-- Поучительная история... И удивительно напоминает ту, что я хотела рассказать вам в свою очередь... Видимо, все несчастные страсти похожи друг на друга... -- Она усмехнулась. -- Только мои действующие лица старше, опытнее, и чувства их глубже.
      -- Однако план вашей поэмы, кажется, иначе располагал героев, чем в моей исповеди, -- возразил я.
      -- Да. Но то совсем другая повесть. Меня, после вашего рассказа, увлекает иной сюжет. -- Она взглянула на меня задумчиво и слегка улыбнулась. -- Итак, пусть не она, а он, не особенно усердствуя, вскружил ей голову. Пока он хладнокровно обдумывал замыслы ее обольщения, ее душа разгоралась. Нечаянно ему открылось истинное положение вещей. Он был изумлен и не мог поверить ее любви. -- Она говорила, как будто затрудняясь, делая короткие паузы после каждой фразы, и я не мог понять, что это: следствие внутреннего волнения или тем самым она дает себе мгновение на обдумывание точных слов для следующего периода. -
      Наконец, недоверие его растаяло. Голова его тоже закружилась, и наша героиня упала к нему в объятия. Все уловки были отброшены. Она любила его страстно, преданно, как душу, и, несмотря на свою немалую опытность, пылала как бы первой любовью. Она расцвела, как в шестнадцать лет. И вдруг стороной она узнает, что ее рыцарь не верен ей. Она требует объяснений. Он признается, что встретил ту, которая в юношеские годы подарила ему первое счастье. Она пылает гневом и гонит его. Или нет, пусть не гонит. Пусть она обнимает его колени, рыдает, осыпает мольбами. Пусть ей будет даровано еще малое время, чтобы обмануться в последний раз. И вот, наконец, он покидает ее, чтобы обвенчаться с той своей уездной поселянкой. В отчаянии она выпивает яд. А он... -- Она усмехнулась. -- Он женится и мирно живет в своем поместье. Что? Какова поэмка?.. Представьте, однако, -- с каким-то упрямым одушевлением продолжала она, -- что главные действующие лица ныне живы, здоровы, молоды, что они не прожили пока ни одного эпизода моей поэмки и что им расскажут этот сюжет. Здесь, в беседке, расскажут. Станут ли они осмотрительнее? Примут ли меры? -- И она испытующе стала смотреть на меня.
      -- Даже если подобное рассказанному вами могло произойти, -- отвечал я, -- я бы предпочел, чтобы дело не доходило до смертельной развязки... Да и вряд ли возможно, чтобы в груди вашего рыцаря снова разгорелся огонь первоначальной, еще детской любви.
      -- А что бы вы сделали на его месте?
      Ваша героиня, верно, замужем?
      Замужем. Ее муж, хотя и старее ее на двадцать лет, но до кончины ему далеко, да и совестно желать ему кончины. Он, право, un brave homme *.
      * Славный малый (фр.).
      -- Хорошо. Пусть замужем. Тогда... -- Я постарался мечтательно улыбнуться. -- Тогда я -- если бы, разумеется, верил в ее любовь -- украл бы ее у этого un brave homme.
      -- Украл? -- Княгиня засмеялась.
      -- А почему нет? Я молод, жизнь во мне крепка. Доходы мои с имения меньше годового жалованья министра или сенатора, но если вести жизнь умеренную, тихую и нравственную, на них вполне можно просуществовать в любой части света. За исключением, конечно, Петербурга, где в неделю останешься нищим. Но ведь не в Петербург везти избранницу сердца!..
      -- А дальше? Ведь вы молоды, вам нужно общество, вы хотите прославиться...
      -- Я?! Помилуйте! Если бы мне была дарована та именно подруга, которой я в самом деле мог бы вверить свою душу, -- что мне до всей этой мишуры? -Я говорил намеренно так, чтобы речь моя могла быть понята и как косвенное признание и в то же время -- как насмешка над собственной моей мечтательностью.
