1

Бордель португальца

Она была самой красивой Золушкой, какую я только видел. Шестнадцать лет, книжка про пиратов под подушкой и, как в сказках, – сводная сестра-злодейка, которая продала ее непорочность португальцу Алмейде, а тот, в свою очередь, собирался перепродать ее дону Максимо Ларрете, хозяину «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи».

– Когда-нибудь я увижу море, – говорила девочка (тоже как в сказках), скребя шваброй полы борделя. И грезила об одноногом коке, об острове и о попугае, выкрикивающем черт знает какую чепуху насчет пиастров.

– Ага, и какой-нибудь красавчик-принц увезет тебя на своей яхте, – с издевкой подхватывала Нати, исключительно вредная по натуре баба. – Ишь, размечталась!..

Красавчиком-принцем был я, только никто из нас еще не знал об этом. А моей яхтой – сорокатонный «вольво-800 магнум», который ваш покорный слуга в ту самую минуту гнал по шоссе № 435, приближаясь к Хересу-де-лос-Кабальерос.

Разрешите представиться: Маноло Харалес Кампос, двадцать семь лет, служил в регулярных войсках в Сеуте [1], потом провел полтора года за решеткой – так уж вышло: позволил себя сцапать, когда, съездив в Марокко, возвращался кое с чем таким, с чем возвращаться не стоило. На память о службе отечеству остался выщербленный зуб (это мне крепко вмазал один сержант), а на память о тюрьме Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария – покореженная носовая перегородка и две татуировки: на правой руке, пониже плеча, одна – сердце и слово «Кусочек», на левой другая – «Я родился тибе на беду». Этой буковкой "и" в слове «тибе» я обязан моему приятелю Пако Шестипалому: разукрашивая меня, он был в хорошем градусе, ну, и, ясное дело… Кстати, в тот день, о котором я веду речь, как раз исполнилось три месяца с моего выхода на свободу, и это была первая работа, что мне удалось получить.

Так вот: я, жутко довольный собой, крутил баранку «вольво», слушал кассету «Лос Чунгитос», а сам думал о том, как заеду оттянуться к португальцу Алмейде, то есть к Нати, и знать не знал, какие события уже готовы были обрушиться на мою голову.

В общем, в тот день – день Пресвятой Девы Фатимской, я точно помню, ведь португалец Алмейда был очень набожен, и над входом в его бордель красовался изразец с образком, а над ним фонарик, – где-то после обеда, я припарковал свой грузовик, сунул под рукав футболки пачку «Уинстона» и выпрыгнул из кабины, собираясь облегчиться и выпить пива.

– Здорово, красавчик, – приветствовала меня Нати.

Она всех так встречала – «здорово, красавчик», – так что не подумайте ничего такого. Эта Нати была бабенка что надо, и мы, дальнобойщики, рекомендовали ее друг другу по ОВЧ – радио, по которому переговариваемся в рейсах: с ним не так одиноко в пути, а при нужде можно как-то подсобить друг другу. В заведении имелись и другие девушки – три-четыре доминиканки и одна полька, но я всегда подкатывался к Нати, если только она бывала свободна. Вообще-то она была бабой португальца Алмейды – он взял ее с улицы и сделал своим доверенным лицом. Она занималась кассой, управляла борделем, и все такое, но вот поди ж ты – и сама продолжала работать, мерзавка эдакая.

А у португальца Алмейды, когда он пересчитывал деньги, вся ревность проходила. Такой вот он был сукин сын…

– Вот, Нати, заехал с тобой побарахтаться. Если, конечно, ты не против.

– С тобой я никогда не против, красавчик. Пять кусков, ты же знаешь.

Скажу сразу: шлюхи интересуют меня не больше, чем любого другого мужика. Но дальние рейсы – штука тяжкая, да и одиноко бывает так, что просто невмоготу. А кроме того, в двадцать семь лет очень трудно забыть, как постился полтора года, сидя в каталажке. Вот только лишние деньжата у меня, конечно, нечасто водятся. Короче, вы понимаете. Маленькая радость раз в две-три недели здорово помогает сбросить напряжение и забыть о разных неприятностях, о перекопанных дорогах, о жандармах, которые, чуть что, начинают тебя трясти, как грушу: подавай им документы, накладные, то да се, да еще и костерят тебя почем зря – это вместо того, чтобы задерживать разных маньяков, банкиров и телеведущих.

