Измена, или Ты у меня одна

      Через две минуты Николай позвонил опять.
      — Люба, выслушай до конца. Я разобьюсь, но выхлопочу себе отпуск. Я приду обязательно: в субботу или в воскресенье.
      Люба молчала. Она не знала, как избавиться от этих преследований. "Ведь все так прекрасно сложилось с утра, все… до этих звонков. А теперь? Где та легкость? Где уверенность в себе? Где они?
      — Тебе не удастся отвертеться от меня. Запомни хорошенько: где я, там и ты, — мы одной веревочкой связаны. Ты не ребенок, в конце концов, я тоже устал от твоих капризов.
      — Для тебя это капризы? — спросила Люба. Как ему было объяснить, что это не так, что все намного сложнее. Да и нужно ли было объяснять? Не пустое ли это дело?
      — Если по большому счету — то да! Как же иначе назвать? То ты одно говоришь, то другое. То готова на все "я твоя, я с тобой!", то разговариваешь со мной как с чужим. Тебе мало того, что забыл твои шашни с Сергеем?! Тебе мало, что я простил вас обоих? Да! Слышишь — это я простил вас?! Почему же я в чем-то виноват? Ну посуди сама! Что за морока! Ты слушаешь меня?
      — Ты так кричишь, что тебя слышно, наверное, во всей части.
      — Пусть слышат. Главное, чтобы слышала ты, — я тебя никому и никогда не отдам! Ясно?! Заруби это на носу! Мне надоело нянчиться и с тобой, и с твоим Сереженькой. Ты вообще-то представляешь- каково мне каждый день видеть его, говорить с ним, пускай по службе, но все равно! Или это не имеет для тебя никакого значения? Только ты сама, только твои переживания? Ах, ах, как мне тяжко?… Ах, какие все плохие?! Слушай, слушай! Но помни, что всю эту блажь…
      Николай не успел договорить. Люба опять бросила трубку. Слезы текли по ее лицу. За что? За что ей все это? И зачем она подняла трубку тогда, в первый раз? За Валю волновалась. Ах какая забота! Люба рванула шнур. Он не поддавался. Рванула еще раз — вилка выскочила из розетки и больно ударила ее по ноге.
      Нет, наплевать и забыть! Только так и никак иначе.
      Надо брать себя в руки. Но спокойствие не приходило.
      Люба присела перед большим зеркалом — из него глядела на нее изможденная женщина с испитым лицом. А где же та молодая, здоровая, красивая, что была утром? Люба искала в своем лице ее следы и не находила.
      Нет, так не годится! Все трын-трава, все вокруг не стоит и капельки слез из ее чудных глаз. Долой все сомнения! Лицо в зеркале окаменело. Но не помолодело. Люба машинальным движением руки приподняла крышечку ближайшей баночки — замазать все, замазать, если не удается внутри, то хотя бы сверху. Так чтобы никто, никогда не мог даже в мыслях предположить, что у нее не все как у других, что жизнь не улыбается ей так же широко, как другим, что солнце светит не для нее, а для… И в институт. Во что бы то ни стало восстановиться, учеба поможет забыть все.
      За спиной скрипнула дверь. Сергей обернулся. Появившаяся в проеме голова старшей медсестры свирепо вращала глазами.
      — Вы еще долго рассиживать собираетесь?! — спросила сестра брюзжащим голосом.
      — Недолго, — коротко ответил Сергей и отвернулся.
      — Ну-ну! — дверь с силой захлопнулась.
      "Стоило рваться в увольнение, чтобы, кроме упреков, недомолвок и тычков, ничего не получить?! За что?" — недоумевал Сергей. Все словно ополчились против него. "Хорошо еще, что Люба здорова, жива. А что Люба? Холодна как лед". Он осторожно взял ее за руку. Рука была теплой, почти горячей.
      Улица плыла навстречу. Ног под собой Люба не чувствовала, будто их не было, а асфальт сам по себе катился вперед и нес ее. Временами она натыкалась на прохожих и, забывая извиняться, шла дальше. Вслед ей смотрели укоризненно, ругая, как повелось, "всю эту невоспитанную современную молодежь". Люба не слышала ругани за своей спиной. Старалась забыть об утреннем звонке, собраться перед решающим разговором. Давалось это с трудом. Не так просто было переключиться — мысли неподвластны нам именно тогда, когда хочется отвязаться от них.