      -- Забавно! -- она усмехнулась. -- И вы не станете горько сожалеть о загубленной молодости, об увлечении, лишившем вас всех удовольствий? Ведь с вашей избранницей вам можно будет появляться лишь в узком кругу близких лиц, которые согласятся принимать это несчастное существо! А ваши родители, братья, сестры? Неужели они смирятся с тем, что вместо ожидаемой блестящей партии вы выбрали женщину, отныне и вовеки презираемую светом? Не лишат ли они вас доли при разделе имения? Ведь вы не делили еще имения? -- Она говорила как-то уж слишком серьезно. -- А законы? Разве вас не будут преследовать? Вряд ли супруг моей героини согласится с такой пропажей? Вас станут разыскивать и, разумеется, обнаружат! Нет! Cela n'est que du roman *, как у Констана.
      -- Жизнь похожа на роман. В конце концов, сколь ни дорого отечество, если его законы осуждают предмет моей любви, всегда отыщется уголок земли, где оскорбленное сердце утешится. И, как говорила другая героиня, не ваша: dahin, dahin! ** -- Я не менял своего иронически-элегического тона.
      * Все это слишком похоже на роман (фр.).
      ** Туда, туда! (нем.).
      -- Да! -- отвечала она в лад мне. -- Dahin! dahin! В Сабинские горы. Разводить огород и ставить пугала, чтобы птицы не поклевали урожай! Заманчивое предложение для влюбленного сердца...
      С минуту мы молчали. -- Долгим, задумчивым, печальным взором посмотрела она мне в глаза. Мой взгляд тоже сделался печален и задумчив, однако я был спокоен. Я чувствовал уже точно, что она не любит меня, и понимал, что наше свидание в беседке останется в моей памяти единственным свидетельством моей любви к ней. Мне было грустно.
      Раскаты грома отдалялись от беседки, но дождь еще лил. В воздухе распространялась сырость. Мне становилось холодно. Нечаянно наши лица сблизились, ее мягкие прекрасные руки обвились вокруг моей шеи, и поцелуй этот, медленный, томный и вместе какой-то стыдливый, был столь долог и напоен таким сладострастным пламенем, что душа моя помутилась. Когда я очнулся, княгиня стояла возле выхода из беседки, опершись рукою на один из столбиков, поддерживающих крышу, и смотрела на плющ невидящим и немигающим взором. Я вскочил со скамьи, но она рукой остановила меня.
      -- Довольно! -- сказал она решительно и гневно. -- Я не отца простого дочь простая. Вы забываетесь, сударь! -- Каждое слово окатывало меня холодом. -- К несчастью, не дочь простая... Нет! Довольно! Оставьте! -Холодно и зло говорила она. -- Да, я порочная женщина. Да, вы прекрасно знаете это, но я не позволю вам... -- И вдруг она судорожно закрыла глаза рукой и, опустившись на скамью, зарыдала.
      -- Боже мой! -- Все перевернулось во мне. Я бросился к ее ногам. -Боже мой! -- вскричал я, сжимая ее ладони в своих и покрывая поцелуями; она не отнимала своих рук, и слезы катились по ее щекам. -- Боже мой! Да если бы я был не я, если бы вы были свободны, если бы князь был вашим отцом, я немедленно, сейчас же, здесь же просил бы вашей руки. -- Я дрожал всем телом. Мягко освободила она правую руку и ласково провела ею по моей голове.
      -- Нет, -- вымолвила она, -- я порочная женщина! Я знаю это. -- И слезы покатились новым дождем. Никогда в жизни я не видел более прекрасных глаз. Глубокие и страдающие, они были неизъяснимо прекрасны. Я был готов в ту минуту на все, что она скажет. -- И вы не стали бы просить моей руки... -Она прикрыла глаза, затем сказала с жаром: -- Да, я люблю вас так, как не любила никогда ваша поселяночка! Но вы, вы не любите меня! Вы сами сказали, что вам довольно наслаждаться грибным дождем в летний полдень, лишь бы это наслаждение не усиливало вашего одиночества! Ну и наслаждайтесь! Как вы сказали? Двойственно? Только не со мной! Оставьте меня! Встаньте, придите в себя! У вас еще все впереди, и не надо обманываться. Вы меня никогда не любили! -- Она резко отодвинулась в глубь скамьи и скрестила руки на груди. Я едва не опрокинулся от ее быстрого движения.
      -- Я?! Не любил вас?! В тот миг, как я увидел вас, я понял,что сердце мое разбито! Я наслаждаюсь вашим голосом, взорами, движениями! Только приличия света вынуждали меня молчать до сей поры!.. -- Я нес весь этот любовный вздор, и веря и не веря себе. Голова моя кружилась.
      -- Вы... вы в самом деле любите меня? -- с тоской спросила она. Каждое слово давалось ей с видимым трудом. -- Ежели... вы не обманываетесь, обещайте... помнить меня. Всегда... Обещайте... Когда я буду молить вас о помощи, вы протянете мне руку? вы не отвернетесь? не презрите меня?.. -- Я буквально осязал, как ее печаль волнами переливается в меня. Жгущая душу жалость к ней завладевала мною. -- Обещайте ж мне быть моим ангелом-хранителем... Я прошу вас... -- И дальше она стала называть меня теми исполненными неги и пламени словами, которые незачем предавать бумаге, ибо смысл их, всем известный, сохраняется только в подобные минуты.
      -- Да! -- клялся я в безумии! -- Да! Я! Я буду вашим хранителем! Я буду целовать ваши следы! Я хочу поминутно видеть вас, слышать вас... -- В такие мгновения и обычно-то не вполне отдаешь себе отчет в своих заверениях, а на меня нашло просто какое-то помрачение: ни перед кем я не изливал столь словоохотливо свою пылкость, никогда до такой степени не терял себя.
      Видимо, долго еще я обнимал ее колени и целовал руки, ибо, когда очнулся, дождь уже прекратился, и лесная тишина нарушалась только падением с мокрых ветвей отдельных крупных капель, глухо шлепавших по нижним листьям.
      -- Украдите меня, -- вдруг сказала она, сузив глаза и без тени иронии. -- Я вас прошу. -- Я по-прежнему обнимал ее колени и молча, вопросительно и преданно смотрел на нее. -- Украдите меня! -- продолжала она. -- Что вам стоит? -- Но в тоне ее я почувствовал скрытый яд. -- Вы человек состоятельный. Доход ваш с имений меньше, конечно, чем у князя жалованье", но он, вы сами говорили, таков, что позволит вам вести безбедную жизнь в любой части света. -- Она посмотрела на меня вдруг долгим и каким-то особенным глубоким взором. -- Вы ведь смелый человек, ***? Вы прокрадетесь под утро в дом князя и унесете меня через окно? -- Она усмехнулась. Я молчал. -- Хорошо, вы меня не станете красть в прямом смысле слова, как вещь. Я сама выйду в условленное время и вспрыгну к вам в коляску? -- В голосе ее уже не слышалось насмешки. -- Скажите что-нибудь в ответ! Сядьте, сядьте на скамью рядом со мной! Вот так. Ну? Что вы молчите? -- В глазах ее был нешуточный блеск.
      -- Хорошо... Прекрасная мысль... -- отвечал я помедлив. -- Но куда ж бежать?.. Хотя... Впрочем... Но для того необходимы некоторые приуготовления...
      Она быстро перебила меня:
      -- Сколько времени потребуется, чтобы совершить ваши приуготовления? -Во мне нарастал некий щемящий страх: тон ее был решителен и серьезен, и я вдруг подумал, не сошла ли она с ума. -- Не молчите только! Ответьте!
      Я пытался быть рассудительным :
      -- Если за границу, необходимы тщательные сборы и...
      -- За границу, -- прервала она, -- не нужно никаких сборов. Нужны только деньги. Скоро князь отправится в Або. Оттуда рукой подать до Швеции. Из Швеции мы уедем в Италию.
      Почему в Италию?
      Потому что в Париже слишком много русских.
      Д-да... Италия... Отечество Петрарки и Тасса...
      И Данта. Вы согласны?! Вы готовы?!
      Я находился в крайнем недоумении; сердце стучало; мысли разбегались. Если считать, что она не шутит, условие ее было непосильным: я имел в своем распоряжении наличными около пятисот рублей, и, узнай маменька, что я снова пустился в школьничанье, не знаю, что бы было. Сосредоточившись, медленно и пресерьезно я ответил:
      -- Надо обдумать... Идея отличная... Италия, говорите вы...
      Она посмотрела на меня с подозрительным беспокойством. Лицо ее выразило размышление.
      -- А если?.. -- Она взглянула вопросительно и в некотором смущении. -У меня есть деньги! При умеренной жизни, к которой мы оба стремимся, на них, по моим расчетам, можно прожить безбедно несколько лет... Лет пять. Поверьте, я готова на все! И если я сдаюсь вам, то совсем не имеет значения, чьи деньги мы станем тратить. -- Я был одарен при этих словах таким нежным и трогательным взором и таким ласковым пожатием руки, что не сумел тотчас ответить, а она, взяв мою руку в свои ладони, сжала ее мягко и крепко. -- Не сердитесь, что я говорю вам так. Мы найдем способы к жизни. Вы вступите в королевскую гвардию... Ведь в Италии, надеюсь, уже нет ни республики, ни революции?.. А когда иссякнут мои средства, вы сможете вполне искупить свой долг. Поймите меня! Я устала. Я не хочу более быть вечной притчей во языцех. Я знаю, какие взгляды бросают мне в спину, я знаю, что петербургские и московские матушки прячут от меня своих дочерей и что только положение князя доставляет мне доступ в свет. Но мне душно в нем! Душа моя иссушена ежедневным, ежечасным напоминанием о моем положении!
      Как я желал ее в это мгновение, с ее пылающей, впервые явившейся мне в истинном виде красой! Никого никогда я не любил так, не желал! Я готов был разрыдаться. Будь у меня под рукой своя карета, я бросил бы в нее княгиню, крикнул бы: пошел! -- и был таков! Но, на счастье или на беду, от появления мгновенных мечтаний до их исполнения должно пройти время, и я знал, что карету предстоит нанять, что верных помощников требуется подкупить, я знал, что до поездки князя в Або еще целая вечность -- не менее недели, -- и очень хорошо знал, что словам княгини нельзя доверяться. А она все более разгоралась:
      -- Каждый почитает своим естественным правом претендовать на роман со мной, у каждого в глазах желанье моей красоты -- и не более. Вы первый, в ком я угадала родную душу, кто увидел во мне... -- Глаза ее снова затуманились, она вздрогнула и прикрыла их. Медленно покачала она головой. Потом взглянула на меня твердо и насмешливо: -- Вы со своей поселяночкой так ли молчали, как дело пошло к развязке? Кстати, в Италии тоже растут цветы, их тоже продают юные девы, и у них тоже можно покупать букеты. Как вы ее спросили? "Что тебе надобно?" А знаете, как будет по-итальянски что тебе надобно? -- Che vuoi будет по-итальянски что тебе надобно! Но вам нет нужды это запоминать! Я вас не отпущу от себя ни на шаг! Вы будете моим и более ничьим никогда! Я сама отравлю любую, кто посмотрит на вас! -- Она была как в бреду. -- Я вас украду, я сделаю вас своим пажом, повелителем, единовладетельным самодержцем! Да! И так будет! Так я хочу, хочу, хочу! -Ногти ее впились в мою ладонь с такою силой, что я едва не вскрикнул от боли, а она засмеялась, и счастливейшая улыбка осветила ее лицо.
      И сладко мне и страшно становилось. Румянец пылал в ее щеках, глаза блистали, руки были сухи и горячи. Я чувствовал, как ее полугорячечный жар заливает мне душу, и голова шла кругом. Видимо, я переменился в лице, потому что она вдруг захохотала.
      -- Разве вы не о том мечтали? Ха-ха-ха!
      -- Я не верю, не могу верить... в то, что это не розыгрыш. Если это шутка -- скажите мне, умоляю вас! Если вы говорите серьезно... -- Я терял слова. -- То тоже скажите... Что вы молчите?.. Ответьте мне!..
      Вдруг она подняла палец к губам:
      -- Тс-с! -- и плавно выскользнула из беседки.
      -- Ах! -- раздалось тотчас.
      Я бросился вслед за нею и увидел: по тропе идет, огибая лужи, Л., адъютант князя и неизменный наперсник княгини. Разумеется, он немедленно окликнул ее с радостным изумлением; затем заметил меня и сухо раскланялся. Я отвечал тем же. Тоска и злоба меня охватили. А княгиня, как ни в чем не бывало, защебетала:
      -- Вы очень вовремя появились, любезнейший Л.! Право, просто прекрасно, что вы выбрали для своей прогулки именно этот путь! Мы уже час ломаем головы, как выбраться из ловушки, в которой оказались по милости дождя. Я никак не решусь ступить на такую мокрую землю и все жду, когда просохнут дорожки, и уже утомила ***, -- она лукаво посмотрела на меня, -- своей болтовней. Какова гроза? -- не давая нам сказать ни слова, продолжала она. -- Я не помню ничего подобного в своей жизни! Я вся дрожу от сырости и чувствую, что уже больна. Вы должны немедленно доставить меня домой! Но я не могу итти по такой грязи! Что же делать? Что вы молчите оба? Неужели вы не в состоянии ничего предпринять? -- Л. хотел было что-то сказать, но она перебила его. -- Хорошо! Коли вы не можете ничего придумать, придется мне исправлять вашу недогадливость, хотя, право, она непростительна. Вот что вы сделаете. Вы составите из своих рук кресло. Вот так, -- и она, обернувшись ко мне, быстро скрестила свои руки с моими, показав, как должно выглядеть кресло; Л. побледнел, а она быстро продолжала. -- В этом кресле поместится ваша несчастная больная, и вы донесете ее до сухих дорожек. -- Она перевела глаза с Л. на меня, затем снова посмотрела на него и залилась смехом.
      -- Прекрасная мысль, -- постарался улыбнуться я.
      -- Отличная идея, -- ответил Л., бросив проницательный взгляд на мои
      колени, носившие следы мокрого пола беседки.
      Мы скрестили руки; княгиня вспорхнула в это импровизированное кресло, обняла нас за плечи, и мы пошли в ногу, чтобы не уронить свою драгоценную ношу. Дорогой шел незначащий, прерывистый разговор. На одном из поворотов тропинки она украдкой шепнула мне: "Завтра в семь утра здесь же". Сердце мое забилось вдвое сильнее.
      Доставив княгиню до аллеи, которая вела к даче князя, мы опустили ее на землю.
      -- Прощайте, -- сказала она мне. -- Л. проводит меня далее. Сегодня я уже не выйду, вы меня так промочили под дождем, что ранее завтрашнего утра мне не прийти в себя. -- И она протянула руку для поцелуя.
      Они удалились, а я последовал к переправе, отыскал лодочника, дал ему рубль, и он, счастливый моей щедростью, в мгновение ока перевез меня на другую сторону Невы. Я не стал звать извозчика: на душе было смутно, и мне требовалось хотя бы отчасти рассеяться прогулкой. До дому я добрел уже затемно и перед сном велел Никите разбудить меня в пять часов.
      Долго не мог я сомкнуть глаз. Я не был доволен собой. Я не имел права доверяться княгине, и мне начинало казаться, будто кто-то рассказывал, что она уже собиралась однажды бежать с кем-то куда-то или даже бежала в самом деле. Словом, я был раздосадован, утомлен, встревожен, и сон мой не был спокоен.
      Подлец Никита разбудил меня четверть седьмого. Я едва не убил его. В две минуты одевшись, я вылетел из дома и бросился искать извозчика. Но извозчики как сквозь землю провалились. Улицы, ведущие к островам, были безлюдны, я полубегом-полушагом домчался до вчерашней переправы. Перевозчик был тот же, рубль оказал то же действие, но я никак не мог найти беседку! Это был новый ужас. Я взглянул на часы. Пять минут восьмого! Я бросился бегом сквозь кустарник, ломая ветки, спотыкаясь, скрежеща зубами. В четверть восьмого я все еще плутал, и только когда на моих часах минутная стрелка почти опустилась, я выбрался на знакомую тропу. Это был тот самый роковой поворот, на котором она назначила мне свидание. Я растерялся. Если она уже приходила и, не дождавшись меня, ушла, мне надо мчаться в одну сторону с надеждой ее догнать; если она еще ждет, надо лететь в другую, к беседке. Я выбрал первое и скоро вбежал в аллею, где мы расстались вчера. Я остановился, вглядываясь в ту сторону, откуда она могла прийти или куда уйти. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, вряд ли он принял меня за здорового человека. Ворот расстегнут, пот льется градом, глаза впиваются вдаль.
      Вдали и в самом деле виднелись две фигуры. Но даже если одна из них -она, приближаться было нельзя, ибо я не мог предположить, кто. рядом с нею. К тому же, я знал, что князь любит совершать утренние моционы, а встречать сейчас князя не входило в мои замыслы. Я взглянул на часы. Без двадцати пяти восемь! Я быстро рассчитал, что даже если она пришла вовремя и, прождав меня некоторое время, ушла, она не могла так быстро вернуться в аллею, а если бы вернулась, я ее сейчас точно бы увидел. Может быть, конечно, она кого-то встретила, возвращаясь, и тогда все пропало, и это их фигуры видны в конце аллеи. Но фигуры, сколько я мог заметить, приближались, а не удалялись. Нет, не она! Я опрометью кинулся обратно, к беседке. Она может быть еще там! Я задыхался от страха не застать ее, ноги мои сводило от бега, в боку кололо, сердце вырывалось из груди.
      Я подбежал к беседке. Ноги подкашивались. Было без четверти восемь. Беседка была пуста. Я пробежал несколько саженей далее по тропе, спустился к пруду, снова заглянул в беседку, обежал ее вокруг, опять влетел в нее, бросился на скамью и заскрежетал зубами.
      Я был уничтожен, жизнь моя была кончена.
      Я скрежетал. Если бы она вдруг возникла сейчас, я согласился бы на все ее условия, я вышел бы в отставку, порвал бы с родственниками, занял бы, выиграл, выпросил, украл бы, наконец, проклятые деньги! Я подкупил бы будочников. Сделал бы нам подложные паспорта... Боже мой! Что я наделал!
      И тут вход в беседку закрыла тень. Невидимая рука бросила что-то на пол. Я метнулся со скамьи. То был запечатанный лист бумаги. Схватив его, я вылетел вон и увидел на тропе убегающего мальчишку, одетого казачком. С дрожащим сердцем я развернул записку. Она писала: "Простите великодушно мои слезы и мольбы. Если вы в самом деле любите меня, не показывайтесь несколько дней у нас. Может быть, мне не удастся видеть вас наедине до нашего отъезда. Помните меня. Будьте в сентябре там, где я сказала. Там все будет решено".
      Я не удержался, однако, и пришел к князю в тот же вечер. Она не выходила, сказавшись больной. Я пытался увидеть ее в последующие дни, но судьба препятствовала мне. Я томился и падал духом... Они уехали на три дня раньше положенного времени... Некоторое время я не знал, на что решиться. Наконец, собравшись с духом и не без колебаний, принялся за приуготовления. Наступил сентябрь.
      Вдруг сильнейшая горячка охватила меня. Долго я лежал в бреду и только к ноябрю смог выходить на улицу. Князь с супругою тем временем вернулись в Петербург. Мне не было прощения, тем не менее я рвался ее увидеть, надеялся, что она выслушает мои объяснения, что еще не все потеряно. Образ ее колол мою память. Я уныло и нетерпеливо ждал встречи.
      Я увидел ее у В-вых. Княгиня сидела рядом с Т*** и говорила с ним, обмахиваясь веером. Мне она улыбнулась так дружески и приветливо, как будто мы расстались вчера. Я искал случая сказать ей слово наедине. Но, как нарочно, ничего не получалось -- вечер был без танцев. Только раз на мгновение мы оказались близко друг от друга и без свидетелей.
      -- Вы простили меня? -- быстро спросила она. Сердце мое забилось, как тогда на тропинке. Она улыбнулась. -- Я тоже простила вас. -- И сжав незаметным движением мне руку, она тотчас заговорила о чем-то с Д***, подошедшим к нам.
      Они уехали от В-вых рано и я в досаде проиграл триста рублей. Я любил ее нешуточно и не мог думать ни о чем, ни о ком. Рассудок мой бездействовал.
      Вдруг я получаю письмо от сестры с сообщением о тяжкой болезни маменьки. Необходимо было неотложно ехать в имение за 700 верст от Петербурга. Но я должен был непременно видеть княгиню! На следующее утро я отправился с визитом к князю, зная заведомо, что он в сенате, и она одна. Она не приняла меня. Я явился к ним вечером -- она не выходила. Я рвался на части. Чувства мои раздваивались. Я написал княгине отчаянное письмо. Беспокойство и тоска снедали мне душу. Через день я получил ответ: "Вы помните меня? Вы не шутите? Я должна вас видеть. В четверг будьте у меня в одиннадцатом часу непременно. Скоро все решится!"
      Обстоятельства мои запутывались.
      * * *
      На этом рукопись журнала неизвестного, отрывки из которого мы привели, обрывается. Досадно, конечно: не каждый день встретишь столь подробные излияния. Впрочем, мы не можем ни датировать эту рукопись с точностью, ни разъяснить любопытствующему читателю, какие конкретно лица были участниками описанных событий. Некоторые детали, конечно, позволяют строить некоторые гипотезы, что позволило нам самовольно подобрать эпиграф, однако вернее думать, что перед нами не действительные дневниковые записи, а имитация их, сделанная с не вполне понятной целью. Как бы то ни было, нам эта рукопись пригодилась -- она призвана восполнить сюжеты тех преданий, знания которых мы должны, следуя благовоспитанности, бежать, но без опыта которых нет и жизни.
      Посему, оставив поприще догадок и вымыслов, напомним, что на дворе 825-й год. Начался он вовсе неплохо: уже 7-8 генваря стало известно, что Закревский в отставку не выходит, а остается герцогствовать в Финляндии.
      24-го генваря, в субботу, он отправился на два месяца в Петербург. Наряду с прочими делами он имел одно важное для нас: говорить императору об унтер-офицере Боратынском.
      25-го генваря, в воскресенье, или 26-го, в понедельник, следом за генералом из Гельзингфорса выехала Магдалина -- с Мисинькой * с кем-то из адъютантов (может быть, с Путятой) и с унтер-офицером Боратынским. В Фридрихсгаме они расстались: генеральша последовала в Петербург, унтер-офицер в Кюмень.
      * Мисинька, или Мисс -- англичанка, компаньонка Магдалины.
      * * *
      10 февраля.
      Из Кюмени пишу к вам, милая маменька, где мой славный Лутковский и его жена с прежней дружбою приютили меня. Я увидел их с истинным чувством, и как могло быть иначе? Пять лет я провел с ними, всегда окруженный заботами, всегда принятый как лучший из друзей. Им я обязан всем облегчениям моего изгнания.
      Генерал простился со мною любезнейше и обещал сделать все зависящее от него для представления. Я верю, что он сдержит слово. Но даже если, вопреки его ко мне благорасположению, дело не будет иметь успеха, я навеки сохраню к нему живую признательность за все наслаждения моей жизни в Гельзингфорсе. Три месяца, проведенные там, навсегда останутся сладостным моим воспоминанием.
      Я уехал на следующий день после него с Генеральшею. Ничто столь не оживляет, как краткие путешествия, подобные тому, что мы совершили. С нами была та самая Мисс, о которой я говорил вам, и один адъютант -- обширного ума юноша. Ничто не могло быть милее наших обедов и ужинов. Мы расстались лучшими друзьями, и путешествие это пробудило во мне, по крайней мере, на время, неодолимую охоту странствовать.
      Как ваше здоровье, милая маменька? Я долго не писал к вам, но тому причиною путешествия, всегда вынуждающие к перерывам в переписке. Что ж! я тоже нескоро теперь получу вести из Мары.
      Прощайте, любезная маменька, даст Бог вам здоровье и утешит вам душу: это моя ежедневная молитва, и я повторяю ее в своих письмах столь же привычно, как и искренне.
      * * *
      Помните ли, как год назад, в такую же пору, когда о Боратынском хлопотали, Александром Ивановичем Тургеневым было сказано: не объявлять нигде его имени под стихами? Доколе же прятаться? И вот в декабре вышли "Северные цветы" с четыремя стихотворениями Боратынского и одной прозаической безделкой. И вот уже в цензуре "Полярная звезда", где будет еще шесть его стихотворных пиес (впрочем, стихи подписаны Е.Б-ий, Е.Б. или Б., и только под "Историей кокетства" полная фамилия). В "Северных цветах" -статья Плетнева *: здесь Боратынский вместе с Жуковским и Пушкиным объявлен одним из главных вестников грядущего торжества русской поэзии.
      * Статья Плетнева получилась скорее неудачной, чем хорошей, хотя содержала немало истинных умозаключений. Сам Плетнев, получив от Пушкина весьма критическое насчет своего рассуждения письмо, сознавался ему: "Мне Дельвиг часто повторяет пословицу русскую: если трое скажут тебе, ты пьян, то ложись спать. После твоего письма о моем несчастном "Письме к графине" пришлось мне лечь спать. Его облаяли в "Сыне отечества"; Боратынский им недоволен, ты тоже". -- Отрывок из статьи Плетнева, посвященный Боратынскому, мы поместили в самое начало Предисловия к Части третьей. Решите сами, ясно ли выразился Плетнев о языке чувств (а именно на смутность этого изъяснения ему пенял Пушкин) и есть ли этот отрывок акафист Баратынскому, как ехидно говорил Бестужев. Чем именно был недоволен в статье Плетнева Боратынский -- не знаем, вернее -- неумеренностью похвал.
      Едва "Северные цветы" поступили в продажу, Греч начал печатать в "Сыне отечества" длинный разбор всего Дельвигова альманаха. Рассуждениям Плетнева досталось более всего невоздержных реплик. Особенно недоумевали в "Сыне отечества" тем, что написал Плетнев о Боратынском. Разбор печатался в продолжение всего генваря; он был подписан: Ж.К. и Д.Р.К. -- видимо, как все думали, криптогрифами Греча и Булгарина. Разумеется, не прошло и двух месяцев, как вышел "Московский телеграф" с ответом Полевого "Сыну отечества". Опять говорилось о статье Плетнева, опять о Боратынском.
      Словом, накануне и во время решительных хлопот о производстве публике предлагалась эстетическая загадка: быть или не быть Боратынскому в знаменном ряду нашей поэзии? Но отгадка, в сущности, уже есть, и спорить не о чем -читайте "Эду" (пока в списках; через год будет напечатана), читайте "Северные цветы" и "Полярную звезду", читайте, наконец, "Мнемозину", московский альманах Кюхельбекера и Одоевского.
      Для "Мнемозины" Боратынский отправил с Путятой "Леду" и "Бурю". Что такое "Леда", всякий может судить сам, перелистав назад несколько наших страниц (невинная цензура московская пропустила "Леду" без звука). Что такое "Буря", тоже знает всякий, хотя относительно благопристойности этой пиесы цензура сомневалась весьма решительно. Но, как бы ни было, и "Бурю" тогда пропустили."Вот через десять лет, когда Боратынский захочет ее вновь напечатать, чуткие цензоры исполосуют ее красным карандашом, и от нее останется половина стихов. А ныне, в 825-м, ей скоро предстоит * шуметь в "Мнемозине": Меж тем от прихоти судьбины, Меж тем от медленной отравы бытия, В покое раболепном я Ждать не хочу моей кончины; На яростных волнах, в борьбе со гневом их, Она отраднее гордыне человека! Как жаждал радостей младых Я на заре младого века, Так ныне, океан, я жажду бурь твоих! Волнуйся, опеняй утесистые грани, Он веселит меня, твой грозный, дикий рев, Как зов к давно желанной брани, Как мощного врага мне чем-то лестный гнев.
      * Правда, лишь в октябре "Мнемозина" с "Бурей" и "Ледой" дойдет до читающей публики, -- но дойдет.
      Что ж! Человек не меняется, меняются лишь вещи вокруг него. Десять лет назад, на заре младого века, помните, чего желал паж Боратынский? -- "Я бы избрал лучше полное несчастие, чем полный покой; по крайней мере, живое и глубокое чувство обняло бы целиком душу, по крайней мере, переживание бедствий напоминало бы мне о том, что я существую. И в самом деле, я чувствую, мне всегда требуется что-то опасное, всего меня захватывающее; без этого мне скучно. Вообразите, любезная маменька, неистовую бурю и меня, на верхней палубе, словно повелевающего разгневанным морем, доску между мною и смертью, чудищ морских, пораженных дивным орудием, созданием человеческого гения, властвующего над стихиями..." -- Истинно, чем зрелее с возрастом мысль и чем важнее с опытом ум, тем более явственную форму обретают в нашей речи конспекты юношеских страстей, но содержание этих конспектов неизбывно растворено в крови, в нервах, в душе едва ли не от начала жизни.