не мог.
      — Считаю до трех, зелень пузатая! — процедил он сквозь зубы.
      — А хоть до ста, мне-го что, — спокойно ответил Леха и упер руки в бока.
      — Раз!
      Леха улыбнулся, выставил вперед ногу. Но ему стало не по себе, и он пожалел об упрямстве. Надо было отступить, да теперь поздно.
      — Два!
      — Давай, давай, мне торопиться некуда.
      — Три!
      Черецкий выждал еще полсекунды и резко ткнул Леху кулаком в грудь. Тот откачнулся назад, но не потерял равновесия.
      — Еще?! — спросил Черецкий.
      — Попробуй!
      От следующего удара Леха полетел на землю, поднялся он не фазу. Вставал медленно, придерживаясь рукой за горящую скулу.
      — Вали, я тебе говорю, а то еще получишь! — громко сказал Черецкий.
      Но в тот же миг сам полетел вниз. Лехин кулак не просто сбил его с ног, но и отбросил назад метра на три, в кусты.
      Борька вскочил моментально, словно кошка. И сразу же прыгнул вперед. Но его кулак просвистел у самого уха Суркова. Тот успел увернуться. Они вместе упали, сцепившись в падении. Черецкому недолго пришлось удерживаться наверху. Леха перекинул его через себя. Оттолкнул. И быстро встал на ноги. Он собирался было отряхнуться. Но Черецкий вновь набросился на него. На этот раз удар пришелся Лехе прямо под левый глаз. От боли он остервенел, потерял над собой контроль — Борька полетел снова в кусты.
      Но поднялся он не сразу, видно, удар был серьезным.
      — Ну что, хватит? — спросил Леха. Он тяжело дышал.
      Но злости в нем уже не было.
      Черецкий не ответил.
      — Ну, а теперь я пойду, Боря, — мягко проговорил Сурков. — Ты только не злись! Я же все вижу и все понимаю. Да наплюй ты на нее!
      Он и не заметил, как Черецкий оказался рядом. Удар ослепил Леху, лишил слуха. Он рухнул лицом в землю.
      — А ну повтори! — прокричал Черецкий, наклонившись над ним и держа кулак наготове. Из губы у него сочилась кровь, лицо было припухшим и грязным.
      Леха молчал. Когда он попытался было приподняться на локтях, Черецкий отвел ногу, собираясь, видно, врезать Лехе в грудь сапогом. Но не успел. Сам полетел наземь.
      Он даже не понял — почему! Лишь потом заметил Хлебникова, приподнимающего Леху. Догадался, что ударил он. Встал.
      Сурков тоже встал. Он удерживал Славку за локоть.
      — Не надо, пошли отсюдова, — проговорил Леха, даже не глядя на Черецкого.
      — Ну его, псих настоящий.
      Хлебников напоследок сказал, полуобернувшись:
      — Боря, ты, если некуда силы девать, бейся вон лбом о дерево! Чего ты свое зло на других срываешь?!
      — Ладно, валите оба! — просипел Борька.
      К вечерней поверке они кое-как привели себя в порядок. И все же прапорщик подозрительно косился на их побитые лица. Но вопросов он не задавал, видно, деликатный был, а может, и просто опытный, не хотел подливать керосину в огонь.
      А ночью Борьку совсем приперло. Он тихо стонал, уткнувшись в подушку, рвал наволочку зубами. Потом забылся не надолго, на несколько минут. Но в эти минуты во сне к нему опять явился отец — огромный и безликий.
      Борька звал его, кричал. И опять не мог докричаться. Тогда он подпрыгнул, уцепился за рукав и дернул к себе. Отец склонил над ним лицо. Но это было совсем другое лицо, не отцовское неузнаваемое, а лицо Кузьмина. "Ну что, брат, — сказал Кузьмин неестественно весело, — хочешь я тебя в увольнение отпущу! На денек, а?!" И захохотал. Черецкий проснулся.
      Рядом с его койкой стоял Леха Сурков.
      — Ты чего так кричал? Я даже испугался!
      — Да ладно! — вяло ответил Борька. — Все в норме.
