Герострат не стал дожидаться, когда за ним придут. Это было бы не в его духе.
      Он давно отвык быть кроликом. Он научился открывать клетки и умело противостоять своим многочисленным врагам. У него теперь имелись клыки, и он, не задумываясь, пустил их в ход.
      В течении получаса Герострат сделал около четырех десятков телефонных звонков, потом, не торопясь (у него еще оставалось время), побрился, надел не традиционную «афганку» без погон, а лучший свой костюм из богатого гардероба, повесил под пиджак кобуру с новеньким вальтером. После чего вышел, сорвав печать, из квартиры, запер дверь на ключ и отправился к метро.
      Мартынов и компания разминулись с ним чуть ли не на пороге дома, но разминулись, и вместо Герострата Мартынов получил возможность «обнюхать» теплые еще следы: осмотреть квартиру и начать опрос соседей — потенциальных свидетелей. При этом он хмурился, потирал подбородок и внимательные из его команды могли заметить и даже разобрать, что он шепчет при этом: «Дьявол, дьявол, а не человек!».
      Стандартную процедуру, которая не могла уже дать конкретных результатов, довести до конца так и не удалось. Через четверть часа после ухода Герострата и появления в квартире команды Мартынова пятнадцать «заведенных» членов Своры, хорошо вооруженные и готовые умереть, атаковали дом на проспекте Обуховской Обороны.
      Никто их не ждал, и половина команды Мартынова полегла под пулями в первую же минуту. Остальные все-таки сумели организоваться для отражения неожиданной атаки.
      С радиотелефоном в руках капитан МВД Михаил Мартынов лежал, вжимаясь в пол; на лестничной площадке и в прихожей грохотали выстрелы; из располосованной осколком стекла щеки капитана обильно текла кровь, а он кричал, надрываясь, в микрофон, призывая подмогу, требуя от Хватова быстрых решительных действий…
      По городу был объявлен тотальный розыск. Но опять же с запаздыванием, потому что Герострат во главе еще двадцати пяти послушно следующих за ним на восьми автомобилях боевиков прибыл в аэропорт. Трое боевиков, бросая на бегу гранаты, рванулись в зал ожидания. Следом, поливая все вокруг огнем из автоматического оружия, двинулись остальные.
      Охрана аэропорта была сметена: здесь никто даже и не пытался оказать сопротивление. Поэтому практически беспрепятственно Герострату удалось прорваться на летное поле. Своих боевиков он оставил умирать в здании аэропорта. Выбить их оттуда для прибывшего спецназа составило целую проблему, и как следствие, заняло определенное время: чуть более сорока минут.
      А вообще, любые операции силовых структур тактически подобны. Это и не удивительно: набор способов обезвредить преступную группировку при минимальных потерях среди личного состава и заложников достаточно ограничен. Но зато уж отработан до мелочей.
      Сразу после того, как стало понятно, что службам аэропорта своими силами не управиться, что дело серьезное, пахнет большой кровью и большим скандалом, в Пулково были подтянуты все имеющиеся в наличии силы. Очень скоро шоссе перед аэропортом оказалось забито транспортом: пожарные машины и автобусы неотложек, милиция, армейские крытые грузовики. Панику среди пассажиров и ожидающих удалось пресечь быстро; эвакуация и выставление оцепления тоже прошли без проблем. Все самолеты на ближайшие десять часов были перепоручены службам Пулково-2, а спецназ решительно взялся за очистку помещений аэропорта от засевших там боевиков Своры. Но на все это, как указывалось, требуется время, и этого времени Герострату вполне хватило, чтобы без лишней суеты захватить самолет, готовившийся к вылету в Москву с полусотней пассажиров на борту, среди которых были женщины и дети.
      Когда же все-таки разрешились проблемы паники, эвакуации и ликвидации не пожелавших сдаться боевиков, руководители операции обнаружили, что вздыхать с облегчением рановато, потому что появилась новая проблема, и что она-то точно не укладывается в рамки стандартных отработанных схем. В общем, никто из руководителей долго не мог понять, чего, собственно, требует от них «террорист», захвативший самолет с заложниками: ни денег, ни предоставления возможности вылета в Пакистан он не просил, он требовал, чтобы к нему привели одного человека. Какого человека? Что это за человек? Никто ничего не мог понять до тех пор, пока в аэропорту не появился полковник Хватов. Он выслушал магнитофонную запись требований Герострата, кивнул и задумался под вопросительными взглядами своих коллег. Он знал человека, которого требовал к себе Герострат в обмен на заложников; он не знал, как теперь быть, как сказать обо всем ЭТОМУ человеку. Потому что Герострат требовал выдать ему Бориса Орлова.

