— Мам, ну мы пойдем? — бросила наконец спасательный круг гостю Оля. — Что-то проветриться захотелось.
      — Да что вы? Оленька, ну кто ж так делает? — заволновалась хозяйка. — Только пришли и бежать, нет, молодые люди, это у вас не выйдет! Мы так мило беседуем, правда, Боря?
      Черецкий кивнул головой и выдавил из себя соответствующую случаю улыбку.
      — Давайте поговорим о литературе. Что читаете, чем интересуетесь? — спросила Мария Васильевна, поглядывая на дочь — Ведь вы у нашей Оли постоянный клиент?!
      — Вы извините, — не к месту сказал Борька, — я, наверное, чересчур вашим гостепреиимством злоупотребляю пора и честь знать, — и искоса бросил взгляд на Олю.
      — Ну же, брат, Борас Григория, так запросто улизнуть тебе не удастся! — пресек его попытку Кузьмин.
      — Ну, ва-ап! — с обсдой в голосе вротянула Оля.
      Черецкий со всей ясностью вонял, что ничего у них не выйдет ж увольнение пропало, хозяину спешить некуда — сегодня воскресенье.
      — Слыхал — ты историей увлекаешься? — Владимир Андреевич окончательно перешел на «ты», и Борька с облегчением подумал, что начинает обретать какое-никакое доверие.
      — Поневоле приходится, что делать! — промямлил oн.
      А потом решился — была не была!
      И, не называя имен и фамилий, вкратце рассказал Кузьмину про Славку Хлебникова и его рассказы, еще короче дал понять о своем желании во что бы то ни стало подловить Славку на чем-нибудь — "ведь не может того быть, чтоб этот циник все в деталях знал, не ошибался, и вообще надо спесь с него малость посбить…".
      — Вот и пришлось на литературу соответствующую подналечь, — закончил он свой рассказ.
      — Ясненько, честолюбие заело?! — рассмеялся Кузьмин. Черецкий позеленел — он не ожидал, что его поймут так прямо, но все же соравился и ответил почти с вызoвом:
      — Может, и честолюбие, не знаю!
      — Горячий какой, — снова улыбнулся Владимир Андреевич и подумал, что Каленцев в своей характеристике был, наверное, прав.
      Натянутость между гостем и хозяином постепеннo пропадала.
      — Так что там у вас? Святослав? — Кузьмин покинул кресло, подошел к книжным волкам. В его руках оказалась большая книга в зеленом переплете. — Поглядим, что в энциклопедии иишут. Так, «самострел», «светомаскировка»… ага! Вот и Святослав: "…почти всю жизнь провел в походах, смотри Святослава походы 964-72 годов, смотри Договоры Руси с Византией, Доростол". Много про него. Щас мы разберемся, что к чему.
      Женщины приуныли. Теперь Оля смотрела на Черецкого с досадой и думала, как его вырвать из отцовских рук. Борька же напротив увлекся и не отрываясь следил за пальцем Владимира Андреевича, перебегавшим со строчки на строчку, словно не доверяя тому, что Кузьмин читал вслух.
      Мария Васильевна, немного посидев в комнате и убедившись, что внимания мужчин сейчас лучше не отвлекать, ушла на кухню, принялась что-то готовить к чаю. Оля откровенно скучала и ничего придумать не могла. На часах было половина шестого.
      — Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?!
      Каленцев от неожиданности чуть не обжегся горяченным чаем — он только что налил его в тонкий стакан, покаящийся в красивом ажурном подстаканнике, и готовился не спеша в одиночестве побаловаться любимым напитком.
      — Входите, — с плохо скрываемым раздражением сказал он.
      Юрий Алексеевич по молодости лет и своему неженатому положению жил в офицерском общежитии, но имел там отдельную комнатушку. Гости к нему заходили редко, а уж солдаты, подчиненные, и вовсе никогда не бывали в его холостяцком жилище. Тем удивительнее показался Каленцеву неожиданный приход Реброва.
      — Можно? — опять спросил тот.
      — Можно, можно, — уже мягче, ругая себя за несдержанность, пригласил Юрий Алексеевич. — Что у вас?
