- Ну, выехали в Калужскую область, нашли большой и не засранный мусорными свалками луг, граничащий с лесом, установили в траве микрофоны, всю ночь пленку меняли... И вот прослушиваем потом предрассветное пение, и вдруг слышим, как где-то в районе пяти часов утра на птичьи голоса накладывается отчетливо слышимый колокольный звон. Увеличили громкость точно, церковный благовест! И это при том, что на сорок километров вокруг нет ни одной церквушечки!.. Порасспросили местных жителей, поговорили с краеведами, и оказалось, что до 1922 года как раз на этом месте находился мужской монастырь, но потом большевики всех монахов то ли выселили, то ли расстреляли, а его взорвали.
      - А откуда же тогда колокольный звон взялся?
      - Получается, что из прошлого долетел. Или же сама земля его хранит в своей памяти, хрен его знает. Такие вещи никто толком объяснить не может, говорят, чудеса не имеют научного обоснования.
      - Это точно, - отозвался из другого угла ещё один. - Я в прошлом году ездил к теще в Татарию...
      Глава И (8).
      - ...И ЖЕна ездила?
      - При чем тут жена? Ну вместе ездили, а как же? Мать-то - не моя, а её, моя жила на Украине, так через год после Чернобыля и похоронили... Да. Ну и вот, значит, там у них под Казанью тоже недавно мужской монастырь восстановили - Раифский, кажется, называется. Так рассказывают, что когда его в семнадцатом веке монахи основывали, то первое время не могли даже службы нормально служить - настолько громко квакали в ближнем озере многочисленные лягушки. И тогда братия пошла к основателю монастыря старцу Филарету и сказала: сделай что-нибудь, ты же с Богом запросто общаешься, попроси его... И тот ушел на три дня в затвор и начал молиться. Господи, говорит, я не прошу, чтобы Ты уничтожал этих лягух - все-таки они тоже Твои создания, Божьи твари, как говорится. Пускай они живут, пускай размножаются, но, прошу Тебя, Господи, пускай они - перестанут квакать... И представляете? Вот уже четвертую сотню лет над озером стоит глубочайшая тишина! Говорят, приезжали даже французы недавно - они же специалисты по лягушкам, жрут их там у себя во Франции - и тоже устанавливали аппаратуру, говорили, не может такого быть, чтобы лягушки размножались и не квакали! Но потом прокрутили свои фильмы и кассеты - может. Раифские лягушки преспокойно себе спариваются, размножаются, плодятся, но при этом молчат, как партизаны на допросе. Три с лишним сотни лет над озером - ни единого квака! А? Каково?
      - Такую бы молитовку, - мечтательно вздохнул кто-то рядом с рассказчиком, - да в отношении НТВ сотворить. Чтоб тоже - лет на триста квакать перестали...
      Мужики снова засмеялись, хотя, как мне показалось, несколько и сдержаннее, чем в первый раз.
      Глава К (20).
      - КАКОв поп, таков и приход, - резюмировал "орнитолог". - Если бы наш старец захотел избавиться от их квака, то уж по его-то молитве от них на телеэкранах и следа бы давно не осталось...
      Глава Л (30).
      ...ЛЮДИ всё подходили и подходили, голоса говорящих начали сливаться в одно неразличимое гудение и, оторвавшись от чужих разговоров, я развернул всученную мне на выходе из метро листовку и прочитал:
      ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА
      Всероссийского общественного молодежного движения
      "Последние коммунисты"
      ЗАЯВЛЕНИЕ
      Проведя анализ общественно-политической и экономической ситуации в стране, мы, последние коммунисты России, заявляем, что продолжение осуществляемого ныне курса реформирования государства несет в себе прямую угрозу для жизни и здоровья граждан, что выражается в таких показателях, как:
      - невыплата зарплат, пенсий и галопирующее снижение жизненного уровня населения;
      - разрушение системы бесплатного медицинского и санаторного обслуживания;
      - падение обороноспособности страны и утрата вследствие этого гарантированной внешней безопасности;
      - паралич органов правопорядка и юстиции, приведший к установлению криминального беспредела во всех сферах жизни и экономики;
      - безнаказанный рост терроризма и увеличение числа невинных жертв среди мирных жителей;
      - снижение качества продуктов питания на отечественном рынке и исчезновение контроля за безопасностью импортируемых товаров;
      а также многие другие пункты, в том числе касающиеся проблем детской смертности, наркомании и гибели самой здоровой части мужского населения страны во всё увеличивающихся "горячих точках" нашего несчастного Отечества.
