И когда он, окончательно отчаявшись, собирался встать и идти, из больничного окна сверху раздался слабый, но такой до боли знакомый голос. Ребров обернулся всем телом, чувствуя, как холодеют пальцы.
      — Сережа! Постой.
      И он увидел ее. Высунувшись наполовину из окна, Люба махала ему рукой, она звала его. Разделявшие их двадцать с лишним метров Сергей преодолел на одном дыхании. Замер, сорвав с головы фуражку, но так и не взмахнув ею в ответ. Зеленое натянутое сукно потемнело от пропитавшей его влаги. Голоса не было.
      — Сергей, — Люба смотрела на него уже не теми отрешенными глазами, что вчера, — в зрачках светилась жизнь. — Сережа, я была с тобой неласкова, прости, — скороговоркой, почти без выражения заговорила Люба. — Господи, все не то. Сережа, только я прошу тебя — не вини себя ни в чем! Хорошо? Ты слышишь меня — ты не виноват, это я сама…
      Он увидел выступившие на глазах девушки слезы. Стало душно, не хватало воздуха, несмотря на то что мелкий освежающий дождик нес с собой озон.
      — Ну что ты… — начал было он.
      Люба его оборвала. И говорила, говорила, говорила… Сергей не понимал слов. Голову словно сжало обручем, он смотрел на любимое лицо, ловил интонации, упуская при этом смысл. Пальцы до боли, грозя искрежить строгую форму, сжимали фуражку. Голова намокла, и с волос текло на лицо, за шиворот. Он разобрал только одно — Люба прощает его. И уже не помнил, что совсем недавно никак не мог решить — простить ли ее саму! Нет, он не помнил об этом. И ловил слова прощения с жадностью и самообольщением, тут же рисуя себе в горячечном воображении картины радужного будущего.
      — Да ты не слушаешь меня! — почти выкрикнула Люба. — Сергей, что с тобой? Где ты?!
      Опомнившись, Ребров что-то промямлил в ответ, пытаясь изобразить на лице улыбку.
      — Ну зачем ты пришел сегодня, зачем еще раз? Ты же был вчера? Разве этого мало?
      На него будто вылили ушат ледяной воды. Обруч на висках рассыпался, в глазах прояснилось. "О чем она? Ведь все было так хорошо…" Сергей встряхнул головой, и по сторонам разлетелись крупные брызги.
      — Я хочу сама разобраться в себе. Пойми, Сережа, не надо приходить, не надо писать. Когда-нибудь потом я сама напишу или приду. Потом.
      — Погоди! — Сергей взмахнул рукой, пытаясь остановить этот миг. — Люба, мне завтра в часть. Скажи хоть что-нибудь определенное. Ну пойми ты, что я уже устал ото всего, я не могу больше так.
      — Вот и давай, Сережа, отдохнем друг от друга. Умные люди говорят, что такие передышки только на пользу идут Ты слышишь меня?
      Но Сергей уже не слышал. Он шел в сторону больничных ворот. И Люба видела его напряженную, ссутуленную и промокшую под дождем спину.
      "Может быть, это и к лучшему", — успела подумать она до того, как из-за ее плеча вынырнула волосатая полная рука медсестры, цепкие пальцы вцепились в ручку, и окно с шумом захлопнулось.
      — Ты что это, девонька, всех моих больных застудить собралась?! Гляди у меня!
      Люба молча прошла к своей койке. Она не чувствовала в душе покоя — даже то его подобие, что было в ней до сегодняшнего разговора, растворилось, исчезло. Вдруг очень захотелось домой. До слез, до крика. Она упала лицом в подушку и заплакала. Заплакала не от жалости к себе и не по Сергею, а просто потому, что слезы накопились и надо было дать им выход.
      — Поплачь, поплачь, милая, — тяжелая рука опустилась на голову, пригладила волосы. — Так-то оно легче.
      Люба дернула головой, затихла.
      Через минуту от самой двери в палату до нее докатился шепот медсестры:
      — Вы ее, девоньки, к окошку не подпускайте — еще сиганет вниз — греха потом не оберешься. Все они нонешние какие-то чокнутые, прости Господи!