      Леха покачал головой, вздохнул.
      — Слушай, — сказал он, — ты не сердись на нас, хорошо? Мало ли чего бывает.
      — Уговорил, не буду! — Черецкий отвернулся к стенке.
      Но Леха не отставал.
      — Нет, правда, не злись. Зря я завел это дело, надо было пройти мимо, да и все. И Славик тоже… Но, сам понимаешь, всякое бывает, извини! — Он слегка коснулся Борькиного плеча.
      — Да иди ты уже! Я про вас и думать забыл.
      Леха лег, заснул.
      Черецкий тоже заснул. А может, ему только казалось, что он спит, ведь не могли же сниться так долго темнота, мрак кромешный совсем без просветов — и во мраке этом сам он, одинокий и несчастный. Потом из мрака выплыла Олина фигурка, приблизилась. Черецкий даже отпрянул на миг, испугавшись неведомо чего. Но Оля сказала: "Не бойся, ты что это, совсем забыл про меня? Приходи сегодня на нашу лавочку, я буду ждать!" И растворилась.
      Проснулся Борька в поту. В первый миг пробуждения он еще верил, что все вернулось на круги своя, что она и вправду назначила ему встречу, на заветной лавочке, что жизнь начинается снова… Но он тут же все вспомнил, стиснул зубы.
      Борька полежал еще с полчаса. Потом встал, пошел в уборную.
      Дневальный сообразил, что дело неладно минут через двадцать. Но было поздно.
      Вместе с дежурным по казарме они вытащили тело из петли, положили его на кафельный пол. Через двенадцать минут приехали санитары на «уазике» с красным крестом в белом круге, вынесли тело на носилках, загрузили его в свою машину. Умер Черецкий в санчасти. За полтора часа до подъема, когда вся рота еще спала.
      "Лешенька, дружочек, привет!
      Ты мне сегодня опять приснился. И опять в самом развратном и похотливом виде. Ну что же ты за человек такой! Как тебе не стыдно! Ладно, шучу. Я все время шучу, а самой плакать хочется. Поглядела назад — а там пусто, вперед — темно. И страшно стало. А ведь я тебя старше на четыре года, так-то, дурачок ты мой. Старуха я! И мысли меня одолевают старческие. Хочется на покой, на травку, к коровкам, на лужайку. Так что ежели ты тогда не шутил, то напиши мне, ладно? Только напиши точно — возьмешь меня, старуху, в свое село гиблое или нет! Если возьмешь, я все бросаю и еду за тобой, я твою часть разыщу. И устроюсь или в ней или рядышком, чтоб на глазах на твоих. И лучше меня ты, Лешенька, никого на свете не найдешь, понял?! Я не хочу, чтобы ты мне снился, я хочу, чтоб ты живой был рядом. Только учти, я не навязываюсь — не хочешь, не надо. Тогда просто не присылай ответа, и все.
      Твоя Тяпочка (без даты)".
 
      Радомысл осторожно, словно боясь спугнуть кого-то, приоткрыл один глаз. И тут же в затылок вонзилась тупая игла. Он тихонько застонал. Приподнял голову.
      Половина лож была опрокинута. Тела лежали вповалку. Было душно и смрадно, но светло — свет пробивался в большие круглые дыры шатра сверху, как и надлежало. А значит, на дворе рассвело, значит, утро! Он опоздал!
      Радомысл протянул руку к кубку, стоявшему на ковре у изголовья. Рука дрогнула. Но он все же поднял посудину, вылил в глотку вино. Почти сразу по телу побежал огонек, тело ожило. И Радомысл приоткрыл второй глаз.
      Чернокожая великанша лежала позади, мирно посапывала. Рот ее был полуоткрыт, виднелись жемчужно-белые зубы и кончик языка. Радомысл машинально протянул руку, положил ладонь ей на грудь, качнул упругую плоть. Чернокожая заулыбалась во сне, потянулась Но Радомысл ничего не почувствовал, он был еще полумертв. Голова раскалывалась, сердце билось тяжело, с натугой. Во рту и горле, несмотря на выпитое вино, опять пересохло. Стало трудно дышать.
