Измена, или Ты у меня одна

      Черецкий обмяк как-то сразу, отвернулся, запихав дрожащие руки в карманы, лишь пробурчал через плечо с хрипотцой:
      — Ничего, успеется.
      Сергей не стал выжидать. Застегивался он уже на ходу, машинально потирая локоть.
      Новиков сидел в сержантской один, листал записную книжку и что-то сверял с тетрадью, лежащей сбоку, на столике.
      — Разрешите войти, товарищ сержант? — подчеркнуто безразлично спросил Ребров.
      Новиков молча указал на свободный табурет.
      — Слушай, Серега, — сказал он, — помнишь, тогда — на второй день, в курилке? Мы так с тобой толком и не договорили… А ведь надо было бы, как думаешь? От крепкой беседы все одно не уйти.
      Сергей сморщился, повел глазами.
      — Мы сейчас как говорить будем, как подчиненный с командиром или…
      — Или, — оборвал Новиков, — как знакомые. — И добавил: — Бывшие знакомые.
      — Ну, тогда, Колюня, я тебе сразу скажу — не получится разговора, ты уж прости.
      Новиков прилонился спиной к стене, скрестил руки на груди. У него тоже был характер.
      — Как хочешь. Только знай: жизнь нас с тобой еще схлестнет! Да так схлестнет, чт я тебе не позавидую! — сказал он.
      — Все?!
      — А это от тебя зависит, я могу и дальше.
      — Ну значит, все!
      Ребров поднялся и вышел из сержантской. Зла в нем на Николая не было, но видеть его он не хотел.
      Новиков догнал Сергея в коридоре, остановил и спросил почему-то шепотом:
      — Слушай, если не секрет, чего тебя так поздно призвали?
      Отвечать не хотелось, но Сергей пересилил себя:
      — Мать болела, а брат тогда в другом городе жил — по найму, вот мне и дали полтора года. Не бойся, не сачковал и не увиливал. Теперь все?
      — Все, — ответил Николай и повернул назад. Он пожалел, что задал свой вопрос.
 
      Мишка Квасцов ушел с вечера так же, как и пришел, один. Не помог ему талисман — лежавшая в кармане связка ключей от пустующей родительской квартиры. Ушел, затаив обиду на Серегу Реброва, — "везет дуракам!".
      На этот раз им оказалось не по пути — Сергей провожал Любу, с трудом отделавшись от ее любопытных и назойливых подружек, выказывавших желание прогуляться всей компанией, нажив в Мишке завистливого недруга, но довольный собой и своим выбором.
      Только теперь, в тишине и полутьме, после сумасшедшей вакханалии звуков и красок, не дававшей сосредоточиться на чем-то одном, он по-настоящему разглядел и понял: это именно то, чего ему так не хватало.
      Люба была чуть выше его плеча, несмотря на то, что каблуки ее туфель были далеко не низкие, даже не средние. Стройная и грациозная, она тем не менее не производила, как подавляющее большинство ее сверстниц, впечатления холеного и неразвитого юнца-мальчишечки, а была не по-модному женственна и мягка, без этой показной и напускной угловатости, манерности. Может, ему это все только казалось? Сергей и не пытался анализировать свои чувства, ему было хорошо с ней — и большего он не желал. А когда она легким движением головы откидывала назад длинные распущенные волосы и заглядывала ему в глаза, он лишний раз утверждался в мысли, что недаром пошел на этот вечер. И пусть завидует Мишка — он и всем-то завидует! Пусть суесловят любопытные подружки — какая разница!
      Он видел эти темные, чуть влажные глаза, он весь растворялся в них, забывая про все на свете. Да и что, в сущности, представлял собой весь этот белый свет в сравнении с ее глазами, ее улыбкой? Да ничего! Так, суета и колгота, мелочи и дрязги, недостойные внимания. Другое дело она — его случайная, а может, вовсе и не случайная, дарованная самой судьбой, самим провидением спутница. Смотреть на нее было наслаждением. И наслаждение это усиливалось с каждой секундой. Все происходило словно в сказке.