      — Ой, Любка! — раздался голос сбоку.
      Люба очнулась, повела глазами: рядом с ней стояла сокурсница, и не то чтобы подруга, а так из тех, с кем имеют шапочное знакомство. Пустые глаза, легкое платьишко, сумка через плечо. Любе она показалась девчонкой, совсем девочкой — столько в ней было неприкрытой наивности, плещущего через край счастья.
      — Ты откуда? — изумилась знакомая.
      — Спроси лучше, куда, — сухо ответила Люба.
      — Куда? — покорно повторила та за ней.
      — Туда, где море блещет синевой! — съязвила Люба и пошла своей дорогой, не оглянулась даже, оставив девчонку в полнейшем недоумении.
      Секретарша Анечка долго таращилась на нее, будто вспоминая. Потом выдохнула с липовым восторгом:
      — Ну ты даешь, мать!
      Люба сдержалась- не хватало еще тратить нервы на всякую мелочь. Однако Анечкин тон задел ее, отозвался глухим недобрым скрежетом где-то в затылке.
      — Ладно, садись. Придется обождать малость — старик занят.
      Худшего Люба представить не могла: ждать теперь, когда есть настрой к драке! Ждать, пока перегорит все и останется одно желание — побыстрее покончить со всем? Нет, ее это не устраивало. Но что делать? Лезть нахально, без приглашения — означало загубить все в зародыше.
      Люба вздохнула, бросила на Анечку недовольный взгляд и опустилась на стул.
      В приемную декана просунулась сквозь щель в дверях голова. Она принадлежала Мишке Квасцову. Анечка на своем месте вся подобралась, засветилась:
      — Заходи, заходи, Квасцов.
      Мишка зашел.
      — Минуты через две пойдешь, — сказала ему секретарша. Обратясь к Любе, добавила: — Он еще раньше занимал. Старик ставит на тех, кто не все потерял, а такие, как ты… она махнула рукой, давая понять, что со Смирновой вопрос решен, — отрезанный ломоть, мать!
      — Не пугай ее, Анют, — заулыбался Мишка. — И, кстати, я могу даму вне очереди пропустить. Ежели она попросит, конечно, ежели уважит словом добрым.
      — Спасибо, не надо! — отрезала Люба и отвернулась к окну, словно говоря — разговор окончен.
      С Мишкой декан провозился минут десять. И вышел тот из-за заветных дверей непривычно возбужденным, таким, что и невозможно было определить: со щитом или на щите.
      Воспользовавшись образовавшейся паузой. Люба проскользнула к декану, успев краем глаза заметить, как перекосилось от досады Анечкино лицо. Но досадовать было поздно — дверь за ней захлопнулась.
      — Смирнова? — отрывая голову от бумаг, спросил декан.
      "И откуда он помнит всех в свои семьдесят шесть?" подумала Люба. Встреча с Мишкой влила в ее кровь дополнительную порцию злости. Уж теперь-го — стоять на своем вопреки всему!
      — Если вы за документами, так можно было в секретариате решить все вопросы.
      — Нет, я не за документами, Григорий Львович.
      — Интересно?! А зачем же?
      — Я хочу учиться…
      — У вас была такая возможность. Сами все пути себе отрезали, дорогуша. Вы ведь себя в прошлый раз ках вели?
      — Я виновата, простите! Ну что вы так смотрите?!
      — Здесь не ясли и не детский сад, сколько же еще нянчиться с вами? Идите на производство, там узнаете что почем, a через годик-два к нам. С радостью примем.
      — Я догоню всех, Григорий Львович, поверьте! — почти выкрикнула Люба. — Дайте мне последнюю возможность.
      — А что у вас сдано в эту сессию?
      Люба молчала.
      — А за прошлую? — Декан нацепил на нос очки с толстенными стеклами и принялся перелистывать какую-то амбарную книгу. — Мы же вам давали время. А нынче все сроки, дорогуша, истекли. Так что ничем не могу!
      Люба села на ближайший к декановскому столу стул, показывая, что все равно не сдастся, не уйдет.
