Боратынский

Иногда мы даже играли на дворе в бабки. Бутылки шампанского с золотистою смолою, как почетные члены, принимали участие в наших собраниях и немало способствовали к оживлению нашей беседы. Они имели еще особенное свойство развивать музыкальные таланты наши, так что у нас весьма часто раздавались веселые хоровые песни, которые, хотя не отличались гармониею, но увеличивали нашу веселость. В это время сборища наши получили новую прелесть от принятого в них участия милым двоюродным братом моим Е.Б., приехавшим из Финляндии посетить нас. Как ближайший родственник покойной моей матери, он еще ребенком бывал почти ежедневно в нашем доме, почему весьма естественно, что его приняли с живейшею радостию, и он без околичностей остановился у меня. Воспитанный в пажеском корпусе, он впоследствии попал в армейский полк, расположенный в Финляндии *. Достойный полковник Л. старался усладить его разлуку с родными, взял его к себе в дом и служил ему вторым отцом. Я не видал Евгения с нашего детства, и признаюсь, что его наружность чрезвычайно меня удивила. Его бледное, задумчивое лицо, оттененное черными волосами, как бы сквозь туман горящий пламенем взор придавали ему нечто привлекательное и мечтательное; но легкая черта насмешливости приятно украшала уста его. Он имел отличный дар к поэзии, но, несмотря на наружность, муза его была вечно-игривое дитя, которое, убравшись розами и лилеями, шутя связывало друзей цветочными цепями и резвилось в кругу радостей. Неизъяснимая прелесть, которою проникнуто было все существо его, отражалась и в его произведениях. Наша детская дружба возобновилась и стала крепче, чем когда-либо. Я ввел его в круг моих приятелей, в котором он был принят с общею любовью.
      * О хронологической путанице в памяти дяди Александра см. предыдущую сноску.
      В одно воскресенье Евгений рано утром вышел из дома. Я уже намерен был один пойти на гулянье, как вошел с другим молодым человеком, по-видимому, одинаковых с ним лет, довольно плотным, в коричневом сюртуке. Большие, густыми темными бровями осененные глаза блистали из-за черепаховых очков; на полном, но бледном лице его была написана мрачная важность и необыкновенное в его летах равнодушие. Как удивился я, когда Евгений назвал пришедшего б.А.А.Д. Имя его было мне известно и драгоценно по его стихотворениям. Зная также, что он был задушевным приятелем двоюродного брата моего, я с ним никогда до тех пор не встречался. Я не знал, как согласить глубокое чувство, игривый характер и истинно-русскую оригинальность, которые отражаются в его стихотворениях, с этою холодною наружностию и немецким именем. Ах! когда я короче познакомился с ним, какое неистощимое сокровище благородных чувствований, добродушия, чистой любви к людям и неизменной веселости открыл я в сем превосходном человеке.
      Едва мы пробыли вместе с четверть часа, как всякая принужденность исчезла из нашей беседы, и мне казалось, что мы уже давным-давно знакомы. Разговор обратился к новейшим произведениям русской литературы и, наконец, коснулся театра.
      Непонятно, -- сказал Д., -- что мы до сего времени почти ничего не имеем собственного в драматической поэзии, хотя русская история так богата происшествиями, которые можно было бы обработать для трагедии, и притом вокруг нас столько предметов для комедии.
      Вы забываете Озерова, -- сказал я.
      Правда, что Озеров имеет большое достоинство, -- отвечал Д., -- но хотя он обработал отечественное происшествие, однако ж в поэзии его нет народности. Трагедия его принадлежит к французской школе, и тяжелые александрийские стихи ее вовсе не свойственны языку нашему.
      Евгений назвал "Недоросля" Фон-Визина, и мы рассыпались в похвалах сей истинно-русской комедии. Когда я спросил барона, почему он сам не займется этим родом, он откровенно признался, что непреодолимая лень не позволяет ему ни рыться в исторических материалах для избрания предмета, ни принудить себя старательно обдумать план. Он прибавил, что уже несколько раз говорил о том с приятелем своим А С П , но что сей последний занят сочинением эпической поэмы * и вообще слишком еще принадлежит свету.