      В полуметре от него в обнимку с черноволосой красавицей, которую Радомысл вчера прогнал, лежал Бажан. Он громко, с присвистом храпел. Смотреть на него было тошно. Радомысл потеребил между пальцев твердый сосок, огладил грудь, потом другую. Рука его соскользнула, прошлась по всему телу спящей, застыла на большом и мягком бедре, вжалась в него… но ничего в его теле не откликнулось.
      Он протянул руку к кувшину, налил себе еще, выпил.
      Глаза прояснились, словно с них пелена какая-то спала. Эх, опоздал, опоздал он! Войско наверняка ушло, оно всегда выходило засветло. Ну да ничего — догонит! Он обязательно нагонит их!
      Приподняв голову повыше, Радомысл увидел спящего на помосте Цимисхия. Тот лежал обрюзгшим красным лицом в собственной блевотине, пускал пузыри. Был он совершенно гол и противен. Над Цимисхием стоял раб и смахивал его опахалом, не делал даже попытки поднять, почистить своего хозяина. Раб казался неживым. И движения-то его были какими-то заученно-однообразными, неживыми.
      В ногах у Цимисхия сидела девушка, беленькая, худенькая, та самая. Она длинным павлиньим перышком щекотала базилевсу икры. Но тот спал беспробудным сном, ничего не замечая, ни на что не обращая внимания.
      У входа в шатер каменными изваяниями стояли «бессмертные». Было их не меньше трех десятков. И они оберегали сон базилевса, всех приглашенных, которые не смогли выбраться после пиршества на собственных ногах из шатра. Да и не полагалось, в общем-то, выбираться. Ведь базилевс был прост — не пьешь, не веселишься с открытой душой и беспечным сердцем, значит, скрываешь что-то темнишь, вынашиваешь заговор, значит измена! И пили, гуляли так, что до смерти упивались, лишь доказать свою верность, свою чистоту в помыслах. Сам император не отставал.
      Беленькой девушке надоело щекотать спящего. Она встала, побрела между тел, переступая, обходя развалившихся поперек ее пути. Она так и не накинула на себя ничего, она уже не стеснялась своей наготы.
      А Радомысл смотрел, и ему казалось, что это сам христианский ангел спустился с небес и бродит меж них, грязных, бесчестных, подлых, гнусных и отвратных животных.
      И созерцает этот ангел род человеческий, копошащийся во тьме, сопящий, храпящий, хлюпающий и стонущий, с тоской и жалостью. Но ни чем не может ему помочь, только лишь слезы льет над ним да грустит. И Радомыслу стало страшно за этого ангела — вдруг одно из спящих животных проснется, протянет лапу, сомнет его, испакостит, не даст подняться на незримых крылах в небо!
      И настолько Радомысла резанула эта мысль по сердцу, что он дернулся, намереваясь вскочить, защитить слабенькое беленькое существо. Но что-то удержало его. Радомысл даже не понял, что именно. Он повернул голову. Чернокожая улыбалась ему в лицо. И были глаза ее, белые, огромные, чисты, словно и не спала. Она удерживала его рукой, обхватив тело, удерживала ногами, обвив ими его бедра и ноги. И он не мог шелохнуться. Он дернулся еще раз, потом еще — со всей силы, во всю мощь. Но она была сильнее, избавиться от нее было невозможно.
      Радомыслу стало страшно. Так страшно, как ни в одной из битв. Он вдруг почувствовал, что удерживает его чернокожая совсем по иной причине, не так как вчера, как ночью. И пот побежал по его спине.
      — Эй! — выкрикнула вдруг чернокожая громко. — Подойди сюда! Живей!
      Радомысл услыхал шум шагов, лязг доспехов. И перед ложем выросла фигура коренастого и высокого «бессмертного». Воин супился, переводил глаза с Радомысла на чернокожую, потом обратно. И ничего не понимал. Зато Радомысл все понял. Нет, ему уже никогда не догнать своего войска! Он снова рванулся. Но она удержала его, как ребенка удержала, вжимая в себя, наваливаясь сзади исполинскими, непомерными грудями, вдавливая его в свой живот, обхватывая ногами.
