Единственный и самый важный для нас свидетель был пьян. При том его окружала такая аура запахов, что у меня мгновенно сперло дыхание, и я поспешил отойти в сторонку, с сочувствием взглянув на Сифорова, которому по долгу службы приходилось терпеть.
      Сам свидетель, по всему, полагал, что выглядит трезвым на полные сто процентов, а густая щетина, покрывавшая, казалось, сплошь все его лицо, — лишний признак умения хорошо, со вкусом одеваться. Впрочем, на всякий пожарный случай он счел правильным с подчеркнутой небрежностью упереться локтем о стену. Правда, устойчивость его от этого не стала совершеннее, и он заметно покачивался.
      Сифоров с непроницаемо-невозмутимым выражением лица начал допрос:
      — Итак, все по порядку. Для чего вы спустились в подвал?
      — Да’к это… — заплетающимся языком выговорил свидетель. — Я уж рассказывал вашим-то… товарищам… начальник. Все-все рассказал, без утайки…
      — Меня мало интересует, что вы рассказывали моим товарищам. Меня интересует, что вы расскажете мне.
      — А-а-а, понял, начальник. Сравнить, небось, хошь, не вру ли? Счас, будь спок. Все обскажу, как было… Тебе и только тебе… по-новой…
      — Я слушаю.
      — Вот я и говорю, начальник. Вызвали меня эти… бабки. Я водопроводчик здесь, шурую помаленьку: то-се, прокладки там потекли… Короче, начальник, вызвали, мол, в квартиру на девятый этаж горячая вода не доходит… где-то это… на восьмом, понятно, этаже останавливается. Ну я подумал, прокладки, выходит, того… снова потекли. И это… пошел туда, чтоб их, значит, сменить…
      — В какое время дня вы открыли подвал?
      — Да’к с час уж прошло…
      — Хорошо. Что было дальше?
      — Дальше? А-а, ну… я только открыл… а там смотрю, ящики какие-то… Думаю, что, значит, за хренобель такая? Не было никогда тут ящиков… а тут, понятно, ящики… Я это и спустился. Думаю, надо’ть посмотреть-то, что там за хренобель…
      — Кто располагает дубликатами ключей от подвала?
      — Да’к и не знаю я, начальник. Откуда’ть мне-то?.. Ну у меня, сам собой, у начальника ЖЭКа должен тож, у кого еще-то?
      — Лузгин, — окликнул Сифоров знакомого мне лейтенанта. — Дубликаты ключей?
      — Проверено, — доложил лаконичный Лузгин. — Пустой номер. Работали отмычкой.
      — Ясно, — Сифоров задумался. — Продолжайте, — обратился он к свидетелю. — Я вас внимательно слушаю.
      — Ну-у, ящик-то я открыл, а там… мертвяк, вишь ты… Лежит и на меня смотрит… Ох и бежал я оттуда, начальник, так бежал. Чуть шею себе не сломил. Выскакнул, отдышался, понятно, потом думаю, да’к и в других ящиках мертвяки, значит. Как в морге. Ну, думаю, дело-то уголовное. Звонить надо «02» — куда ж еще? Пошел к Мироновым: они на первом этаже. А баба ихняя: «ты — алкаш, допился до зеленых чертей». А я то, понятно, трезвый сегодня, вот только с утра пивка кружечку, да’к пиво счас, как вода — куда там… А она: «проспись сначала!». Плюнул я, пошел к Берковичам. Они хоть и евреи, но уважительно относятся, не как эти. Дозвонился. Те, понятно, группу прислали… а теперь вот ты, начальник, пожаловал…
      — Дверь в подвал всегда на замке?
      — Завсегда, начальник… Только когда если что… прокладки сменить… а так завсегда…
      — И вы, конечно, ничего подозрительного в последние дни не видели?
      — Да’к не видел… как на духу, начальник, не было ничего. Вот я и удивился: откуда ящики, какие ящики? А там мертвяк… лежит и смотрит…
      — Спасибо, — оборвал пьяные излияния Сифоров. — Вы нам очень помогли.
      — Завсегда готов, начальник… Прокладки ежели сменить…
      Сифоров поманил меня пальцем.
      — Пойдемте, Борис Анатольевич. Возможно, придется вам сегодня принять участие в опознании.
      Я сглотнул, не без труда: мешал образовавшийся в горле комок. Я догадывался, что капитан имеет в виду, и это моментально выбило меня из колеи.
      Первичная информация оказалась ошибочной. Это мы узнали еще в автомобиле по дороге сюда.
      Здесь не было опорного пункта Своры. Просто, наш новый знакомец водопроводчик полез в подвал, а там штабелями стояли ящики, в которые Герострат упаковал тела специалистов, угнанных им из Центра прикладной психотроники, и, может быть, тела тех, кто занимался Геростратом в октябре прошлого года под руководством полковника Хватова. И теперь мне предстояла процедура опознания.
