Выбор был.
      * * *
      Шернваль -- по-шведски звезда. Аврора на всех языках -- заря. 16-летняя Аврора Шернваль была дочерью покойного выборгского губернатора Шернваля и падчерицей г-на Валлена, главного прокурора Финляндии. В ту зиму ее впервые вывезли в свет, и она была прекрасна. Поэтому увидеть ее можно только влюбленными глазами. Из журнала Александра Муханова.
      9(21) Окт. Четверг. 1824. Гельзингфорс. -- Вечер провел наедине с генералом; в других комнатах Мессалина угощала гостей своих les Vallens, les Lйvanders и жену Армфельда. Изредка выходил я посмотреть на игры. Аврора нынче была бесподобна; смотря на ее снежные грудь и шею, думая о простоте ее нрава и воспитания, я подумал также и о призраках счастия, за которыми, неутомимо бегая, мы не видим существующих наслаждений настоящего под носом... Все уехали; комнаты были освещены -- двери настежь отворены, все ушли к генералу, и я сидел один, протекая мыслию прошедшее; воспоминания прошедших радостей и пламенных восторгов проходили мимо меня толпами. Сердце ныне уже не так сильно бьется, череп не раскаливается и не дымится, и хладная существенность налагает на них кандалы ступеней опытности... Долго не мог заснуть я...
      1825-й год. Гельзингфорс. 1(13) Генваря. -- ...Во время ужина не отхожу ни минуты прочь от Авроры; она хороша, как бог; дышу ей одною и радостно встречаю новый год. Мефистофелес в ссоре с Мессалиной. Я счастлив Авророю до бесконечности; провожаю ее до кареты; сладко прощаемся...
      3-е (15-е). -- Утро проходит в хлопотах,.. Зан... сказывает мне, что едет за Авророю кататься с ней в санях. Иду на угол Ma... дома, хожу там взад и вперед, рвусь от нетерпения. Едут!.. становлюсь за сани, за коими уже стоит брат. Едем в Свеаборг; счастье мое продолжается; я от него задыхаюсь!!... Объезжаем крепость, возвращаемся в город, который тоже мигом облетаем. Дорогой, еще по заливу, кучер останавливается, оправляет что-то у лошади; я пользуюсь этим временем и умоляю Аврору не позабыть меня и в доказательство чувств своих пожертвовать мне смазливым барончиком. Страстные взгляды с несколькью нежных упреков заверяют мне счастье на вечер... Вечером барон уничтожен; а я счастлив как нельзя более. Я не танцую с нею, по обыкновению, попури; во время оного она выбирает барона; ревность меня поджигает -- я раскаливаюсь. В шведской кадрили примиряемся... меня терзает не горе, а избыток счастья, которым не с кем поделиться. Провожаю брата до дома. Полупьяный брожу я по улицам; вода по колено. Возвращаюсь домой, иду снова с Путятой и с Баратынским.
      * * *
      Боратынский отчасти дразнил его впоследствии: Что скажет другу своему Любовник пламенной Авроры? Сияли ль счастием ему Ее застенчивые взоры? Любви заботою полна, Огнем очей, ланит пыланьем И персей томных волнованьем Была ль прямой зарей она, Иль только северным сияньем?
      Она в самом деле стала его зарей, увы, вечернею. -- Муханов долго ее любил. В сущности, с этой зимы -- до гроба. Потому что, когда десять лет спустя г-н Валлен и его супруга решились наконец отдать Аврору Муханову, душа его не выдержала счастья, и он умер. Что сталось с Авророй? По-прежнему ль Пылкий юноша не сводит Взоров с милой и порой Мыслит с тихою тоскою : -Для кого она выводит Солнце счастья за собой?
      Загляните в примечания, коли вы любопытствуете о ее дальнейшей судьбе, а нам грустно видеть гельзингфорское счастье Муханова и ответные взгляды Авроры. Пусть лучше Муханов прочтет ей на непонятном для нее языке "Звездочку" Боратынского, и они будут ликовать от своей любви, минуя слова.