      Учитывая исходящую из вышеприведенных показателей угрозу жизни и здоровью рядовым гражданам России, мы считаем своим долгом заявить, что в соответствии с Уголовным кодексом Российской Федерации имеем полное юридическое право начать действовать в пределах допустимой самообороны. А потому, приступая с сегодняшнего дня к широкомасштабным акциям гражданского протеста, мы - вплоть до момента отмены антинародного курса государства требуем считать их мерой ОТВЕТНОГО характера, вызванной необходимостью защиты себя и своих близких от нависшей опасности....
      - ...Еще пять человек! - объявил дежурный за стойкой и, оторвав взгляд от листовки, я увидел, что сидевшие передо мной в очереди направляются к двери, а потому, сунув её в карман, тоже поспешил следом.
      Глава М (40).
      МЫСЛИТЕтельные способности человека с российским образованием становятся в тупик перед системой западного анкетирования, широко внедренной ныне в нашу кадровую политику, в бессилии понять логику того, что пытаются выявить у анкетируемого суммой (и даже самой постановкой!) соединенных в одном тесте вопросов. Поэтому, быстренько позаполняв графы с биографическими данными, я перешел к собственно тестовой части анкеты и тормознулся буквально на первом же вопросе. Минуты полторы я туповато вчитывался в строчку: "Считаете ли вы необходимым обратить внимание на половое воспитание детей в начальных классах", пока наконец не решился зачеркнуть стоящее в квадратике ответа слово "да". "Конечно, давно надо обратить на это внимание, - решил я, припоминая встречавшиеся мне публикации на эту тему. - Ну куда это годится, что девчушек-первоклассниц учат надевать на муляжи половых членов презервативы!" Однако, перечитав минуту спустя вопрос ещё раз, я усомнился: "А не говорю ли я своим "да", что надо как раз активнее заниматься этим самым половым воспитанием в школах?" - и, забыв о перечеркнутом "да", зачеркнул крест-накрест ещё и стоящее рядом "нет".
      Чтобы не мучить себя дальше подобными гаданиями, я наугад, как в существовавшей когда-то лотерее "Спорт-лото", позачеркивал первые попавшиеся ответы, сдал анкету длинноногой менеджерице и, узнав, что о результатах собеседования мне будет сообщено через несколько дней письменно либо же по телефону, вышел на улицу.
      День стоял о пяти головах, и на каждой из них сияло послеполуденное августовское солнце. Я медленно пошел в сторону этих сияющих солнц и через несколько минут уже входил в распахнутые двери пустоватого в это время дня Елоховского Богоявленского собора. Внутри всё тоже горело солнцем, хотя в то же время было и несколько пасмурнее, чем на улице. От запаха теплого воска и ладана сладко закружилась голова, стало так легко и покойно, как бывало только в детстве на коленях у мамы, и, сам того не думая сказать, я вдруг произнес полушепотом: "Господи!"
      Божье имя, как большая птица, вылетело из моей груди. И на мгновение показалось, что впереди клубятся клочья густого тумана, а позади поскрипывает раскрытая дверца пустой клетки...
      Наверное, я слишком долго стоял на одном месте, задрав голову к куполу, где в окружении сонма святых и ангелов парил Распятый Господь, потому что ко мне вдруг подошел моложавый, не старше тридцати лет с виду, священник в черной рясе и осторожно спросил:
      - У вас что-то случилось? Может, я могу вам чем-нибудь помочь? - и, видя отразившееся на моем лице раздумье, добавил: - Я служу в этом храме диаконом. Меня зовут Мирослав Занозин.