      Тяжкая, страшная для меня процедура. Как бы я не относился нынче к Мишке Мартынову: за его предательство, за то, как он поступил со мной, подставив под пули ради успеха в сомнительной игре. Но ведь были когда-то дни, мы дрались плечом к плечу, на грани, на терминаторе между жизнью и смертью, а ничто так не объединяет людей, как вот эти мгновения — рядом под черным ледяным ветром. И если он окажется там в одном из грубо сколоченных ящиков: неподвижный, мертвый — НАВСЕГДА, что я скажу его Наташе, нежной милой его жене? Как посмотрю ей в глаза, хоть ни в чем я и не виноват, как? А ведь МНЕ придется сказать ей. И посмотреть в глаза. Больше некому: не поручишь же это дело Сифорову, которому наши судьбы, наше горе и боль, в общем-то, безразличны. Он — профессионал, а профессионалы, всем известно, делают свою работу так, «как считают нужным».
      Я шел за Сифоровым, но не замечал ничего вокруг, потому что в реальности внезапно образовалась брешь, и оттуда, расщепляясь на скручивающихся чернеющих лохмотьях в семицветные лучики, пробился, ослепил меня свет жаркого солнца, и я увидел тот исполком, колонны в псевдоантичном стиле и нас двоих: меня и Мишку, устроившихся в тени на верхней ступеньке: Мишка прислонился спиной, автомат — на коленях, мой тоже под рукой, хотя и в том и другом — пустые рожки: нам не выдали патронов; я пытаюсь раскурить «приму» — жалкая сигаретина рассыпается в руках, но выбросить ее жалко: не всегда теперь можно приемлемое курево купить; а Мишка смеется и в стотысячный, должно быть, уже раз советует «завязать». И нет пока страха, хоть и чужая земля вокруг, хоть и не понимаем мы, зачем приходится нам сидеть, потеть без единого патрона в обойме; ради чего, ради каких таких невнятных «национальных интересов». Страха все-таки нет, потому что рядом земляк (это очень важно, что мы оба из Питера: только в армии понимаешь, что это значит на самом деле), мы вместе, а потому не пропадем, хоть вы тут всем населением на уши встаньте. И так нам легко и спокойно, что не обращаем мы внимания на пылящий по дороге «газик», а когда все-таки обращаем, то оказывается чуть ли не поздно…
      «Газик» останавливается, из него высовываются две небритые черные от загара рожи; на мгновение мир застывает: марево, стена пыли над дорогой, низкие домики поселка, сиреневые горы на горизонте — а потом взрывается длинными очередями. Нам кажется, мы двигаемся медленно, как во сне, медленнее черепах, но на самом деле мы быстрее пуль, потому что ни одна из них не успевает найти нас там, где мы только что сидели, а из ступенек вылетает брызгами каменное крошево. Бренча, вниз на асфальтовый пятачок площади падает Мишкина каска, а сами мы уже сидим за колоннами, сжимая между колен бесполезные автоматы, таращась друг на друга дикими глазами, и стрельба продолжается; очереди полосуют фасад исполкома; а Мишка зачем-то медленным движением вытаскивает из чехла штык-нож. Я сразу понимаю, зачем, и делаю то же самое, хотя если эти двое небритых и загорелых выйдут из машины и обойдут нас справа или слева, то нам — хана, никаких шансов: ножики против автоматов. И Мишка что-то шепчет, я читаю по губам (в подобные минуты и не такому научиться можно) и тоже начинаю вслед за ним шептать, повторять, как молитву, как заклинание: «Господи, не дай им выйти из машины! Господи, не дай им выйти из машины!».
      Они не вышли. То ли действительно есть на белом свете Господь Бог, и внял-таки он неумелой молитве двух салаг: молитве салаги-лейтенанта и молитве салаги-рядового — полагавших себя минуту назад в полной безопасности; то ли эти, небритые и загорелые, и не имели каких-либо особенных планов, а просто так решили попугать. От нечего делать или по пьянке. Потом уже, когда высадив по рожку, стрелки уехали восвояси и все закончилось, мы на подгибающихся ногах спустились на площадь и нашли там пустую бутылку из-под итальянского мартини. Мишка потряс ее горлышком вниз над ладонью, растер капли, понюхал. И, прищурясь, сказал очень серьезно: «На сегодня прием посуды закончен. Тары больше нет.» И мы захохотали, засмеялись: громко, заливисто, изгоняя из себя липкий темный страх — страх смерти…
      Да, вот такие минуты сближают. На всю оставшуюся жизнь. А теперь человек, с которым я когда-то был породнен этим страхом, ушел, умер. И значит, моя собственная жизнь в чем-то опустела.
      — Разрешите. Доложить. Товарищ капитан? — подскочил к Сифорову Лузгин, возгласом своим вернув меня в реальность.
      — Докладывайте.
      — Всего обнаружено двенадцать тел.
      Во мне всколыхнулась надежда: двенадцать! Не четырнадцать. А Герострат, так, кажется, говорил Сифоров, увел за собой из Центра двенадцать специалистов. Плюс Мишка Мартынов и полковник Хватов получается — четырнадцать заложников. Мишка жив?..