      — А что вы, собственно? Разговор окончен. Мне и других принять надо. Если что не по нраву, идите к ректору, моя милая. Мне студенты нужны, а не прогульщики и лодыри. Вы уж извините, что своими именами все называю, — на старости лет крутить мне ни к чему! Вот так вот-с!
      Люба поняла, что дальнейшие разговоры с деканом бесполезны.
      — А с чем я пойду к ректору? — спросила она в отчаянье.
      — А с тем, с чем и ко мне приходили, душенька, с тем же!
      — Григорий Львович, может, академический отпуск? А? Ну поймите же вы наконец — не могу я уйти из института. Он все для меня!
      — Не похоже что-то, не похоже. Вы меня отвлекаете… — Декан нажал кнопку на столешнице, и в ту же секунду, будто ждала за дверями, в комнату впорхнула Анечка.
      — Вы звали, Григорий Львович?
      Декан сделал какое-то неуловимое движение в воздухе рукой, словно что-то отталкивая от себя или же стряхивая с кончиков пальцев капли воды.
      — Есть там кто ко мне?
      — А я?! — Люба онемела от бессилия.
      — Все, все, Смирнова! — Лицо у декана перекосилось. Идите!
      Упорствовать не имело смысла. Надо было идти к ректору — это хоть и бесконечно малая, но единственная надежда. Люба вышла. За дверями в коридоре стоял, прислонившись к косяку, Мишка.
      — Что, мать, поперли? — беззлобно, с улыбкой сочувствия спросил он.
      — Не твоего ума дело, — ответила Люба сдерживая себя.
      — Мистика какая-то! — Мишка был по-прежнему беззаботен. — На что ты вообще надеешься? Если уж мне пахан помочь не смог, так твое дело — чемоданы паковать и на стройки пятилетки.
      — Надо будет, поедем! — отрезала Люба.
      Ректор сидел на первом этаже. Вкрадчивая тишина, такая непривычная для учебного заведения здесь была полновластной царицей. Приемная — раз в пять больше, чем у декана, была заполнена разношерстным людом. К ректору института с мелкими вопросами не ходили.
      Здесь были и студенты, и студентки, но в основном их родители, пытающиеся исправить то, что поломали их дети. И все молчали, словно напутанные этой всеобъемлющей тишиной, необычайной властью, величием, незыблемостью… и предстоящим разговором.
      Мишка увязался вслед за Любой. Избавиться от него не было никакой возможности. Ну и плевать, ведь в конце-го концов — он в не лучшем положении.
      — Нам еще повезло, мать, — шептал он на ухо, обдавая неровным дыханием, — сегодня день приемный. Это только раз в неделю бывает…
      Люба не отвечала. Она чувствовала, что ничего не поправишь — поздно, но все же ждала, надеясь на чудо. Здесь на него надеялось большинство из присутствующих.
      В ожидании прошло более полутора часов. Даже Мишка сник. Сидел в своем кресле, тупо уставившись на раскидистую пальму в кадке. Выражение лица его было неземное, отрешенное. В кабинет ректора входили, потом выходили. На выходящих смотрели с любопытством. Те, в свою очередь, или шли, гордо подняв голову, не замечая взглядов, либо пытались проскользнуть незамеченными, что было гораздо сложнее.
      Ожидание ни к чему не привело, и чуда не случилось ректор слово в слово повторил сказанное деканом и попросил его не задерживать. Вопрос был решен окончательно и, во что верилось с трудом, бесповоротно.
      — Иди, Сережа, а то еще попадет от нашей бабы-яги! — проговорила Люба. — А обо мне не беспокойся — со мной все будет нормально.
      — Да не могу я уйти просто так, — взорвался Сергей, но не закричал, нет, лишь шепот его стал свистящим, рвущимся. — Я ведь столько времени ждал этой встречи!
      — Этой? — В Любиных глазах появилась легкая успешна. — Именно этой?
      Сергей не знал, как ответить, смешался.
      — Не в словах дело, Люба, пойми! Ну зачем нам сейчас…
      «Баба-яга» появилась за спиной неожиданно. Она положила Сергею на плечо руку, и тот почувствовал, как тяжела ее ладонь
      — Пора!
      Сергей встал, не сводя глаз с лежащей. Сейчас ему, как никогда, не хотелось отступать. Но он пересилил себя. Сказал, уже отворачиваясь:
      — Выздоравливай, Люб, поскорей, ладно?