      Не Аврора закружила ум Боратынского, а та, чье имя уже упоминалось мимоходом -- в последний раз в мухановских записях, вызвав, надеемся, некоторое предчувствие: "... Мессалина угощала гостей своих... Мефистофелес в ссоре с Мессалиной... Сцена наверху... La Moglia пытается знать, что говорит Мессалина в беспамятстве; она упрашивает меня рассказать ему ее измену, не находя довольно силы душевной на сознанье... Утром 1-го генваря... Взбегаю на верх; сцена примирения. Мефистофелес на коленях и пр." -- Не вполне ясно, правда, кому же она изменила в этот раз: La Moglia с Мефистофелесом, или Мефистофелесу с La Moglia? или им обоим с кем-то еще?
      "Друг мой, она сама несчастна: это роза, это царица цветов; но поврежденная бурею -- листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают. Боссюет сказал, не помню о какой принцессе, указывая на мертвое ее тело: La voilа telle que la mort nous l'a faite *. Про нашу Царицу можно сказать: La voilа telle que les passions l'ont faite **. Ужасно! Я видел ее вблизи, и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубоко унылое чувство было тогда в моем сердце". -- Так утешал Путяту Боратынский, уехавший в конце генваря из Гельзингфорса назад к Лутковскому -- в Кюмень. Самой ей он написал еще в Гельзингфорсе мадригал, более, впрочем, похожий на эпитафию:
      * Вот что сделала с нею смерть (фр.).
      ** Вот что сделали с нею страсти (фр.).
      Как много ты в немного дней Прожить, прочувствовать успела! В мятежном пламени страстей Как страшно ты перегорела! Раба томительной мечты! В тоске душевной пустоты, Чего еще душою хочешь? Как Магдалина, плачешь ты, И, как русалка, ты хохочешь!
      Должно быть, после этой эпитафии к ней пристало имя Магдалины.
      Были, верно, минуты, из-за которых Путята поверил в свою счастливую звезду, хотя, конечно, если сравнивать Магдалину с природными явлениями, то не с звездами, а разве с кометами. Понятно, что вера Путяты была зыбкою, окатывающею то жаром, то холодом. Но когда страсть завладевает нами -невольны мы в самих себе. Путята страдал от нее больнее Боратынского, потому что Боратынский с самого начала видел весь ужас положения ее избранника (разумеется, если избранник -- не Мефистофелес; хотя ведь и Мефистофелес, бывало, стоял перед ней на коленях). Видел -- и сразу желал огородить себя магическим строем стихов. И когда он писал "Бал", он пестовал в своей душе чисто эстетическую природу Магдалины, противодействуя гармонией звуков -хаосу жизненной бури. -- Зачем же раскаиваться в сильном чувстве, которое ежели сильно потрясло душу, то может быть, развило в ней много способностей, дотоле дремавших?
      План повести "Бал" в основании своем имеет историю любви княгини Нины к некоему Арсению. Это история женщины, всю жизнь сгоравшей в пламени страстей, но лишь однажды истинно полюбившей и узнавшей в скором времени тот самый кошмар измены, какой пережили все, прежде влюбленные в нее. Несчастная Нина не выдерживает испытания и гибнет. -- В сущности, вся эта грустная история -- не что иное, как заново пережитая, но с многочисленными подробностями пересказанная, -- XII глава романа "С.Д.П." * Что ж! Талант спасаться от жизненных бурь в эстетику словесного творчества -- великий дар природы, а не опыта. Опыт же учит нас предвидеть развязки роковых страстей...
      * "Зачем, о Делия! сердца младые ты игрой любви и сладострастья исполнить силишься мучительной мечты..." и проч.
      Но жалок тот, кто все предвидит -- и чья голова не кружилась от волшебного взгляда Магдалины, от звуков ее голоса?..
      * * *
      Когда явился Мефистофелес, прочие, не исключая Путяты, были отвергнуты, впрочем, это не означало, что отвергнуты навсегда и бесповоротно: кажется, Магдалина, сгорая от не укрощаемой ничем жажды любви и страстей, была поражена и другим недугом -- потребностью исповедоваться -- и не могла существовать без наперсников, посвященных в тайны ее влечений и измен.