      Нет, нельзя так… Всегда нужно предполагать самое худшее. Иначе… Господи, пусть он будет жив. Пусть только он будет жив.
      Мы осторожно спустились в подвал. Он ничем не напоминал тот, в котором мы побывали днем раньше. Пример необустроенности; образчик того, как выглядели питерские подвалы до вступления в нашу жизнь законов рыночной экономики: темно, сыро, переплетения труб, местами — холодно, местами — жарко, только что крыс не видно для полноты картины. Впрочем, это не означает, что их здесь нет вовсе: попрятались, скорее всего.
      На сыром бетонном полу под трубами в свете ярких фонарей стояли ящики: ровно двенадцать штук. Узкие длинные — они тем не менее ничем не напоминали гробы. Скорее я подумал бы, что в них перевозят рулоны ткани или бумаги, но никак не человеческие тела.
      Все ящики были вскрыты, и я остановился, не доходя до них, чтобы перевести дух, приготовиться к тому, что сейчас увижу.
      Сифоров оглянулся на меня, понял, остановился и сам, дожидаясь.
      Над ящиками, засунув руки в карманы, стояли в полном молчании двое сотрудников ФСК. Вид у них был удрученный. Еще один снимал обстановку на видеокамеру; подрагивал в полумраке ярко-алый огонек.
      Пусть только он будет жив, повторил я мысленно и приблизился к ящикам.
      Сифоров двинулся рядом. Я увидел первое землистого цвета лицо: человек средних лет с маленькими давно вышедшими из моды усиками, руки сложены на груди, костюм помят, вымазан чем-то белым, пустой мертвый взгляд полуприкрытых глаз. Я понял, что имел в виду свидетель-водопроводчик, когда говорил с придыханием: «лежит и смотрит». Герострат и тут сообразил выкинуть коленце: ни у одного из мертвецов, упакованных в ящики, не были закрыты глаза. Случайность? Нет, случайностью здесь и не пахло. Герострат не допускает случайностей подобного рода. И, думаю, он отлично сознавал, какой — открытые мертвые глаза — эффект это будет производить на психику стороннего наблюдателя.
      Первое лицо было мне незнакомо.
      Я быстро, без остановки, с гулко бьющимся сердцем (казалось, его тяжелые размеренные удары должны слышать все, здесь присутствующие) я пошел мимо ящиков, вглядываясь не более секунды в каждое новое лицо.
      В ящиках находились люди разных возрастов, разного телосложения, в разной одежде: от трусов до полного комплекта костюма-тройки. Один был совершенно гол, и на теле его я увидел неглубокие, но, должно быть, чрезвычайно болезненные раны. Болезненные, естественно, еще когда он был жив. Они покрывали тело густой сеткой, и в ней угадывалась некая система. Следы пыток? С Герострата станется…
      Я увидел двенадцать лиц и среди них ни одного знакомого. Миновал последнего, вновь с шумом перевел дыхание. И мне тут же стало чуть стыдно этого своего недавнего желания: пусть кто угодно будет в ящике, но только не Мишка Мартынов, пусть только ОН будет жив. Ведь эти двенадцать — они тоже люди, в конце-то концов; у них остались, наверное, семью, дети… Будь ты проклят, Герострат! За одно это ты лишил себя права на существование. И уж будь уверен… Дай только до тебя добраться… Как бешеную собаку!..
      — Ну, — напомнил о себе Сифоров, — опознали кого-нибудь?
      Я отрицательно покачал головой:
      — Ни Мартынова, ни Хватова здесь нет. Видимо, все это специалисты из вашего Центра.
      — Скорее всего, так, — легко согласился Сифоров, мрачно разглядывая ближайший ящик. — До чего уже дошло… Вот еще почему, Борис Анатольевич, его необходимо изолировать как можно быстрее. Он не просто опасен, он — чрезвычайно опасен…
      — Если он хотя бы на каплю верит в то, что проповедует перед членами Своры, для него это не должно иметь особенного значения, — сказал я. — СХЕМА… Пойдемте на свежий воздух. Мне здесь трудно говорить.
      Мы вышли из подвала в солнечный день, и я немедленно закурил. Напряжение еще не прошло; я вдыхал дым жадно, надеясь никотином притупить обострившиеся углы чувств.
      К Сифорову опять подскочил Лузгин.
      — Предварительный опрос. Жильцов дома. Ничего не дал, — отрапортовал он. — Говорят. Только ночью. Подъезжал. Какой-то грузовик. Но что это был. За грузовик. И что из него выгружали. Никто. Не обратил. Внимания.
      — Какой ночью? — медленно выговаривая слова, уточнил Сифоров.
      — Сегодняшней.
      Ответный ход? — подумал я и в глазах капитана распознал тот же самый не высказанный вслух вопрос.

      После того, как показания были записаны, свидетеля-водопроводчика отпустили домой.
      Он шел по улице, и каждым шагом походка его становилась ровнее, и через какое-то время никто уже не сказал бы, что он пьян.
      Поднявшись к себе, в маленькую однокомнатную квартирку, свидетель со всей тщательностью умылся, переоделся в домашнее и несколько минут посидел в продавленном кресле перед пустым экраном старого черно-белого телевизора.
      В единственной комнате его квартиры было грязно; валялись пустые бутылки из-под водки и портвейна; сквозь посеревшую от копоти тюль неуверенно пробивались солнечные лучи, устраивая на полу игры неясных теней; на кинескопе телевизора восседал большой рыжий таракан.
      Свидетель никогда особенно не задумывался о том, насколько разбойный вид имеет его квартира. Не собирался он устраивать генеральную уборку и сегодня. У него имелось дело поважней. Он потянулся к телефону, стоявшему здесь же на полу, с треснутым корпусом, поднял обмотанную изолентой трубку и набрал номер.
      Взгляд свидетеля был пуст, лицо застыло в странной гримасе. Находись рядом Борис Орлов, он сразу узнал бы и этот взгляд, и это выражение лица, и сразу все бы понял. Но Бориса Орлова здесь не было. Как, впрочем, и предусматривалось.
      На том конце провода долго не отзывались. Свидетель ждал. После пятнадцатого гудка трубку наконец подняли и он услышал:
      — Кто?
      — Энигма, — сказал водопроводчик.
      — Слушаю.
      — Это он.
      — Понял. Спасибо. Отдыхай.
      Короткие гудки.
      Свидетель осторожно положил трубку на рычаг и еще минут пять посидел в кресле, пока лицо его приобретало осмысленное выражение. Вернее, относительно осмысленное.
      Потом он с некоторым недоумением огляделся вокруг, а еще через минуту уже рылся в одежде, но ни копейки не нашел и, снова переодевшись в замызганную спецовку, отправился в поход к пивному ларьку: вдруг да повстречается кто из знакомых, готовый угостить старого корешка чаркой мутной разливной водки. При ходьбе свидетель заметно покачивался, и теперь даже слепой не сказал бы, что этот человек трезв.

      То, что капитан ФСК Кирилл Сифоров и бывший рядовой внутренних войск Борис Орлов приняли за ответный ход Герострата, являлось на самом деле лишь преддверием ответного хода, самым первым предупреждением. Но и настоящий ответный ход не заставил себя долго ждать.
      Началось это ровно через сутки после того, как сотрудники ФСК прибыли по вызову опергруппы уголовного розыска, ошибочно полагая, что им повезло выйти на новый опорный пункт Своры. И началось ровно в полдень.
      Затем происшествия следовали одно за другим, в результате — почти все работники правоохранительных органов города были в тот день подняты на ноги, а газетчикам представилась очередная возможность позлословить по поводу разгула преступности.
      Первоначально никто не сумел разглядеть связи между столь разнородными происшествиями, но потом кто-то обратил внимание на странные, совершенно неуместные карточки, и к вечеру можно было сделать определенные выводы. Но только к вечеру.
      «Не лучший результат,» — как сказал бы на это капитан ФСК Сифоров.

* * *

      12.00
      В СИЗО Крестов двое уголовников-рецидивистов, Мешков и Янин, захватили заложницей следователя прокуратуры Алатынову Татьяну Федоровну. У Мешкова обнаружилась искусно сработанная заточка, а у Янина — пистолет системы Макарова.
      До прибытия отряда специального назначения в переговоры с преступниками вступил майор МВД Пронин. Никаких требований преступники пока не выдвигали, откровенно развлекались, грубо в нецензурной форме оскорбляли честь и достоинство майора. Откуда у преступников взялось оружие первоначально установить не удалось.

* * *

      12.30
      Самолет ТУ-154, следующий рейсом 186 до Мурманска, плавно набирал высоту. После сообщения о том, что можно расстегнуть страховочные ремни, стюардессы покатили вдоль рядов столики с прохладительными напитками, электронными играми и плеерами — обычный в последнее время сервис. Навстречу им поднялся толстяк лет сорока, одетый вполне солидно — как потом выяснилось, нотариус Федоров.
      Ударом ноги он опрокинул тележку. Магнитофоны и игры посыпались на пол. Затем нотариус бросился на стюардессу, сбил ее с ног и принялся молча топтать в узком проходе с необъяснимой остервенелостью.
      Первым из пассажиров опомнился лейтенант-пограничник из Мурманска по фамилии Яцевич. Он выпрыгнул в проход и попытался взять Федорова на прием. Этого у него не получилось, но он вовремя заметил отсутствующий взгляд своего противника и что-то там понял, хотя, конечно, и не мог ничего знать о подобных инцидентах в прошлом. В общем, лейтенант не стал долго раздумывать, а принялся избивать нотариуса в жестком сокрушительном темпе, ломая кости. Через минуту Федоров мешком валялся у его ног, а в салоне самолета началась суматоха. В ней никто не заметил, что на полу лишним, нелепым здесь предметом лежит плоский картонный прямоугольник размером с игральную карту, только вместо картинки на нем каллиграфически выведена одна-единственная буква: «А».