      Слова прозвучали неестественно сухо. Ребров и сам поразился их неискренности, но вернуть вспять время не мог, да и, наверное, незачем это было делать.
      Он махнул рукой — было трудно понять: то ли это был жест прощания, то ли он просто попытался подсознательно отмахнуться от этого странного, не принимающего и не понимающего его мира. И быстро пошел к двери. Сестра за ним.
      Когда они вышли и за их спинами захлопнулась дверь, разделявшая людей на больных и здоровых, сестра бросила в затылок Реброву:
      — Вот всегда из-за таких вот длинных, глазастых все беды!
      — Чего!!! — резко обернулся Сергей. Лицо его было перекошено гримасой злости.
      Когда ректор сказал "прощайте!", у Любы ноги подогнулись в коленях, она чуть не упала. Но не это было страшным. Случилось более ужасное — она вдруг совершенно утратила способность защищать себя, бороться за место под солнцем. Что-то внутри лопнуло, и тело расслабилось, исчезли желания и стремления.
      — Ну и черт с вами со всеми! Подумаешь, небожители! — произнесла она вяло.
      — Что? Что вы себе позволяете?! — Ректор приподнялся над столом.
      Но Люба уже хлопнула дверью.
      Мишка банным листом прилип и не отставал.
      — Ну? Как бугор? — канючил он. — Да не молчи же ты, Любашенька, поделись! Я же сейчас лопну от любопытства, ну-у?!
      Мишка, как и обычно, скоморошничал, выдуривался.
      Но Любе было все безразлично.
      — Отвали!
      — Все понял, мать. Прими мои глубочайшие соболезнования. Нет, честно, я тебя понимаю!
      Они вышли в коридор, направляясь к выходу из института. Мимо прошел декан — походка у него была старческая, пошатывающаяся. Он даже не взглянул из-под своих старомодных очков в сторону знакомой ему парочки.
      — Не отчаивайся, мать, — заулыбался Мишка, тыча большим пальцем в спину декана, — нас с тобой всего лишь из конторы этой паршивенькой списывают, а его скоро с белого света спишут, на радость учащейся молодежи! Так что, не мы с тобой самые разнесчастные, есть и бедолаги погоремычнее, так-то!
      — Дурак! — процедила Люба.
      — Какой есть, не обессудь.
      На крыльце Мишка попридержал Любу, прижал ее спиной к резной массивной двери, уперся в теплое, нагретое солнцем дерево рукой, не давая проходу.
      — А знаешь, Любаш, ведь мы с тобой одной бедой повязаны. Чего нам друг друга сторониться, а?
      Люба молчала.
      — Забудем про всех этих сморчков поганых! Ну их, всех до единого! — Мишка все больше распалялся. Но горячность эта была внешней. — Поехали ко мне, мать? Утешимся, бутылочку разопьем, потанцуем — все как рукой снимет.
      Он достал из кармана связку ключей и принялся накручивать их на пальце, позвякивая, словно колокольчиком.
      Люба опустила глаза, вздохнула.
      Мишка решил поднажать.
      — Ну-у, давай решайся. — Он положил ей руку на талию, привлек к себе — слегка, совсем немного. — Все будет о'кей, подруженька, лапушка, ты еще настоящих мужиков и не видывала. — Он уже не говорил, а шептал ей на ухо: Давай, не пожалеешь. Вспомни, как там, в песенке, — я мэн крутой, я круче всех мужчин, мне волю дай… это про меня, Любаша! Клянусь тебе, через пару часиков позабудешь про всех этих малахольных.
      Люба попыталась освободиться. Но попытка эта была не слишком решительной. И Мишка, воспользовавшись секундным замешательством, прижал ее к себе плотнее. Теперь его губы касались ее маленького порозовевшего ушка.
      — Ты чувствуешь, а? Не-е, ты ощущаешь, мать? Да мы созданы друг для друга — мой трепет передается тебе, а твой мне, да мы с тобой прямо тут уже в резонанс входим, горим, Любаша, не-е, ты можешь мне поверить — это любовь, это взаимное чувство. И его необходимо утолить, ты сама знаешь. Нет, не говори ничего, не надо, я и так вижу — ты согласна, ты чувствуешь то же, что и я…
      Люба была в замешательстве, и она уже готова была подчиниться этому явно рассчитанному, но такому горячему порыву, во всяком случае, она не находила в себе сил сопротивляться ему.