      Перед тем как выйти из института, они минуты на две расстались. Ей надо было немного привести себя в порядок. А Сергея Мишка уволок за локоток. Завел в тот же сортир, где распивали сухое давеча. И достал из кармана четвертинку водки.
      — Во! У ребятишек откупил! В полторы цены! — радостно сообщил он.
      Сергей замахал руками.
      — Не-е, отдай, им самим наверняка не хватит, всегда не хватает чутка!
      — Я ее лучше в окошко выкину, чем отдам, понял? — Мишка сорвал крышечку и глотнул прямо из горлышка.
      У Сергея судорожно дернулся кадык. Его со вчерашнего да уже и с сегодняшнего немного покачивало — ночное происшествие оставило-таки следы. Устоять было непросто.
      Мишка отпил немного, на треть.
      — Ладно! — решился Сергей. — Хряпнем для поправки пошатнувшегося здоровья.
      И он в момент проглотил остатки. Мишка недовольно поморщился, ткнул в бок.
      — Увлекся! — поворчал он. — Ладно, с тебя трояк!
      Сергей отшутился и убежал. Там его ждала новая знакомая, нехорошо было задерживаться. На бегу сгрыз мятную конфетку.
      Мишка с ее подружками нагнали уже внизу.
      Когда все это сопровождение окончательно надоело и ей и ему, Сергей шепнул Любе на ухо:
      — Побежали?!
      Она кивнула, заговорщицки подмигнув.
      И они побежали.
      Скрылись за ближайшим углом, в тени. Но их никто и не пытался догонять или разыскивать.
      — Славный вечерок был! — проговорила Люба, закатывая глаза. Она еще вся была там, кружилась в танцевальном вихре.
      Сергей смотрел на нее и вспоминал черноглазую «активисточку» Свету. Хоть та и была с явным заскоком, очевидного нервического темперамента, но с ней все же было легче, чем с этой… Эта была совсем не такая, иная. Но может, так казалось?
      Они зашли во дворик. Там, на лавке, сидела сарочка — парень в бурой необъятной шубе и девчушечка в курточке, примостившаяся у него на коленях.
      Сергей с Любой на минуту остановились.
      — Чего надо?! — недружелюбно поинтересовался парень.
      — Не возникай! — ответил Сергей.
      — Пошли отсюда, — потянула его за рукав Люба. — Пошли!
      Они вновь вышли на улицу. И снова он смотрел на нее и не мог налюбоваться. Нет, что бы там ни говорили, а существуют все же люди, созданные друг для друга. Сергей никогда не верил подобному, никогда! А сегодня и ему верилось. Это был какой-то праздник.
      На улице к ним сразу пристал пьянющий мужик в телогрейке. Он был настроен очень доброжелательно, но, видно, душа рвалась наружу, требовала откровенной беседы.
      — Ты мне это дай зак-курить? — сказал он Сергею, обнимая его за плечи.
      Сергей руку спихнул, но сигаретой угостил.
      — Да, ладна-а, — не обиделся мужик, — я те вот что скажу, клевая у тебя телка, парень, клевая! Поверь моему опытному глазу! — Он замолк, уставился на Сергея ошарашенно, будто только теперь разглядев, потом вытащил из брюк бутылку водки. — А хочешь — во! Не пожалею! — проговорил он с таким видом, словно предлагал мешок дукатов. — Давай меняться: я те пузырь, ты мне телку, лады?! Обижаться на пьяного пустомелю был грех.
      Сергей подморгнул Любе и сказал с ленцой, будто раздумывая:
      — Ну, ежели не шутишь…
      — Да ты чего?! Какие шутки! Забирай! — Мужик протянул бутылку и уже ухватил Любу за рукав, притянул к себе — она рассмеялась в голос, — но тут же опомнился: Только ты это, мне тоже дай хлебнуть чуток, а?
      Сергея упрашивать не пришлось. Он сорвал пробку, протянул бутылку мужику. Тот присосался. Но половину пролил на себя, на телогрейку.
      — У-уфф! — провозгласил он, оторвавшись. — На!
      И двумя руками прижал к себе Любу, глядя не на нее, на Сергея.
      — Все! Моя телка! Как договорились?! — Он словно не верил привалившему счастью.
      Люба хохотала в голос, еле заметно отстранялась.
      — Да забирай, чего там! — согласился Сергей.
      Он тщательно протер горлышко и приложился к нему.
      Сделал глотка три-четыре.
      — Не пей! — совсем строго прикрикнула Люба. — Слышишь?!
      Сергей удивился. Но отвел бутылку от губ.
      — Чего! — переспросил он с глуповатым видом.
      — А ничего! Вот уйду с ним и взаправду, тогда будешь думать! — Люба, видно, немного обиделась на него, а может, просто ей были неприятны выпившие.
      Сергей привык иметь дело с девицами попроще, без капризов и потому не прочувствовал до конца.
      Но он отдал бутылку пьянчужке.
      — Ладно, мы пошутили, — сказал дружелюбно.
      Тот не обиделся, похоже, даже обрадовался, что заветный пузырь, пусть и на две трети опустошенный, но все же вернулся к нему. Он хлопнул Любу пониже спины и подтолкнул к Сергею.
      Люба показала мужику кулак.
      Но тот глубокомысленно провозгласил:
      — Кле-евая тел-лка, точняк! — и глотнул из бутылки.
      — Ну привет, ценитель женского пола! — Сергей помахал мужику рукой. Он и сам опьянел порядком — на старые дрожжи развезло. Но в пределе развезло, в меру, так казалось.
      — Задешево ж ты меня готов продать! — пожурила его Люба, заглядывая в глаза — лукаво, с ехидством.
      Они сразу как-то нашли общий язык и обращались друг с другом запросто, без церемоний. И это было приятно обоим.
      Сергей обнял ее и без слов, без уговоров поцеловал в полные горячие губы. Она не отвечала. Но и губ не прятала, не отворачивалась, только руки вдруг безвольно повисли вдоль тела да глаза прикрылись наполовину.
      — Холодно, — сказал Сергей. — Пойдем на минутку зайдем, погреемся в подъезде, а?
      Она не ответила. Но он уже направился к ближайшей двери. Та была заколочена. Пришлось искать другой вход. Они обошли половину дома, но нашли. Подъезд был старинный, с деревянными перилами и высоченными потолками, без лифтов.
      — Пошли повыше, — предложил он.
      И они поднялись на второй этаж. Он посадил ее на деревянный подоконник. Стал расстегивать пуговицы на пальто — темные шарики, обшитые тканью.
      — Зачем? — удивилась она.
      — Жарко, вспотеешь, — проговорил Сергей на ухо.
      Когда он расстегнул до конца, запустил руки под пальто, обнял за талию и поцеловал. Она снова не ответила, напряглась.
      Сергея не удивило это.
      — Не бойся, — сказал он шепотом, — сейчас поздно, и никто сюда не войдет, понимаешь. Тут старенький домик, живут одни бабушки и старички, они уже седьмые сны видят. Не бойся, нам никто не помешает, я точно говорю!
      — И все?! — спросила она каким-то не своим голосом.
      — А что еще? — удивился Сергей. Он уже пробрался под платье и расстегивал лифчик на спине. — Все будет путем, не волнуйся.
      — Нет, — Люба отодвинулась. И его руки выскользнули из-под платья. — Нет, не надо… Поцелуй меня.
      Сергей прильнул к ее губам — надолго, жадно и даже хищно. Она и не заметила, как он сдвинул вверх подол платья, лишь почувствовала тяжелое прикосновение горячих рук к ногам, выше колена, — руки были настойчивые, уверенные. Она оторвалась от жадных губ. Отпихнула его.
      — Нет!
      Сергей опешил. Он стоял и смотрел на нее. Подоконник был высокий, и ее полные влекущие ноги белели прямо перед ним — она даже не оправила платья, так и сидела.
      — Но почему?!
      — Отойди! Нет! Сначала застегни, там, сзади!