      Я сидел дома перед экраном включенного телевизора: передавали открытие Игр Доброй Воли. Звучала торжественная музыка. Над стадионами развевались флаги. Я ждал звонка.
      Я знал, что Мишка мне позвонит. И хотя уговора по этому поводу никакого не было, Мартынов должен был мне позвонить, предполагая, что буду я ждать результата. Я довел дело до конца и теперь имел право услышать о результате.
      Прошло часа три с того момента, как я сообщил МММ адрес; я все чаще поглядывал на часы: время шло, а звонка все не было. И хотя, казалось, усталость переполняет меня настолько, что нет уже сил и на малейшие проявления чувств, я ощутил прилив беспокойства. В пустоте отрешенности завозились мальки мыслишек: что-то не ладится у Мартынова, что-то не получилось.
      И тут наконец грянул долгожданно телефон. Я подскочил, сорвал трубку, и услышал Мишкин голос:
      — Боря, у нас проблемы. Ты слышишь?
      — Слышу, — произнес я почти спокойно: а как же иначе, когда у нас с Геростратом обходилось без проблем?
      — Машину я уже выслал. Нам нужна твоя помощь, Игл.
      Это нужно помнить всем: Игл — решенье всех проблем, мысленно перефразировал я известную рекламу.
      — Опять? — спросил я вслух. — Я вам что — общество «Красный крест»?
      — Игл, он разгромил Пулково, аэропорт; он захватил самолет с заложниками. Игл, там дети! Он ни перед чем не остановится. Он обещает через час начать их отстреливать. По одному каждые пять минут. Мы бы пустили генераторы, но он утверждает, что у него есть взрывное устройство, настроенное на волну. Мы не имеем возможности это проверить. Там дети, Игл!
      — А при чем здесь я?! — я не выдержал, сорвался на крик. — Я же тебе дал адрес! Что ж ты его не взял, профессионал хренов? Почему у него теперь заложники?
      — Я не смог, Игл, я не смог, — бубнил Мишка, и голос у него был слабый, какой-то задыхающийся. — Теперь на тебя только надежда… опять только на тебя…
      — Причем тут я? У вас что там, спецназа не хватает?
      — Он требует тебя, Боря, — ответил Мишка с придыханием. — Тебя одного в обмен на всех заложников. Тебя одного… А там дети, ты понимаешь?.. Восемнадцать детей…
      Пальцы у меня предательски затряслись, я чуть не выронил трубку. «Дети… Восемнадцать детей… Тебя одного в обмен на заложников». Последний фокус, последнее па нашего веселого танца. Браво, Герострат. В шахматах мы, разрядники, называем такое положение патом, результат — ничья. И новый каламбурчик на закуску: из па в пат. Красивый ход, почти гениальный ход. И видно, тоже задумывался ты порой о знаках судьбы, о силах, что притягивают друг к другу людей разной полярности, против воли заставляя идти их рука об руку по дорогам жизни; а может, еще думал о цикличности любого хода, любого развития, когда все в конце концов возвращается к началу, туда, откуда все начиналось. Для меня все началось в пулковском аэропорту, там должно и закончится. Так ты решил, Герострат?
      И ведь знаешь ты, что соглашусь. Буду трястись, но соглашусь, потому что «там дети… восемнадцать детей…»
      — Сколько у меня времени? — спросил я быстро. — Я успеваю?
      — Успеваешь, — судя по голосу, Мишка заметно приободрился: неужели ОН думал, что я откажусь? — Машина будет у тебя с минуту на минуту.
      — Приготовьтесь там, — сказал я. — Еду.
      В аэропорту я был через полчаса. Незнакомый мне водила включил мигалку и гнал без остановок, игнорируя всяческие правила. Несколько пришлось ему притормозить из-за оцепления и автомобильной сутолоки у Пулково. А скоро пришлось совсем остановиться. Чертыхаясь, он полез из машины, и я без дополнительных уточнений последовал за ним. Мы побежали, а где-то через минуту я увидел, как нам навстречу, огибая грузовики, микроавтобусы неотложек, пожарников, бежит Мишка. А следом за ним — потные, бритоголовые, в защитных комбинезонах, с автоматом наперевес. Омоновцы. Почетный эскорт, надо полагать.
      Мишка увидел меня, замахал руками. Выглядел он, признаться, не важно. Костюм помят, выпачкан белым. На щеке — огромный пластырь. Мы встретились, и он, не говоря ни слова, ухватил меня за руку и поволок к зданию аэропорта. ОМОН молча перегруппировался и затопал следом.