      Но Мишка все сам испортил. Его рука заскользила по ее телу — слишком уж жадно, ненасытно и открыто.
      — И всех позабудем, Любаша, всех позабудем — и этого Колюню твоего, служаку, и Серого, простофилю, — нужны они нам, ну их на фиг! Нас теперь двое, все! Никого больше на свете нет! Все умерли, все передохли — и хрен с ними! Все только для нас, мы…
      В это мгновение Люба вырвалась. На нее накатило.
      Слезы брызнули из глаз. Она, как и в прошлый раз, но значительно сильнее, вкладывая вес своего тела в этот удар, хлестнула Мишку прямо по его нагловатой и раскрасневшейся роже. И зарыдала пуще прежнего.
      Мишка отшатнулся. Выпучил глаза. Он еле удержался, чтобы не ударить ее. Костяшки пальцев, сжатых в кулак, побелели. Мишку трясло.
      — Ну, сучара! Тварь подлая! Ты еще пожалеешь!
      Он отвернулся. Ушел.
      Минуты через две, почти придя в себя. Люба достала из сумвчки зеркальце. Лицо было опухшим, глаза красными, краска с глаз расползлась по всему лицу. Она попробовала стереть ее платком. Не получилось. Пришлось возвращаться в институтское здание.
      В туалете на втором этаже прорвало трубы, и она не смогла туда зайти — белесая вода расползлась по всему коридору. Пришлось подниматься на третий. Там была давка, не протиснуться. Но Люба все-таки через плечи, по-нахальному оттеснив двух-трех девчонок, протиснулась к крану, намочила платок. Ее пихали в бока, мешали. Она вышла, прикрываясь рукой, чтоб не слишком заметна была зареванная физиономия.
      Свободную аудиторию отыскать не составило труда.
      Люба прикрыла за собой дверь. Подошла к окну и принялась влажным платком протирать лицо. Прикосновения холодной, мокрой тряпицы немного приободрили ее, хотя самочувствие продолжало оставаться дрянным.
      Когда она почти закончила свой маленький туалет и даже немного подмалевала глаза, ее внимание вдруг привлек чей-то раздавшийся с последней скамьи храп.
      Люба вгляделась, подошла ближе. На скамье лежал парень в разношенном коричневом свитере и сереньких брючках. Рот его был широко раскрыт, лицо бессмысленно — парень спал. От него разило перегаром. Люба увидала под столом две бутылки из-под бормотухи — огромные, темнозеленого стекла посудины. Сам парень в своей нелепой позе был гадок, вызывал отвращение.
      Люба отвернулась от лежащего и собиралась выйти. Но в это время распахнулась дверь, и вошли два студента один плотный, высокий, второй хлюпик — в чем только душа держалась. Оба были раскрасневшимися, возбужденными. Люба их видала мельком в институтских коридорах, но по именам не знала.
      — О-о, какая встреча! — пьяно заулыбался хлюпик и пошел на Любу, растопырив руки.
      Высокий его остановил за плечо.
      — Вон как, — сказал он, — мы бегаем, а Толик тут времени зря не терял, оказывается. Эй, Толяня-а, ты где-е?
      Толяня не отзывался, он был мертвецки пьян.
      — Спекся! — сказал хлюпик радостно.
      — Дайте пройти, — тихо попросила Люба, пытаясь протиснуться между высоким и стеной.
      — А я знаю тебя — Смирнова, с параллельного потока, точно? Угадал? Любашенька? — Длинный расплывался в улыбке.
      — Она! — подтверил хлюпик и подошел к спящему, ткнул его ногой, обутой в грязную донельзя, но когда-то белую кроссовку.
      Толяня недовольно сморщился и перевернулся со спины на бок.
      — Во дает! — удивился хлюпик, почесывая ранние залысины и оттопыривая безвольную нижнюю губу. — Ну, боеец! Нет, мы ему больше не нальем, не фига драгоценную влагу переводить попусту, точно?!
      Высокий не ответил. Он все продолжал улыбаться Любе.