      Сергей, совершенно обалдевший от такого оборота, послушно запустил ей руки за спину, под платье, и с трудом дрожащими пальцами застегнул бюстгальтер. Он ничего не мог понять — все шло так хорошо, как обычно, и вот на тебе! Чем он мог не угодить ей, ну чем?!
      Он пригнулся немного и коснулся губами пухлого, округлого колена. Почувствовал, как оно вздрогнуло.
      Люба спрыгнула с подоконника. Он подхватил ее и совсем нежно прижал к стене, рука легла на грудь, но как-то настороженно и с опаской.
      — Я не хочу этого! — сказала она резко, оттолкнула руку.
      Сергей отвернулся. Его вдруг заело — он к ней так хорошо отнесся, он ее так… а она! Она! Выпитая водка усиливала обиду. Конечно, он мог ее прижать здесь, в этом подъезде, — и ничего бы не случилось с этой недотрогой, ничего, сама бы потом руки целовала, сама бы липла… Но нет, он не хотел с ней так, он не хотел так, как это бывало с виками и со светками, с бесчисленными Мишкиными подружками и их общими знакомыми. Почему? Это было загадкой. Но это так! И в какую-то минуту он вдруг испытал острую радость оттого, что это не случилось здесь, в подъезде, что все это еще будет, что самое главное впереди, что не надо спешить, не тот случай!
      — Ты меня прости, — сказала она нежно и тихо, — не обижайся.
      Сергей повернулся к ней. Он смотрел в ее открытое и такое близкое лицо и готов был не отрываться от него, в нем было все: его прошлое, его настоящее и будущее. Нет! Врут, подлецы, что не бывает любви с первой встречи! Все врут! Ведь он же не слепой, он все видит, все понимает и чувствует. Сколько девиц и женщин он держал вот так, скольким заглядывал в лица, но никогда, ни с одной он не испытывал ничего подобного. На сам деле, это было словно в сказке! Нет, надо Мишке поклониться в ножки и поставить ему ящик коньяку! Ну да ничего, успеется! С Мишки с самого за ночное причитается, пока не отплатил!
      Да черт с ним вообще!!! Сергей смотрел на нее… и плыл, плыл, как вчера после непомерного возлияния.
      — Ну, пойдем? — предложила она, застегивая пальто.
      …С той поры они встречались больше двух месяцев, ежевечерне. Устраняя всевозможные преграды, откладывая срочные дела, все важное, необходимое на потом — лишь бы видеть друг друга, быть рядом, говорить, не придавая значения словам, а только вслушиваясь в звучание любимого голоса. К их услугам были кафе, кинотеатры, дискотеки, улицы и площади, зимние заснеженные и большей частью безлюдные парки — все, весь мир, кроме того единственного уголка, который мог бы стать для них большим, чем все остальное, вместе взятое.
      Сергей вовсе не собирался вить семейного гнездышка.
      Если бы ему кто намекнул на это, он бы в лицо рассмеялся простофиле — еще чего не хватало! Нет, потом, конечно, можно, но не в ближайшие годы. А тут что-то вдруг перевернулось в нем. Он не участвовал больше в Мишкиных «забегах». А потом и вовсе созрел.
      Без какой-либо торжественности и натянутости, даже без необходимого, казалось бы, внутреннего усилия, Сергей предложил Любе подать заявление и зарегистрироваться. Сказал он об этом как бы между делом, полусерьезнополушутливо. Но Люба, уже достаточно хорошо знавшая его, прочитала в любимых глазах, что Сергей решил твердо и сразу за обоих.
      Ее реакция была странной: и испуг и радость одновременно, желание уйти от прямого ответа и непонятная для него внутренняя борьба с собой — в расширившихся зрачках все было написано настолько ясно, что Сергей даже опешил. Он ожидал чего угодно — восторга, радости, кокетливого ломания, слов о том, что, дескать, надо все хорошенько обдумать, взвесить, а уж потом решать, и прочего, прочего, всего, кроме того, что он увидал на лице любимой девушки.
      — Что с тобой, ты против, что ли? — спросил он чужим, заискивающим голосом.