* * *

      12.39
      В следственном изоляторе Крестов события развивались своим чередом. Прибыли наконец спецназовцы МВД, и в переговоры с рецидивистами вступил командир группы Зиганшин. Преступники в нецензурной форме отказались разговаривать с ним и потребовали назад майора Пронина. Майору ничего не оставалось, как уступить и вернуться на свое место перед запертой изнутри дверью кабинета.
      Отряд спецназначения МВД готовился к операции по обезвреживанию преступников.

* * *

      13.00
      На это время у репортера информационной программы Санкт-Петербургского телевидения Андрея Михайловского была назначена встреча с анонимом, пожелавшим за определенную достаточно разумную плату поведать о готовящейся в ближайшие дни группой бизнесменов очередной «афере века».
      Аноним явился без опоздания, но разговор, видимо, не получился, потому что он скоро ушел.
      Михайловский остался сидеть в своем «москвиче». Таким его и нашли — сидящим за рулем с всаженной под сердце заточкой. Мертвые глаза его смотрели сквозь ветровое стекло на проезжающий мимо транспорт.
      И, по всему, Михайловский пополнил бы своим именем печальный список репортеров, павших жертвами собственной любознательности или обостренного понимания требований профессионального долга, если бы не одно обстоятельство: на коленях у него таинственный аноним оставил простую белую карточку.
      «Р» было написано на ней.

* * *

      13.30
      В этот солнечный день у станции метро «Черная речка» выступал духовой оркестр. Шесть человек весело выдували вальсы, марши, известные всем мелодии из эпохи не настолько отдаленной, чтобы ее забыть. Перед ногами трубачей на асфальте стоял открытый чемоданчик, куда каждый желающий мог бросить лишнюю мелочь. Такие желающие находились.
      Там же, поглядывая на часы, прогуливался длинноволосый молодой человек по имени Григорий Тараник, безработный. Через плечо у него висела сумка, из которой он ровно в половину второго достал пистолет-пулемет системы Стечкина и шагнул к оркестру. При виде пистолета оркестранты замерли, очередная мелодия оборвалась на полуноте. В наступившей тишине Тараник передернул затвор, досылая патрон в ствол, и громко спросил:
      — А «Ламбаду» сумеете?
      Вразнобой, очень неуверенно оркестранты заиграли «Ламбаду».
      — Ясно, не умеете, — кивнул Тараник и открыл огонь.
      Когда патроны в обойме кончились, он отшвырнул оружие. Достал из кармана карточку с буквой «Т», небрежно бросил ее в раскрытый на асфальте чемодан поверх мелочи. И спокойно отправился восвояси.
      Его застрелил молоденький милиционер по фамилии Ачалов, лишь недавно устроившийся на службу в органы. Он прибежал, заслышав выстрелы, и, не долго думая, всадил пулю Таранику в спину. За что впоследствии получил сначала выговор, а позднее — благодарность и очередное звание.
      Из расстрелянных трубачей скончался только один, остальных спасли хирурги института Скорой Помощи.

* * *

      14.00
      Нечто подобное произошло в ресторане французской кухни «Елисейские поля». Только здесь в качестве основного действующего лица фигурировала ручная граната. Один из завсегдатаев ресторана вытащил ее из кармана, выдернул чеку и с непроницаемым лицом дождался, когда она взорвется у него в руках.
      В результате взрыва пострадали официанты и двое посетителей. Завсегдатая так изувечило осколками, что опознать его стало впоследствии целой проблемой. Документов при нем не нашли, только в кармане брюк обнаружили карточку с красиво выведенной на ней буквой «Е».

* * *

      14.30
      В последние дни мэр начал уставать от бесчисленных выходов «в люди». Однако на носу — Игры Доброй Воли и выходы такого рода были просто необходимы. Программу встреч с жителями города продумали заранее и сегодня мэру предстояло участвовать в открытии нового подземного перехода под проспектом Добролюбова.
      Толпа на открытии собралась большая: здесь были метростроевцы: в основном, начальство, но пригласили и рядовых работников — кроме того подъехали представители районной администрации, и очень быстро собралось две сотни зевак, которых умело сдерживала охрана мэра. Все шло по плану и неприятностей не предвиделось.
      Но охрана все-таки была настороже, как и полагается охране. Потому опытный глаз ее командира вовремя выхватил из толпы ничем, вроде бы, непримечательного человека.
      «Оловянный какой-то взгляд у него был,» — станет впоследствии рассказывать командир. А еще, может быть, привлекли его внимание, хотя и не смог он потом этого сформулировать, признаки тайного напряжения, с каким непримечательный человек пробирался упорно сквозь толпу, придерживая под мышкой некий белый сверток. В общем, командир, привыкший доверять своим подозрениям, молча указал на человека своим подчиненным, и те тихо, с наработанным годами профессионализмом взяли его и вывели из толпы.
      Оказалось, что под мышкой непримечательный человек удерживал полиэтиленовый пакет, в котором был спрятан пистолет ТТ. Когда пакет развернули, и взглядам охраны предстало боевое оружие, человек, с равнодушием наблюдавший происходящее, вдруг закричал, громко, как раненный зверь, и повалился на асфальт. Он умер без видимых на то причин. Как утверждали патологоанатомы, у него просто остановилось сердце.
      Документов при человеке не обнаружили. Правда, в пакет к пистолету оказалась приложена карточка с единственной нарисованной на ней буквой «М».
      Впрочем, все это никоим образом не повлияло на ход запланированной церемонии. Мэр спокойно перерезал ленточку и, улыбаясь, поднял бокал шампанского за петербургских метростроевцев.

* * *

      15.00
      В три часа дня в следственном изоляторе Крестов было принято решение все-таки силой попытаться захватить рецидивистов. Но спецназовцы МВД так и не успели предпринять ничего серьезного. Из-за двери кабинета, где находились рецидивисты с заложницей, раздались звуки выстрелов: один, второй, третий, и с небольшой паузой — четвертый.
      Командир отряда самолично высадил плечом дверь, но уже было поздно.
      Видимо, в первую очередь рецидивист Янин застрелил Алатынову, потом двумя пулями в грудь и голову уложил своего подельника Мешкова, после чего застрелился сам, засунув пистолет стволом в рот.
      Много позже эксперты-криминалисты установили по отпечаткам пальцев, что заточку и пистолет рецидивистам передала «заложница», следователь Алатынова. Что же произошло за запертой дверью, почему преступникам не удалось реализовать свой план, никто из сотрудников МВД с уверенностью объяснить не смог.
      Правда, версий по поводу существовало множество, и о странном происшествии еще долго в Крестах вспоминали. И хотя это маловероятно, но может быть, правильные выводы были не сделаны потому, что в тот же вечер из материалов дела офицер Федеральной Службы Контрразведки изъял, предъявив соответствующие полномочия, маленький картонный прямоугольник с буквой «И», обнаруженный на забрызганом кровью и мозгами полу кабинета.

* * *

      15.30
      Убийство дворника Тимофеева так никогда и не было раскрыто.
      Его нашли соседи (дверь в квартиру была нараспашку) и немедленно позвонили в милицию.
      Дворник был убит выстрелом в затылок человеком, которого, по всей видимости, хорошо знал. Настолько хорошо, что пригласил его к себе распить бутылку дешевого портвейна. Еще одна бутылка, едва початая, стояла на столе, в окружении более чем скромной закуски: буханка ржаного хлеба, сыр, банка китайской тушенки «Великая стена».
      Там же, на столе, убийцей была оставлена карточка с буквой «Д». Но дальнейшему расследованию эта улика ничем не помогла. Тем более, что этим же вечером карточку забрал чин из ФСК.

* * *

      16.00
      Автоинспектор ГАИ Владимир Малышев, как всякий русский, относился к категории любителей быстрой езды. Но что позволено Зевсу, не всегда позволено молящимся на него. Поэтому, заприметив во время дежурства на Волховском шоссе явно нетрезвого нарушителя всех и всяческих ограничений скорости, он без колебаний запустил двигатель своего «урала» и устремился в погоню.
      Нарушитель сделал вид, что не замечает автоинспектора, продолжая наращивать скорость. И сигналы, подаваемые ему, он тоже игнорировал самым наглым образом. Малышеву это не понравилось: с таким злостным любителем за годы службы он столкнулся впервые.
      Пьян в стельку, решил автоинспектор. Но делать было нечего, работа есть работа, и Малышев, продолжая сигналить, пошел на обгон с намерением прижать нарушителя к обочине. В глазах автоинспектора зажегся огонек азарта, ему нравилось это приключение. Теперь они неслись по шоссе рядом: «Урал» Малышева по встречной полосе, которая в это время дня была свободна, «москвич» нарушителя — по своей.
      Боковое стекло со стороны водителя у «москвича» было опущено, и Малышев увидел, что за рулем сидит совсем еще молоденькая девушка: встречный поток воздуха развевал ее светлые волосы. Настроение у автоинспектора сразу испортилось. «Верно говорят, — успел подумать он мрачно, — женщина за рулем — все равно что обезьяна с гранатой». А в следующую секунду девушка крутанула руль влево, и «москвич» ударил мотоцикл автоинспектора передним бампером.
      Малышев закричал, изо всех сил пытаясь выровнять мотоцикл, но не справился; «Урал» вылетел на обочину, а там, сминая кустарник и траву, перекувырнулся под скрежет мнущегося железа, и автоинспектор остался лежать переломанный, искалеченный, и, над телом его нависая, еще долго вращалось покореженное колесо мотоцикла.
      Нарушительница, напротив, вполне сумела справиться со своим автомобилем. Она отъехала метров на сто, развернулась на шоссе, после чего притормозила, проезжая мимо поверженного автоинспектора. Наклонившись через салон, девушка высунула в окно руку, и, вращаясь в воздухе, на землю упала белая карточка.
      «А» было написано на ней…

      Миновало три дня с тех пор, как я подключился к поискам Герострата. Три совершенно разных дня. Насыщенный событиями до предела — первый, почти ненасыщенный, но оттого не менее страшный — второй, и вот теперь пустой — третий. Точнее сказать, нам с Мариной на «явке номер раз», казалось, что пустой.
      Сифоров не появлялся. Марина окончательно оправилась от того нервного срыва, что мне довелось наблюдать в момент гибели Заварзина. Выглядела бодрой, приготовила обильный и вкусный завтрак.
      Потом мы сидели в гостиной, беседовали сначала о жизни в Штатах: Марина посмеивалась по поводу моих наивных представлений о реалиях Запада, почерпнутых, кстати, из видеофильмов, да нередких нынче, но достаточно бездарных телевизионных передач. Потом заговорили о России и канувшем в Лету Советском Союзе, и теперь была моя очередь острить и посмеиваться.
      Тема в конце концов себя исчерпала, и мы перешли к увлечениям. Я заявил, что хобби как такового не имею; мне нравится читать, смотреть хорошие фильмы, когда-то я неплохо играл в шахматы, но сейчас от игры этой отошел, потерял нить, не проявляю более прежнего интереса. Марина сказала, что ее хобби — живопись, причем, крайние направления: импрессионизм, экспрессионизм, сюрреализм; из классиков она отдавала предпочтение Босху и Дюреру. «Что-то такое есть в этих картинах, — с блеском в глазах говорила она. — Видения ада, кошмарный сон — все вызывает отзвук, впечатление подобное дежа вю…»