      — Пустите!
      — Да кто держит, пожалуйста, — сказал высокий, но не посторонился. — А хочешь, с нами посиди малость, скрась наше гордое и скушное мужское одиночество. Я тебе новый анекдот расскажу, хочешь, ну-у?
      Люба молчала.
      — По глоточку мускатику пропустим, а? Ну, решайся!
      — Ага, — слезливо проговорил хлюпик, — докатились! — Он распахнул полы своего большого, не по размеру, пиджака, и во внутренних карманах вслед его движению качнулись две бутылки с торчащими краешками цветастых, явно импортных этикеток. — Докатились! Черт бы их побрал со всеми этими антиалкогольными указами! Довели страну! Бормотени не купишь! Ни портвейна, ни крепленого приличного, чтоб по мозгам било, не купишь ни черта! — Он толкнул ногой в валяющиеся бутылки. — Вон с утра в овощном давали розовое крепкое — так это ж удача неслыханная, там же побоище было! Все разобрали за час! А народу куда деваться, а?!
      — Да заткнись ты! — остановил бесконечные излияния высокий, поправил на носу с горбинкой очки в металлической оправе. И снова предложил: — Винцо марочное — придает тонус и укрепляет здоровье… Да чего там, Витя, отворяй емкости!
      И в Любе что-то сломалось. А, была не была! Она решилась, сейчас пару глотков в самую пору! Чтоб хоть както перебить этот жуткий озноб внутренний, залить его.
      — Ну, по чуть-чуть, ладно, — сказала она тихо. — Только я спешу.
      — Вот и лады! — обрадовался высокий.
      Хлюпик уже откупорил обе бутылки. Одну протянул Любе.
      — Кто ж так делает, салага, всему тебя учить! — Высокий пошарил в одном из стоков вытащил стакан, протер его мятым грязным платком. Протянул Любе. — Прошу, мадам!
      Люба еще раз протерла посудину, но уже своим платочком, и подставила ее под струю — хлюпик не был жадным, налил три четверти стакана.
      — Вздрогнули?!
      Сами ребята пили из горлышка, не отрываясь, долго, судорожно подергивая кадыками.
      — У-уф! — Высокий выпучил глаза, опустошив бутылку больше, чем наполовину.
      — Хороша зараза, продирает!
      Люба сделала несколько глотков и поставила стакан на стол. Он был почти пуст. Самой ей сделалось вдруг хорошо, тепло и приятно.
      Хлюпик все сосал, причмокивая и капая себе на ворот светленькой рубахи. Наконец и он оторвался — но, наверное, лишь потому, что чуть не задохнулся. Лицо его было идиотски восторженным.
      — В кайф! — процедил он, облизывая губы.
      — Ну ладно, я пошла. Привет! — тихо сказала Люба. Высокий слегка приобнял ее за плечи — совсем по-братски, деликатно и нежно, подвел к столу.
      — Ну куда же ты, Любашенька, только начали! Ну я тебя умоляю, посиди еще парочку минуточек с несчастными холостяками, дозволь полюбоваться и насладиться общением с такой раскрасавицей!
      Он усадил ее прямо на стол. Пристроился рядом.
      — К тому же у нас не все боеприпасы вышли! Еще посражаемся!
      Он вытащил из карманов куртки пару бутылок. Поставил их рядом.
      — Чокнулись, что ли? — удивилась Люба. — Вы же окосеете совсем!
      — С самого утра косеем, а окосеть все никак не можем! — заявил хлюпик заплетающимся языком. — Еще по чутку — и все будет в норме! А Толяне хрен оставим, хорош с него!
      — Ну ладно, плесните и мне, — согласилась Люба.
      И они еще выпили.
      Пока Люба прикладывалась к стаканчику, высокий, просунув ножку стула через дверную ручку, запер дверь.
      — А то еще застукают! Ректор, гад, выпрет сразу! Он по этому делу сам не прохаживается, злой, зараза, трезвенник поганый! Лучше подстраховаться.
      Толяня захрапел пуще прежнего.
      Хлюпик подошел к нему нетвердой походкой, перевернул бутылку вверх дном — тоненькая струйка потекла в раскрытый рот спящего. Тот зачмокал, засопел. Но тут же успокоился.