      — Товарищ старший лейтенант, мне срочно нужно в увольнение.
      — Прямо сейчас или как? — заулыбался Каленцев.
      — Я понимаю, что сегодня поздно, — так же серьезно, как и начал продолжил Ребров. — Завтра, послезавтра, в общем, я не могу ждать, когда подойдет моя очередь, позарез надо!
      — Да я б и сегодня отпустил вас, но существует порядок.
      — У меня больна мать, и не только это. Причины есть, поверьте хотя бы на этот раз. Вы же живой человек!
      Каленцев жестом пригласил за стол.
      — Как насчет чаю? Не желаете?
      Сергей помотал головой.
      — Ладно, сделаем! — заверил Каленцев. — Только чтоб больше писем и всяких жалоб не было, хорошо? А то коли уж вы не по уставу, так и я — Он погрозил Реброву кулаком, улыбнулся.
      — Договорились.
      Сергей поблагодарил командира, но все же решил уточнить:
      — Когда я могу рассчитывать?
      — А почему вы все-таки не сказали раньше, ну, хотя бы сегодня утром, может, кто-нибудь уступил бы вам свою очередь? — вопросом на вопрос ответил Юрий Алексеевич. Ребров только махнул рукой.
      — Хорошо, идите. Можете рассчитывать на ближайшие дни.
      "Надо обязательно помочь парню, — подумал Каленцев, когда Ребров вышел, — что у него за полоса невезения такая?!" Он просунул пальцы в выгнутую ручку подстаканника, приподнял стакан, поднес ко рту — чай был теплым, противным.
      Когда Черецкий с Олей вышли, между четой Кузьминых произошел следующий разговор.
      — Ну и как ты смотришь на все это? — спросила Мария Васильевна.
      — А никак, — ответил Владимир Андреевич.
      — С тобой невозможно разговаривать!
      — Машенька, ну зачем голову задуривать? Ну посуди сама?
      — Какой ты беспечный, ведь дочь твоя!
      — И что теперь — караул кричать? Он что, бандит, насильник?!
      — Вон у Ильиных сын училище заканчивает, на следующий год офицер — и с будущим, и вообще.
      — Ну, а Оля тут при чем?
      — Как при чем?! Нашла с кем связываться — солдатик несчастный, ну что он ей?! Ты бы его отправил куда подальше, а?
      — Не пугайся, что ты как несушка расквохталась? Ведь ничего еще нету. Ну припомни: в школе за Олей парнишка ухлестывал. Где он? А потом студент был один, Санька, что ли, рыжий такой. А он где? Нету их! А ты развела.
      — Ты радуйся, что она по панели не прохаживается да у интуристовских гостиниц не дежурит — щас это в моде, сама знаешь!
      — Ох, боюсь, что серьезно тут, — чует сердце материнское.
      — Ну ежели серьезно, мы и этого направим в русло, чего за Ильиным гоняться! И в училище поступит как миленький, сделаем из него человека. К тому же повзрослеют за это время маленько.
      — Гляди у меня, старый, — не договорив, прижалась к мужнину плечу Мария Васильевна. Но тут же осерчала: — А про этих проституток ты больше не болтай, и так по телевизору каждый день рекламируют, сучек валютных! Нашел с кем дочь родную сравнивать.
      За окном начинало темнеть — сумерки выкрасили деревья, дома, лица людей в серый цвет.
      В тишине, охватившей все вокруг, пронзительной трелью прозвенел звонок телефона. Мария Васильевна отреагировала первой.
      — Тебя.
      Кузьмин нехотя взял трубку из рук жены — от воскресных звонков ничего хорошего ожидать не приходилось, приложил к уху. Чем дольше он слушал, тем больше мрачнело его лицо, такое светлое и улыбчивое еще минуту назад. Наконец он бросил трубку на рычажки — телефонный столик закачался на своих тоненьких выгнутых ножках.
      Мария Васильевна с тревогой поглядела на мужа.
      — Ну, мать, с моими подопечными не соскучишься! негромко проговорил тот.