      С февраля по апрель -- три месяца -- Путята силою судьбы был отлучен от Магдалины, от двора Закревского, от Финляндии. Он жил в Москве. Отсюда он и писал Муханову о своей тоске: "Благодарю тебя за известия о моей Магдалине и прося продолжать их, прошу не страшиться говорить мне истину, хотя горькую. Я довольно к ней привык и если минутно предавался еще сладостным мечтам и очарованию, обманывал сам себя, то слишком горько платил за эти минуты, чтоб быть в состоянии испытывать их снова. Желаю ей счастия, хотя желание мое тщетно, вряд ли она найдет его; и сделаю ей упрек словами Байрона: "Ты слишком хорошо умеешь любить и слишком скоро забываешь: вот что раздробляет сердце, тобой огорченное"".
      Когда в мае Путята вернулся в Гельзингфорс, он застал такую картину: "Герцог встретил меня довольно милостиво, и когда я удовлетворил первому его вопросу: "Что новенького? Скорей рассказывай", то он завалил меня... маршрутами, таблицами, журналами и проч. и проч. С Магдалиною я свиделся как с женщиною, которую прежде я просто несколько знавал; храню к ней равнодушие и не вижу ее иначе, как при общем собрании придворных. Впрочем, она похудела, имеет страдальческий вид и потеряла даже несколько своей прежней живости и судорожного веселья. Вообще я заметил в ней какую-то перемену, мне непонятную. Мефистофелес тут безотлучно, и они друг с другом aux petits soins *, как нежные любовники в сентиментальном романе, он читает ей вслух les confessions de Rousseau **, подает скамеечку, трет виски Герцогу, когда у него болит голова..."
      Но она Путяту так просто не отпустила. Последнее письмо ее к нему, которое нам довелось мельком видеть, было из Парижа и датировано 838-м годом. Вряд ли, однако, то была последняя весть. Живя уже в 850-х годах в Москве, они точно виделись. Правда, тогда и им самим было уже за 50.
      А сейчас идет 825-й год, и им по 25. Голова кружится, тоска захватывает, ревность жжет Путяту в Москве. Боратынский в Кюмени пишет о ней свой "Бал" и старается быть эстетически спокойным, хотя он снова видел ее: "В Фридрихсгаме расписалась она в почтовой книге таким образом: Le prince Chou-Chйri, hйritier prйsomptif du royame de la Lune, avec une partie de sa cour et la moitiй de son sйrail ***. Веселость природная или судорожная нигде ее не оставляет... -- Пишу новую поэму... -- В самой поэме ты узнаешь Гельзингфорские впечатления. Она моя героиня. Стихов 200 уже у меня написано".
      * Так предупредительны (фр.).
      ** Исповедь Руссо (фр.).
      *** Князь Милуша, вероятный наследник царства Лунного, с некоторыми из придворных и половиной своего сераля (фр.). -- "В Финляндии путешественники сами записывают свои имена в заведенных для того книгах на станциях".
      Ништо! В июле судьба снова представит ей случай рассыпать мирную гармонию его эстетических чувствований. В Петербурге они увидятся. И что услышит от него Путята!
      "...Ты можешь себе вообразить, как меня изумило и обрадовало неожиданное свидание с Агр. Фед., с Мисинькой, и, наконец, с Каролиною Левандер, которая вовсе было вышла из моей памяти. Я уже два раза их видел. Аграфена Федоровна обходится со мною очень мило, и, хотя я знаю, что опасно и глядеть на нее, и ее слушать, я ищу и жажду этого мучительного удовольствия... -- Письмо это доставит тебе Аграфена Федоровна. Она очень любезно вызвалась на это... -- Прощай, милый Путята, до досуга, до здравого смысла и наконец до свидания. Спешу к ней: ты будешь подозревать, что и я несколько увлечен. Несколько, правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно. Поэзия чудесный талисман: очаровывая сама, она обессиливает чужие вредные чары. Прощай, обнимаю тебя. -- Боратынский".
      Развернув второй лист, Путята прочтет:
      "Письмо, приложенное здесь, я сначала думал вручить Магдалине; но мне показалось, что в нем поместил опасные подробности. Посылаю его по почте, а ей отдаю в запечатанном конверте лист белой бумаги. Как будет наказано ее любопытство, если она распечатает мое письмо! Прощай".
      * * *
      То была младая супруга Герцога -- генерала Закревского, его Грушенька, их Магдалина, Мессалина, Альсина, Фея: Как в близких сердцу разговорах Была пленительна она! Как угодительно-нежна! Какая ласковость во взорах У ней сияла! Но порой, Ревнивым гневом пламенея, Как зла в словах, страшна собой, Являлась новая Медея! Какие слезы из очей Потом катилися у ней! Страшись прелестницы опасной, Не подходи: обведена Волшебным очерком она; Кругом ее заразы страстной Исполнен воздух! Жалок тот, Кто в сладкий чад его вступает: Ладью пловца водоворот Так на погибель увлекает! Беги ее: нет сердца в ней! Страшися вкрадчивых речей Одуревающей приманки; Влюбленных взглядов не лови: В ней жар упившейся вакханки Горячки жар -- не жар любви.
      В ее судьбе роковую роль, еще в девические лета, сыграл наш милостивый монарх. Именно он, вняв ее красоте, отдал ее Закревскому ("Император Александр Павлович, оценив достоинства Арсения Андреевича и зная его недостаточные средства, женил его на графине Толстой, в то время одной из богатейших невест. -- Брак этот имел романическую подкладку. Невеста любила другого и решилась выйти за Арсения Андреевича условно, исполняя волю императора. Первые годы их супружества походили на отношения короля прусского Фридриха Великого к королеве-супруге... Отношения графа к графине Аграфене Федоровне были ровны и почтительны").
      В Гельзингфорсе она выбрала Армфельта, прозванного адъютантами Герцога -- Мефистофелесом. В Гельзингфорсе узнал ее Путята. В Гельзингфорсе был поражен ею Боратынский.
      * * *
      Нам надобны и страсти и мечты, в них бытия условие и пища -- таковы резоны не только юноши, но и зрелого мужа, и старца, если те не лишены чувства и воображения. Однако чем старше, тем труднее согласить желанья сердца с опытом жизни. До поры до времени юноша еще воспламенен сладострастными иллюзиями и счастлив мимолетным наслаждением. Но младые годы летят сквозь нестройную чреду проказ и шалостей, важнеет ум, зрелеет мысль, и настает однажды пора прощаться с безграничными увлеченьями, с необузданными восторгами, с праздниками смятенья, с юностью. "Простимся дружно", -- мыслит юноша и поет свой последний юношеский гимн: ЛЕДА
      В стране роскошной, благодатной, Где Евротейский древний ток Среди долины ароматной Катится светел и широк, Вдоль брега Леда молодая, Еще не мысля, но мечтая, Стопами тихими брела. Уж близок полдень, небо знойно; Кругом все пусто, все спокойно; Река прохладна и светла; Брега стрегут кусты густые... Покровы пали на цветы, И Леды прелести нагие Прозрачной влагой приняты. Легко возлегшая на волны, Легко скользит по ним она; Роскошно пенясь, перси полны Лобзает жадная волна. Но зашумел тростник прибрежный, И лебедь стройный, белоснежный Из-за него явился ей. Сначала он, чуть зримый оком, Блуждает в оплыве широком Кругом возлюбленной своей; В пучине часто исчезает, Но, сокрывайся от глаз, Из вод глубоких выплывает Все ближе к милой каждый раз. И вот плывет он рядом с нею. Ей смелость лебедя мила, Рукою нежною своею Его осанистую шею Младая дева обняла; Он жмется к деве, он украдкой Ей перси нежные клюет, Он в песне радостной и сладкой Как бы красы ее поет, Как бы поет живую негу! Меж тем влечет ее ко брегу. Выходит на берег она; Устав, в тени густого древа, На мураву ложится дева, На длань главою склонена. Меж тем не дремлет лебедь страстной: Он на коленях у прекрасной Нашел убежище свое; Он сладкозвучно воздыхает, Он влажным клевом вопрошает Уста невинные ее... В изнемогающую деву Огонь желания проник: Уста раскрылись; томно клеву Уже ответствует язык; Уж на глаза с живым томленьем Набросив пышные власы, Она нечаянным движеньем Раскрыла все свои красы... Приют свой прежний покидает Тогда нескромный лебедь мой; Он томно шею обвивает Вкруг шеи девы молодой; Его напрасно отклоняет Она дрожащею рукой: Он завладел Затрепетал крылами он, -И вырывается у Леды И детства крик, и неги стон.
      Все...
      Бывший юноша уныло озирает опустелый мир. Не все ли равно, хладнокровно рефлексирует он, когда мы самодовольно торжествуем, говоря: Она моя! Мелочная гордость обладанием -- слишком ничтожное ощущение, чтобы мыслящий человек испытал от него полное счастье. Сердце устало от погони за призраками, утехи в объятиях наперсниц наших -- страстных дев не утешают более, душа отцветает, пламень гаснет. Нам надобны теперь сильнейшие, чем прежде, потрясения, чтобы оживить увядшую душу и развить способности, дотоле дремавшие. Не Леда, не Лилета затмят теперь ум и займут воображение. Теперь не то в предмете. Иная страсть захватывает душу, волнует сердце, колет память: ФЕЯ
      Порою ласковую Фею Я вижу в обаяньи сна, И всей наукою своею Служить готова мне она. Душой обманутой ликуя, Мои мечты ей лепечу я; Но что же? странно и во сне Непокупное счастье мне: Всегда дарам своим предложит Условье некое она, Которым, злобно смышлена, Их отравит иль уничтожит. Знать, самым духом мы рабы Земной насмешливой судьбы; Знать, миру явному дотоле Наш бедный ум порабощен, Что переносит поневоле И в мир мечты его закон!
      Был жаркий, очень жаркий августовский день. После полудня небо подернулось белесой пеленой, не выпускавшей зной с земли, а лишь рассеивавшей липкую духоту над лесом, рекой, дачами. Ветра не было.
      Я ждал: мы должны были как бы нечаянно встретиться в боковой аллее. Нестерпимый зной тупил все чувства, и отчасти я даже надеялся, что свидание не состоится. Хотелось спрятаться в какой-нибудь тенистый угол... Но привычки сердца имеют над нами неколебимую власть. -- И вот она пришла.
      -- Я страшно утомлена, -- отвечала она на мои любезные восклицания. -Такая жара!
      -- Есть одно чудесное тенистое место, в двух шагах отсюда. Право, вы не разочаруетесь.
      Она слабо улыбнулась, и я повел ее по тропе вправо от аллеи -- к беседке.
      Второго такого нечаянного свидания могло не случиться: князь скоро уезжал из Петербурга по делам службы, она следовала за ним. Разумеется, я не питал особенных надежд на эту встречу, но некоторые замыслы имел. -- Дело в том, что, чем чаще я бывал на даче князя, чем охотнее участвовал в общих прогулках, в танцах, обедах и ужинах, где встречался с княгинею, тем более нежно, казалось, взоры ее останавливались на мне. Зная себя, я старался не поддаваться быстрому соблазну, помня, что искра, допущенная до сердца, разжет в нем такой пламень, с которым не скоро справиться. А княгиня очень мне нравилась. Быть может, я уже любил ее, но, опасаясь собственного огня, оставался до времени хладнокровен и надеялся, что она сама подаст повод к решительному объяснению. И уже были случайные тайные пожатия руки, и внезапные взгляды ее темных глубоких глаз из другого конца залы, и нарочитый смех в ответ на мои пока лишь отчасти двусмысленные речи. По крайней мере, я возбудил в ней некое любопытство и, быть может, чувство.
      Княгиня была женщиной во многих отношениях необыкновенной. Беспрестанное соперничество, которое вели между собой ею же воспламененные любовники, казалось, одно призвано поддерживать ее душевные силы. Из толпы вздыхателей, время от времени, она выделяла одного, и молва приписывала ей немало увлечений и разочарований. Красоте ее, как я заметил, немало способствовала наука превращать -- без посредства румян и белил -- природные недостатки в достоинства. Она была невысока ростом и ширококостна, но порывистая грациозность подчас стремительных движений вызывали ощущение легкости необычайной. Пухлые пальцы, удлиненные изящнейшими ногтями, казались даже узкими. Ни у кого в мире вы бы не нашли подобную математическую точность пропорции между овалом бус и лица. В сущности, то был не овал: столь круглые физиогномии встречаются лишь у крестьянок. Но прекрасные каштановые локоны так обрамляли лицо, темные, широко поставленные глаза выражали такую иллюминацию душевных движений, а линия губ и подбородок образовывали такой неизъяснимо сладострастный изгиб, что, глядя на нее, вы невольно вспомнили бы слова нашего поэта, сказанные о красавицах подобного склада: Но как влекла к себе всесильно Ее живая красота!
      В беседке она откинулась на скамью, полузакрыла глаза и прошептала:
      -- Боже мой! Раз в году бывает лето, и всегда или нескончаемый дождь или, что не лучше, истомляющая жара!
      -- Что делать! -- отвечал я. -- Можно утешаться лишь тем, что есть места, где зной длится полгода, и есть страны, где тепла не бывает вовсе. -Увы! Я не чувствовал в себе никакого энтузиазма! Жар природы заглушал любовный огнь настолько, что не требовалось даже хладнокровных усилий разума, чтобы удерживать себя. Но я надеялся, что болтовня и само уединение в беседке выведут меня из полусна, и продолжал: -- В Италии, к примеру, летом всегда жарко, и солнце печет безостановочно. Впрочем, что говорить об Италии! Там воздух напоен ароматами, благоухает лавром, лимоном, солнце распространяет не зной, а негу... Верно, потому итальянцы столь непосредственны и живы. А мы, жители севера, и меланхоличнее, и рассудительнее, и чахнем от солнца, как тепличные цветы. -- Кажется, болтовня, помимо моей воли, выводила меня на нужную дорогу. Дальше я хотел сочинить лукавую любезность, выражавшую бы мысль, что и в северных широтах встречаются красавицы, не уступающие в живости чувств италиянкам, и что за один их взор можно отдать жизнь. Однако растопленный ум мой действовал столь лениво, что я не мог высказать этого в точных формах. Я снова заговорил, но не было в моих словах ни живости, ни остроумия. А княгиня, казалось, сама слишком утомилась зноем, чтобы помочь мне, и лишь редкими фразами поддерживала мою речь.
      Прошло достаточно времени. Во мне нарастало беспокойство. Ей могло наскучить такое бесплодное свидание.
      Кругом стояла прямо-таки звенящая тишина. Птицы молчали, и даже кузнечики перестали стрекотать. Мы сидели в близком расстоянии друг от Друга. Она была, точно, прекрасна, но я не чувствовал ни малейшей с ее стороны искры. Глаза были спокойны, чело безмятежно, правую руку она мягко облокотила на спинку скамьи, левая покоилась на колене, кругло проступавшем под легким платьем. Можно было, разумеется, решительно приступить к прямому признанию, произнести что-нибудь страстное, упасть на колени... Но вряд ли объяснение мое могло прозвучать сейчас в полную силу.
      Сквозь плющ, обвивавший беседку живой изгородью, не было видно ничего. Между тем неожиданно быстро и приметно стемнело. Слышно было, как по верхушкам деревьев пробежал ветер. Тотчас последовал новый порыв, за ним еще, и вдруг по крыше дробно застучал дождь. Мы с княгиней переглянулись.
      -- Забавно! -- сказал я и выглянул из беседки. Черно-фиолетовое небо стояло над головой, сея тяжелые частые капли. Тотчас промокнув, я влетел назад. Загремел гром, и через несколько мгновений над нашим убежищем стал раздаваться оглушительный грохот, сопровождаемый яркими, ярче дневного света, вспышками молний. Княгиня не была испугана, только румянец проступил на ее слегка смуглом лице, да глаза в наступившем сумраке черно блистали. Мы были теперь отрезаны от остального мира стеной дождя. Знойное полузабытье мое отлетело, слегка промокшая одежда бодрила, сердце забилось.
      Удар грома совпал с началом ее фразы, первых слов я не расслышал и вынужден был переспросить.
      -- Я сказала: много ли у вас грехов и не боитесь ли вы умереть без покаяния?