      - Спасибо, отче... У меня всё в порядке, я просто - думаю.
      - О чем, если не секрет?
      - Да так... О жизни. О том, почему в ней так много мрачного, почему не прекращается деление на богатых и бедных, и почему хорошие люди всегда несчастны, а подлецы - процветают...
      Священник с минуту помолчал, о чем-то раздумывая, потом тяжело вздохнул и покачал головой:
      - Н-да...
      - Что? - не понял я.
      - Да так... Тяжело с вами. Тяжело каждый день объяснять одни и те же очевидные истины.
      - Что вы имеете в виду?
      - Ну-у...
      Он вдруг обеспокоенно посмотрел на часы и задумался.
      - Мне сейчас нужно на Пушкинскую площадь... Если хотите, мы можем поехать вместе и дорогой договорить.
      - На Пушкинскую? - искренне удивился я. - У меня как раз тоже там встреча назначена!
      - Ну вот и хорошо, - кивнул он. - Вот и пойдемте, - и, взяв меня за локоть, двинулся к выходу, продолжая начатый разговор: - Я говорю о том, что меня поражает глухота современных людей к ниспосланному им откровению. Ну вот ответьте мне, ради Бога: как можно думать о мрачности жизни, если вот уже две тысячи лет, как Господь сказал нам, что смерти не существует? И как, зная об ожидающем каждого в грядущем воскресении, можно предаваться нытью из-за того, что олигархи до сих пор не раскулачены, а Сванидзе не выслан на поселение в Туруханский край?
      Мы вышли из храма, пересекли проезжую улицу и, пройдя по бетонной дорожке мимо торговых точек, опустились в метро.
      - Вы в церковь ходите? - спросил отец диакон.
      - Иногда, - кивнул я. И через секунду уточнил: - Забегаю.
      - Ну, я надеюсь, вам приходилось слышать, как радостно поют в пасхальные дни: "Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав"? И вообще, вы заметили, что в Церкви нет уныния?
      - Да, - отозвался я, - только я не совсем понимаю суть некоторых моментов. В одном из песнопений (я даже потом специально нашел его в богослужебном сборнике у нас в библиотеке) есть, например, такие строчки: "Тако да погибнут грешницы от лица Божия, а праведницы да возвеселятся..." Вот скажите мне, разве это не жестокость - веселиться, глядя на то, как другие погибают? Даже если они и заслужили эту погибель своими собственными грехами?..
      - Да ну что ты! - аж отшатнулся отец Мирослав, переходя внезапно на "ты". - Разве можно читать слово Истины так шиворот-навыворот? Сам хорошенько подумай: что есть Господь - как явление? Он - это осуществление чуда, это шок от Его любви к нам, на которую мы хотя и рассчитывали, но не предполагали, что она будет такой всеобъемлющей и щедрой! Ну вот представь себе: пришел Судный час, все ждут, что сейчас Он, согласно Апокалипсису, врежет всем грещникам, ввергнув их в кипящий огонь и подвергнув другим страшным мучениям, а Он вдруг берет и - всех без исключения - прощает. А?.. У тебя ведь бывало так в детстве - совершишь какую-нибудь шкоду, носишь в себе это чувство вины, носишь, пока наконец пересилишь в душе боязнь наказания, расскажешь обо всем матери, а она только вздохнет горестно, погладит тебя по голове да скажет: "Ну хорошо, иди гуляй и больше так не делай" - и как-то так вдруг на сердце станет горячо и свободно, что сдержать слёзы ещё труднее, чем вытерпеть, если бы тебя пороли?.. Вот так и здесь - грешники погибнут не от кары Его, а от прощения, ибо простив их, Он с них тем самым снимет вину за их грехи, и таким образом грешники в этот момент исчезнут, а вместо них появятся новые люди. Этому-то и возвеселятся праведники, видя, как на их глазах произойдет спасение грешных душ и возвращение их в лоно Божественного милосердия, понятно?
      - Вроде бы, - согласился я, и двинулся к дверям вагона...
      Глава Н (50).
      ...НАШе путешествие по Москве подземной подошло к концу. Выйдя на станции "Тверская", мы с отцом Мирославом поднялись вверх по эскалатору и направились к главному вестибюлю. Он собирался о чем-то переговорить со стоящим на площади сборщиком пожертвований, а меня в шесть часов должна была ждать возле памятника Пушкину Анечка. Анюта Чичикова...
      - ...А почему ты взяла себе такой непоэтический псевдоним? поинтересовался я вчера вечером, когда, вызвавшись проводить её до дома, спросил у неё фамилию. - Чичиков - это же вроде бы символ сатиры, а ты пишешь такие лирические стихи...
      - А с чего это ты решил, что я взяла псевдоним? - остановилась она на месте. - Чичикова - это моя настоящая фамилия. И отец у меня Чичиков, и дед, и прадед - мы всегда были Чичиковыми. У нас даже родословное древо есть до середины семнадцатого века. Были среди наших предков даже дворяне, правда, столбовые или личные, Бог ведает, но судя по всему - небогатые. Павел Иванович - единственный, кто добился хоть какого-то состояния, да и то лишь благодаря своим аферам с мертвыми душами.
      - Как? Ты хочешь сказать, что выведенный Гоголем в "Мертвых душах" Чичиков - твой прадед? - остановился теперь я.
      - Ну да. Только не прадед, а прапрапрадед. Потому что моя прапрабабушка - как раз дочь Павла Ивановича.
      - Какая дочь, ты что? Ведь он же - литературный персонаж! - не сдавался я.
      - Ну так и что же, что персонаж? - пожала плечами Анюта. - Выходит, и от литературных персонажей дети рождаются...
      Мы шли по вечерней Москве, спускаясь Тверским бульваром. С крыш окрестных домов за нами, как глаза драконов, следили пылающие буквы рекламы "Coca cola", "Samsung" и других зарубежных товаров, огненно горели вдоль тротуаров зазывающие названия всевозможных бистро, таверн и ресторанов. Минут через пятнадцать Аня свернула в какую-то невысокую арку, и мы оказались в тенистом внутреннем дворике, отделенном домами от шумов города.
      - Вот здесь я и живу, - махнула она рукой в сторону одного из подъездов и остановилась.
      - Ясно, - промычал я, не зная, о чем говорить и что делать со своей спутницей дальше. Да и откуда у меня было взяться подобному опыту, если, кроме всё ещё не забытой мною Галки Шипиловой, я всего два или три раза провожал до дома семнадцатилетнюю девчонку в селе Рождествено да как-то по пьянке переночевал у, не знаю, как подвернувшейся мне, тридцатилетней лахудры в одном из полупустых Кундерских санаториев?
      - Прочти какое-нибудь стихотворение, - попросил я. - Не часто доводится слушать поэтов вживую.
      - Ну, если ты и вправду хочешь... - она на минуту задумалась, опустив голову и, видимо, припоминая свои тексты, а затем выпрямилась и, встряхнув волосами, негромко прочитала:
      Светлый дух звенит, а тело
      от страданья онемело.
      Пьет из чашки пустоту,
      излучает немоту.
      Немота - такая штука,
      в ней ни скорости, ни звука.
      Приподнимешь влажный глаз,
      засверкает в нем алмаз.
      Я мечтала жить в столице.
      И серебряным копытцем
      я чеканила слова...
      А теперь - жива едва.
      Подняв голову, я смотрел в небо. Его тут было немного - так, прямоугольник размером с полуторное одеяло, натянутое между углами четырех выстроившихся в каре домов, но и этого было достаточно, чтобы увидеть, что ночи августа звездой набиты нагусто. "А в Кундерах, - подумалось мне, видно, как они падают за Жигулевские горы. А некоторым даже случается увидеть в небе легендарный небесный Ладоград, в котором живут святые жигулевские старцы..."
      - Ну, как тебе? - спросила, закончив чтение, Анюта. - Понравилось?
      - Да, - проговорил я, кивая, - только очень уж грустно. Тебе не везёт в любви?
      - Не знаю, - задумалась она. - Я думаю, что в любви и не должно быть везения... По крайней мере, опыт литературы показывает, что только несчастная любовь даёт импульс к творчеству, поскольку остается сидеть в сердце влюбленного, как заноза. А счастливая... Это ведь, как чувство голода - о еде думаешь лишь до тех пор, пока сосет в животе, а едва только набил брюхо, как на колбасу становится противно смотреть. А я - хочу сохранить в себе аппетит навсегда...
      Мы ещё минут сорок поболтали на разные темы, сравнивая жизнь в Москве и в Кундерах, а потом я рассказал ей о своем визите к писателю Горохову, книги которого, как оказалось, она знала намного лучше меня.
      - Мне нравится, как он пишет, - сказала она. - Я по несколько раз перечитывала его повести "Святая вода", "Паломники" и особенно - "Жду ответа, как соловей лета". Я не знаю, соблюдает ли он посты и верен ли своей супруге, но, читая его книги, мне почему-то хочется стать если и не монахиней, то по крайней мере - женой священника.
      - А как насчет библиотекаря? - сострил я неожиданно для самого себя.
      - Ну-у-у, если библиотекарь примет сан священника...
      Я представил себе наше село Рождествено, облупившуюся полупустую церковь, зимний лес вокруг и скользящие через замерзшую Волгу сани, в которых сидит Аня в шубке и рядом - я в черной рясе... И сознание тут же дорисовало толпу мокроносых расхристанных мальчишек, которые оравой бегут по сельской улице за нашими санями, выкрикивая какие-то нелепые дразнилки, типа "Поп, поп - толоконный лоб!" или что-нибудь в таком же духе.
      И я скомкал напрашивавшийся ответ, как недописанную записку.
      Мы договорились встретиться на другой день в шесть часов вечера возле памятника Пушкину, попрощались у входа в её подъезд и, едва успев на последний поезд метро, я поспешил к ожидающему меня на квартире Панкратия Пивогорова ночлегу...
      ...И вот наше путешествие по Москве подземной подошло к концу и, выйдя на станции "Тверская", мы поднялись с отцом Мирославом по эскалатору и, пройдя через главный вестибюль, направились к выходу на площадь...
      Глава О (70).
      "ОНэксим-Банк, - гласила полыхающая яркими лампочками надпись на бывшем кинотеатре "Россия", - это гарантия стабильности и..."
      Однако, какие еще, кроме стабильности, гарантии символизировал собой этот самый "Онэксим-Банк", я прочитать не успел, так как увидел стоявшую возле памятника Александру Сергеевичу Аню и в радостном нетерпении помахал ей рукой.
      - Так это у тебя с ней встреча? - увидев ответный жест Анюты, поинтересовался отец Мирослав.
      - Да, - кивнул я, - с ней. Идемте, я вас познакомлю.
      Мы сделали несколько шагов навстречу Ане, и я уже чуть было не сказал ей: "Привет! Познакомься - это отец Мирослав Занозин, он мне помог сегодня разобраться в некоторых сложных вопросах", - как какая-то внезапная сила заткнула мне рот тугим комком пыльного воздуха, по ушам ударила волна близкого грома, я увидел, как под одной из стоявших вокруг памятника скамеек мгновенно вспух кроваво-золотой куст взрыва, полетели вокруг обломки досок, камни, обрывки чьей-то одежды и подброшенные взрывной волной тела гулявших. Взвизгнув от удара о камень, один из осколков чиркнул по постаменту памятника и, звякнув где-то в стороне об асфальт, от него отлетела отсеченная (брошенная на сувенир поколению "П"?) первая буква фамилии поэта.
      "Это же неправильно! - тотчас вспыхнула в моей голове нелепая, кричаще-паническая мысль. - Он же не Ушкин, он - Пушкин! Надо объяснить это всем, надо сказать об этом Анечке и отцу Мирославу, надо немедленно..."
      Но вокруг вдруг сделалось совершенно темно, голова моя метнулась от меня куда-то в сторону и, едва поспевая за ней, я полетел вместе с пыльным вихрем и подброшенными взрывом предметами в черную бездну беспамятства.
      Сколько оно продлилось, я не знаю, но, судя по тому, что за это время к месту теракта успели приехать спасатели и милиция, я провалялся в обмороке минут пятнадцать, а то и больше.
      - ...Давай, давай, поднимай его, бери за ноги, - наконец-то пробился ко мне голос извне и, разлепив на мгновение веки, я увидел склоненных над собой людей в форме МЧС, которые пытались поднять меня и уложить на стоящие рядом носилки.
      - Я сам, сам, - пробормотал я, чувствуя, что мои руки и ноги находятся на месте и, кажется, слушаются меня.
      - Сам? - переспросил один из склонявшихся ко мне. - Сможешь? Тогда давай... вот в этот автобус, - и повернул меня лицом к стоявшему поблизости автобусу с распахнутыми дверцами.
      Держась рукой за распухший лоб, я, покачиваясь и почти ничего не видя перед собой из-за отяжелевших, не поднимающихся век, добрел до дверей автобуса и, подхваченный чьими-то сильными руками, поднялся в салон и сел на ближайшее сидение, спиной к водителю. Кто-то сразу же сунул мне в нос противно пахнущую нашатырем ватку и принялся обрабатывать влажным тампоном горящий лоб.
      Я попытался вторично открыть глаза и увидел перед собой озабоченную пожилую докторшу.
      - Ничего, ничего, - сказала она, увидев, что я очухался. - Все будет хорошо, ничего страшного не случилось, тебя просто ударило по голове вырванной из скамейки доской. Лоб, конечно, ещё поболит, и синяк может разойтись на лицо, но сотрясения вроде бы нет...
      - Вот это, бля, баклажан в натуре! - раздался вдруг не вяжущийся к ситуации момента жизнерадостный пьяный голос и, скосив глаза, я увидел поднимающегося с заднего сидения алкаша, по-видимому, посаженного где-то ранее в автобус да так и оставшегося в нем, когда поступил срочный сигнал ехать к Пушкинской площади. - О! И батюшку замели! Ну дают! - изумленно хохотнул он и, переведя взгляд на дверь, я увидел, как, бережно поддерживая за плечи Анюту, в автобусе появился отец Мирослав.
      Наложив мне на лоб холодный мокрый компресс, врач метнулась к ним и захлопотала над Анечкой.
      - Ничего, ничего, - услышал я знакомое приговаривание. - Всё будет хорошо. До свадьбы, как говорится, заживет...
      Минут через пять автобус был набит уже до отказа, сверх того в него влезли человек пять омоновцев с короткоствольными автоматами и, окатывая стоящую вокруг толпу разбрасываемыми мигалкой волнами синего света, он отчалил от тротуара и повез нас вниз по Тверской улице. Скоро нас пару раз тряхнуло, как бывает при въезде на бордюр, и сделав пару кругов и поворотов, автобус остановился.
      - Выходим по одному! - громко предупредил старший из омоновцев, когда открылись двери. - Резких движений не делать. Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству!
      "Ему еще, блин, до шуток", - подумал я, морщась от боли и выбираясь наружу.
      Но он не шутил. От подножки автобуса и вплоть до открытой двери отделения милиции (а это было именно оно, а не больница, как я подумал сначала) стоял живой коридор из выстроившихся в два ряда милиционеров, по которому мы и проследовали внутрь здания. Там у нас изъяли находившиеся в карманах вещи и документы, а затем всех, кроме отца Мирослава и Анечки, посадили в огромную клетку, отделенную от общего помещения стальной решеткой, и приступили к выяснению личностей.
      К следователю вызывали по одному, и пока шла проверка его документов, между остающимися за решеткой тянулись самые разнообразные и невероятные для данного места и ситуации разговоры.
      - ...Да разве дело в том, кто из нас более талантлив как художник? продолжая, как видно, прерванный задержанием разговор, говорил за моей спиной один собеседник другому. - Ты вот думаешь, почему от тебя жена убежала, а от меня, слава Богу, нет? А? Да потому, что ты смотришь на женщин с вожделением, а я - с восхищением. Я думаю, как прекрасно они выглядели бы из эбена, а ты - как прекрасно, если бы они были тобой отъебёны...
      - ...Нет, что ты мне ни говори, а век энциклопедистов уже больше не повторится! - доспаривал кто-то с другой стороны. - Потому что исчезла сама необходимость в накоплении знаний! Зачем это делать? Мир полон информационных носителей - СМИ, Интернет, видео и прочее, прочее. Читать не надо. Учить - не надо. Знать - не надо. Надо уметь - пользоваться. Вместо умных людей теперь растут одни только - пользователи...
      - ...Да что ты всё: государство, государство! Я знаю, что оно дерьмо, но нужно любить не сегодняшнее государство, а Отчизну - вот этим наши предки и отличались от нас сегодняшних. Что ты думаешь, они не видели, что тогдашние чубайсы да березовские разворовывают страну? Видели. Но, не любя их, они любили Россию, а потому и тратили свои жизни не на тяжбу с ворами, а на возвеличение русской славы. И потому о ворах никто не помнит, а Третьяковка стоит, собор Василия Блаженного горит посреди Москвы, как цветик-семицветик, и от русских песен аж сердце из груди выпрыгивает...
      - ...Надо же понимать душу русского человека! Не случайно ведь сказано: поэт нисколько не опасен, пока его не разозлят!..
      - ...Просто удивительно, как мы умудряемся попадать в зависимость от тех, кого сами же нанимаем для своего обслуживания! Так было с призванием Рюрика, который, как теперь доказано, не был никаким варяжским конунгом, а был рядовым атаманом разбойничьей ватаги, приглашенной для несения дружинной службы в Новгород. Но, дав ему власть, новгородцы тут же начали ломить перед ним шапки и со смирением принимать его самочинство, что и привело в конце концов к установлению им своего личного диктата над всей Русью, включая и Киев. То же самое происходит с нами и сегодня - стоит обществу нанять слесаря для ремонта унитазов, как оно тут же начинает перед ним заискивать, тыкать ему в руку трешки и пятерки, и тем самым сразу же меняет вектор зависимости на противоположный. То же - и с официантом, таксистом, целым рядом других профессиональных групп... А кто такой, если вникнуть, наш Президент? Это ведь тоже не более как чиновник, нанятый обществом для выполнения определенной организационно-представительской работы, а мы на него смотрим, как на Бога, и терпеливо сносим самое очевидное его самодурство. Кто из генералов грохнул по столу кулаком и сказал: прекрати развал армии, иначе я сейчас скажу своим ребятам, и они тебя разнесут в порошок? Никто, все смотрят снизу вверх и молчат...
      - ...Отпустите его, - услышал я сквозь рокот этих почти одновременно звучащих монологов голосок Анюты и увидел, что она показывает пальцем в мою сторону. - Он пришел на площадь, чтобы встретиться со мной. И вообще он наш, он друг знаменитого писателя... Знаете, есть такой прозаик Василь-из-Кундер?
      - Фазиль Искандер? Ну как же не знать, наслышаны... "Печальный детектив", "Пожар", "Приключения солдата Чонкина". Можно сказать, с него у нас в стране перестройка началась, как же такое не помнить? Только... Он ведь ведь теперь, если не ошибаюсь, работает полпредом России в Люксембурге, и его сейчас нет в Москве?
      - Это не он в Люксембурге, а Айтматов. А он живет на подмосковной даче, и Алексей приехал к нему специально для того, чтобы получить и увезти часть его архива для районного музея. Понятно?
      - Отпустите, - попросил и отец Мирослав, - он ведь ранен.
      - Ну, будь по-вашему, - сдался в конце концов следователь и, отперев решетку, вызвал меня наружу. - Так, где тут ваши документы...
      Он вынул из сейфа прозрачный целлофановый пакет, в который минут пятнадцать тому назад сам положил мои часы, деньги и бумаги, и высыпал содержимое на стол.
      - Так-так-так, - произнес он, открывая паспорт. - Так-так. Регистрации, значит - нет. Угу. А это что такое? - развернул он сложенную вчетверо страничку. - От исполнительного комитета Всероссийского общественного молодежного движения "Последние коммунисты". Угу, интересно... Заявление, значит. Так-так-так... Проведя анализ общественно-политической и экономической ситуации в стране, мы, последние коммунисты России, заявляем... Ага, так... несет в себе прямую угрозу для жизни и здоровья граждан... Ишь ты! Грамотно. Ну-ну, посмотрим, что там дальше, - и он углубился в изучение текста. - Ага, ага... Учитывая исходящую из вышеприведенных показателей угрозу, так... Считаем своим долгом заявить, угу. Угу, угу... Действовать в пределах допустимой самообороны, так... О-о, вот так да! Приступая с сегодняшнего дня к широкомасштабным акциям гражданского неповиновения, мы - вплоть до момента отмены антинародного курса государства - требуем считать их мерой ОТВЕТНОГО характера.... А? Что вы на это скажете?
      Анюта и отец Мирослав растерянно молчали.
      - Ну?.. - повернулся он ко мне.
      - Да это мне возле метро сегодня сунули, - вздохнул я.
      - Возле какого метро?
      - У "Бауманской", на выходе.
      - А что ты там делал?
      - Ездил на работу устраиваться. А потом в храм зашел... Оттуда мы вместе с отцом Мирославом и поехали на площадь.
      - Это так? - повернулся он к отцу диакону.
      - Воистину, так.
      - Ну-ну.
      Минуты три прошло в тягостном раздумии, затем он внимательно посмотрел на мой лоб и вздохнул.
      - Ладно, вижу, что ты сам пострадал... Но без регистрации тебе в городе делать нечего. И вообще - если хочешь получить в Москве работу, приходи к нам, нам люди всегда нужны. Будем вместе с преступностью бороться... Договорились?
      - Мне надо подумать.
      - Ну-ну. Подумай. Но без регистрации на улицах не появляйся. Режим проверки после сегодняшнего теракта будет ужесточен, так что ты и до пивного ларька не догуляешь.
      Он возвратил мне лежащие на столе бумаги и вещи, но, подумав, отложил в сторону листовку с заявлением "последних коммунистов", и мы вышли на улицу.
      Меньше всего пострадал от взрыва на Пушкинской отец диакон, а вот Аню взрывная волна швырнула на асфальт, и она сильно разбила себе обе коленки. Поойкивая при каждом шаге и хватаясь рукой за батюшку, она прошагала несколько десятков метров и остановилась.
      - Ф-фух, не могу больше.
      - Хорошо, постойте минутку, - сказал отец Мирослав и быстро ушел в сторону сверкающей огнями Тверской.
      А через несколько минут в переулок, где мы стояли, зарулило такси и, усадив нас в машину, отец Мирослав отвез домой сначала меня, а затем и Анюту.
      - Пока! - помахала она мне рукой в открытое оконце. - Мы тебя на днях навестим, так что поправляйся.
      И такси удалилось в ночь, а я пошел ночевать к Пифагору.
      - Ого! - увидев меня в прихожей, остолбенел он. - Где это тебя так?
      - На Пушкинской, там террористы бомбу взорвали. Включите телевизор, может, какие-нибудь подробности расскажут.
      Сходив в ванную, я намочил там холодной водой полотенце и, приложив его к пылающему лбу, пришел в гостиную. Щелкнув тем временем выключателем, Панкратий Аристархович включил свой старенький "Горизонт", отыскал ночные вести, и я второй раз за сегодня оказался у подножия памятника Пушкину. Или же, если учитывать произведенную взрывной волной поправку, то - ...ушкину.
      Глава П (80).
      "ПОКОЙнику никто не пишет", - прочел я четкую черную строчку, напечатанную поперек первой страницы рукописи, которую мне привез нынче днем Боря Таракьянц.