От которых, по-моему, обществу больше всего вреда.

Ну, да бог с ними. В общем, я отправился с Нати в комнату, залил ей бак, а потом вышел, собираясь хлебнуть пивка, прежде чем снова залезть в кабину. Иду себе довольный, облегченный, футболку в джинсы засовываю. И тут я увидел ее.

Когда в жизни наступает какой-то важный момент, плохо – а может, как раз хорошо – то, что почти никогда не понимаешь его важности. Так что не подумайте, что забили колокола или музыка заиграла, как это бывает в кино. Я увидел пару огромных темных глаз, смотревших на меня из-за приоткрытой двери, и чудесное личико – просто как у юного ангелочка, – которое не вязалось со всем этим бордельным антуражем так же, как не вязались бы с образом Христа винтовка и пара пистолетов. Эта девочка – не шлюха и никогда не будет шлюхой, подумал я, продолжая идти к бару.

А потом обернулся – еще раз на нее взглянуть – и увидел, что она по-прежнему стоит на том же месте, за приоткрытой дверью.

– Привет, – сказал я, останавливаясь.

– Привет.

– Что ты тут делаешь?

– Я сестра Нати.

Ни черта себе. Сестра Нати. Пару секунд я стоял, разглядывая ее с головы до ног, а сам, наверное, то краснел, то бледнел. На ней было легкое коротенькое платьице, черное в мелкий цветочек, на груди не хватало двух последних пуговиц.

Темные волосы, смуглая кожа. Нежное пятнадцатилетнее чудо – как те, что видишь по телевизору в рекламах прокладок, которые совсем не мешают, не сбиваются и не протекают. Одним словом, как мы говорили в Эль-Пуэрто, конфетка. Или, еще лучше, мармеладка.

– Как тебя зовут?

Она разглядывала мои татуировки.

– Маноло, – ответил я.

– А меня – Мария.

Мария. Черт побери… Давай-ка, Маноло, давай, браток, уноси ноги отсюда, да поскорее, сказал я себе.

– Чем ты занимаешься? – спросила она.

– Грузовик вожу, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– А куда ездишь?

– На юг. В Фару… это в Португалии. К морю.

Мое тюремное чутье, которое никогда не подводит, подсказывало, что пора сматываться. И, словно в подтверждение этого, в другом конце коридора появился Окорок.

Эдакий шкаф размером два на два метра. Днем он работал шофером в похоронном бюро «До встречи», а вечерами – вышибалой в заведении португальца Алмейды, куда приезжал на своем катафалке: вдруг кто-нибудь невзначай возьмет да и откинется. Здоровенная, жирная, прыщавая скотина – таков был Окорок.

– Что ты тут делаешь?

– Как раз ухожу, браток. Как раз ухожу.

Когда я снова взглянул на дверь, девочки уже не было. Так что я сказал Окороку «пока» – он в ответ буркнул что-то неразборчивое, – выпил в баре стакан пива «Крускампо» и чашечку кофе, шлепнул по заднице польку, заскочил в сортир отлить и вернулся к грузовику. Фары встречных машин били мне в лицо, и в их свете передо мной опять и опять возникал образ той девочки. Было уже добрых одиннадцать вечера, когда мне удалось выбросить ее из головы. С кассеты в магнитофоне «Лос Чунгитос» распевали «Стальные кулаки»:

Я открыл окошко. Погода стояла замечательная, было прохладно.

Проехав с десяток километров к Фрехеналю-де-ла-Сьерра, я стал менять кассету и вдруг услышал какой-то шорох – будто сзади, где койка, мышь возится. Первые два раза я не придал этому значения, но на третий меня достало. Я включил стояночные огни и притормозил у обочины.