      Голос ее прозвучал глухо и неожиданно ласково:
      — Видал?
      Воин кивнул. Не ответил.
      — Плохо работаете, — проговорила чернокожая, — вон, устроился, отдыхает… А его, между прочим, никто сюда и не приглашал. Понял?!
      — Понял, — ответил воин. И стал вытягивать меч из ножен.
      — А ты не бойся, — шепнула чернокожая в ухо Радомыслу, — раньше надо было бояться, когда шел сюда, а сейчас поздно, сейчас мы о тебе позаботимся. — А потом она обратилась к воину: — Надеюсь, ты понимаешь, что этот лазутчик не должен сам выйти из шатра.
      — Сделаем! — заверил "бессмертный".
      Радомысл ощутил на своем лице ее огромную мягкую ладонь, все пропало, исчезло — она закрыла ему глаза, оттянула голову назад. И в тот же миг сталь меча вонзилась в его горло.

      "Командиру части
      полковнику Кузьмину В.А.
      от командира учебной роты
      старшего лейтенанта Каленцева Ю.А.
      РАПОРТ
      Прошу Вашего разрешения обратиться к командованию округа с просьбой о переводе меня в другую часть. Прошу не отказать.
      29 августа 199… г. Подпись".

      — Ну чего ты выдуриваешься? Толком можешь объяснить?
      — Да тут, по-моему, и так все ясно, Владимир Андреевич.
      — Это тебе ясно, а мне-не очень! Из-за Ольги, что ли? Чтобы, не дай бог, не подумали, мол, в зятьях у начальника ходишь, так?!
      — И это тоже.
      — Ну, ну! Так и будешь прыгать всю жизнь?
      — Да уж и не слишком-то я распрыгался, Владимир Андреевич, разве в этом дело! Ну сами подумайте, как мне теперь на этом месте жить?
      — Ага! Вот в чем оно дело-то! Так бы и сказал, Юра! Боишься, призраки по ночам захаживать станут? Что это ВДРУГ, совесть замучила?!
      — И совесть тоже. Парень-то ни за что сгинул, чего уж теперь…
      — Ты не вали на себя давай! Понял?! А то и на меня вроде бы пятнышко ложится, так?! Не-е, шалишь, Юра! Мы тут ни при чем! Пускай они там, в военкоматах, проверяют получше! А то шлют всяких — у одного нервишки на пределе, другой вообще получокнутый! Ведь так! Ведь сам знаешь все! Они уже из дурдомов стали присылать да из школ для недоумков, тебе же известно! А у нас не богодельня, не ясельки, а армия! Понял?! Не-е, ты не перекладывай с больной головы на здоровую…
      — Я все это знаю, Владимир Андреевич. Да только ведь случившегося не исправишь — кого ни вини!
      — Понятненько! Слушай, а ты случаем в петлю не полезешь, а? Еще с тобой потом разбираться? Слюнтяй ты, вот кто, баба, гимназистка сопливая, понял!.. Кстати, тело родным отправили?
      — Да, три дня назад. У него мать только, больше никого.
      — Хреново, конечно! Тяжко ей придется. Но жизнь-го идет, Юра, знаешь, сколько всего за день на белом свете происходит?! Одних детей сорок тыщ гибнет за день, вот так! А ты нюни разводишь, обабился!
      — При чем тут статистика?.. Да, забыл сказать, и Ольга меня поддерживает, говорит, лучше немного самостоятельно пожить.
      — Знаю!
      — Тогда подписывайте, Владимир Андреевич, чего нам попусту друг другу нервы тянуть? Все равно ведь уйду, не так, так эдак! И для дела лучше — будем просто родственниками, меньше языки трепать будут склочники да сплетники, им ведь только повод дай…
 
      Резолюция на рапорте старшего лейтенанта Каленцева

      Ю.А.: "Просьбу о переводе поддерживаю, буду ходатайствовать об ее удовлетворении перед командованием округа. Полковник Кузьмин В.А.,
      29 августа 199… г. Подпись".