      -- Главное, не умереть от страха, -- отвечал я полусерьезно. -- Что же до покаяния, то, думаю, достаточно той змеи воспоминаний о совершенных преступлениях, которая всегда жалит нас.
      -- Вас грызет раскаяние? -- Брови ее приподнялись. -- А я не знала, что знакома с преступником. Покайтесь.
      Новый раскат грома был уважительной причиной моему молчанию.
      -- Что ж вы молчите? Покайтесь немедленно. -- Тон ее был нарочито капризен. -- Сейчас же! Я хочу! -- Она заметно оживилась с началом грозы, и я чувствовал, что нараставший во мне порыв не будет встречен отказом -требовалось лишь некоторое время. Я кивнул головой:
      -- Хорошо. Только с условием, что вы, в свою очередь, сделаете то же.
      -- О! Я готова рассказать целую поэму -- если, разумеется, вы пожелаете слушать.
      -- ?
      -- Все зависит, -- она лукаво улыбнулась, -- от того, по отношению к кому совершено преступление. К примеру, вы с удовольствием выслушаете рассказ о том, как некий юноша, -- она все более оживлялась, -- которого вы знать не знаете, но тем не менее, надеюсь, уже относитесь к нему с тайной недоброжелательностью, потому только, что он был знаком со мной, -- и она посмотрела мне в глаза так спокойно и невинно, что я должен был срочно явить в лице своем нечто вроде смущенной надежды, чтобы она рассмеялась. -- О чем я говорила? А! Об одном повесе, которому некая особа вскружила голову. Так вот, если я расскажу историю злоключений этого повесы, в коих я повинна, вы примете мою поэму с любопытством и, быть может, некоторым участием -- не к нему, полагаю, а ко мне. Но ежели, -- продолжала она, -- я скажу, что героем моего покаяния являетесь вы, -- сомнительно, чтобы вам моя поэма понравилась.
      -- Отчего же? Впрочем, вряд ли я смогу стать вашим персонажем. Я стараюсь быть рассудителен и избегать любовных злоключений. Я слишком хорошо все предчувствую, ибо испытал, что такое коварство и измена. Поэтому ныне издалека предвижу обман и успеваю себя к нему приготовить. Становится только немного грустно, и я стремлюсь незаметно уйти.
      -- Чтобы встретить другую обманщицу?
      -- Увы, так случалось почти всегда, -- я выразил в лице печальную иронию.
      -- Никогда не поверю, чтоб вы были лишь несчастливы в своих увлечениях!
      Я улыбнулся элегически:
      -- Было время, я так не чувствовал... Но вы, кажется, начали рассказывать свою поэму?
      -- Ну нет! Сначала вы! Вы разожгли мое любопытство. Не томите меня. Итак, было время...
      -- Хорошо! -- Я скрестил руки на груди. -- Было время, когда я не чувствовал так. Мне было восемнадцать, я страдал от того, что никем не любим. Наш полк стоял в Ф*** около двух месяцев. Я скучал в захолустье. И вот однажды, весной, я шел, задумавшись, по одной из улиц Ф***, как вдруг увидел прелестнейшее юное создание, идущее мне навстречу. У нее были голубые глаза, златые локоны, в руках она несла цветы. "Ты продаешь цветы?" -спросил я. -- "Продаю", -- отвечала она. -- "А что тебе надобно?" -- спросил я. Кажется, пучок стоил пять копеек. Я купил букетов десять, она удивилась, на что мне столько, и мне удалось завязать с нею незначительный разговор, к концу которого я был уже смертельно влюблен. Оказалось, в их доме тоже квартирует офицер из нашего полка. Это был меланхоличный, уже в летах, штабс-капитан; с великой неохотою он согласился поменяться со мною квартирами. Я переехал под одну крышу с предметом своей любви и занял угловую комнату. Поселяночка моя была истинно отца простого дочь простая. Сначала она дичилась, потом, более доверяясь, стала отвечать веселыми книксенами на мои улыбки. Я приноровился к ее легкому нраву, вскоре она сама искала нечаянных встреч со мной, и мы стали совершать прогулки по окрестностям Ф***. я был счастлив подавать ей руку, когда надо было перепрыгнуть ручей