      * Так дядя Александр называет "Руслана и Людмилу".
      -- Поверьте мне, -- продолжал Д., -- настанет время, когда он освободится от сих суетных уз, когда обратит обширный дар свой к высшей поэзии, и тогда создаст новую эпоху, а русский театр получит совершенно новую форму.
      Я уже давно желал узнать сего молодого человека, который так много заставлял говорить о себе. Д. обещал на днях зайти за мною и отвести к П, который в это время по болезни не мог выходить из комнаты.
      Мы провели вместе целый день. -- Между тем пришел и Павел Николаевич, которому знакомство с любезным Д. также чрезвычайно было приятно. Мы обедали у Фельета, веселость и шутливое остроумие приправляли обед наш. Потом отправились мы на Крестовский остров, а вечер провели в обыкновенном приятельском кругу своем, в котором Д. был принят с всеобщею радостию и отличием. С сего времени мы почти ежедневно виделись и сделались короткими друзьями. С восхищением вспоминаю я теперь о сих прекрасных днях. Ах, с того времени многое, многое переменилось!..
      * * *
      Однако, пока мы выписывали свою выписку, наступил 819-й год.
      1819 ВЫПИСКА ИЗ "ВЫПИСКИ ИЗ БУМАГ ДЯДИ АЛЕКСАНДРА" (продолжение)
      ...При моей короткой связи с бароном Д. я весьма естественно должен был познакомиться с прежними его товарищами по учению, воспитанниками Царскосельского лицея. Между ними были отличные молодые люди, коих способности при благотворном влиянии сего заведения развились в высокой степени. Особенно полюбил я одного из них, который по живости, остроумию, всегдашней веселости и вообще по всем качествам, требуемым в обществе, соединял в себе все хорошие свойства отлично образованного француза. Это был князь Д.Е. Не знаю, где он теперь. Но если он еще жив и если время несколько охладило горячий темперамент его, то наверное он заслужит почетное место в отечественной литературе.
      А С также был товарищем по учению и другом барона.
      В одно утро сей последний зашел ко мне, чтобы по условию итти вместе к П. Евгений, который еще прежде был знаком с П., пошел с нами... Было довольно далеко до квартиры П., ибо он жил тогда на Фонтанке, близ Калинкина моста... Мы взошли на лестницу, слуга отворил двери, и мы вступили в комнату П.
      У дверей стояла кровать, на которой лежал молодой человек в полосатом бархатном халате, с ермолкою на голове. Возле постели на столе лежали бумаги и книги. В комнате соединялись признаки жилища молодого светского человека с поэтическим беспорядком ученого. При входе нашем П. продолжал писать несколько минут, потом, обратясь к нам, как будто уже знал, кто пришел, подал обе руки моим товарищам со словами: "Здравствуйте, братцы!" Вслед за сим он сказал мне с ласковою улыбкою: "Я давно желал знакомства с вами: ибо мне сказывали, что вы большой знаток в вине и всегда знаете, где достать лучшие устрицы". Я не знал, радоваться ли мне этому приветствию или сердиться на него, однако ж отвечал с усмешкою: "Разве вы думаете, что способность ощущать физические наслаждения, определять истинное их достоинство и гармонически соединять их проистекает из того же источника, как и нравственное чувство изящного, которое вероятно по сей причине на всех языках означается одним и тем же словом: вкус? По крайней мере, в отношении к себе я нахожу такое мнение совершенно правильным; ибо иначе не мог бы с таким удовольствием читать ваши прелестные произведения". Так как П. увидел, что я могу судить не об одних вине и устрицах, то разговор обратился скоро к другим предметам. Мы говорили о древней и новой литературе и остановились на новейших произведениях. Суждения П. были вообще кратки, но метки; и даже когда они казались несправедливыми, способ изложения их был так остроумен и блистателен, что трудно было доказать их неправильность. В разговоре его заметна была большая наклонность к насмешке, которая часто становилась язвительною. Она отражалась во всех чертах лица его, и думаю, что он способен возвыситься до той истинно поэтической иронии, которая подъемлется над ограниченной жизнью смертных и которой мы столько удивляемся в Шекспире.
      Хозяин наш оканчивал тогда романтическую свою поэму. Я знал уже из нее некоторые отрывки, которые совершенно пленили меня и исполнили нетерпением узнать целое. Я высказал желание; товарищи мои присоединились ко мне, и П. принужден был уступить нашим усильным просьбам и прочесть свое сочинение. Оно были истинно превосходно. И теперь еще с восхищением вспоминаю я о высоком наслаждении, которое оно мне доставило. Какая оригинальность в изобретении! Какое поэтическое богатство! Какие блистательные картины! Какая гибкость и сладкозвучие в языке! Откровенно признаюсь, что из позднейших произведений сего поэта ни одно не удовлетворило меня в такой степени, как сие прелестное создание юношеской его фантазии. Хотя в них нельзя не признать силы гения, хотя в них красота и блеск языка доведены, может быть, до высшего совершенства, но в них также заметно подражание иностранным образцам, недостойное их автора. П. кажется мне человеком, более назначенным к тому, чтобы самому проложить новый путь и служить образцом, нежели чтобы подражать образцам чужим, коих слава часто основывается на временно господствующем вкусе. Но довольно, Я не поэт и не должен судить о произведениях искусства. Мое дело владеть шпагой, а не пером.
      * * *
      Пером владел Кюхельбекер: "...он человек занимательный по многим отношениям и рано или поздно в роде Руссо очень будет заметен между нашими писателями. Он с большими дарованиями, и характер его очень сходен с характером женевского чудака: та же чувствительность и недоверчивость, то же беспокойное самолюбие, влекущее к неумеренным мнениям, дабы отличиться особенным образом мыслей; и порою та же восторженная любовь к правде, к добру, к прекрасному, которой он все готов принести на жертву. Человек вместе достойный уважения и сожаления, рожденный для любви к славе (может быть, и для славы) и для несчастия".
      Кюхельбекер погружался в бездну дел. Он хотел успеть везде, везде. Чуть не каждую неделю он произвождал на свет новые ямбы или гексаметры, читал лекции в Благородном пансионе при Главном Педагогическом институте, числился в архиве Министерства иностранных дел, желал поступить библиотекарем в Публичную библиотеку; он имел восторженную речь, но из-за слабой груди вечно задыхался, отчего голос становился прерывистым. Не любить Кюхельбекера было нельзя. Сам он любил тогда поэзию да своих приятелей: лицейских и поэтов.
      "Кюхельбекер много печатал с 1817 по 1820 год. Он читал свои стихи очень дурно, хуже, нежели Пушкин, этот выл и обозначал голосом ударения и цезуру. Тот визжал и задыхался... Кюхельбекер был превосходный ценитель литературных произведений. Это была школа очищенного вкуса. Сам писал очень посредственно; Пушкин любил его, был дружен с ним, но не любил его стихов". Он писал ему: Арист, поверь ты мне, оставь перо, чернилы, Забудь ручьи, леса, унылые могилы, В холодных песенках любовью не пылай; Чтоб не слететь с горы, скорее вниз ступай! Довольно без тебя поэтов есть и будет; Их напечатают -- и целый свет забудет. Но что? ты хмуришься и отвечать готов; "Пожалуй, -- скажешь мне, -- не трать излишних слов; Когда на что решусь, уж я не отступаю, И знай, мой жребий пал, я лиру избираю, Пусть судит обо мне как хочет целый свет, Сердись, кричи, бранись, -- а я таки поэт".
      Кюхельбекер писал стихи всегда. Это была его страсть, мука, отрада. Увы, поэзия более жила в его душе, нежели в его словах... Однако не будь Кюхельбекера -- был ли бы союз поэтов!
      * * *
      Как бы это изъяснить, не повторяя, что у поэта свободный ум и что музы существуют на самом деле, а не в воображении? -- Слова наши так не приспособлены для выражения того, что в нас есть, что служат не прямой передаче души -- душе, а только намеками и знаками души, по которым лишь немногие смутно угадают родство своего чувства с вашим, соседство своей мысли с той, что у нас.
      Согласитесь, главные стихи у каждого поэта -- о себе: о чем бы он ни писал, он все равно напишет то, чем исполнена его душа. А душа его исполнена поэзией. Как рассказать, что значит: в самом себе блажен поэт! Поэзия начинается с полной и невыразимой немоты чувства и мысли. Голос они обретают после, проясненные искусством. Чем хладнокровнее сказано о горячке сердца, чем менее поэт -- частный человек со своей отдельной, среди пространства мира, маленькой скорбью и чем более он этот мир вобрал в себя, -- тем более блажен. Это блаженство немногих. И немногие чувствуют тайну поэзии, сокрытую в вашей душе.
      Жизнь поэтов -- обыденна, как жизнь частных людей. И они, как все, пьют, едят, алчут, жаждут, тоскуют. Участь их -- хуже многих не только потому, что их считают за бездельников или расселяют подалее друг от друга, а потому, что они знают, что они немногие. ПИСЬМО К МОЛОДОМУ ПОЭТУ
      -- Так, любезный друг: никому не избежать своего жребия! Ежели лавровый венок и темная келия Тасса, ежели нищенский конец и слава Камоэнса должны быть и вашим уделом: я ли, слабый смертный, переменю устав Провидения?
      -- Не могу вспомнить, -- говорите вы, -- не могу вспомнить времени, в которое бы не был Поэтом. Хотя я ... с самого младенчества находил в своих воспитателях сильное сопротивление моим склонностям, однако же Природа одолела все их усилия; ничем, ни кроткими, ни строгими средствами, не могли изгнать гения или (если хотите) демона, обладавшего мною...
      -- Что скажу вам на столь сильные доказательства? ... Вы будете всегда и везде Поэтом, во всех возможных обстоятельствах и случаях... всегда будете мыслить, чувствовать, говорить и поступать, как мыслит, чувствует, говорит и поступает только Поэт: даже если в течение десяти лет не напишете вы ни одного стиха, все, что бы вы в сие время ни видели и ни слышали, все, на что бы ни покушались и чего бы ни испытали, все для вас Поэзия или впоследствии будет Поэзиею... Но не забудьте принять в рассуждение также и всю раздражительность, всю болезненную чувствительность, которые неразлучны с природою истинного Поэта. Тысячи вещей, тысячи случаев сами по себе ничтожны и ничего не значущи, но исполнят горестию вашу жизнь: для нервной системы, для воображения, для сердца Поэта они будут тяжкими страданиями...
      * * *
      (Это письмо сочинил некогда славный Виланд, а Кюхельбекер в 819-м году перевел. Мы имели случай сличить с оригиналом: смеем заметить -- отличный перевод.)
      * * *
      Поэтом от пелен, от рождения, от зачатия, если хотите, был Дельвиг: "На сходках наших он мало вмешивался в разговор, мало даже вмешивался в нашу веселость... всегда казалось, что между нами, живыми, небрежными, веселыми, четверостопными ямбами, он всегда смотрел важным гекзаметром". -- "Быв двадцатилетним юношей, Дельвиг обладал постоянною степенностию нрава, что подало однажды повод Пушкину сказать, что он родился женатым". -- "Во всяком случае был он мало разговорчив: речь его никогда не пенилась и не искрилась вместе с шампанским вином, которое у всех нас развязывало язык". -"Спрашивали одного англичанина: любит ли он танцевать? "Очень люблю, -отвечал он, -- но не в обществе и не на бале, а дома один или с сестрою". Дельвиг походил на этого англичанина". -- "Дельвиг вообще любил казаться стариком, перечувствовавшим, пережившим, но мрачности не было в его характере". -- "Благодаря своему истинно британскому юмору он шутил всегда остроумно, не оскорбляя никого. В этом отношении Пушкин резко от него отличался: у Пушкина часто проглядывало беспокойное расположение духа... и его шутка часто превращалась в сарказм". -- "Дельвиг почти не умел смеяться, но милая, добрая улыбка его никогда не забудется". -- "Он всегда шутил очень серьезно, а когда повторял любимое свое слово "забавно", это значило, что речь идет о чем-нибудь совсем не забавном, а или грустном или же досадном для него!.." "Он так мило, так оригинально произносил это "забавно!", что весело вспомнить". -- "Болезненная полнота его казалась дородством: он был росту выше чем среднего; лицо имел открытое, лоб высокий, прекрасный, всегда спокойный; голубые глаза его, вечно вооруженные очками, выказывали невыразимую доброту, ум и мысль. -- В лицее мне запрещали носить очки, -сказал он мне однажды, -- зато все женщины казались мне прекрасны; как я разочаровался в них после выпуска". -- "Дельвиг был постоянно суеверен. Не говоря о 13-ти персонах за столом, о подаче соли... у него было множество своих примет. При встречах с священниками он не пропускал случая, чтобы не плюнуть им вслед". -- "Дельвиг не любил поэзии мистической. Он говорил: "Чем ближе к небу, тем холоднее"".
      * * *
      Дельвиг был антонимом и антиподом Кюхельбекеру и Пушкину. Пушкин -летал, Дельвиг -- шел; Кюхельбекер -- восторгался, Дельвиг -- иронизировал; Пушкин -- хохотал, Дельвиг -- едва улыбался; Кюхельбекер читал и писал по-немецки, ибо по рождению своему был германцем и вообще прилежал к языкам, Пушкин говорил на французском лучше, чем Карамзин и Дмитриев по-русски, а Дельвиг, хотя тоже был из немцев, не только природным языком не владел, но, говорят, до 14-ти лет вовсе не знал никаких языков, кроме русского. Кюхельбекер был вспыльчив и обидчив, Дельвиг -- никогда не сумасбродствовал въяве, и никому не удавалось с ним рассориться.
      Впрочем, на дуэль Булгарина вызывал он. Да и его самого вызывал к себе Бенкендорф (правда, много позже). Да и не забудьте, какое тогда было время: "мысль о свободе и конституции была в разгаре. Кюхельбекер был вспыльчив и обидчив, Дельвиг -- никогда не сумасбродствовал свою "Вольность"..." "Во время пребывания императора в Москве были слухи, что он хочет освободить крестьян... В то же время беспрестанно доходили слухи об экзекуциях в разных губерниях... Во всех полках было много молодежи, принадлежавшей к Тайному обществу".
      Je veux йtendre les bienfaits du mode Constitutionnel sur tous les peuples que la Providence a confiй а mes soins *, -- сказал тогда государь. Еще в 815-м году была напечатана конституция Польши. "Польша получила конституцию, а Россия -- военные поселения!" В Петербурге ходили слухи: царь влюблен в Польшу и ненавидит Россию. "Разводы, парады и военные смотры... почти его единственные занятия".
      Je n'ai pas pu donner encore la Constitution а la Russie **, -говорят, сказал Александр, обращаясь к мадам де Сталь, когда в 812-м году она была у нас в Петербурге.
      "Je n'aurai pu donner jamais..." ***, -- говорят, думал он в 818-м году.
      Некто пустил шутку под именем мадам де Сталь, что у нас le gouvernement est un despotisme mitigй par la strangulation ****. Словом, тебя! твой трон я ненавижу!.. Кочующий деспот... Бич народов -- самовластье... Ах, лучше смерть, чем жить рабами... -- И все это было еще до Занда, до Чугуева, до Шварца, до Ипсиланти.
      * Я намерен даровать благотворное конституционное правление всем народам, Провидением мне вверенным (фр.).
      ** Я не мог еще дать конституцию России (фр.).
      *** Я не смогу никогда дать... (фр.).
      **** Правление есть самовластие, ограниченное удавкою (фр.).
      До цареубийства не доходило, но еще неизвестно, что более чревато потрясением основ -- ежели один пылкий юноша из благородной фамилии по своей вольнодумной легкомысленности вонзит в бок тирана (или пособника тирана) -кинжал, или когда о такой возможности говорят, хотя и за бутылками V.C.P., хотя и не на улицах, хотя и дома, но зато все юноши из благородных фамилий. Вот они -- сидят и поют в голос: Не плачь дитя, не плачь, сударь; Вот бука, бука -- русский царь!
      Потом они опять пьют и читают друг другу стихи: о любви, о дружбе, о лени, о праздности, о пирах, о проказах, о прелестницах, о друзьях, о неге, об унынии, о рабстве, о свободе. Люблю с красоткой записной На ложе неги и забвенья По воле шалости младой Разнообразить наслажденья. Ум их не утоплен в вине, и они трезвы. Я люблю вечерний пир, Где Веселье -- председатель, А Свобода, мой кумир, За столом законодатель.
      Или -- не так! Ум утоплен, ибо ум высокий можно скрыть безумной шалости под легким покрывалом. В углу безвестном Петрограда, В тени древес, во мраке сада, Тот домик, помните ль, друзья, Где наша верная семья, Оставя скуку за порогом, Соединялась в шумный круг И без чинов с румяным богом Делила радостный досуг?
      И до утра слово "пей!" заглушает крики песен.
      Они пьют. Гордый ум не терпит плена, и слова любви перемешиваются с историями о том, как в недалекие времена батюшке нынешнего милостивого монарха попался навстречу один из них, а он не снял с головы картуз. Император Павел (а это ему попался на дороге один из них) мог бы упечь его в Соловки, но по рыцарству своему только пожурил его няньку, которая лишь тем оправдалась, что дитя еще неразумное и говорить не умеет (ибо одному из них в ту пору, когда это случилось, едва исполнился год).
      Другой рассказывает, как в ночь смерти Павла его батюшка оказался арестован в Михайловском замке: выпросив у Палена дозволение проститься с телом покойного, он прошел мимо первых двух часовых у внешних дверей, но двое других часовых по другую сторону дверей скрестили свои ружья, ибо не слышали разрешения Палена. Батюшка бросился назад, но первые часовые тоже не пропустили его (а Пален ушел). Часа только через два его освободил кто-то из проходивших заговорщиков.
      Они пьют. Ум трезвеет, мысли становятся логичными, надежды злыми. Может ли Нерон, спрашивают они, родить Тита или тирану самой природой не дано порождать ничего, кроме рабства и цепей? -- Тиран отмечен печатью проклятия, и, как стыд природы, обречен на бесплодие? -- Увы! насильники истории плодят, и плодят с наслаждением, рабство, называемое ими преданностью, и подлодушие, называемое ими усердием. -- Но Тит? Милосердый Тит, с которым так любят сравнивать нашего милостивого монарха, -- он-то что может плодить? -- Обман надежд на грядущее просвещение? -- Нового Нерона? -- История необратима! Новый Нерон не будет! Во всяком случае, у нас. Довольно было кратковременного Павла! -- Следует ждать у нас своего Бонапарта! -- Но наш-то Тит основал лицей! Он взял Париж! -- Париж взяли казаки! -- В Париже, между прочим, особенный воздух. В Париже вольнодумцы растут на открытом воздухе, а в Петербурге в теплицах. -- Не помню, по какому поводу Карамзин сказал : "Ибо и власть самодержцев имеет свои пределы", или что-то подобное. В Европе это почли бы un lieu commun *, пошлою истиною, у нас -- верно, дерзостию, которую вслух говорить опасно. -- Так как все же быть с Титом? -У каждого Тита должно быть по Бруту! -- За Брута! Они пьют.
      * Общим местом (фр.).
      Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил, Что, коль судьбой ему даны б Нерон и Тит, То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил -Нерон же без него правдиву смерть узрит. Дельвига нельзя, однако, представить с мечом.
      * * *
      Отчасти они и вправду жили, как писали, и писали, как жили.
      Лет через десять, когда все кругом остепенилось, когда годы их переменили, когда они уже носили перчатки, чтобы не прятать руки в карманы от холода, имели квартиры не в Семеновских ротах, а ближе к Невскому, и обедали большей частью дома, -- в них все по-прежнему сохранялось подобье жизни молодой.
      Случай, который вспоминается, состоялся в 830-м году. Времени жить тогда у них оставалось уже в обрез, хотя со стороны можно было думать, что они только начинают. И вот в их кругу оказалось два юноши из нового поколения -- которым было столько, сколько им в 818-м году. Один из этих юношей впоследствии записал свое воспоминание:
      "Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза... Пушкин был в это время уже женихом. Общество Дельвига было оживлено в это лето приездом Льва Пушкина... Слушали великолепную роговую музыку Дмитрия Львовича Нарышкина, игравшую на реке... Вечером на заре закидывали невод, а позже ходили гулять по Крестовскому острову. Прогулки эти были тихие и покойные... Раз только вздумалось Пушкину, Дельвигу, Яковлеву и нескольким другим их сверстникам по летам показать младшему поколению, т. е. мне 17-летнему и брату моему Александру 20-летнему, как они вели себя в наши годы и до какой степени молодежь сделалась вялою сравнительно с прежней.
      Была темная августовская ночь. Мы все зашли в трактир на Крестовском острове; с нами была и жена Дельвига. На террасе трактира сидел какой-то господин совершенно одиноким. Вдруг Дельвигу вздумалось, что это сидит шпион и что его надо прогнать. Когда на это требование не поддались ни брат, ни я, Дельвиг сам пошел заглядывать на тихо сидевшего господина то с правой, то елевой стороны, возвращался к нам с остротами на счет того же господина и снова отправлялся к нему. Брат и я всячески упрашивали Дельвига перестать этот маневр. Что ежели этот господин даст пощечину? Но наши благоразумные разговоры ни к чему не привели. Дельвиг довел сидевшего на террасе господина своим приставаньем до того, что последний ушел. Если бы Дельвиг послушался нас, то, конечно, Пушкин или кто-либо другой из бывших с нами их сверстников по возрасту заменил бы его. Тем страннее покажется эта сцена, что она происходила в присутствии жены Дельвига, которую надо было беречь, тем более, что она кормила своею грудью трехмесячную дочь. Прогнав неизвестного господина с террасы трактира, мы пошли гурьбою, а с нами и жена Дельвига, по дорожкам Крестовского острова, и некоторые из гурьбы приставали разными способами к проходящим мужчинам, а когда брат Александр или я старались их остановить, Пушкин и Дельвиг нам рассказывали о прогулках, которые они по выпуске из Лицея совершали по петербургским улицам, и об их разных при этом проказах, и глумились над нами, не только ни к кому не придирающимися, но даже останавливающими других, которые 10-ю и более годами нас старее...
      Прочитав описание этой прогулки, можно подумать, что Пушкин, Дельвиг и все другие с ними гулявшие мужчины, за исключением брата Александра и меня, были пьяны, но я решительно удостоверяю, что этого не было, а просто захотелось им встряхнуть старинкою и показать ее нам, молодому поколению, как бы в укор нашему более серьезному и обдуманному поведению".
      ПРЕДИСЛОВИЕ
      к Части третьей
      Взгляни на лик холодный сей...
      Между тем, как мы воображали, что язык чувств уже не может у нас сделать новых опытов в своем искусстве, явился такой поэт, который разрушил нашу уверенность. Я говорю о Баратынском. В элегическом роде он идет новою, своею дорогою. Соединяя в стихах своих истину чувств с удивительною точностью мыслей, он показал опыты прямо классической поэзии.
      Первые произведения Баратынского обратили на него внимание. Знатоки с удивлением увидели в первых опытах стройность и зрелость необыкновенную.
      -- От природы получил он необыкновенные способности: сердце глубоко чувствительное, душу, исполненную незасыпающей любви к прекрасному, ум светлый, обширный и вместе тонкий, так сказать, до микроскопической проницательности и особенно внимательный к предметам возвышенным и поэтическим, к вопросам глубокомысленным, к движениям внутренней жизни, к тем мыслям, которые согревают сердце, проясняя разум, к тем музыкальным мыслям, в которых голос сердца и голос разума сливаются созвучно в одно задумчивое размышление.
      -- Воспитание его, как видно, было больше блестящее, нежели основательное.
      В первом детстве получил он самое тщательное воспитание; оно Много помогло впоследствии развитию необыкновенно утонченного вкуса.
      Страсть и способности к Поэзии обнаружились в нем с ранних лет, но необыкновенное, можно сказать, болезненное чувство скромности, сохранившееся во всю жизнь, долго не позволяло ему явиться на суд публики, испытать ее приговора. Вероятно, он навсегда бы укрылся от ее внимания, если б один из друзей его, барон Дельвиг, не напечатал без его ведома одну из его первых пиес. Баратынской часто вспоминал о том тягостном впечатлении, которое произвело в нем это неожиданное появление его стихов, и говорил, что никакой впоследствии успех не мог выкупить этой мучительной минуты.
      -- Однажды спрашивали у Баратынского: что есть Поэзия? -- он отвечал : "Поэзия есть полное ощущение известной минуты".
      -- Любовь к Поэзии владела им вполне, без всякой мысли об известности. Она служила ему заменою всех благ земных. Он жил ею в уединении, куда забросила его судьба в молодости, и остался ей верен в счастливые эпохи своего бытия. Никогда не допускал он ее как средство... и находил, что, стихотворение, совершенное в полноте значения, может быть холодно по одной цели, его внушившей. Он не переставал повторять, что сама Поэзия есть цель для Поэзии. Прозою он писал мало. Признавался, что не находил в этом большой привлекательности и что даже с большею легкостию мог выражать свои мысли стихами.
      -- Я уверен, что если бы он не почитал себя поэтом и занялся теорией и критикой литературы, он написал бы в этом роде много умного, прекрасного, пояснил бы много идей для своих современников. Его ясный ум, строгий вкус, сильная и глубокая душа давали ему все средства быть отличным критиком.
      -- Баратынский никогда не бывал пропагандистом слова. Он, может быть, был слишком ленив для подобной деятельности, а во всяком случае слишком скромен и сосредоточен в себе. Едва ли можно было встретить человека умнее его, но ум его не выбивался наружу с шумом и обилием. Нужно было допрашивать, так сказать, буровить этот подспудный родник, чтобы добыть из него чистую и светлую струю.
      -- Он не был фанатиком ничьим, ни даже самого Пушкина, несмотря на дружбу свою с ним и на похвалы, какими тот всегда осыпал его.
      --Я еще вспомнила несколько литературных суждений, которые мне удалось слышать от Александра Сергеевича... после Дельвига он, кажется, больше всех любил Евгения Баратынского как человека и как поэта!
      -- Отчасти он обязан поэтическою славою своею Пушкину, который всегда и постоянно говорил и писал, что Баратынский чудесный поэт, которого не умеют ценить. Почти то же говорил он о Дельвиге и готов был иногда поставить их обоих выше себя. Трудно понять, что заставляло Пушкина доходить до таких преувеличений. Правда, что он называл Баратынского одним из лучших своих друзей; но дружба не могла ослепить необыкновенной его проницательности. Говорили, что он превозносил Дельвига и Баратынского, чтобы тем больше возвысить свой гений, потому что если они были необыкновенные поэты, то что же сказать о Пушкине? Может ли быть какое-нибудь сравнение между ними и им? Но я не предполагаю такой мелкой хитрости в нашем великом поэте.