      Сурков пришел к Мехмету, когда стемнело. Он чуть не полетел вниз головой со скользких и засыпанных угольной крошкой ступеней. Но удержался. Вцепился левой рукой в косяк. Спросил без вступлений, грубо и зло:
      — Где Голодуха?
      Мехмет плюнул Лехе под ноги и отвернулся. Он лежал на своей койке в обычной позе, задрав ноги на спинку и подложив руки под голову. Трехлитровая банка из-под браги была пуста. А значит, и настроение у Мехмета было паршивым.
      — Отвечай!
      Мехмет, глядя в потолок, сказал равнодушно, без выражения:
      — Пашел отсюда, ишак! Не утомлай старика!
      Леха подошел ближе, ухватил лежащего за грудки и сбросил с кровати в кучу хлама.
      Мехмет тут же вскочил на ноги. Но Лежа не дал ему опомниться. Он сшиб его таким мощным и классическим ударом в челюсть, что Мехмет минуты три ползал вдоль стены и, судя по всему, не мог понять, где он находится. Он вообще был слабеньким, хилым. Леха знал, да и другие ребята знали, что Мехмету раз в неделю присылают из дому конверт, в котором лежит вовсе не письмо, а лишь листок бумаги. Но в листке этом зеленовато-серая пыльца анаша. Мехмет любил забить косячок, высмолить масгырку. Но никогда ни с кем не делился, хотя в части и была пара-другая дуремаров, привыкших к дури-анаше еще на гражданке. У дуремаров дурь была чуть не на вес золота. Но жизнь показала, что и без нее они могли обходиться.
      Наконец Мехмет встал. Вытаращил на Леху непроницаемые черные глаза. Брезгливо скривил губы. И Леха понял, что истопник пока не созрел. Он двинул ему в брюхо, потом в нос — чуть не обломал костяжки пальцев, нос у Мехмета был крепким.
      — Где Голодуха? — повторил вопрос Леха.
      Мехмет лежал мешком. И его пришлось отволочь к кровати, взвалить на нее. В тумбочке Леха нашел флакон одеколона «Фиалка», отвернул крышечку. И половину выплеснул Мехмету на рожу. Тот пришел в себя, застонал, захрипел. Но похоже, он не собирался говорить.
      Последний раз Леха видал Тоньку возле санчасти. Она выглядывала из кустов. И тут же пряталась. Лицо у нее было грязным, почти черным. И оттого еще контрастнее пылали горящие глаза на нем. Тонька выглядела законченным скелетом, узником лагеря, не хватало лишь полосатой каторжной робы или, на худой конец, телогреечки с номером.
      Леха понял сразу, что она пришла к Борьке, что она думает, будто он лежит там, в санчасти. А его ведь давнымдавно увезли! Он бросился тогда за Тонькой. Но лишь напугал ее. Опять удрала, оставляя клоки от своих лохмотьев на ветках.
      Он знал и другое, последние два месяца, по рассказам ребят, Тонька ни разу не была в «блиндаже». От нее отвыкли и начали забывать. Правда, крутилась возле части совсем молоденькая девчоночка, которая по своим замашкам вполне могла стать достойной заменой Голодухе. Но она была еще неопытна да и трусовата — больше двух клиентов за раз она опасалась принимать, причем и тем приходилось вылезать наружу, за заборчик. Девчоночка всегда чего-нибудь требовала взамен: есть деньги — хорошо, нету — давай чего-то другое, хотя бы самую мелочь, портянки новые, рубаху нижнюю, пригоршню патронов от АКМа. За пару сапог ею можно было пользоваться неделю. Короче, двигали этой девчоночкой совсем иные помыслы, не похожа она была на Голодуху, совсем не похожа. А потому и кличку ей дали простую и соответствующую — Дыра. Кто-то якобы видал Тоньку разок вместе с Дырой, может, врал, может, нет.
      Леха подождал, пока Мехмет прочухается. И ухватил его за горло правой рукой, начал сдавливать. Мехмет был толковым малым, он понял, что можно запросто попасть в райские сады к гуриям. Но ему хотелось еще немножко пососать бражки из баночки тут, в подвальчике. И он бешено завращал глазищами, давая понять, что расколется.