      — Во! Всем поровну! — сказал хлюпик.
      Высокий тоже порядком обалдел, глаза у него стали ненормальными.
      Люба собиралась встать. Но высокий ее удержал, обхватив рукой за плечи. Теперь объятие было болеe жестким.
      — Ну ты чего? Так хорошо сидим, куда ты, лапушка?!
      Он еще крепче сжал ей плечо, притиснул к себе. Другой рукой налил в стакан остатки из бутылки. Поднес ей к губам.
      — Ну, хряпни немного! Потом анекдот расскажу. И я хряпну!
      Люба отвела стакан рукой. Попыталась вырваться, не получилось. С другого края пристроился хлюпик с бутылкой в руке.
      — Ну че ты, по глоточку! По малю-ю-юсенькому!
      Высокий все же влил в нее чуть ли не насильно еще полстакана. Положение становилось неприятным. И Люба уже попробовала вырваться, дернувшись во всю силу, растопыривая локти. Ничего не вышло — у высокого хватка была мертвой. Вдобавок ко всему и хлюпик обвил ее талию своей тощенькой ручонкой, больно сдавил.
      — Ну чего ты дергаешься, — прошептал в ухо высокий, чего ты?! Мы ж по-хорошему, все ж путем?!
      — Я сейчас закричу! — отрывисто и зло сказала Люба. В голове у нее шумело, перед глазами все мелькало. — Понял?!
      — Дура, что ли?! — Высокий даже обиделся будто. — Да если нас тут застукают — всем кранты, поняла?! И тебе тоже! Ты, лапа, представь картинку: открывают, а мы тут… и Толяня безвинно павший, ха-ха-ха! — Он был здорово пьян. Но говорил не запинаясь.
      — Ага! — подтвердил хлюпик и икнул. Его рука поползла по Любиной коленке, приподнимая краешек платья, робко так, но ползла вверх.
      — Пусти!
      Высокий явно издевался, слюнил:
      — Не-е, поздно! Тебя щас только пусти, ты нам зенки повыцарапываешь! Ну, нет, Любань, на самом деле — ты чего?! Ну, я же шучу, ну чего ты? Все путум! Чего тебе не по нраву, скажи?
      Его рука гладила ей шею — нежно, ласково, с некоторой трепетной дрожью.
      — Пус…
      Рука сжала горло, сильно сжала — и крик не вырвался из него. Люба начала задыхаться, но тяжелая, сильная рука не отпускала горла. Она уже теряла сознание, когда пальцы разжались.
      — Будь хорошей девочкой!
      Хлюпик вовсю наглаживал потной ладошкой ей ногу, он забрался довольно-таки высоко, заворотив подол чуть не до пояса. Сквозь синтетику колготок Люба чувствовала сырость его ладони. Но она никак не могла отдышаться, перед глазами мелькали черные и зеленые точки.
      Рука, только что сжимавшая горло, вновь ласкала ей шею — без спешки, без торопливости. Другой рукой высокий продолжал ей сжимать плечо. Хлюпик все так же обвивал талию, не давал спрыгнуть со стола.
      — Ну вот и славненько, вот и хорошо, — нашептывал высокий. — Ах, какая девочка-конфетка!
      Люба снова дернулась. Высокий сжал ей горло, но лишь на миг. Потом вслепую нащупал бутылку, отхлебнул из нее и приставил горлышко к Любиным губам.
      — Еще по капельке, и полный ништяк! — проговорил он.
      Твердое горлышко уперлось в губы, стало больно, вино полилось. Люба судорожно, не понимая, что происходит, глотнула раз, другой.
      — Ну вот и прекрасно.
      Лапка хлюпика перекочевала на другую ногу, оглаживая ее сверху и до колена, скользя с внутренней стороны бедра на внешнюю. Тяжелая рука высокого опустилась на грудь, сдавила ее. Но тут же выпустила. Люба почувствовала, как рука расстегивает пуговки на платье. И снова рванулась. Кричать у нее не было сил, все в горле оцепенело.
      — Ну чего ты опять, ну не надо, — ласково и добродушно сказал высокий. — Чего ты такая дерганая. Как другим давать, так ничего? А нам?! Ты погляди, какие отличные парни, ну-у? Любаня, ну не строй из себя цепочку, ну чего ты?
      — Пусти-и, — вырвалось у нее совсем тихо и хрипло. Тяжелая рука проникла уже под платье и теперь лезла под лифчик. Люба почувствовала боль — цепкие пальцы сдавили ее сосок, по телу волнами пробежала дрожь. Рука хозяйничала вовсю, перемещаясь с правой груди на левую и наоборот, ощупывая упругую горячую плоть без малейшего стеснения, словно имела на то полное право.
      Из глаз у нее брызнули слезы.
      — Ну чего ты, лапа, чего — первый раз, что ли? Не ломайся, все же знают, что ты давалка еще та — то с одним, то с другим, ну-у, Любашенька, ягодка, лапочка, давай же! Сейчас немножечко с тобой привстанем, и все будет по лучшим мировым стандартам. А ежели Витюню стесняешься, так он отвернется, правда, Витюнь?
      — Хрен вам, — просипел Витюня. Он оставил ее ноги и теперь сжимал потной ладонью левую грудь. Дышал при этом тяжело, с надрывом.
      — Вот как все ладненько. Ну-у! Тут делов-то на пять минут, давай, лапушка? — уговоривал высокий, притискивая ее все сильнее к себе левой рукой.
      Тяжелая правая, видно вволю насладившись грудью, медленно опустилась на живот, огладила его и неспешно поползла еще ниже… Чуть перебирая зубами, высокий теребил ей мочку уха, обдавал горячим влажным дыханием.
      Люба находилась в полузабытьи. Ей вообще казалось, что все это происходит не с ней, что это бред, кошмар, дурной сон. Но рука высокого опускалась все настойчивей, трепетно, но властно прощупывая каждый миллиметр ее тела…
      — А-а-эхгхр-р! У-у, мать твою!!! — раздалось вдруг сзади. Это неожиданно взревел проснувшийся Толяня.
      Люба дернулась. Но ее не выпустили и на этот раз.
      Толяня медведем брел к двери, сшибая столы на своем пути, похоже, он ничего вокруг не видел. Рожа его была тупо взъяренной, глаза совсем заплыли. Увидав стоящую подле хлюпика бутылку, Толяня одной рукой смахнул того со стола — хлюпик грохнулся на пол будто мешок с опилками.
      Толяня вскинул бутылку вверх, высосал остатки. И ничего не замечая, вновь пошел к двери. Стул он выдернул одной рукой, отбросил его далеко за спину. Распахнул дверь… и неожиданно рухнул в образовавшийся проем — он был смертельно пьян!
      Люба почувствовала, как тяжелая рука выскользнула сначала из-под трусов, а потом и из самого платья. Железная хватка сразу ослабла.
      Хлюпик бессмысленно мычал что-то снизу, не мог никак подняться.
      — Валим отсюда! — выкрикнул испуганно высокий.
      Вскочил со стола, бросился к двери. Через Толяню он перемахнул одним прыжком. И скрылся.
      Люба встала. Подошла к екну. Но потом поняла, что оставаться здесь, в компании двух надравшихся до полуживотного состояния оболтусов, не стоит — вот-вот набежит народ. И выскочила следом за высоким. Того в коридоре не было видно, успел смыться, шустряк.
 
      Но он понапрасну навел панику. Ни единая живая душа не высунулась из-за дверей, никто не бросился на крик… да и кто это и когда в шумных институтских коридорах бросался на крик! Скорее, наоборот, тишина могла вызвать подозрение… Сейчас было тихо, до странности тихо, словно институт вымер. Никогда еще Люба не видала его столь пустынным, по крайней мере, на этом этаже даже в пересменки, даже после занятий — в коридоре всегда кто-нибудь стоял, кто-то ждал кого-то, кто-то покуривал втихомолку, ленясь пойти в отведенное для курящих место.
      Только ей было на все наплевать. Она еще раз машинальным жестом оправила платье, пригладила волосы. Быстро пошла в сторону лестницы.
      Когда она поравнялась с дверью мужского туалета, та резко распахнулась, и чья-то рука ухватила ее за локоть, дернула. Люба не успела даже удивиться, до того все быстро произошло. И это опять был высокий парень в очках. Он тут же захлопнул дверь, прижал ее ногой. И шепнул Любе, нагло щуря глаза: