Абсолютное программирование

С трудом преодолел позыв многолетнего рефлекса поскоблить подбородок максовым станком. Лишний раз, просто из любопытства, присел на унитаз – очень уж необычным оказалось ощущение. И только в конце, накрашенный и напудренный, натертый кремами и побрызганный дезодорантами, туалетными водами и лаками, надел кружевное белье. Не хотелось затягивать свои подпрыгивающие прелести в тесный бюстгальтер, но время поджимало.

Выйдя из ванной, я обнаружила дома полный порядок и уют – постель в комнате убрана, Макс стучит по клавишам компьютера, на кухне бубнит телевизор и пищит микроволновка. Как была, в трусиках и бюстгальтере, под аккомпанемент НТВ-шных новостей быстро проглотила приготовленный Максом завтрак и побежала одеваться.

– Максик, никуда вечером не отлучайся, как прилечу – сразу позвоню из гостиницы, – инструктировала я его, натягивая дорожный костюм. Узкая синяя юбка, чуть короче того, что ожидает увидеть мужчина. Снежно-белая блузка с отложным воротничком, открывающим чуть больше того, что обычно в дороге открывает женщина. Короткий синий же пиждачок. Цепочка с маленьким крестиком, подобранная по высоте так, чтобы крестик не висел, а лежал в ложбинке, слегка сжатый с двух сторон. Сережки с маленькими бриллиантиками. Золотые часики.

– Угу, – отвечал мне Макс, продолжая стучать по клавишам. Его, похоже, посетила какая-нибудь фэнтэзийная муза. Может, хогбен дубасил хоббита, а может, хоббит колошматил гоблина. Одеваясь возле шкафа, я видел из-за спины Макса, что он пользуется древним, как его сюжеты, текстовым процессором MultiEdit 6.0. Он бы страшно удивился, если бы я ему сейчас об этом сказал.

Я проверила содержимое собранного Максом дорожного кофра. Повезло с мужем, даже прокладки не забыл. Документы тоже все на месте – это он со мной кокетничал, когда будил. Пора.

Поцеловала Макса в лысеющую макушку, нарочно навалившись грудью ему на плечо. Вес, кстати, приличный, есть чем гордиться. Он что-то пробормотал и, протянув не глядя руку, наугад похлопал меня по попке. На этом душераздирающая сцена прощания завершилась, и я, подхватив нетяжелый кофр, покинула наше однокомнатное мытищинское жилье. Входную дверь заперла снаружи своим ключом – в таком состоянии муж не заметит, как из квартиры вынесут всю мебель.

«Ока» быстро катилась к институту. Я вела машину, не глядя по сторонам. Глядеть – себе дороже. Вокруг на дороге одни козлы. Стоит встретиться взглядом – не отвяжешься. Каждый импотент, сев за руль, чувствует себя терминатором. Кончателем, по-нашему. А они еще удивляются, почему мы, женщины, так плохо водим машины. Как же тут хорошо водить, если смотришь строго вперед, вправо-влево ни-ни.

От Мытищ до Королева – рукой подать. Через двадцать минут я уже въезжала через генеральские ворота на территорию института. Охранник, не глядя в протянутый через окно пропуск, коряво приставил руку к голове, пародируя Сигала из финала «Захвата-1». Я почти прочитала его мысли: «Ага, президентская б… приехала. Значит, шеф сегодня в командировку отбывает». Я улыбнулась в ответ. Славный парень.

В приемной царила предотъездная суета. Эллочка раздавала билеты, конвертики с представительскими и еще какие-то бумажки членам делегации. Одновременно она разговаривала по двум телефонам, принимала факс и распечатывала на чавкающем лазернике дополнительные экземпляры памятки отъезжающим. Отъезжающие, исключительно мужики, дисциплинированно толпились в очереди, подходили по одному, одинаково заглядывали Эллочке за пазуху, когда она наклонялась, тыкая в ведомость наманикюренным пальчиком, расписывались и отваливали, удовлетворенно ощупывая конверт и отпуская тупые остроты насчет пришедшего наконец-то коммунизма и желания почаще посещать приемную. Завидев меня, Эллочка, не прерывая ни одного из своих дел, закатила глазки, коротким «ф-ф» вздула челку, пожала плечиком, и без того прижимавшим трубку к уху, и незаметно для членов делегации указала пальчиком сначала на свой стол, а затем на дверь соболевского кабинета. «Дурдом!» – перевела я ее пантомиму. – «Возьми в моем столе свою долю и топай к шефу. У него там Катька.»

Моя доля оказалась куда толще, чем у членов. Загородив тазом ящик стола от их нескромных взглядов, я переложила конверт в сумочку и направилась в кабинет. Навстречу вылетел красный, как рак, референт Семен, мой юный тайный воздыхатель. Увидев меня, он еще больше покраснел, пробормотал «привет», рассыпал по полу какие-то листочки, собрал их дрожащими пальцами и позорно скрылся за дверью секретариата. А Соболев, похоже, находится в боевом настроении, – решила я.

Догадка подтвердилась, как только я преодолела внутреннюю дверь. Соболев возвышался за своим имперским столом и орал в телефонную трубку, нависая мощной фигурой над вжавшейся в совещательные кресла кучкой лысоголовых очкариков – квинтэссенцией институтского административного интеллекта. Завод срывал срок, банк задержал платеж, американцы выкатили претензию, на полигоне авария на топливных коммуникациях, тезисы выступления ни к черту не годятся, Семенчук до сих пор не вернулся из Красноярска. Продолжая орать, Соболев махнул рукой по направлению от меня к окну. Действительно, дурдом – жестами все объясняются.

У окна, в окружении бесчисленного количества разнокалиберных фаллосов, выточенных на токарном станке, вырезанных из пенопласта, склеенных из папье-маше, инкрустированных цветным оргстеклом и изготовленных с помощью еще черт знает каких, в том числе и самых секретных, технологий, стояла Катерина. При более тщательном рассмотрении фаллосы оказались макетами ракет, скопившимися здесь за полвека существования института. Катерина с интересом наблюдала, как внизу, на тесном пятачке институтского двора, пытается развернуться здоровенный мерседесовский автобус, вызванный для перевозки делегации в аэропорт. Услышав короткий перебой в соболевском вопле, Катька обернулась, улыбнулась и поманила меня к себе.

Мы приложились щечками, при этом моя грудь уперлась в ее, такую же роскошную. Через две блузки и два комплекта белья я почувствовала податливую плотность горячего женского тела, окунулась в ауру аромата ее духов. Сладкая тяжесть стекла куда-то в низ живота, захотелось сильно прижаться к этому мягкому теплому существу, и – о, чудо! – я неожиданно ощутила ответное движение в свою сторону.

Но это продолжалось доли секунды. Я так и не понял, кто из двух живущих во мне людей оказался виновником короткого порыва страсти к жене своего любовника. Сильно подозреваю, что все-таки женщина. По крайней мере, у мужчины напрочь отсутствовали все железы, которые в подобных случаях должны выбрасывать в кровь соответствующий набор гормонов. А без гормонов – какая же страсть.

Мы нехотя отстранились. В темных катькиных глазах я успела заметить быстро прячущуюся бесовскую искорку – наверное, отражение моей собственной. Соболев продолжал орать, даже не переводя дыхания. Я думаю, у него, для обеспечения эффективности управления трудовым коллективом, природа предусмотрела специальный орган, который во время крика вырабатывал кислород прямо внутри организма.

– И чего надрывается! – сказала Катька спокойным голосом. – Можно подумать, завод первый раз сроки срывает. Семенчуку он сам командировку до послезавтра подписывал. А на полигоне аварии – по две в неделю.

Катька в курсе всех институтских проблем. Мы раньше встречались с ней всего пару раз, на каких-то презентациях, но я знала про нее все, да и она про меня, похоже, тоже. Наверное, это дико, но я только что поняла, что испытываю к ней какие-то чувства, то ли родственные, то ли еще какие. В любом случае эти чувства оказались приятны. Их, мне кажется, не случилось бы, если бы они не были взаимными.

Вокруг автобуса собралась толпа добровольных помощников из числа членов делегации, ожидающих погрузки. Все беззвучно размахивали руками, открывали рты и тыкали пальцами в разных направлениях. Водитель, молоденький парнишка, ворочал рулем и так же беззвучно матерился. Наконец ему удалось впихнуть корму автобуса между двумя припаркованными лимузинами, благодаря чему машина оказалась направленной носом в сторону ворот. Члены еще немного помахали руками и полезли внутрь, занимать места возле окон на теневой стороне. Через дымчатые стекла виделось, как они долго выясняют между собой, с какой стороны ожидается солнце в движении, потом раскладывают на облюбованных сиденьях газетки и сумочки-визитки, потом лезут мимо таких же бедолаг к выходу – загружать чемоданы в багажный отсек.

– Все! – проорал в этот момент Соболев. Наступила закладывающая уши тишина. Заинструктированные лысоголовые панически бросились к двери в приемную. Один только главный бухгалтер, самый лысый и очкастый из всех, что-то лепеча, дергал непослушную молнию своей папки. «Это не срочно! Приеду – разберусь!» – стало ему ответом, и вложенная в эти слова руководящая энергия выдула его вслед остальным.

Я знала Соболева, как облупленного. Поэтому произошедшая с ним одновременно с хлопком двери перемена не оказалась для меня никакой неожиданностью. Только что наливавшийся багровой кровью босс сладко потянулся, вышел из-за стола, сделал пару слоновьих пируэтов посреди огромного кабинета и подлетел к нам. При приближении его обширной фигуры фаллосы в испуге задрожали в своих решетчатых стойках и плексигласовых ящиках.

– Ну что, девки, прокатимся в Лондон? – возопил он, облапив нас с Катериной и прижимая обеих к своему чреву. Его пятерни, припечатанные к нашим обтянутым юбками задницам, наверное, хорошо смотрелись снизу, через дымчатые стекла автобуса и витринные, от пола, окна кабинета.

– Милый, держи себя в руках, – сказала Катерина, имеющая больше прав и обязанностей, чем я. Эти слова вряд ли произвели бы благотворное действие, но она подкрепила их коротким тычком круглой коленкой в толстое соболевское бедро. «Ох!» – сказал президент и оторвался от нас на пристойное расстояние.

«Так вот оно что!» – обрадовался я. – «Значит, Катька тоже едет. Ну, тогда проще. Не придется валяться с этим кабаном в постели.»

Автобус внизу поплыл к воротам. Вслед за автобусом вырулила из ряда машин и встала напротив лестницы президентская «Вольво». Пора и нам.

Покидая приемную, Соболев, уже от двери, бросил Элке связку ключей:

– Элла, в комнату отдыха кого попало не води. Только проверенных.

Элка фыркнула, но ключи поймала.

…Лондон встретил лондонской погодой. Из Хитроу ехали на шикарном двухэтажном заказном экспрессе. Демократ Соболев любил время от времени побывать в народе. Народ, в большинстве впервые попавший за границу, пялился с высоты второго этажа на мокрые предместья и по очереди бегал знакомиться с автобусным туалетом. Несмотря на усилия кондиционера, в салоне висел стойкий аромат употребленных в полете напитков. Соболев сидел впереди, один на двух креслах, и через проход обсуждал с Алексеем Васильевичем, своим первым замом, тактику борьбы с американцами на предстоящих переговорах. Задача проста, как докторская колбаса – выколотить из партнеров как можно больше баксов на производство установочной серии нового носителя, первый летный экземпляр которого уже стоял в МИКе на Байконуре. Именно это, а вовсе не конференция, на которую ехали остальные члены, занимало сейчас президента.

Мы с Катей облюбовали пару кресел позади Соболева. Я чувствовала ее теплое бедро, плотно прижатое к моему. Кажется, мы говорили о том, как непривычны для нас, заядлых московских автомобилисток, левостороннее движение, отсутствие колдобин, простота правил, обилие дорожных указателей и удобство многоуровневых развязок. Прикрытая дамской сумочкой, на моей коленке покоилась тонкая катина ладонь – та самая, которой я час назад бешено отдалась в тесном самолетном туалете.

Между тем я потихоньку приходил в себя. Это оказалось не просто. Сначала шок, вызванный новизной ощущений женского тела, управляемого чужой мне женской личностью, затем бурный, опять же женский, роман. Обрушившаяся с утра на мою похмельную душу лавина чувств не давала возможности спокойно оценить ситуацию и заняться исполнением своей великой миссии. Честно говоря, я вспомнил о ней только в самолете, когда мы с Катькой, усталые и томные, возвращались из туалета к своим креслам в салоне бизнес-класса. Разрядка, вызванная оргазмом, как это ни странно, вернула меня на землю. Я по-прежнему не вмешивался в ход событий, предоставив своей милой хозяйке вытворять с нашим общим телом все, что ей заблагорассудится. Однако моя мысль теперь работала четко и целенаправленно, больше не отвлекаясь на продолжающийся обмен любовными знаками, которым все так же занимались девушки.

Сидя в мчащемся автобусе рядом с Катькой, я прислушивался к разговору Соболева с его замом и одновременно пытался понять, каким образом, по мнению Саваофа, обычная, хоть и хорошо устроенная, проститутка может изменить судьбу Вселенной. Определенные зацепки налицо. Во-первых, девушка состояла при ракетно-космическом боссе. Еще один, после Виталия, настоящий новый русский в моей жизни, деловой и агрессивный, сделавший себя сам. Сколотил капитал на нефти и бензине, затем скупил на корню хиреющий НИИ и в короткий срок в безнадежных российских условиях превратил его в такое же, как и он сам, агрессивное и процветающее предприятие. Не из тех, кто, заработав свои миллионы, сваливает до конца жизни греть пузо в Майами. Соболеву, видимо, интересен процесс, а не результат. Троцкист чертов. Специализация предприятия, которым владеет Соболев, не оставляет сомнения – Саваоф имеет в виду через него вытолкнуть человечество в космос. Только вот каким образом? Неужели же с помощью тех ракет, о которых Соболев будет базарить с американцами? Так это же обычные наши боевые «Тополя», слегка переделанные под вывод дешевых легких спутников на невысокие орбиты. Международный консорциум собирается с их помощью накрыть планету космическим Интернетом. И что же, это мероприятие поможет избежать конца света? И причем здесь я со всеми своими специфическими навыками? Я имею в виду навыки себя, как программиста, и своей хозяйки, как… Да черт с ней, пусть делает, что хочет. Неудобно, конечно, что я за ней подглядываю, но куда ж денешься. С другой стороны, все это даже интересно и, не стану кривить душой, чертовски приятно.

Судя по сегодняшней дате, с момента моего убийства прошло почти две недели. Факт, который стоит осмыслить. Почему Саваоф решил реплицировать меня в мозг этой девчонки именно сейчас, а не раньше или позже? Ну, положим, почему не позже, понятно – и так время поджимает. Упустишь момент – и вот он, конец света, здрасьте. А почему не раньше? Как мне кажется, мое загробное путешествие плюс саваофовский инструктаж вряд ли заняли в общей сложности больше двух суток. Во всяком случае, я ел за это время всего четыре раза. Почему бы сразу после того ужина с возлияниями не отправить меня на Землю? Или моя предыдущая реплика, царство ей небесное, настолько надралась, что Всевышний выдерживал ее две недели, чтобы спирт выветрился? Неисповедимы пути Господни. Может, дальше пойму, чего Он хотел добиться этой двухнедельной задержкой.

Автобус выгрузил делегацию в одном из предместий, в поселке учебного подразделения какой-то крупной компьютерной фирмы, арендованном организаторами на время проведения конференции, а нас троих еще добрый час вез в самый центр города, в отель. Соболев дремал в двух своих креслах. Девушки, пользуясь моментом, опять занялись ласками, только теперь удовлетворение получала Катька. Мне поневоле пришлось прервать свои мрачные размышления и принять участие в девичьих играх. Шофер, давно обангличанившийся выходец из Марокко, аккуратно вел громоздкую машину сквозь туманную морось древних улиц, и понятия не имел о происходящем в салоне.

Когда машина, наконец, подрулила к козырьку парадного входа отеля, все уже кончилось. Катька подтягивала чулки и поправляла юбку. Я подводила губы. Соболев, пыхтя, пробирался по проходу к шипящей двери. Снаружи с энтузиазмом исполнял роль квартирмейстера генеральный представитель нашей фирмы при консорциуме Ашот Сергеевич Саркисов. Послушные его руководящим телодвижениям, шитые золотом бои в круглых гостиничных тюбетейках перли ко входу неподъемный соболевский чемодан и наши с Катькой скудные девичьи пожитки.

– Ашотик, дорогой, здравствуй, как у нас дела? – вопрошал Соболев, сгружая себя с автобусных ступенек на розовую брусчатку.

– Все в порядке, Михаил Александрович, здравия желаю! Апартаменты готовы, ужин через полтора часа, в девятнадцать ноль-ноль по местному, в ресторане, стол заказан. Коллмэн с женой подъедут, он сейчас в офисе, утром прилетел. Устраивайтесь, а я их встречу. Здравствуйте, Екатерина Аркадьевна! Я потрясен, вы, как всегда, прекрасны, даже после такого утомительного путешествия! Позвольте, я подам вам руку! Чмок. Машенька, мое солнышко, привет, сколько лет, сколько зим! Наконец-то опять вместе работаем! Чмок. Спасибо, дорогой, ты свободен. Держи.

Последняя фраза относилась к марокканцу. Ашотик не потрудился произнести ее по-английски. Перекочевавшая в черную руку бумажка оказалась достаточно ясным сигналом к отправлению, и, коротко прошипев дверью, лоснящаяся под дождем сигара поплыла вниз по узкой улочке в сторону Темзы.

…Мой скромный, но приличный номер оказался всего лишь этажом выше апартаментов босса. Мальчишка, получив свои пенни, оставил меня одну. Думать ни о чем не хотелось. Стоя под душем, упершись руками в прозрачную круглую стенку и наблюдая стекающую по животу воду, я улыбалась и вспоминала, как дрожала в моих руках Катька. В голове пусто. Что дальше – плевать. Я давно так не влюблялась, как сегодня. И надо же, влюбилась в женщину. Следовало бы подумать, как отнесется к нашей связи Соболев, но не думалось. Не отпускала сладкая тягучая смесь ощущений греха, близости, тепла, влаги и неизвестности. Минуты бежали за минутами, а я все так же стояла и бездумно любовалась танцем бегущих по животу струек.

…Ричард Коллмэн, исполнительный директор консорциума с американской стороны, его пластмассовая американская жена и Ашот Сергеевич Саркисов ожидали нас за круглым столом на шесть персон в полумраке привилегированной выгородки недалеко от сцены. Свободных мест в ресторане почти не оставалось, небедный народ активно поглощал деликатесы и обсуждал свои деловые и неделовые проблемы. Концерт еще не начинался. Дежурная компания негров в снежных фраках лениво поливала зал бесконечным коктейлем из саксофонных вывертов, бамканья толстых контрабасных струн и рояльных диссонансов. Завидев нас через весь зал поверх фонтанных всплесков, Ашотик вскочил, побормотал что-то супругам Коллмэн, и в обход фонтана и жующего партера понесся перехватить нас у метрдотеля. Мы шли к столику вслед за непрерывно тараторящим Ашотом и чувствовали на себе взгляды зала. Зрелище действительно впечатляло. Гигантский Соболев, в смокинге и с соответствующе гигантской сигарой в углу рта, вел нас с Катькой под ручки, ее – слева, меня – справа. И без того миниатюрные, мы по контрасту с ним выглядели просто как русалки рядом с левиафаном. Но мужики все-таки смотрели на нас с Катькой, а не на Соболева. Их манил свет наших тел и наших бриллиантов. Им, лысым, невдомек, что на мне Катькино запасное колье. Зато все остальное мое. И мелькавший в вырезе платья на спине треугольничек в том месте, ниже которого можно смело рассуждать о ягодицах. И мелькавшее же в вырезе спереди золотое колечко, проколотое сквозь складку кожи над ямочкой пупка. И маленькая цветная тату на правом плече. И подпирающие мягкий лиф прелести. А Катька – так та просто шла голая. То, что называлось ее вечерним платьем, стоило кучу баксов и служило исключительно для оповещения всех окружающих о нежелании хозяйки носить трусики. Об отсутствии остальных деталей одежды оповещать не требовалось. Ко всему этому – наши чисто русские физиономии, которые цивилизованный мир за последние годы стал узнавать с первого взгляда, как бы ему это ни было противно. Ну просто хоть картину пиши: «Новый русский с женой и любовницей в английском ресторане».

Оставив зал приходить в себя и доглатывать застрявшую в глотках телятину, наша процессия подгребла к столику, озаренному немеркнущим светом американских зубов. Соболев, сильно переигрывая, долго строил из себя посконно-русского купца-мецената, лобызал и тискал беднягу Коллмэна, прикладывался к ручке и губкам его миссис, не садясь, хлопал первую рюмку «за моего дорогого друга Ричарда и его прелестнейшую супругу». Бросаемые при этом красноречивые взгляды и щедрые взмахи полной рюмкой не оставляли места для перевода, поэтому я пока помалкивала. Помятый друг Ричард, спавший прошлую ночь в самолете и весь день утрясавший последние проблемы перед конференцией, с ужасом начинал понимать, что его сейчас будут поить. Соболева он тоже знал достаточно хорошо и давно.

Пока Соболев ломал комедию, Ашотик представил нас с Катькой слегка ошалевшей и не знакомой с народными русскими обычаями миссис Энн Коллмэн, никак не решавшейся сообразить, с кем из двух сопровождавших громыхающего русского голых красоток ей следует целоваться, а с кем здороваться за ручку.

Наконец, все слегка улеглось. Лица африканской национальности на эстраде возобновили свои акустические эксперименты. В зале восстановился ровный гул голосов и жующих челюстей. Мы расселись по часовой стрелке по десятиминутным секторам в тщательно продуманном коварным Ашотиком порядке: блокированный в углу выгородки печальный Коллмэн, ни черта пока не соображающая Энн, хищница отряда кошачьих Катька, милейший Ашот Сергеевич, скромная переводчица я и, наконец, фонтанирующий российским обаянием Соболев.

Налетели официанты с холодными закусями «а-ля рюс». У Соболева возник естественный тост «за встречу». Жалкая попытка Ричарда отполовинить оказалась пресечена решительно и бескомпромиссно. Его лепет про завтрашнее открытие конференции, вступительное слово, совещание и свежие головы я, конечно, перевела, но только потому, что получаю за это деньги. Профессиональный долг, так сказать. Краем глаза я при этом наблюдала, как по ту сторону стола чокаются полными рюмками Катька и Энн. Катька пьет неторопливыми глотками, оттопырив наманикюренный мизинчик. Энн пытается не утратить улыбки и вежливо отхлебывает пятидесятифунтовой, по местным ценам, русской водки. Катька на ломаном английском поясняет, что так не полагается, приводя в пример себя. Энн, вздохнув, после трудных внутренних колебаний хряпает рюмку до дна и вслепую шарит по столу в поисках вилки. Катька подсовывает ей под нос предусмотрительно наколотый хрустящий огурчик. Покатилось.

Через полчаса, когда на эстраде появляется оркестр, и пухленький джентльмен начинает нести в микрофон всякую околесицу, перемежаемую взвываниями оркестра в тех местах, когда следует смеяться, за нашим столом наблюдается следующая сцена. Ричард, перегнувшись через свою тарелку, с открытым ртом ловит каждое слово из моего перевода. Я перевожу соболевские байки о рыбной ловле в окрестностях всех трех наших полигонов. «Кой черт спиннинг!» – возмущается Соболев. – «Пусть свой спиннинг в жопу засунет. Маш, так и переведи: в жопу!» Я поясняю Ричарду, что в России принято обсуждать рыбную ловлю исключительно с употреблением ненормативной лексики. Традиция. Соболев показывает мне волосатый необъятных размеров кулак и открытым текстом заявляет Ричарду по-английски, что «йор спиннинг из гуд онли фор анал факинг». Ричард смеется. «Ты с бредешком у нас походи! Вот это рыбалка!» – кипятится Соболев. – «Маш, как будет по-английски бредень?» Я не знаю. Приходится громоздить что-то про специальную рыболовецкую сеть на двух деревянных шестах, с которой двое мужчин идут в воде вдоль берега, а другие мужчины в это время посредством шума заставляют рыбу в нее заплывать. А потом все эти мужчины варят из пойманной рыбы уху и пьют водку. При упоминании водки Соболев оживляется и формулирует сложный тост, в процессе которого берет с Ричарда твердое обещание сразу после конференции отправиться на Байконур на летные испытания нового носителя, но это не главное, а главное – они поедут на рыбалку, и Соболев научит Ричарда ловить рыбу «брьедьньем». «Машка, ты тоже едешь, будешь посредством шума рыбу загонять,» – говорит Соболев и заставляет выпить меня вместе с ними на троих. На другой стороне стола Катька, подперев щечку кулачком, слушает романтический рассказ Энн о том, как та, будучи еще студенткой колледжа, познакомилась с Ричардом, свежеиспеченным доктором философии, во время трехдневной экскурсии по Йеллоустоунскому национальному парку. Рассказ иллюстрируется фотографиями, добытыми из сумочки Энн. Она их что, всегда с собой таскает, что ли? Обе – и Энн, и Катька, уже слегка тепленькие. Катька вряд ли понимает хотя бы четверть из того, что говорит Энн. Однако, завидев среди фотографий детские, она тыкает в них коготком, и Энн с готовностью переключается на рассказ о детях. Трезвый Ашот Сергеевич, пряча мудрую улыбку, аристократически поглощает содержимое тарелок, помалкивает, и слышит одновременно всех – и Соболева, и Энн, и толстячка на эстраде.

Еще через полтора часа я с по-прежнему трезвым Ашотом топчусь среди других таких же пар на танцполе возле эстрады под тягучие звуки оркестра. На эстраде в это время четверо почти нагих разноцветных девушек исполняют какой-то в высшей степени эротический танец. Ашот ведет прекрасно. Картина за нашим столом радикально изменилась. Соболев сидит рядышком с хохочущей Энн и, не обидно облапив ее, что-то бесконечно долго нашептывает ей на ушко. С другой стороны стола так же близко сидящие Катька и Ричард ведут между собой оживленный разговор на совершенно не понятной обоим смеси языков. Вся группа, кроме, естественно, Соболева, прилично пьяна.

К одиннадцати вечер завершается. В Москве уже два часа. Число трезвых участников вечеринки сократилось до двух – Соболев и Ашот. Соболев вдруг сообщает, что завтра трудный день и надо быть в форме. Ричард с трудом с ним соглашается. Ашот незаметно для всей компании расплачивается за ужин корпоративной пластиковой карточкой. Ресторанная публика еще гуляет, на эстраде какой-то местный давидкопперфильд извлекает голых девушек из парящего над сценой серебристого облачка. Завидев продвижение нашей компании в полумраке зала, он интересуется у публики, не желает ли та, чтобы леди, выходящие в данный момент из зала, предстали перед всеми в обнаженном виде. Публика одобрительно гудит. Фокусник просит навести на нас свет. Когда голубой луч выхватывает из темноты нас с Катькой, зал взрывается аплодисментами и смехом. Мы приветственно машем ручками во все стороны и посылаем воздушные поцелуи. Уже в дверях мы слышим, как артист смущенно поясняет, что он так и не успел приступить к исполнению фокуса.

Ашот грузит Ричарда и Энн в настоящее лондонское такси – черную громадину с английским дворецким за рулем, и, немного подумав, садится вместе с ними – убедиться, что исполнительный директор будет доставлен по месту жительства, и завтрашняя конференция не осиротеет. Соболев долго прощается с Энн и трясет руку Ричарду. Такси отбывает. Соболев несет нас с Катькой в свой номер. Занавес. Конец первого акта. Вернее, начало…

…Утром я проснулся одновременно со своей носительницей. Хилый лондонский рассвет с трудом пробивался сквозь тяжелые портьеры. Наше общее тело лежало поперек широченной кровати отведенного ему номера. Вспомнилось, что вечер имел довольно длительное продолжение в номере Соболева, где распаленный наличием сразу двух «девушек б/к» президент организовал развеселую оргию. Энергии этого человека можно только завидовать. Ее хватило даже на то, чтобы в итоге, когда я от усталости больше не могла пошевелить ни языком, ни пальцем, вполне пристойно напялить на меня почему-то катькино платье, дотащить до моего номера, снова раздеть и уложить в постель. Катька, помнится, на это никак не реагировала – она храпела, бесстыдно раскинув руки-ноги, на гигантской, даже по меркам пятизвездочного отеля, кровати президентского номера.

В дверь тактично стучали. За те усилия, которые потребовались мне для совершения подъема, похода к двери и ее открытия, можно было бы вполне надеяться на дополнительные премиальные от фирмы. За дверью оказался английский юноша в гостиничной униформе и с тележкой, уставленной затейливо сервированным завтраком. Он, похоже, всякого навидался за время службы в этом постоялом дворе. Не уронив ни капли английского достоинства, он проследовал к столу, разгрузил свою телегу и с поклоном отбыл, даже не намекнув на чаевые. Только закрыв за ним дверь и доползши до ванной, мы обнаружили, что единственной нашей одеждой по-прежнему преданно служит маленький золотой крестик. Увидев в зеркале сверкающее голое тело, мужчина похолодел от ужаса. Женщина отреагировала спокойнее, показала то ли себе, то ли кому-то воображаемому «фак», и полезла в душ.

При голом завтраке, среди кофейников, молочников, булочек и тарелок с пориджем, обнаружилась записка на украшенной вензелями и водяными знаками гостиничной бумаге: «Машенька, к десяти будь внизу в холле. Соболев». Ниже розовыми шариковыми чернилами нарисовано сердечко и приписано небрежным катькиным почерком: «Обожаю тебя!». Вспомнилось, что ночное приключение в основном состояло в том, что супружеская чета согласованными действиями доводила до исступления скромную переводчицу, выпускницу МГИМО, и только время от времени они отвлекались друг на друга. Живущий во мне мужчина содрогнулся. Живущая во мне женщина улыбнулась и налила третью чашечку кофе.

Когда Большой Вениамин оглашал дребезжанием мокрые окрестности, наша компания уже катилась в арендованном на время конференции лимузине в утреннем деловом потоке. Смущенно молчали. Я и Соболев сидели сзади, я смотрела в окно, Соболев копался в своей электронной записной книжке. Катька намеревалась заняться шопингом, поэтому расположилась впереди, непривычно слева от водителя, и сосредоточено листала какую-то книжонку, наверное, с перечнем магазинов.

Конференция как конференция. Первый день – пленарное заседание, дальше три дня по секциям, круглый стол, прощальный ужин – и бай-бай. Сидя позади Соболева в президиуме, я изредка шептала ему в волосатое ухо особенности перевода звучащих с трибуны докладов. Основную часть примитивного технократического диалекта Соболев понимал сам. Вступительное слово мужественно сделал похмельный, о чем конференция не догадывалась, Коллмэн. Когда под аплодисменты зала он тяжко усаживался рядом с нами, я помахала пальчиками сидящей в первом ряду Энн и получила в ответ лучезарную улыбку.