      — Ну что ты, Сережа. — Люба почти плакала. И была совершенно непонятна причина ее волнения. — Что ты! Просто — потом, но не сейчас…
      Раздражение захлестнуло Серегея черной едкой волной.
      — Но я хочу, чтобы ты была моей, совсем моей! И не потом! Что случилось, в чем ты сомневаешься? Может, нам вообще не встречаться?!
      — Нет, ты не так меня понял, какие сомнения, почему не встречаться, ведь я люблю тебя, я уже привыкла к тебе, голос у Любы дрожал. — Я прошу тебя только об одном — не торопи меня сейчас, ну чего так вдруг?! Дай время, немного, совсем немного.
      — Через два месяца отсрочка кончится, понятно? И меня заберут в армию! Ты этого ждешь, да?! — Сергей схватил Любу за плечи и с силой сжал их. — Ты слышишь меня? Или нет?! Через два месяца — все, тю-тю! И на два года — это самое меньшее! Чего ждать?!
      — Я все слышу, я все понимаю. — Люба уткнулась лицом Сергею в плечо, в жесткую колючую ткань пальто.
      Она уже и не пыталась скрыть слез, рыдания сотрясали худые плечи и спину. — Хорошо, Сереженька, хорошо, я буду твоей, совсем твоей. Ну а тебе, скажи, кто нужен: печать на бумажке или я, ну скажи, ведь все так хорошо у нас, ну чего еще желать, ну чего?!
      Ребров никогда не был у Любы дома, не приглашала.
      Но он знал, что она живет с сестрой, одинокой молодой женщиной в двухкомнатной квартире где-то на Басманной. Знал и то, что сестра часто разъезжает по командировкам — в составе каких-то комиссий на приемку каких-то — Люба ничего не могла толком объяснить — объектов, строящихся то тут, то там по всей стране. Да и зачем ему было вникать, а тем более навязываться — ведь не сестра ему была нужна?
      И теперь они шли туда, к ней, шли молча, тесно прижавшись друг к другу. Настолько тесно, что Сергей почти сердцем ощущал содрогания ее тела.
      Люба взяла себя в руки, перестала плакать, ее глазам вернулась обычная чистота и ясность, даже прозрачность. Зато в душу, видно, вкралась болезненно-неистовая одержимость — где-то внутри что-то продолжало конвульсивно содрогаться, словно от долгого и необратимого озноба.
      Она вела его. Вела решительно, не обращая внимания ни на что окружающее, внешнее, вела так, будто волокла за собой неодушевленный, но тяжелый предмет, инертный и безличный.
      Она растворила старый и облупленный шкаф, вытащила махровое полотенце и накинула его на плечо Сергею.
      — Иди-ка, сполоснись! Я пока тут приготовлю.
      Сергея покоробило. Все получалось какого чересчур буднично, по-семейному. По дороге в ванную он сообразил неожиданно — впервые это должно случиться без предварительных выпивок, без компаний, танцев-шманцев н прочей шелухи. Он даже вернулся, заглянул в дверь, спросил:
      — А у тебя, случаем, этого не припасено? — Он прищелкнул себя пальцем по горлу.
      — Не водится! — ответила Люба.
      — Да я так, — вдруг смутился Сергей. Он сам себе в эту минуту показался пошляком и остолопом. Влез со своим дурацким вопросом.
      В ванной он включил душ. Потом разделся и встал под тугие струи, до отказа вывернул кран с горячей водой обожгло, но он стерпел.
      Небольшое овальное зеркальце, висевшее над умывальником сразу же запотело. На кафельных желтоватеньких стенах осели капельки воды. Сергей включил холодную. Чуть не выскочил из-под струй. Но и тут устоял — на полминуты хватило. Лишь тогда он наконец сделал нечто среднее, расслабился.
      Она вошла минут через десять — в длинном, до пола, махровом халате в каких-то неопределенных цветастых пятнах, с распущенными почти до пояса волосами. Сергея не удивил ее приход.
      Она молча взяла губку и без мыла, в сухую, совсем легонько принялась натирать ему спину, поясницу. Потом она выронила губку. Но нагнуться не успела — Сергей неожиданно подхватил ее за локти и одним сильным движением перенес к себе, в ванную, прямо под тугие струйки.