      А еще через несколько минут мы были на летном поле.
      В дальнем конце его одинокой громадой, словно изготовившись к разбегу и быстрому взлету, стоял ТУ-154. Вокруг него перебегали, пригнувшись, через каждые пять метров падая на живот, такие же бритые и защитно-цветастые, как те, что топали у нас за спиной.
      Люк в пассажирский салон ТУ-154 был открыт, к нему подвели трап, но никого поблизости от трапа не наблюдалось. Только на значительном удалении, метрах в ста, стояли трое в штатском, один держал в руках мегафон. Над полем царила тишина, столь необычная для аэродрома, такая, что даже были слышны кузнечики, стрекочущие в траве вокруг взлетно-посадочной полосы. И над всем этим ослепительно сиял обжигающий диск летнего солнца и стояла жара. Да, та самая жара. Жара гор, которые стреляют.
      — Быстрее, — обронил только Мишка, и мы ускорили бег.
      Одного из штатских (того, который был с мегафоном) я узнал: полковник Хватов собственной персоной. Ну что ж, пришлось, значит, встретиться и на этот раз. Только вот сегодня МНЕ придется выступать в роли вашего спасителя. Придется. А заодно и должок оплачу. С процентами.
      — Здравствуйте, Игорь Павлович, — сказал я, но протянутую для приветствия руку проигнорировал: обойдешься. — Без меня, смотрю, ничего у вас толком не получается. Может, пора в отставку? А мне — на ваше место?
      Улыбка сошла с лица Хватова. Он убрал руку:
      — Напрасно вы так, Борис Анатольевич.
      — Ничего в нашей жизни не бывает «напрасно».
      — Зачем ты, Игл? — пытался остановить меня Мартынов.
      Я смерил его холодным взглядом. О, Господи, скольких сил мне стоила эта холодность! Ведь я уже был на пределе в тот момент; я же был уверен, что умру сегодня, здесь, под жарким летним солнцем, в тишине, после всех усилий — умру. И черное отчаяние готово было переполнить меня в любую секунду, отпусти только чуть вожжи.
      — Ладно, — сказал я. — Начинайте. Сколько можно тянуть?
      Полковник поднес мегафон к губам:
      — Лаговский, вы меня слышите?!
      Я даже не сразу сообразил, к кому Хватов обращается, но потом, конечно, вспомнил… Вот так-так… Лаговский. Николай Федорович. Значит, это все-таки твоя настоящая фамилия. Но какая наглость — устроиться в Одессе под своей собственной фамилией! Вот и еще одним вопросом меньше. Только зачем тебе, Игл, перед смертью столько ответов?..
      Все-таки у Герострата был сильный голос: он отвечал без мегафона, но по громкости его ответ ничем мегафону Хватова не уступал:
      — Слышу, слышу! Ну как там, появился мой любимчик?
      — Борис Орлов здесь!
      Смех, почти хохот.
      — Наконец-то! Ну что, работаем по уговору? Или есть новые предложения?
      — Нет! Начинаем!
      — Пусть тогда идет. Топай сюда, маленький мой.
      За все время переговоров я не заметил в люке ни намека на движение. Герострат предусмотрительно не выставлял себя снайперам напоказ.
      — Что за «уговор»? — обернулся я к Мишке.
      — Ты встаешь внизу, у трапа, — пустился в скорые объяснения Мартынов. — Он выпускает заложников; они сходят по трапу. Когда выйдут и сойдут все, ты начинаешь подниматься.
      — Разумно, — кивнул я, — с его стороны, — а потом, помолчав, не без издевки (единственный способ остался уберечься от срыва) задал еще один вопрос: — Ну а что у нас приготовлено на вторую часть? Какой там у вас «уговор»? Надо понимать, самолет забросают гранатами?
      — Да ты что?! — Мишка казался искренним. — Там же будешь ты, Борис!
      — Не в первый раз подставлять меня под пули, ведь верно? Уж как-нибудь примете этот грех на душу, правда, Игорь Павлович?
      — Вы бредите, Борис Анатольевич, — резко отвечал Хватов. — Мы же гарантируем вам безопасность. Мы готовы выполнить любое его требование в обмен на вашу жизнь. Потому штурма не будет. Только вы тоже постарайтесь вести себя там благоразумнее. А то если…
      — С чего это вдруг такая забота?
      — Игл!..
      — Постой, Мишка. Мне интересно полковника послушать.