– Кто там?

Там была она. Высунула голову, как испуганный мышонок, – такая молоденькая, нежная, и я внезапно почувствовал, что внутри у меня все размякло, а мир тем временем валился мне на голову кусок за куском. Это же похищение, думал я, насилие над личностью, или черт его знает, как это называется. И вдруг вспомнил Нати, португальца Алмейду, рожу Окорока, катафалк, стоящий у дверей борделя, и облился холодным потом. Только тут я понял, как влопался.

– И куда это, по-твоему, ты едешь, красотка?

– С тобой, – очень спокойно ответила она. – Посмотреть на море.

В руках у нее была книга, за спиной – небольшой рюкзачок. Огни встречных фар, пробегая, на мгновение освещали ее, а в промежутках в кабине поблескивали только ее глаза. Я обалдело таращился на нее, как зачарованный. С идиотским выражением на лице.

2

Одноногий и попугай

Грузовик по-прежнему стоял у обочины. Мимо, сверкая вспышками голубых мигалок, прокатили жандармы, но не остановились, как обычно, чтобы попортить мне нервы.

Покажи бумаги, покажи груз – ну и все такое прочее. В паре километров впереди только что расшибся какой-то бедолага, им было не до меня.

– Возьми меня с собой, – попросила она.

– Даже не мечтай, – ответил я.

– Мне хочется увидеть море, – повторила она.

– Ну так сходи в кино. Или езжай на автобусе.

Она не надула губы, не нахмурилась. Просто смотрела на меня: очень пристально и очень спокойно.

– Они хотят, чтобы я стала шлюхой.

– Бывают вещи и похуже.

Если бы взгляд мог быть медленным, я бы сказал, что она посмотрела на меня очень медленно. Очень.

– Они хотят, чтобы я стала шлюхой, как Нати.

Мимо проскочила встречная машина со включенным дальним светом, вот ведь мерзавец. Ослепительные огни залили кабину, высвечивая книжку у нее в руках, рюкзачок на спине. И тут что-то случилось с моим горлом, и меня охватило какое-то странное ощущение – одиночества и грусти, как в детстве, когда я, еще совсем мелкий мальчишка, опаздывал в школу и бежал, таща за собой портфель. Я сглотнул слюну и покачал головой.

– Это не мое дело.

В свете фар я успел хорошо разглядеть ее лицо, выражение больших темных глаз.

– Я еще девушка.

– Я рад за тебя. А теперь давай вылезай.

– Нати с португальцем Алмейдой продали мою честь дону Максимо Ларрете. За сорок тысяч дуро[2]. И он приедет за мной завтра.

Так, значит, вот в чем дело. Я переварил эту новость медленно, не расстраиваясь, не торопясь. Ко всему прочему, дон Максиме Ларрета, хозяин «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи», владел половиной Хереса-де-лос-Кабальерос, и у него везде были приятели. Что же касается Маноло Харалеса Кампоса, то «вольво» был не мой, у меня это была первая работа после освобождения, и достаточно одного-единственного неблагоприятного отзыва, чтобы Министерство исправительных учреждений снова заинтересовалось моей персоной.

– Вылезай.

– Мне не хочется.

– Ну тогда пеняй на себя.

Я включил двигатель, развернулся и тронулся в обратный путь, к борделю португальца Алмейды. Те пятнадцать минут, что мы ехали, она сидела рядом совершенно неподвижно: рюкзачок за спиной, книжка прижата к груди, взгляд устремлен на прерывистую разделительную полосу. Время от времени я искоса поглядывал на нее. Мне было неуютно и стыдно. Но скажите, что еще, черт побери, мне оставалось делать.

– Мне очень жаль, – наконец тихонько проговорил я.

Она не ответила, и мне стало еще паршивее. Я думал об этом доне Максиме Ларрете, об этом подонке, который разбогател на спекуляции земельными участками, строительном бизнесе и мошенничестве. Который швырялся купюрами направо и налево, убежденный, что все на свете – женщину, бывшего заключенного, невинную пятнадцатилетнюю девочку можно купить за деньги.

Я перестал думать. За ближайшим поворотом уже завиднелись огни борделя, и скоро все должно было вернуться на круги своя, стать как прежде, как всегда: я, дорога и «Лос Чунгитос». В свете фонарей бензоколонки я в последний раз взглянул на девочку. Она сидела покорная и неподвижная, прижимая к груди книжку. У нее был чудесный профиль – тонкий, нежный.

Мармеладка. Сорок тысяч распроклятых дуро, повторил я про себя.

Какая сука эта жизнь.

Я остановил грузовик на площадке перед борделем и покосился на девочку. Она по-прежнему упрямо смотрела перед собой, а по щеке у нее медленно ползла крупная блестящая слеза. Пока наконец не повисла на подбородке, сбоку.

– Сукин сын, – произнесла девочка.

В борделе, видимо, уже сообразили, в чем дело, потому что на пороге нарисовался Окорок, за ним Нати – она осталась стоять там, на ступеньках, уперев руки в бока.

Вскоре вышел и португалец Алмейда – смуглый коротышка с курчавыми бачками, повадками лиссабонского сутенера, золотым зубом и опасной улыбкой – и медленно подошел к грузовику. Окорок, как верный телохранитель, следовал за ним по пятам.

– Ей захотелось покататься, – сказал я.

Окорок смотрел на своего босса, португалец Алмейда смотрел на меня. Нати издали смотрела на всех.

Только девочка не смотрела ни на кого.

– Терпеть не могу умников, – проговорил Алмейда, и его улыбка стала угрожающей.

Я пожал плечами, стараясь не дать воли языку.

– Мне плевать, чего ты там терпеть не можешь. Девочка села ко мне в грузовик, и вот я ее привез.

Окорок шагнул вперед. Его руки – и правда настоящие окорока – были немного отставлены от тела, как в фильмах: на случай, если боссу придется не по вкусу мое замечание. Но португалец Алмейда только молча посмотрел на меня, а потом его улыбка стала еще шире.

– Ты ведь хороший парень, правда?.. Нати говорит, что ты хороший парень.

Я ничего не ответил. Это был опасный народ, но за полтора года тюрьмы даже самый зеленый дурошлеп чему-нибудь да научится. Я незаметно ухватил здоровенную отвертку и пододвинул ее к себе так, чтоб была под рукой, если заварится каша. Но, похоже, в тот вечер у португальца Алмейды не было настроения затевать ссоры. Во всяком случае, со мной.

– Пускай она вылезет, – сказал он. Его золотой зуб так и сверкал во рту, точно посередине.

Таким образом, насчет меня вопрос был закрыт. Я перегнулся через колени девочки, чтобы распахнуть дверцу кабины, и при этом случайно коснулся локтем ее грудей.

Мягкие, нежные и дрожали, как две голубки.

– Вылезай, – сказал я.

Она не двинулась с места. Тогда португалец Алмейда схватил ее за руку пониже локтя и так резко рванул к себе, что девочка вывалилась из кабины на асфальт вместе со своим рюкзачком на спине. Окорок стоял, наморщив лоб, словно это зрелище пробудило в нем какие-то мысли.

– Мерзавка, – произнес его хозяин. И влепил девочке пощечину – как раз в тот момент, когда она приподнялась. Раздалось звонкое «шмяк», и я отвел глаза, а когда снова обернулся, она смотрела на меня, наши взгляды встретились, и в ее глазищах было такое отчаяние и в то же время такое презрение, что я захлопнул дверцу, чтобы она разделила нас. А потом, с пылающими от стыда ушами, крутанул баранку и снова вырулил на шоссе.

Через двадцать километров я остановился на технической площадке и принялся лупить кулаком по рулю, пока у меня не заболела рука.

Потом зашарил по сиденью, ища сигареты; но попалась ее книжка, и я включил в кабине свет, чтобы ее рассмотреть. «Остров сокровищ» – она так называлась. Написал Р. Л. Стивенсон – знать бы еще, кто это. На обложке была изображена карта какого-то острова, а внутри оказались две картинки: на одной – парусник, на другой – одноногий человек с попугаем на плече. И на обеих было море.

Я выкурил две сигареты, одну за другой. Потом взглянул в кабинное зеркальце на свою физиономию: нос, сломанный в Эль-Пуэртоде-Санта-Мария, зуб, выщербленный в Сеуте. Нет и нет, сказал я себе.

Сейчас ты рискуешь слишком многим: работой и свободой. Потом я вспомнил сорок тысяч дуро дона Максиме Ларреты, улыбку португальца Алмейды. Крупную блестящую слезу, повисшую на подбородке девочки.

Потом я потрогал книгу и перекрестился. Я уже давно не крестился, и моя бедная старушка обрадовалась бы, если б сейчас увидела, что я это сделал. Затем глубоко вздохнул, повернул ключ зажигания, и «вольво» взревел под моими ногами и руками. Я вывел его на шоссе, чтобы – за этот вечер уже во второй раз – вернуться в Херес-де-лос-Кабальерос. И когда вдали показались огни борделя – эти распроклятые огни, которые я уже знал как родные, – я включил кассету «Лос Чунгитос», чтобы придать себе храбрости.

3

Бегство на юг

Не знаю, как я сделал это, но я сделал. Помню, что перед тем, как открыть дверь, я набрал полную грудь воздуха, словно человек, который собирается нырнуть в воду, а потом вошел. От того, что было потом, я запомнил какие-то обрывки: лицо Нати, когда она снова увидела меня в борделе, всколыхнувшиеся жирные телеса Окорока, когда я заехал ему коленом между ног. Все остальное помнится смутно: вопящие бабы, Нати, сующая мне в самое лицо нож, которым обычно резала ветчину (она промахнулась всего на пару пальцев), коридор, длинный, как день без табака, я стучу кулаками во все двери, одна открывается, и португалец Алмейда попадает мне по лицу пряжкой своего ремня, а в комнате, через его плечо, я вижу девочку, распростертую на кровати.

– Что ты тут делаешь, скотина?

Это он говорит мне. У девочки поперек лица след от удара ремнем, золотой зуб португальца Алмейды слепит меня своим блеском, и я зверею, хватаю за горлышко бутылку со стола, разбиваю ее о стену и утыкаю то, что осталось, ему прямо под нижнюю челюсть, в самую сонную артерию, и он съезжает на пол, потому что по моим глазам понимает, что в эту минуту я вполне способен его убить.

– Мы уезжаем, девочка.

Она ничего не говорит – просто хватает свой рюкзачок, который валяется на полу возле кровати, и быстро, как белочка, проскальзывает под моей рукой, той самой, которой я держу за горло португальца Алмейду. И таким вот образом – острый край стекла упирается ему в набухшие вены – мы отступаем, пятясь, по коридору, оказываемся возле стойки бара, и Нати, хоть и злая как черт, но не растерявшаяся, орет мне:

– Ты за это заплатишь!

Окорок корчится на полу – руки зажаты между ляжек, глаза мутные, он не соображает, что происходит, – а португалец Алмейда потеет у меня в руках – липким, кислым потом, который воняет ненавистью и страхом. Несколько клиентов у стойки в глубине зала пытаются было вмешаться, но в тот вечер, наверно, моя старушка молится за меня там, на небесах, куда попадают все добрые старушки, потому что двое знакомых парней-дадьнобойщиков, завернувших сюда по пути, преграждают им дорогу и говорят: не встревайте, мужики, двое дерутся – третий не мешай, и они отвечают: ну ладно, ладно, нет базара. И возвращаются к своим стаканам.

Короче, вот так вот, просто чудом, мы добрались до моего грузовика – весь народ толпится в дверях, Нати дерет глотку, как на праздник, а португалец Алмейда потеет в три ручья, зажатый между моей рукой и «розочкой».

– Забирайся в кабину, девочка.

Она не заставила просить себя дважды – вспорхнула в один миг, пока я протискивался между катафалком Окорока и моим «вольво», чтобы зайти со своей стороны.

И все это время не выпускал из рук добычу. Только в самую последнюю секунду я крикнул ему в ухо:

– Если она тебе нужна, приезжай за ней в жандармерию.

Это был отчаянный блеф, Манолито, браток, но в тот момент мне в голову не пришло ничего лучше. Потом я ослабил хватку и бросил «розочку», а когда португалец Алмейда попытался было повернуться, я двинул ему коленом в бедро, как мы делали в Эль-Пуэрто, и он свалился, так и сигналя мне своим золотым зубом, но я тем временем уже включил зажигание, и мы – я и девочка – на полной скорости вынеслись на шоссе. А по пути я снес крыло и колесо его «опелю-калибра», который подвернулся по пути.

Было уже за полночь, машин на дороге стало поменьше: снопы света попутных и встречных фар, красные огоньки в зеркале заднего вида.

«Лос Чунгитос» успели пропеть всю вторую сторону своей кассеты, прежде чем мы впервые заговорили.

Ища сигареты, я нашарил книжку.

И отдал ее девочке.

– Спасибо, – проронила она.

Я так и не понял, за что: за книжку или за наше бегство из Хереса-де-лос-Кабальерос.

Мы благополучно миновали Фрехеналь-де-ла-Сьерра. Я все время высматривал в зеркале, не мелькнут ли где какие-нибудь подозрительные фары, но ничего такого вроде видно не было. Понемногу я начал расслабляться.

– Что ты теперь думаешь делать? – спросил я.

Она ответила не сразу, так что я повернул голову и в полумраке увидел ее неподвижный профиль, глаза, устремленные вперед, на дорогу.

– Ты же говорил, что едешь в Португалию. К морю. А я никогда не видела моря.

– Оно такое же, как в кино, – сказал я – просто чтобы сказать что-нибудь. – Там корабли. И волны.

Я обогнал знакомого коллегу-дальнобойщика; он узнал мою машину и приветствовал меня целым салютом вспышек фар. Потом я снова глянул в зеркало. Сзади по-прежнему никого. Тут я вспомнил о ремне португальца Алмейды и протянул руку, чтобы повернуть к себе лицо девочки, но она отстранилась.

– Тебе больно?

– Нет.

Я на секунду включил в кабине свет и убедился, что след на ее лице едва заметен. Вот ведь сукин сын.

Это я сказал вслух.

– Сколько тебе лет, девочка? – спросил я.

– В августе будет семнадцать. Так что не называй меня девочкой.

– У тебя есть паспорт? На границе могут потребовать.

– Да. Нати мне его выправила месяц назад. – Она мгновение помолчала. – Чтобы работать шлюхой, надо иметь паспорт.

В Хабуго мы остановились выпить кофе. Девочка попросила апельсиновую фанту. У самых дверей бара стояла жандармская машина, поэтому я рискнул девочку оставить ненадолго одну, а сам пошел в сортир и подставил голову под воду, чтобы разогнать адреналин. Когда я вернулся – футболка в мокрых пятнах, с волос капает вода, – девочка окинула меня долгим взглядом: сначала лицо, потом татуировки на руках. Я выпил кофе и заказал порцию коньяка «Магно».

– А Кусочек – это кто? – вдруг спросила девочка.

Я не торопясь вытянул коньяк.

– Она.

– Кто – она?

Я смотрел на стену бара: окорока, колбасы, брелки, фотографии тореадоров, бурдюки с вином «Трес Сетас».

– Не знаю. Я ищу ее.

– Ты носишь на руке имя девушки, которую даже еще не знаешь?

– Да.

Она помешала соломинкой в своем стакане с фантой.

– Ты ненормальный. А если ты никогда не найдешь девушку, которую так зовут?

– Найду, – рассмеялся я. – А вдруг это ты…

– Я? Еще чего… – Она искоса глянула на меня и увидела, что я все еще смеюсь. – Идиот.

Я погрозил ей пальцем:

– Не смей больше обзывать меня идиотом, а то не пущу в машину.

Она снова посмотрела на меня, на этот раз – пристальнее.

– Идиот. – И отпила глоток фанты.

– Красоточка.

Я увидел, как она покраснела – аж до кончика носа. Вот тут-то я и влюбился в Кусочек по самую макушку.

– Почему ты залезла ко мне в машину?

Она не ответила. Завязала узелком свою соломинку. Потом пожала плечами. Своими смуглыми плечиками, такими чудесными под легкой тканью темного в мелкий цветочек платья.

– Ты мне понравился. Ты вроде бы хороший человек.

Я обиженно поерзал на табурете.

– Никакой я не хороший человек. И чтобы ты знала, у меня на счету ходка.

– Ходка?

– Ну да. Я мотал срок. Сидел в каталажке. В тюрьме. Ну что, ты по-прежнему хочешь ехать со мной в Португалию?

Она посмотрела на татуировку, потом взглянула мне в лицо – так, словно видела меня впервые. Потом с презрительным видом развязала и снова завязала узелок на соломинке.

– А мне какое дело? – проговорила она.

Я заметил, что машина жандармов отъезжает от двери, и понял, что передышка кончилась. Я положил на стойку несколько монет.

– Надо ехать, – сказал я.

В дверях мы встретились с Трианой – коллегой-дальнобойщиком, который только что поставил свой трейлер на площадке у входа в бар.

И он мне сообщил: только что слышал по ОВЧ про португальца Алмейду и про нас. Похоже, мы стали знамениты. Все дальнобойщики на шоссе № 435 были в курсе событий и следили за их развитием.

4

«Веселая утка»

В общем, оказывается, те двое парней, что подсобили мне в борделе у португальца, раззвонили об этой истории по ОВЧ, и к этому моменту уже все дальнобойщики на шоссе № 435 знали о случившемся. Как только мы уселись в кабину «вольво», я включил приемник. «Говорят, девчонка что надо, все при ней, – раздавались комментарии. – Просто цыпочка. Ну и повезло же этому Маноло».

Ага, повезло. Я всматривался в зеркало заднего вида, и по шее у меня стекали капли пота.

«Тощий Орел говорит, что Одиночка с Равнины там поставил весь этот чертов бардак вверх тормашками. Как и положено настоящему мужику».

«Одиночка с Равнины» – это я.

Двое-трое ребят, которые обогнали меня, тоже салютовали мне вспышками фар, а один даже гуднул в знак приветствия.

«Только что видел тебя, Одиночка. Удачи!» – раздалось из приемника.

Девочка, съежившись на сиденье, смотрела на меня.

– Это они про нас говорят?

Я хотел улыбнуться, но выдавил какую-то отчаянную гримасу.

– Нет. Про Росио Хурадо и Ортегу Кано [3].

– Остряк, да?

Ага, остряк, куда уж там. Я решил, что нужно сказать им что-нибудь.

– Одиночка с Равнины всем коллегам. Спасибо, что принимаете близко к сердцу. Но враг наверняка не дремлет, так что вы меня просто без ножа режете.

Полыхнул целый шквал приветствий и пожеланий удачи, потом наступила тишина. Дальнобойщики, конечно, народ грубоватый, непоседливый, да к тому же охочий до шлюх, но хороший. Душевный и надежный. Прежде чем замолчать, двое – Крутой Перец и Рэмбо-15 – сообщили кое-что о наших врагах.

Похоже, те бросились в погоню на катафалке – ведь я, уезжая, разнес им «опель-калибру» к чертовой матери, – и вот Крутой Перец только что видел, как они пропылили мимо порта Таблада: португалец Алмейда, Нати и Окорок за рулем.

Я решил немного запутать следы, поэтому, добравшись до Риотинто, повернул вправо, на региональное шоссе № 421, которое ведет к болотам Оранке и Одьеля, а возле Каланьяса свернул налево, чтобы вернуться через Вальверде-дель-Камино. Я все время прислушивался к радиопереговорам, но коллеги вели себя как надо. Теперь никто не говорил о нас: лишь иногда какой-нибудь намек или информация, так сказать, с двойным дном. Чокнутый Бродяга коротко сообщил, что пару минут назад катафалк обогнал его у бензоколонки в Саламеа. Любовь до Гроба и Крутой Перец повторили то же самое без каких-либо комментариев. Немного спустя Секс-машина из Риохи предупредил на шоферском условном жаргоне, что на перекрестке у Эль-Посуэло стоит жандармский контрольный пост, и пожелал счастливого пути Одиночке и тем, кто с ним.

– Почему тебя называют Одиночкой с Равнины? – спросила девочка. Дорога была паршивая, и я вел машину медленно, осторожно.

– Потому, что я родом с Альбасетских равнин.

– А Одиночка почему?

Я взял сигарету и вдавил прикуриватель. Когда там щелкнуло, девочка сама поднесла к моим губам зажженную сигарету.

– Ну, наверное, потому, что я один.

– А с каких пор ты один?

– Да всю свою треклятую жизнь.

Некоторое время она молчала, словно раздумывая. Потом схватила свою книжку и прижала к груди.

– Нати всегда говорит, что я скоро рехнусь, потому что слишком много читаю.

– А ты много читаешь?

– Не знаю. Вот эту книжку читаю уже в который раз.

– Про что там?

– Про пиратов. И про зарытый клад.

– Кажется, я смотрел это кино.

Радио уже с полчаса не передавало ничего угрожающего, а вести сорокатонный грузовик по региональному шоссе – работа такая, что мало не покажется. Поэтому я затормозил у придорожного мотеля – он назывался «Веселая утка», – чтобы принять душ и передохнуть. Взял номер с двумя кроватями, сказал девочке, чтобы ложилась на любую, и простоял десять минут под горячим душем, стараясь ни о чем не думать. Потом, уже немного расслабившись, рискнул было подумать о девочке, и пришлось еще три минуты простоять под душем – на этот раз холодным. Только после этого я смог выйти. Не вытираясь, натянул джинсы прямо на голое тело и вернулся в спальню. Девочка сидела на кровати, уставившись на меня.

– Хочешь принять душ?

Не отрывая от меня глаз, она мотнула головой.

– Ладно, – сказал я, завалился на другую кровать и поставил будильник так, чтобы зазвонил через два часа. – Я немножко вздремну.

Я погасил лампу. Сквозь оконные занавески сочился белый свет от электрических букв над входом в мотель. Я услышал, как девочка ворочается на кровати, и представил себе ее легкое платьице в цветочек, ее смуглые плечи, ее ноги. Большие темные глаза. Моей новой эрекции помешала «молния» джинсов – не до конца застегнутая, так что оказалось весьма ощутимо. Я лег по-другому и заставил себя думать о португальце Алмейде и обо всем, что на меня свалилось. Эрекция тут же исчезла.

Вдруг я почувствовал легкое прикосновение к моему боку, и теплая рука тронула мое лицо. Я открыл глаза. Девочка, выскользнув из своей постели, улеглась рядом со мной. Она пахла чем-то молоденьким, нежным, как мягкий хлеб, – и, клянусь, вся душа во мне перевернулась.

– Что это ты тут делаешь?

В тусклом свете из окна девочка смотрела так, словно изучала мою физиономию. Глаза у нее были очень блестящие и очень серьезные.

– Я вот тут подумала… Все равно ведь меня поймают – рано или поздно.

Она проговорила это горячим шепотом. Мне так хотелось поцеловать ее в шею, но я сдержался. Не время для таких вещей.

– Может, и поймают, – ответил я. – Хотя я сделаю все, что в моих силах.

– Португалец Алмейда получил деньги за то, что я девушка. А договор есть договор.

Я наморщил лоб и принялся думать.

– Не знаю. Может, нам удастся раздобыть сорок тысяч дуро.

Девочка покачала головой:

– Да без толку это. Португалец Алмейда – гад бессовестный, но слово свое держит всегда… Он сказал, что его договор с доном Максимо Ларретой – дело чести.