      — Сумасшедший! — вскрикнула она, вздрогнув всем телом и заглядывая в глаза. — Совсем плохой!
      Она сразу же промокла насквозь. Волосы стали блестящими, змейками заструились вниз, заслонили лицо. Он прижал ее к себе, не давая снять халата, сжимая плечи.
      — Пусти! Ну пусти же!
      Она отпрянула на пол-локтя и с усилием, обеими руками сбросила прямо под ноги тяжеленный, пропитанный водой халат. И лишь теперь Сергей увидел по-настоящему то, что ему досталось волею случая. Он никогда не встречал такого совершенного тела, это было видно даже здесь, под струями, в полутумане, вблизи, — это было какое-то чудо, скрытое до того всевозможными тканями, полотнами, накидками и прочими вещами, чудо неожиданное и оттого еще более сверхъестественное. Но Сергей не был ни поэтом, ни сочинителем, и он не мог описать этого чуда. Он просто приник к нему всем своим мускулистым, тренированным телом, растворился в нем.
      Она рассмеялась почти в ухо — громко, непринужденно. И от этого он пришел в себя, голова прояснилась. Он опустился на колени, охватил руками ее бедра, чувствуя, как в нем поднимается горячая, жгучая волна — от кончиков пальцев на ногах до макушки.
      Она положила руки на его плечи, сверху — нежно, но властно, притянула его голову к своей груди, прижала. Он целовал, целовал это упругое, нежное тело, не мог остановиться, он дышал запахом этой кожи и не мог надышаться… Сверху лилась вода, не хватало дыхания, но он ничего не замечал, он не мог оторваться от этого чуда — она была его госпожой, его властительницей. Но не было ничего на свете покорнее этой властительницы.
      За окном валил снег. Отдельные крупные снежинки ударялись в стекло, таяли, не оставляя следов.
      Сергей лежал на затертом диване в углу комнаты и машинально прослеживал путь умирающих снежинок. Люба сидела рядом, за небольшим овальным столом, в полурасстегнутом байковом халате, протертом на локтях, с распущенными волосами, утомленная, безвольная, но ни о чем не жалеющая, — сидела и думала о нем.
      А он молчал, не мигая провожал снежинки в последний путь — говорить ему сейчас не хотелось. Хотелось вот так лежать и глядеть в окно. Он боялся, что Люба прервет эту спокойную вязкую тишину, что надо будет отвечать на ненужные вопросы, думать о чем-то, а может, и вообще встать. Больше всего ему хотелось покоя.
      — Не пойдем сегодня никуда, а? — проговорила Люба.
      — Конечно, нет. Зачем? — отозвался Сергей, не отводя глаз от окна. — Не пойдем ни-ку-да!
      И покой пришел. Люба его ни о чем никогда не спрашивала, с ней было легко, без нее пусто. Постепенно она все хлопоты взвалила на себя, даже те небольшие развлечения, какими они иногда заполняли вечернюю пустоту, организовывала она. Звонила ему на работу по нескольку раз на дню, беспокоилась, суетилась, бегала, доставала вечно дефицитные билеты то на новую постановку в театре, то на какой-нибудь еще до выхода нашумевший кинофильм.
      Никогда беззаботность не заполняла Сергея так глубоко, не расслабляла в блаженной истоме вечного бездумного праздника. Он доверял Любе безгранично, видел, что все эти мелкие хлопоты доставляют ей огромное удовольствие.
      Она была создана для того, чтобы опекать кого-то, вести его по жизни, ограждая от лишних волнений и оберегая от житейских неурядиц. И теперь с упоением отдавалась своей женской природе, обрекая любимого на покорное и сладостное бездействие.
      Сергей бросил рули и плыл по течению. Будущее больше не волновало его — что будет, то и будет, главное, чтобы сейчас, сию минуту, было хорошо.
      И ему было хорошо. Любина сестра половину времени проводила в командировках. Квартира была в их полном распоряжении, и Сергей уже не представлял себе иной жизни.
      Их было двое. И вдвоем они были единым целым.
      Когда эта целостность не нарушалась, царил покой, обоюдная умиротворенность убаюкивала их, да тихое уверенное счастье без всплесков и провалов сулило вечную незыблемость существования. Восторженное, беспокойное и неуправляемое чувство ушло, уступив место трезвому довольствованию сложившимся положением.
      Прежнего разговора о заявках и регистрациях Сергей не возобновлял, полагаясь на саму жизнь, вручив судьбе ключи от своего и Любиного будущего. И ее это вполне устраивало, судя по всему. Она не стремилась к большему. Главное, что ее теперь занимало — благополучие любимого человека: ему было хорошо — ей тоже. Занятия в институте отошли на второй план, круг знакомых все суживался и суживался, лишние и ненужные связи сами отпадали.
      Шумные и веселые компании не привлекали ни его, ни ее. Привычный уклад нарушался приездами сестры, нервной, измотанной после очередной командировки.
      При сестре Люба не решалась приводить Сергея в дом на Басманной. И в такие дни возвращалось прежнее, он начинал ощущать на себе всю зыбкость их положения. Становилось не по себе. И бессильное бешенство охватывало Сергея.
      В свой дом, где лежала почти не встающая с постели, изнеможденная болезнью мать, пригласить Любу он не мог. Да и стыдно было за свои молодость и беспечность, счастье и здоровье перед, по всей видимости, угасающей жизнью, немощью и безысходным отчаянием.
 
      Выручал выплывавший откуда-то из темноты и безвестности Мишка Квасцов, нутром чующий чужие радости и чужие неприятности. Но Мишка был корыстен от природы, таковым уродился. Переделать его не представлялось возможным. Ключи от квартиры, в которой жили во времена коротких наездов из-за границы на родину Квасцовыстаршие, перекочевывали в Серегин карман. Все это сопровождалось бесконечным Мишкиным нытьем, что его, дескать, не ценят и что вообще: "Он для всех — все! всегда! а для него никто — ничего! и никогда!" Сергей, зная характер приятеля, терпеливо сносил мелочные обвинения. Взамен Люба в очередной раз знакомила Мишку с одной из своих подруг, и тот опять пропадал из виду. Что у него там было с этими новыми знакомыми, никто не знал, а сами они помалкивали. Впрочем, Любе до них не было дела, она все больше отстранялась от былых подружек и постепенно замыкалась в своем мирке. Все ее существо был обращено к нему, к Сергею. Он это знал и видел, но другого отношения и не мыслил, все, что объединяло их, казалось естественным и обыденным, как снег за окном, как ежедневная обязанность ходить на работу, как они сами — живые, чувствующие, нужные друг другу.

      "Командиру учебной роты старшему лейтенанту Каленцеву Ю.А.
      от рядового 1-го отделения 3-го
      взвода Реброва С.В.
      РАПОРТ (повторно)
      Настоятельно прошу выполнить мою просьбу и перевести меня в любой другой взвод вверенной Вам роты. Мой перевод ни в коей мере не повлияет на служебные дела, напротив — разрядит сложившуюся обстановку. В случае отказа прошу Вашего разрешения обратиться к командиру части с просьбой (рапортом) о переводе в другую роту.
      20 мая 199… г.
      Подпись.»

      — Я не понимаю, чего вы добиваетесь, Ребров? Что за причина? Мы что с вами, в детские бирюльки играем, что ли?!
      — Я уже говорил, товарищ старший лейтенант, что причина имеет личный характер, и я вам не могу всего раскрыть, это не меня одного касается.
      — Может, вы, сержант, растолкуете поподробнее?
      — А мне к прежнему, товарищ старший лейтенант, добавить нечего, могу только повторить: к Реброву у меня претензий по службе нет.
      — А личных?
      — Чего — личных?
      — Претензий, личных — тоже нет?
      — А причем тут личное, товарищ старший лейтенант, мы разве не на службе? Я вас не понимаю.