      Хватов устало опустил руки.
      — Не нужно считать меня холодным расчетливым мерзавцем, — сказал он, глядя мне в глаза. — Я тоже человек. Если бы такое было возможно, если бы он потребовал в обмен на заложников меня, я бы пошел. И с радостью бы, Борис Анатольевич, пошел, потому что… потому что… Да что толку объяснять: вы все равно меня не слушаете…
      — Напротив, я вас внимательно слушаю, — сказал я. — И кое-что понял. А теперь послушайте меня, Игорь Павлович. Если Герострат попытается уйти, если найдет лазейку и захочет ею воспользоваться, немедленно уничтожьте его. Даже если для этого придется убить меня. Вы поняли?!
      Хватов приподнял брови; сбоку невнятно охнул Мишка.
      — Я не понимаю вас, Борис Анатольевич.
      — Неважно. Вы сделаете так, как я вас об этом прошу?
      — Игл, ты в своем уме?!
      — В своем, — я посмотрел на Мартынова. — Ты, наверное, тоже меня не понимаешь?
      По глазам было видно, что нет. В глазах его была растерянность. Вот так, подумал я. А когда-то мы понимали друг друга с полуслова.
      — И не нужно понимать, — сказал я ему. — Главное делайте, что я говорю: уничтожьте его.
      И я пошел, пошел к трапу, прокричав уже на ходу:
      — Герострат, я иду к тебе!
      Пошел. И хотя каждый новый шаг давался все с большим и большим трудом, а в ушах зазвенело, как после легкой контузии от продолжительной стрельбы из АКМа, я знал, что дойду, не сверну в сторону, потому что «там дети… восемнадцать детей».
      Я остановился у трапа и в ту же секунду вниз по ступенькам двинулись заложники. Посторонившись, держась рукой за поручень, я стоял у трапа, а они шли один за другим: женщины тихо плакали, мужчины или зло щурились или выглядели озабоченно-расстроенными, одного побагровевшего толстяка придерживали под руки, он едва волочил ноги: видно, прихватило сердце. И только дети казались внешне спокойными. Наверное, просто не смогли они еще оценить всю величину опасности, которая им только что угрожала.
      Дети, черт подери! Я же никогда, ни разу в жизни не задумывался о своем собственном ребенке, каким он будет, каким бы я хотел его видеть, если, конечно, появится он когда-нибудь у меня. И не стояло как-то никогда передо мною вопроса, как сам я отношусь к детям, кто они для меня, эта неприметная за суетой взрослых дел часть человечества? Но я видел, что такое мертвые, УБИТЫЕ дети, я знаю, что ничего в мире нет горше маленького детского горя, и я не был способен отказаться, услышав требование Герострата.
      Я провожал их глазами, выхватывая то одну, то другую маленькую фигурку из толпы уходящих через поле заложников, и думал о том, что у меня, наверное, уже точно не будет детей. Не успеть…
      — Давай, Боря, поднимайся, — услышал я знакомый мне и ненавидимый голос. — Что ты там застрял?
      И я стал подниматься по трапу, все еще придерживаясь за поручень. Шагнул в салон, усиленно моргая, чтобы побыстрее привыкнуть к сумраку, который царил здесь внутри, и снова услышал:
      — Дверь не забудь прикрыть. Так, вроде, все вежливые люди поступают?
      Я закрыл люк и повернулся на голос.
      — Ну здравствуй, Боренька, — сказал Герострат, широко улыбаясь. — Давненько мы с тобой не виделись. Сколько лет, сколько зим…
      — ЛИТОПА НОТ! — произнес я, старательно выговаривая каждое слово.

      Не знаю, на что я рассчитывал, решившись по памяти воспроизвести пароль, которым Хватов когда-то остановил целившуюся в меня из револьвера Люду Ивантер. Но это был мой единственный, мой последний шанс, и я им воспользовался.
      Но, как и следовало ожидать, попал в «самое молоко». В лице Герострата ничего не изменилось. Он только рассмеялся и укоризненно погрозил мне пальцем свободной руки, в другой руке он держал пистолет системы «вальтер», дулом направленный на меня.
      — Это кто ж тебя научил, Боренька? — поинтересовался он, откровенно куражась. — Не Хватов ли, наш общий друг? Он, наверняка. Предупреждал же я тебя: не надо нам рокировок. Не слушаешься ты, а зря! Ничем тебе, как видишь, приемчик этот не поможет.
      — Так и будем в прихожей торчать? — спросил я, с усилием изображая полное равнодушие к своей неудаче.