      — Не скажешь, тут и схороню! — заверил его Леха.
      Мехмет долго приходил в себя, набирал воздуха в грудь, дрожал. А потом пробурчал злобно:
      — Сапсэм ишак! Дурья башка! Вон там сматры, мэшок двыгай!
      Леха сдвинул мешочную занавесь и увидал в стене дверь. Дернул на себя ручку.
      За дверью оказалась клетушка, два на три метра, с нарами и столиком. В клетушке было темно. Но Леха увидал сидящую на нарах Дыру. Та, поджав под себя ножки, привалившись спиной к бетонной голой стене, штопала лифчик. И вид при этом у Дыры был невероятно серьезный, задумчивый.
      — Чего надо? — спросила сна, не испугавшись Лехи.
      Тот не сразу нашелся.
      — Меньше рубля не беру! — твердо сказала Дыра и насупилась. Потом тут же, словно спохватившись, добавила: И для этого болвана чего-н ибудь!
      — Какого? — не понял Леха.
      Дыра рассмеялась и выпростала из-под себя ножки.
      Они оказались худенькими, как у подростка, и голенастыми. Лицо у Дыры отражало все, что происходило в глубинах ее совсем простенькой и немудреной души.
      — А ты думал, меня этот деятель за бесплатно в аренду сдает, так. что ль? — И рассмеялась еще заливистее. — Он где там, дрыхнет, что ль?
      — Считай, что его нету! — успокоил Леха.
      Дыра с сомнением покачала головой. И светленькие подвитые кудельки ее затряслись.
      — Он всегда там! — сказала она. — А кто ж еще тебя мог впустить, а?
      — Где Тонька? — спросил Леха.
      — Да на хрен тебе дурища эта, чокнутая! — удивилась Дыра. — Погляди-ка на меня, лучше не найдешь! — Она задрала юбочку повыше, вытащила груди из-за пол рубашечки, явно мужской, подаренной кем-то. Вообще-то она была достаточно соблазнительной девочкой.
      Только Лехе сейчас не до нее было.
      Он уже разинул рот, чтобы повторить вопрос. Но увидал, что лицо у Дыры стало вдруг вытянутым.
      — 0-ой!!! — закричала Дыра. — Тычего-о?!
      Леха обернулся вовремя. Он резко прижался к косяку, убрал ногу, втянул живот. Лопата просвистела в трех миллиметрах от его лица и вонзилась в деревянный пол. Мехмет подкрался бесшумно, тайком. Но он просчитался.
      Леха не стал ждать, пока истопник во второй раз поднимет лопату. Он так врезал ему ногой в пах, что тот заорал, скрючился и кубарем покатился назад, на середину кочегарки. И затих. Видно, от боли сознание потерял.
      Леха попробовал рукой мысок сапога, не попортил ли казенную обувку. Да нет, все было нормально, немного почистить — и хоть на плац выходи!
      — Видал?! — спросила у него Дыра. — Вон он какой!
      Этот гад меня посадил сюда и продает каждому! Вот ведь сволочь! Почти все себе забирает! А я скоро опухну тут без света, без жратвы! Кормит объедками какими-то, ругается, бьет, по четыре раза на день топчет! Да так, что потом все потроха болят!
      — Ну-у, теперь он немного поутихнет по женской части, — успокоил Леха. — Где Голодуха?
      — Чего ты ко мне привязался?! Залезай лучше, поговорим, побесе-еду-ем, — кокетливо предложила Дыра и повела плечиками. — Такому красавчику и толстячку я и за так удружу! — Она выглянула из-за Лехиного плеча, убедилась, что Мехмет в отключке и добавила: — Да за одно за это, что поучил хмыря поганого, я тебя все три удовольствия гарантирую.
      Лехе не нужны были "три удовольствия", ему надо было разузнать про Тоньку, и все! Он схватил Дыру за руку, сдернул с нар. Но та оказалась хитрой, и вместо того, чтобы слететь на пол, встать, она оттолкнулась легонько ногами, усилила Лехин рывок и прямиком упала ему на шею, вцепилась" повисла.
      — Я тебе покажу, потом!
      — Что?
      — Где твоя дурочка обретается, вот что! — разъяснила Дыра.
      — Пошли!
      — Нетушки!
      Она тяжело дышала ему в лицо, похохатывала, терлась.
      И Леха не устоял. Он лишь вздохнул прерывисто и тяжело. Но большего для него и не требовалось. Дыра захлопнула дверь. Потянула Леху на себя. Они даже не раздевались. Под юбочкой у нее ничего не было, гостей Дыра встречала во всеоружии.
      На все про все хватило двух минут. Леха вымотался, но удовольствия почти не получил. Не в настроении он был. А для Лехи — настроение главное! И она заметила, надулась, шлепнула его ручкой по губам. Леха отдернул голову.
      — Пошли!
      Теперь Дыре отступать было некуда.
      — Меня потом этот хмырь пришибет совсем! — пожаловалась она на судьбу грядущую. — Да-а, так и говорил — зарэжу! И все! Он сам ненормальный, Тоньке пара!
      — Не зарежет! — заверил Леха.
      Он подождал, пока она немного приберется, подтянется. А потом открыл дверь…
      Руку с ножом он успел отбить в самый последний момент. Нож вонзился в древесину, задрожал. А Мехмет уже вцепился другой рукой в Лехино горло, вытащил его из каморки, повалил. Они сцепились, упали и покатились по полу, пачкаясь в угольной пыли. На этот раз верх брал Мехмет. Внезапность нападения сыграла ему на руку.
      Леха отбивался отчаянно. Но Мехмет подмял его под себя, навалился, принялся душить обеими руками. И когда свет в Лехиных глазах уже померк, случилось неожиданное — Мехмет вдруг сам отвалился, покачался немного и упал набок с выпученными, закатывающимися глазами.
      Над ним стояла с лопатой Дыра.
      — Чего я наделала-а! — протянула она дурашливо, еще не веря в свершившееся.
      Леха поднялся. Потрогал Мехмета. Тот был жив, просто валялся без чувств. Он ощупал затылок — никакой дырки или раны в нем не было, видно, удар плашмя пришелся.
      — Оклемается, — сказал Леха. — Пошли!
      И они молча вышли из кочегарки.
      Дыра вела его долго. В се время вдоль забора. Леха уже подумал, что она водит его за нос, дурачит. Но заметил свеженький, дня три назад прокопанный, лаз под забором и сообразил — все честь по чести. Они пролезли в земляную щель. И метров двести шли по рощице, огибая кусты, спускаясь все ниже в какой-то овраг. Леха ничего не понимал.
      — Может, ее и нету там, — сказала Дыра. И вопросительно поглядела на Леху.
      — Проверим, — ответил тот.
      Еще через минуту они оказались возле заросшей кустарником и травой берлоги, то ли рукотворной, то ли настоящей. Она была так замаскирована в этом буреломе, хитросплетении ветвей и корней, листвы и травы, что будь Леха один, он прошел бы мимо.
      Возле берлоги на корточках сидел Славка Хлебников.
      У его ног, на земле, лежала Тонька. Она была зеленой. Лехе показалось, что она мертва.
      Но Тонька приоткрыла глаза и пролепетала:
      — Я ему говорила, не уходи! А он все равно ушел!
      Дыра прижалась к Лехиному плечу, переспросила:
      — О ком это она?
      Леха отпихнул ее. Подошел к Славке. Тот молча пожал плечами, указал глазами на Тоньку Голодуху, вздохнул. Было непонятно, как он вообще тут оказался. Только не время выяснять!
      — Надо отнести ее в санчасть! — сказал Леха нервно. Его начинало колотить непонятной всесильной и неотвязной дрожью.
      — Поздно, — сказал Славка.
      Лежа отвернулся от него, выругался. Он не верил еще, что бывают моменты, когда на самом деле поздно. Склонился над Голодухой. Коснулся пальцами ее щеки.
      Тонька снова открыла глаза. Из горла вырвался сип.
      За ним тихие, еле слышные слова:
      — Я предупреждала его, я знала, что он умрет. Но ничего, это и хорошо, так и надо. Теперь мы встретимся, там встретимся… мы там будем совсем другие, не такие, как здесь. И он там меня узнает, про все забудет… да!
      Это был какой-то бред. Леха заткнул уши. Он не мог слушать, переносить ее голоса. И он перебил:
      — Тебя вылечат, ты еще попрыгаешь, Тоня! Ну-у, чего ты разлеглась, вставай! — Он повернулся к Славке, сказал совсем другим тоном, сердито, требовательно: — А ну иди сюда, ты чего там, иди!
      — Не трогай ее! — потребовал Славка. И отодвинул Леху. — Неужели ты не видишь!
      — Чего? — не понял Леха.
      — Она же…
      — Я умираю, Боренька, — простонала Тонька, — я вижу тебя, это ты пришел со мной проститься! А я думала, что ты уже там! Нет, я знаю, ты там, давно там, и ты ждешь меня… Я иду, иду к тебе, протяни же мне руку, помоги мне… Ну вот! Вот и все! Прижми меня к себе! Прижми покрепче, вот так, хорошо, спаси…
      Она оборвалась на полуслове. Глаза застыли, уставившись в одну, несуществующую, наверное, на этом свете точку, подбородок отвис. Скрюченная, тянущаяся к Лехе рука, так и замерла, пальцы не разжались Позади закричала в голос Дыра. Но Лexа не повернулся. Он слышал, как трещат ветки, как бехит девчоночка, Голодухина сменщица, бежит от них — то ли в часть, то ли в обратном направлении. Но сейчас было не до нее. Славка стоял и молчал. Он не знал, что надо делать.
      А Леха вспомнил вдруг, что покойникам положено прикрывать глаза. Он осторожно протянул руку, коснулся пальцами холодных век, потянул их вниз. Но они почемуто не поддались. И глаза остались открытыми. Леха отдернул руку. И встал.
      — Пойдем! — сказал Славка. И потянулЛеху за рукав: Пойдем! Мы с тобой тут не пригодимся!
      — А как же… — Леха ткнул в лежащую мертвую Тоньку пальцем.
      — Ей все равно, — вяло проговорил Славка. — Пойдем.
      Она встретилась с тем, кого любила. Не нам ее жалеть. Пошли!
      Леха отвернулся, заставил себя оторваться от этого застывшего стеклянного взгляда. И они побрели в сторону части.
 
      "Здорово, Серый!
      Гляжу, забыл ты совсем своего старого друга. Ни единой весточки не прислал! Не будет тебе за то прощения, старик, да и мне обидно. Ты, небось, там на казенном харче осоловел совсем, омещанился за заборчиком на всем готовом? Ладно, это я так, это я шучу! Скоро меня самого к вам определят, а то и запнут куда-нибудь на Сахалин! Только мне все едино! Пишу тебе, чтобы в жилетку выплакаться.
      Дела мои — швах! Полный развал, Серый! Из паршивого рассадника лжи и мракобесия, то бишь из институтишки нашего заплеванного, меня, как знаешь, вышибли! С треском и громом, с пальбой и салютом! Правда, и я им напоследок салют устроил — старосте нашему, вожаку комсомольскому, глаз подбил — пускай помнит, а декану такую речугу запустил с матерком, в открытую, что его на следующий день в Склифософсхого свезли. Говорят, уже не оклемается. Ну и давно пора, зажился кровосос! Из скольких школяров всюю кровушку высосал, подлюга?! Впрочем, мне его по-человечески-то жаль, конечно. Но лучше пускай сам сдохнет, чем дождется, когда его кто придушит или бутылем по башке вдарит! Вот так! С тех пор, Серый, пью и не могу остановиться. Вот и сейчас, прежде чем за карандаш взяться, полпузыря водяры вылакал — а иначе не могу, рука ослабла, дрожит.
      Пишу, Серый, а слезы капают на бумагу. С родичами я разругался вдрызг! Они мне и не собираются помогать вроде! Тоже еще предки! И-эх! Погано, одним словом.