      — Логично. Ребров, ведь должны быть основания — неужели трудно такое простое дело уяснить? Вы думаете, я сейчас начну по прихотям и личным пожеланиям перебрасывать людей с места на место? И вы думаете, с меня не спросят за такой кавардак? У нас не институт благородных девиц! Да, я думаю, и там не всем капризам потакали…
      — Это не каприз!
      — Ну, снова — здорово!
      — Разрешите тогда обратиться к командиру части.
      — Ваше право. Но, уверен, решение будет то же самое. Вот сумеете толком объяснить свое поведение и письменно изложить просьбу с вескими аргументами, тогда другое дело — да хоть в другую часть переводитесь, раз эта не по душе. Сумеете?
      — Нет.
      — Ну, а на нет — и суда нет, верно, сержант?
      — Вам виднее, товарищ старший лейтенант, а я ни на кого не жалуюсь, но никого и не держу, для меня все равны.
      — Да-а, вот и толкуй с вами… Ребров, может, еще чего сказать хотите?
      — Мне добавить нечего.
      — Ну, тогда идите, оба. Свободны!
      Резолюция на рапорте:

      "Причин для перевода не имеется. В просьбе отказать.
      Командир 1-й учебной роты
      старший лейтенант Ю.Каленцев
      20 мая 199… г. Подпись".

      Когда Новиков впервые увидал из окна казармы Серегу Реброва, стоящего возле автобуса, что привез новобранцев в часть, он почему-то подумал: так оно и должно было случиться. Хотя причин для подобных фатальных мыслей не было абсолютно никаких.
      Они не дружили и не приятельствовали, но время от времени жизнь сталкивала их — учились в одной школе, в разных, правда, классах, занимались плаванием в одной секции и даже какое-то время в одной группе. Ни из одного рекордсмена не вышло, дальше "подающих надежды" они не пошли — и занятия оба бросили: сначала Ребров, а потом и Николай. И тот и другой совсем чуток не дотянули до первого разряда. Но зато поднабрались и силенок, и выносливости.
      Случай свел их еще раз после школы — вместе сдавали вступительные экзамены в институт, в одном потоке. Оба сдали, и оба не прошли по конкурсу, баллов не набрали. Той же осенью Новикова призвали на службу.
      С тех сор полтора года пролетело. Многое изменилось. Изменился и сам Николай — стал сдержаннее, спокойней. Привычка не выставлять своих переживаний напоказ сделалась необходимостью, Но были и у него слабости, не из камня же человек! Да и попробуй-ка в такой ситуации быть кремнем! Ну, день, два, неделю — может, и выдюжишь, а потом? Нет, не каменный человек, из плоти и крови он. А еще — из нервов!
      Серьезный разговор был неизбежен. Потому Новиков и пошел на него. Первым, еще тогда — в курилке. И понял, что Серега о нем ничего и не знал, что надо было смолчать, не раскрываться. А он-то, простофиля, в открытую попер, сам себе свинью подложил. Но это — ладно, это себе. Но ведь он-то по-честному! А наткнулся на глухую стену… Короче, разговора не получилось.
      Серегины рапорты, хотя тот и не жаловался, не плакался, окончательно убедили Новикова в том, что общего языка найти не удастся. Он вообще не знал, как быть. Позиция Сергея его обескураживала — ведь в конце-то концов это он, именно он, Новиков, должен был затаить злобу на ловкача-соперника, испытывать к нему неприязнь. Но не наоборот!
      Все это сбивало с толку. Иногда Николаю хотелось отыграться на этом наглеце. А почему бы и нет?! Разве он не заслужил этого?! Или все прощать, подставлять левую щеку?! Ведь ему, как сержанту, как командиру, ничего не стоит загонять волею судеб посланного в его взвод обидчика до полного изнеможения, до того, чтоб отстал, наконец от… Нет, осознание того, что слепая, тупая ревность и дурацкая, годная для французских романов месть осложнят и без того крайне запутанные отношения не только лишь с самим Ребровым, но и с отдалившейся теперь от него, Новикова, Любой останавливало. Николай сдерживал себя, мучительно искал выход. И не находил его, выбиваясь из колеи, нервничая и кляня все на свете, но затаив свои переживания в себе.