      — Проходи, проходи, Боренька, ласковый мой, садись. Смотри, сколько здесь мест. Выбирай любое. Ты как, у окошка больше предпочитаешь? Может, водички хочешь? Жарко сегодня, а у них тут минералка есть. Я уж обслужу тебя заместо стюардессы.
      Я отрицательно покачал головой, хотя пить действительно хотелось: организм требовал возмещения потерянной в беготне и нервотрепке жидкости. Но решив, что потерплю, я уселся в ближайшее кресло, а Герострат устроился рядом в проходе. Очень близко ко мне. Я подумал, что будь на его месте кто другой, я бы легко и непринужденно на долгий срок вывел бы его из строя, но уж слишком хорошо я помнил, насколько быстро Герострат умеет двигаться. И мысль об этом снова меня остановила. Да и кроме всего прочего трудно забыть, что в твоей голове сидит изменник, послушный первому зову предводителя Своры, а значит, даже невероятно удачная попытка обречена на провал. Думая так, я расслабился и вытянул ноги, разглядывая Герострата почти в упор.
      С момента нашей последней встречи он ни на гран не изменился: все такой же лысый, с округлыми пятнами на макушке, все те же тонкие шрамы, прорезающие подбородок, все тот же странный расфокусированный взгляд и эта его невероятная подвижность черт лица, которые, как опять показалось, живут своей обособленной жизнью. Николай Федорович Лаговский. Предводитель Своры. Герострат.
      — Эх, Боренька, — сказал он. — Все ж таки шустрый ты хлопец. Смотрю на тебя и душа радуется. Казалось бы, простой и незатейливый советский студент — боевое прошлое не в счет — а такой оказывается проныра. И котелок опять же варит, дай бог всякому. Никто ведь не догадался, где меня искать. Один ты допер.
      — Это было просто, — ответил я. — Жалею только, что раньше тебя, падаль такую, не вычислил.
      — Все ратуешь о спасении этого дурного мира? Фанатик ты, значит, оказывается? Нашел о чем ратовать. Они же тебя подставили, Боренька, и сколько раз подставляли. В любую минуту начнут штурм, сам поглядишь. И как только ты сносишь такое с собой обращение? Другой бы на твоем месте с твоими-то способностями давно взорвал бы все к чертям собачьим. А вместо этого вздумалось тебе тут жертвовать собой, подвиги учинять. Детишек, небось, пожалел?
      — Не твое дело, подонок.
      — Напрасно ты так, Боренька. Я же понять тебя хочу; что тобой движет, разобраться. А ты заладил: «падаль, подонок». Не к лицу тебе, герою, так ругаться.
      — Говорю, что думаю.
      — Молодец, конечно. Всегда ценил таких вот, прямолинейных: легко внушению поддаются. Но все-таки, Боренька, будь поаккуратней со словами, ладно? Сам знаешь, я человек нервный, измученный нарзаном. Хоть и уважаю тебя до невозможности, но смотришь, ненароком и пристрелю. Что потом мне прикажешь делать?
      — Твои проблемы, — сказал я. — Нечего было сюда забираться.
      — Что бы ты понимал, Боренька, в этой жизни, что бы ты понимал…
      Герострат не удерживал меня больше на мушке. Словно в подтверждение своим словам он размахивал рукой, в которой сжимал рукоятку пистолета, и дуло ходило туда-сюда, туда-сюда, почти на мне не останавливаясь. Еще один удобный момент, но мы-то помним, что по-настоящему удобных моментов для нападения при разговоре с этим человеком не бывает….
      — И вот ведь что интересно, дорогой ты мой, вроде и есть в тебе все признаки сильной личности. Вроде меня или этого твоего Мартынова, но не тянешь ты где-то, не вытягиваешь на главный поступок, чтобы переступить, плюнуть и переступить через кого-нибудь. Почему так при твоих-то задатках? Вот в чем разобраться хочу.
      — Для этого ты меня сюда пригласил?
      — И для этого тоже, Боренька, а как же? Разобраться надо.
      — Естествоиспытатель, — определил я в подначку.
      Герострат хохотнул.
      — Не без того, Боренька, верно подмечено. Люблю разной эмпирикой заниматься. На досуге. Хобби у меня такое. Вот и теперь решил опытец провести, пока нас с тобой не прикончили. Последний будет штрих к нашему групповому портрету, не находишь?
      — Никогда не имел склонности к групповухам.
      — Но согласись, как красиво получается. Не хватает только нам какого-нибудь борзописца с легким пером, чтобы запечатлеть для потомков всю прелесть ситуации.