      Как ни старалась Оля скрыть обиду на Бориса, ей это плохо удавалось — два с лишним часа провести в разговорах с отцом, посреди книг и самое главное — совершенно забыв про нее. Это было непростительным преступлением.
      Черецкому невольно передавалось ее настроение: Борька всерьез чувствовал себя виноватым и готов был искупить вину любой ценой, а вот как начать разговор, он не знал, и это молчание лишь усугубляло и без того неловкое положение.
      Где-то вдалеке лаяла одинокая собака. Ветер доносил отголоски этого лая, перемешивая их со звуками, слышащимися из многолюдной части — там шла своя, хоть и воскресная, но все же армейская упорядоченная жизнь. Подходил к концу выходной день, заканчивалось увольнение.
      — Так и будем молчать? — наконец спросила^Оля с капризными нотками в голосе.
      — Погоди! — Черецкий вдруг оторопел.
      Он сделал попытку спрятаться за угол дома. Но тут же опамятовался, застыл на месте. Нервное напряжение передалось ей, Оля завертела головой, пытаясь разглядеть, кто же напугал спутника.
      Офицерский городок в этот час был пустынным. Лишь ветер, шуршал листвой, создавал иллюзию какого-то движения. Единственный, кого заметила Оля, был высокий худощавый солдат, торопливо вышагивающий от офицерского общежития по направлению к казармам.
      — Что с тобой? — спросила она Борьку.
      — Да ничего, знакомого увидал, — ответил тот.
      Солдат был метрах в двадцати и не замечал прогуливающейся парочки. Было видно по фигуре, и по походке, что он погружен в себя и чем-то взволнован.
      Оля не отпускала рукава гимнастерки, за которую она уцепилась минуту назад.
      "Что его сюда занесло? — с неприязнью подумал Черецкий. — Неужто видал, как мы выходили из дома? Сплошная невезуха!" Легкий холодок пробежал по спине — Борька внезапно ощутил вечернюю прохладу и зябко повел плечами. "Нет, не мог видеть", — решил он наконец, стряхивая с себя оцепенение. Но неприятный осадок на душе остался.
      — Счас бы куда-нибудь махнуть — развеять грусть-тоску! — с натянутой бодростью сказал он, чтобы разрядить обстановку.
      Оля сделала удивленные глаза.
      — В кафе или, еще лучше, на дискотеку. Повеселиться! — пояснил Черецкий и обнял ее за плечи, поцеловал в щеку.
      — Куда хватил! До ближайшей дискотеки километров шестьдесят.
      — Все равно хочется.
      — И мне, — Оля грустно вздохнула, но тут же ободрилась: — Ничего, в августе сдам экзамены в институт, перееду в Москву.
      — Зачем?! — заволновался Борька.
      — Что ж мне, за сто верст каждый день на занятия и обратно таскаться прикажешь?
      Борька промолчал, насупился.
      — Буду жить в общежитии, на лето — сюда, может, и на выходные удастся.
      — А как же я? — выдавил Черецкий.
      — А что ты? Во-первых, вас через два месяца — тю-тю! — Оля махнула рукой куда-то вдаль.
      — А во-вторых?
      — Во-вторых — будь мужчиной, не раскисай!
      — Что ж, так и разъедемся? — горько усмехнулся Борька.
      — Не ломай голову раньше времени, что-нибудь придумаем.
      Черецкого такой ответ не устраивал. Он взял девушку за руки, привлек к себе так, чта сознание опять затуманилось от чистого пряного духа, исходившего от ее волос. Прижался губами к ее губам. Она ответила на поцелуй.
      Тело ее стало податливым, уступчиво нежным.
      — Все намного серьезнее, чем тебе кажется, по крайней мере с моей стороны! — прошептал он прерывисто, осыпая поцелуями шею, прижимая ее к себе все сильнее, теряя самообладание.
      — Ого! — Оля рассмеялась ему прямо в лицо.
      — Ну выслушай, погоди же!
      — Извини, мне пора, — девушка осторожно, но настойчиво высвободилась. — Не стоит стариков на ненужные мысли наводить.
      — Мы ж только вышли, — Борька тяжело дышал.
      — Сорок минут ходим. Кстати, если б ты не был столь увлекающейся натурой — мы бы гуляли уже часа три.
      — Ну виноват, Оль. Я же тоже не мог просто так оборвать твоего отца и сбежать.
      — Рассказывай, видела я твои блестящие глаза!
      — Было, чего там, — Борька сделал попытку вновь обнять любимую.
      — Пусти! Не последний раз видимся, пусти!
      Он виновато заулыбался, опустил голову.
      — До встречи!
      Ольга помахала рукой перед Борькиным носом, повернулась и уже на ходу бросила:
      — Только ты не думай ничего лишнего. То, что я с тобой встречаюсь, обед этот и вообще все — еще не повод!
      — Как это? — удивился Борька.
      — Не обольщайся в мыслях, вот как!
      Игриво-дружелюбный тон, которым было произнесено, совсем не вяжущийся со смыслом слов, окончательно сбил Борьку с толку. Немного постояв, проводив глазами светлую тоненькую фигурку до подъезда, он совершенно растерянный побрел в часть.
      Ветер усиливался и шорох листвы становился резким, надоедливым. Где-то высоко в небе замаячила ущербная луна. По-прежнему выла одинокая собака. До вечерней поверки оставалось еще полтора часа, Новиков встретил Черецкого с усмешкой на губах.
      — Как отгулял? С голодухи не помер?
      Борька неопределенно махнул рукой. Намека не понял.
      На все формальности ушло не больше полминуты. Увольнительная записка была сдана, и надо было как-то убить время до отбоя. Черецкий загадал, что если встретит Славку одного, то тут же выложит все. Если же тот окажется в компании — беседу придется отложить: горький опыт подсказывал, что с глазу на глаз такие эксперименты более безопасны, чем при свидетелях.
      Чутье подсказало ему, где можно найти Хлебникова в такой час. Борька пошел в бытовку и оказался прав — Славка был там один. Он сидел на табурете и читал книгу. Отступать было поздно.
      Все ушли в клуб, там показывали новую кинокартину.
      Славка частенько променивал это удовольствие на другое чтение, времени было в обрез и из-за этого приходилось жертвовать фильмами.
      Второго такого случая в ближайшие дни Борьке могло и не представиться. Он принялся заводить себя изнутри, стараясь сохранить бойцовский настрой.
      — Чего ты пыжишься? — поднял голову Славка. — Хочешь сказать чего-то — говори.
      Черецкий побагровел, но сдержался. Даже сделал первый встречный шаг к примирению:
      — Если ты того разговора забыть не можешь, так напрасно…
      — А я-то думал — это ты на меня зол остался.
      — Было, — снова стерпел Борька, — было, да прошло. Тогда тебя все поддержали, а могло и иначе обернуться. Везучий ты во всем. Славка, сам об этом навряд ли догадываешься — какой везучий!
      — Есть немного, — Хлебникову начинал надоедать этот бестолковый разговор.
      — Думаешь, я на публику работал?
      — А хрен тебя знает!
      — Ладно, верно говоришь, чего там! Но не в этом дело.
      В чем дело, Борька не договорил — все не мог никак приступиться. Но желание разложить Славку, сбить спесь с него не пропадало.
      Какие-то невнятные опасения снова сбили Черецкого с прямого пути, понесли совсем в другую сторону — он начал с того, о чем не помышлял говорить кому бы то ни было.
      — Тебе приятель твой, Ребров, — спросил он, подозрительно прищурив глаза, — не говорил, что это он в офицерском городке делал?
      — А ты откуда знаешь?
      — Неважно, отвечай прямо. Или вы с ним заодно?
      — Сам там был?
      — Может, был, а может, не был.
      — Значит, был! — твердо сказал Славка.
      — Ну допустим! — признался Черецкий. — Была причина, а его что занесло в офицерскую общагу?
      Славка развел руками.
      — Там, кстати, Каленцев наш живет. Не доходит?
      — Пока нет.
      — Может, он про нас про всех ему докладывать ходит: мол, то да се?! Стучит себе настукивает за дополнительную пайку, а? А мы, лопухи, довольные — ах, Сереженька…
      — Придержи язык! — резко оборвал его Славка. — Может, ты сам стукарь?! А на Серегу поклеп наводишь, чтоб глаза отвести, а?!
      Черецкий не ожидал такого и искренне изумился, не успел даже обидеться, а Славка продолжил:
      — Не нравится? Чего же ты, проглотил свое помело поганое, парашник?! Давай мети!
      Борька промолчал, сглотнул накопившуюся во рту слюну.
      — Не нравится! Так и других не поливай, Боря. Думаешь, я не помню, как ты шороху давал трепачу, тому самому, что про тебя с Кузьминой сплетни разводил. Помню! Тогда ты весь прямо кипел от благородного гнева, а сам?!
      — Да я только спросил, — возмутился Борька и махнул рукой. — А вообще-то бывает, тянет за язык сила какая-то: и не хочешь иной раз ляпнуть чего-нибудь, а все равно ляпнешь, черт бы ее побрал!
      — Ага, вроде бы не вина твоя, а беда?!
      — Получается так.
      — Про силу никто не знает, а погань всякая из твоего хaвала вырывается! Ты это прочувствуй, Боря, тебе же легче станет.
      — Ну ты не перебарщивай, — остановил его Борька, — а то и по морде схлопочешь, мне рог сшибить, как плюнуть, понял?!
      — Ладно, — согласился Хлебников, нe фига мусолить — сами не без недостатков, — добавил он самокритично. — Ты из-за Сереги пришел?
      — Да нет, — оживился Черецкий, — хотел с тобой потолковать.
      Славка с тоской поглядел на отложенную книгу.
      — Я тут поднабрался немного, по истории, — продолжил Черецкий, — есть, как говорится, предмет для обсуждения.
      — Ну так выкладывай.
      — Сейчас. Не гони. Ты вот травишь свою… — Черецкий хотел сказать «тюлю», но сдержался и решил вести спор, что называется — корректно. — А все уши распахнули — рады верить.
      — И очень хорошо.
      — Ага, хорошо для тебя.
      — Это почему же? — удивился Славка.
      — А потому, что ты пуп земли — вот, думают все, какой умный, все-то он знает. А ты и рад лепить что ни попадя! — не сдержался Борька. — А лепишь-то — горбатого, лапшу на уши вешаешь!
      — Не понимаю.
      — Погоди, погоди! Щас я все по полочкам разложу. Начнем… с середины. У тебя воев Святославовых сожгли, и все, так?
      — Да, — Славка не понимал, куда клонит Черецкий.
      — А вот и нет! — Борька торжествовал. — Язычники на Руси как погребали мертвых? Раз ты такой начитанный, должен знать.
      — Сжигали, потом тризны, поминки с воинскими игрищами устраивали, — ответил Славка.
      — Так-с, с этим ясно! — засиял Черецкий. — Игрища, пиры!
      — Мне-то ясно, — осек его Славка, — а тебе вот, видно, не очень.
      — Ясней некуда — перепутал все, а выкрутиться слабо! — Черецкий успел перекинуть костяшку на мысленных счетах в свою сторону — "один — ноль".
      — Пускай. Ну, а как ты представляешь: после сражения воины — раненые, усталые — вынуждены были рыскать в поисках леса, рубить деревья, складывать огромные срубы ведь хоронить надо было сотни погибших товарищей, в полях их не бросали, да потом еще насыпать сверху курганы, так, что ли? На чужой территории, под носом у вражеской армии, бросив все военные планы, так? А потом пировать на виду у всех и игрищами себя тешить?
      Борька нахмурился, сказать было нечего — «костяшка» вернулась на свое место. Немного помолчав, он проговорил:
      — Согласен. Ну, а насчет судьбы? Что ты тогда говорил, припомни?! Мол, судьба властна над византийцами, а нашим все нипочем — мистика какая-то!
      — Может, и мистика, для тех, у кого уши к заднице пришиты. Вот слушай, в хрониках есть записи о славянах.
      И в них говорится, что для византийцев-ромеев судьба, фатум- по-гречески, было все: без воли рока ни туда ни сюда, все заранее предопределено! А славян они понять не могли, удивлялись — как это: существует народ, который ни в грош не ставит высшие силы и рассчитывает только на свои? Свобода воли, независимость в делах и решениях для русичей было чем-то естественным, как сама жизнь, и в этом их не мог разубедить никто. Свои победы и свои поражения они приписывали не воле рока, не провидению, как ромеи, а себе, своему умению, силе и даже справедливости. Вот о чем я говорил.
      — А как же языческие, славянские боги? Выходит, и в них не верили?!
      — С ними проще! Предки наши признавали влияние богов на природу — и дождь, и гром, и наводнения, и лесные пожары, все это было в руках богов, по их представлениям. Даже смерть человека, болезни, все так, но воля, способность поступать в сообразии со своими решениями, убеждениями — оставались свободными, независимыми ни от каких богов, полностью принадлежали людям. Вот и приходилось полагаться на себя.
      — Интересно. — Борька не знал, как парировать Славкины доводы.
      Он начал судорожно искать в памяти какой-нибудь неопровержимый аргумент и вдруг поймал себя на мысли, что не очень-то хочет распластывать Славку, гораздо интереснее было слушать его. Но против натуры не пойдешь. Борька не мог просто так сдаться.
      — Все, последний пункт, но это уж точно на засыпку. Здесь не отвертишься.
      — Попытаемся, — вставил Славка.
      — Вот Святослав у тебя — он что: простой воин или князь все-таки? В первой шеренге, в обычном доспехе, плечо о плечо рубится рядом с каким-то никому не известным Радомыслом, демократ! Ни в одном солидном труде я об этом что-то не читал.
      — А что ты вообще-то читал?
      — Многое, — соврал Черецкий, — хотя бы энциклопедию, там уж точно — одни факты. Да и сами кое-что понимаем: князь все же, феодал, эксплуататор, угнетатель трудового люда!
      — В энциклопедиях все очень сжато. Это первое. Феодал? Феодализм был в зародыше — так что насчет эксплуататора ты тоже в лужу сел. А вот с демократом в точку попал. Тот период так и называется "военная демократия". И сам князь-воин лишь первый среди дружинников. — Славка перевел дыхание. — Радомысла я выдумал, согласен. Им мог быть любой войн, десятник, здесь не вранье, художественный прием. Ты, вообще-то, "Повесть временных лет" читал, летопись?
      Борька покачал головой:
      — Даже не слышал.
      — А в боях Святослав с трехлетнего возраста бывал. Еще когда с древлянами бились, перед началом сечи, он, чуть не младенец, сидя на коне, бросил маленькое копьецо в сторону полков древлянских. А воевода, дядька его, говорит: "Князь уже почал, почнем, дружина, за князем!" Правда, копье-то еле-еле через конскую голову перелетело, у копыт упало, но сам факт, а?
      Несколько минут они просидели молча: Славка просто отдыхал после рассказов, Черецкий переваривал услышанное, припоминая вместе с тем строки из энциклопедии, к его счастью оказавшейся в доме у Кузьмина. Расхождений между услышанным и прочитанным он не находил. Не находил теперь, после этого разговора.
      Барьера, разделявшего его со Славкой Хлебниковым в течение двух месяцев, почти не существовало.
      — Вот, кстати, Боря, — Славка полез в карман брюк, нашел твою книжечку. Аккуратней надо быть.
      — Где? — остолбенел Черецкий.
      — Убирался утром, глядь, а она под кроватями валяется. Славка протянул записную книжечку Черецкому. Тот принял ее на ладонь, перевернул, не придерживая пальцами, и припечатал к колену.
      — Мог бы и не подбирать.
      — Что так?
      — Да ничего, — устало проговорил Черецкий.
      Он на глазах у Хлебникова разорвал книжечку на две половины, сложил их, но повторить не смог — обложка оказалась довольно-таки прочной. Тогда Борька выскочил из комнаты, быстро прошел по коридору и выбросил остатки своего «дневника» в четырехугольную зеленую урну, стоящую в туалете; Вернулся в комнату.
      — Ну ты даешь! — встретил его Хлебников.
      — Знаешь, Славик, твоим осажденным еще куда ни шло зарубки на копьях ставить, дни считать, а я и так обойдусь!
      Черецкий встал, заходил по комнате, глубоко засунув руки в карманы, ссутулившись. Остановился у окна и, стоя к Славке спиной, будто пытаясь высмотреть что-то в вечерней тьме, заговорил.
      — Знаешь, Слав, мы все чего-то ждем, ждем без конца. Все у нас должно случиться не сейчас, потом. Строим планы, предвкушаем, высчитываем, вон как я, например, а толку-то?! Считай не считай, а время идет и то, что было будущим, становится настоящим, а мечты, планы отдаляются, переносятся… И опять: сказка про белого бычка — все по новой: опять ждем, надеемся. Надоело!
      — Ну и что ты предложить хочешь? — почти шепотом спросил Славка.
      — Ничего не хочу! Может, это я для себя открыл то, что всем давно известно — так что ты уж прости, не смейся над дурачком!
      — Да я не смеюсь.
      Черецкий отвернулся от окна.
      — Получается: или одни фантазии или суета сплошная, мельтешение. Надо середину искать!
      — Кто бы спорил, Боря.
      — Тут и спорить ни с кем не надо. Каждый сам, в одиночку, должен решать.
      — Ты решил?
      — Решить — полдела, даже меньше, надо понять!
      Борька выдохся, но почувствовал облегчение и даже какую-то непонятную радость оттого, что сумел все-таки выговориться. Не нужны ему были ни Славкины ответы, ни советы. Да и убеждал он, по сути дела, не Славку, себя.
      — Ребров.
      — Я!
      Сергей скосил глаз, шепотом спросил у Хлебникова: — Где Леха-то?
      Тот пожал плечами.
      — Слепнев.
      — Я!
      — Сурков.
      Новиков вышел на шаг из шеренги.
      — Сурков не возвращался из увольнения.
      По строю прокатился приглушенный рокот. Кто бы мог подумать, что Леха Сурков, боящийся всего на свете, а пуще всего даже самых малых отклонений от распорядков, уставов и всего строго армейского образа жизни, тот Леха, который страдал от малейшей своей оплошности, может опоздать к вечерней поверке. Не только рота, взвод, но и сам Новиков, привыкший за время своего сержантства ко всему, были в растерянности. Подвел тот, от кого уж никак не ожидали неприятностей.
      Прапорщик закончил перекличку. Прозвучала команда «Отбой». Небольшими группками расходились по комнатам. И ни пересуды, ни догадки, ни просто сомнения не могли отбить у них сейчас охоту ко сну.
      5 Мишка Слепнев был не так прост, как это казалось со стороны. В нем видели малость дурашливого, открытого и недалекого парня. И он подыгрывал окружающим, будто поставил себе целью и прослыть таковым. Черецкий видел в нем «салагу», "зелень пузатую" и зачастую вслух об этом заявлял. Но он очень ошибался, и, если бы до конца почувствовал, с кем связывается, может, его бы потом холодным прошибло.
      Да только Мишка смотрел на жизнь проще. Роль ненавязчивого рубахи-парня была для него несложной и удобной, так он мог спокойненько вклиниться в любую компанию и чувствовать себя в ней своим. А в случае чего также и выбыть из нее, «отчалить» по-тихому.
      В силу своей осторожности, граничащей с подозрительностью, Мишка все присматривался, принюхивался, выжидал чего-то. Если бы его спросили: чего именно? — ответить не смог бы. Но и изменить тактику не хотел. Ребятам что? Они с ним неровня, что у них за спиной? А ничего — пустое место. А его жизнь колотила! Да так, что вместо воинской части мог бы сейчас Мишка куковать совсем в других местах, о каких им наверняка и задумываться не приходилось. Трое дружков прежних там и пребывали в зонах республики Коми.
      Воспоминания о прошлом холодили Слепнева. Выбора перед ним не было: два пути — или в омут с головой, или же все по новой. А для того чтобы все "по новой", приходилось приглядываться, держать себя в узде да забывать помаленьку старые замашки.
      Временами он впадал в прострацию, из которой редко кто мог вывести Мишку, часто было это время хлебниковских рассказов. Все слушали, слушал и он. Вернее, только казалось, что слушал. Оттого и смеялся не к месту, а там, где можно было бы, напротив, молчал, не слышал. Виделось ему свое.
      … Вечер. Полутемный сквер. Над головой на фонарном столбе тусклая лампочка. Промозглый ветер, забирающийся под торчащий воротник плаща и леденящий шею.
      Ветер раскачивал лампу, и окружающие лавочку деревья словно приседали в ее непостоянном свете.
 
      На лавочке, верхом на спинке и ногами на сиденье, несколько парней. Среди них и Мишка Слепнев, попросту Слепень. За лавочкой четыре пустые бутылки из-под вина, дешевой и крепкой бормотухи. Это она горячила кровь, не давала ветру согнать с лавки. Звенела гитара. Пели лихо, с надрывом:
      Расстаюсь я с тобой, как с любимой, Воля вольная, жизнь без забот, — Под конвоем меня на чужбину Поутру эшелон увезе-о-от!
      И верилось, что так оно и будет, что вечер этот последний. Жалость к себе и злая отчаянность захлестывали сердце. По щекам катила одинокая слеза. И непонятно было: от песни ли она, от ветра ли?
      Поющим — по восемнадцать-девятнадцать, всем, кроме Мишки, — он моложе: семнадцать лишь два с половиной месяца назад стукнуло. Но приводов в милицию у него было не меньше, чем у других. А как же, отставать не годится, уважать перестанут! Блатная грусть, блатное единство — весь мир против нас, а нам хоть бы хны! Катись все в преисподнюю, плевать хотели!
      Не придешь ты на перрон вокзальный — Не для нас придумали вокзал, Так прости иеред дорогой дальней, Той, что прокурор &ше указал!
      Двое из сидящих послезавтра должны были прийти на призывной пункт, с вещами. Повестки лежали в карманах. Хоть и о другой доле грезилось, другая романтика манила, а у этих на душе спокойней — все же армия, как бы друг перед другом не выкаблучивались, слаще лагеря.
      Остальным тоже недолго оставалось сидеть вот так.
      Кто куда разойдутся они: по кривой ли дороженьке в темноту, на свет ли? Никто не знал. Но уж весенний призыв, тот точно должен был очистить лавочку для следующего, если оно собьется в ватагу, поколения для очередной партии блатарей-романтиков, зашибал и бузотеров.
      Объединяли не только гитара и выпитое вино, и не лихость напускная, хмельная. Скука да стремление хоть какнибудь убить свободное после работы время приводили сюда и Слепня, и остальных.
      — Стопари машину, Сеня, рви струны!!! — оборвал песню Витек, лохматый, мосластый верзила, пользующийся непререкаемым авторитетом. — Душа иссохлась!
      Сеня отложил гитару в сторону, откупорил еще бутылку, передал Мишке, взялся за шестую, и палец его, заскорузлый от струн, вдавил пробку внутрь горлышка. Бутылки переходили из рук в руки, взлетали донышками вверх, пустели — без тостов, без пожеланий, без закуски.
      Редкие прохожие, хмуро и испуганно поглядывая в сторону лавочки, обходили ее стороной.
      Песня зазвучала разухабистей, с подвыванием срывающихся в крике голосов, залихватски и свирепо:
      Не пиши мне и не жди ответа.
      Верь, я обязательно вернусь.
      От зимы и мрака к лету, к свету Возвращусь, свободою упьюсь!
      Где-то разошлись их пути с одноклассниками, где Мишка не помнил — может, после школы, а может, и значительно раньше. Да и неважно это: тех не было здесь на лавочке. Кто-то в институт поступил. Что им — десять лет школы, пять института — по инерции! При родителях сейчас, телевизоры смотрят, маменькины сынки! Мишка презирал их еще со старших классов, когда учуял всю прелесть свободы и несдерживаемой силы в кругу таких же, как он. Понял, что с ними вместе он могуч, бесстрашен, ловок. Тех, кто после школы разбрелся по заводам, фабрикам, тоже не шибко уважал — серые лошадки, рабочая косточка!