      5 Каленцев старался не замечать того, что происходило на его глазах, но еще больше он остерегался копаться внутри своей души, он боялся признаться себе, что неравнодушен к Оле, гнал эти мысли прочь. Но они возвращались. И деваться от них было некуда. "Старый дурак, — корил он себя, — ты же на восемь лет старше ее, неужели не соображаешь. Если б, к примеру, ему было сорок, а ей тридцать два — еще куда ни шло, но семнадцать и двадцать пять?…
      Нет, не годится!" В свои двадцать пять Каленцев считал себя чуть ли не пожилым человеком. Его друзья и однокашники по училищу давно уже были женаты, имели детей, да и те, кто позже закончил учебу, не все, но все-таки большинство, приезжали в часть семейными, обремененными множеством забот. Втайне Каленцев завидовал им, но явно этого не показывал. Необорот, старался подчеркнуть свое независимое положение, делал вид, что гордится им. Так и шло время, постепенно отнимая из жизни год за годом, пока он не заметил, что из голенастой, пискливой девчонки, дочери командира части, получилось, какого неожиданно для всех, нечто стройное, пышноволосое, привлекательное…
      Все это произошло недавно, каких-то полгода назад.
      Но полгода эти Юрий Алексеевич ходил не то чтобы сам не свой, но все же несколько отвлеченный, излишне, как это казалось со стороны, задумчивый. Предпринимать что-либо он не решался и, хотя постоянно сам себя корил за слюнтяйство, чувствительность, запрещал себе думать об Оле, где-то в глубине души он знал, что просто еще рано, что надо выждать хотя бы годик, а потом… Теперь этого потом могло и не быть. Совершенно неожиданно на горизонте появилось непредвиденное препятствие, соперник, которого и соперником-то было какого неудобно признавать, мальчишка, юнец, его же подчиненный — рядовой Черецкий.
      Что мог поделать старший лейтенант Каленцев? Что мог изменить Каленцев-человек? Ничего. Воспользоваться своим правом командира? Пойти на это Юрий Алексеевич не мог, не привык жить в разладе с совестью. Спокойно следить за развитием событий? Что могло быть хуже, мучительнее? Оставалось лишь одно — выжидать. Не за горами тот день, когда, окончив, как они сами ее называли, учебку, ребята разъедутся по частям. Уедет и Черецкий.
      Но поможет ли это? Каленцев терялся в догадках, сомневался… но придумать ничего не мог.
      Оля всегда смотрела на Юрия Алексеевича как на человека старшего, в общем-то хорошего и симпатичного, но не имеющего и не могущего иметь лично к ней никакого отношения. Ох, если бы хоть один неравнодушный взгляд, хоть одно теплое словечко — Каленцев знал бы, как ему быть! Но ничего не было: ни взглядов, ни слов…
      А время шло, и его неумолимый ход Юрий Алексеевич ощущал на себе, постепенно свыкаясь со своим положением застарелого холостяка, ни на что не рассчитывающего, ничего не ждущего.
      "Привет, Серый!
      Пишет тебе бывший студент, а теперешний самый разнесчастный человек на свете, лаборант одной шибко научной конторы Мишка Квасцов. Эх, доля моя горемычная! Думал, до армии погуляю, отдохну всласть, покуролесю! Так нет! Кроме тебя, Серега, некому и печаль-то свою излить — вот до чего дошло.
      А все пахан, папаша разлюбезный! Я на него, как на Бога молился, все ждал, когда он с чужбины возвернется да сыночку единственному подмогу окажет. Всезазря! Он даже не позвонил в институт, говорит, сам выкручивайся, мол, все условия для учебы были! Вот так вот! Это еще присказка, это всего лишь полбеды: как меня поперли из вуза-то, так он вмиг работенку подыскал. Говорит, чтоб ни единого дня на его шее не сидел. Вот так, Серега! Слава богу, хоть не к станку послал! Эх, да теперь все равно! Теперь мне и армии не миновать. Шутки шутками, а с учебой придется расстаться, как минимум, на три года. Такие дела! А ведь все носом вертели, и то нам не так, и это не эдак. Но теперь все — жизнь по новой начинать придется.
      Как я тебе завидую. Серый, аж до скрежета зубовного — ты хоть времени даром не терял, а у меня все наперекосяк даже после армии восстановиться не дадут, придется заново с первого курса начинать! Ты меня уж извини за нытье это. Знаю, что у самого тебя есть горести. Да вот какого подумал, что ежели изолью и я свои перед тобой, поплачусь в жилетку, так и тебе немного полегче будет — что делать, Серег а, — жизнь есть жизнь, не такая уж она и сладкая да разноцветная, какой нам со школьной скамьи сквозь стекла ученья казалась А Любовь твоя оздоровела, все у ней в порядке. Я сеструху ее видал — не жалуется, тебе привет передает. Цени друга-то, где еще такого найдешь! Пассия твоя дважды меня по роже смазала, а я о вас же с ней и забочусь. Вот такие пироги!
      На том и остаюсь твой друг непутевый Мих. АН. Квасцов, 21.07.199… г.".
 
      Николай решил выйти на сестру Любы. Он считал это более надежным предприятием, чем разговаривать сейчас с ней самой с «больной». Обстоятельный во всем, он и в личных делах прежде всего искал контакта с родственниками избранницы. А раз таковых не имелось, за исключением старшей сестры, то, значит, с ней.
      Ведь имеет же Валентина Петровна на Любу какое-то влияние. Конечно да! Иначе он и думать не мог. Иначе просто и быть не могло — так ему подсказывал опыт собственной семьи.
      К сестре-то он и направился, будучи в очередном увольнении и пользуясь тем, что Любу пока еще не выписали из больницы.
      Звонок на двери был все так же неисправен. "Ох, недотепы! — в сердцах подумал Николай. — Ну, ничего, когда я здесь буду хозяином — все по-другому пойдет!" Пока что исправлять звонок он не считал нужным. "Пускай убедятся, что без мужской руки в доме все равно им, двум бабам, не обойтись!" Постучал в дверь.
      На стук никто не отозвался. Он постучал сильнее и дольше, чем в первый раз. Реакция была та же самая — гробовое молчание за дверью. Дома никого не было.
      Он вышел на улицу и стал думать, что же делать дальше. Но мысли не приходили. Не приходили, кроме одной — ждать. "А вдруг Валентина Петровна опять в командировке?" Могло быть и такое. Но не уходить же вот так — несолоно хлебавши. И Николай уселся на лавочку под липами. Надо ждать. Ждать хоть до конца увольнения.
      Под липами на него накатили сомнения: и чего сн возится с этой неврастеничкой. Ведь сколько помнит ее, так это одни сплошные дрязги, недомолвки, раздоры. Вечно она чем-то недовольна, вечно ставит его в положение нищенствующего просителя. А спрашивается — почему? На каком основании? Чем он хуже других? Хотя б того же самого Сереги? Николай не мог ответить на эти вопросы. До сих пор он все терпеливо сносил: упреки, ссоры и даже небольшие скандалы. Во имя чего? Неужели он настолько втрескался, что совсем гордость потерял, готов бежать за ней сломя голову, лишь бы только пальцем поманила? Он всегда утешал себя одной мыслью, что уж коли выйдет она за него замуж, тогда и капризам всем конец, там-то уж он повернет все по-своему!
      Теперь он начинал сомневаться в этом. Он вспомнил их знакомство, когда он чуть ли не на коленях вымаливал от нее хоть каких-то знаков внимания. А ответом был лишь холодный взор. Он навсегда запомнил ее тогдашние слова: "Много вас таких!", слова сказанные не с озлоблением, ни с пренебрежением, а с каким-то отталкивающим равнодушием. Он помнил все. Но тогда он сумел настоять на своем — уж слишком приглянулась ему девушка, а упорство ее счел даже за большой плюс — такая себя в обиду не даст, постоит за себя! Потому и в армию он уходил совершенно спокойный за нее — не подведет, будет ждать, тосковать, писать письма красивые. А вышло так, что все то, на что он потратил столько сил, времени, нервов, для другого оказалось вполне доступным — хватило одного вечера в институте.
      Николай знал обо всем. И его унижало это. Если раньше он закрывал глаза на все, то теперь, сидя на лавочке, его будто окатило, словно прозрение наступило. От злости он даже выругался негромко вслух.
      Но было это лишь минутной слабостью. Через какое-то время вернулось душевное равновесие. Природное упрямство, умение добиваться цели взяли верх. Нет, уж он-то от своего не отступится, чего бы это не стоило ему. Во всяком случае сейчас. А там жизнь покажет.
      Николай даже встал со скамейки, распрямил плечи. Дух борьбы, соперничества вновь переполнял его.
      И встал он вовремя — из-за угла вынырнула нескладная фигурка Валентины Петровны. Любина сестра шла торопливо, ссутулившись под тяжестью двух сумок с продуктами. Николая она не видела.
      Тот быстрым шагом направился навстречу женщине, еще с ходу приветствуя ее официально, хотя и были они давно знакомы и звали друг друга просто по именам:
      — Добрый день" Валентина Петровна!
      Женщина вздрогнула от резкого окрика, приостановилась — А я вас как раз и дожидаюсь, — с ходу начал Новиков, перехватывая сумки в свои руки, — как же вы такие тяжести носите, Валентина Петровна, ведь надо беречь себя. Он не успел договорить.
      — Здравствуйте, здравствуйте, Николай, — женщина пришла в себя и даже сделала попытку отобрать сумки назад, ей это, конечно, не удалось. — А я вот, от Любочки только, так что вы уж извините, что ждать заставила.
      — Пустяки: солдат спит — служба идет, — попытался сострить Николай, понял неуместность своей остроты и смолк на секунду.
      — Пойдемте к нам, я вас покормлю, чаем напою. — Валентина Петровна выглядела посвежевшей, бодрой.
      Николай отказываться не стал, только плечами повел, будто в недоумении — какие обеды, мол, да чаи могут быть?
      Когда они поднялись по лестнице вверх, подошли к дверям, Николай услужливо проговорил:
      — А звоночек у вас совсем никудышный, его сменить нужно. Если вы разрешите, так я в следующий раз прямо этим и займусь?
      Валентина Петровна, роющаяся в сумке в поисках ключей, поглядела на него удивленно:
      — Ну, что вы, не утруждайтесь, как-нибудь обойдемся. Кто к нам ходит-то? Только вы да… — она осеклась, склонила голову вниз, к сумочке, пряча лицо.
      Ключи наконец-то нашлись. Затянувшееся молчание кончилось.
      — Ну, вот мы и дома, — оживленно проговорила женщина. — Сейчас я быстренько сготовлю чего-нибудь. А вы, Коля, проходите пока в Любину комнату. Посидите немного, отдышитесь — замучила я вас сумками своими?!
      Николай сделал игриво обиженное лицо. Повесил фуражку на крюк, отметив про себя, что и вешалку давненько поправить надо бы.
      — Возьмите там почитать что-нибудь, — на ходу бросила Валентина Петровна и устремилась на кухню.
      — Да не беспокой-тесь вы, ради бога! — проговорил ей вослед Новиков. — Ведь не есть же я к вам пришел! — Потом решил, что, пожалуй, повернул слишком круто, добавил: — А вот от чайку с печеньем вашего приготовления не откажусь, — и разулыбался, хотя хозяйка видеть его не могла.
      В Любиной комнате было прохладно, чистенько, видно, старшая сестра в отсутствии младшей решила основательно заняться уборкой. Это Николаю понравилось — порядок есть порядок, и он должен быть во всем.
      Читать он не стал. А присел у стола на старый потертый стул и уставился в окно. С чего начать разговор, он так и не решил.
      Валентина Петровна с подносом, на котором стояли чашки с чаем и печенье в вазочке, появилась минут через восемь и сразу засуетилась вокруг стола.
      — Ну вот, сейчас мы и почаевничаем, сейчас, садитесь поудобнее.
      Николай в немом восхищении развел руками — угощение было отменное: насчет всяческих печений и варений Валентина Петровна была большой мастерицей. Новикову даже расхотелось говорить о чем-то, захотелось просто посидеть, поблаженствовать над чаем и закусками.
      — Давайте, выкладывайте, Николай, с чем пожаловали, ведь не ради же меня, старой погремушки, столько времени на лавочке просидели? Ну?
      — Какая же вы старая, — протянул Николай, — молодая, — он разулыбался, — и очень-очень симпатичная женщина.
      — Оставим комплименты, — прервала его хозяйка.
      — Да, я пришел, конечно, из-за Любы. — Николай отставил чашку, — вы сами понимаете, что сейчас все должно решаться.
      — Почему же именно сейчас?
      — Время пришло, — коротко отрезал Новиков, — через два месяца я буду вольный стрелок. А там… я в первую очередь с вами поговорить хотел, а с Любой у нас все обговорено.
      — Как же так? — Хозяйка брови приподняла от удивления. — Я только от нее, и… она, простите, про вас ни словечка мне. Что за тайны мадридского двора?!
      Но Николая не так-то просто было сбить с толку.
      — Вы ведь знаете, в каком Люба сейчас состоянии, — утвердительно сказал он, — у нее другое на уме. Но нам с вами надо смотреть вперед. Вы, как старшая сестра, должны понимать всю серьезность положения.
      — А, кстати, почему вы к ней не зашли?
      — Любе сейчас тяжело, ей не до посетителей. Но это пройдет. Надо быть готовыми.
      — Нам с вами?
      — Да, именно нам с вами.
      — Я что-то или совсем из ума выжила, или просто ничего не понимаю, — Валентина Петровна тоже отставила чашку и с любопытством уставилась на Новикова.
      Тот взгляда не отвел.
      — Люба не может сейчас решать, — твердо сказал он, — поэтому делать это придется нам с вами. А потом вы поможете мне, вы подготовите ее к нашему совместному будущему, как к делу совершенно неизбежному.
      — Вот те раз?! — Глаза у Валентины Петровны округлились. — Что-то мне вся эта история напоминает сватовство без невесты.
      — Может быть, — сказал Николай, — прошу вас сначала выслушать меня, а потом уже названия для нашего разговора придумывать. Я хочу, чтобы мы были союзниками, понимаете? На благо Любе и всем нам. Но сейчас по порядку…
      — Давайте, давайте, может вы в чем-то и правы, — Валентина Петровна налила еще чаю: и гостю, и себе.
      — У Любы есть выбор: или я, или он, вы знаете, о ком я говорю.
      — О Сергее Реброве, — резко, ставя все на свои места, сказала Валентина Петровна.
      — Хорошо, — мягко, вкрадчиво проговорил Николай. — Так вот — что он из себя представляет, вы знаете: верхогляд, привыкший к легким победам, особенно среди женщин, человек крайне несерьезный, неуравновешенный, одним словом — на такого в жизни полагаться… я не знаю, это просто безрассудство какое-то. И вы все это знаете не хуже меня. Кроме того, ему еще служить восемнадцать месяцев.
      Николай чувствовал, что его слова почему-то имеют совершенно обратное действие, но остановиться не мог — ведь он же прав! Прав, черт побери всех их, вместе с этой непрактичной, глуповатой бабой! Разве хоть слово лжи есть в его речах, даже не в речах, а в мыслях?! Почему же тогда все так получается, ну почему?! Нервы начинали сдавать.
      — Теперь о себе. То, что я почти гражданский человек, я уже говорил. Своего добиваться я умею и в этой жизни в пешках ходить не буду. Мне нужна только небольшая ваша помощь!
      Валентина Петровна поднялась над столом, брови ее сошлись к переносице:
      — Нет, Николай, не знаю, как вас по батюшке, союзницей в этом деле я вам быть не смогу, уж простите.
      Новиков был ошарашен, просто-таки потрясен. Такой концовки он совсем не ожидал. Возражать и оправдываться было бесполезно. Оставалось только одно — уйти.
      По лестнице он спускался пошатываясь, все еще не веря услышанному. Ноги подгибались, рука судорожно искала перил. Дневной свет ослепил его, окончательно сбил с толку. Благо что старая знакомая лавочка была неподалеку.
      Николай вбирал в себя воздух и не чувствовал его, дыхания не хватало, в голове стоял туман. Неужели эта Любина выходка настолько все переминила в их отношениях?
      Но почему? Ответ не приходил. Новиков расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, захотелось пить. Но встать не мог. Голова кружилась.
      Он просидел минут сорок, прежде чем пришел в себя.
      Голова прояснилась не сразу. И вместе с прояснением накатило вдруг на Николая непонятное упрямство. От былой неуверенности и растерянности след простыл. Нет, он обязательно настоит на своем! Он добьется своего! И именно здесь, сейчас, с ней!
      Он решительно поднялся, оттолкнувшись обеими руками от спинки скамьи. И твердым уверенным шагом пошел к подъезду.
      Если она не откроет, думал Николай, придется стучать и стучать до тех пор, пока или дверь не сломается, или Валентина Петровна, Валюша, Валька не отзовется!
      Он взбежал по ступенькам наверх. И, не обращая внимания на неисправный звонок, ударил кулаком в дверь… и та открылась, она была не заперта. В чем дело? Николай точно помнил, как хозяйка щелкнула замком за его спиной. Может, она вышла? Может, пошла поболтать с соседкой, а дверь забыла затворить?! Он осторожно вошел внутрь, прошел по коридорчику. Дверь в комнату была также чуть приоткрыта. И оттуда доносилось приглушенное сопение, вздохи, шуршание. Там кто-го был.
      Николай открыл дверь. И застыл. Да, от неожиданности он превратился в колоду, застряв на пороге с поднятой уже ногой. То, что он увидал, ошарашивало. Надо было по-быстрому уходить, пока не заметили, пока… пока можно было улизнуть втихаря, выскочить из этой странной квартиры! Но он опоздал, а может, просто очень растерялся. И для этого было основание.
      Валентина Петровна сидела на диване спиной к Николаю. Халатик на ней был распахнут, полы свисали почти до паркетин. И этот халат все загораживал. Но Николай разобрал, что сидит она, поджав колени, привалившись к спинке дивана или к подушке лежащей у спинки грудью, склонив голову. И не просто сидит, а мерно покачивается, совсем немного приподнимая бедра, опуская, поднимая… Халат был длинным и широким, все терялось в его складках. И все же Николай заметил две торчавшие на уровне сиденья дивана розовенькие ступни с крохотными пальчиками. И в самую последнюю очередь он увидел два явно мужских башмака, торчавших из-под халата внизу, у пола.
      Он дернулся было назад, но споткнулся, чуть не упал, кашлянул надсадно, ухватился рукой за дверной косяк. Но его уже заметили!
      Валентина Петровна замерла, спина ее напряглась, она еще плотнее припала к тому, кто был сокрыт от взора Николая. Спина ее одеревенела. Но головы она не повернула. Зато на плечах ее вдруг появились две большие руки, явно принадлежавшие не ей. И почему-то сбоку, на уровне ее локтя, высунулась из-за халата кудлатая темная голова, блеснули карие, почти черные глаза, нижняя губа отвисла…
      — Вот это номер! — прозвучало оттуда с нескрываемым удивлением. — Привет, служака!
      — Убирайтесь вон! — закричала Валентина Петровна, по-прежнему не оборачиваясь. — Немедленно вон!
      Она даже сделала попытку приподняться. Но тяжелые руки соскользнули с ее плечей на бедра, надавили так, что даже издалека было видно, как они погузились в мягкую плоть под халатом, удержали. Валентина Петровна как-то сразу смирилась, затихла, размякла. Но обернуться и теперь не посмела.
      Николай расслышал ворчаливое тихое и одновременно нежное:
      — Ну чего ты, не надо, весь кайф поломаешь! Ну-у… — и послышалось чмоканье. А потом прозвучало громко, несомненно, для незваного гостя: — Заходь, служивый, располагайся, мы щас докончим и внимательно тебя выслушаем! Чего столбом встал? Не видал, что ль, никогда?
      Теперь Николай не сомневался — и голос, и кудлатая голова, и ботинки, и лапы принадлежали Мишке Квасцову, известному своей "тонкой душой" и одновременной непрошибаемостью. Таких нахалюг надо было еще поискать! Но то, что Мишка, лоботряс и тунеядец, бабник и поддавала, сумел вот так вот окрутить Любину сестричку, про которую ходили слухи, что она, дескать, "синий чулок", старая дева, монашенка и вообще черт знает что… нет, это было непостижимо! Все прокручивалось в голове у Николая с отчаянной быстротой. И как-то параллельно стучала одна, маленькая и довольно-таки паршивенькая мыслишка — он сам осознавал ее малость и паршивость, но не мог избавиться от нее, не мог, и все! А мыслишка та была проста теперь Валюха в его руках! Точно! Некуда ей теперь деваться! И он не уйдет, не убежит отсюда! Он не молокосос, не гимназистка! Еще бы, если он сейчас засмущается, словно красна девица, начнет стеснительного из себя корчить, все, он же потом и в виноватых ходить будет, оправдываться придется, дескать, экий я неучтивый хам и невежа, вперся… Нет уж! Это она пусть себя чувствует виноватой!
      Это на ней пятнышко, а не на нем, она пускай оправдывается! И еще многое-многое прокрутилось в мозгу у Николая.
      — Ну чего ты? Давай! Поехали! — донеслось из-под халата грубовато, но приторно.
      Руки сильнее сдавили бедра, качнули их раз, другой…
      — Нет! Пускай он выйдет! Я не могу! — почти плача проговорила Валентина Петровна. — Это ж просто не знаю что! Уйдите же!
      — Да вы не беспокойтесь, — ответил Николай, он уже собрался с духом, — я, разумеется, подожду, там, на кухне. Вы не стесняйтесь, ради бога, мало ли! Дело-то житейское!
      Мишка засмеялся — довольно и утробно. Ему явно нравилась ситуация. Он вообще был невероятно самолюбив — чем больше ходило слухов о его любовных победах и похождениях, тем уверенней он себя чувствовал в жизни.
      Стать Мишкиным приятелем можно было очень просто, д. — д этого стоило лишь рассказать в компании кое-что из era личной жизни, не возбранялось и приукрасить немногс, и все — Мкшкиио благорасположение было обеспечено. Ну, а уж если попадались свидетели этих самых «похождений» — вольные или невольные — Мишка радовался вдвойне, рoc в собственных глазах, задирал нос и никогда не отказывал сeбе в удовольствии раздавить с таковыми бутылочку другую, воскресить в памяти былое, посмаковать. Ну, а колй кто-то высказывал недоверие или пуще того некоторую брезгливость, недовольство — у Мишки был готов один oтвeт для всех подобных: "Старина, ежели ты мне решил поплакаться в жилетку о своих комплексах, напрасно! ты, старик, лучше того, к специалистам обращайся! да-да, старина, наша совейская психиатрия достигла таких высот, что тебя быстренько освободят от наносного, спеши!" Сам Мишка был без комплексов.
      Николай сделал вид, что уходит. Но задержался на полминутки. И он опять увидал, как заходили, заиграли под халатом бедра, как размякла спина, как пропали Мишкины руки… И еще ему показалось, что он слышит легкое всхлипывание, даже что-то похожее на плач. Но он тут же пошел на кухню, взял чайник с плиты и стал сосать воду прямо из горлышка. Потом уселся на табурет. Как же он не заметил прошмыгнувшего к Валентине Петровне Мишку?!
      А может, и не прошмыгнувшего, может, тот пошел нормально и спокойно?! Ведь сам-то Николай сидел на лавочке почти в прострации, в таком расстройстве чувств, что хоть на самом деле в психушху клади! Ладно, решил он, это неважно! Важно то, что Валентина Петровна, Валя, Валенька, теперь в его руках. Он держит ее так крепенько, что не вырвется птичка, не трепыхнется! И все! Это реальность! Все остальное — слова, слюни, миражи! Он ее прижмет, он ее заставит работать на себя! Они вдвоем так скрутят Любашеньку, так промоют ей мозги, что пошлет она этого своего залеточку случайного куда подальше! Да, нет сомнений, она будет его, непременно будет! Николай в возбуждении съел больше половины тарелки печенья и почти не заметил этого, ел машинально, орудуя челюстями как мельничными жерновами.
      Мишка появился на кухне через три минуты, не позже.
      Он вошел с ленцой, шаркая ногами, потягиваясь, поглаживая себя по животу и зевая.
      — Чего приперся? — спросил он грубо.
      — Тебя не спросил! — ответил Николай.
      Мишка не обиделся. Он по-хозяйски распахнул холодильник, вытащил чуть початую бутылку водки, разлил в стаканы — по три четверти каждому. Двинул один в сторону Николая.
      — Ну, будь! — только и сказал он, запрокинул голову и одним махом выглушил налитое.
      Николай поморщился. Но… сейчас это было именно то нужное, что хоть как-то могло его успокоить. И он в два глотка выпил водку. Сунул в рот печенье.
      Мишка был уже на ногах. Он положил руку на плечо Николаю. И сказал с усмешечкой, но как о чем-то само собой разумеющемся:
      — Иди, она ждет!
      — Чего-о? — удивился Николай.
      — Топай, говорю! Глядишь, и тебе обломится! — пояснил Мишка. — Или робеешь, молодой человек?!
      Николай встал. Пихнул Мишку в жирную волосатую грудь. Но сказал примиряющим тоном:
      — Мне с ней надо просто потолковать, понял?! О наших делах, обо мне и о Любаше, понял?! А если ты…
      Мишка не дал ему закончить. Он подтолкнул его к двери со словами:
      — А я чего, я и талдычу тебе — иди и просто потолкуй о том да о сем и о всяком прочем, хи-хи. — Он мелко и заливисто рассмеялся, но тут же оборвал свой смех. — Да и иди ты, салага! Сам ты, оказывается, зелень пузатая, сам ты зеленее травы! А еще учишь там чему-т ребятишек, наставляешь! Да ладно, это я так, иди и толкуй, не держи зла… А хошь, давай еще по чутку?!
      Он налил еще по половинке стакана — бутылка опустела. И сунул посудину Николаю, чокнулся. Они разом выпили. И разом выдохнули.
      — Ну, иди! И не оплошай, служивый!
      Николай потрепал Мишку по щеке. И пошел к хозяйке. Когда он вошел, Валентина Петровна надевала лифчик.
      Она так и застыла — в распахнутом донизу халате, с прижатыми к грудям руками. Но, постояв в нерешительности с секунду, отвернулась и в сердцах, нервно швырнула лифчик в угол, к шкафу.
      — Как вы только могли посметь?! — зло проговорила она. — Вы же просто чокнутый, больной! Откуда вы взялись на мою голову!
      — Дверь была открыта, — ответил Николай. И в его голосе не было даже слабеньких ноток, намекавших на признание вины. — Вам давно пора отремонтировать дверь. И звонок заодно!
      — Наглец!
      — Как сказать.
      Николай подошел ближе, почти вплотную. Но он, несмотря на выпитое, несмотря на виденное, не испытал ни малейшего желания обладать этой не слишком-то симпатичной и нескладной женщиной, каких по улицам бродят сотнями. У него свое болело — его буквально зациклило на одном: Люба! Люба! Люба!
      — Ну и что теперь будем делать, как будем выходить из этого дурацкого положения, — проговорила вдруг Валентина Петровна, стискивая руками собственные плечи и не оборачиваясь, боясь смотреть ему в глаза.
      — Да уж не знаю, — согласился Николай, — положение и впрямь непростое. Я только одно скажу — это ваше дело, кого любить, где, как…
      Она резко развернулась, обожгла его злыми, сверкающими глазами. Но тут же вновь отвернулась.
      — …но теперь мне понятно, кто вам капал на меня, кто всякие параши разносил! Этот?! Мишка?!
      — Отвяжитесь, — простонала она. И добавила уже спокойней: — Я старше вас на десять лет — и того, и другого, и я не сужу вот так, с налету! Вы очень злые, жестокие, вы не способны понять души и мыслей женщины, вы чванитесь, дуетесь, пыжитесь друг перед другом, я уж не говорю про этих глупеньких девчонок… но вы сами мальчишки, глупыши, молокососы! Вы же не понимаете еще, что всегда и за всем стоит челове-ек! Живой человек! А вы дальше постели, дальше всего этого… — она неопределенно крутанула рукой, — и не можете сдвинуться, эх, вы-ы! А еще отдавай вам ее, Любу! Ну уж нет!