или подняться на холм; я был счастлив следить за ее легкими движениями, видеть ее глаза, слышать смех. Но юность нетерпелива и глупа. Раз, шаля и кокетствуя, я вымолил у нее поцелуй. И что же? Она стала избегать меня, сделалась задумчива, грустна, прогулки наши прекратились. Я не знал, что предпринять. Унывая душой, я выпросил у полковника командировку в соседнюю бригаду -- мне необходимо было рассеяние. Накануне отъезда, улучив минуту, я сказал своей деве, что не могу более переносить ее холода и что отныне судьба моя решена: я уезжаю. -- "Надолго?" -- спросила, она, затаив дыхание. -- "Быть может, навсегда", -- солгал я. Как она побледнела, бедняжка! Боже мой! Но ведь и я в ту минуту отчасти верил в собственную ложь, и слезы стояли в моих глазах... Что было дальше? Увы! В полночь она пустила меня к себе, робея и крестясь... -- Я вздохнул. Княгиня задумчиво слушала. -- Наутро я скакал в Р***, обуреваемый противоположными чувствами. Во мне и шевелилась совесть, и я чувствовал стыд от того, что поступил так с невинной девой, и я уже думал мгновениями, что теперь ее судьба вручена мне, и даже некоторые материальные расчеты о ее будущей судьбе волновали ум... Но все это перебивала безумная, счастливая, совершенно ребяческая радость. Счастье буквально распирало мне грудь. Я был любим, я любил! Словом, когда через неделю я вернулся, она уже не могла без меня жить. Я был упоен. Прошел август, настала осень, пошли дожди, страсть моя отчасти пресытилась, а в ней, напротив, все более разгоралась. Уже и отец ее стал кое-что примечать. Настала зима, тайные свидания наши продолжались, и не знаю, чем бы все кончилось, если бы внезапно нам не объявили поход. Вот когда настало время истинных слез! Впрочем, я полагал, что пройдет месяц, и мне удастся вырваться на время назад в Ф***, чтобы снова увидеть ее, убедиться в ее благополучии, чтобы... В общем, известно, что думают в таких случаях благородные юноши, чья пылкость уже удовлетворена, но душа еще не остыла для добра... Поход наш продлился полтора года; за это время Ф*** выгорел дотла; нас определили на новую стоянку в Р***. Когда я проезжал по старым местам и пытался выяснить, что сталось с моей унылой шалуньей, мне отвечали все разное, да я, откровенно говоря, и страшился встречи с нею, опасаясь увидеть не то, что оставил, а новую героиню Козлова, скитающуюся в безумии по погостам или, быть может, навечно на одном из погостов покоящуюся... -- Я снова вздохнул. -- А никто меня так не любил никогда! Все, что было впоследствии, было цепью обманов, лукавств, мнимых признаний, любовных розыгрышей... -- Княгиня, казалось, была погружена в размышление, а мой исповедальный жар угасал. -- Вот, сударыня, почему я говорил, что не мне верить в разделенное упоение счастьем: оно будет отравлено либо тяжким воспоминанием, либо настороженной подозрительностью. Упоение теперь в ином... В умении унять на время рассудок и не думать ни о разлуке, ни об обмане. Упоение -- в ловкости продлить свидание, чтобы дольше слышать рядом ласковый голос, чтобы смотреть в темные глубокие очи, совсем не надеясь встретить в ответ ни один, ни два, ни три поцелуя. Лучшая награда нынче -вот так, скажем, как сейчас, пока не застыла на зиму природа, разделить утешение в ней не одиноким взором, но, так сказать, двойственным... -- Я замолчал; красноречие мое не иссякло, но пора было получить какой-то ответ.
      С минуту мы молчали. Гроза бушевала. Некоторая действительная грусть охватила меня. Я смотрел на княгиню и вдруг почувствовал, что она не будет моей. Есть невидимые волны, идущие от души к душе. По ним внезапно догадываешься, какое слово сказать, какое движение сделать, и, наконец, по ним можно не только определить истинные чувства женщины сию минуту, но и угадать, как могут развиться они в будущем. Молчание прервала она: