Дело чести
ModernLib.Net / Современная проза / Перес-Реверте Артуро / Дело чести - Чтение
(Весь текст)
Артуро Перес-Реверте
Дело чести
Тересе, Анхелю, Map, Чакону и всем им
1
Бордель португальца
Она была самой красивой Золушкой, какую я только видел. Шестнадцать лет, книжка про пиратов под подушкой и, как в сказках, – сводная сестра-злодейка, которая продала ее непорочность португальцу Алмейде, а тот, в свою очередь, собирался перепродать ее дону Максимо Ларрете, хозяину «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи».
– Когда-нибудь я увижу море, – говорила девочка (тоже как в сказках), скребя шваброй полы борделя. И грезила об одноногом коке, об острове и о попугае, выкрикивающем черт знает какую чепуху насчет пиастров.
– Ага, и какой-нибудь красавчик-принц увезет тебя на своей яхте, – с издевкой подхватывала Нати, исключительно вредная по натуре баба. – Ишь, размечталась!..
Красавчиком-принцем был я, только никто из нас еще не знал об этом. А моей яхтой – сорокатонный «вольво-800 магнум», который ваш покорный слуга в ту самую минуту гнал по шоссе № 435, приближаясь к Хересу-де-лос-Кабальерос.
Разрешите представиться: Маноло Харалес Кампос, двадцать семь лет, служил в регулярных войсках в Сеуте [1], потом провел полтора года за решеткой – так уж вышло: позволил себя сцапать, когда, съездив в Марокко, возвращался кое с чем таким, с чем возвращаться не стоило. На память о службе отечеству остался выщербленный зуб (это мне крепко вмазал один сержант), а на память о тюрьме Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария – покореженная носовая перегородка и две татуировки: на правой руке, пониже плеча, одна – сердце и слово «Кусочек», на левой другая – «Я родился тибе на беду». Этой буковкой "и" в слове «тибе» я обязан моему приятелю Пако Шестипалому: разукрашивая меня, он был в хорошем градусе, ну, и, ясное дело… Кстати, в тот день, о котором я веду речь, как раз исполнилось три месяца с моего выхода на свободу, и это была первая работа, что мне удалось получить.
Так вот: я, жутко довольный собой, крутил баранку «вольво», слушал кассету «Лос Чунгитос», а сам думал о том, как заеду оттянуться к португальцу Алмейде, то есть к Нати, и знать не знал, какие события уже готовы были обрушиться на мою голову.
В общем, в тот день – день Пресвятой Девы Фатимской, я точно помню, ведь португалец Алмейда был очень набожен, и над входом в его бордель красовался изразец с образком, а над ним фонарик, – где-то после обеда, я припарковал свой грузовик, сунул под рукав футболки пачку «Уинстона» и выпрыгнул из кабины, собираясь облегчиться и выпить пива.
– Здорово, красавчик, – приветствовала меня Нати.
Она всех так встречала – «здорово, красавчик», – так что не подумайте ничего такого. Эта Нати была бабенка что надо, и мы, дальнобойщики, рекомендовали ее друг другу по ОВЧ – радио, по которому переговариваемся в рейсах: с ним не так одиноко в пути, а при нужде можно как-то подсобить друг другу. В заведении имелись и другие девушки – три-четыре доминиканки и одна полька, но я всегда подкатывался к Нати, если только она бывала свободна. Вообще-то она была бабой португальца Алмейды – он взял ее с улицы и сделал своим доверенным лицом. Она занималась кассой, управляла борделем, и все такое, но вот поди ж ты – и сама продолжала работать, мерзавка эдакая.
А у португальца Алмейды, когда он пересчитывал деньги, вся ревность проходила. Такой вот он был сукин сын…
– Вот, Нати, заехал с тобой побарахтаться. Если, конечно, ты не против.
– С тобой я никогда не против, красавчик. Пять кусков, ты же знаешь.
Скажу сразу: шлюхи интересуют меня не больше, чем любого другого мужика. Но дальние рейсы – штука тяжкая, да и одиноко бывает так, что просто невмоготу. А кроме того, в двадцать семь лет очень трудно забыть, как постился полтора года, сидя в каталажке. Вот только лишние деньжата у меня, конечно, нечасто водятся. Короче, вы понимаете. Маленькая радость раз в две-три недели здорово помогает сбросить напряжение и забыть о разных неприятностях, о перекопанных дорогах, о жандармах, которые, чуть что, начинают тебя трясти, как грушу: подавай им документы, накладные, то да се, да еще и костерят тебя почем зря – это вместо того, чтобы задерживать разных маньяков, банкиров и телеведущих.
От которых, по-моему, обществу больше всего вреда.
Ну, да бог с ними. В общем, я отправился с Нати в комнату, залил ей бак, а потом вышел, собираясь хлебнуть пивка, прежде чем снова залезть в кабину. Иду себе довольный, облегченный, футболку в джинсы засовываю. И тут я увидел ее.
Когда в жизни наступает какой-то важный момент, плохо – а может, как раз хорошо – то, что почти никогда не понимаешь его важности. Так что не подумайте, что забили колокола или музыка заиграла, как это бывает в кино. Я увидел пару огромных темных глаз, смотревших на меня из-за приоткрытой двери, и чудесное личико – просто как у юного ангелочка, – которое не вязалось со всем этим бордельным антуражем так же, как не вязались бы с образом Христа винтовка и пара пистолетов. Эта девочка – не шлюха и никогда не будет шлюхой, подумал я, продолжая идти к бару.
А потом обернулся – еще раз на нее взглянуть – и увидел, что она по-прежнему стоит на том же месте, за приоткрытой дверью.
– Привет, – сказал я, останавливаясь.
– Привет.
– Что ты тут делаешь?
– Я сестра Нати.
Ни черта себе. Сестра Нати. Пару секунд я стоял, разглядывая ее с головы до ног, а сам, наверное, то краснел, то бледнел. На ней было легкое коротенькое платьице, черное в мелкий цветочек, на груди не хватало двух последних пуговиц.
Темные волосы, смуглая кожа. Нежное пятнадцатилетнее чудо – как те, что видишь по телевизору в рекламах прокладок, которые совсем не мешают, не сбиваются и не протекают. Одним словом, как мы говорили в Эль-Пуэрто, конфетка. Или, еще лучше, мармеладка.
– Как тебя зовут?
Она разглядывала мои татуировки.
– Маноло, – ответил я.
– А меня – Мария.
Мария. Черт побери… Давай-ка, Маноло, давай, браток, уноси ноги отсюда, да поскорее, сказал я себе.
– Чем ты занимаешься? – спросила она.
– Грузовик вожу, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
– А куда ездишь?
– На юг. В Фару… это в Португалии. К морю.
Мое тюремное чутье, которое никогда не подводит, подсказывало, что пора сматываться. И, словно в подтверждение этого, в другом конце коридора появился Окорок.
Эдакий шкаф размером два на два метра. Днем он работал шофером в похоронном бюро «До встречи», а вечерами – вышибалой в заведении португальца Алмейды, куда приезжал на своем катафалке: вдруг кто-нибудь невзначай возьмет да и откинется. Здоровенная, жирная, прыщавая скотина – таков был Окорок.
– Что ты тут делаешь?
– Как раз ухожу, браток. Как раз ухожу.
Когда я снова взглянул на дверь, девочки уже не было. Так что я сказал Окороку «пока» – он в ответ буркнул что-то неразборчивое, – выпил в баре стакан пива «Крускампо» и чашечку кофе, шлепнул по заднице польку, заскочил в сортир отлить и вернулся к грузовику. Фары встречных машин били мне в лицо, и в их свете передо мной опять и опять возникал образ той девочки. Было уже добрых одиннадцать вечера, когда мне удалось выбросить ее из головы. С кассеты в магнитофоне «Лос Чунгитос» распевали «Стальные кулаки»:
Днем мне не жизнь, ночью не со-о-он… Я открыл окошко. Погода стояла замечательная, было прохладно.
Стены тюремные со всех сторо-о-он… Проехав с десяток километров к Фрехеналю-де-ла-Сьерра, я стал менять кассету и вдруг услышал какой-то шорох – будто сзади, где койка, мышь возится. Первые два раза я не придал этому значения, но на третий меня достало. Я включил стояночные огни и притормозил у обочины.
– Кто там?
Там была она. Высунула голову, как испуганный мышонок, – такая молоденькая, нежная, и я внезапно почувствовал, что внутри у меня все размякло, а мир тем временем валился мне на голову кусок за куском. Это же похищение, думал я, насилие над личностью, или черт его знает, как это называется. И вдруг вспомнил Нати, португальца Алмейду, рожу Окорока, катафалк, стоящий у дверей борделя, и облился холодным потом. Только тут я понял, как влопался.
– И куда это, по-твоему, ты едешь, красотка?
– С тобой, – очень спокойно ответила она. – Посмотреть на море.
В руках у нее была книга, за спиной – небольшой рюкзачок. Огни встречных фар, пробегая, на мгновение освещали ее, а в промежутках в кабине поблескивали только ее глаза. Я обалдело таращился на нее, как зачарованный. С идиотским выражением на лице.
2
Одноногий и попугай
Грузовик по-прежнему стоял у обочины. Мимо, сверкая вспышками голубых мигалок, прокатили жандармы, но не остановились, как обычно, чтобы попортить мне нервы.
Покажи бумаги, покажи груз – ну и все такое прочее. В паре километров впереди только что расшибся какой-то бедолага, им было не до меня.
– Возьми меня с собой, – попросила она.
– Даже не мечтай, – ответил я.
– Мне хочется увидеть море, – повторила она.
– Ну так сходи в кино. Или езжай на автобусе.
Она не надула губы, не нахмурилась. Просто смотрела на меня: очень пристально и очень спокойно.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой.
– Бывают вещи и похуже.
Если бы взгляд мог быть медленным, я бы сказал, что она посмотрела на меня очень медленно. Очень.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой, как Нати.
Мимо проскочила встречная машина со включенным дальним светом, вот ведь мерзавец. Ослепительные огни залили кабину, высвечивая книжку у нее в руках, рюкзачок на спине. И тут что-то случилось с моим горлом, и меня охватило какое-то странное ощущение – одиночества и грусти, как в детстве, когда я, еще совсем мелкий мальчишка, опаздывал в школу и бежал, таща за собой портфель. Я сглотнул слюну и покачал головой.
– Это не мое дело.
В свете фар я успел хорошо разглядеть ее лицо, выражение больших темных глаз.
– Я еще девушка.
– Я рад за тебя. А теперь давай вылезай.
– Нати с португальцем Алмейдой продали мою честь дону Максимо Ларрете. За сорок тысяч дуро[2]. И он приедет за мной завтра.
Так, значит, вот в чем дело. Я переварил эту новость медленно, не расстраиваясь, не торопясь. Ко всему прочему, дон Максиме Ларрета, хозяин «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи», владел половиной Хереса-де-лос-Кабальерос, и у него везде были приятели. Что же касается Маноло Харалеса Кампоса, то «вольво» был не мой, у меня это была первая работа после освобождения, и достаточно одного-единственного неблагоприятного отзыва, чтобы Министерство исправительных учреждений снова заинтересовалось моей персоной.
– Вылезай.
– Мне не хочется.
– Ну тогда пеняй на себя.
Я включил двигатель, развернулся и тронулся в обратный путь, к борделю португальца Алмейды. Те пятнадцать минут, что мы ехали, она сидела рядом совершенно неподвижно: рюкзачок за спиной, книжка прижата к груди, взгляд устремлен на прерывистую разделительную полосу. Время от времени я искоса поглядывал на нее. Мне было неуютно и стыдно. Но скажите, что еще, черт побери, мне оставалось делать.
– Мне очень жаль, – наконец тихонько проговорил я.
Она не ответила, и мне стало еще паршивее. Я думал об этом доне Максиме Ларрете, об этом подонке, который разбогател на спекуляции земельными участками, строительном бизнесе и мошенничестве. Который швырялся купюрами направо и налево, убежденный, что все на свете – женщину, бывшего заключенного, невинную пятнадцатилетнюю девочку можно купить за деньги.
Я перестал думать. За ближайшим поворотом уже завиднелись огни борделя, и скоро все должно было вернуться на круги своя, стать как прежде, как всегда: я, дорога и «Лос Чунгитос». В свете фонарей бензоколонки я в последний раз взглянул на девочку. Она сидела покорная и неподвижная, прижимая к груди книжку. У нее был чудесный профиль – тонкий, нежный.
Мармеладка. Сорок тысяч распроклятых дуро, повторил я про себя.
Какая сука эта жизнь.
Я остановил грузовик на площадке перед борделем и покосился на девочку. Она по-прежнему упрямо смотрела перед собой, а по щеке у нее медленно ползла крупная блестящая слеза. Пока наконец не повисла на подбородке, сбоку.
– Сукин сын, – произнесла девочка.
В борделе, видимо, уже сообразили, в чем дело, потому что на пороге нарисовался Окорок, за ним Нати – она осталась стоять там, на ступеньках, уперев руки в бока.
Вскоре вышел и португалец Алмейда – смуглый коротышка с курчавыми бачками, повадками лиссабонского сутенера, золотым зубом и опасной улыбкой – и медленно подошел к грузовику. Окорок, как верный телохранитель, следовал за ним по пятам.
– Ей захотелось покататься, – сказал я.
Окорок смотрел на своего босса, португалец Алмейда смотрел на меня. Нати издали смотрела на всех.
Только девочка не смотрела ни на кого.
– Терпеть не могу умников, – проговорил Алмейда, и его улыбка стала угрожающей.
Я пожал плечами, стараясь не дать воли языку.
– Мне плевать, чего ты там терпеть не можешь. Девочка села ко мне в грузовик, и вот я ее привез.
Окорок шагнул вперед. Его руки – и правда настоящие окорока – были немного отставлены от тела, как в фильмах: на случай, если боссу придется не по вкусу мое замечание. Но португалец Алмейда только молча посмотрел на меня, а потом его улыбка стала еще шире.
– Ты ведь хороший парень, правда?.. Нати говорит, что ты хороший парень.
Я ничего не ответил. Это был опасный народ, но за полтора года тюрьмы даже самый зеленый дурошлеп чему-нибудь да научится. Я незаметно ухватил здоровенную отвертку и пододвинул ее к себе так, чтоб была под рукой, если заварится каша. Но, похоже, в тот вечер у португальца Алмейды не было настроения затевать ссоры. Во всяком случае, со мной.
– Пускай она вылезет, – сказал он. Его золотой зуб так и сверкал во рту, точно посередине.
Таким образом, насчет меня вопрос был закрыт. Я перегнулся через колени девочки, чтобы распахнуть дверцу кабины, и при этом случайно коснулся локтем ее грудей.
Мягкие, нежные и дрожали, как две голубки.
– Вылезай, – сказал я.
Она не двинулась с места. Тогда португалец Алмейда схватил ее за руку пониже локтя и так резко рванул к себе, что девочка вывалилась из кабины на асфальт вместе со своим рюкзачком на спине. Окорок стоял, наморщив лоб, словно это зрелище пробудило в нем какие-то мысли.
– Мерзавка, – произнес его хозяин. И влепил девочке пощечину – как раз в тот момент, когда она приподнялась. Раздалось звонкое «шмяк», и я отвел глаза, а когда снова обернулся, она смотрела на меня, наши взгляды встретились, и в ее глазищах было такое отчаяние и в то же время такое презрение, что я захлопнул дверцу, чтобы она разделила нас. А потом, с пылающими от стыда ушами, крутанул баранку и снова вырулил на шоссе.
Через двадцать километров я остановился на технической площадке и принялся лупить кулаком по рулю, пока у меня не заболела рука.
Потом зашарил по сиденью, ища сигареты; но попалась ее книжка, и я включил в кабине свет, чтобы ее рассмотреть. «Остров сокровищ» – она так называлась. Написал Р. Л. Стивенсон – знать бы еще, кто это. На обложке была изображена карта какого-то острова, а внутри оказались две картинки: на одной – парусник, на другой – одноногий человек с попугаем на плече. И на обеих было море.
Я выкурил две сигареты, одну за другой. Потом взглянул в кабинное зеркальце на свою физиономию: нос, сломанный в Эль-Пуэртоде-Санта-Мария, зуб, выщербленный в Сеуте. Нет и нет, сказал я себе.
Сейчас ты рискуешь слишком многим: работой и свободой. Потом я вспомнил сорок тысяч дуро дона Максиме Ларреты, улыбку португальца Алмейды. Крупную блестящую слезу, повисшую на подбородке девочки.
Потом я потрогал книгу и перекрестился. Я уже давно не крестился, и моя бедная старушка обрадовалась бы, если б сейчас увидела, что я это сделал. Затем глубоко вздохнул, повернул ключ зажигания, и «вольво» взревел под моими ногами и руками. Я вывел его на шоссе, чтобы – за этот вечер уже во второй раз – вернуться в Херес-де-лос-Кабальерос. И когда вдали показались огни борделя – эти распроклятые огни, которые я уже знал как родные, – я включил кассету «Лос Чунгитос», чтобы придать себе храбрости.
3
Бегство на юг
Не знаю, как я сделал это, но я сделал. Помню, что перед тем, как открыть дверь, я набрал полную грудь воздуха, словно человек, который собирается нырнуть в воду, а потом вошел. От того, что было потом, я запомнил какие-то обрывки: лицо Нати, когда она снова увидела меня в борделе, всколыхнувшиеся жирные телеса Окорока, когда я заехал ему коленом между ног. Все остальное помнится смутно: вопящие бабы, Нати, сующая мне в самое лицо нож, которым обычно резала ветчину (она промахнулась всего на пару пальцев), коридор, длинный, как день без табака, я стучу кулаками во все двери, одна открывается, и португалец Алмейда попадает мне по лицу пряжкой своего ремня, а в комнате, через его плечо, я вижу девочку, распростертую на кровати.
– Что ты тут делаешь, скотина?
Это он говорит мне. У девочки поперек лица след от удара ремнем, золотой зуб португальца Алмейды слепит меня своим блеском, и я зверею, хватаю за горлышко бутылку со стола, разбиваю ее о стену и утыкаю то, что осталось, ему прямо под нижнюю челюсть, в самую сонную артерию, и он съезжает на пол, потому что по моим глазам понимает, что в эту минуту я вполне способен его убить.
– Мы уезжаем, девочка.
Она ничего не говорит – просто хватает свой рюкзачок, который валяется на полу возле кровати, и быстро, как белочка, проскальзывает под моей рукой, той самой, которой я держу за горло португальца Алмейду. И таким вот образом – острый край стекла упирается ему в набухшие вены – мы отступаем, пятясь, по коридору, оказываемся возле стойки бара, и Нати, хоть и злая как черт, но не растерявшаяся, орет мне:
– Ты за это заплатишь!
Окорок корчится на полу – руки зажаты между ляжек, глаза мутные, он не соображает, что происходит, – а португалец Алмейда потеет у меня в руках – липким, кислым потом, который воняет ненавистью и страхом. Несколько клиентов у стойки в глубине зала пытаются было вмешаться, но в тот вечер, наверно, моя старушка молится за меня там, на небесах, куда попадают все добрые старушки, потому что двое знакомых парней-дадьнобойщиков, завернувших сюда по пути, преграждают им дорогу и говорят: не встревайте, мужики, двое дерутся – третий не мешай, и они отвечают: ну ладно, ладно, нет базара. И возвращаются к своим стаканам.
Короче, вот так вот, просто чудом, мы добрались до моего грузовика – весь народ толпится в дверях, Нати дерет глотку, как на праздник, а португалец Алмейда потеет в три ручья, зажатый между моей рукой и «розочкой».
– Забирайся в кабину, девочка.
Она не заставила просить себя дважды – вспорхнула в один миг, пока я протискивался между катафалком Окорока и моим «вольво», чтобы зайти со своей стороны.
И все это время не выпускал из рук добычу. Только в самую последнюю секунду я крикнул ему в ухо:
– Если она тебе нужна, приезжай за ней в жандармерию.
Это был отчаянный блеф, Манолито, браток, но в тот момент мне в голову не пришло ничего лучше. Потом я ослабил хватку и бросил «розочку», а когда португалец Алмейда попытался было повернуться, я двинул ему коленом в бедро, как мы делали в Эль-Пуэрто, и он свалился, так и сигналя мне своим золотым зубом, но я тем временем уже включил зажигание, и мы – я и девочка – на полной скорости вынеслись на шоссе. А по пути я снес крыло и колесо его «опелю-калибра», который подвернулся по пути.
Было уже за полночь, машин на дороге стало поменьше: снопы света попутных и встречных фар, красные огоньки в зеркале заднего вида.
«Лос Чунгитос» успели пропеть всю вторую сторону своей кассеты, прежде чем мы впервые заговорили.
Ища сигареты, я нашарил книжку.
И отдал ее девочке.
– Спасибо, – проронила она.
Я так и не понял, за что: за книжку или за наше бегство из Хереса-де-лос-Кабальерос.
Мы благополучно миновали Фрехеналь-де-ла-Сьерра. Я все время высматривал в зеркале, не мелькнут ли где какие-нибудь подозрительные фары, но ничего такого вроде видно не было. Понемногу я начал расслабляться.
– Что ты теперь думаешь делать? – спросил я.
Она ответила не сразу, так что я повернул голову и в полумраке увидел ее неподвижный профиль, глаза, устремленные вперед, на дорогу.
– Ты же говорил, что едешь в Португалию. К морю. А я никогда не видела моря.
– Оно такое же, как в кино, – сказал я – просто чтобы сказать что-нибудь. – Там корабли. И волны.
Я обогнал знакомого коллегу-дальнобойщика; он узнал мою машину и приветствовал меня целым салютом вспышек фар. Потом я снова глянул в зеркало. Сзади по-прежнему никого. Тут я вспомнил о ремне португальца Алмейды и протянул руку, чтобы повернуть к себе лицо девочки, но она отстранилась.
– Тебе больно?
– Нет.
Я на секунду включил в кабине свет и убедился, что след на ее лице едва заметен. Вот ведь сукин сын.
Это я сказал вслух.
– Сколько тебе лет, девочка? – спросил я.
– В августе будет семнадцать. Так что не называй меня девочкой.
– У тебя есть паспорт? На границе могут потребовать.
– Да. Нати мне его выправила месяц назад. – Она мгновение помолчала. – Чтобы работать шлюхой, надо иметь паспорт.
В Хабуго мы остановились выпить кофе. Девочка попросила апельсиновую фанту. У самых дверей бара стояла жандармская машина, поэтому я рискнул девочку оставить ненадолго одну, а сам пошел в сортир и подставил голову под воду, чтобы разогнать адреналин. Когда я вернулся – футболка в мокрых пятнах, с волос капает вода, – девочка окинула меня долгим взглядом: сначала лицо, потом татуировки на руках. Я выпил кофе и заказал порцию коньяка «Магно».
– А Кусочек – это кто? – вдруг спросила девочка.
Я не торопясь вытянул коньяк.
– Она.
– Кто – она?
Я смотрел на стену бара: окорока, колбасы, брелки, фотографии тореадоров, бурдюки с вином «Трес Сетас».
– Не знаю. Я ищу ее.
– Ты носишь на руке имя девушки, которую даже еще не знаешь?
– Да.
Она помешала соломинкой в своем стакане с фантой.
– Ты ненормальный. А если ты никогда не найдешь девушку, которую так зовут?
– Найду, – рассмеялся я. – А вдруг это ты…
– Я? Еще чего… – Она искоса глянула на меня и увидела, что я все еще смеюсь. – Идиот.
Я погрозил ей пальцем:
– Не смей больше обзывать меня идиотом, а то не пущу в машину.
Она снова посмотрела на меня, на этот раз – пристальнее.
– Идиот. – И отпила глоток фанты.
– Красоточка.
Я увидел, как она покраснела – аж до кончика носа. Вот тут-то я и влюбился в Кусочек по самую макушку.
– Почему ты залезла ко мне в машину?
Она не ответила. Завязала узелком свою соломинку. Потом пожала плечами. Своими смуглыми плечиками, такими чудесными под легкой тканью темного в мелкий цветочек платья.
– Ты мне понравился. Ты вроде бы хороший человек.
Я обиженно поерзал на табурете.
– Никакой я не хороший человек. И чтобы ты знала, у меня на счету ходка.
– Ходка?
– Ну да. Я мотал срок. Сидел в каталажке. В тюрьме. Ну что, ты по-прежнему хочешь ехать со мной в Португалию?
Она посмотрела на татуировку, потом взглянула мне в лицо – так, словно видела меня впервые. Потом с презрительным видом развязала и снова завязала узелок на соломинке.
– А мне какое дело? – проговорила она.
Я заметил, что машина жандармов отъезжает от двери, и понял, что передышка кончилась. Я положил на стойку несколько монет.
– Надо ехать, – сказал я.
В дверях мы встретились с Трианой – коллегой-дальнобойщиком, который только что поставил свой трейлер на площадке у входа в бар.
И он мне сообщил: только что слышал по ОВЧ про португальца Алмейду и про нас. Похоже, мы стали знамениты. Все дальнобойщики на шоссе № 435 были в курсе событий и следили за их развитием.
4
«Веселая утка»
В общем, оказывается, те двое парней, что подсобили мне в борделе у португальца, раззвонили об этой истории по ОВЧ, и к этому моменту уже все дальнобойщики на шоссе № 435 знали о случившемся. Как только мы уселись в кабину «вольво», я включил приемник. «Говорят, девчонка что надо, все при ней, – раздавались комментарии. – Просто цыпочка. Ну и повезло же этому Маноло».
Ага, повезло. Я всматривался в зеркало заднего вида, и по шее у меня стекали капли пота.
«Тощий Орел говорит, что Одиночка с Равнины там поставил весь этот чертов бардак вверх тормашками. Как и положено настоящему мужику».
«Одиночка с Равнины» – это я.
Двое-трое ребят, которые обогнали меня, тоже салютовали мне вспышками фар, а один даже гуднул в знак приветствия.
«Только что видел тебя, Одиночка. Удачи!» – раздалось из приемника.
Девочка, съежившись на сиденье, смотрела на меня.
– Это они про нас говорят?
Я хотел улыбнуться, но выдавил какую-то отчаянную гримасу.
– Нет. Про Росио Хурадо и Ортегу Кано [3].
– Остряк, да?
Ага, остряк, куда уж там. Я решил, что нужно сказать им что-нибудь.
– Одиночка с Равнины всем коллегам. Спасибо, что принимаете близко к сердцу. Но враг наверняка не дремлет, так что вы меня просто без ножа режете.
Полыхнул целый шквал приветствий и пожеланий удачи, потом наступила тишина. Дальнобойщики, конечно, народ грубоватый, непоседливый, да к тому же охочий до шлюх, но хороший. Душевный и надежный. Прежде чем замолчать, двое – Крутой Перец и Рэмбо-15 – сообщили кое-что о наших врагах.
Похоже, те бросились в погоню на катафалке – ведь я, уезжая, разнес им «опель-калибру» к чертовой матери, – и вот Крутой Перец только что видел, как они пропылили мимо порта Таблада: португалец Алмейда, Нати и Окорок за рулем.
Я решил немного запутать следы, поэтому, добравшись до Риотинто, повернул вправо, на региональное шоссе № 421, которое ведет к болотам Оранке и Одьеля, а возле Каланьяса свернул налево, чтобы вернуться через Вальверде-дель-Камино. Я все время прислушивался к радиопереговорам, но коллеги вели себя как надо. Теперь никто не говорил о нас: лишь иногда какой-нибудь намек или информация, так сказать, с двойным дном. Чокнутый Бродяга коротко сообщил, что пару минут назад катафалк обогнал его у бензоколонки в Саламеа. Любовь до Гроба и Крутой Перец повторили то же самое без каких-либо комментариев. Немного спустя Секс-машина из Риохи предупредил на шоферском условном жаргоне, что на перекрестке у Эль-Посуэло стоит жандармский контрольный пост, и пожелал счастливого пути Одиночке и тем, кто с ним.
– Почему тебя называют Одиночкой с Равнины? – спросила девочка. Дорога была паршивая, и я вел машину медленно, осторожно.
– Потому, что я родом с Альбасетских равнин.
– А Одиночка почему?
Я взял сигарету и вдавил прикуриватель. Когда там щелкнуло, девочка сама поднесла к моим губам зажженную сигарету.
– Ну, наверное, потому, что я один.
– А с каких пор ты один?
– Да всю свою треклятую жизнь.
Некоторое время она молчала, словно раздумывая. Потом схватила свою книжку и прижала к груди.
– Нати всегда говорит, что я скоро рехнусь, потому что слишком много читаю.
– А ты много читаешь?
– Не знаю. Вот эту книжку читаю уже в который раз.
– Про что там?
– Про пиратов. И про зарытый клад.
– Кажется, я смотрел это кино.
Радио уже с полчаса не передавало ничего угрожающего, а вести сорокатонный грузовик по региональному шоссе – работа такая, что мало не покажется. Поэтому я затормозил у придорожного мотеля – он назывался «Веселая утка», – чтобы принять душ и передохнуть. Взял номер с двумя кроватями, сказал девочке, чтобы ложилась на любую, и простоял десять минут под горячим душем, стараясь ни о чем не думать. Потом, уже немного расслабившись, рискнул было подумать о девочке, и пришлось еще три минуты простоять под душем – на этот раз холодным. Только после этого я смог выйти. Не вытираясь, натянул джинсы прямо на голое тело и вернулся в спальню. Девочка сидела на кровати, уставившись на меня.
– Хочешь принять душ?
Не отрывая от меня глаз, она мотнула головой.
– Ладно, – сказал я, завалился на другую кровать и поставил будильник так, чтобы зазвонил через два часа. – Я немножко вздремну.
Я погасил лампу. Сквозь оконные занавески сочился белый свет от электрических букв над входом в мотель. Я услышал, как девочка ворочается на кровати, и представил себе ее легкое платьице в цветочек, ее смуглые плечи, ее ноги. Большие темные глаза. Моей новой эрекции помешала «молния» джинсов – не до конца застегнутая, так что оказалось весьма ощутимо. Я лег по-другому и заставил себя думать о португальце Алмейде и обо всем, что на меня свалилось. Эрекция тут же исчезла.
Вдруг я почувствовал легкое прикосновение к моему боку, и теплая рука тронула мое лицо. Я открыл глаза. Девочка, выскользнув из своей постели, улеглась рядом со мной. Она пахла чем-то молоденьким, нежным, как мягкий хлеб, – и, клянусь, вся душа во мне перевернулась.
– Что это ты тут делаешь?
В тусклом свете из окна девочка смотрела так, словно изучала мою физиономию. Глаза у нее были очень блестящие и очень серьезные.
– Я вот тут подумала… Все равно ведь меня поймают – рано или поздно.
Она проговорила это горячим шепотом. Мне так хотелось поцеловать ее в шею, но я сдержался. Не время для таких вещей.
– Может, и поймают, – ответил я. – Хотя я сделаю все, что в моих силах.
– Португалец Алмейда получил деньги за то, что я девушка. А договор есть договор.
Я наморщил лоб и принялся думать.
– Не знаю. Может, нам удастся раздобыть сорок тысяч дуро.
Девочка покачала головой:
– Да без толку это. Португалец Алмейда – гад бессовестный, но слово свое держит всегда… Он сказал, что его договор с доном Максимо Ларретой – дело чести.
– Чести, – повторил я, а у самого в голове завертелось десятка два слов, куда больше подходящих для этих сукиных детей: для скотины-португальца, для Нати, продавшей честь собственной сестры, и для Окорока, который сейчас рыскал туда-сюда на своем катафалке, высматривая мой грузовик, чтобы вернуть сбежавший товар.
Я пожал плечами:
– Значит, ничего не поделаешь. Поэтому будем стараться, чтобы нас не поймали.
Она помолчала, не отводя от меня глаз. Под ее тонким платьем, ниже выреза, угадывались груди, колыхавшиеся мягко, если она шевелилась. «Молния» снова вцепилась в меня своими зубьями.
– Я кое-что придумала, – сказала она.
Клянусь вам: я угадал это прежде, чем она сказала, потому что волосы у меня на затылке встали дыбом.
Она положила руку на мою голую грудь, и я не смел шелохнуться.
– Даже не вздумай, – пробормотал я.
– Если я больше не буду девушкой, португальцу Алмейде придется отказаться от своего договора.
– Уж не хочешь ли ты сказать, – перебил я ее, а у самого во рту пересохло, – что мы должны заняться этим делом вместе? Я имею в виду – мы с тобой. Ну, в общем…
Она провела ладошкой по моей груди вниз и, задержав ее возле самого пупка, сунула в него пальчик.
– Я еще никогда ни с кем не была.
– Черт побери, – сказал я.
И вскочил с кровати.
Она тоже приподнялась – медленно. Вот что значит женщина: в этот момент казалось, что ей не шестнадцать лет, а все тридцать. Даже голос у нее вроде стал другой.
Я прижался спиной к стене.
– Я никогда ни с кем не была, – повторила она.
– Я рад за тебя, – смущенно выговорил я.
– Ты правда рад?
– Ну, я хочу сказать… гм… тем лучше для тебя.
И тогда она скрестила руки и сняла платье через голову – вот так, сама. На ней остались только белые хлопковые трусики, и она была такая красивая – само совершенство, кусочек чудесной горячей плоти.
А я – что тут говорить? «Молния» просто шкуру с меня заживо спускала.
5
Злодеи тут как тут
Ночь стояла тихая – из тех, когда ни один листик на ветке не шелохнется, и слабый свет из окна силуэтами очерчивал наши тени на простынях, на которые я не осмеливался лечь. Вы, наверное, думаете: с чего это я так стушевался – я, водила-дальнобойщик, в мои-то годы, да еще после полутора лет за решеткой и военной службы в Сеуте. Но вот так вот обстояло дело.
Этот кусочек плоти, голой и теплой, от которого пахло, как от только что проснувшегося ребенка, – ее огромные черные глазищи были в какой-нибудь паре дюймов от моего лица, – был прекрасен, как сон, как мечта. По радио Маноло Тена распевал что-то про попугая, который перестал болтать, и про часы, которые остановились, но у меня-то в ту ночь все работало как часы – все, кроме здравого смысла. Я сглотнул слюну и перестал отводить глаза. «Ты готов, коллега, – сказал я себе. – Совсем готов».
– Ты правда девушка?
Она посмотрела на меня так, как умеют смотреть только женщины: взглядом эдакой иронической и усталой мудрости – откуда они только ее берут, ведь не переймешь, и она точно не зависит от возраста.
Эта мудрость у них в крови с самого рождения.
– Ты правда такой дурак? – вот такой был мне ответ.
Потом она положила мне на плечо руку – на секундочку, так, словно мы двое старых приятелей, сидим себе и беседуем тихо-мирно, – а потом медленно повела ее вниз, по груди, по животу, пока не ухватила пояс джинсов, как раз над металлической пуговкой, где написано «Levi's». И медленно, медленно стала тянуть меня за пояс к постели, а сама смотрит на меня так внимательно, с любопытством и будто бы даже забавляясь. Как девчонка, знающая, что выходит за рамки.
– Где ты научилась этому? – спросил я.
– По телевизору.
И тут она рассмеялась, и я тоже рассмеялся, и мы, обнявшись, упали на простыни и… ну, в общем, сами понимаете. Я делал все очень медленно, осторожно, внимательно следя, чтобы ей было хорошо, и вдруг увидел ее широко распахнутые глаза и понял, что ей куда страшнее, чем мне, по-настоящему страшно, и почувствовал, что она цепляется за меня так, будто, кроме меня, у нее больше никого и ничего нет на свете. Да, пожалуй, так оно и было. И тут я снова весь как-то размяк внутри и, обняв ее, принялся целовать нежно-нежно, как только мог, потому что боялся сделать ей больно. Рот у нее был нежный, теплый – я такого еще никогда не встречал, и в первый раз в жизни мне подумалось, что моя бедная старушка, если она видит меня оттуда, где она теперь, оттуда, сверху, не может рассердиться на меня за все это.
– Кусочек, – сказал я тихонько.
И ее губы улыбнулись под моими губами, а ее глазищи, по-прежнему широко раскрытые, все так же пристально смотрели на меня в полумраке. И тогда я вспомнил, как однажды в нашей казарме в Сеуте взорвалась учебная граната, и как в Эль-Пуэрто меня чуть не прикончили за то, что я отказался подставить задницу одному крутому парню, и как один раз я задремал за рулем на въезде в Талаверу и только чудом не расшибся в лепешку. Припомнил я все это и подумал: а ведь тебе повезло, Маноло, коллега, тебе здорово повезло, что ты остался жив. Что при тебе твоя плоть, и твои чувства, и твоя кровь, бегущая по венам, потому что иначе ты не испытал бы всего того, что испытываешь сейчас, а теперь уже никому не отнять у тебя этого. Все стало нежным, и влажным, и горячим, а я все думал, снова и снова повторял про себя, чтобы не расслабляться: я должен выйти прежде, чем у меня сорвет пружину и я наделаю ей беды. Но ничего такого не потребовалось, потому что в этот момент в дверях что-то грохнуло, вспыхнул свет, и, обернувшись, я увидел перед собой ухмылочку португальца Алмейды и кулачище Окорока, летящий прямехонько к моей голове.
Я очнулся на полу: лежу лицом вниз совсем голый (в таком виде меня и вырубили), виски гудят, что твоя стереоустановка. Тихонько, осторожненько я приоткрыл один глаз и первым делом увидел мини-юбку Нати, а трусики под этой юбкой были, конечно же, красные. Нати сидела на стуле и дымила сигаретой. Рядом стоял португалец Алмейда, засунув руки в карманы, как обычно делают злодеи в кино, и, когда кривил рот в раздраженной усмешке, его золотой зуб так и сверкал. У кровати, опершись на нее коленом, Окорок караулил девочку; ее грудки трепыхались, в глазах – вселенский ужас. Такая вот была картина, и я не знаю, что там говорилось, пока я был в отключке, но то, что я услышал, очнувшись, было не для слабонервных.
– Ты меня опозорила, – говорил девочке португалец Алмейда. – Я человек чести, а из-за тебя получается, что я нарушил слово, которое дал дону Максиме Ларрете… Что мне теперь делать?
Она смотрела на него, не отвечая, а сама старалась прикрыть одной рукой грудь, а другой – все остальное.
– Что мне делать? – отчаянно-яростно повторил португалец Алмейда и шагнул к кровати. Девочка отшатнулась, и Окорок ухватил ее за волосы, чтобы она не двигалась.
Правда, не сильно ухватил. Не рванул – просто придержал ее. Похоже, ему было не по себе от того, что она совсем голая, и он отводил глаза всякий раз, когда она смотрела на него.
– Может, Ларрета и не догадается, – вставила Нати. – Я могу научить эту сучку, как притвориться.
Португалец Алмейда покачал головой:
– Дон Максиме не дурак. И потом, глянь-ка на нее.
Хотя Окорок по-прежнему держал девочку за волосы, а из ее широко раскрытых глаз смотрел ужас, которого она даже не пыталась скрыть, она мотнула головой, словно говоря: нет.
Баба, конечно, Нати была знатная, но по натуре – стерва, как и все мачехи из сказок. Увидев это, она выругалась так, что впору любому водиле-дальнобойщику.
– Совсем зазналась, сучка упертая, – прибавила она, цедя слова, как гадючий яд.
А потом встала, расправила свою юбчонку, подошла к кровати и залепила девочке такую оплеуху, что Окороку пришлось отпустить ее волосы.
– Змея, стерва, – прошипела она. – Надо было дать вам трахнуть ее, когда ей было тринадцать.
– Это делу не поможет, – сокрушенно отозвался португалец Алмейда. – Я взял деньги у Ларреты, и теперь я обесчещен.
Трагически изломив лохматые брови, он расстроенно поблескивал золотым зубом. Окорок уставился на носки своих ботинок; видать, ему было стыдно, что его босс обесчещен.
– Я человек чести, – повторил португалец Алмейда. Он выглядел таким подавленным, что мне едва не захотелось встать и похлопать его по плечу. – Что мне теперь делать?
– Ты можешь кастрировать этого сукина сына, – предложила Нати, добрая душа, и, похоже, она имела в виду меня. У меня тут же пропала всякая охота похлопывать кого-нибудь по плечу. «Думай, – сказал я себе. – Думай, как выбраться из этой передряги, коллега, а не то они сделают себе брелок из твоих яиц».
Худо только, что, валяясь на полу голым, лицом вниз, ничего особенного не придумаешь.
Португалец Алмейда вынул из кармана правую руку. В ней был нож – из этих, с пружиной и лезвием длиной чуть ли не полметра: от одного вида такой штуки становится не по себе, даже если она сложена.
– Прежде я помечу эту сучку, – сказал он.
Наступила тишина. Окорок неловко скреб в затылке, а Нати вытаращила глаза на португальца Алмейду.
– Пометишь? – переспросила она.
– Да. Разукрашу ей физиономию. – Золотой зуб сверкал насмешливо и решительно. – Полосну разок – и все дела. А потом отведу ее к дону Максиме Ларрете, верну деньги и скажу: она меня обесчестила, и я ее наказал. Теперь, если хотите, можете трахнуть ее бесплатно.
– Ты рехнулся, – сказала Нати. – Испортишь товар. Если она не годится для Ларреты, так сгодится для других. Мордашка этой сучки – наш самый большой капитал.
Португалец Алмейда смерил Нати взглядом, исполненным оскорбленного достоинства.
– Ты не понимаешь, женщина, – вздохнул он. – Я человек чести.
– Да ты просто дурень. Порезать ее – все равно что выбросить деньги на ветер.
Португалец Алмейда поднял нож, еще закрытый, и шагнул к сожительнице.
– Закрой рот, – теперь золотой зуб поблескивал угрожающе, – а не то я тебе его закрою.
Нати глянула сперва на нож, потом в глаза своему спутнику жизни, и инстинкт, который бывает у некоторых женщин и почти у всех шлюх, подсказал ей, что говорить больше не о чем. Так что она пожала плечами, снова уселась и закурила новую сигарету. А португалец Алмейда бросил нож на постель, рядом с Окороком.
– Пометь ее, – приказал он. – А потом мы отрежем яйца этому идиоту.
6
Альбасете, Инокс
Окорок, эта громадная туша, воззрился на сложенный нож, не решаясь взять его в руки.
– Пометь ее, – повторил португалец Алмейда.
Окорок протянул было руку, но задержал ее на полпути. Нож был похож на черную ядовитую гадину, которая подкарауливала его, лежа на белых простынях.
– Пометь ее, я сказал, – повысил голос португалец Алмейда. – Один разрез сверху вниз. На левой щеке.
Окорок потер громадной ручищей свою прыщавую физиономию.
Снова уставился на нож, потом перевел взгляд на девочку; а та все отодвигалась, пока не уперлась спиной в изголовье кровати, и теперь смотрела на него глазами, полными ужаса. И тут он покачал головой:
– Не могу, босс.
Он был похож на слона, которому вдруг стало стыдно, его свиная рожа покраснела до самых ушей: может, впервые в жизни в нем шевельнулась совесть. Вот и верь после этого внешности, подумал я. Оказывается, в этом огромном куске мяса живет что-то человеческое.
– Как это – не можешь?
– Вот не могу, и все тут. Вы только гляньте на нее, босс. Она ж совсем молоденькая.
Золотой зуб Алмейды замерцал как-то растерянно.
– Давай, делай, что я сказал, – рыкнул португалец.
Но Окорок отступил на шаг от ножа и от кровати.
– Мне правда очень жаль, – он помотал головой. – Вы уж простите, босс, но я не буду резать лицо этой девочке.
– Слюнтяй ты поганый, – презрительно процедила Нати со своего стула. – Здоровенный поганый слюнтяй.
Как видите, Нати всегда была готова разрядить обстановку. А португалец Алмейда тем временем молча поглаживал свои бачки, видно, соображая, что делать, и глядя попеременно то на своего телохранителя, то на девочку.
– Ты и правда слюнтяй, Окорок, – наконец проговорил он.
– Как скажете, босс, – ответил тот.
– Слабак. Киллер хренов. Тебе только швейцаром в дискотеке работать, и то не справишься.
Окорок надулся, опустил голову:
– Ну и ладно, ну и хорошо. Ну и слава богу.
Португалец Алмейда шагнул к кровати и к ножу. А я сделал глубокий вдох, очень глубокий, и сказал себе, что эта ночь ничуть не хуже любой другой для того, чтобы меня прикончили. Потому что бывают минуты, когда мужчина должен сам выйти навстречу смерти. Так что, плюнув на все, я вскочил – как был, в чем мать родила, – загородил португальцу Алмейде дорогу к кровати и двинул ему в морду, да так удачно, что, будь он стеной, она бы рухнула. Португалец едва устоял на ногах, и они у него стали заплетаться; Нати принялась орать, Окорок затоптался нерешительно, я схватил нож, и в комнате началось такое, что небу стало жарко.
– Убейте его! Убейте его! – вопила Нати.
Я нажал на кнопку, и нож со щелчком, который прозвучал для меня как музыка, аккуратно лег мне в руку. Тут Окорок наконец решил вмешаться и ринулся было на меня, но я сунул ему под нос, к самым глазам, лезвие – помню, при этом я зачем-то прочел то, что было на нем написано: Альбасете, Инокс, – и Окорок остановился, будто на стену наткнулся, а я вмазал ему коленом – второй раз за восемь часов в то же самое место, и он рухнул на пол, сопя как-то обиженно: вроде как ему начало надоедать, что я повадился так плохо с ним обращаться.
– Беги на улицу! – крикнул я. – Садись в машину!
Я не успел заметить, послушалась ли девочка: в этот момент на меня разом навалились с одной стороны Нати, с другой – португалец Алмейда. У Нати в руке была туфля с каблуком-"шпилькой"; в первый раз она промахнулась, но во второй «шпилька» со всего размаху воткнулась мне в руку пониже плеча. Больно было до чертей зеленых – куда больнее, чем удар кулаком в ухо, которым угостил меня португалец Алмейда со своей стороны. Поэтому лезвие ножа как-то само собой повернулось в сторону Нати и попало ей в лицо.
– Он меня искалечил! – заголосила эта ведьма. – Изуродовал!
По лицу у нее текла кровь, а вместе с ней – всякие там пудры и помады; она упала на колени – юбчонка совсем задралась, груди вывалились из декольте, короче, бесплатный цирк. Тут португалец Алмейда саданул мне кулаком в зубы, но промазал – совсем чуть-чуть, всего на пару сантиметров, – а потом вцепился мне в руку, в которой был нож, и ну грызть ее, а я хвать его зубами за ухо и принялся мотать головой, пока он не завыл и не выпустил мою руку. Я трижды замахивался на него ножом, только все три раза мимо, но потом удалось с разбегу двинуть ему головой в нос; тут его золотой зуб вылетел к чертовой матери, и он свалился прямо на Нати, которая продолжала визжать как сумасшедшая, глядя на свои окровавленные руки:
– Сукин сын!.. Сукин сын!
А я – по-прежнему в чем мать родила, в голове звон, перед глазами все ходуном ходит; в такой ситуации, надо сказать, чувствуешь себя как-то уж очень неуютно. Но вижу, что девочка, уже одетая, со своим рюкзачком в руке, пулей летит к двери; тут я перепрыгнул через эту милую парочку, а поскольку Окорок завозился на полу, я подхватил стул, на котором прежде сидела Нати, и сломал его об голову этого бедняги. А потом, благо спинка осталась у меня в руках, приласкал ею Нати – с размаху, как сковородкой: проклятая баба, несмотря ни на что, похоже, соображала лучше, чем остальные двое. После этого, не теряя времени на то, чтобы полюбоваться всем этим зрелищем, я натянул джинсы, схватил свои кроссовки и футболку и что было духу понесся к машине. Распахнул дверцы, девочка вспорхнула на сиденье рядом со мной, а у самой грудь так и прыгает после пробежки. Я включил зажигание и глянул на нее. Глаза у нее просто сияли.
– Кусочек, – сказал я.
Врубил первую скорость, вывел «вольво» на шоссе, а кровь из дырки, что проделала мне Нати своим каблуком, течет себе да течет прямо по татуировке. Девочка наклонилась, обхватила меня за талию и принялась целовать рану. Я вставил в магнитофон кассету «Лос Чунгитос», а тень грузовика, длинная, вытянутая, так и летела по асфальту впереди нас, в сторону границы и моря.
Днем мне не жи-и-изнь, Ночью не со-о-он… Уже светало, и я был влюблен по уши. Время от времени вспышки фар или ОВЧ доносили до нас новые приветы моих коллег.
«Сообщает Ниндзя из Кармоны. Говорят, в „Веселой утке“ была потасовка, но Одиночка с Равнины благополучно выбрался. Удачи ему».
«Хинес-Картахенец – всем, кто меня слышит. Только что видел нашу парочку – прокатили навстречу. Похоже, у них все в порядке».
«Вижу тебя в зеркале, Одиночка, и уступаю дорогу… Ого! Ну и мармеладку же ты везешь! Оставил бы что-нибудь и для бедных, а?»
– Это про тебя говорят, – сказал я девочке.
– Знаю.
– Прямо как в каком-нибудь телесериале, правда? Все о нас беспокоятся, а мы с тобой в пути. Вернее, – поправился я, закладывая руль на крутом повороте, – как в этих американских фильмах.
– Они называются road movies.
– Роуд – что?
– Road movies. Это значит «дорожное кино».
Я глянул в зеркало заднего вида: наших преследователей не видать.
Может, решили бросить эту затею?
Но потом я припомнил золотой зуб португальца Алмейды, вопли Нати и понял, что черта с два они бросят.
Еще не скоро мне доведется спать с закрытыми глазами.
– Да уж… и правда кино, – сказал я. – Все вот это, что со мной приключилось.
Я понятия не имел, что будет дальше со мной и с девочкой, но мне было плевать. А она, после того как много-много раз поцеловала мою рану, вытерла с губ мою кровь платком, а потом им же перевязала мне руку.
– У тебя есть невеста? – вдруг спросила она.
Я взглянул на нее, недоумевая:
– Невеста? Нет. А что?
Она, не отрывая глаз от дороги, пожала плечами, будто бы ей совсем не важен мой ответ. Но потом вдруг глянула на меня искоса и снова поцеловала в плечо, повыше повязки, и затянула ее немного потуже.
– Это пиратский платок, – сказала она – так, будто это служило оправданием всему.
Потом улеглась на сиденье, положила голову мне на колени и уснула. А я смотрел на километровые столбы, мелькавшие по обочинам шоссе, и думал: эх, жалко. Я бы отдал все свое здоровье и свою свободу, лишь бы только гнать и гнать этот грузовик до какого-нибудь необитаемого острова на самом краю земли.
7
Последний берег
– Море! – встрепенулась Кусочек, прямо-таки пожирая глазами серую линию горизонта.
Но это было не море, а реки Тинто и Одьель – мы увидели их, объезжая Уэльву. В Айямонте – снова ложная тревога: на сей раз Гуадиана.
В общем, когда мы действительно доехали до моря, девочка уже злилась не на шутку. Вот так и бывает в жизни: мечтаешь-мечтаешь о чем-нибудь целых шестнадцать лет, а когда наконец это случается, все оказывается не так, как ты себе представлял, и тут уж поневоле разозлишься.
– По-моему, море – это полное дерьмо, – ворчала она. – Этот Р. Л. Стивенсон здорово преувеличивает. Да и фильмы тоже.
– Это не море, Кусочек. Подожди немножко. Это же просто река.
Она хмурила брови, как заупрямившийся ребенок:
– Река не река, а все равно полное дерьмо.
Так вот, река за рекой, мы добрались до границы, благополучно пересекли ее в Вила-Реал-ди-Санту-Антониу – тут она увидела настоящее море и спросила, что это за река, – и покатили по Фарскому шоссе в сторону Тавиры. Там, на плоском берегу, где песку не видно ни конца ни края – таких мест много на юге, – я остановил грузовик и тронул девочку за плечо:
– Вот оно.
И мне захотелось навсегда запомнить ее такой, как тогда, в кабине моего «вольво-800 магнум». Она сидела рядом очень тихо, а ее глазищи, громадные и такие темные, что у меня даже голова начинала кружиться, когда я пробовал в них заглянуть, были устремлены на дюны, верхушки которых осыпал ветер, и на гребни волн с завитками пены.
– По-моему, я в тебя влюбилась, – сказала она, не отрывая взгляда от моря.
– Да ладно тебе, – пробормотал я – нужно же было сказать что-нибудь.
Но у меня пересохло во рту, и мне хотелось заплакать, прижаться лицом к ее теплой шее и забыть обо всем, даже о собственной тени. Я подумал, какой была моя жизнь вот до этой самой минуты.
Вспомнил – будто в миг единый все пронеслось перед глазами – свои одинокие рейсы, чашечки двойного черного кофе в забегаловках при бензоколонках, выпитые в одиночестве, военную службу в Сеуте, где я был один-одинешенек, своих товарищей по Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария и их одиночество, которое целых полтора года было и моим. Будь я поученее, мне захотелось бы узнать, как спрягается слово «одиночество», хотя один черт, спрягаются – или сопрягаются – только глаголы, а не слова, так что ни одиночество, ни жизнь не могут сопрягаться ни с чем. Распроклятая жизнь и распроклятое одиночество, подумал я. И снова почувствовал то, от чего у меня внутри будто все размякло, как в детстве, когда мать целует тебя, и тебе так хорошо и уютно, и не подозреваешь, что это всего лишь передышка перед тем, как станет холодно и страшно.
– Иди-ка сюда.
Я просунул правую руку, все еще перевязанную ее платком, под затылок девочке и привлек ее к себе.
Она казалась такой маленькой, такой хрупкой, и от нее по-прежнему пахло, как от крохотного ребенка, только что проснувшегося в своей кроватке. Я уже говорил: мужик я неученый и плохо разбираюсь в чувствах, но тут понял, что вот этот запах – или воспоминание о нем, которое вдруг вернулось ко мне, – и есть моя родина и моя память. Единственное место на свете, куда я хочу вернуться и где хочу остаться навсегда.
– А куда мы теперь поедем? – спросила Кусочек.
Мне понравилось это «мы». Мы поедем. Уже давным-давно никто не обращался ко мне вот так – во множественном числе.
– Мы поедем?
– Ну да. Мы с тобой.
Книжка Р. Л. Стивенсона валялась на полу кабины, у нее в ногах.
Я поцеловал девочку между больших темных глаз, которые теперь смотрели не на море, а на меня.
– Кусочек, – сказал я.
Из ОВЧ слышались голоса моих товарищей – испанцев и португальцев: одни посылали привет Одиночке и его Мармеладке, другие интересовались, какие новости. Гроза Дорог, коллега из Фару, проезжая к Тавире, узнал стоящий у берега «вольво» и бурно приветствовал нас – ну прямо как героев какого-нибудь телесериала. Я выключил радио.
День стоял серенький, волны с размаху обрушивались на песок. Мы вылезли из машины и пошли между дюнами к самому берегу. Вокруг нас шумно суетились чайки. Они пронзительно орали, а девочка смотрела на них как зачарованная, потому что никогда прежде не видела этих птиц живьем.
– Они мне нравятся, – сказала она.
– Ужасные мерзавки, – принялся объяснять я. – Представь, человек спасся после кораблекрушения, плывет в надувной лодке, взял и уснул. Так эта дрянь слетается и выклевывает ему глаза.
– Да ладно!
– Честное слово.
Она сняла сандалии и подошла к самой воде. Волны добегали до ее ног, заливая их пеной; от брызг подол платья намок и прилип к бедрам. Она счастливо рассмеялась, окунула руки в воду и стала плескать себе в лицо и на шею. На ресницах у нее повисли капли.
– Я люблю тебя, – наконец выговорил я. Но ветер, приносивший и бросавший нам в лицо пену и соль, унес мои слова.
– Что? – спросила она.
Я покачал головой и улыбнулся:
– Ничего.
Одна волна, повыше, окатила нас обоих, и мы, мокрые, обнялись. Она была такая теплая под влажным платьем и дрожала, прижавшись к моей груди. Моя родина, снова подумал я. Я держу в объятиях мою родину. Я подумал о товарищах, которые в эту минуту, задрав головы, вглядываются в прямоугольник неба над стеной и решетками Эль-Пуэрто.
О часовом, который, стоя один на своей вышке на горе Ачо, смотрит на курок «сетмc» [4], как на искушение.
О сорокатонных бродягах с невозможными красавицами – в цвете, на целый журнальный разворот, – приклеенными в кабине справа и слева от руля. И произнес про себя: посвящаю этого быка вам, коллеги [5].
Потом я обернулся, чтобы взглянуть на дорогу, и увидел рядом с «вольво» черную машину, длинную и зловещую, как гроб. Некоторое время я пристально смотрел на неподвижный пустой катафалк, смотрел и не чувствовал ровным счетом ничего – разве только усталость: густую, спокойную. Смиренную. Кусочек по-прежнему была в моих объятиях, и я еще несколько секунд не размыкал рук, глубоко вдыхая воздух, несший к нам пену и соль, и ощущал, как трепещет ее влажное, горячее тело, прильнувшее к моему.
Кровь медленно билась у меня в жилах. Пум-пум. Пум-пум.
– Кусочек, – сказал я в последний раз.
И поцеловал ее – очень медленно, не торопясь, смакуя, будто рот у нее был полон меда, а я присосался к нему, как пчела, – а потом отстранил ее и легонько подтолкнул назад, поближе к воде. Затем, сунув руку в карман, достал нож – Альбасете, Инокс – и повернулся спиной к Кусочку, встав между нею и тремя фигурами, которые приближались к нам по песку.
– Добрый денек, – сказал португалец Алмейда.
Нос у него был разбит, золотой зуб отсутствовал, и поэтому его ухмылка выглядела какой-то тусклой и пошлой. За ним – лицо залеплено пластырем и марлей, туфли в руке, чтобы удобнее идти по песку, – ковыляла Нати, растрепанная, ненакрашенная. Замыкал шествие Окорок с перевязанной головой и подбитым глазом. Они были похожи на банду проходимцев, у которых выдалась паршивая ночка, да так оно и было на самом деле: хуже прошлой ночи у них в жизни не случалось.
И уж, конечно, им просто не терпелось расквитаться за нее.
Я сжал рукоятку ножа, и его почти полуметровое лезвие выскочило серой молнией, отразив в себе небо.
Когда его пружина щелкнула у меня в правой руке, я поднял левую к другому плечу и развязал платок, чтобы открыть татуировку. «Кусочек», было написано пониже раны. Я ощутил девочку у себя за спиной, почти вплотную. Прибой шумно бился о берег, соленый ветер трепал ее волосы, а их кончики касались моего лица.
То было главное мгновение моей жизни – вся моя жизнь стояла здесь, на этом песке у моря, на этом берегу. И я вдруг понял, что прожил все ее годы, со всем тем хорошим и плохим, что в них было, только для того, чтобы дожить вот до этого мгновения. И понял, почему люди рождаются и умирают, и почему они всегда такие, как есть, и никогда не бывают такими, какими им бы хотелось быть. А еще, глядя в глаза португальца Алмейды и на блестящий черный пистолет у него в руке, я понял, что каждая женщина, любая женщина вместе с той частицей тебя самого, что заключена в ее теплой плоти, в меде ее губ и между ее бедер, – твое прошлое и твоя память; любой прекрасный кусочек плоти и крови, умеющий вновь вернуть тебе то, что ты чувствовал, когда был маленьким и заглушал свой страх перед жизнью, прижавшись к материнской груди, – единственная родина, действительно стоящая того, чтобы убивать и умирать за нее.
Поэтому я стиснул рукоятку ножа и двинулся навстречу португальцу Алмейде. Как положено настоящему мужику.
Ла-Навата, июль 1994 года
Как «Дело чести» превратилось в «Кусочек»
Все началось за обедом с кинопродюсером Антонио Карденалем и его исполнительным продюсером Мартой Мурубе – мы дружны еще с тех времен, когда Антонио, поставив на кон целое состояние, взялся вместе с Педро Олеа за моего «Учителя фехтования». Крупный, некрасивый Антонио – милейший человек, очень добрый и отважный, но одержимый некой странной, прямо-таки патологической страстью: стоит мне хоть чуть-чуть ослабить бдительность, как он норовит прибрать к рукам большую часть прав на кинематографическое воплощение моих книг – вот так же другие люди коллекционируют брелки. Накануне мы с ним подписали контракт на экранизацию «Клуба Дюма» и уже встречались со сценаристом Энтони Шеффером (он делал «Соммерсби» и «След» Манкевича), чтобы прикинуть, как все это будет выглядеть с кинематографической точки зрения. Шеффер – англичанин, человек обаятельный, но тем не менее весьма въедливый, а кроме того, не знает ни слова по-испански, поэтому после двух встреч с ним в мадридском отеле «Вильямагна» все мы чувствовали себя просто измочаленными и отправились перекусить, чтобы восстановить силы.
Все произошло за десертом. Антонио – он вообще очень любит осложнять себе жизнь – как раз говорил мне, что ему хочется сделать какой-нибудь среднебюджетный фильм: лихо закрученный сюжет, молодые герои, много музыки и так далее. Он говорил, я слушал, ковыряя ложечкой в десерте, и вдруг увидел всю эту историю – она будто сама глянула на меня прямо со скатерти: парень-дальнобойщик, в футболке и джинсах, гонит свой грузовик на юг, а рядом с ним – большеглазая мармеладка.
Придорожные бары, огни фар в темноте, погоня, пустынный песчаный берег и ветер, развевающий ее волосы. Антонио все рассказывал что-то, но я больше не слушал. Все мои мысли были там, с молодым шофером и девушкой, и я уже успел добавить к ним троицу совершенно карикатурных злодеев, которые гнались за ними, чтобы еще больше «заострить» сюжет. Множество перипетий, драки, появления и исчезновения, юная нежная девочка, мудрая той инстинктивной мудростью, которой обладают все женщины, и парень-водила, вроде бы крутой, но на самом деле – просто бедолага, ищущий себе погибели. Примерно так: жили-были девочка-мармеладка, вся такая сладкая и милая, и дальнобойщик с нежной душой; он влюбляется и увозит ее – а на самом деле это она увозит его – далеко-далеко, к финалу, хотя с самого начала знает, что цена за это будет неимоверно высока. Такая вот дорожная история о любви. Об одиночестве и нежности. И об отваге, и о мужестве, и о смерти. Но – со счастливым концом.
«Она была самой красивой Золушкой, какую я только видел…» – подумал я. И вдруг, подняв глаза на Антонио, выпалил:
– Я напишу тебе этот фильм.
Коротенькую повесть, а кто-нибудь пусть сделает из нее сценарий и снимет картину.
И я принялся импровизировать.
До сих пор помню, какие лица были у них с Мартой, когда я начал рассказывать им эту историю, сочиняя прямо на ходу. А когда закончил, Антонио посмотрел на меня сквозь очки, вечно сидящие криво, и очень серьезно сказал:
– Пиши немедленно, скотина.
И я начал писать – впервые в жизни я начал писать вещь, предназначенную непосредственно для кино. А как раз в то время – такое вот удачное совпадение – Хуан Крус, у которого в издательстве «Альфагуара» выходят мои книги, попросил у меня небольшую повесть, которую можно было бы публиковать из номера в номер в газете «Эль Паис».
Годом раньше мы уже проделали такое с «Тенью орла», и вот теперь Хуан хотел повторить эксперимент, намереваясь затем издать повесть книжкой. Работать над «Тенью орла» (историей о нескольких беднягах-испанцах – дезертирах из наполеоновской армии, которые в российскую кампанию просто вынуждены стать героями) оказалось интересно и забавно, так что я не имел ничего против. Однако я только что приступил к «Коже для барабана», то есть мне предстояло написать плюс-минус около пятисот страниц.
Поэтому, сознавая, что эта каторга, к которой я сам себя приговорил, продлится пару лет, я все тянул и тянул с ответом издателю. Но беда в том, что, если уж Хуану что-то втемяшится в голову, отделаться от него практически невозможно: этот негодяй, изменяя голос, будил меня по ночам телефонными звонками, присылал анонимки с угрозами и подкарауливал меня в темных переулках. В конце концов я сдался и в один прекрасный день, проснувшись с более ясной, чем обычно, головой, решил: а убью-ка я одним выстрелом двух зайцев. Историю о дальнобойщике напечатают в газете, а затем переработают в киносценарий. Я дважды получу деньги за одну и ту же работу, и все останутся довольны. В общем, я засел за повесть.
Я стучал по клавишам ровно неделю. История родилась как-то сразу, трудностей с ней было не больше, чем обычно, а тон я выбрал такой, чтобы можно было писать ее разговорным языком, быстро, не тратя лишнего времени на разные красоты и исправления. Главного героя, дальнобойщика Маноло, я писал с расчетом на Хавьера Бардема, поскольку именно его Антонио Карденаль собирался пригласить на эту роль. Для роли Марии, мармеладки, планировалось подобрать какую-нибудь совсем юную актрису. Что же касается главного злодея, был шанс, что его сыграет Хоакин Альмейда – великолепный маркиз де лос Алумбрес из «Учителя фехтования», – и это навело меня на мысль сделать его (вместе с золотым зубом) португальцем Алмейдой. Режиссером Антонио был готов пригласить Иманоля Урибе, который как раз закончил снимать «Считанные дни» – вольную интерпретацию романа Хуана Мадрида. А пока они обсуждали все это, я постарался забыть о кино и с головой погрузился в свою повесть, получая от нее несказанное наслаждение. Сознаюсь, я вложил в нее и кое-что личное, отдав должное тюремному жаргону и самому миру тюрьмы, жесткому миру маргиналов, своих друзей и товарищей – проституток, сутенеров, заключенных и так далее, с которыми целых пять лет общался каждую пятницу в «Законе улицы», вечерней программе Испанского национального радио.
Сюжет я с самого начала выстроил наподобие сказки: Золушка, Рыцарь с чистым сердцем, злобная ведьма, дракон и счастливый конец.
Счастливый конец был очень важен, поскольку Антонио Карденаль заставил меня поклясться последними из умерших родных, что люди, выходя из кино, будут улыбаться и говорить друг другу что-нибудь вроде:
«Слушай, как здорово…» Однако чем больше я барабанил по клавишам, тем больше история как бы выходила из-под моей власти, обретая собственную жизнь. И случилось то, что нередко случается в нашей работе: вещь, которую ты собирался сделать поверхностно-развлекательной, приобретает какой-то иной, более глубокий план и как бы тянет тебя за собой. Вот так, без всякого намерения с моей стороны, в моей повести появились новые, менее явные коллизии и тот надрывный горький юмор, который присутствовал уже в «Тени орла» и который, как говорят, вообще мне присущ.
А Маноло Харалес Кампос, плоский персонаж, придуманный только ради идеи фильма, мало-помалу становился воплощением многого другого – по мере того, как его создатель вкладывал в него, как бы одалживая на условиях непременного возврата, кое-какие собственные точки зрения на окружающий мир, на женщину, на судьбу: словом, на все то, что Маноло назвал бы «сукой-жизнью».
Что же касается злодеев, я решил слегка пожалеть португальца Алмейду. За пять лет еженедельного общения с самыми разнообразными, так сказать, отбросами общества я успел немного узнать их, поэтому решил наделить его неким извращенным чувством чести – своеобразным кодексом, который присущ некоторым из таких людей. А еще (и главным образом) мне хотелось этим отдать дань уважения одному из моих лучших друзей – Антонио Эхарке Кальво: бывший боксер, бывший профессиональный преступник, бывший уличный мошенник, вымогавший деньги с помощью искусных рук и красноречия, он покинул улицу лет шесть-семь назад, чтобы начать честную жизнь, – как прежде, так и в этой новой жизни он был и остается одним из самых честных и порядочных людей, каких я знаю. Поэтому для португальца Алмейды в моей повести важны не столько деньги или непорочность девушки – сокровище, которым стремятся завладеть пираты, – сколько его запятнанная честь: именно из-за нее он горит желанием свести счеты с беглецами.
Честь португальца Алмейды, честь парня-дальнобойщика, честь девушки. Название напрашивалось само собой: «Дело чести».
Но чем больше я углублялся в свою историю, тем менее ясно представлял себе счастливый конец. Хотя в тот момент меня это не слишком беспокоило: когда наступит время делать из нее сценарий, думал я, сведением всех концов с концами займутся другие. Для меня финал был вполне ясен: пустынный берег, Маноло, девушка, нож и беда, в которую попал мой герой. Я уже дописывал последние строки, уже думал, где поставить последнюю точку. А сам еще не представлял себе, что именно там произойдет: то ли Маноло убьет португальца Алмейду и снова окажется за решеткой, то ли сам он, бедняга, погибнет на этом берегу, защищая любимую и то представление о жизни и о самом себе, к которому пришел благодаря ей. И внезапно, приблизившись к моменту развязки, я сказал себе: стоп. Ты дошел до конца. И все. Говорить больше не о чем, и что бы ты ни написал после, это уже не будет иметь никакого значения. Ну и ладно, подумал я, ну и хорошо, ну и слава богу. А сценаристы пускай выкручиваются как хотят.
Повесть опубликовали. Вдохновленный ею, Антонио Карденаль со своим обычным жаром (он всегда с жаром берется за то, что вбил себе в голову) взялся за дело и передал ее Иманолю Урибе, чтобы тот написал сценарий, а я, что называется, умыл руки. Правда, мы – я, Иманоль и еще один сценарист – еще пообедали вместе в «Эль Эскориале», чтобы в общих чертах обсудить предстоящую работу и обменяться мыслями.
Я вынес что-то из съемок «Учителя фехтования», а именно: понял, что во время съемок мы, авторы, годимся лишь на то, чтобы надоедать и портить настроение, – ты бываешь нужен только в случае, если требуется разрешить какую-нибудь ситуацию. Недоверие режиссеров к, так сказать, отцу ребенка доходит до того, что некоторые чуть ли не запрещают своим актерам читать оригинальный текст, предпочитая, чтобы они ограничивались тем видением данной истории, которую предлагает сценарий, и не подвергались вредным воздействиям извне. Совсем не так поступил Педро Олеа, снимая фильм о похождениях Хайме Астарлоа (его играл Омеро Антонутти) и Аделы де Отеро (ее роль исполняла Ассумпта Серна): он передал мне сценарий, и я с удовольствием принял участие в его окончательной доработке. Однако именно так повели себя продюсер Рикки Поснер и режиссер Джим Макбрайд, снимавшие «Фламандскую доску» по сценарию Майкла Херста: в результате вторая часть моей истории о реставраторше Хулии, антикваре Сесаре и шахматисте Муньосе превратилась в дешевую поделку с детским сюжетом, словно позаимствованным из какого-нибудь американского телефильма: такие смотрят, не отрываясь от обеда. Хотя я всегда говорил, что, отдавая свое произведение в руки кинематографистов, автор неизбежно подвергает его подобному риску. Впрочем, есть достойный выход: не позволять никому снимать фильмы по своим книгам. Тогда они останутся такими, какими появились на свет.
Когда за «Дело чести» взялся Иманоль Урибе, я постарался ни во что не вмешиваться – участвовал только в обсуждении возможностей расширения персонажей и самой структуры повести. И сценарист Урибе, и продюсер Антонио Карденаль считали, что сюжет вполне определен и нужно только, так сказать, разложить его на полтора часа экранного времени. Поэтому я занялся другими делами. Через пару недель Антонио заявил мне, что название «Дело чести» не слишком подходит для кино, и я предложил другой вариант: «Кусочек». Это название показалось мне удачным, а кроме того, совпадало с названием известной песни.
Миновало несколько месяцев, и вот в один прекрасный день продюсер позвонил мне. Он сказал, что сценарий готов, но есть одна проблема. Они с Иманолем поведали мне о ней за обедом в мадридском ресторане «Ла Анча». После успеха «Считанных дней» Урибе вынашивал идею проекта «Да, господин» – фильма о расизме, который он собирался снять с Андресом Пахаресом и Марией Барранко в главных ролях.
– Сейчас мне хочется делать что-то более серьезное, – сказал он, – выдержанное в тех же тонах, что и «Считанные дни». А «Кусочек» – это ведь «экшн» с оттенком триллера. Пожалуй, в данный момент эта вещь для меня чересчур легковесна.
Антонио Карденаль молчал – только смотрел на меня. Он был сильно расстроен: Иманоль сообщил ему о перемене курса после того, как продержал сценарий несколько месяцев, и теперь время работало против нас.
– Что ж, решил так решил, – ответил я. – Только имей в виду, что слишком уж серьезные фильмы, которые делаются у нас в Испании, обычно оказываются опаснее легковесных. Особенно в плане кассовых сборов.
Однако Иманоль уверил нас, что вовсе не собирается уходить из нашего проекта и будет продолжать работу над сценарием, первоначальная версия которого уже написана. А еще он назвал имя человека, который мог взять дело в свои руки:
Энрике Урбису. Молодой режиссер, баск по национальности, уже успевший снять великолепную картину «Все ради денег» и пару фильмов по рассказам Кармен Рико Годой. Карденалю, который изрядно нервничал из-за цейтнота, эта кандидатура показалась подходящей. Мне тоже.
На том и порешили.
Пару дней спустя я получил первоначальную версию сценария, подписанную Иманолем Урибе и еще двумя сценаристами. Я читал ее медленно, страницу за страницей – растерянный, ошеломленный. Она не имела ничего общего с повестью, которую написал я. Трогательная история любви шофера и его мармеладки превратилась в какую-то грязную, путаную, замешенную на расизме и разврате историю о незаконных дочерях, о матерях и бабушках (в ней были задействованы даже призраки), а в конце – клянусь – грузовик падал с Гибралтарской скалы в море. Мало того, моя нежная мармеладка Кусочек стала злобной и хитрой маленькой мерзавкой, а мой наивный герой Маноло оказался далеко не наивным: собираясь жениться на своей уже беременной невесте, он накануне свадьбы укладывался в постель с главной героиней, да к тому же – будучи под немалым градусом.
Я перечитал текст: вдруг в первый раз я в чем-то ошибся или не сумел уловить всех возможностей, предлагаемых кинематографом. А перечитав, закрыл сценарий и взялся за телефон, чтобы поговорить с Антонио Карденалем.
– Теперь я понимаю, почему Иманоль не хочет делать этот фильм, – сказал я ему. – Он вознамерился превратить «Кусочек» в серьезную, многозначительную вещь, а в результате просто погубил мою историю.
Она не имеет ничего общего с той, что я написал для тебя.
Бедный Антонио совсем пал духом.
– Что же нам теперь делать? – спросил он (позже я узнал, что во время нашего разговора он пытался удавиться телефонным шнуром – впрочем, безуспешно).
– Не знаю, – ответил я. – У Иманоля вполне может получиться отличный фильм – я даже не сомневаюсь в этом. Но при чем здесь я? От моей истории в сценарии не осталось и следа.
– Это все можно и нужно уладить, – говорил Антонио. – Устроить совещание. Обсудить. Расскажи им, что конкретно тебя не устраивает. Съемки начинаются через три месяца, время подпирает.
Совещание было устроено. На нем присутствовали Иманоль, двое других сценаристов, сотрудничавших с ним, Антонио Карденаль со своими консультантами и Кармен Домингес – бывшая коллега по Национальному телевидению, которая теперь представляла канал «Антенна-3»: он давал небольшую сумму на производство фильма и собирался приобрести права на его демонстрацию. Я изложил свои соображения касательно сценария, уточнил пункты, изменив которые, на мой взгляд, еще можно как-то спасти историю. Команда Антонио и люди с «Антенны-3» согласились. Иманоль и его коллеги все подробно записали и обещали учесть высказанные замечания. Спустя две недели они прислали мне другой сценарий – абсолютно такой же, как и первый.
Было ясно, что Иманолю, уже погрузившемуся в другой фильм, не до «Кусочка». И тут я обозлился. Очень.
– Я выхожу из темы, – сказал я Антонио Карденалю. – Фильм ваш, так что снимайте по этому сценарию что вам заблагорассудится, но я не желаю ничего об этом знать.
И запрещаю вам использовать мое имя. Ко мне эта картина не имеет никакого отношения. Так что всего наилучшего.
Антонио, хороший и всегда верный друг, сделал последнюю попытку. Энрике Урбису, с которым я еще не был знаком лично, был готов переписать весь сценарий, и наша встреча, пожалуй, могла поправить дело. Он прислал мне свой фильм «Все ради денег», которого я еще не видел. Посмотрев его, я позвонил Антонио:
– Слушай, этот Урбису умеет обращаться с камерой в сценах «экшн» так, как в Испании умеют немногие.
Ведь там, где американский режиссер уложился бы в сорок пять секунд, в нашем кино зачастую уходит добрых минут двадцать, поэтому в «экшн» мы, прямо скажем, не сильны.
– Нашел кому рассказывать, – вздохнул Антонио.
Он согласился со мной, что Урбису, видимо, успел на своем веку посмотреть много американских фильмов – и посмотреть хорошо, – но он, вместе с тем, режиссер очень испанский. Меня одолело любопытство, мы договорились об ужине в одном из ресторанов Чамбери, и с первой же минуты я проникся симпатией к этому молодому человеку в техасских сапогах, с волосами, собранными в хвост на затылке. Он очень отчетливо представлял себе, какое именно кино ему хочется делать; он читал мою повесть и подробно рассказал о своих планах относительно «Кусочка».
К величайшему облегчению Антонио Карденаля, который в это время ставил свечи Пресвятой Деве и молился изо всех сил, чтобы дело наконец сдвинулось с мертвой точки (из-за всех этих проволочек и недоразумений мы потеряли Хавьера Бардема – впрочем, как я подозреваю, еще и потому, что ему прислали первый и/или второй вариант сценария), мы с Энрике Урбису вышли из ресторана в таком сердечном согласии, что уже на следующий день отправились вдвоем в трехдневное автомобильное путешествие, чтобы он, прежде чем засесть за переработку проклятого сценария, познакомился с местами, где происходила вся эта история.
На самом деле именно из этого путешествия и родился фильм «Кусочек». С оригинальным текстом «Дела чести» в руках мы проехали полторы тысячи километров – дороги, бары для дальнобойщиков, эстремадурские бордели: общались с дорожными полицейскими, ели ветчину и пили вино по всей Андалусии. Словом, провели это время так, что небу стало жарко, как выразился бы Маноло Харалес Кампос. И так в один прекрасный день мы добрались до песчаных пляжей Тарифы и поняли, что именно сюда Маноло привезет свою Кусочек, чтобы на рассвете она увидела море. А Энрике, прежде не бывавший в Тарифе, по уши влюбился в этот город и во всей красе показал его в своем фильме.
Не много бывало в моей жизни столь плодотворных поездок. Из этой родились сцены, идеи, комические ситуации, от которых мы порой буквально лопались со смеху, и нам приходилось останавливать машину, чтобы не врезаться в какой-нибудь грузовик. Такие персонажи, как дальнобойщик Перекати-поле или Койот (португалец) Рафаэль, надпись «Попались, голубчики!» на жандармском радаре, сцена между Рафаэлем и жандармом с розовой пантерой, эпизод с Лукасом, ночная Тарифа, в лепешку разбитый «мерседес», клятва последними из умерших родных, гвоздика и колокол, дивная сцена, когда хилый бармен вытаскивает пистолет и нацеливает его в рожу одному из злодеев… На рассвете четвертого дня, на одном из мадридских перекрестков, когда Энрике собирался было притормозить на красный свет, а я крикнул ему: «Ничего, проскочим!» – я понял, что «Кусочек» спасен.
Доказательство этому я получил через несколько дней – в виде превосходного сценария, который за рекордное время написал Энрике Урбису, взяв за основу сценарий Урибе, но введя в него все, так сказать, ингредиенты и ресурсы, присутствующие в «Деле чести». Материал прислал мне Антонио Карденаль, и, пока я читал, сам он, полагаю, успел обежать все мадридские церкви и поставить свечки всем святым.
Закончив читать, я тут же позвонил ему.
– Есть одна проблема, – сказал я. – Если человек действительно побывал в тюрьме, он никогда не скажет… – И процитировал, чего именно он не скажет, а затем и правильный вариант.
– А все остальное? – едва слышно выдохнул Антонио на другом конце провода.
– Все остальное – отлично. Я в жизни не читал такого замечательного сценария.
И это была чистая правда. В тексте, написанном Энрике, не пришлось менять ни одной запятой. Это была история захватывающая, как хорошее американское road movie, но в то же время глубоко испанская, пронизанная великолепным, всегда уместным юмором. Были даже моменты, когда мне вообще становилось не до чтения, и я в голос хохотал над сценами, которые стали собственными находками Энрике: например, эпизод с кокаином в кастрюле супа или тот, где в самый разгар погони жандарм останавливает Рафаэля и требует предъявить документы. Такой сценарий мне хотелось бы написать самому. И поставить под ним свою подпись.
После этого все заработали с бешеной скоростью, чтобы запустить фильм в производство: бюджет двести пятьдесят миллионов песет, восемь с половиной недель съемок в Мадриде и на юге провинции Кадис, две трети съемок – натурные. Актера на главную роль выбирали Антонио и Энрике, и выбор их оказался на редкость удачным: вместо Бардема роль Маноло предстояло сыграть Хорхе Перугорриа, уже блеснувшему в «Клубнике и шоколаде» и «Гуантанамере», которая вот-вот должна была выйти на экраны. Исполнительницу роли Кусочка самым придирчивым образом подбирал Энрике. Он уже успел пересмотреть немало девушек, когда вдруг увидел Амару Кармона с ее огромными цыганскими глазами, которые в пробных кадрах буквально заполняли собой экран (о том, как под строжайшим надзором ее семьи обговаривались подробности эротических сцен, можно было бы написать целый роман), и внешностью, вполне подходящей под определение «мармеладка». Роль Нати Энрике собирался предложить Кити Манвер («Все ради денег»), но оказалось, что она занята на съемках телевизионного сериала. Тогда он обратился к Эльвире Мингес (о ней я с жаром рассказывал Карденалю, посмотрев фильм «Считанные дни», где она с филигранной точностью сыграла баскскую националистку), и она великолепно вписалась в образ своей новой героини – грубой, крикливой бабы, так сказать, женского начала в троице злодеев. А ее партнерами стали Айтор Масо, приглашенный Энрике на роль Окорока, и тот, кто, на мой взгляд, стал самой гениальной находкой картины, – Санчо Грасиа, потрясающе сыгравший трагикомическую роль португальца Алмейды, который в фильме превратился в злобного, уродливого, но в то же время безумно смешного Рафаэля.
К чести Санчо (и Энрике Урбису) следует сказать, что он согласился на роль португальца – Рафаэля сразу же, как только прочел сценарий. Это было серьезное решение, потому что Санчо, знаменитый исполнитель роли Курро Хименеса [6], никогда прежде не играл на экране отрицательных героев, если не считать телефильма «Эль Харабо». Позже он говорил мне, что этот персонаж, сильный и противоречивый, вместе со всем крепко написанным, полным юмора сценарием произвел на него такое впечатление, что он решился принять вызов.
– Этот сукин сын Урбису, – пояснил он, – прорисовал его до последней черточки.
Санчо и Энрике моментально нашли общий язык – случай почти уникальный, если учесть, что первый был ветераном кинематографа, а второй – совсем еще молодым режиссером. Для Энрике, который за свои неполные тридцать лет успел насмотреться классического американского «экшн», усвоив из него именно то, что требовалось, и вместе с тем искренне восхищался классическими произведениями испанского кино, приглашение Курро Хименеса на роль такого героя, как Рафаэль, в такой фильм, как «Кусочек», позволяло ему – дело рискованное, но он обожает рисковать – пройти по тонкой грани между кинематографической эпикой, «экшн», юмором и розыгрышем, слить воедино все черты и оттенки нашего кино всех времен, переплавив их и воплотив в произведении, которое, подобно умной книге, черпает из всех источников, не отвергая ничего. Поэтому не случайно, что он предложил эту роль Санчо Грасиа, пригласил Луиса Куэнку на роль охранника тарифского борделя, а прекрасную, великолепную Сару Мора, звезду эротического кино семидесятых годов, спустя два десятилетия сделал матерью Кусочка – немолодой, но все еще красивой женщиной со шрамом на лице.
Верный своей роли автора, которому лучше благоразумно держаться на расстоянии, я нечасто бывал на съемках. Пару раз посетил студию, в павильоне которой Луис Валье, главный художник, в свое время создавший для Педро Олеа чудесные интерьеры «Учителя фехтования», построил бордель, где разворачивается действие первой части картины. Луис – иначе Кольдо – был не единственным членом съемочной группы «Учителя», который принимал участие в создании «Кусочка»: я был очень рад встретить там же Альфредо Майо, художника-фотографа, и Антонио Гильена – исполнительного продюсера натурных съемок (этот бедняга постоянно находился на грани нервного истощения). Что касается Хорхе Перугорриа, мы с ним сразу же прониклись взаимной симпатией. Я увидел настоящего водилу-дальнобойщика, словно только что сошедшего со страниц моей повести, – деловитого, обаятельного, с татуировкой на плече и с кубинским акцентом, присутствие которого Энрике Урбису гениально объясняет в фильме с помощью одной-единственной фразы Кусочка. И я помню, как Амара Кармона рассказывала мне о своих впечатлениях от первого дня – как она робела, когда ей пришлось сниматься вместе с Санчо Грасиа:
– Я так нервничала, так нервничала, ты даже представить себе не можешь… Ведь передо мной был Курро Хименес!
Антонио Карденаль расхаживал туда-сюда, наслаждаясь всем происходящим так, как он наслаждается на съемках каждого фильма, в который ввязывается: он был похож на мальчишку с новой видеокамерой в руках. В конце концов, за все это чудесное безумие платил именно он.
Съемки продолжились у плотины в горах неподалеку от Мадрида; там Санчо, подвешенный над пропастью – от дублера-каскадера он отказался, – попросил прервать съемку, подозвал меня к себе и, продолжая висеть над бездной, продекламировал мне отрывок из «Дона Хуана Тенорио» [7], премьера которого с его участием должна была состояться в одном из мадридских театров первого ноября:
– Не правда ль, о ангел любви…
Последнюю неделю снимали в Тарифе, ночами. Люди толпами приходили посмотреть на Курро Хименеса – дети все время допытывались у него, где же его лошади, – так что Анчону, помощнику режиссера, постоянно приходилось через мегафон упрашивать публику, чтобы она не аплодировала Санчо после каждой сцены, пока режиссер не крикнет: «Снято!»
И вот наконец однажды, ранним утром, когда ветер срывал пену с волн, я увидел, как Хорхе Перугорриа и Амара Кармона проснулись в кабине грузовика на пустынном пляже южного побережья. Она открыла свои черные глазищи и сказала:
«Море». А Маноло Харалес Кампос смотрел на нее с нежностью – точно так, как я написал об этом полтора года назад, представляя себе этот взгляд. И Кусочек улыбалась точно такой улыбкой, которую я нарисовал на ее губах. И я сказал себе: да, кино – штука тяжкая и неверная, и оно нередко играет с тобой плохие шутки. Но порою женщина, актриса, взгляд, рассвет, снятый группой молчаливых людей за камерой, могут абсолютно точно и верно воплотить волшебное, мимолетное мгновение истории, что некогда приснилась тебе.
Тарифа, сентябрь 1995 года
Примечания
1
Сеута – испанский анклав в Северной Африке. – Здесь и далее прим, переводчика.
2
Дуро (исп. duro) – испанская монета, равная 5 песетам.
3
Певица и актриса Росио Хурадо (р. 1944) и тореадор Хосе Ортега Кано (р. 1953) – одна из самых известных супружеских пар Испании.
4
«Сетмс» – штурмовая винтовка, состоящая на вооружении испанской армии.
5
Намек на один из моментов церемониала открытия корриды, когда тореадор, обращаясь к председателю и публике, объявляет, кому он посвящает быка, с которым ему предстоит сражаться.
6
Курро Xименес – благородный разбойник, главный герой популярного одноименного телесериала.
7
«Дон Хуан Тенорио» («Дон Жуан») – поэма знаменитого испанского поэта-романтика Хосе Соррильи-и-дель-Мораля (1817-1893).
Страницы: 1, 2, 3
|
|