Пролог

День был холодный, в хмуром ноябрьском небе носились серые облака. Три женщины прибыли в Вашингтон по отдельности, в разные дни минувшей недели. Сейчас они стояли на углу Седьмой улицы и Конститьюшн-авеню, взявшись за руки, готовясь принять участие в самом волнующем и необычном параде, который когда-либо видел город.

– Кто нас поведет? – с сильным французским акцентом крикнула Габриэль, обращаясь к своим спутницам. Вокруг них люди приветствовали друг друга, пытаясь перекричать звуки военного оркестра, с чувством наигрывавшего «Девчонку, которая осталась дома».

– Генерал Уэстморленд! – крикнула в ответ Эббра. Ее блестящие черные волосы разметались по плечам, вишнево-красное шерстяное пальто казалось ярким рубином в тусклом вечернем свете.

– А кто же еще? – сказал, протискиваясь мимо них, ветеран в вылинявшей форме и армейской фуражке. – Уж конечно, не президент!

– Это правда? – недоверчиво спросила Серена Андерсон. – Разве не президент возглавит парад?

Эббра покачала головой, ее глаза потемнели.

– Нет, – отозвалась она. – Здесь не будет многих, кому следовало бы приехать. Ни вице-президента, ни госсекретаря, ни Ричарда Никсона, ни Генри Киссинджера. Только Уэстморленд. – Эббра взяла подругу за руку и крепко стиснула ее пальцы. – Все осталось по-прежнему, Серена. Неужели ты не видишь?

Серена кивнула. Еще двадцать четыре часа назад она трудилась в гонконгском лагере беженцев «Нонг Самет». Сейчас она вновь приехала в Вашингтон и видела, что Эббра права. В сущности, здесь ничто не изменилось. По крайней мере, на Капитолийском холме.

Оркестр заиграл «Господь, благослови Америку», и толпа двинулась по улице.

– Мы идем! – крикнула Габриэль.

– Наконец-то! – возбужденно воскликнул бородатый мужчина средних лет в джинсовом костюме. – Господи, Боже мой! Я ждал этого целых девять лет!

К горлу Эббры подступил комок. Она тоже ждала девять лет. Толпа начала выплескиваться на широкие просторы Конститьюшн-авеню, и она огляделась вокруг, сама не зная, чего ей хочется больше – плакать или смеяться. Ей доводилось участвовать во многих маршах, но сегодняшний был особенно пестрым и внушительным.

Два часа назад парад открыл генерал Уэстморленд, пройдя по улицам с колонной ветеранов из Алабамы. Вслед за ними потянулись остальные; каждая группа маршировала под именем своего штата – Нью-Йорка, Монтаны, Мэриленда, Канзаса. Некоторые были одеты в полевую форму, иные красовались в парадных мундирах. Одни маршировали, другие просто шагали, третьи ковыляли на костылях. Многие катили в инвалидных колясках – кто сам, кто с помощью приятеля, жены, сына или дочери.

Три женщины шли среди мужчин, взявшись за руки и чувствуя себя совершенно непринужденно. Сегодня, 13 ноября 1982 года, они имели такое же право находиться здесь, как любой из окружавших их мужчин. Они сполна изведали тяготы войны. Эббра, шагавшая в середине, стиснула руки подруг и посмотрела сначала на Серену, потом на Габриэль.

Хрупкое узкое лицо Серены побледнело, губы вытянулись в жесткую линию. Невзирая на пронизывающий ветер, она не надела пальто. На ней были серые фланелевые слаксы, белый кашемировый свитер без воротника и черная бархатная куртка сдержанно-элегантного английского покроя. Ее светлые волосы были собраны в пышный узел на шее, открывая тонкий белый шрам, который пробегал от виска до уголка левого глаза. Более ничто не портило безупречные черты ее лица. Другая женщина на ее месте подстриглась бы и прикрыла шрам челкой, но, что было типично для Серены, она не стала этого делать, предпочитая свою обычную прическу.

Габриэль, также по своему обыкновению, старательно защитила себя от всевозможных неудобств. Она надела высокие сапоги из змеиной кожи на толстой платформе, чтобы казаться выше. Ее пальто из бледно-палевой замши было схвачено на талии пояском, огромный меховой воротник прикрывал лицо, отчаянно-рыжие волосы прятались под кокетливой шляпкой. Глядя на Габриэль сбоку, Эббра заметила капельки слез, блестевшие на ее ресницах. Эббра крепче сжала ладонь подруги, и та повернула лицо, бросив ей сияющую улыбку:

– Все хорошо, дорогая. Просто накатили воспоминания...

Процессия приближалась к концу улицы. Слева располагался мемориал Линкольна, чуть дальше – Джефферсона. И вот, наконец, участники парада сгрудились на засыпанной листьями обширной площадке мемориала, который они собрались почтить сегодняшним шествием и которому, собственно, оно и было посвящено.

Эббра затаила дыхание. Наступило мгновение, ради которого они приехали в Вашингтон – Эббра из Сан-Франциско, Габриэль из Парижа, Серена из Гонконга. Памятник, огромная буква V из двух сужающихся кверху черных блестящих гранитных плит с высеченными на них 57 939 именами, поражал простотой, элегантностью и величием – всем тем, чего не было в войне, память о которой хранил мемориал. Он был воздвигнут в честь жертв одной из самых ужасных войн в истории человечества – войны во Вьетнаме.

Эл Келлер, главнокомандующий Американского легиона, обратился к толпе, длинной колонной вытянувшейся вдоль Конститьюшн-авеню.

– Сегодня мы открываем памятник поколению американцев, сражавшихся в страшной битве... – заговорил он звенящим голосом.

Эббра не смотрела на Келлера. Ее взгляд был прикован к плитам мемориала. Имена были высечены на нем в хронологическом порядке; первым значился майор Дэел Р. Биз, убитый 8 июля 1959 года, последним – старший лейтенант военно-воздушных сил Ричард Уэйн Гир, погибший 15 мая 1975 года. Как много имен, как много разбитых сердец...

В толпе тут и там виднелись женщины, большинству из которых, как и Эббре, было под сорок; они привели сюда своих детей-подростков. Были женщины и старшего возраста. Они пришли вместе с мужьями. Их лица были изборождены морщинами страдания и горя утраты. Скорбно поджав губы, они рассматривали огромные гранитные плиты, на которых были запечатлены имена их сыновей.

Глядя на женщин, Эббра чувствовала, как сжимается горло. Она вспоминала другие марши, проходившие в Вашингтоне, демонстрации и выступления против гибели людей, которые отныне стали бессмертными.

Гленн PeumummoH, Ричард Сэлмон, Роберт Дж. Дрэпп.

Эббра вспоминала, как перед демонстрантами закрывались двери департамента юстиции, как полиция разгоняла толпу струями воды из брандспойтов и слезоточивым газом, вспоминала раненых, беспомощно лежавших на площади, вспоминала, как люди декламировали и пели народные песни.

Джералд Аадленд, Грег Реска, Перри Митчелл.

Участникам парада было зачитано письмо министра обороны Каспара Уайнбергера; спела Уэйн Ньютон; выступил генерал Уэстморленд. Мороз начал обжигать щеки, и Эббра почувствовала, как вздрагивает Серена.

– Мы собрались здесь, чтобы вспомнить о тяготах, выпавших на долю солдат, сражавшихся в Юго-Восточной Азии, чтобы отдать должное их стойкости...

Эббра взяла за руки Серену и Габриэль, не в силах сдерживать переполнявшие ее чувства.

– Нам пришлось нелегко, но мы выстояли! – страстно воскликнула она, гневно сверкнув глазами. Внезапно у нее возникло ощущение, будто, наконец, завершилось долгое мучительное путешествие. – Мы сделали даже больше! Мы выжили, черт побери! Мы выжили!

Глава 1

– Но, мама, ведь это будет вполне приличная вечеринка! – протестующе воскликнула Эббра Дейл. Презрение, которое мать питала к ее друзьям, немало забавляло, но и сердило девушку. – Почти все, кто туда приедет, учатся в Стэнфорде, а...

– А остальные? – холодным тоном осведомилась мать, вынимая массивное столовое серебро из отделанного бархатом ящика красного дерева. – А как же те гости, что не являются студентами твоего университета? И будет ли там тот ужасный юнец, по которому ты сохнешь?

Эббра отбросила с лица прядь шелковистых волос.

– Нет, – ответила она. На ее лицо набежала тень, глаза чуть помрачнели. – Нет, – он не приедет.

Выбрав нужные приборы, мать отложила их в сторону и закрыла коробку.

– Откуда такая уверенность? Ведь битники не нуждаются в приглашениях, не так ли? Они попросту являются на вечеринку и начинают валять дурака.

– Джерри сейчас в Нью-Йорке, – коротко объяснила Эббра, сдерживая нетерпение. – Одна тамошняя авангардистская газета решила напечатать его стихи, и...

Мать фыркнула, на мгновение забыв о благородных манерах.

– Стихи! Все, что пишет этот молодой человек, – сущий вздор! Просто не представляю, что могла найти в таком отталкивающем типе девушка твоего происхождения. И не понимаю, зачем эти подонки наводняют Сан-Франциско, словно стаи обезумевших леммингов. Почему бы им не сидеть дома?

Не дожидаясь ответа на свой вопрос, мать перенесла вилки и ложки на длинный обеденный стол и принялась разглаживать воображаемые складки на скатерти ручной выделки, каждым своим движением выражая неудовольствие и презрение.

– Кто приедет на обед? – спросила Эббра, решив, что настала пора отвлечь мать от мыслей о Джерри. И как можно быстрее.

– Из Нью-Йорка прилетел Том Эллис с сыном. И еще Паркеры.

Эббра попыталась сделать заинтересованный вид, но это было нелегко. Том Эллис, старинный друг семьи, был офицером, послужной список которого охватывал не только Вторую мировую войну, но также и корейский конфликт. Насколько могла припомнить Эббра, все его разговоры крутились вокруг армейских тем.

– Который из сыновей? – спросила она, набрав полные пригоршни серебра и раскладывая его по столу.

– Старший, конечно! – ответила мать таким голосом, словно говорила о чем-то само собой разумеющемся. – Уж не думаешь ли ты, что я пригласила бы к обеду футболиста? Паркеры решили бы, что я сошла с ума.

Сэм Паркер, как и отец Эббры, был знаменитым неврологом.

– А что, профессия старшего кажется тебе более приемлемой? – спросила Эббра, подтрунивая над снобизмом матери и чувствуя, как к ней возвращается хорошее расположение духа.

– Льюис – армейский офицер. – Мать внимательно осмотрела серебряный канделябр, убеждаясь в том, что горничная вычистила его достаточно тщательно. – Он окончил Вест-Пойнт[1]. Наверное, ты помнишь, как мы с отцом ездили на церемонию выпуска?

Эббра покачала головой. Она несколько раз виделась с Эллисом-старшим, но лишь смутно припоминала встречу с Льюисом, когда тому стукнуло восемь или девять лет. Тогда он был подростком в кадетском мундирчике, и Эббра, ожидавшая знакомства со сверстником, была горько разочарована и донельзя смущена, поэтому их общение ограничилось лишь несколькими словами.

– Расскажи мне о младшем брате, – попросила Эббра. – Он действительно футболист?

Закончив надраивать полотенцем и без того сверкающие бокалы, мать кивнула и, отступив от безукоризненно накрытого стола, окинула его критическим взором.

– К несчастью, да. Он доставляет своему отцу уйму неприятностей. Если ты будешь здесь, когда приедет Том, мне бы хотелось, чтобы ты не упоминала о Скотте.

У Эббры не было ни малейшего желания задерживаться дома до прибытия гостей. Она сказала, возвращаясь к началу разговора:

– Моя машина в ремонте. Можно я поеду на вечеринку на твоей? Обещаю вернуться не слишком поздно.

Мать посмотрела ей в глаза:

– Обещаешь ли ты, что там не будет Джерри Литтера?

– Господи, мама, мне уже восемнадцать лет! – воскликнула Эббра, не в силах сдерживаться долее. – Этот допрос попросту смешон!

– Ничего подобного. Прояви я несколько месяцев назад больше твердости, ты бы не познакомилась с этим лохматым юнцом.

Эббра закрыла глаза, моля Всевышнего укрепить ее силы.

– Нет, – сказала она, когда к ней вновь вернулся дар речи. – Я уже сказала – он в Нью-Йорке.

– В таком случае можешь взять мою машину, но при одном условии: Льюис заедет за тобой в полночь.

Эббра недоверчиво посмотрела на нее.

– Ты серьезно, мама? Это же абсурд! Это... – она покопалась в памяти, отыскивая подходящее слово, – это унизительно!

– Отнюдь. – Завершив сервировку и украшение стола, миссис Дейл принялась расставлять цветы. Эти два дела она не доверяла никому. – Наоборот, это очень разумное решение, – продолжала она, вынимая из шкафчика вазу от Лалика. – Льюис будет только рад, а я проведу вечер, ни о чем не беспокоясь. Как ты думаешь, эта ваза подойдет для роз, или лучше взять вазу от Тиффани?

Эббра глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Иногда чересчур назойливая опека родителей вызывала у нее протест, но сегодняшние тревоги матери казались слишком смехотворными, чтобы с ними бороться.

– Лучше Тиффани, – ответила она и, предусмотрительно приблизившись к выходу, добавила: – Но, честно говоря, было бы куда интереснее вернуться домой под присмотром футболиста, паршивой овцы семейства Эллисов!

– Ох и народу же здесь! – крикнула Эббре приятельница, вместе с которой она училась на кафедре английского языка Стэнфордского университета.

Прежде чем Эббра успела отозваться, в колонках умолкли «Бич бойз» и заиграли «Сьюпримз», поэтому она лишь кивнула. В помещение набилось столько людей, что было трудно даже пошевелиться. Короткая желто-голубая юбка Эббры помялась и задралась почти до пояса. Ее сверкающие черные волосы, схваченные на висках двумя массивными черепаховыми гребнями, намокли от пота.

– Я здесь почти никого не знаю! – крикнула она в ответ.

Высокий светловолосый парень ловко втиснулся между девушками и улыбнулся Эббре, глядя на нее сверху вниз.

– Я приятель брата хозяйки, – сообщил он, увлекая Эббру к двустворчатым стеклянным дверям. – Давай выйдем на террасу. Там должно остаться свободное место, чтобы потанцевать.

Он не ошибся. После «Сьюпримз» зазвучали «Битлз», потом «Роллинг Стоунз» и, наконец, Шер и Сонни.

– ...короче, на той неделе я еду в Лос-Анджелес на отборочные испытания в «Рэме»...

– Собираешься стать футболистом? – спросила Эббра, наслаждаясь прохладой, которую принес вечерний бриз со стороны залива.

– Обязательно стану, не сомневайся. Уж если Скотт Эллис сумел пробиться в профессионалы, то и я пробьюсь.

Эббра замерла на месте.

– Скотт Эллис? – недоверчиво переспросила она. – Ты сказал – Скотт Эллис?

– Скотт – мой дружок. Он где-то здесь, – сказал парень, кивнув, и с высоты своего роста оглядел головы танцующих. – Вон он, у входа.

Эббра повернулась в указанном направлении. Молодой человек, о котором шла речь, стоял к ним спиной, окруженный стайкой восхищенных девиц. Он был высок, не меньше шести футов и трех или четырех дюймов, с невероятно широкими плечами и копной выгоревших волос.

– Потрясающе! – сказала Эббра звенящим от смеха голосом. – Моя матушка не поверила бы своим глазам! Интересно, знают ли отец и брат Скотта о том, что он в Сан-Франциско?

Парень безразлично пожал плечами. Заиграли «Кинкс», и они с Эбброй вновь пустились в пляс.

– Зачем кому-то знать? Скотту нет нужды спрашивать разрешения. Он никогда ни перед кем не отчитывался и не станет этого делать впредь.

– Эббра! За тобой пришли! – донесся издалека голос подруги.

Эббра бросила взгляд на часы, раздраженно выругалась себе под нос и принялась протискиваться сквозь толпу к выходу.

– Эббра?

Льюису было двадцать восемь или двадцать девять лет, и он ничем не напоминал нескладного подростка, каким его запомнила Эббра. Он приехал в форме, и на его плечах в свете уличного фонаря тускло поблескивали лейтенантские звездочки.

Девушка кивнула, спустилась по ступеням крыльца и сказала, смущенно улыбнувшись:

– Вы уж извините. Порой мои родители ведут себя так, словно мне двенадцать лет.

– Ничего страшного. – У него был низкий звучный голос. – Ваша мать велела оставить машину здесь. Завтра утром она отправит за ней шофера.

В его учтивой манере держаться не чувствовалось и следа развязности; жесткая линия рта свидетельствовала о твердом характере. Было ясно, что его не так-то просто рассмешить. И все же Эббра сразу поняла, что он ей понравится. Из-под форменной фуражки выбивались густые вьющиеся волосы, твердо вылепленное лицо оставляло впечатление грубоватой мужественности. Он был невысок, гораздо ниже здоровяка, с которым танцевала Эббра, но крепко сложен; во всем его облике сквозила уверенность, которая дается долгими изнурительными тренировками и свидетельствует о прекрасной физической форме.

– Полагаю, вы сейчас думаете о том, отчего родители не послали за мной шофера, – непринужденно заговорила Эббра, как только они двинулись по залитой огнями подъездной дорожке к его двухместному «эм-джи». – Шофер вполне мог бы приехать, но, видите ли, мать опасается, что, если бы он застал меня в непотребной компании, ему не хватило бы духу сообщить ей об этом. Она считает, что вы куда смелее.

– И что же? Вечеринка была непотребная?

– Нет. Наоборот. – Внезапно Эббра вспомнила о Скотте. – На вечеринке был ваш брат. Думаю, он и сейчас там.

– Присутствие Скотта вовсе не означает, что компания была приличная, – сухо отозвался Льюис, усаживая девушку в автомобиль. – Скорее, наоборот.

Эббра хихикнула, обрадованная тем, что под суровой маской все-таки теплится чувство юмора.

– А вы не хотите вернуться туда, чтобы встретиться с братом?

– Нет. – В доме резко прибавили громкость, и веки Льюиса чуть заметно дрогнули. – Подобные сборища – стихия Скотта, не моя.

Изумление Эббры все возрастало. Она видела, что Льюис говорит чистую правду. Невозможно было представить его в компании вроде той, которую они только что покинули.

– А я обожаю вечеринки, – призналась она. – И очень не люблю уходить, когда веселье только начинается.

– Мы можем вернуться, если хотите.

Льюис принадлежал к числу людей, которые редко действуют повинуясь порыву, и собственное предложение удивило его почти так же сильно, как Эббру. Гадая, зачем он это сделал, Льюис вывернул с подъездной дорожки. Ответ был прост. Как только Эббра вышла из ярко освещенной прихожей на крыльцо, Льюис почувствовал к ней непреодолимое влечение. Живость и цветущая красота девушки казались ему совершенно неотразимыми.

Эббра недоуменно смотрела на него.

– Вы ведь не любите вечеринки, – возразила она, пытаясь понять, не шутит ли Льюис. – К тому же, полагаю, вы пообещали моей матери доставить меня домой до той минуты, когда часы пробьют двенадцать и я превращусь в тыкву.

– Я обещал забрать вас, – ответил он, – но ничего не говорил о том, в котором часу мы приедем домой. Ну? Чего вам хочется больше? Вернуться на вечеринку или подкрепиться гамбургером?

– Лучше гамбургер, – сказала Эббра, понимая, что, вернись они на вечеринку, Льюис сразу станет объектом женского внимания и она потеряет возможность поближе познакомиться с ним.

Машина остановилась у кафе на набережной, и Льюис с Эбброй уселись за столик с видом на залив.

– Ваша мать упоминала, что вы учитесь в Стэнфорде, – сказал Льюис, когда официантка приняла у него заказ. – Какой у вас профилирующий предмет?

Эббра сдержала улыбку. Льюис разговаривал с ней будто заботливый дядюшка.

– Еще не решила. Может, политология, может, литература. – В ее мозгу закопошились смутные воспоминания о Льюисе в кадетском мундирчике. – А вы сами решаете, чем заняться? – с любопытством спросила она. – Вы всегда хотели пойти в армию?

– Всегда. В нашей семье все военные. Разумеется, исключая Скотта. Он всю жизнь хотел одного – гонять мячик по травке.

В его голосе прозвучало столь явное неодобрение, что Эббре пришлось сделать над собой усилие, чтобы удивленно не приподнять брови.

– Мне еще не приходилось дружить с людьми из семей военных, – сказала она. – Правда ли, что они ведут жизнь, полную тягот и ограничений?

– Ничего подобного, – твердо ответил Льюис, взглянув на нее, и Эббра заметила крохотные золотистые крапинки в его карих глазах. – Это сплошное удовольствие.

Официантка принесла гамбургеры, жареный картофель и кока-колу. Дождавшись, когда она уйдет, Льюис добавил:

– Полагаю, вы знаете, что во время Второй мировой войны мой отец командовал батальоном.

Эббра кивнула, начиная жалеть, что не прислушивалась к разговорам с участием полковника Эллиса.

– После окончания войны он остался служить в Европе, и мы объездили двенадцать или тринадцать стран. Каждое мгновение доставляло мне радость, и уже в раннем детстве я точно знал, чем буду заниматься, когда вырасту. Потом, когда мы вернулись в Штаты, я поступил в Вест-Пойнт, а Скотт – в Мичиганский университет. Моему отцу потребовалось немало времени, чтобы смириться с мыслью о том, что Скотт не пойдет по его стопам.

– Но вы-то пошли. Должно быть, ваш отец доволен. Жесткое лицо Льюиса чуть смягчилось.

– Да, так и есть. Он был на седьмом небе, когда я закончил Вест-Пойнт.

Льюис на мгновение умолк. Понимая, что миссис Дейл предназначила ему роль старшего брата Эббры, и не желая обмануть ее ожиданий, он нерешительно спросил:

– У меня отпуск на трое суток. Не могли бы мы встретиться еще раз и провести день в Саусалито или Кармеле?

– Я бы с удовольствием, – честно отозвалась Эббра. – Но это несколько неудобно.

– Хотите сказать, вы уже с кем-то встречаетесь?

– Не то чтобы встречаюсь... – Эббра сложила руки на столе и чуть подалась вперед. – Просто мы договорились с одним человеком...

– Кто он? – спросил Льюис, уверенный в том, что никакие договоренности Эббры не помешают ему добиться своего.

– Джерри – поэт. – Глаза девушки сверкнули. – Сейчас он в Нью-Йорке, но собирается вернуться в Сан-Франциско, и когда он приедет... – Эббра не могла закончить фразу так, как ей хотелось бы, поскольку Джерри ничего не обещал. Поэтому она лишь пожала плечами, как бы показывая: не стоит говорить о том, что, когда Джерри вернется, они будут вместе.

– Поэты – ветреный народ, – заметил Льюис, даже не намекнув, что уже знает о Джерри. За обедом мать Эббры поделилась с ним своими опасениями по поводу связи дочери с Литтером. Она рассказала, что Джерри вовсе не поэт, а обычный длинноволосый тунеядец-битник, который, словно пиявка, присасывается к каждому, кто достаточно глуп, чтобы его кормить. – Едва ли он уж очень обидится из-за того, что вы проведете день с другом семьи, – продолжал Льюис. Он был намерен сделать так, чтобы Литтер навсегда исчез из жизни Эббры. – Я заеду за вами завтра утром, и мы отправимся на пляж.

– Вы всегда все решаете за других? – Эббра попыталась говорить возмущенным тоном, но она была слишком польщена, чтобы сердиться.

– Всегда, – отозвался Льюис, поднимаясь из-за столика и бросая девушке улыбку, которая полностью преобразила его серьезное лицо, – В этом и состоит офицерский долг.

– Откровенно говоря, я немало удивлена тем, как все обернулось, – с сомнением в голосе произнесла мать, когда Эббра сообщила ей, что собирается на прогулку с Льюисом. – Разумеется, Льюис мне нравится, но ведь он намного старше тебя.

– Мама, это не свидание, – отозвалась Эббра. – У Льюиса отпуск, на сегодняшний день у него не было никаких планов, и мы решили вместе съездить на пляж. Просто как друзья. Ни о каких чувствах нет даже и речи, и не вздумай вести себя с Льюисом так, словно у нас роман.

– Это было бы весьма кстати, – задумчиво проговорила мать. – Когда-нибудь Льюис станет полковником, а то и генералом.

– Ну а я не собираюсь становиться офицерской женой, – отрезала Эббра. – Льюис очень старомоден, он попросту не в моем вкусе. – Это была истинная правда. Сколь бы привлекательным ни казался Льюис, он был слишком степенным и предсказуемым. Совсем не то, что Джерри.

Сегодня Льюис был без формы и выглядел совершенно иначе – куда более раскованно. Кремовые слаксы туго обтягивали бедра, рубашка с коротким рукавом была расстегнута до груди, и из-под воротника виднелись жесткие завитки волос.

– Я взял корзину с провизией для пикника, – сообщил он, включая зажигание.

Эббра уже собиралась выразить восхищение его предусмотрительностью, когда ей на глаза попался кровоподтек на правом виске Льюиса, который она не заметила вчера.

– Что случилось с вашей головой? – спросила она, пристально рассматривая болезненную на вид припухлость, уходившую за линию волос.

Льюис застенчиво усмехнулся:

– Несколько дней назад ударился на тренировке.

– Выглядит очень серьезно. – Внезапно Эббра почувствовала себя истинной дочерью своего отца. – Что сказал по этому поводу врач?

– Не стану же я бегать к доктору из-за каждого синяка или ушиба, – отозвался Льюис, удивленный и тронутый ее заботой. – Для кадрового военного нет большей неприятности, чем пухлая медицинская карточка.

– Ваш начальник должен был приказать вам отправиться к врачу, – сказала Эббра, хмурясь.

Льюис улыбнулся.

– Мой командир понятия не имеет о том, что я ушибся, – пренебрежительно ответил он и утопил в пол педаль газа, направляя машину на юг, в сторону Кармела. – Что вы собираетесь делать со своим дипломом, когда его получите? – неожиданно спросил он.

Эббра отлично знала, чем собирается заняться, но до сих пор она об этом никому не говорила. Даже Джерри. Особенно Джерри.

– Я хочу стать писательницей, – с вызовом ответила она.

– То есть журналисткой?

– Нет. – Эббра широко улыбнулась, и на ее щеках появились ямочки. – Я собираюсь сочинять фантастику.

Брови Льюиса чуть приподнялись.

– По-моему, журналист – куда более серьезная профессия.

Улыбка Эббры стала еще шире. Было невозможно представить себе Льюиса, проводящего дни в праздности.

– Это верно, но я не хочу быть серьезной. Я хочу стать романистом. – Льюис засмеялся, но Эббра не обиделась и расхохоталась вместе с ним. – Я хочу стать знаменитой, выдающейся, известной на весь мир писательницей!

Они все еще смеялись, когда Льюис остановил машину на высокой скале и достал из багажника корзинку.

Они зашагали по пружинящему дерну, и налетевший с океана ветер швырнул волосы девушки ей в лицо.

– Что у вас там? – спросила она.

– Ветчина, дыня, жареные цыплята, – ответил Льюис, опуская корзину на землю и усаживаясь, скрестив ноги. – А еще груши, клубника, арбуз... – Он усадил Эббру рядом с собой. – ...французские булочки, взбитые сливки, пирожные...

Эббра опустилась на колени и присела на пятки. Льюис тут же забыл о еде. От одного взгляда на ее лицо с высокими скулами, на ее широко расставленные голубые глаза с длинными ресницами у него захватило дух. Он еще не встречал такой красивой девушки, но не смел признаться ей в этом. Еще рано. Неосторожное слово грозило погубить близость, которая только начинала возникать между ними.

– В конце месяца у меня будет еще один недельный отпуск, – беззаботно заговорил он, вынимая из корзины бутылку шабли. – Может, встретимся еще раз? Съездим в Саусалито или в зоопарк.

– Лучше в зоопарк. – Эббра отрезала ломтик дыни. – Я не была там много лет. С самого детства.

Льюис улыбнулся. Слова девушки прозвучали так, будто от детства ее отделяли столетия. Он поднял стакан.

– Давайте выпьем за зоопарк, – сказал он, вдруг почувствовав, что между ними протянулась тонкая нить взаимопонимания. Ему пришлось собраться с силами, чтобы не повалиться на спину и не завопить от восторга.

– Где находится ваша часть? – спросила Эббра три недели спустя, когда они с Льюисом проходили мимо клетки медведей коала.

– В Форт-Брэгге, Северная Каролина.

Эббра застыла на месте, ошеломленно глядя на него.

– Я думала, вы живете где-нибудь неподалеку от Сан-Франциско. Неужели вы проделали путь из Северной Каролины только для того, чтобы мы могли поехать в зоопарк?

– Я приехал сюда, чтобы хорошенько отдохнуть от школы.

– Школа? – с любопытством спросила девушка, вновь двинувшись в путь. – Если вы лейтенант, то как же вас угораздило попасть в школу? Не понимаю.

– Я служу в Форт-Брэгге и учусь в специальной военной школе, постигаю способы борьбы с восстаниями, мятежами и методику военной помощи зарубежным правительствам.

На сей раз Эббра не просто застыла в неподвижности. От ее лица отхлынула кровь.

– Значит, вы отправитесь во Вьетнам?

– Надеюсь, – с суховатой усмешкой ответил Льюис. – Иначе месяцы, которые я провел, изучая вьетнамские обычаи и язык, пропадут впустую.

– Я думала, туда отправляют только морских пехотинцев, чтобы охранять авиабазы. Что вы там будете делать? – спросила Эббра, не зная, так ли уж ей хочется услышать ответ.

– Я буду военным советником в армии Южного Вьетнама.

– То есть станете помогать вьетнамцам вести гражданскую войну?

– Я вижу, вы великая мастерица упрощать. Да, Эббра, по сути дела, я буду заниматься именно этим.

Только когда они собрались покинуть зоопарк, девушке пришло на ум, что своими расспросами она невольно шокировала Льюиса – в той же мере, как он поразил ее своим сообщением о Вьетнаме.

Внезапно Льюис остановился. В его глазах застыла пустота, словно он был чем-то ошеломлен.

Эббра вопросительно повернулась к нему.

– Что случилось? Что я такого сказала?

На мгновение ей показалось, что Льюис не ответит, но потом он довольно вяло произнес:

– Простите... минутку... – Он взмахнул рукой, словно отстраняясь.

У Эббры возникло ощущение, что он вот-вот лишится чувств. Она нахмурилась, приблизилась к нему и озабоченным тоном спросила:

– Льюис, что с вами? Вам плохо?

– Нет... – Он все еще не двигался, хотя на его лицо начал возвращаться румянец. Он потряс головой, будто стараясь избавиться от наваждения. – Чертовски неприятная штука... – В нескольких шагах впереди стояла садовая скамейка. Льюис подошел к ней и уселся, негромко рассмеявшись. – Проклятие! Я вдруг почувствовал себя так, словно только что прокатился на самых больших в мире русских горках!

– У вас закружилась голова? – Эббра присела рядом с ним, стараясь ничем не выдать своей тревоги.

– Да. То есть нет. – Казалось, Льюис вполне оправился. Он сконфуженно улыбнулся девушке. – Правильнее сказать, я почувствовал дурноту. Было такое ощущение, словно я провалился на сотню метров в лифте. – Он поднялся со скамейки. – Идемте. Если мы задержимся, нас запрут здесь с диким зверьем.

Они двинулись к машине, и Эббра с беспокойством спросила:

– С вами такое случалось прежде?

– Нет. – На этот раз его улыбка показалась девушке по-настоящему беззаботной. – Наверное, это из-за креветочного рулета, который я съел на завтрак.

Эббра помолчала несколько минут, потом нерешительно спросила:

– Не думаете ли вы, что здесь виноват удар по голове, который вы получили месяц назад?

Улыбка сбежала с его лица.

– Нет, не думаю. Мне смешно даже предположить такое.

– У моего отца есть пациенты, которые...

– Нет. Я просто съел что-то не то.

В его голосе прозвучала такая непреклонность, что Эббра не решилась закончить фразу, которую начала. Может быть, она страдает излишней мнительностью? Она не видела смысла продолжать спор с Льюисом, пока не посоветуется с отцом.

– О ком мы говорим? – спросил отец. Эббра неопределенно пожала плечами.

– Об одной знакомой. Несколько недель назад она ушибла голову, но так и не сходила к врачу.

– И что, ты говоришь, случилось с ней в аудитории? Она на мгновение потеряла сознание?

– Не совсем так. Скорее, она на секунду утратила способность ориентироваться в пространстве. Потом призналась, что почувствовала себя так, будто провалилась в лифте на сотню метров.

– Похоже, она страдает эпилепсией. Такое нередко случается после ушибов головы. В результате могут проявиться внутренние структурные аномалии, понижается сопротивляемость эпилепсии и могут возникать слабые припадки. Передай подруге, чтобы она не слишком волновалась, но ей непременно следует в самое ближайшее время показаться своему врачу.

– Но если это был слабый припадок, не может ли случиться так, что эпилепсия вновь проявится с достаточной силой, чтобы повлиять на выбор профессии?

– Если это был эпилептический припадок, вызванный травмой головы, то скорее всего он повторится. Во всем, что касается эпилепсии, нет строгих правил и законов. Ну и разумеется, это ограничивает выбор профессии.

– Она хочет служить в армии, – сказала Эббра, заложив руки за спину и скрестив пальцы.

Отец взял газету и развернул ее.

– Если она подвержена эпилептическим припадкам, ее вряд ли возьмут на работу, требующую безукоризненного здоровья, – подвел он итог. – Посоветуй своей подруге стать школьной учительницей.

В июне в газетах появились сообщения о том, что Вьет-конг едва ли не каждый день сокрушает батальоны южновьетнамской армии. В письмах Льюиса, в его телефонных разговорах с Эбброй все чаще сквозило нетерпеливое желание побыстрее получить приказ о назначении в Сайгон.

Во время одного из таких разговоров, когда Льюис рассказывал о том, что президент Джонсон направляет во Вьетнам все новые войска, и вдруг замолчал на полуслове, Эббра вдруг почувствовала, что его вновь охватил приступ головокружения.

– Льюис? – заговорила она. – Вы хорошо себя чувствуете?

– Да. Минутку...

В его голосе звучала та же растерянность, которую Эббра заметила в зоопарке.

– Льюис... – повторила она отрывистым от волнения голосом. – Льюис! Что с вами?

– Все в порядке. – На мгновение в трубке воцарилось нерешительное молчание, и Эббра поняла, что Льюис говорит неправду. В его голосе она уловила нотку, казавшуюся совершенно невозможной для такого сильного, уверенного в себе мужчины. Нотку страха.

– У вас опять был приступ головокружения, – уверенно заявила она.

– Подождите минуту, Эббра... – Казалось, Льюис с великим трудом собирается с силами. Чуть позже он сказал: – Теперь все в порядке. Просто меня замутило на секунду.

Эббра заговорила, тщательно подбирая слова, чтобы не настроить Льюиса против себя, как в прошлый раз, когда она пыталась обсудить с ним его недомогание:

– Скажите, вы не почувствовали усталости после того, как это случилось с вами в зоопарке?

– Да, – ответил он, и облегчение в его голосе подсказало девушке, что Льюис думает, будто она связывает его секундное головокружение с переутомлением.

Эббра мягко произнесла, разубеждая его в этом:

– Я говорила с папой о том, что случилось. Я расспросила его якобы от имени университетской подруги. Он полагает, что головокружение и мгновенная потеря ориентации могут служить симптомами мягкой формы эпилепсии. Вдобавок все эпилептики после припадков ощущают сонливость.

– Эпилепсия? – В его голосе прозвучало недоверие, уступившее место гневу. – Эпилепсия? Нет, это несерьезно. Не хотите же вы сказать, будто я страдаю эпилепсией! Господи, Эббра! Мне еще не доводилось слышать ничего смешнее! Я чертовски рад, что вы не упомянули при отце мое имя. Если пойдут сплетни, моя карьера будет погублена!

– Только в том случае, если медицинское освидетельствование покажет, что это не пустые догадки.

– Какие еще освидетельствования! Да, я на секунду потерял равновесие. Но это еще не значит, что я валялся на земле, изрыгая пену!

– Это тяжелая форма эпилепсии. Я не утверждаю, что вы страдаете тяжелой формой. Я только хочу сказать, что травма причинила вашему мозгу больший вред, нежели вы полагаете. Порой припадки бывают так слабы, что больной даже не успевает сообразить, что с ним случилось.

– Мне плевать, что они соображают и чего не соображают. У меня не было никаких припадков! Я регулярно прохожу медицинскую комиссию и, к вашему сведению, годен к службе на все сто процентов.

– Вам нужно пройти тщательный медосмотр, – мягко заговорила Эббра, не желая сдаваться. – Тогда у нас не будет сомнений и мы больше не станем об этом вспоминать.

– У меня и сейчас нет никаких сомнений! – отозвался Льюис, явно рассерженный, и бросил трубку.

Эббра была уверена, что Льюис больше не позвонит ей и не захочет с ней встречаться. Мысль об этом ввергла ее в уныние. За последние несколько месяцев Льюис прочно вошел в ее жизнь. Она старалась выбросить его из головы и думать о Джерри. В университете прошел слух, что он возвращается в Сан-Франциско. Как только она встретится с Джерри, сразу перестанет скучать по Льюису. В любом случае он слишком стар для нее. Слишком добропорядочен и старомоден.

Телефон начал названивать три недели спустя, воскресным утром. Первым объявился Джерри. Он без лишних слов сообщил, что уже приехал в город и поселился в своей прежней квартире на Норт-Бич. Сегодня он весь день занят, но если Эббра захочет встретиться с ним завтра, он не возражает.

Минуту спустя позвонил Льюис.

– Вы не ошиблись, – коротко произнес он на удивление ровным голосом. – Я был у врача. У невропатолога. У меня трещина в черепе, и удар по голове понизил сопротивляемость организма к эпилепсии. Моя болезнь называется временной височной эпилепсией – видимо, это то же самое, о чем говорил ваш отец. Она проявляется в виде множества симптомов, в числе которых непродолжительная потеря ориентации, которую я ощущал раз или два, сопровождаемая легким, почти приятным головокружением. Именно так было со мной. Болезнь может прогрессировать и постепенно развиться в настоящую эпилепсию. Но может случиться и так, что я больше не замечу и следа недомогания.

– А как же военная служба? – со страхом спросила Эббра. – Что сказал врач о вашей армейской карьере?

– Он не знает об этом. Мне предстоит немало медицинских тестов, но вряд ли среди них будет сканирование черепа. А без этой процедуры никому и в голову не придет, будто со мной что-то не в порядке. В сущности, у меня нет причин для тревоги. Приступы больше не повторялись, и я сомневаюсь, что они повторятся в будущем.

– Иными словами, вы не намерены поставить военных врачей в известность о заключении невропатолога?

– Нет.

– Но, Льюис...

Бесстрастия в его голосе как не бывало. Теперь Льюис говорил так, словно находился на грани нервного срыва:

– Ради всего святого, Эббра! Одно лишь слово «эпилепсия» в моей медицинской карточке – и мне конец. Я до пенсии буду прикован к «голу. И из-за чего? Из-за того, что порой чувствую себя так, словно прокатился на русских горках? Об этом никто не узнает. Никто! Никогда!

– Хорошо. – Сама не зная почему, Эббра начала всхлипывать. – Мне очень жаль, что так получилось.

– Да. Я знаю. – Он смягчился, и его голос зазвучал невероятно устало. – У меня двухдневный отпуск; есть еще кое-какие новости, я хотел бы сообщить их вам. Увидимся завтра вечером. Сходим в кино.

– Кино – это замечательно.

Эббра положила трубку. Она понимала, что Льюис совершает серьезный проступок, но не осуждала его. Военная служба была целью и смыслом его жизни. Он всегда мечтал быть солдатом. Эббра не могла даже представить его в иной роли.

Льюис приедет сегодня вечером. А тем временем, хотя Джерри и сказал, что будет занят весь день, она предпримет нечто неожиданное. Они не виделись почти шесть месяцев, и Эббра не собиралась ждать еще шесть часов. Она отправится к нему и встретится с ним сейчас же.

Полчаса спустя она припарковала свой «олдсмобил» на улице у его дома. Квартира Джерри помещалась над винной лавкой, и Эббра торопливо поднялась по ступеням, чувствуя, как ее охватывает почти неодолимое возбуждение. Она скучала по Джерри. Он такой талантливый, такой вызывающе нахальный, такой забавный... Эббра уловила приторно-сладкий запах марихуаны, но ей было плевать. Джерри – поэт, а все поэты курят «травку». «Травка» – безобидное зелье, ничуть не опаснее спиртного.

Дверь на пустой лестничной площадке оказалась закрыта. Эббра небрежно постучала, распахнула ее и с широкой улыбкой весело воскликнула:

– Привет, Джерри! Сюрприз!

Судя по виду Джерри, он ничуть не обрадовался, только изумился до глубины души. Он валялся голышом на грязных скомканных простынях. Рядом с ним лежала обнаженная девушка. При виде Эббры она удивленно приподняла брови. Второй молодой человек, потный юнец, видимо их общий друг, тоже был обнажен.

Марихуану курила девица. Джерри нюхал кокаин. До сих пор Эббре не доводилось видеть «снежок», но она сразу поняла, что это такое.

Эббра на мгновение застыла, слишком ошеломленная, чтобы как-то отреагировать. Радостного возбуждения и предвкушения словно не бывало. В жизни был период, когда подобная сцена лишь повеселила бы ее, но только не теперь. Вид испачканного спермой белья, переплетенных, покрытых испариной тел вызвал у нее тошноту. Эббра не хотела оставаться здесь ни на секунду. Она не желала иметь ничего общего с этими людьми.

Она мгновенно повернулась и спустилась по лестнице, не обращая внимания на крики и смех, которые неслись ей вслед.

Когда она добралась до своего «олдсмобила», по ее щекам текли слезы. Она плакала не потому, что больше не увидит Джерри. Это были слезы стыда за собственную глупость. Как получилось, что она не смогла разглядеть в Джерри то, что так отчетливо увидела ее мать?

Эббра воткнула ключ в замок зажигания и запустила мотор. Ей не хотелось ехать домой. По крайней мере сейчас.

Она проехала на север и, остановив машину в пустынном пригороде, отправилась прогуляться. Ходьба всегда успокаивала ее, успокоила и сейчас. Она была рада тому, что неожиданно нагрянула в Норт-Бич, рада тому, что увидела там. Внезапно она почувствовала себя повзрослевшей, более уверенной в себе.

Наступили сумерки, она уселась в машину и отправилась обратно в Сан-Франциско, радостная, полная нетерпеливого ожидания встречи с Льюисом.

Его автомобиль остановился на подъездной дорожке дома за секунду до Эббры. Она выскочила из машины, опередив Льюиса, и побежала к нему.

– Ох, Льюис! Как я рада вас видеть! – крикнула она, бросаясь в его объятия.

Льюис прижал ее к себе, чувствуя произошедшую в ней перемену.

– Что случилось? – мягко проговорил он и, видимо догадавшись, спросил: – Это из-за Джерри? Вы виделись с Джерри?

Эббра кивнула, подняла лицо и посмотрела ему в глаза, продолжая крепко обнимать его.

– Да, но Джерри больше ничего для меня не значит. И никогда не значил, но я поняла это только сейчас.

– Я получил назначение во Вьетнам, – сообщил Льюис, не отпуская Эббру. – Я уезжаю в конце следующей недели. Вы выйдете за меня замуж до того, как я уеду?

– Да, Льюис! – Она плакала и смеялась одновременно. – Да! Да!

Глава 2

Серена Блит-Темплтон проснулась на рассвете от грохота, производимого, казалось, целой армией людей, вбивавших в землю колышки для огромных шатров. Застонав, она перевернулась и накрыла голову подушкой. Сегодня был самый длинный день в году. Сегодня поместье Бедингхэм готовилось принять «Роллинг Стоунз», «Энималз», дюжину менее популярных групп и одному Богу известно сколько тысяч поклонников.

– О черт, о Господи, – вслух произнесла она. – Не надо было возвращаться домой на ночь глядя. Уж лучше бы я осталась в городе.

Но ей не захотелось торчать в их доме в Челси, и она отправилась в путь по пустынным дорогам, изрядно накачавшись шампанским, накурившись марихуаны. Судьба, как обычно, оказалась благосклонна к ней. Серена не попала в аварию и не угодила в лапы полицейских. Она сама не знала, радоваться этому или огорчаться. Жизнь так скучна, и Серене казалось, что ночь в каталажке добавила бы пикантности ее унылому существованию. И уж конечно, такое событие немало попортило бы крови отцу ей на потеху, а может, даже произвело бы впечатление на Лэнса.

Лэнс, брат-близнец Серены, придерживался крайне левых взглядов. Он бунтовал против аристократии, против собственного отца, против наследственных привилегий, против дорогостоящего образования. Последним объектом его ненависти стали полицейские, хотя Серена в глубине души была уверена, что Лэнс ограничивается проклятиями в адрес патрульных, когда те вежливо просят его убрать свой «астон-мартин» из пешеходной зоны в Чини-Уолке. И все же минувшие два месяца Лэнс продолжал называть всех полисменов и даже сотрудников весьма либеральных местных органов правопорядка не иначе как «фашистскими свиньями».

Стремительным легким шагом Серена приблизилась к окну и раздвинула занавески. Яркая зелень газона, который раскинулся перед особняком и простирался вдаль до холма, переходя в трехмильную вязовую аллею, была почти не видна под платформой, заполненной техниками и постанывавшей под грузом дорогостоящей звукоаппаратуры.

Серена улыбнулась. Невзирая на свое безразличие ко всему и вся, она искренне любила Бедингхэм. Ее семья владела поместьем с шестнадцатого века, когда Мэттью Блит, наемник и авантюрист, в награду за свои сомнительные заслуги получил от Генриха VIII позволение приобрести и заселить земли заброшенного аббатства Бедингхэм в Кембриджшире. Мэттью взялся за дело с небывалой энергией и превратил Бедингхэм в поместье, достойное самого короля.

Серена погладила старинный каменный подоконник. В свое время здесь гостили Тюдоры, Стюарты, Саксен-Кобурги и Эдуард VII, а теперь Бедингхэм готовился принять «Роллинг Стоунз».

– Вы немало повидали, – любовно сказала она увитым плющом кирпичным стенам, – но за четыре века здесь не было ничего подобного!

Послышался стук в дверь. Не дожидаясь разрешения войти, в комнату вбежал брат Серены. Его большие пальцы были засунуты в карманы джинсов, волосы разметались по плечам.

– От этого шума можно оглохнуть, – жизнерадостно заявил он. – Старичок решил открыть ворота в восемь часов, чтобы унять суматоху в деревне. Судя по всему, местные дороги уже давно забиты до отказа. Ночью на окрестных полях стали лагерем сотни людей, приехавших на концерт. Думаю, наши фермеры будут очень недовольны.

Серена пожала плечами, ей не было никакого дела до гнева крестьян, арендовавших земли Бедингхэма.

– В котором часу начнется концерт?

– В десять, но тебя, наверное, больше интересует, когда прибудет Джаггер? – Лэнс шлепнулся лицом вниз на разворошенную постель сестры и подпер ладонями подбородок. – Предполагают, это произойдет в два часа. До тех пор нам придется удовольствоваться простыми смертными.

– Он останется в поместье? – спросила Серена, отворачиваясь от окна и роясь в комоде времен Георга III в поисках джинсов и футболки. – Я имею в виду – останется ли он на прием?

– Его пригласили, и ходят слухи, что он согласился, но мне трудно представить Джагтера на приеме. А тебе? – спросил Лэнс, испытующе глядя на сестру и ухмыляясь. Серена натягивала джинсы под полупрозрачной ночной рубашкой. С тех пор как она вернулась на каникулы из швейцарского колледжа, Серена всеми силами демонстрировала брату, какой сексуальной и раскрепощенной она стала. Лэнса удивляло, что ее эротическая свобода почему-то не распространяется также и на него и она все еще держится с ним с сестринским целомудрием.

Прекрасно зная о его мыслях и причинах, которые их вызвали, Серена вызывающе сняла ночную рубашку через голову, победно обнажив груди, и с нарочитой медлительностью потянулась к футболке, даже не позаботившись повернуться к Лэнсу спиной.

– Почему бы ему не согласиться? – спросила она. – Даже его королевское высочество принял приглашение.

По телу Лэнса пробежала горячая волна, словно от электрического удара. У Серены были маленькие торчащие груди, а соски казались такими бледными, что были почти незаметны. Чтобы придать им должную окраску, их нужно было хорошенько помять. Сама мысль об этом представлялась извращенно-эротичной, и Лэнс удивился тому, что до сих пор не думал об инцесте.

– Да, – ответил он. – Принц Чарлз собирался приехать.

Прием по окончании концерта обещал стать одним из тех событий, к которым был привычен Бедингхэм. Среди приглашенных были отпрыски знатнейших семейств Англии, а тщательно отобранные звезды сцены и экрана должны были прибавить вечеру блеска.

Серена натянула футболку. Гадая, почему он до сих пор не сознавал силу сексуальной притягательности сестры, Лэнс сказал:

– Не понимаю, отчего ты думаешь, будто присутствие Чарлза гарантирует приятный вечер.

Серена осмотрела себя в огромном зеркале в подвижной раме из орехового дерева.

– Мне нравится Чарлз, – неожиданно призналась она. – Может, он и чванлив, зато чванлив от души.

Позабыв на мгновение о том сладостном направлении, которое приняли его мечтания, Лэнс перекатился на спину и воскликнул, заливаясь смехом:

– О Господи, Серри! Так вот куда ты нацелилась! Только этого нам не хватало – королева Серена! Избави Боже!

– По-моему, я была бы отличной королевой, – сказала Серена, собирая густую гриву золотистых волос и пристраивая их на затылке. – Корона была бы мне к лицу.

– Чепуха! – пренебрежительно отозвался Лэнс. – Времена, когда Блит-Темплтоны заигрывали с королевской семьей, давно миновали. Чего не хватает нашей семейке – так это капельки здоровой, не тронутой разложением революционной крови!

Серена распустила волосы по плечам. Она всегда боготворила Лэнса. Он был самым главным человеком в ее жизни, но политические жесты брата внушали ей скуку. Чуть нахмурившись, она принялась копаться в нижней части комода, разыскивая свои белые кожаные сапожки на высоком каблуке. Скука – не то слово. Скорее, обида и разочарование. До той поры, когда брат ударился в левацкие эскалады, они с Сереной сходились буквально во всем.

В детстве им подолгу приходилось оставаться на попечении гувернанток и слуг, пока родители бороздили Средиземное море, катались на лыжах в Швейцарии или стреляли тетеревов в шотландских горах. Лэнс и Серена очень любили друг друга и росли в непоколебимой уверенности, что они вдвоем противостоят окружающему миру. Чувство единства, возникшее между ними в детстве, по-прежнему играло важнейшую роль в их взаимоотношениях, и Серена всеми силами старалась разделить бунтарские устремления Лэнса. Это ей не удалось. Политика, даже революционная, нагоняла на нее тоску.

Отыскав сапожки, Серена надела их. Если не считать политики, они с Лэнсом по-прежнему почти во всем походили друг на друга. Оба были высокие, стройные, белокожие и светловолосые. Эти черты придавали облику Лэнса налет женственности, и Серена подозревала, что он примкнул к экстремистам потому, что думал: левацкие воззрения помогут ему выглядеть крутым, суровым парнем.

Серена сняла с дверцы шкафа два платья и повесила их рядом с прочей одеждой, которую разворошила в поисках обуви. Оба платья были белые. Одно из них, с ярлычком «Мери Квоит»[2], было коротким – что называется, на грани приличия. Второе, от Нормана Хартнелла, длиной до лодыжек, было скроено из плотного атласа и расшито тысячами крохотных жемчужин. Серена собиралась надеть «Мери Квонт» на концерт, а «Нормана Хартнелла» приберегала для приема. Она еще раз осмотрела их с радостным предвкушением. Платья как нельзя лучше отражали ее индивидуальность. Они соответствовали противоположным полюсам направлений моды, но Серена находила их одинаково восхитительными. Она обожала крайности. Чего она не терпела – так это умеренности и сдержанности.

– Пока ты вчера ночью прохлаждалась в городе, к нам приехали гости, Андерсоны, – сообщил Лэнс, гадая, испугают Серену его похотливые мысли или же она разделит его мучительные эротические фантазии. – Ничтожные янки из захолустья, хотя и кичатся тем, что относятся к числу старейших семейств Бостона.

Поскольку последние несколько месяцев Лэнс нападал на Америку и американцев с тем же яростным пылом, что и на британскую полицию, его мнение о гостях ничуть не удивило Серену.

– На чем они сколотили капитал? – с интересом осведомилась она.

Способность американцев выбиваться из грязи в миллионеры на протяжении одного поколения неизменно очаровывала Серену. Ее собственный прапрадед прибыл в Штаты нищим шведом-эмигрантом, но после смерти оставил дочери такое громадное состояние, что Бедингхэм и его обитатели и поныне существовали на эти деньги.

– Банковская сфера, – ответил Лэнс. Он пожал плечами и уселся на кровати, спустив ноги на пол. – Но основой их капитала была торговля спиртным. Их дед приобрел лицензию на вывоз виски из Шотландии в последние дни «сухого закона», а когда тот благополучно скончался, он за ночь стал миллионером.

– Здорово рискуя при этом, – заметила Серена, проводя гребнем по блестящим гладким волосам. – А если бы закон не отменили? Что бы этот смельчак делал со своей лицензией?

– Он якшался с политиками и точно знал, что закон отменят, – сухо отозвался Лэнс.

Серена издала низкий грудной смешок.

– Полагаю, я бы нашла с дедулей общий язык. Ну а что его внук?..

Лэнс опять пожал плечами, вдруг сообразив, что Серена найдет общий язык и с внуком. Это ему совсем не понравилось.

– Он закончил юридический колледж, поступил в Принстон и теперь считает Англию анахронизмом.

– Студент Принстона не может быть таким тупицей, – заявила Серена, укладывая гребень в ящик туалетного столика. – Впрочем, если он действительно считает Англию старой развалиной, то ты полностью с ним согласишься. В конце концов, не кто иной, как ты вознамерился поставить нашу страну на колени и возвести на улицах баррикады.

– Да, но для этого мне не нужна помощь чертовых янки! – воскликнул Лэнс, швырнув в сестру подушкой.

Серена с легкостью увернулась.

– Идем, милый братец, – сказала она и торопливо двинулась к двери. Ее груди победно колыхались под тонкой материей футболки. – Я хочу убедиться в том, что Бедингхэм готов встретить свой звездный час!

Они спустились по лестнице, миновали холл и прошагали по вестибюлю, пол которого был выложен плитками с изображением герба Блит-Темплтонов. До начала концерта оставалось еще два часа, но с улицы уже доносились звуки музыки.

– Это играют транзисторные приемники, – сообщил Лэнс, спускаясь вместе с Сереной по каменным ступеням южного входа. – О Господи! Ты только взгляни на толпу, которая валит в ворота! Что же будет, когда начнется концерт?

– Это будет сказка! – отозвалась Серена и сбежала по ступеням к гаревой дорожке, отделявшей дом от газона. Ее глаза сияли.

Ворота, которые по приказу отца распахнулись в восемь часов, находились так далеко, что были почти не видны, однако счастливцы, прошедшие через них первыми, уже миновали аллею вязов и устремились к лужайке и сцене.

– Хочешь дернуть? – крикнул Серене длинноволосый юнец в вязаной куртке и пестрой головной повязке, одним из первых добравшийся до особняка.

– Еще бы! – с воодушевлением отозвалась девушка и, взяв из его рук сигарету с марихуаной, глубоко затянулась сладковатым дымом. Лэнс смотрел на нее, не зная, смеяться ему или сердиться.

– Не лучше ли сперва позавтракать? – спросил он. – Ведь утро только начинается.

Серена вновь набрала полную грудь дыма.

– Вероятно, так было бы разумнее, – сказала она, – но уж очень скучно. А я сегодня не потерплю скуки! Сегодня я хочу одного – веселиться, веселиться и еще раз веселиться!

В десять часов отец возвестил о том, что концерт начнется в ближайшие минуты, но при этом он был похож на утопающего, потерявшего последнюю надежду на спасение.

Бескрайняя масса кричащих, поющих, танцующих тел заполонила лужайку вокруг сцены, зеленый холм и аллею, видневшуюся вдали. Дом был взят в плотное кольцо охраны. У каждого подъезда стояли полицейские в форме, на каждой двери красовался огромный знак «Вход воспрещен». Промямлив вступительное слово и официально объявив бедингхэмский рок-фестиваль открытым, хозяин поместья укрылся в особняке, не в силах поверить тому, что незамысловатое предприятие, призванное пополнить семейный бюджет, вылилось в чудовищную вакханалию. Он не мог даже представить, что в Бедингхэм хлынут многие тысячи молодых людей. Ему и в голову не приходило, чем обернется эта затея. И уж конечно, он не догадывался, что музыка бывает такой раздражающей и зубодробительно-громкой.

– Не верю собственным глазам, – осевшим голосом сказал он Серене, поднимаясь вместе с ней по лестнице. – Море немытых полуголых существ расплескалось до самого горизонта!

– Денек обещает быть тяжелым, – деловито отозвалась Серена. – Как только эти существа начнут действовать тебе на нервы, сразу вспоминай о горах денег, которые они с собой принесли.

Отец уже вспомнил об этом. Горы денег были для него сейчас единственным утешением.

– А как же лужайка? – простонал он, приваливаясь к перилам. – К тому времени, когда все это кончится, на земле не останется ни травинки!

Серена похлопала его по плечу.

– Бедингхэм пережил Гражданскую войну, переживет и «Роллинг Стоунз», – ободряюще произнесла она. – Не расстраивайся, папуля. Веселись! – С этими словами она двинулась прочь.

– Серена! – крикнул ей вслед отец. – Наши гости! Ты уделяешь им внимание?

– Я даже не видела их, – ответила Серена, продолжая шагать к двери. – На твоем месте, папуля, я бы хлебнула виски, – добавила она, обернувшись. – Спиртное успокаивает нервы.

Отец застонал и отправился в кабинет. Предложение дочери показалось ему самым разумным с той поры, когда начался этот кошмар.

Серена легко сбежала по широким ступеням южного подъезда мимо полицейского, стоявшего на посту. Отсюда открывался вид на заднюю часть сцены. Платформа была забита оборудованием и музыкантами сопровождения, и один из них, высокий, томный на вид парень примерно одного с ней возраста, был так красив, что сразу приковал к себе внимание девушки.

Он стоял у самого края платформы, опираясь на усилитель, скрестив ноги и засунув руки в карманы джинсов.

Его небрежная поза, скучающее, безразличное лицо, выделявшиеся в разгоряченной толпе, напомнили Серене Лэнса, хотя сходство на этом и кончалось. У музыканта были иссиня-черные волосы, спускавшиеся до бровей, и, несмотря на худощавое телосложение, в нем чувствовалась скрытая сила, какой-то животный магнетизм, которого так недоставало Лэнсу. Вряд ли он был известным музыкантом, но этот недостаток с лихвой возмещали иные достоинства, и Серена не видела причин, почему бы не познакомиться с ним.

– Я – Серена Блит-Темплтон! – крикнула она распорядителям, преградившим ей путь. – Пропустите меня!

Они почти немедленно подчинились ее повелительному тону, и все же к тому времени, когда Серена пробралась к краю сцены, темноволосый парень исчез.

– Только что здесь стоял молодой человек. Вы не видели, куда он ушел? – перекрикивая гром аплодисментов, спросила она музыканта одной из групп, выступавшей перед «Энималз».

– Понятия не имею, крошка, – ответил тот, смерив ее одобрительным взглядом. – Не могу ли я его заменить?

Он был все еще потный после выступления, на его лице из-под сценического грима проглядывали пятна, а изо рта разило перегаром.

– Нет, – сказала Серена, смягчая отказ улыбкой. – Нет, вы не годитесь.

На смену утру постепенно приходил день, и жара становилась почти невыносимой. Серена стояла бок о бок с крепышом-австралийцем. Они обнимали друг друга за талии, приплясывая в такт музыке.

– А я думал, в Англии всегда идет дождь! – крикнул ей австралиец.

– Чаще всего так и бывает! – крикнула Серена в ответ. – Но иногда у нас случается лето! Вот как сейчас!

Несколько девушек разом стянули с себя футболки и теперь плясали с обнаженной грудью и весело визжали, когда кто-нибудь окатывал их холодным пивом из бутылки. Серене захотелось сорвать с себя мини-платье, в которое она переоделась перед началом концерта. В любом другом месте она так бы и поступила, и лишь уважение к Бедингхэму сдержало ее порыв.

Громкоговорители возвестили, что «Роллинг Стоунз» уже приехали и выйдут на сцену примерно через двадцать минут. Огромная толпа взревела, скандируя: «Мы хотим Мика!»

Серена высвободилась из потных объятий австралийца. Ей хотелось в туалет, но не было ни малейшего желания забираться в одну из передвижных кабин, тут и там разбросанных по полю. Она протиснулась сквозь толпу, выбралась на открытое пространство и побежала к дому, ныряя под установленные вокруг ограждения. К ней метнулся полицейский, и она, запыхавшись, крикнула:

– Я – Серена Блит-Темплтон! Я живу здесь! Полицейский узнал ее и поднял последний барьер, пропуская девушку к особняку.

Серена ринулась вверх по широкой лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Все ее тело было покрыто испариной, и, прежде чем вернуться к сцене, она хотела быстро принять холодный душ. Даже в доме музыка звучала оглушающе. Из окна спальни Серены открывался живописный вид на пологие склоны холма и аллею вязов; каждый дюйм пространства был занят танцующими, аплодирующими, вопящими поклонниками. Над их головами развевались плакаты с надписями: «Мы любим Мика!», «Миру – да, войне – нет!» и «Американцы, вон!».

Серена фыркнула, сбросила одежду и, выделывая ногами кренделя, танцующим шагом отправилась в ванную, надеясь, что Андерсоны не примут близко к сердцу лозунги, протестующие против американского присутствия во Вьетнаме, которое неуклонно усиливалось в течение лета. А Лэнс хотя бы на день окажется в окружении тысяч своих единомышленников.

Серена стояла под душем, пустив воду на полную силу и запрокинув голову. Сегодня жизнь не казалась ей скучной. Совокупное действие спиртного и марихуаны, которой с ней столь щедро поделились, привело ее в отличное расположение духа. Через несколько минут на сцену выйдет Мик. Позже начнется прием, и, может быть, Джагтер почтит его своим присутствием. Серена встретится с ним... и как знать, что из этого получится.

Она выбралась из душа и, прошагав по брошенному белому платью, вынула из шкафа другое, лимонно-желтое, но такое же короткое.

– В этом году – «Роллинг Стоунз», в следующем – «Битлз», – сказала она, словно обращаясь к стенам, после чего выскочила из ванной, захлопнув за собой дверь.

Когда она торопливо спускалась по лестнице, распахнулась дверь, ведущая в холл, и оттуда как ни в чем не бывало выступил высокий темноволосый незнакомец. Он шагнул к двери гостиной.

– Какого черта вы здесь делаете? – возмущенно крикнула Серена, бегом преодолевая последние ступени. – Дом закрыт для посетителей. Вы что, не видели запрещающих знаков? Не видели ограждение?

Незнакомец лениво повернулся, по-прежнему держась за дверную ручку.

– Их не заметил бы только слепой, – сухо отозвался он.

Серена замерла на нижней ступеньке, чувствуя, как забилось ее сердце. Рассматривая его издали, она безошибочно уловила в нем ошеломляющую мужественность. Сейчас, на близком расстоянии, ее пронизывали волны чувственности, которую он, казалось, излучал.

– Дом закрыт для посетителей, – повторила она, шагнув к молодому человеку.

– Я не посетитель, – отозвался он, переводя бесстыдно-оценивающий взор с волос Серены на ее глаза, грудь, ноги и вновь возвращаясь к ее лицу.

Стоило ему заговорить, Серена сразу поняла, что он американец с весьма щедрой примесью кельтской крови. Высокая стройная фигура, цвет волос и глаз изобличали в нем ирландца. У него было гибкое тело заядлого драчуна, и что-то в его облике подсказывало Серене: он не задумываясь вступит в любую схватку.

– Я отлично знаю, кто вы такой. – Серене хотелось впиться зубами в его шею, почувствовать во рту вкус его пота, увидеть, так ли он красив без одежды, как в джинсах и белой рубашке с открытым воротом. – Вы музыкант. Я видела вас раньше, за сценой. А теперь будьте добры покинуть дом. Как я уже сказала, сегодня мы не принимаем посетителей.

Она приблизилась к молодому человеку вплотную, готовая оторвать его пальцы от дверной ручки. Как только он покинет дом, она выйдет вместе с ним и уж тогда не упустит его. Но она не позволит никому, даже такому красавчику, шататься по Бедингхэму.

– Я не посетитель, – повторил молодой человек, прислонившись спиной к двери и небрежно скрестив руки на груди. – И уж конечно, не музыкант.

– Так кто же вы такой, черт побери? – требовательно осведомилась Серена. Внезапно ее глаза расширились, и она сказала прерывающимся от смеха голосом: – Черт возьми! Не надо ничего говорить. Я сама знаю. Вы – Андерсон.

– А вы – Темплтон. – Его глаза улыбнулись, но Серена уловила в его взоре тот же огонек, который, как она прекрасно знала, горел и в ее собственных глазах, – огонек неприкрытого, мгновенно воспламенившего кровь желания.

– Блит-Темплтон, – поправила она, рассматривая молодого человека с тем же откровенным восхищением, с которым он глядел на нее.

При росте пять футов десять дюймов Серена была лишь чуть ниже Андерсона. Ее глаза скользнули по его лицу, по оттопырившейся застежке джинсов, по его загорелой шее и губам, уголки которых приподнялись в самоуверенной ухмылке. Потом они встретились глазами и смотрели друг на друга не отрываясь. Серену охватило сладостное предвкушение.

– А дальше? – спросил он. – Сабрина? София? Селина? Что-то не припомню.

– Серена. А ваше имя?

– Кайл.

Серена кивнула. Итак, она не ошиблась насчет его кельтских корней.

– Я думала, вы из Бостона. Но не из бостонских ирландцев, – сообщила она. Кайл стоял так близко, что она чувствовала тепло его дыхания на своей щеке.

– Моя семейка под стать вашей, – отозвался он, сверкнув белыми зубами в слепящей, чуть кривоватой улыбке. – Мы готовы закрыть глаза на все что угодно... если нам чего-нибудь хочется.

Из уст Серены вырвался грудной смешок.

– И сейчас как раз такой случай? – спросила она, уперев руку в бок и призывно выгнув бедро.

– Почему бы и нет? – отозвался Кайл, небрежно отделяясь от двери. – Не желаете ли показать мне дом?

За окном яростно взревела толпа. «Роллинг Стоунз» взяли первые аккорды, и на сцену выскочил Мик Джаггер.

Серена улыбнулась еще шире. Как ни странно, Джаггер больше ни капли ее не волновал.

– С удовольствием, – сказала она и, приглашающе взмахнув рукой, открыла дверь гостиной. – Сюда, прошу вас.

– Это королевская опочивальня, – произнесла Серена, распахивая дверь и входя в огромное, залитое солнцем помещение, в центре которого на невысоком возвышении стояла роскошная кровать с четырьмя столбиками и балдахином. – Ее называют так потому, что, по преданию, когда-то здесь спала королева Елизавета Первая, а в 1712 году, как доподлинно известно, – королева Анна.

– Впечатляюще, но тесновато, – заметил Кайл, подходя к кровати и опираясь рукой о белый с золотом столбик.

– Когда королева Анна ночевала здесь, она спала одна, – объяснила Серена, остановившись по ту сторону кровати. Она облизнула губы кончиком языка. От вожделения она с трудом держалась на ногах.

– Несчастная Анна. – Блестящие черные волосы Кайла прикрывали его брови, голубые кельтские глаза продолжали неотрывно смотреть в лицо девушке. – Кто-нибудь спал здесь с тех пор?

От звука его низкого, глубокого голоса по спине Серены пробежали мурашки.

– Королева Виктория, – ответила она, чувствуя, как между ног возникает мучительная тянущая боль. – И еще несколько менее знатных особ.

– А в последнее время? – Его голос чуть охрип, глаза горели жарким огнем.

– На моей памяти – нет, – сказала Серена, гадая, сколько времени потребуется им, чтобы сорвать с себя одежду, и выдержит ли кровать испытание, которое ей предстояло. Под рев и аплодисменты толпы, которые, пожалуй можно было услышать в соседнем графстве, «Роллинги» закончили «Не уходи» и заиграли «Хочу быть твоим парнем». Глаза Кайла сверкнули демоническим блеском.

– Так давай исправим это упущение, – сказал он и положил руку на пояс. Пряжка его ремня уже была наполовину расстегнута.

Ему не пришлось даже пальцем прикоснуться к Серене. Без лишних слов, не дожидаясь уговоров, она сбросила сапожки, расстегнула молнию платья, с яростным нетерпением сбросила его с плеч, отшвырнула ногой в сторону и дрожащими пальцами сорвала с себя трусики.

Кайл снял джинсы и рубашку и негромко присвистнул.

– Я знал, что ты должна потрясающе выглядеть обнаженной, – срывающимся голосом произнес он, – но действительность превзошла все мои ожидания. – Не теряя времени, он перепрыгнул через кровать, схватил Серену, повалил ее и подмял под себя.

Она широко раскинула ноги, впиваясь ногтями в его спину. Она не нуждалась в любовной игре, в предварительных ласках и нежных словах. Ее тело было готово к схватке уже в то мгновение, когда она увидела Кайла у подножия лестницы.

– Давай же! – яростно крикнула она, обвивая его ногами и с первобытной жадностью бросая свое тело навстречу ему. – Давай! Ну же!

Губы Кайла крепко прижались ко рту Серены, и в ту же секунду он не колеблясь вонзился в ее тело, мгновенно добравшись до самых потаенных глубин. На улице Мик Джаггер запел «Вперед!», пятнадцать тысяч поклонников разразились воплями и визгом, старинная кровать заскрипела, раскачиваясь, и горячая сперма Кайла захлестнула Серену, словно поток расплавленного металла. Ее охватил оргазм, от которого она едва не лишилась чувств.

Несколько минут они молчали, не пытаясь даже шевельнуться. По шее и спине Кайла стекали капли пота, его сердце гулко билось у груди Серены.

– Это... – заговорил он наконец, отделяясь от нее и перекатываясь на спину, – ...это было что-то особенное.

Серена глубоко, удовлетворенно вздохнула.

– Я знала, что так будет, – невозмутимо произнесла она. – Я поняла это в ту самую минуту, когда увидела тебя впервые.

Кайл повернулся на бок и приподнялся на локте.

– Да ты ясновидящая, – сказал он. – Вздумай ты заняться предсказаниями, могла бы сколотить кучу денег.

Серена хихикнула и сладострастно потянулась.

– Прежде чем мы повторим, мне нужно выпить и покурить. Оставайся здесь и береги силы, а я отправлюсь в поход за провизией.

– Если хочешь продолжать в том же духе, принеси чего-нибудь покрепче, – дразнящим тоном произнес Кайл.

Серена уселась на кровати и прильнула к нему, взасос целуя в губы. Каскад ее золотистых волос окутал их обоих плотной завесой. Когда она наконец отпрянула, ее глаза горели от возбуждения.

– Обязательно, – сказала она. – Потому что я действительно хочу. Еще и еще раз, вновь и вновь.

Кайл с притворным ужасом застонал. Серена спрыгнула с кровати и, заливаясь смехом, натянула лимонное платье.

– Вернусь через пять минут, – сообщила она. – Лежи и не двигайся.

– Не могу, даже если бы и захотел, – отозвался Кайл, подставляя свое жилистое худощавое тело жарким лучам полуденного солнца. – Кажется, я уже никогда не смогу двигаться.

– Сможешь, – пообещала Серена и выбежала из комнаты под первые аккорды песни Джагтера «В последний раз».

Кайл ухмыльнулся. Он и сам знал, что сможет. Его пыл и энергия были под стать ненасытности Серены. К тому времени, когда она вернулась, при одном лишь воспоминании о ней его плоть начинала твердеть и пульсировать. Серена казалась ему сказочной амазонкой, безупречно сложенной и совершенно бесстыдной.

– Где ты научилась так быстро укладывать мужчин в постель? – спросил он, пока Серена раздвигала стаффордширские статуэтки, освобождая на прикроватном столике место для бутылок «Марго» и бокалов.

– Я вовсе не торопилась, – лукаво ответила она, снимая платье и протягивая Кайлу косячок. – Если бы я спешила, то изнасиловала бы тебя еще на лестнице!

Кайл рассмеялся, глядя, как она наполняет бокалы. Волосы на ее лобке отливали золотисто-пшеничным цветом.

– Спешила ты или нет, – заговорил он, затягиваясь, – но опыта тебе не занимать. Сколько тебе лет?

– Восемнадцать, – ответила Серена, шагая к кровати с полными бокалами в руках. – А тебе?

– Девятнадцать. – Ему не хотелось говорить о себе. Он хотел побольше узнать о Серене. – Откуда такая сноровка? Небось шалила с крестьянами по сеновалам?

– Нет, конечно. Я училась в одной весьма привилегированной швейцарской школе.

Кайл выразительно поднял бровь.

– А я думал, там совершенствуют французский язык и овладевают навыками принимать у себя дома иностранных послов.

– Да, но еще там учат кататься на лыжах, – ответила Серена таким тоном, будто этим все объяснялось.

Кайл сверкнул белозубой улыбкой:

– Ладно. Сдаюсь. Какое отношение имеют лыжи к сексу?

Серена чуть хрипло рассмеялась, дивясь его простодушию.

– Сами по себе лыжи – никакого. Но швейцарские инструкторы... О-о-о, это настоящие мужчины! Красивые, сильные, сексуальные, отчаянные!

– Если так, предлагаю тост за швейцарских лыжников, – сказал Кайл, высоко поднимая бокал. Когда он опустил его и заговорил, один звук его голоса заставил лоно Серены увлажниться от вожделения. – Допивай вино. Теперь моя очередь удивлять тебя.

Серена подчинилась, и Кайл не обманул ее ожиданий.

– Ох.„ – стонала она, широко распахивая глаза, чувствуя, как где-то внутри нее словно взрывается бомба. – Ох... О-охх!!!

И вновь они долго молчали. За окном Мика Джаггера сменили Питер и Гордон, потом – Джерри с «Миротворцами».

Весь день напролет Серена и Кайл занимались любовью с ненасытностью и пылом двух диких молодых зверенышей. Сначала Кайл двигался неторопливо, прекращая ласки, как только она была готова кончить. Потом он ублажал Серену одним лишь языком, не давая ей шевельнуться, не позволяя даже прикоснуться к себе, вынуждая ее застыть в мучительной неподвижности. К тому времени, когда они, окончательно изнуренные и взмокшие от пота, наконец оторвались друг от друга, солнце уже клонилось к закату, парчовые покрывала наполовину сползли с кровати, а обе бутылки «Марго» опустели.

Они лежали, окутанные сладковатым дымом марихуаны. Голова Серены покоилась на груди Кайла.

– Какую самую дикую выходку ты совершал в жизни? – спросила она.

Кайл прищурился, рассматривая балдахин с гербом принца Уэльского.

– Любовная схватка на кровати, в которой спали королевы Елизавета Первая и Анна, в пятидесяти ярдах от которой поют Мик Джаггер и другие знаменитости, – это, пожалуй, самое невероятное из моих безумств, – отозвался он.

Серена томно провела губами по его гладкой загорелой коже под подбородком.

– А кроме этого?

Кайл нахмурился. От спиртного и марихуаны мысли разбегались, и он никак не мог сосредоточиться.

– Как-то раз я промчался на самолете своего дядюшки под Бруклинским мостом.

Серена хихикнула, осторожно затянулась марихуаной из его косячка и не менее осторожно положила окурок на столик у кровати.

– Ну а ты? – спросил Кайл. – Или твои выходки столь невероятны, что в них невозможно поверить?

– Вряд ли, – призналась она. – В последнюю ночь семестра ко мне в постель забралась школьная староста, немка, напоминавшая телосложением Валькирию. – Серена опять хихикнула, и ее рука скользнула вниз по животу Кайла. – Это было что-то потрясающее!

Кайл был бы не прочь расспросить ее подробнее, но ему было нелегко совладать с языком.

– Я хочу устроить с тобой на пару что-нибудь из ряда вон выходящее, – продолжала Серена, наклоняя голову к пенису Кайла и медленно обводя его языком.

– Имеешь в виду, чтобы мы вдвоем улеглись в постель с твоей немецкой подружкой? – спросил Кайл, подумав о том, как ошибаются люди, считающие англичанок холодными.

Серена оторвалась от своего занятия.

– Нет, это было бы глупо. Я не стану размениваться на мелочи. Мне хочется выкинуть что-нибудь эдакое с далеко идущими последствиями, что-нибудь потрясающее.

– Мы можем сбежать и тайно обвенчаться, – сказал Кайл, решив, что если бы ему достало сил еще раз заняться любовью, он мог бы претендовать на место в Книге рекордов Гиннесса.

– Бегством никого не удивишь, – промурлыкала Серена и оседлала Кайла, придерживая его поднявшийся член рукой и настойчиво, дразняще поглаживая кончик.

– Уж поверь, для моих родителей это будет страшный удар, – возразил Кайл, гадая, долго ли он выдержит ласку, прежде чем взяться за дело. – Откровенно говоря, я даже не представляю, что могло бы шокировать их больше.

Серена приложила головку его члена к входу в свое лоно.

– Ты прав, – заплетающимся от вина и марихуаны языком отозвалась она. – Мои предки тоже будут взбешены. Это вызовет страшную шумиху. – Она уселась на плоть Кайла, зажмурив в экстазе глаза. – Что же нам мешает? Почему бы действительно не сбежать?

Кайл обхватил Серену руками и, перекатившись, подмял ее под себя.

– Потому, что у меня нет ни одного знакомого кузнеца, – объяснил он, глубоко вонзаясь в ее тело.

Серена рассмеялась и обвила Кайла ногами, внезапно ощутив уверенность, что любит его и всегда будет любить.

– Глупо, – сказала она. – Венчания в Гретна-Грин[3] у кузнечной наковальни уже много лет запрещены.

– Почему же люди бегут туда? – Кайл судорожно вздохнул, крепко зажмурив глаза, и его лицо исказилось напряженной гримасой.

– Потому... – ответила Серена, судорожно дыша, – ...что в Шотландии с шестнадцатилетнего возраста можно жениться, не спрашивая родительского благословения.

– Мне уже исполнилось шестнадцать, – напомнил Кайл, словно в этом была нужда. Он чувствовал приближение оргазма, ему казалось, что это будет самое острое наслаждение, которое он когда-либо испытывал в жизни. – Давай плюнем на сегодняшний прием и вместо этого отправимся в Шотландию.

– С удовольствием, – отозвалась Серена, забрасывая ноги ему на плечи. – Ох, Кайл! О Господи! А-а-ах!

Глава 3

Лучи предзакатного солнца, проникавшие сквозь потолочное окно, освещали полуобнаженное тело Габриэль Меркадор. Девушка сидела совершенно неподвижно, облокотившись правой рукой о столик, левой подпирая подбородок и задумчиво устремив в пространство взор сверкающих глаз.

– На сегодня достаточно, – сказал тучный бородатый француз, стоявший в нескольких шагах от Габриэль. Он вытирал кисть ветошью, с удовлетворением разглядывая холст, натянутый на подрамник. – Еще два-три сеанса, и мы закончим, моя крошка.

Габриэль сбросила оцепенение и потянулась, словно кошка.

– Очень хорошо, – сказала она, даже не подумав подойти к мольберту и взглянуть на результат его трехчасовой работы. – Когда следующий сеанс, Филипп? Завтра, в это же время?

Филипп кивнул, продолжая рассматривать свое творение.

– Да, но очень жаль, что ты не можешь приходить раньше. Утром освещение гораздо лучше. В дневном свете появляется мягкость, несовместимая с тем, чего я стараюсь достичь.

Габриэль чуть заметно пожала плечами и шагнула к горке своей одежды.

– Это невозможно, – сказала она, протягивая руку к лифчику. – По утрам я позирую для Леона Дюрраса.

– Ба! – презрительно воскликнул Филипп, отрывая взгляд от картины и поворачиваясь к девушке. – Дюррас не сделал ни одной приличной работы и уже слишком стар, чтобы начинать.

Уголки полных губ Габриэль насмешливо приподнялись. Она регулярно позировала десятку художников и привыкла к их грызне и постоянным колкостям. На мгновение ей захотелось напомнить Филиппу о том, что последняя выставка Дюрраса имела шумный успех, но она решила воздержаться, зная, что в ответ Филипп на полчаса разразится страстной отповедью, а у нее не было времени выслушивать его язвительные речи.

– В таком случае завтра после обеда, – сказала Габриэль, застегивая короткую черную юбку и натягивая розовую блузку поверх полных упругих грудей.

– Разве что этот ублюдок Дюррас сдохнет и ты придешь ко мне утром, – с горечью произнес Филипп.

Габриэль усмехнулась. Двадцать лет назад, сразу после освобождения Парижа, жена Филиппа стала любовницей Дюрраса. Такого оскорбления Филипп не мог ни забыть, ни простить.

Она сунула ноги в туфли на шпильках, взяла соломенную хозяйственную сумку и двинулась к винтовой лестнице, ведущей из студии на первый этаж и затем на улицу.

– Ты сегодня поешь в «Черной кошке»? – неожиданно спросил Филипп.

Габриэль остановилась, положив руку на металлический поручень.

– Да, – кокетливо отозвалась она. – Ты придешь?

Филипп тут же забыл о ярости, которую вызвало упоминание о Леоне Дюррасе.

– Может быть, – ответил он улыбаясь.

– Тогда увидимся вечером, – сказала Габриэль и послала ему воздушный поцелуй.

Филипп годился ей в отцы, и все же она была не прочь с ним пофлиртовать. От этого у него поднималось настроение, а для Габриэль кокетство было второй натурой, и она заигрывала с мужчинами, порой сама не замечая этого.

Она торопливо пересекла сумрачный вестибюль и вышла на залитую солнцем улицу – хрупкая жизнерадостная женщина с копной ярко-рыжих кудрей, смешливыми зелеными глазами и пухлым чувственным ртом. Ее мать была вьетнамка, отец – француз. От матери она унаследовала высокие азиатские скулы и короткий прямой, безупречной формы нос. От отца ей достался твердый подбородок, сексуальность и несокрушимый здравый смысл, которым отличаются все француженки. Откуда взялся необычный цвет ее волос, не ведал никто. Как и все прочее в облике Габриэль, рыжие волосы составляли неотъемлемую часть ее неповторимой индивидуальности.

Габриэль зашла в булочную и купила два батона хлеба, расспросив хозяина о здоровье его супруги и школьных успехах детей. В запутанном лабиринте улиц, лежавших к югу от Сакре-Кёр, ее знали все – взрослые и дети, и каждый из них приветствовал ее с искренней радостью.

Она жила на Монмартре с тех пор, как ей исполнилось восемь лет. Тогда французские колониальные войска потерпели поражение при Дьенбьенфу и отец Габриэль после долгих размышлений решил, что настало время навсегда увезти семью из Сайгона. За все эти годы мать так и не привыкла к Парижу, столь разительно отличавшемуся от Вьетнама. Жаркий влажный климат сменился сырой холодной погодой. И даже отец, хотя и считал Францию своей родиной, не сумел до конца освоиться с различиями в образе жизни Сайгона и Парижа. Только Габриэль после нескольких дней смятения почувствовала себя на узких щербатых улицах Монмартра так же привольно, как на широких, обсаженных деревьями бульварах города, который остался в ее прошлом.

Габриэль пересекла дорогу, направляясь к дому номер 14. По пути она разминулась с жандармом, который подмигнул ей и сказал, что непременно будет сегодня вечером в клубе. Проезжий юнец-мотоциклист крикнул девушке, что видел последнюю картину Дюрраса и что только благодаря ей Леону удалось создать настоящий шедевр. Габриэль остановилась у подъезда, где на верхнем этаже располагалась квартира ее родителей, и со смехом крикнула в ответ слова благодарности за комплимент.

На стене висела клетка с двумя канарейками. Когда мотоциклист уехал, Габриэль сунула руку в сумку и нащупала на дне несколько зернышек.

– Вот вам ужин, мои милые, – сказала она, высыпая зерна в клетку.

Канарейки принадлежали мадам Жарин, обитавшей в квартире на первом этаже. Когда Габриэль приехала в Париж, ей все здесь было незнакомо, если не считать канареек в крохотной клетке. В Сайгоне ни один дом не обходился без целого выводка ярких суетливых пташек, и в те первые дни, наполненные чувством холода и одиночества, канарейки мадам Жарин служили девочке единственным утешением.

Габриэль вошла в подъезд и торопливо поднялась по темным каменным ступеням, печально улыбаясь. Когда они покидали огромный, залитый солнцем дом в Сайгоне, отец обещал ей и матери, что в Париже они будут жить с теми же удобствами, что и во Вьетнаме. Надежды оказались напрасными. В Сайгоне у них были слуги и роскошная обстановка. На Монмартре же пришлось довольствоваться крохотной квартиркой и экономить каждый сантим. Мать тосковала по своим вьетнамским родственникам и друзьям и все реже выходила на улицу, так что теперь, десять лет спустя, она почти не покидала комнат.

Отец Габриэль, Этьен, уехал в Сайгон из родного дома в маленьком провинциальном французском городке в 1932 году. Он получил весьма скромное образование и не мог рассчитывать на успех во Франции. Колонии сулили куда более радужные перспективы. Друг семьи, уже обосновавшийся в Сайгоне, устроил так, что по приезде Этьена ждала должность, и целых восемь лет он занимал высокооплачиваемый пост гражданского правительственного служащего. В 1938 году, достигнув чина руководителя департамента и располагая соответствующими доходами, он женился на Дуонг Квинь Вань, девушке из хорошей семьи католического вероисповедания. Когда год спустя в Европе разразилась война, Этьен и Вань Меркадор почти не заметили ее. Этьен по-прежнему пользовался привилегиями высокопоставленного чиновника, а Вань вела беззаботную жизнь колониальной супруги. Еще через год страну заполонили японские войска, стремившиеся на юг.

Колониальная администрация Вьетнама была низложена, французские граждане интернированы, а японцы продолжали двигаться все дальше, изгоняя британцев из Малайзии, немцев из Индонезии, американцев с Филиппин.

Этьену чудом удалось избежать выдворения из страны. Динь, брат его жены, перебрался на север. У него появилась надежда, что в грядущем Вьетнам освободится от всех захватчиков и со временем союзные войска вытеснят японцев. Динь был твердо уверен, что, после того как это произойдет, Вьетнамом больше не будут заправлять люди вроде его зятя, страна станет свободной и независимой.

В ту пору на севере под знаменами Хо Ши Мина собирались националистические группировки, которые вели партизанскую войну как против французов, так и японцев. Динь распрощался со своей семьей на юге и пешком отправился на север. Однако, его надежды на лучшее будущее оказались наивны. Франция правила Вьетнамом сто лет и теперь, после окончания войны с Японией, намеревалась верховодить еще столько же. В 1945-1946 годах французы вновь взяли в руки власть над всей страной, хотя и не без труда. Хо Ши Мин учредил на севере временное правительство Вьетнама, столицей провозгласив Ханой, но на юге на помощь Франции пришла Британия, вызвав ожесточенные протесты местного населения, однако французское господство было восстановлено.

Война продолжалась с 1946 по 1954 год, когда французы встретились с армией генерала Зиапа, правой руки Хо Ши Мина. Столкновение произошло у Дьенбьенфу, маленькой деревни на границе с Лаосом. До сих пор французам приходилось сталкиваться с партизанскими отрядами, неизменно бравшими верх, но сейчас, имея превосходство в вооружении, господство в воздухе и рассчитывая повернуть сражение в привычное русло, они были уверены в том, что раз и навсегда расправятся с противником.

Вскоре после того, как в обрывистом ущелье приземлились транспортные самолеты, доставившие французские войска, генерал Зиап подтянул к Дьенбьенфу тридцать три батальона пехоты, шесть артиллерийских полков и подразделение саперов. Ценой неимоверных усилий солдаты, кули и офицеры вручную подняли пушки на вершины окрестных гор, и французы оказались под непрекращающимся артиллерийским обстрелом. Зенитные орудия, расположенные вне досягаемости бомбардировщиков, перекрыли воздушное сообщение с Долиной и сделали практически невозможной доставку боеприпасов и эвакуацию раненых.

Спустя семь кровавых недель над командным бункером французов взвился красный флаг Вьетминя[4]. Французы потерпели поражение, колониальное правление во Вьетнаме было свергнуто, и в Женеве началась международная конференция, которая должна была определить будущее страны.

Этьен понимал, что, каково бы ни оказалось это будущее, его золотые времена миновали. Он упаковал вещи и вместе с женой и дочерью вернулся на родину. С тех давних пор они втроем проживали в Париже.

Габриэль преодолела последние ступеньки и распахнула дверь квартиры. Из кухни струился аппетитный аромат рубленой свинины и рисовой вермишели. Мать до сих пор предпочитала готовить по вьетнамским рецептам.

– Привет, мама! Папа дома? – спросила девушка, поставив соломенную сумку на кухонный стол и вынимая хлеб и газету.

– Нет, он играет в кегли, – ответила мать, целуя дочь в щеку.

После возвращения из Сайгона Этьен, к своему отчаянию, обнаружил, что правительство не нуждается в его услугах. Он поступил управляющим на швейную фабрику, но через некоторое время предприятие закрылось. Последние два года он вообще нигде не работал.

Габриэль посмотрела на стол. Там лежали письма от тетки. Мать, хрупкая и миниатюрная в традиционном вьетнамском облачении, сидела у стола, озабоченно морща лоб.

– Нху пишет, что за последние несколько месяцев в Сайгон прибыло множество американцев. Создается впечатление, что они собираются захватить страну. Вьетнам был французской колонией, теперь станет американской.

Нху, сестра матери, по-прежнему жила в Сайгоне, и Меркадоры регулярно получали от нее письма.

– Опасения Нху попросту нелепы, – торопливо произнесла Габриэль. Она обожала мать, но та при всей своей красоте и изяществе не отличалась умом и совершенно не разбиралась в текущих политических событиях. – Если Америка им не поможет, Вьетконг[5] победит и Нху придется жить под властью коммунистов. Неужели она этого хочет?

– Вряд ли, – нерешительно произнесла мать. – Но Динь считает, что иного пути нет и что режим Хо Ши Мина окажется не столь ужасным, как мы предполагаем.

Габриэль вздохнула.

– Коммунизм повсюду одинаков, – раздраженно возразила она. Главной слабостью матери было стремление сохранять верность всем, кого она любила. Всякий раз, упоминая в разговоре своего драгоценного братца Диня, которого она не видела уже почти четверть века, мать начинала вслух размышлять, так ли уж страшен коммунизм, как полагает сестра.

Как-то темной ночью 1963 года Динь постучался в дверь Нху и пробыл у нее до рассвета. Это была его первая встреча с семьей с той давней поры, когда он ушел на север. За это время Динь стал полковником армии Северного Вьетнама. Он приехал в Сайгон с секретным поручением от Зиапа. Генерал намеревался тайно наводнить юг страны своими людьми. Прежде чем приступать к исполнению замысла, он направил туда лазутчиков с заданием оценить положение на территории противника. Вместе с группой военных специалистов и гражданских экспертов Динь лесными тропами прошел через юг Лаоса и северо-восток Камбоджи к нагорьям Южного Вьетнама.

– Но как они могут проникнуть на юг сейчас, когда Сайгону помогают американцы? – растерянно спрашивала тогда мать. – На севере живут одни крестьяне – неужели они способны противостоять Америке?

Теперь она с прежней растерянностью говорила:

– Трудно судить о том, что происходит дома, когда мы живем так далеко...

Сайгон по-прежнему оставался ее домом, хотя никто не мог сказать, доведется ли ей когда-нибудь вновь побывать на родине.

– Сегодня я собираюсь как следует позаниматься, – сказала Габриэль, допивая аперитив. – Перед уходом я ничего не стану есть. Оставь мою порцию на вечер, мама.

Мать кивнула. Габриэль уже два года пела в ночных клубах Монмартра, но последний ее выход состоялся две недели назад, и теперь она старательно осваивала новые песни.

Габриэль уединилась в своей тесной клетушке и взяла в руки гитару. Выступая в клубах, она пела под аккомпанемент фортепьяно, но в родительской квартире не было места для инструмента, а если бы место и нашлось, не хватило бы средств на его приобретение.

Она повторила все песни, которые собиралась сегодня исполнить. Музыкальный стиль Габриэль отличался яркой индивидуальностью. Хотя она зачастую включала в свой репертуар песни известных всему миру звезд, она обладала способностью подать любую самую знаменитую композицию так, что зрителям казалось, будто они слышат ее впервые.

Отложив гитару, Габриэль искупалась в старинной чугунной ванне и оделась к вечернему представлению.

Юбка, которую она натянула, была чуть длиннее той, что Габриэль носила днем, но опять-таки черная. Свитер тоже был черный, с длинными рукавами, с высоким узким воротом. Он доходил до середины бедра и был усыпан крохотными блестками.

Сунув ноги в замшевые туфли на высоком каблуке, Габриэль положила ноты с текстами песен в маленькую черную сумочку с длинным ремешком.

– До свидания, мама! До свидания, отец! – крикнула она, покинув спальню и выходя в дверь.

– До свидания, милая! – откликнулись родители. Они сидели на кухне за ужином. – Удачи тебе!

Габриэль захлопнула дверь и, спустившись по трем лестничным пролетам, оказалась на улице. Родители всегда желали ей успеха, а мать не ложилась до самого утра, чтобы приготовить дочери омлет и кофе, когда та вернется домой, однако Габриэль, как ни старалась, не могла уговорить их отправиться в клуб послушать ее выступление. Хотя они ей этого не говорили, девушка знала: причина в том, что до и после ее выхода на сцене неизменно показывали стриптиз. На взгляд отца и матери, девицы, обнажающиеся перед мужчинами, почти ничем не отличались от уличных женщин, и им не хотелось лишний раз убеждаться в том, сколь тесно с ними связана их дочь.

– Добрый вечер, Габриэль, – улыбнулся швейцар «Черной кошки», завидев девушку, торопливо спускавшуюся по ступеням клуба. – Сегодня ты раньше обычного.

– Хочу прорепетировать пару песен с Мишелем, – ответила Габриэль и послала швейцару улыбку, от которой оттопырились его брюки. Он знал, что хозяин заведения приложил Немало сил, чтобы уговорить девушку раздеться на сцене во время исполнения песен, но, к несчастью, его попытки остались тщетны. Очень жаль. За такое зрелище швейцар отдал бы годовую зарплату.

Габриэль поздоровалась с барменом Генри, который усердно протирал бокалы.

– Мишель уже здесь? – спросила она, забираясь на высокий табурет у стойки.

Генри оторвался от бокалов и налил ей рюмку анисовой.

– Мишель в гримерке, упрашивает Полетт переспать с ним.

Габриэль рассмеялась. Мишель, высокий худощавый юноша в очках, был пианистом от Бога, но в отношениях с женщинами его преследовали постоянные неудачи.

– Пойду спасу ее, – сказала она, допив анисовую и толчком запустив рюмку по стойке в сторону Генри.

Бармен поймал рюмку и ухмыльнулся.

– Не столько Полетт нуждается в спасении, сколько Мишель – в помощи! – Габриэль вновь рассмеялась, и он добавил: – Я очень рад, что ты вернулась. Последние две певички были длинноволосые хиппи и выглядели так, словно ни разу в жизни не мылись. Что ж, хотя бы сегодня вечером, когда в программе ты и Полетт, «Черная кошка» будет забита до отказа...

Гэвин Райан плохо разбирался в монмартрских певичках, особенно тех, что выступали в таких тесных, неприглядных забегаловках, как «Черная кошка», однако в первый же раз, когда он увидел ее, сразу понял, что к этой девушке отношение в клубе особенное.

В монмартрских ночных клубах певички пользовались куда меньшим успехом, чем стриптизерши. Когда оголившаяся девка покидала сцену и ее место занимала певица, это, как правило, служило аудитории сигналом почтить вниманием бар, заказать очередную порцию выпивки и заняться обсуждениями достоинств и недостатков только что выступившей артистки.

Габриэль – совсем иное дело. Выходя на сцену, она завораживала слушателей еще до того, как начинала петь.

После обилия обнаженной плоти, предшествовавшего ее появлению и привычного завсегдатаям, черная юбка и черный свитер с глухим воротом и длинными рукавами казались почти монашеским облачением, и лишь отчаянно-рыжие волосы по контрасту выглядели вызывающе.

Девушка и не думала заигрывать с публикой, соблазнительно улыбаясь или отпуская сальные шутки. Пока Мишель брал первые аккорды, она стояла совершенно неподвижно, не обращая внимания на зрителей, а когда начинала петь, казалось, будто она поет для себя, и только для себя.

Гэвин отодвинул бокал с дешевым шампанским. Он уже два раза слушал Габриэль в другом клубе, но, как и прежде, не мог оторвать от нее взгляда. У девушки было самое незаурядное лицо из всех, что ему доводилось встречать, – чувственное и притягивающее, по-детски лукавое, чуть смугловатое, словно в ее жилах текла смешанная кровь, алжирская или, быть может, марокканская.

Земляк-австралиец, с которым он сидел в тот вечер, когда впервые увидел Габриэль, сказал ему:

– Согласен, выглядит она отлично и еще лучше поет, но я бы не советовал тебе с ней связываться. Все они мошенницы, не говоря уж о том, что ты рискуешь подцепить дурную болезнь.

Гэвин согласился с ним, хотя и крайне неохотно. В свои двадцать три года, покинув Брисбен, он объехал полмира, но чудом умудрился избежать болезней, если не считать простуды в Индии.

Официантки в клубе явно были проститутками. Он уже отклонил два недвусмысленных предложения, но в облике Габриэль Меркадор ему почудилось нечто колдовское. Она обладала редкой способностью без малейших усилий приковывать к себе внимание. Когда она пела, все тело Гэвина покрывалось пупырышками. Вслед за первым номером Габриэль последовала незнакомая Гэвину песня, потом мелодия Дебюсси, и, наконец, она спела «Лихорадку». Это было самое чувственное исполнение, какое только ему доводилось слышать.

Когда Габриэль сошла со сцены под шумные аплодисменты, у Гэвина возникло удивившее его чувство утраты. Он вскочил, мысленно обзывая себя дураком. В то же мгновение на сцену выпорхнула юная чернокожая девица в сапожках на шпильках, короткой атласной юбочке и просвечивающей алой накидке. Гэвин раздраженно отвернулся и протиснулся сквозь толпу к бару.

В баре не было ни души. Все посетители сидели спиной к стойке, пожирая глазами негритянку, которая сбросила накидку и размахивала ею над головой под ободряющий аккомпанемент оглушительного свиста и грубых похотливых выкриков.

– Пиво, – сказал Гэвин, гадая, хватит ли ему силы воли сопротивляться соблазну прийти сюда завтра, чтобы вновь увидеть Габриэль Меркадор.

Он не заметил ее появления. Только что он сидел, глубоко погрузившись в собственные мысли, – и вдруг услышал восхитительный хрипловатый голос – она просила у бармена рюмку анисовой и бокал воды.

Гэвин резко повернул голову и широко распахнул глаза. Габриэль стояла так близко, что он чувствовал запах ее духов. На ее лице было куда больше косметики, чем ему показалось, когда он сидел в зале, но Гэвин сразу понял, что это сделано из-за яркого света, в котором ей приходилось выступать.

– Прошу прощения, – запинаясь, заговорил он по-французски, стараясь не потерять самообладания, – но не окажете ли вы мне честь принять от меня угощение?

– Нет, благодарю, – тут же отозвалась Габриэль. Она избегала знакомиться с посетителями. Почти все они были потными пьяными развратниками.

Она даже не посмотрела на Гэвина, когда тот с ней заговорил, но теперь, повернувшись, чтобы уйти, все-таки бросила на него взгляд и нерешительно остановилась. Перед ней стоял аккуратно выбритый молодой человек с густыми солнечно-золотистыми волосами, совсем не похожий на завсегдатая. Его разочарование было таким неподдельно-искренним, что Габриэль, повинуясь порыву, решила смягчить резкость отказа:

– Извините, но я не пью с посетителями.

Гэвин растерялся. Во всех других клубах, где он бывал, любая девица – стриптизерша, официантка или певичка – была бы счастлива выманить у клиента бутылку смехотворно дешевого шампанского.

– И вы меня извините, – сказал он, не желая расставаться с девушкой, – но, может быть, все-таки сделаете исключение? Хотя бы на этот раз?

– Так и быть, – вдруг согласилась она, нарушая одно из самых строгих своих правил. – Лимонад, будьте добры.

Гэвин приподнял бровь.

– Может быть, еще рюмку анисовой? Габриэль рассмеялась:

– Нет, мне через полчаса опять выходить на сцену.

– На прошлой неделе я видел вас в «Коломбо», – сказал Гэвин, с трудом подбирая французские слова. – Я был очарован вами и потому пришел сегодня сюда. Мне хотелось еще раз вас увидеть.

– Как мило! – Ее удовольствие казалось совершенно искренним. В манерах Габриэль не было ни натянутости, ни фальши. Проститутка она или нет, но Гэвину еще не приходилось встречать такой замечательной девушки. Он откашлялся, прочищая горло.

Его никак нельзя было назвать новичком в отношении с женщинами, но то, что он собирался сделать сейчас, предстояло ему впервые.

– Вы... э-э-э... заняты сегодня вечером?

На лбу Габриэль появилась чуть заметная складка:

– Извините, не понимаю.

– Я могу встретиться с вами после шоу?

Подумав, что его французский совершенно непонятен девушке, Гэвин сунул руку в нагрудный карман и вынул бумажник, надеясь таким образом втолковать ей, чего хочет.

Стоило Габриэль увидеть бумажник и уразуметь, на что намекает Гэвин, ее глаза округлились. Будь на его месте другой человек, она бы негодующе отвернулась и ушла, но этот парень выглядел невероятно смущенным и растерянным, и вместо того чтобы оскорбиться, Габриэль рассмеялась.

Он залился алым румянцем, не понимая, что смешного в его словах и поступках.

– Мне очень жаль, – сказала Габриэль, все еще посмеиваясь. – Но вы ошиблись. Я певица. Всего лишь певица.

Гэвин ощутил безмерное облегчение. Он даже думать забыл о том, что минуту назад свалял первостатейного дурака.

– Я очень рад, – сказал он, улыбаясь. – Меня зовут Гэвин Райан, и я по-прежнему хочу встретиться с вами после выступления.

– А я не уверена, что мне этого хочется, – откровенно призналась Габриэль. – Мне нужно подумать. Откуда вы? Из Новой Зеландии? Из Австралии?

– Из Австралии, – ответил Гэвин, ругая себя за глупость, и твердо намереваясь двинуть приятелю по зубам, как только встретится с ним в следующий раз.

– Что вы делаете в Париже? – спросила Габриэль под гром аплодисментов, раздавшихся в то мгновение, когда негритянка сорвала с себя последнюю тряпку.

– Я только что поступил на должность репортера в пресс-агентство, – сказал Гэвин. – Больше всего мне хотелось бы отправиться во Вьетнам, но у моего начальства есть правило: прежде чем стать военным корреспондентом, человек должен три года отработать в европейском отделении.

Габриэль чуть приподняла брови.

– Что вы знаете о Вьетнаме? – лукаво произнесла она.

– Там наклевывается знатная заварушка, – ответил Гэвин, подхватывая ее насмешливый тон. – Теперь, когда в драку ввязались американцы, Вьетнам сулит массу интересных событий.

Заиграло трио, и крохотный пятачок у сцены заполнили танцующие пары. Габриэль поставила бокал на стойку и с сожалением сказала:

– Пора идти. Мой выход через десять минут. Прощайте, господин Райан, было очень приятно поболтать с вами.

– Но вы ведь обещали встретиться со мной после выступления! – Нежелание Гэвина расставаться с ней было настолько очевидным, что Габриэль вновь разразилась смехом.

– Я лишь обещала подумать, – назидательно заметила она.

– И что же вы решили?

Нетерпение и настойчивость Гэвина были столь велики, что Габриэль не удержалась от желания помучить его еще немножко.

– Я дам вам знать, когда начну петь, – сказала она, двинувшись прочь. – Ответом будет моя первая песня.

Проводив ее взглядом, Гэвин попросил еще бокал пива. Если Габриэль откажет, он придет сюда завтра, и послезавтра, и следующим вечером. Он станет ходить сюда ежедневно до тех пор, пока она не согласится встретиться с ним. До тех пор, пока она не согласится поговорить с ним на свежем воздухе, подальше от прокуренной дыры, набитой похотливыми мужчинами, не стоившими даже ее мизинца.

Как только Габриэль появилась на сцене, грудь Гэвина болезненно сжалась. Девушка на мгновение застыла в грациозной позе, без труда приковывая к себе внимание публики. Ее пламенно-рыжие волосы, казалось, горели, словно огонек свечи. Пианист взял первые ноты, и уголки ее губ тронула едва заметная улыбка. Она повернулась к бару и запела «Я встречусь с тобой».

Это и был ее ответ. Гэвин улыбнулся от уха до уха. Он был готов завопить от восторга, прыгнуть на сцену и задушить Габриэль в объятиях.

– Бутылку шампанского, – сказал он Генри. – Настоящего!

Как только умолкли последние звуки, Габриэль запела «Всегда» Ирвинга Берлина. Ни она, ни Гэвин не догадывались, что эта песня как нельзя лучше подходит к долгим годам страданий, уготованных им впереди.

Глава 4

Еще никогда Эббра не была так счастлива. Льюису дали особый двухдневный отпуск, и они обвенчались в Форт-Брэгге в церкви для военных. Единственным обстоятельством, омрачившим это событие, было отсутствие Скотта. Он отбыл в тренировочный лагерь и не смог быть на свадьбе, хотя и прислал свои извинения и поздравления. Шафером пришлось стать другу Льюиса, его однокашнику по Вест-Пойнту.

После свадьбы родители Эббры уехали в Сан-Франциско, а по окончании медового месяца, длившегося всего одни сутки, новобрачная отправилась вслед за ними на поезде.

Это было очень странное чувство – так неожиданно оказаться замужней женщиной. Внешне жизнь Эббры почти не изменилась. Она по-прежнему жила с родителями на Пасифик-Хайтс и посещала занятия в колледже. Но в душе ее произошли глубокие перемены. Отныне Эббру не интересовали танцы и вечеринки. Подобные мероприятия предназначены для девушек, которые охотятся за мужчинами; Эббра более не принадлежала к их числу. Она вышла за Льюиса и не имела ни малейшего желания вести жизнь незамужней девицы.

Она все реже встречалась даже с ближайшими подругами. Показав им обручальное кольцо и выслушав завистливые поздравления, Эббра вдруг поняла, что ей больше нечего им сказать. Бесконечные пересуды о том, кто с кем встречается, более не вызывали у нее интереса, а подруг не волновало то, что занимало ее, – военная ситуация в Юго-Восточной Азии и тревога за жизнь Льюиса.

С наступлением октября Эббра все чаще задумывалась, не совершила ли она ошибку, вернувшись в Сан-Франциско. Поселившись где-нибудь на военной базе, она по крайней мере могла бы встречаться с офицерскими женами, с женщинами, которые понимали бы ее, поскольку их мужья также служили за океаном. А здесь Эббра чувствовала себя все более одинокой и заброшенной. После полугодовой службы во Вьетнаме Льюис должен был получить пятидневный отпуск. Он уже написал ей, предлагая провести это время на Гавайях. Теперь Эббра не могла и думать ни о чем другом, но, прежде чем ее мечты воплотятся в реальность, пройдут долгие месяцы, и эти месяцы ожидания казались ей столетиями.

Во второй вторник октября раздался звонок в дверь, положивший конец ее всевозраставшим тревогам. Эббра сидела в своей спальне, заканчивая письмо к Льюису, когда мать постучала в ее дверь, вошла в комнату и произнесла тоном, позволявшим заключить, что она не слишком рада тому, о чем явилась сообщить:

– Эббра, к тебе гость. Скотт.

Эббра немедленно бросила ручку и вскочила, радостно предвкушая встречу.

– Должна признать, что, будучи твоим деверем, Скотт заслуживает вежливого отношения, и все же он мне не нравится, – продолжала мать. – Он так не похож на Льюиса. Я не в силах уразуметь, что подвигло молодого, хорошо образованного человека на столь безответственный шаг. Располагая предоставленными ему возможностями, Скотт мог бы стать адвокатом либо по примеру отца и брата пойти по военной стезе.

– Стать профессиональным спортсменом – это вовсе не безответственное решение, мама, – терпеливо отозвалась Эббра, укладывая неоконченное письмо в верхний ящик стола. – Это такая же карьера, как и любая другая, причем весьма нелегкая, сопряженная с серьезной конкуренцией.

Мать покачала головой, нисколько не убежденная ее словами.

– Прости, Эббра, но я не могу с тобой согласиться. Профессиональные футболисты не относятся к числу людей, с которыми мы стремимся поддерживать близкие отношения.

– Но теперь один из них стал нашим родственником, и чем быстрее вы привыкнете к этой мысли, тем лучше, – резким тоном заявила Эббра. – Где он? В гостиной?

Мать кивнула, но ее губы крепко сжались. Льюис нравился ей, и тем не менее она не одобряла столь скоропалительную свадьбу. Она желала дочери иной судьбы. А теперь еще и это. Футболист в их доме! Она не видела в этом ничего хорошего и не собиралась позволять Скотту регулярно встречаться с Эбброй.

Эббра торопливо спустилась по лестнице, надеясь, что отец отнесся к Скотту с большей теплотой, нежели мать. Когда она, войдя в гостиную, увидела, что гость совсем один стоит у окна, ее охватило облегчение.

– Привет, – сказала она с улыбкой. – Я – Эббра.

Скотт быстро повернулся, и в его глазах отразилось восхищение. Он торопливо шагнул навстречу, мгновенно подавив пронзившее его чувство.

– Я рад встрече с вами, Эббра, – заговорил он, взяв ее за руку. – Простите, что не смог приехать на свадьбу. Это мой первый сезон как профессионала, и я не мог вырваться из лагеря даже на сутки.

– Ничего страшного, – отозвалась Эббра. – Я понимаю.

Скотт смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь.

– Вот и славно, – сказал он. – А отец меня не понимает. Когда я получил травму в первом же матче, он заявил, что это Божья кара за то, что я ставлю тренировки выше семейных интересов. Сейчас я лечусь и отдыхаю и решил в свободное время исполнить долг перед семьей. – Он вновь улыбнулся. – В данном случае этот долг состоит в том, чтобы познакомиться с вами. Не согласитесь ли пообедать со мной, чтобы ускорить этот процесс?

– С удовольствием, – немедленно откликнулась Эббра. Для нее было очень важно установить добрые отношения с семьей Льюиса. Она знала его отца с детства, но лишь на свадьбе впервые получила возможность пообщаться с Эллисом-старшим на короткой ноге. Он произвел на Эббру хорошее впечатление, и она была уверена, что это чувство взаимно. А теперь у нее появился шанс познакомиться со Скоттом и наконец-то после долгого перерыва поговорить с кем-нибудь о Льюисе.

– Я только обуюсь и скажу матери, что уезжаю, – добавила она.

К своему удивлению, Скотт только сейчас заметил, что Эббра пришла босиком. Вкусы и характеры братьев сильно различались, он не допускал и мысли о том, что Льюис женится на девушке, которая хотя бы немного понравится ему, Скотту. Вот почему, увидев Эббру, впорхнувшую в гостиную в джинсах и рубашке с расстегнутым воротом, разглядев блестящие темные волосы, шелковистой волной обрамлявшие ее лицо с высокими скулами, Скотт был ошеломлен и на мгновение потерял дар речи. Он знал, что Эббра еще не окончила колледж, но не мог представить, что она окажется такой юной и искрометно-энергичной.

Когда они покидали дом, по вестибюлю прошла ее мать. Скотт попрощался с ней с дружелюбной теплотой, но ответом ему был лишь чопорно-вежливый кивок.

– Что я такого сказал? – полушутя спросил он у Эббры, ведя ее по гаревой площадке к своему сверкающему «форду-мустангу».

Эббра подняла на него смущенный взгляд:

– Мне очень жаль, Скотт. Дело в том, что моя мать не любит профессиональных футболистов. Она убеждена, что все спортсмены только и делают, что торчат в барах и устраивают пьяные потасовки.

Скотт распахнул перед ней дверцу, и на его лице вновь появилась улыбка.

– Могло случиться и так, что ваша мать оказалась бы права, – поддразнил он.

Эббра залилась смехом, звук которого долетел до дома. Миссис Дейл сидела в роскошной гостиной на кушетке, выпрямив спину и плотно сжав губы. Когда муж вернется домой, придется с ним серьезно поговорить. Общественное положение Скотта Эллиса не идет ни в какое сравнение с положением Льюиса, и хотя теперь он стал им родственником, миссис Дейл совсем не нравилось его легкомысленное, развязное отношение к Эббре. Нельзя допустить, чтобы знакомство переросло в дружбу. Если такое случится, одному Господу известно, какие слухи могут поползти.

Вечер только начинался, и над заливом, мостом и далекими скалами еще сиял мягкий дневной свет. Скотт ехал по Бродвею, оставляя за спиной фешенебельный район Пасифик-Хайтс. Ловко управляясь с машиной, он прокатил по Колумбус-авеню к любимому итальянскому ресторанчику Эббры.

– Привет! – крикнул ей повар, хлопотавший в открытой кухне. – Давненько не виделись.

– Я была занята, выходила замуж, – ответила Эббра, а Скотт тем временем, презрев укромные кабинки, провел ее к стойке, где они могли наслаждаться обедом, наблюдая за работой поваров. Эббра подняла средний палец левой руки, выставив напоказ сверкающее обручальное колечко.

– Поздравляю, – сказал повар, улыбаясь им обоим. – Вам очень повезло, – добавил он, обращаясь к Скотту.

Глаза Скотта изумленно округлились, а Эббра залилась румянцем.

– Это не он. Мой муж служит за океаном. Это Скотт Эллис, брат моего мужа.

Повар оставил работу и с неподдельным интересом воззрился на молодого человека.

– Слушай-ка, не тот ли ты парень, что получил травму, когда играл за «Рэмсов» первый матч сезона?

Скотт скромно кивнул.

Повар сочувственно покачал головой.

– Да, не повезло тебе. Я смотрел игру по ящику. Это была стопроцентная подножка. Парня следовало удалить с поля. Жаль, что ты не играешь за «Сорок девятых». Ты бы нам ох как пригодился!

Скотт с непринужденной изысканностью поблагодарил повара за похвалу и повернулся к Эббре.

– Я была бы не прочь убедиться, что вы разговариваете не только о футболе, – лукаво произнесла она.

– Неужели Льюис вам сказал, что мои интересы только им и ограничиваются? – спросил Скотт, наполняя ее бокал бургундским.

Что-то в его тоне напомнило Эббре о неодобрительном отношении ее мужа к профессии его брата. На щеках девушки появился румянец, как и тогда, когда повар по ошибке принял Скотта за ее мужа.

– Нет, ничего подобного, – пробормотала, она, с чувством неловкости осознавая, что если Льюис и не утверждал этого, то, во всяком случае, намекал. – Просто мне казалось, что профессиональные футболисты говорят только о спорте и ни о чем более.

– Тот, которого вы видите перед собой, способен вести беседы не только на футбольные темы, – добродушно произнес Скотт, понимая, что Эббра пытается проявить такт и что Льюис наверняка отзывался о нем с пренебрежением. – Беда лишь в том, что когда я встречаюсь с Льюисом, то не знаю, о чем еще говорить.

Эббра смотрела на него во все глаза, гадая, не шутит ли он, и вдруг с удивлением поняла, что Скотт вполне серьезен.

– Как же могло получиться, что вам не о чем больше говорить? Ведь вы братья!

Скотт усмехнулся:

– А вы – единственный ребенок в семье? – Эббра кивнула, и он продолжил: – Поверьте, Эббра, быть кровными родственниками еще не значит иметь много общего. У большинства братьев, которых я знаю, весьма различные интересы. А если говорить о нас с Льюисом, то у нас они диаметрально противоположные. Наш отец отдал жизнь военной службе и предан ей до глубины души. На мой взгляд, ему и в голову не приходило, что мы с Льюисом можем избрать иной путь. Льюис оправдал его надежды, он с детства обожал играть в солдатиков. А я терпеть не мог армейскую жизнь. Мне всегда хотелось одного – стать футболистом, и я им стал. Я ни о чем не жалею, и именно этим объясняется наша отчужденность с братом.

– Вы говорите так, словно даже не дружите с ним. – В голосе девушки явственно прозвучало разочарование.

Скотт с трудом подавил желание накрыть ее руку своей ладонью.

– Во многих отношениях вы правы. Мы не цепляемся друг за друга, но между нами существует куда более глубокая связь, чем дружба, так что не беспокойтесь о нас, Эббра. Мы – братья. Мы внушаем друг другу досаду и раздражение, но когда доходит до дела, заботимся друг о друге больше, чем о ком-либо еще. В конечном счете именно это главное.

– Он пишет вам из Вьетнама? – спросила Эббра, чувствуя, как исчезает ее смятение.

– Я получил от Люиса короткую записку в конце июля, вскоре после того как он прибыл на место. У меня создалось впечатление, что он чувствует себя там как рыба в воде, хотя мне трудно представить, как можно наслаждаться жизнью в джунглях, двадцать четыре часа в сутки рискуя напороться на пулю снайпера.

Он тут же пожалел о своих словах. Лицо девушки стало бледным, ее глаза потемнели, приобретя глубокий лиловый оттенок.

– Льюис написал вам, что он постоянно находится под прицелом?

Скотт покачал головой:

– Нет. Не тревожьтесь, Эббра. То, что я сказал, – это лишь мое представление о том, какова жизнь во Вьетнаме. Льюис сообщил мне, что он служит советником во вьетнамском пехотном батальоне, хотя, откровенно говоря, я даже не догадываюсь, что это может означать.

– Он входит в группу из пяти американских специалистов. – Теперь, когда беседа коснулась мужа, голос Эббры потеплел. – В их числе капитан, старший лейтенант и три сержанта.

– Льюис, конечно же, старший лейтенант? – спросил Скотт, заранее предугадав ответ.

– Да. – В ее голосе прозвучала затаенная гордость, от которой сердце Скотта болезненно сжалось. – Они действуют в южной части страны, на полуострове Камау. Льюис пишет, что командир вьетнамского батальона борется с коммунистами уже шесть лет и остальные офицеры примерно столько же.

– А прежде они воевали с французами, – заметил Скотт, отставив чашку и подав официанту знак принести еще кофе. – Впрочем, стоит ли об этом говорить?

– Нет, пожалуй, – согласилась Эббра, с унынием пытаясь представить, каково Льюису месяцами не видеть других соотечественников, кроме четверых членов своей группы, каково это – днями и даже неделями прочесывать джунгли в поисках вьетконговских формирований, в любую секунду рискуя угодить в засаду или попасть под неприятельский огонь. Скотт заметил тревожное выражение в ее глазах и на сей раз все-таки протянул руку и успокаивающе положил ее на ладонь Эббры.

– Не бойтесь за него, Эббра. Льюис – профессиональный солдат, он учился воевать и намерен заниматься этим всю жизнь.

Девушка смотрела на него, потрясенная до глубины души.

– Вы думаете, ему нравится воевать? Не может быть! Война никому не может нравиться!

– Пожалуй, «нравится» – не самое удачное выражение, – отозвался Скотт, едва ли веря собственным словам. – Полагаю, точнее было бы сказать, что Льюис удовлетворен работой, к которой готовился и которую успешно выполняет.

– Да, – медленно произнесла Эббра. – Вьетконг уже много лет пытается захватить район, в котором они находятся. Льюис писал мне о сотнях учителей и деревенских старост, которые поплатились жизнью за отказ сотрудничать с партизанами. И если в том районе воцарилось спокойствие, если население меньше страдает, то он действительно должен испытывать удовлетворение от того, что делает.

Скотт совсем не был уверен, что в районе «воцарилось спокойствие», но понимал: только эта мысль хоть как-то примиряет Эббру с тем, что там находится Льюис.

– Пожалуй, нам пора, – мягко произнёс он. – А то ваша мать, чего доброго, подумает, будто я вас похитил.

Было уже половина одиннадцатого. Они проговорили три часа.

Эббра неохотно поднялась. Этот вечер оказался самым приятным за все время, минувшее с той поры, когда она рассталась с мужем.

– Вы возвращаетесь в Лос-Анджелес? – спросила она, гадая, когда в следующий раз доведется встретиться со Скоттом.

Он покачал головой:

– Честно говоря, мне запретили водить машину, пока врач не даст добро. Я переночую у приятеля, а утром потихоньку поеду в Лос-Анджелес, чтобы успеть на прием к терапевту во второй половине дня.

Эббра понимающе кивнула и, не говоря ни слова, вышла вслед за ним на улицу. Скотт заметил, что ее плечи чуть заметно поникли, и ему пришло в голову, что сегодняшний вечер доставил Эббре не меньшую радость, чем ему. В Сан-Франциско у Льюиса не было друзей, а мать Эббры вряд ли склонна поддерживать беседы о муже дочери.

– Я вернусь в следующие выходные, – беззаботно заговорил он. – Если я вам не наскучил, буду очень рад, если вы согласитесь снова пообедать со мной. Сейчас я наполовину калека, и обо мне все забыли.

Это была неправда. С тех пор как Скотт стал восходящей звездой «Рэмсов», его светская жизнь была активной как никогда, и травма не внесла в нее изменений.

Эббра просияла, и Скотт обнял ее за плечи, крепко прижав к себе. Он приехал в Сан-Франциско исполнить долг вежливости по отношению к новой родственнице, с которой, как он полагал, не найдет ничего общего. Вместо этого он встретил девушку, которая могла стать ему хорошим другом и которую он был рад принять в семейный круг.

– А ведь мы едва не познакомились в тот вечер, когда я впервые встретила Льюиса. – При этом воспоминании лицо Эббры смягчилось, в глазах вспыхнул огонек. – Это было в конце мая на вечеринке, которую устроила в Сан-Франциско одна моя подруга. Ее брат позвал множество приятелей, и среди них были вы. Я танцевала с одним вашим знакомым, и он показал мне вас, когда рассказывал о том, что надеется пробиться в «Рэме» и что вы уже подписали с ними контракт.

Подойдя к машине, Скотт снял руку с плеч Эббры и, взирая с высоты своего роста, недоверчиво спросил:

– Хотите сказать, мы находились в одном помещении и я вас не заметил? Быть того не может!

Эббра рассмеялась:

– Что поделаешь! Вас окружала толпа восхищенных поклонниц.

Скотт продолжал смотреть на нее, все еще озадаченный.

– Не припомню чтобы Льюис посетил хотя бы одну вечеринку из тех, где я побывал. Уж если на то пошло, я не припомню, чтобы Льюис посетил хотя бы какую-нибудь вечеринку.

Он распахнул перед Эбброй дверцу, и она скользнула на сиденье.

– Странно, что Льюис не сказал вам. Ему дали отпуск, и он приехал на обед к моим родителям. Мать попросила его привезти меня домой.

Скотт торопливо обошел вокруг автомобиля и уселся за руль.

– Полагаю, Льюис и не подумал войти в дом и присоединиться к гостям?

Эббра покачала головой, и Скотт почувствовал едва уловимый аромат ее шампуня.

– Нет, – сказала она. – Мы уехали вдвоем и подкрепились в кафе гамбургерами и кока-колой.

Скотт сидел в темном салоне автомобиля, чувствуя, как истинный смысл ее слов начинает проникать в его сознание. Он запустил мотор и включил передачу. Господи Иисусе! Подумать только, он был так близок к тому, чтобы первым встретиться с Эбброй, познакомиться с ней и влюбиться!

Пришпорив мотор, он промчался по Колумбус-авеню и свернул на Бродвей. Его брови гневно сошлись на переносице.

– Что случилось? – озабоченно спросила Эббра. – Я чем-то огорчила вас?

– Нет. – Скотт посмотрел на нее, вынудив себя перестать хмуриться и посылая девушке беспечную улыбку, которая ничуть не отражала его настроения. – Я просто подумал, как может изменить течение нашей жизни один лишь заурядный поступок – например, войти в дом или не войти, явиться пятью минутами раньше или позже.

Эббра кивнула:

– Понимаю. Мне и самой становится страшно при одной мысли о том, что бы случилось, запрети я матери послать за мной Льюиса вместо нашего шофера. Ведь тогда мы бы не познакомились.

Скотт имел в виду нечто иное, но вряд ли решился бы признаться в этом. Он вез Эббру домой, не в силах отделаться от потрясшей его мысли: они находились в одном помещении еще до того, как Эббра встретила Льюиса. Попадись она на глаза Скотту, заметил бы он ее или нет? Разумеется, заметил бы. Но предложил бы он ей встретиться? Скотту трудно было представить, что, познакомившись с Эбброй, он не пригласил бы ее на свидание. Влюбился бы он или нет? На этот вопрос он не мог дать ответа.

Выруливая на подъездную дорожку дома родителей Эббры, Скотт печально улыбнулся. Ему было неприятно это признавать, но она скорее влюбилась бы в Льюиса, чем в него. Улыбка Скотта сменилась горькой миной. Как ему хватило нахальства даже думать о том, что Эббра могла обратить на него внимание? Он футболист, а в том мире, где обитали Эббра и ее родители, спортсмены не могли считаться завидными женихами.

– Чему вы улыбаетесь? – с любопытством спросила Эббра, как только Скотт остановил машину.

Он рассмеялся, гадая, что бы сказала девушка, признайся он в своих чувствах.

– Я лишь подумал, что Льюису чертовски повезло заполучить такую жену, как вы, – уклончиво отозвался он. – А мне повезло заиметь такую родственницу. -« Скотт обошел вокруг автомобиля и распахнул перед Эбброй дверцу, подавив желание поцеловать ее в щеку. – Я не стану заходить вместе с вами в дом. У меня такое ощущение, что на сегодня ваша мать достаточно на меня насмотрелась.

Эббра вышла из машины. Легкий ночной ветер мягко трепал ее волосы.

– Мы увидимся на следующей неделе? – спросила она.

Скотт кивнул:

– Я заеду за вами около семи. Отправимся в какое-нибудь более оживленное место. В «Золотой орел» либо в «Кичихей». Куда-нибудь, где понравилось бы Льюису.

К тому времени, когда Эббра оказалась в своей комнате, уже пробило одиннадцать, но она не стала сразу готовиться ко сну. Она уселась за стол и вынула из ящика неоконченное письмо Льюису. Ей хотелось подробно рассказать ему о приезде Скотта, и, как всегда, стоило перу оказаться в ее руке, Эббра совершенно забыла о времени. Лишь глубоко за полночь она отодвинула кресло от стола.

От того, что она написала Льюису о Скотте, у нее возникло чувство, будто бы Льюис уже не столь далеко, как казалось прежде. Три месяца, оставшиеся до встречи с ним, уже не казались тремя столетиями, скорее – тремя десятками лет. Эббра разделась и натянула ночную рубашку. После очередной встречи со Скоттом на следующей неделе срок еще сократится. Со счастливой улыбкой на губах она забралась в постель и выключила свет, представляя, что Льюис лежит рядом, обнимает ее и целует...

– Тебе не стоит снова с ним встречаться! – возмущенно воскликнула мать. – Тебе нельзя выезжать с молодыми людьми, словно незамужней девушке!

– Я и не собираюсь, мама, – ответила Эббра, мгновенно теряя терпение. – Скотт – мой родственник, а не ухажер. Это совершенно разные вещи.

Миссис Дейл вовсе не была в этом уверена, но вряд ли могла высказать свои сомнения, избежав неприличных выражений. Ее супруг не согласился с тем, что дружба Скотта и Эббры нежелательна, и, к разочарованию миссис Дейл, они продолжали встречаться. На прошлой неделе Скотт повез Эббру в Сан-Франциско, они побывали в зоопарке, катались на пароме и ужинали в морском ресторанчике в Саусалито.

– Нет, мне это совсем не нравится, – заявила миссис Дейл. – Откуда нам знать, понравится ли Льюису, что Эббра проводит столько времени с его братом? У меня сложилось впечатление, что он недолюбливает Скотта!

– Не Скотта, а его профессию, – поправил ее муж. – Я знаю об этом от их отца. Но мне кажется, виной всему молодость Скотта. Я не сомневаюсь, со временем он одумается.

Миссис Дейл поджала губы. Ей оставалось лишь вновь и вновь напоминать Эббре о своем неудовольствии и надеяться, что безотчетные страхи не воплотятся в реальность.

В ноябре врачи разрешили Скотту играть, и он был включен в список участников домашней встречи против кливлендских «Браунов».

– Ты не хотела бы приехать в Лос-Анджелес посмотреть матч? – предложил он Эббре. – Ты бы оказалась первым членом моей семьи, который увидит, как я играю.

– Обязательно приеду, – пообещала Эббра. В своих посланиях Льюис выражал радость по поводу ее дружбы со Скоттом, а в последнем письме даже поддразнил ее, спросив, не стала ли она его поклонницей и не посещает ли игры с его участием.

Когда Эббра поделилась с матерью своими планами, миссис Дейл недоверчиво покачала головой:

– Неужели ты хочешь стать похожей на тех девиц, которые разъезжают вслед за футболистами по всей стране?

– Мама, это просто смешно! – воскликнула Эббра, скрывая раздражение. – Все знают, что Скотт – брат моего мужа. Никому и в голову не придет счесть меня поклонницей, которая вешается ему на шею!

– Именно так и будет, – возразила мать. – Вдобавок ты пропускаешь слишком много занятий. Тебе следовало бы вспомнить об экзаменах и усердно заниматься, а не мчаться в Лос-Анджелес, чтобы посмотреть, как «Рэмсы» играют с «Браунами»!

Эббра вздохнула, терзаясь угрызениями совести. Она твердо решила покинуть колледж по окончании семестра, хотя до сих пор не сообщала об этом родителям. В любом случае после возвращения Льюиса она бросит учебу. Ей не нужен колледж. Она хотела стать писательницей и уже начала воплощать свои мечты. Она показала Скотту свои первые работы и была воодушевлена его похвалой.

– Отправь их в дамский журнал, – сказал Скотт, прочитав рассказы. – Они намного лучше того хлама, который там публикуют.

Эббра рассмеялась.

– И когда же ты в последний раз читал дамские журналы? – лукаво спросила она.

– Пожалуй, это было давно, – согласился он, ничуть не смущенный, – и все же я абсолютно уверен: твои рассказы стоят того, чтобы их напечатали, но этого не произойдет, если ты положишь их под сукно. Девиз британских воздушных сил гласит: «Побеждает отважный». Не забывай об этом и отправь рассказы в редакцию. Кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Эббра вновь рассмеялась и назвала Скотта болваном, однако несколько недель спустя, в двадцатый раз перечитав рассказы, она собрала волю в кулак и послала их редактору отдела художественной прозы одного из самых известных дамских журналов.

Невзирая на неодобрение матери, Эббра отправилась в Лос-Анджелес на игру и ничуть не пожалела об этом. Она впервые увидела Скотта в привычной для него обстановке и была изумлена тем, какое внимание проявляют к нему поклонники и представители средств массовой информации.

– Ты играешь за «Рэмсов» лишь несколько недель. Как тебе удалось стать звездой? – поддразнивала она его.

– Сам не знаю, – отвечал Скотт. – Должно быть, всем нравится моя прическа.

В конце месяца, когда его команда должна была выступать в Денвере, он спросил Эббру, не хочет ли она отправиться туда на самолете и посмотреть игру в компании жен и подруг футболистов. Эббра уже успела познакомиться и подружиться со многими из них, и когда одна девушка предложила ей поселиться в одном номере, она решила принять приглашение.

– На весь уик-энд? – вскричала мать. – Это невозможно! Немыслимо!

На сей раз отец согласился с ней.

– Но, папа, я ведь замужняя женщина, – заспорила Эббра, понимая, какую ошибку совершила, вернувшись после свадьбы в родительский дом, где с ней обращались как со школьницей. – Я буду там с другими женщинами и Скоттом. Мне ничто не грозит, ни в физическом, ни в моральном смысле.

Ее аргументы не произвели на отца ни малейшего впечатления, и только своевременный звонок свекра спас Эббру от необходимости изменить свои планы или ввязаться в настоящую войну с родителями.

– Это полковник Эллис, – с ноткой почтения в голосе произнесла мать, протягивая Эббре трубку. – Он хочет побеседовать с тобой.

После свадьбы полковник каждый месяц говорил с Эбброй по телефону. Обычно он спрашивал, что слышно от Льюиса, и напоминал ей, что она в любое время может приехать к ним в Нью-Йорк погостить несколько дней. Сегодня Томас сообщил, что у него дела в Пуэбло, неподалеку от Денвера, и что он собирается приехать на матч с «Браунами». Он уже говорил об этом со Скоттом, и тот сказал ему, что Эббра тоже будет там. Он выразил надежду на скорую встречу.

Как и следовало ожидать, решение президента расширить американское военное присутствие во Вьетнаме вызвало у полковника Эллиса прилив воодушевления.

– Это единственный способ показать этим ублю... – он запнулся и продолжил: – ...показать коммунистам, что мы настроены решительно.

Они сидели в маленьком ресторанчике, куда Томас привез Скотта и Эббру после игры.

– Дай им волю – и они наводнят Гавайи прежде, чем мы успеем моргнуть! – воскликнул полковник.

– Ты преувеличиваешь, отец, – бесстрастно произнес Скотт, нанизывая на вилку брокколи. – Коммунисты хотят объединить Север и Юг Вьетнама под властью Хо Ши Мина, но уж никак не завоевывать Америку.

Увидев, как шея свекра покраснела, Эббра поняла, что полковник с трудом сдерживает себя.

– Коммунисты хотят заправлять всей планетой! – с нажимом произнес он, подавшись вперед и постукивая пальцами по столу, чтобы подчеркнуть свои слова. – Если отдать коммунистам Вьетнам, они завоюют всю Юго-Восточную Азию, после чего нанесут удар по Тихоокеанскому региону, и Штаты будут вынуждены защищать свои берега!

– А если мы будем продолжать посылать туда войска, конфликт неизбежно разрастется и закончится оккупацией Китая и ядерной войной, – отозвался Скотт, еще сильнее раздражая отца.

Ноздри полковника раздулись, лицо пошло багровыми пятнами.

– С каких это пор ты стал таким знатоком?! – рявкнул он, не обращая внимания на Эббру и прочих посетителей ресторана. – Ты ведь не учился в Вест-Пойнте! Ты футболист, а не генерал!

– Я лишь выразил свое мнение, – с напряжением в голосе ответил Скотт.

Полковник уже собирался посоветовать ему держать свое мнение при себе, но в эту секунду заметил испуганное выражение лица Эббры и жгучее любопытство в глазах окружающих, которые поворачивали головы к их столику.

Он крепко сжал губы, глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и послал Эббре извиняющуюся улыбку.

– Простите, Эббра, – сказал он. – Надо было заранее предупредить вас, что мы со Скоттом придерживаемся противоположных взглядов. Я лишь хочу заметить, что уроки Второй мировой войны очень быстро забылись. Если бы мы и наши союзники выступили против нацистов раньше, чем это было сделано, ту войну можно было предотвратить. То же правило действует и в отношении коммунистов. Убедить их в серьезности наших намерений можно только путем демонстрации силы. Тогда, и только тогда, они отступят и Юг получит долгожданную свободу!

Говоря это, полковник холодно взирал на Скотта, словно вызывая его на спор. Донельзя взвинченный, Скотт едва сдержался, щадя чувства Эббры. Он знал, как взволнована она решением полковника приехать на матч с участием сына. Возникшая между отцом и сыном размолвка заставила ее мучительно страдать.

– Ладно, – сказал Скотт, подавляя раздражение и заставляя себя улыбнуться. – Мир. Давайте поговорим о чем-нибудь менее волнующем. Например, обсудим шансы «Рэмсов» в игре с чикагскими «Медведями» на следующей неделе...

В декабре президент Джонсон объявил о том, что начиная с рождественского утра бомбардировки Северного Вьетнама на неопределенный срок прекращаются. В первые дни января Эббра получила от Льюиса письмо, в котором он описывал свой праздничный обед, состоявший из утки под соусом «нуок мам», и рассказывал о том, что всю вторую половину дня он и его сослуживцы провели угощая деревенских детишек сластями из своего походного рациона.

В ту же неделю Скотт ударил товарища по команде за непристойные замечания по поводу его отношений с Эбброй.

Инцидент был скверный, но Эббра о нем так и не узнала. В тот день «Рэмсы» принимали на своем поле «Чарджеров» и уступили с крупным счетом. После матча в раздевалке вспыхнула ссора и кто-то из игроков сгоряча заявил, что между матчами команда слишком много развлекается и слишком мало тренируется.

Один из ветеранов, которого в последнее время донимала пресса, утверждавшая, будто он миновал пик спортивной формы и теперь катится вниз, бросил на Скотта свирепый взгляд и во всеуслышание произнес:

– А в первую очередь это касается тех, у кого стоит только на жен братьев. Чем вы занимаетесь по ночам, Эллис? Возносите Господу молитвы, чтобы какой-нибудь косоглазый вьетконговец побыстрее проделал дырку в башке старшего братца?

Кулак Скотта свалил остряка на пол, прежде чем слово «братец» слетело с его губ. Вслед за этим в раздевалке началась потасовка, равной которой не мог припомнить никто.

После того как их наконец разняли и взбешенный тренер пригрозил, что, если это повторится, зачинщиков драки на неделю отстранят от игр и оштрафуют, Скотт ворвался в бар, где его дожидалась Эббра, и без лишних слов заявил:

– Пойдем отсюда. Мы уезжаем.

– В чем дело? Что у тебя с лицом? Что случилось?..

– Мы уезжаем, – повторил Скотт и, схватив Эббру за руку, потащил ее к выходу. Через несколько секунд в баре поползут противоречивые слухи, которые будет объединять фраза, положившая начало драке. Скотту становилось дурно при одном воспоминании об этих словах, а мысль о том, что Эббра могла ненароком услышать их, приводила его в ярость.

Нежелание Скотта говорить о случившемся было столь очевидным, что Эббра не стала допытываться. В конце недели она должна была отправиться на Гавайи на встречу с Льюисом, и ейне хотелось обсуждать что-либо еще.

Скотт почти не слышал ее. За три месяца, миновавших с той поры, когда он впервые встретился с ней, он не назначал свиданий ни одной из своих старых подруг и не знакомился с новыми. В это было трудно поверить, но последние четыре месяца он провел без женщин. Однако и причина тому была веская.

Эббра радостно щебетала, рассказывая, какие подарки она купила Льюису, и в душе Скотта поднималась черная, мучительная ревность. Он не встречался с девушками, потому что с Эбброй ему было лучше, чем с кем бы то ни было. Он не спал с женщинами, поскольку единственной, с кем он хотел спать, была Эббра. Жена его брата. Руки Скотта, лежавшие на рулевом колесе, сжались так, что побелели костяшки пальцев. Господи! Как он мог не замечать этого прежде? Только отвратительная подначка товарища по команде, позавидовавшего его спортивным успехам, открыла ему глаза. И что ему делать теперь?

– Мне казалось, я не дождусь встречи с Льюисом, – говорила тем временем Эббра. Глаза ее сияли. – Через три дня мы снова будем вместе. Случались ли в твоей жизни такие потрясающие события, что ты не мог в них поверить?

– Да, – мрачно отозвался Скотт, сворачивая на Вествудский проезд и чувствуя, как разрывается его сердце, словно от удара ножом. – Случались, Эббра. И еще какие.

Глава 5

Следующие двое суток Эббра была не в силах думать ни о ком, кроме Льюиса. В то утро, когда она должна была вылететь ему навстречу, у нее перехватывало дух от возбуждения.

– Тебе принесли почту, дорогая, – сказала мать, когда семья уселась за завтрак. – Я оставила ее на столе в вестибюле.

– Спасибо, мама. – Эббра отодвинула тарелку с яичницей, к которой едва притронулась, и вскочила из-за стола. – Мне пора идти, иначе опоздаю на автобус в аэропорт! – выпалила она.

– Автобусы ходят каждые четверть часа, – заметил отец. – Почему бы мне не отвезти тебя в аэропорт? Что такого особенного в поездке на автобусе?

– Ничего, папа. – Эббра обняла его и чмокнула в щеку. – Так проще, и все тут.

– Вдобавок это послужит лишним подтверждением твоей независимости. – Мать произнесла эти слова любезным тоном, в котором тем не менее явственно угадывалось раздражение.

Эббра промолчала, не желая ввязываться в очередную перепалку с матерью относительно образа жизни, который она теперь вела. Подобные столкновения возникали все чаще. Эббра понимала, что истинная причина тому заключается в полной неспособности матери осознать, что ее дочь уже не ребенок. Мать так и не смирилась с теми переменами, которые произошли в Эббре после замужества. Это случилось столь быстро, что мать не сумела приспособиться к новым реалиям, и уже не в первый раз Эббра пожалела, что Льюиса отправили за океан сразу после свадьбы. Если бы они начали семейную жизнь в Штатах, все было бы иначе.

– Что ж, тогда в путь, – сказал отец, берясь за чемодан Эббры. – Уже пятнадцать минут девятого. Если хочешь успеть на автобус, отходящий в восемь тридцать, нам пора пошевеливаться.

– До свидания, мама. – Эббра поцеловала мать в щеку и следом за отцом вышла в прихожую, захватив по пути почту и сунув ее в наплечную сумку.

Чтобы добраться до аэропорта и зарегистрировать билет, требовалось около часа. Путешествие до Гонолулу должно было продлиться еще пять с половиной часов, а местный перелет из Гонолулу до Лихуэ на острове Кауаи, где Эббра должна была встретиться с Льюисом, занимал двадцать – тридцать минут. Через семь часов они снова будут вместе. Эта перспектива все еще казалась Эббре слишком прекрасной, чтобы быть правдой.

Отец высадил ее на автовокзале на углу улиц О'Фаррел и Тейлор, неподалеку от площади Юнион-сквер, и поцеловал на прощание.

– Передавай привет Льюису, – сказал он, вынимая чемодан из багажника «кадиллака». – Напомни ему, что через шесть месяцев он должен вернуться домой целым и невредимым.

– Обязательно, папа! – возбужденно воскликнула Эб-бра. При мысли о том, что Льюису сейчас ничто не грозит, что в эту минуту он летит над Тихим океаном в «Боинге -707», у нее едва не закружилась голова. Пять ближайших дней ему можно будет ничего не бояться. Он не погибнет от пули или бомбы. Он будет в полной безопасности.

Эббра вошла в уже заполненный салон автобуса. Итак, она отправляется в путь. Каждая прошедшая минута приближала их друг к другу. «Боинг» Льюиса рейсом из Сайгона должен был приземлиться в Гонолулу на три часа раньше, чем самолет Эббры, потом он сразу вылетит в Лихуэ, и когда Эббра окажется на месте, он уже будет ждать ее там.

Регистрируя багаж, Эббра подумала, что среди женщин, которые летят с ней одним рейсом, наверняка есть жены военных. Судя по всему, две или три из них были знакомы друг с другом, и Эббра пожалела, что ей не хватает духу подойти и спросить их, не едут ли они на свидание с мужьями, получившими отпуск. Эббра была слишком застенчива, чтобы расспрашивать незнакомых людей, поэтому она купила книгу в бумажной обложке и бросила взгляд на запястье. Оставалось шесть часов. Льюис уже преодолел две трети пути. В этот самый миг он, должно быть, думает о ней – точно так же как она думает о нем.

– Скоро, мой любимый, – шепнула она, как только объявили посадку на ее самолет. – Уже скоро!

Пока самолет плыл в высоте над сверкающей синевой Тихого океана, Эббра то и дело поглядывала на часы. Пять часов. Четыре. Она представляла, как «боинг» Льюиса приземляется в Гонолулу и как ее муж пересаживается на рейс до Кауаи. Ей было трудно даже представить, каким раем покажутся Льюису Гавайи после того кошмара, в котором ему приходилось существовать до сих пор.

В своих посланиях, скрупулезно-регулярных и исполненных любви, он очень мало писал ей о повседневной жизни. Эббра знала о ней только то, что рассказывала Скотту.

В динамиках послышался голос командира экипажа, который будничным тоном сообщил: через несколько минут самолет произведет посадку в Гонолулу; он выразил надежду, что полет был приятным, и поблагодарил пассажиров за внимание.

Эббру охватило возбуждение. Через час она окажется в объятиях Льюиса. «Боинг» накренился, совершая маневр, и она увидела далеко внизу Перл-Харбор, серебристо-рыжеватые склоны Алмазной Головы и золотистую подкову пляжа Вайкики-Бич.

– Желаю приятно провести время, – сказала, улыбаясь, стюардесса. Эббра вышла из самолета и окунулась в жаркий воздух, напоенный благоуханием и пронизанный яркими солнечными лучами.

На обочине рулежной дорожки гавайский оркестр исполнял народную музыку. Навстречу пассажирам выступили улыбчивые танцовщицы, нагруженные цветами. Они со смехом набрасывали венки на шеи прибывшим.

Как только кожи коснулись лепестки цветов, как только она вдохнула их аромат, Эббра почувствовала прилив головокружительного счастья. Льюис отслужил во Вьетнаме половину контрактного срока и даже не был ранен. Через шесть месяцев она вновь встретится с ним, и это свидание будет длиться намного дольше. Тогда-то и начнется их семейная жизнь. Они поселятся на военной базе, и Эббра станет тем, кем страстно мечтала стать, – настоящей офицерской женой.

До пункта пересадки на рейс местной авиалинии, где дожидался маленький самолет, который должен был доставить Эббру на Кауаи, было десять минут ходьбы. Эббра в сотый раз посмотрела на часы. Через тридцать минут она встретится с Льюисом. Усаживаясь в самолет, она гадала: прибыл ли он в Лихуэ, ждет ли ее в аэропорту? Как только самолет набрал скорость и оторвался от земли, Эббра скрестила пальцы на обеих руках, едва сдерживая восторженное предвкушение, заполнившее ее без остатка.

Эббра вышла на залитый солнцем трап, нетерпеливо поглядывая на приземистые белоснежные здания аэропорта. Вдали виднелись несколько фигур встречающих, но среди них не было ни одного в военной форме. Когда она спускалась по ступеням, ее на мгновение пронзила ужасающая мысль: что, если Льюис еще не приехал? Вдруг случилось что-нибудь страшное? Вдруг его рейс задержали, вдруг он еще не вылетел из Сайгона? И в эту секунду она увидела его – широкоплечего, золотоволосого, в белых брюках и легкой голубой рубашке.

– Льюис! – закричала Эббра, забыв об окружающих ее пассажирах. – Льюис!

Она побежала к нему, широко раскинув руки. Пассажиров и встречающих разделял барьер высотой по пояс, но Эббра не замечала преграду. Она метнулась к Льюису и бросилась в его объятия.

– Льюис! – восторгом выдохнула она. – Милый... любимый...

Губы Льюиса прильнули к ее рту, и месяцы разлуки сразу исчезли, словно их и не было.

– Господи, как я соскучился по тебе! – простонал Льюис, зарывшись лицом в ее волосы и так крепко прижимая Эббру к себе, что ей показалось, будто ее ребра вот-вот хрустнут. – Ты не представляешь, как я по тебе тосковал.

– Очень даже представляю! – с жаром воскликнула она, поднимая голову и заглядывая ему в лицо. – Потому что я скучала по тебе каждую минуту, каждый день!

– Что ж, давай наверстывать упущенное время. – Льюис ослабил объятия и взял Эббру за руку. – Но первым делом тебе нужно оказаться по мою сторону этого чертова забора!

Крепко держась за руки, они прошли вдоль барьера, и, когда тот кончился, Льюис вновь обнял Эббру, не замечая любопытных взглядов.

– Мне казалось, сегодняшний день никогда не наступит, – хрипловатым голосом произнес он, оторвав наконец голову от волос Эббры. – Когда мы женились, я знал, что люблю тебя, но только теперь понял, насколько сильно.

Эббра подняла руку и мягко коснулась кончиками пальцев его лица. Ее глаза светились обожанием.

– Я люблю тебя всем сердцем, Льюис, – негромко сказала она. – Если бы ты меня не любил, я бы, наверное, умерла. Просто не знала бы, как жить.

Льюис вновь прижал ее к себе; ком в горле мешал ему говорить. Потом он положил руку ей на талию и повел к зоне выдачи багажа.

– Где мы поселимся? – спросила она, выходя вслед за Льюисом из аэровокзала к шеренге оранжевых такси. – В отеле или на квартире?

– На квартире. – Внезапно в его глазах мелькнуло сомнение. – Я правильно сделал? Если тебе больше нравится отель, я в любой момент могу отказаться от квартиры.

– Нет. – Эббра качнула головой. – Отдельная квартира – это замечательно.

У них будет свой дом, хотя и ненадолго. Эббру совсем не привлекала безликая атмосфера отеля. Льюис назвал водителю адрес квартиры на Пойпу-Бич и открыл перед Эбброй заднюю дверцу машины.

– Ты рада, милая? – спросил он.

– Да! Да! – Эббра была готова вопить от восторга.

Льюис скользнул к ней на сиденье, и она посмотрела на него сбоку. За три месяца разлуки он изменился, немного похудел. У Эббры сжалось сердце. Удивительно не то, что он потерял вес. Удивительно, как он не потерял что-нибудь еще.

– Ты летел один или с тобой были сослуживцы? – спросила она, стискивая его руку. – Вместе со мной в Гонолулу летели несколько женщин, и мне показалось, что среди них есть жены офицеров, которые летят на свидание с мужьями.

– Двое или трое, – отозвался Льюис, накрывая ее ладонь своими пальцами. – Немного. Тайбэй и Бангкок намного популярнее Гавайских островов.

– Но почему? – Брови Эббры изумленно поползли вверх. – Гавайи – все-таки американская территория. Я думала, людям куда приятнее провести отпуск на родине, чем на Тайване или в Таиланде!

– Тайбэй и Бангкок намного ближе к Вьетнаму, а большинству отпускников совсем не хочется томиться несколько часов в самолете.

– Но Гавайи ближе для их жен! – заспорила Эббра. Льюис усмехнулся:

– Отнюдь не все жены летают к мужьям, чтобы провести с ними отпуск. Вы остались в меньшинстве, миссис Эллис.

– Не понимаю. Я не могу даже представить, что ты получил увольнение и не встретился со мной.

Льюис не знал, как втолковать Эббре, что для большинства американцев, которые служат во Вьетнаме, недельный отпуск является единственной возможностью провести неделю в пьянстве и разврате и что при этом они менее всего нуждаются в обществе супруг, поэтому он сказал:

– Многие жены военных живут очень далеко от Гавайских островов. К примеру, от Нью-Йорка, где живет супруга Деса Коуторна, до Гавайев такое же расстояние, как до Италии или Швейцарии.

– Кто такой Дес Коуторн? – с живым интересом спросила Эббра, подумав, что, может быть, он служит вместе с Льюисом.

– Офицер, который летел вместе со мной, – ответил Льюис, безразлично пожимая плечами. Ему не хотелось говорить ни о Коуторне, ни о том, как другие офицеры распоряжаются свободным временем. Машина мчалась вдоль юго-восточного побережья острова, и он спросил, чтобы сменить тему: – Видишь вон ту гору? Это вершина Ваиалсаи, и, хочешь верь, хочешь нет, там находится самое влажное место на планете.

– Шутишь? – недоверчиво произнесла Эббра. – Самое влажное? Здесь, на Гавайях?

Льюис кивнул, и жесткую линию его рта смягчила улыбка:

– Я узнал об этом, пока дожидался прибытия твоего рейса. Мне нечего было читать, кроме туристических проспектов. За год там выпадает почти тринадцать метров осадков. Вот так дождичек!

– До тех пор пока на пляжах сухо, меня это не пугает, – отозвалась Эббра, прижимаясь щекой к твердому плечу Льюиса, наслаждаясь звуком его голоса и его запахом, в который вкрадывался освежающий аромат одеколона.

Они очутились в своей квартире в самый разгар дня, но, хотя океан поблескивал буквально в нескольких шагах, ни Эббра, ни Льюис даже не вспомнили о пляжных соблазнах.

– Купание подождет, – объявил Льюис тоном, не терпящим возражений; не услышав таковых, он бросил чемоданы в гостиной, обставленной плетеной мебелью, и повернулся к Эббре. Его зрачки расширились, глаза потемнели от возбуждения. Одним легким движением он подхватил Эббру на руки и понес в спальню, словно новобрачную. – Я так долго ждал, – хриплым голосом заговорил он, опуская Эббру на кровать, целуя ее волосы, веки и уголки губ и нетерпеливо расстегивая крохотные перламутровые пуговицы ее блузки. – Я люблю тебя, Эббра. Одну тебя. И буду любить всегда.

Утром следующего дня Эббра и Льюис взяли напрокат джип и отправились в долину Ханалеи. Добравшись до Навили-Вэлли, они оставили машину на стоянке и искупались в крохотной бухте у северной оконечности залива; следующую остановку они сделали в Капаа и долго бродили по улицам, рассматривая деревянные строения прошлого столетия с балкончиками, которые нависали над магазинными витринами, заставленными терракотовыми горшками с нарциссами и ирисами.

– Куда теперь? – спросил Льюис. – Опять на пляж? Или пообедаем? Может, хочешь прогуляться на мыс?

Всякий раз, когда Льюис смотрел на Эббру, у него замирало сердце. Она была в белоснежной шелковой блузке с распахнутым воротом, красной юбке чуть выше колен и изящных босоножках, столь хрупких на вид, что Льюису было трудно представить, как в них вообще можно ходить. После свадьбы волосы Эббры чуть отросли. Они ниспадали ей на плечи сверкающей волной и были закреплены на висках гребнями из слоновой кости с тонкой резьбой.

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты самая красивая женщина на свете? – произнес Льюис, жалея, что не может предложить ей отправиться в постель, вместо того чтобы купаться или гулять.

– Нет. – Глаза Эббры радостно блеснули. – Никто не говорил.

– Позволь мне исправить это упущение. – Льюис обхватил рукой талию Эббры, помогая ей забраться в джип. – Вы, Эббра Эллис, вне всяких сомнений, первая красавица на всей нашей огромной планете!

– Спасибо, – со смехом отозвалась Эббра, целуя его в кончик носа. – Я очень рада, что нравлюсь тебе!

– Эббра... – охрипшим голосом заговорил Льюис. Он уже хотел предложить поехать прямиком домой и забраться в постель, но, прежде чем успел это сделать, она сказала:

– Я предпочитаю съездить на пляж, пообедать и прогуляться на мыс. Только на какой? На Килауеа-Пойнт или на Макахена-Пойнт?

Мыс Макахена-Пойнт располагался по пути домой, в нескольких милях от Пойпу-Бич.

– Макахена, – без колебаний ответил Льюис, зная, что оттуда они смогут быстро добраться до дома и лечь в кровать.

И только когда они оказались на мысу, скалы которого омывало лазурное море, и Эббра сбросила босоножки, ступив на колючую траву, она наконец попросила:

– Расскажи мне все, о чем ты не мог писать в письмах.

Льюис посмотрел на нее, изогнув бровь.

– Например?

Эббра обняла его за пояс и уткнулась лбом ему в плечо.

– Ты понимаешь, о чем я говорю, – мягким, полнымлюбви голосом произнесла она.

Льюис терялся в догадках. Он опустился на жесткую траву и усадил рядом Эббру.

– Надеюсь, ты не подозреваешь меня в неверности? – Его брови сошлись на переносице. – Если так, ты ошибаешься.

Эббра бросила на него изумленный взгляд. Измена Льюиса казалась ей столь же невероятной, как и ее собственная неверность ему.

– Нет, конечно же, нет! – возмущенно отозвалась она. – Я спрашиваю о том, как ты жил во Вьетнаме. Какие у тебя обязанности, какие отношения с местными жителями, каково это – постоянно быть готовым к нападению врага.

Жесткие черты лица Льюиса тронула улыбка, которую доводилось видеть не многим.

– Ты говоришь, словно репортер из газеты, – насмешливо произнес он, усаживая Эббру так, чтобы ее спина прижималась к его груди. – Я уже писал тебе о своих обязанностях. Я военный советник, прикомандированный к батальону. Что тут еще рассказывать?

Эббра высвободилась из его объятий и повернулась к нему лицом. Слова Льюиса оказались столь далеки от того, что она надеялась услышать, что она сумела лишь растерянно пробормотать:

– Ты шутишь, Льюис?

Он покачал головой, его брови вновь сдвинулись.

– Нет, не шучу. Мне нечего добавить. Большую часть времени мы отдаем поискам вьетконговцев. Там жарко, влажно, заедают насекомые. Что еще ты хочешь знать?

– Все! Я хочу знать, что это такое – часами пробираться по заболоченным полям; хочу знать, каково тебе находиться среди вьетнамцев, ведь любой из них может оказаться вьетконговцем. Я хочу знать, что ты чувствуешь, вступая в бой или попадая в засаду, понимая, что тебя в любой момент могут убить.

Льюис смотрел на нее словно на сумасшедшую.

– Но ради всего святого, зачем тебе это? – В его голосе звучало нечто большее, чем удивление. В нем угадывалось отвращение.

Несмотря на жару, Эббра внезапно почувствовала озноб. Неужели он не понимает? Как он может не понимать? Эббру охватило безумное ощущение, что она разговаривает с незнакомым человеком. С чужаком, который старается держаться вежливо, но не желает заглянуть в ее сердце и душу.

– Затем, что я тебя люблю! – с отчаянием воскликнула она, подаваясь к Льюису, беря его руки в свои и крепко их стискивая. – Я хочу знать о тебе все. Хочу, чтобы ты рассказал о своей жизни во Вьетнаме, чтобы, пока ты там служишь, я могла чувствовать себя так, словно я рядом с тобой.

Раздражение Льюиса тут же улеглось. Эббра едва вышла из детского возраста и не понимала, насколько наивны ее расспросы. Он привлек ее к себе и мягко произнес:

– Ты никогда не поймешь, что такое Вьетнам. А я не смогу объяснить тебе, каково мне там приходится. Господи, я бы не стал этого делать, даже если бы мог!

– Тогда хотя бы расскажи мне о вьетнамцах, которые сражаются вместе с тобой. Хотя бы немного! – допытывалась Эббра, не в силах поверить, что он говорит всерьез.

Льюис вздохнул и провел рукой по коротко остриженным густым волнистым волосам.

– Ладно, – сказал он, с неохотой уступая Эббре. – Мои сослуживцы по южновьетнамскому батальону воюют почти всю свою жизнь. Сначала с французами, потом с коммунистами. Чанг, командир батальона, служил в Дьенбьенфу под началом генерала Зиапа. За эти годы он был ранен столько раз, что уже и сам сбился со счета.

– Мне казалось, генерал Зиап выступал за коммунистов? – озадаченно перебила Эббра.

– Он и сейчас за коммунистов. Он правая рука Хо Ши Мина. Но в ту пору, когда вьетнамцы боролись против колониального гнета, коммунисты и их противники сражались вместе. После того как Франция признала поражение, Чанг перешел на сторону официальных властей. Он не для того боролся против засилья французов, чтобы им на смену пришли коммунисты. У многих людей в батальоне подобная судьба.

– Тебе часто приходилось вступать в бой? – с опаской спросила Эббра.

– Лишь несколько раз. – Он вновь заулыбался и, вскочив на ноги, протянул Эббре руку. – Это самые лучшие минуты жизни, когда вскипает кровь... – Льюис поднял Эббру с земли, и она споткнулась; в ее широко распахнутых глазах застыл ужас. Тот удар, который она испытала, увидев, что Льюис не хочет рассказывать о своей жизни во Вьетнаме, не шел ни в какое сравнение с потрясением, которое она ощутила сейчас. Эббре показалось, что ей на грудь легла огромная тяжесть, грозя раздавить ее. – ...но чаще всего мы ведем скучное, монотонное существование, – продолжал Льюис, полагая, что страх в глазах Эббры объясняется ее опасениями за его жизнь. – Большую часть времени мы отдаем изнурительным поискам вьетконговцев, которых почти никогда не находим. Нам попадаются их лагерные костры, но в девяноста случаях из сотни мы не обнаруживаем противника. Вьетконговцы попросту исчезают. Одному Господу ведомо куда. – Льюис взял Эббру за руку и повел к машине. – Ну, теперь ты довольна? – спросил он улыбаясь, уверенный в том, что сумел удовлетворить ее каприз.

Эббра открыла рот, собираясь сказать, что еще никогда в жизни не была столь несчастной, что ей чуждо его отношение к войне, смерти и убийству. Но стоило их глазам встретиться, как слова застряли у нее в горле и она почувствовала головокружение, словно у ее ног разверзлась пропасть. Льюис – офицер. Война представляется ему совсем в ином свете, нежели ей. Узнай Льюис о том смятении, в которое повергли Эббру его слова, между ними возникла бы непреодолимая стена и тогда ей бы навсегда пришлось расстаться с мечтами о том совершенном единстве, которое было столь важно для нее.

– Да. Да, конечно, – солгала Эббра, с трудом выдавливая слова и заставляя себя улыбнуться.

Вернувшись домой, они предались страстной любви, но ночью, лежа без сна в объятиях Льюиса, Эббра вновь и вновь вспоминала его слова: «Это самые лучшие минуты жизни, когда вскипает кровь...»

Итак, Скотт оказался прав. Каким-то совершенно непонятным Эббре образом Льюис действительно находил наслаждение в своей вьетнамской жизни. Создавалось впечатление, что он считает войну между Севером и Югом страны, находящейся по ту сторону планеты от его родины, своей войной, воспринимая ее так же, как воспринимал его отец Вторую мировую войну. Эббра закрыла глаза, пытаясь уснуть, но сон еще долго не шел, а когда она наконец погрузилась в забытье, ее стали терзать мучительные, полные ужасов видения.

Больше они не говорили о Вьетнаме. На следующее утро, когда Льюис разбудил Эббру нежным поцелуем, она постаралась оттеснить свои представления о нем как о солдате в самый дальний уголок сознания. Сейчас главным было то, что они вместе, что они любят друг друга и всегда будут любить. До конца отпуска Льюиса они не должны позволять реальности вторгаться в их жизнь.

Последний день они провели в каньоне Ваймен и уже возвращались к тому месту, где оставили свой джип, когда рядом с их машиной со скрипом затормозил «шевроле» с открытым верхом и из-за руля выпрыгнул плотно сбитый мужчина с такой же короткой прической, как у Льюиса.

– Ага, Лью! – воскликнул он. – Вот ты где прячешься! А я думал, ты на пляже, жаришься на солнышке!

В пассажирском кресле «шевроле» сидела красивая девушка-гавайка. Она приветливо улыбалась, но даже не подумала выйти и присоединиться к остальным. Она была в облегающем коротком платье, а ее ногти, лениво барабанившие по дверце автомобиля, были покрыты кричаще-алым лаком.

– Эббра, познакомься с Десом Коуторном, – сказал Льюис. Уловив в его голосе напряжение, Эббра поняла, что он раздосадован случайной встречей. – В конце года Дес провел в моем подразделении два месяца. С тех пор он преспокойно протирает штаны в сайгонском штабе.

– В Сайгоне никто не может чувствовать себя спокойно, – оживленно заговорил Коуторн, обмениваясь рукопожатием с Эбброй. – Стоит на мгновение зазеваться, и какой-нибудь террорист тут же швырнет в окно бомбу. Как вам нравятся Гавайи, госпожа Эллис?

Эббре оставалось лишь надеяться, что он пошутил насчет бомб и террористов. В последние месяцы она молилась об одном: чтобы Льюиса перевели на канцелярскую работу в штаб.

– Здесь чудесно, – искренне отозвалась она, помимо воли переводя взгляд на спутницу Деса. Внезапно она нахмурилась.

Почувствовав, какое направление приняли ее мысли, Дес напустил на себя чуть смущенный вид.

– Я, пожалуй, поеду дальше, – сказал он, отступая на шаг. – Наверное, вам хотелось бы провести последний день отпуска вдвоем. Был рад познакомиться, госпожа Эллис. Увидимся завтра в самолете, Лью. – Дес ухмыльнулся, подмигнул, повернулся и торопливо зашагал к автомобилю. Как только он уселся за руль, девица обняла его за шею.

Эббра озадаченно спросила:

– Это тот самый Дес Коуторн, с которым ты прилетел из Сайгона? – Льюис кивнул и двинулся к джипу. Эббра догнала его и взяла за руку. – Кажется, ты говорил, что он женат?

– Да, его жена – директор школы в Питсбурге.

– Но ведь это была не она? – допытывалась потрясенная Эббра.

– Нет, – напряженным тоном произнес Льюис, от всей души желая, чтобы эта встреча не произошла.

Эббра молча уселась в машину и робко, сконфуженно сказала:

– Так вот почему многие офицеры предпочитают Бангкок и Тайбэй. Из-за девушек и...

Льюис вздохнул и запустил пальцы в свои короткие густые волосы.

– Да, Эббра. Это нелегко объяснить, но для большинства военных пять дней – слишком короткий срок, чтобы отдохнуть от Вьетнама. Им нужны девушки, выпивка, наркотики. То, как они проводят свои отпуска, столь же далеко от их обычной жизни, как служба во Вьетнаме.

Эббра хотела сказать, что, если бы он согласился поговорить с ней о Вьетнаме, она могла бы его понять. Ей хотелось спросить, неужели и он порой расслабляется, предаваясь пьянству и разврату, но она не могла произнести ни слова. Заметив мучительную боль, застывшую в ее глазах, Льюис взял ее руки в свои и с жаром воскликнул:

– Господи, Эббра! Я не Коуторн! Меня не посылали во Вьетнам вопреки моей воле. Я профессиональный военный и выполняю работу, к которой готовился всю жизнь! Мне нет нужды искать забвения в сексе и наркотиках. А если бы и потребовалось, я бы ни за что не связался с проституткой! – Он говорил резким голосом, его глаза с золотистыми крапинками тревожно потемнели. – Я люблю тебя, Эббра. Неужели ты этого не видишь? Неужели не понимаешь, что это значит? Я не сплю с другими женщинами, они мне не нужны. У меня есть только ты. Ты одна. И так будет всегда.

На ресницах Эббры засверкали слезы стыда за то, что она допустила такую мысль.

– Прости меня, – сдавленно прошептала она. – Я даже не думала... Это из-за того, что я увидела Деса Коуторна с девушкой... Просто я подумала, что его жена скучает и тоскует по нему так же, как я по тебе.

– Вот и хорошо, – хрипловато отозвался Льюис, осторожно стирая слезы с ее лица. – Давай-ка сократим экскурсию по каньону и поедем домой.

Когда Льюис и Эббра вернулись в квартиру, солнце еще стояло высоко, но они закрыли жалюзи и улеглись в кровать, намереваясь всеми известными им способами доказать друг другу, как они любят и как будут тосковать друг без друга грядущие полгода.

Когда Эббра проснулась на скомканных простынях, воспоминание о том, что время отпуска почти истекло, наполнило ее мучительным страхом. Лишь теперь она поняла, отчего многие жены не хотят встречаться с мужьями до тех пор, пока не закончится их служба во Вьетнаме. Встретиться только для того, чтобы почти сразу расстаться вновь, было невыносимо. Льюис повернулся к Эббре, раскрыв сонные глаза, и она подавила страх, опасаясь, что, если Льюис его заметит, их последние часы будут испорчены.

Еще в первый день они договорились, что Эббра не поедет с Льюисом в аэропорт провожать его на рейс до Сайгона. Ее самолет отправлялся на шесть часов позже. За это время она собиралась прибрать в квартире, вернуть хозяевам ключи и вызвать такси, которое отвезет ее в Лихуэ. До той поры она не допустит даже мысли о том, что их идиллия подошла к концу. Она будет воображать, что Льюис уехал на рыбалку или поиграть в гольф – все что угодно, лишь бы не омрачить последние секунды близости с ним.

Она приготовила роскошный завтрак – плоды манго и папайи, копченую лососину и яичницу, шампанское и свежий апельсиновый сок.

– Эббра, – вдруг напряженным тоном заговорил Льюис, протягивая к ней руку поверх украшенного цветами стола, и слезы, которые она до сих пор ухитрялась сдерживать, едва не хлынули из ее глаз.

– Нет, – сказала она, заставив себя улыбнуться. – Пожалуйста, не будем об этом, Льюис. Не говори ни слова. Давай сделаем вид, будто у нас еще есть время.

И только когда Эббра открыла сумочку, чтобы отыскать свой билет, она увидела там письма, которые впопыхах схватила со столика в прихожей тем утром, когда покидала Сан-Франциско.

– Что это? – лукаво осведомился Льюис. – Письма от поклонников? Приглашение на съемки в Голливуд?

Эббра рассмеялась и прильнула к нему, наслаждаясь мимолетным ощущением привычного покоя, которое возникло у нее при виде нераспечатанных конвертов.

– Кто бы их ни написал, вряд ли это что-нибудь важное. Я носила их с собой целую неделю.

Первое письмо было из клуба книголюбов, второе – от тетки, проживавшей в Небраске. Третьим оказался положительный отзыв редактора журнала, в который она отправила свои рассказы.

Эббра ошеломленно взирала на письмо.

– О Господи! Получилось! Меня напечатают! Ох, Льюис! – Она повернулась в объятиях мужа и крепко прижалась к нему. – Не могу поверить. Я – писатель! Подумать только!

По-прежнему держа Эббру за руку, Льюис вынул письмо из ее пальцев.

– Что такого ты могла сочинить, если твое произведение согласились опубликовать? – с изумлением спросил он.

Эббра уже хотела сказать, что она написала повесть о жене офицера, которая живет в разлуке с мужем, но в тот же миг, будто по наитию свыше, поняла, что ее признание внушит Льюису не гордость, а досаду.

– Я написала... рассказ о любви, – слабым голосом ответила она, чувствуя, как головокружительный восторг уступает место горькому разочарованию.

– Хорошо, что об этом никто не узнает, – весело произнес он, вновь привлекая Эббру к себе и мягко прикасаясь горячими губами к ее виску.

Эббра судорожно сглотнула, не в силах мыслить отчетливо. Почему никто не узнает? Разве ее имя не будет напечатано под названием рассказа в журнале? Хочет ли она, чтобы люди узнали о ней, восхищались ею? Да, конечно, она хочет, чтобы о ней узнали!

– Это совсем не плохой рассказ, Льюис! – с жаром произнесла она. – Иначе журнал, в который я его направила, отказался бы его публиковать. У них тысячи подписчиков...

При виде ее волнения Льюис лишь еще больше удивился.

– Хорошо, хорошо, – заговорил он, пытаясь умиротворить Эббру и прижимая ее к себе. – Я только хотел сказать, что ты жена военного и должна быть осторожной.

– Но почему... – начала она, но тут же осеклась, вспомнив о том, что драгоценные минуты истекают и что было бы глупо потратить их ссорясь.

– Что? – спросил Льюис, поворачивая лицо Эббры к себе и глядя на нее карими глазами, в которых светилась любовь.

– Ничего, – прошептала она. – Обними меня, Льюис. Пообещай мне, что между нами всегда все будет хорошо.

– У нас все будет хорошо, Эббра, – сказал Льюис голосом, в котором сквозила уверенность, что страхи Эббры исчезли так же быстро, как возникли. Он долго держал ее в объятиях, чувствуя, как бьется ее сердце, чувствуя на своей щеке ее мягкие волосы. – Уже половина одиннадцатого, Эббра, – хрипло произнес он наконец. Мне пора.

Эббре показалось, что под ее ногами качнулся пол. Она глубоко вздохнула, напомнив себе, что ее муж – военный, что разлуки – неотъемлемая часть их жизни и что она не должна давать волю слабости.

– Да, – дрожащим голосом отозвалась она. – Уходи, и побыстрее. Береги себя.

Льюис в последний раз поцеловал ее, крепко и жадно, повернулся и торопливо вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Эббра застыла на месте, слушая, как Льюис отъезжает от крыльца и как звук мотора постепенно стихает вдали.

Он уехал. Следующие шесть месяцев пройдут, как прошли предыдущие. Ей лишь нужно запастись терпением.

– Я люблю тебя, Льюис, – прошептала Эббра. – О Господи, как я тебя люблю! – С этими словами, забыв о своих намерениях сохранять выдержку, она упала лицом на скомканные простыни и разрыдалась.

Глава 6

– Вы... что? – недоверчиво переспросил отец Серены, приставляя ружье к ноге.

– Мы поженились, – невозмутимо произнесла Серена и показала ему палец, на котором поблескивало простенькое обручальное кольцо – единственное, что они умудрились раздобыть в спешке.

– Вы... что? – повторил отец, скептически посмотрев сначала на дочь, потом на Кайла, которого лишь смутно припоминал, потом опять на Серену.

– Мы поженились, – повторила Серена. – Это несколько неожиданно, папа, но...

– Вы... что?

Кайл вздохнул. Серена настояла на том, что уже пора сообщить родителям новость, но было ясно: либо она не в силах доходчиво ее втолковать, либо ее отец глух как тетерев.

– Мы поженились, сэр, – сказал Кайл. Небрежная поза и скучающий голос полностью лишали слово «сэр» какой-либо почтительности.

– Черта с два! – рявкнул граф. – Что за чушь вы несете? Поженились, подумать только! Приберегите свои выдумки для других, а меня оставьте в покое!

Теперь настала очередь Серены вздыхать. Порой отец удивлял ее своей непроходимой тупостью.

– Мы женаты, – в четвертый раз сказала она. – Мы поженились под именами Дерби и Джоан, поклялись хранить верность в радости и печали...

– Браки свершаются на небесах... – ввернул Кайл.

– ...но кто поспешит, тот раскается, – равнодушным тоном закончила Серена.

– Если это очередная шутка, то здесь для нее не место и не время! – сказал отец.

Они стояли у вершины холма, повернувшись лицами к дому. Кайлу и Серене потребовалось целых десять минут, чтобы пройти от припаркованной машины по аллее вязов и отыскать графа, но, на взгляд Кайла, затраченные усилия оказались напрасными.

– Какой кошмар, – пробормотал он себе под нос и добавил уже громче: – Мы с Сереной вчера поженились. Если вы отказываетесь верить, ничем не можем помочь. Мы поставили вас в известность, и, если хотите знать мое мнение, от нас больше ничего не требуется.

Граф смотрел на молодых людей во все глаза. Его рука крепче стиснула ствол ружья, и Кайл отступил на несколько шагов.

– Как ты смеешь, щенок! Кто тебе дал право находиться на моей земле? Убирайся немедленно!

– Кайл – наш гость, – с достойным восхищения терпением заметила Серена. – Он сын Ройда Андерсона. Они живут у нас с конца прошлого месяца. Помнишь?

Отец вперил взор в Кайла, и его пальцы, стискивавшие ружье, ослабили хватку.

– Ага. Кажется, я погорячился. Давайте оставим этот разговор на потом. После этого ужасного концерта у меня не было ни одного спокойного дня. Вчера в шесть утра рабочие все еще продолжали убирать мусор, и какой-то болван едва не оборвал телефон, требуя повторить этот кошмар на будущий год.

Кайл повернулся к Серене и устало произнес:

– Мы попусту тратим время. Ты сказала ему четырежды, я – дважды.

– О чем вы? – с рассеянным интересом осведомился граф. Он подумал, что, может, молодые люди прервали его прогулку, желая присоединиться к нему. Многие американцы любят пострелять, а этот мальчишка Андерсон, похоже, умеет обращаться с оружием. С другой стороны, его костюм не годился для охоты. Кайл был в щегольской рубашке, тесных джинсах и замшевых туфлях на резиновой подошве. Серена выглядела Не лучше. Ее коротенькая юбчонка едва прикрывала ягодицы, а в этих белых башмачках на шпильках едва ли можно ходить по пересеченной местности. – Охотничьи сапоги куда практичнее, – назидательно произнес он.

Кайл воздел очи горе, гадая, не передается ли безумие по наследству и не стоило ли потребовать у Серены соответствующую справку, прежде чем столь поспешно жениться на ней.

– Мы приехали не для того, чтобы расстреливать вместе с тобой окрестную живность, – сказала Серена. Долгая практика помогала ей прослеживать зачастую весьма извилистые пути мыслительного процесса отца. – Мы приехали, чтобы сказать, где были последние несколько дней. Мы ездили в Шотландию.

– Я не заметил вашего отсутствия, – откровенно признался граф. – Вы были на концерте? Кошмарное зрелище. Я боялся оглохнуть. Но больше это не повторится.

Серена не позволила отвлечь себя рассуждениями о концерте.

– Мы ездили в Шотландию, чтобы пожениться, – настаивала она, произнося слова медленно и отчетливо, будто разговаривала с ребенком. Отец продолжал взирать на нее пустыми глазами, и она, позабыв о терпении, раздраженно воскликнула: – Господи, папа! Мы тайно обвенчались!

– Вы... что? – в четвертый раз переспросил граф, начиная проявлять признаки понимания. – Вы не могли пожениться. Вы слишком молоды. Требуется согласие родителей.

– Именно поэтому мы и поженились тайно, – ответила Серена, явно сдерживая себя. – В Шотландии родительское благословение не нужно, если тебе исполнилось шестнадцать лет.

Она вновь протянула отцу левую руку. Он посмотрел на новенькое блестящее кольцо и с похвальным немногословием заявил:

– Твоей матери это не понравится. Поднимется жуткий скандал. – Он вперил в Кайла долгий жесткий взгляд и с грубоватой откровенностью добавил: – Честно говоря, мне это нравится ничуть не больше. Надо подумать. – С этими словами он повернулся и зашагал прочь.

– Могло быть и хуже, – сказал Кайл, когда они с Сереной побрели к дому.

– Это только начало. Бедный папа. Ему пришлось крепко напрячь мозги. Хотела бы я знать, к каким выводам он придет после прогулки и раздумий.

– Одному Богу известно. – При мысли о том, что может взбрести в голову отцу Серены, Кайлу отказывало воображение. Минувшие четыре дня он непрерывно находился под воздействием спиртного, либо марихуаны, либо того и другого вместе, и нынешнее отрезвление казалось ему пыткой. – Что будем делать дальше? – спросил он, твердо намеренный подкрепиться косячком или рюмкой, прежде чем совершить очередной шаг.

– А что скажет твой папочка? Если не ошибаюсь, он заправляет вашим семейным кошельком. Было бы нелишне узнать, не захочет ли он лишить тебя наследства, – заметила Серена.

– В таком случае я с тобой разведусь, – всерьез пригрозил Кайл.

Серена усмехнулась и отбросила с лица длинный локон золотистых волос.

– Не беспокойся. Если у тебя отнимут деньги, это я буду умолять о разводе.

По сравнению с яростью отца Кайла реакцию графа на весть о венчании можно было счесть весьма умеренной.

– Более глупого, бессмысленного, идиотского поступка нельзя даже представить! – гремел Ройд Андерсон. – Господи, нас Пригласили в гости! Ты подумал о том, что он – британский пэр? Ты подумал о том, сколько миллионов... – Он уже собирался сказать о миллионах долларов, в которые могла влететь вся эта история – алименты, выплаты по содержанию, – когда в комнату неторопливо вошел вышеупомянутый пэр. Ройд с трудом совладал с собой, ограничившись тем, что сдавленным голосом прошипел: – Клянусь Всевышним, тебя следует высечь кнутом! – Кайл невозмутимо стоял в центре комнаты с желтыми стенами, сунув руки в карманы джинсов. Серена была рядом. Ройд с шумом втянул в себя воздух и дрогнувшим голосом добавил: – Ответь мне на один лишь вопрос. Ради всего святого – зачем?

Кайл пожал плечами.

– В ту минуту эта идея показалась нам забавной, – честно признался он.

Ройд хмыкнул, Серена прыснула, а граф, явно озадаченный, сказал:

– У ворот толпятся с полдюжины репортеров. Требуют впустить. Уходить не желают. Говорят, им точно известно о тайном венчании. Им позвонил неизвестный и обо всем рассказал.

Мистер Андерсон подавил стон и попытался сделать вид, что это сообщение озадачивает его не меньше, чем графа. Он отлично знал, кто передал журналистам информацию, пресекая любые попытки замять дело. После того как он рассказал жене о случившемся, миссис Андерсон после секундного молчания заявила:

– Отлично. Лучшего нечего и желать.

– Что ты несешь? – взвыл Ройд. – Ты представляешь, во что нам обойдется этот брак? Такие браки не длятся долго. Это была шутка! Готов спорить, оба наших голубка накачались под завязку, прежде чем сказать «да», «согласен» или что там полагается говорить! Когда дойдет до развода и в дело вмешаются адвокаты Блит-Темплтона, они потребуют семизначных сумм! – Ройд пригладил густую прядь седеющих волос. – Граф позволил устроить в поместье этот дурацкий концерт только для того, чтобы решить финансовые проблемы. Выйдя за Кайла, эта девчонка обеспечила себя до конца жизни! Причем моими деньгами, будь все проклято!

– Ты не видишь дальше собственного носа, – хладнокровно отозвалась его жена. – Подумай о преимуществах, которые сулит этот союз. Имя Серены упоминалось вместе с именем принца Чарлза. Если бы она захотела, то могла бы стать английской королевой.

– Будущий король Англии, вероятно, смог бы позволить себе развод. А я не могу!

Супруги находились в спальне, миссис Андерсон сидела у туалетного столика. До сих пор она разговаривала, обращаясь к собственному отражению в зеркале, но теперь повернулась к мужу и с упреком произнесла:

– Не будь смешным, Ройд. Попытайся хотя бы на минуту взглянуть на все это беспристрастно. Судя по тому, как Кайл вел себя последние два года, он мог обвенчаться с какой-нибудь пьянчужкой, с дешевой актрисой, с охотницей за деньгами...

– Она и есть охотница за деньгами!

– Но дешевой актрисой ее не назовешь. Она – леди Серена, единственная наследница одной из самых древних и почитаемых аристократических семей. Генеалогия Блит-Темплтонов восходит корнями к самому Генриху VIII. Подумай о том, какие связи мы приобретаем. Принц Чарлз – по-прежнему близкий друг Серены. Он приедет на свадьбу, может быть, даже станет крестным отцом ее первого ребенка...

– Совсем сошла с ума? Этот брак уже в прошлом!

– Тот брак, может быть, и в прошлом, – согласилась миссис Андерсон, ничуть не смущенная. – Настоящая свадьба только предстоит. По-моему, браки представителей высшего общества заключаются в церкви Святой Маргариты в Вестминстере. Нам придется нанять два самолета, чтобы достойно представить на свадьбе нашу сторону, необходимо поставить в известность «Бостон глоуб», редакторов светской хроники «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк тайме»...

Ройд пожевал нижнюю губу.

– Ты Действительно веришь, что ситуацию можно обратить к нашей пользе? – спросил он, хмурясь.

– Еще бы! – Она поднялась, пересекла комнату, подошла к мужу и смахнула пылинку с его плеча. – Вспомни о девчонках, с которыми Кайл мог тайно обвенчаться. Вспомни о престиже женитьбы на девушке, которая, возможно, состояла в романтической связи с будущим английским монархом. Подумай о тех возможностях, которые сулит родство с представительницей верхушки британской аристократии. Главное в том, чтобы не показывать, как мы довольны таким оборотом. Я не хочу, чтобы Блит-Темплтоны решили, будто мы подстроили этот брак. Они будут донельзя взбешены. Выйдя за Кайла, Серена похоронила надежды, которые они могли питать в отношении Чарлза. Полагаю, в эту самую минуту они раздумывают, как бы побыстрее замять дело.

Ройд мрачно заметил, что не стал бы обвинять Блит-Темплтонов, задумай они нечто подобное, и отправился в Желтую гостиную, где его дожидались новобрачные. Он еще не успел поговорить с Кайлом наедине. Весть о венчании была передана ему по телефону, когда он наслаждался роскошным деловым обедом в Лондоне. Забыв о своем бифштексе, он тут же сломя голову помчался в Бедингхэм. Хозяин поместья встретил его и с сожалением поведал, что их отпрыски действительно ездили в Гретна-Грин и вернулись оттуда мужем и женой.

После разговора с супругой его гнев несколько улегся. Ройд ворвался в гостиную, намереваясь преподать сыну жизненный урок, но его отповеди помешал приход хозяина поместья.

– Газетчики – народ чертовски упорный, – с унынием говорил граф. – Они не уйдут, пока не выяснят всю подноготную. Один из них набрался наглости спросить, нельзя ли сфотографировать счастливую парочку!

– Еще чего! – бросил Кайл. Суматоха, которую он учинил на пару с Сереной, перестала забавлять его.

Граф посмотрел на молодого человека с неприязнью. Он не мог понять, что в нем нашла Серена. Кайл был больше похож на ирландца, чем на американца. Вспыльчивый характер и скверные манеры.

– Это не внушает мне ни малейшего восторга, – с безрадостной прямотой произнес он. – Но уж коли это произошло, придется смириться.

Сообразив, что речь идет о венчании, а не назойливости репортеров, Ройд с облегчением вздохнул. Теперь, когда информация просочилась в печать, любой поступок графа, направленный на разрыв брака, мог быть воспринят не иначе как оскорбление Кайла и всего семейства Андерсон.

– Как эту весть восприняла мать Серены? – спросил он с нарочитой озабоченностью.

Граф задумался. Он был физически не способен лгать, но смутно подозревал, что сказать правду значило бы проявить бестактность.

– Эмоционально, – сообщил он наконец, довольный тем, что сумел подобрать подходящее слово. – Она восприняла эту весть весьма эмоционально.

Правда состояла в том, что супруга графа, к его искреннему изумлению, не только не рассердилась, но обрадовалась сверх всякой меры.

– Замечательно! Серена – умница! Разумеется, придется сыграть еще одну свадьбу, достойную Бедингхэма. Организуем прием на свежем воздухе, на случай дождя надо будет раскинуть несколько шатров...

– Не понимаю, чему ты так радуешься? – возразил сбитый с толку граф. – Девчонке едва стукнуло восемнадцать. Вся эта затея попросту смехотворна!

– Ничего подобного, – рассудительно заметила графиня. – Андерсоны принадлежат к числу старейших семейств Бостона, вдобавок они невероятно богаты. Кайл – их единственный сын, и со временем он унаследует состояние отца.

Все складывается так удачно, что даже я не могла бы придумать лучше. Я очень рада.

– Ну а я совсем не рад, – заупрямился граф. – Свадьба в Бедингхэме – это значит, что повсюду будут толкаться официанты, сотни людей будут сорить на газон, разбрасывая соломинки и вишневые косточки. Это будет почти такой же кошмар, как концерт, и я не желаю ни того ни другого, какую бы выгоду ни сулил этот брак!

Теперь же он с неохотой говорил:

– Разумеется, мы должны сыграть еще одну свадьбу. В присутствии родственников. И все такое прочее.

Кайл издал стон, и Серена бросила на него изумленный взгляд.

– Тебе не кажется, что все это перестает быть забавным? Не стоит ли нам отправиться в Лондон и спрыснуть нашу помолвку бокалом шампанского в «Ритце»?

– Нет! Я всю ночь гнал машину из Шотландии и, уж конечно, не собираюсь теперь тащиться в Лондон, – категорически отказался жених.

Граф с интересом ждал ответа дочери. Выступая с каким-либо предложением, Серена никогда не сомневалась, что окружающие одобрят ее планы. Было совершенно ясно, что она и на этот раз не позволит их нарушить.

– Тогда я поеду одна, – спокойно произнесла она и протянула руку, требуя ключи от машины.

Заинтересованность графа все возрастала, отец Кайла затаил дыхание. Они оба видели, что жениху предъявлен ультиматум. Кайл тоже это понимал, но сохранял хладнокровную невозмутимость.

– В баке твоей тачки почти не осталось бензина, – сказал он, имея в виду «порше» Серены. – Советую тебе заправиться на ближайшей колонке, – добавил он, сунув руку в карман и вынимая ключи.

– Спасибо, – ледяным тоном отозвалась Серена, взяла ключи, повернулась и твердым шагом направилась к дверям. – До свидания. Скоро увидимся.

Граф почувствовал прилив невольного уважения к своему новоиспеченному зятю. Мальчишка принял вызов Серены, но ничем не проявил беспокойства по поводу возможных последствий. Граф подумал, что, пожалуй, в этом молодом человеке есть нечто, чего он не заметил сразу.

– Выпейте виски, – дружелюбно посоветовал он юноше. – От Шотландии до Бедингхэма путь неблизкий. Я бы тоже не поехал.

Ройд никак не мог разделить безмятежное отношение графа к развитию событий. Прежде чем встретиться с Кайлом, он был на девяносто процентов убежден, что этот брак не имеет ни малейшего шанса сохраниться. Теперь же в этом не приходилось сомневаться, и он отлично понимал, кому придется раскошелиться. Он с бессильной яростью смотрел на сына, и даже то, что его будущая невестка, возможно, состояла в близких отношениях с будущим королем Англии, ничуть не успокаивало банкира.

Серена на огромной скорости проскочила мимо шумной толпы репортеров, собравшихся у ворот. Она сама удивлялась тому, сколь сильным было ее разочарование. Чертов Кайл! Если он не хотел вести машину, мог бы посадить за руль ее. Уже очень скоро весть об их обручении появится во всех газетах, и Серене не терпелось приехать в Лондон с Кайлом, принять поздравления друзей и закатить по этому поводу вечеринку без конца и края, словно в продолжение грандиозных плотских утех, которым они с Кайлом предавались почти без перерыва. Выехав за пределы Бедингхэма, она свернула на автостраду, ведущую к югу, и утопила в пол педаль акселератора. Будь проклят Кайл! Чтоб его черти взяли!

В первую ночь пребывания Серены в городе, после длившейся до рассвета вечеринки в ресторане «Аннабель», она отправилась в Челси вместе со своим давнишним другом и, ступив на порог дома, потрясла его и себя, заявив с ноткой удивления в голосе:

– Тебе нельзя оставаться со мной на ночь, Тоби. Я теперь замужняя леди, а супружеская измена по прошествии сорока восьми часов после венчания – это уже слишком, ты не находишь?

– Но мне казалось, что ваша затея с бегством – это всего лишь шутка, – заспорил Тоби Лэнгтон-Грин, уязвленный до глубины души.

– Я тоже так думала, – отозвалась Серена, едва ворочая языком после выпитого шампанского. – Но теперь кое-что изменилось, если, конечно, ты понимаешь, что я имею в виду.

– Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, – сказал Тоби, с трудом сохраняя равновесие. – Но ведь муженек не узнает о твоей похвальной верности.

– Нет, – согласилась Серена. – Зато я буду знать. От одной мысли о том, что ему предстоит обратная дорога домой в Хэмпстед, у Тоби началась икота.

– Это так важно? – спросил он.

– Да, – ответила Серена. – Боюсь, это очень важно для меня. Странно, не правда ли?

– Еще как, – отозвался Тоби. – Уж если мне нельзя провести ночь в супружеской кровати... в той, которая могла бы стать супружеской, если бы жених соблаговолил ею воспользоваться, то, может быть, я переночую на диване?

– Ради Бога. – Серена зевнула. – Но не вздумай потревожить меня, когда будешь уезжать, Тоби. Я уже двое суток на ногах и была бы рада не вылезать из кровати до конца недели.

Она устало перешагнула через порог и не колеблясь направилась в спальню. Тоби, оказавшись в гостиной, минуту-другую неохотно взирал на диван, который показался ему чертовски неудобным. Он снял пиджак вечернего костюма, с трудом вытянув руки из рукавов, и отправился искать хозяйку. Она могла бы по крайней мере одолжить ему на ночь подушку. Серена, полностью одетая, лежала на кровати лицом вниз, слегка посапывая, и Тоби с удовлетворением вытянулся рядом, не вызвав протестов с ее стороны.

Через сутки после отъезда Серены Кайл также покинул кров своего тестя – репортерам так и не удалось выяснить, уехал он со скандалом или мирно. Журналисты расселись по машинам и отправились вслед, не сомневаясь, что жених едет в Лондон, желая призвать к порядку загулявшую невесту. Они ошибались.

Кайл ехал не в Челси, а в Дорчестер, где только что объявились два его двоюродных брата и общий приятель по колледжу. Несколько часов спустя жених и его дружки устроили в Лондоне шумный кутеж. Пять суток подряд, к радости газетчиков, Серена отплясывала с Тоби Лэнгтон-Грином и дюжиной других почитателей на оргиях в «Аннабели» и «Кромвеле», а Кайл появлялся то с одной, то с другой девицей в «Клэрмонте» и «Ронни Скотте». Обоих преследовали толпы фотографов, с нетерпением дожидаясь момента, когда пересекутся дорожки новобрачных. Их надежды были напрасны.

Покинув шестиугольную танцплощадку в «Аннабели» и направляясь в чуть более просторный зал клуба «400», Серена и ее свита едва избежали столкновения лицом к лицу с компанией Кайла, которая с шумом вывалилась оттуда несколькими секундами прежде и двинулась в кабачок по соседству.

Воодушевление прессы еще более подхлестнуло сообщение графа Блит-Темплтона о том, что вслед за тайным венчанием и заключением гражданского брака между его дочерью и мистером Кайлом Андерсоном из Бостона в приходском храме Бедингхэма состоится церковный обряд.

Серена с интересом прочла заметку. Бывали моменты, когда она не могла не восхищаться отцом. Чтобы выступить с подобным заявлением и начать грандиозные приготовления, которых требовала такая свадьба, пока жених и невеста ежевечерне порознь попадают на первые полосы газет, требовалась потрясающая самоуверенность. Серене оставалось лишь гадать, готовят ли в ее отсутствие подвенечное платье и одежду для подружек невесты. Ей очень хотелось узнать, как относится к возникшей ситуации Кайл. Ошеломлен ли он так же, как она?

При воспоминании о Кайле радостное возбуждение Серены угасло. В то утро Уильям Хикки опубликовал в своей колонке фотографию Кайла, танцующего в «Темной комнате» со старой школьной подружкой. Тем же вечером, но немного раньше, Серена побывала там, в компании Тоби и теперь не знала, чего ей хочется больше – прилюдно закатить Кайлу оплеуху, продолжить игнорировать его или броситься ему в объятия. Серена твердо знала одно – она не станет искать с ним встреч. Пусть Кайл ее ищет!

Но он и не думал этого делать, а день свадьбы неумолимо приближался. Когда двоюродные братья Кайла решили вернуться в Штаты, Кайл отправился вместе с ними, и пока его родители оставались в Бедингхэме, заявляя, что уедут только после свадьбы, в газетах появились снимки Кайла, который бражничал с девицами в нью-йоркских ресторанах. Серена не знала, веселиться ей или возмущаться. Дата была назначена, а подобную свадьбу не так-то просто подготовить. Епископ, к которому граф обратился за разрешением, соглашался, что церковный ритуал весьма желателен, даже хотя брак и зарегистрирован по гражданским законам. Однако когда речь заходила о том, что невеста и жених не желают друг друга видеть и вообще находятся по разные стороны Атлантики, он был не столь сговорчив. Чтобы убедить епископа позволить повторно совершить ритуал, отцу Серены потребовалось все его обаяние.

– Не тревожься о платье, милая, – беззаботно сказала ей мать во время телефонного разговора. – У Мери есть все твои мерки, она шьет тебе платье потрясающего фасона...

– Мери? – озадаченно спросила Серена.

– Мери Квонт. Славная девушка. Разумеется, я пригласила ее с мужем на свадьбу. А также господина Джаггера и парня из группы со звериным названием.

Судя по всему, под «группой со звериным названием» мать подразумевала Эрика Бэрдена из «Энималз».

– А как насчет жениха? – осведомилась Серена. – Ты не забыла пригласить также и его? Он принял твое приглашение?

– Мне не по вкусу подобные шутки, дорогая, – ледяным тоном отозвалась мать. – Разумеется, Кайл будет на свадьбе. Как же иначе?

– По сообщениям утренних газет, он все еще обретается в Нью-Йорке...

– В наше время до Нью-Йорка рукой подать, – вкрадчиво заметила мать. – Теперь даже социалисты летают туда на выходные.

При упоминании о социалистах Серена подумала о Лэнсе. Она не видела его со дня концерта и тосковала по нему и его едким остротам почти так же, как по Кайлу и его талантам любовника.

– Где сейчас Лэнс? – спросила она, чуть нахмурив брови. – Он уже вернулся в поместье?

Лэнс уехал из Бедингхэма в тот самый день, когда Серена и Кайл отправились в Шотландию. Он сказал матери, что собирается принять участие в антивоенной демонстрации у американского посольства. Серена внимательно смотрела новости по телевизору, но, хотя это событие освещалось достаточно подробно, ей так и не удалось разглядеть в толпе высокую худощавую фигуру брата и его шелковистые светлые волосы.

– Нет, милая, – ответила мать, не выказывая и следа озабоченности. – Такие мероприятия иногда длятся неделями. А что, Кайл хотел взять его шафером?

– Кайл и Лэнс едва знакомы, – сухо заметила Серена. – К тому же я уверена, что Кайл предпочел бы видеть в этой роли кого угодно, только не Лэнса. Если он появится в церкви и если вспомнит о том, что нужно пригласить кого-нибудь шафером – а на мой взгляд, и то и другое почти невероятно, – он обратится к кому-нибудь из своих бесчисленных кузенов или дружков по Принстону.

Опустив трубку на рычаг, Серена вперила долгий пристальный взгляд в ближайшее зеркало. Пожелай Кайл связаться с ней, он мог бы сделать это без малейшего труда. Адрес материнского дома в Челси вряд ли был секретом, а уж тем более номер телефона.

Она задумчиво склонила голову набок. Что ни говори, телефон и адрес, по которому Кайл проживал в Дорчестере до отъезда в Штаты, также не составляли тайны. Если бы Серена захотела, она с такой же легкостью могла связаться с ним. Она честно призналась себе, что хотела бы это сделать. В конце концов, не так уж сильно они поссорились. Перед размолвкой они провели вместе несколько незабываемых, восхитительных дней. Но Серена так и не позвонила в Дорчестер, а между тем до назначенной свадьбы оставалось лишь трое суток.

За двадцать четыре часа до церемонии ей наконец позвонил отец и заговорил таким безоблачным тоном, будто речь шла о сущих пустяках:

– Я лишь хотел спросить: не встречалась ли ты в последнее время с Кайлом? От него ни слуху ни духу. Его родители опять приехали в Бедингхэм, чтобы успеть к свадьбе.

– Никакой свадьбы не будет, папа. Точнее сказать, второй свадьбы. На мой взгляд, вполне хватило бы и первой.

– Чепуха. Без второй свадьбы нельзя, твоей матери это не понравится. Немедленно возвращайся домой. Нам еще предстоит репетиция в церкви и куча подобных вещей. Я передам матери, что ты выезжаешь. Мне вовсе не хочется, чтобы она взяла дело в свои руки. От матери Кайла никакого толку. За завтраком она закатила истерику. Втемяшила себе в голову нелепую мысль, будто бы мальчик хочет все испортить.

– Очень может быть, – отозвалась Серена, гадая, как ее угораздило довести дело до такой фарсовой ситуации. – Совершенно ясно, что он и не подумает приехать завтра в церковь. И я тоже.

– Не будь глупой девчонкой, – ласково произнес отец. – С твоей стороны будет нечестно, если ты не приедешь. Это плохо отразится на репутации семьи, и вообще... – Он дал отбой. Серена стояла у аппарата, сжимая трубку в руке, на ее ресницах поблескивали слезы.

Однако когда тем же вечером за ней приехал Тоби Лэнгтон-Грин, от слез не осталось и следа.

– В газетах пишут такое, что ты того и гляди начнешь задирать нос, – сообщил Тоби, откладывая номер «Ивнинг стандарт». – Последние ставки на то, что завтра в церкви разразится грандиозный скандал, составляют пятьдесят к одному. Если хотя бы один из вас там появится, я имею шанс выиграть кругленькую сумму. Полагаю, ты не собираешься этого делать? – с надеждой спросил он.

Серена бросила на него гневный взгляд.

– Не будь дураком, Тоби! Неужели я похожа на невесту накануне венчания? – На ней были сапоги-ботфорты из змеиной кожи и вызывающе-розовое, невероятно короткое мини-платье. Сверкающая материя обтягивала округлости ее фигуры, словно вторая кожа.

– Нет, – откровенно признался Тоби, включая скорость и выворачивая от обочины. – Я бы так не сказал.

Он повернул на Кинг-роуд и повел машину к югу, в сторону Чизвика.

– По-моему, мы собирались выпить в «Пепперминт лонж», а потом закатиться в «Уайти»? – сказала Серена.

– Именно так, – отозвался Тоби. На нем были элегантная рубашка, отделанная тесьмой, и вечерний пиджак из синего бархата. – Просто я хотел бы заскочить на пару минут на одну вечеринку.

Серена с сомнением посмотрела на него. Тоби выглядел на редкость самодовольным, словно ему было известно нечто, о чем не знала Серена, и он собирался ее удивить.

Вечеринка проходила в одной из фешенебельных квартир высотного здания с видом на Темзу.

– Тоби! – воскликнула хозяйка, протискиваясь сквозь толпу к новым гостям. – Серена, дорогуша!

Серена смотрела мимо нее на Кайла, который стоял у стены скрестив ноги и держа в руке бокал виски. Их взгляды встретились, и в тот же миг в воздух взвились ленты серпантина и захлопали пробки от шампанского.

– Тоби! – с упреком заговорила Серена, но тут уголки губ Кайла дрогнули, его лицо расплылось в широкой улыбке, и она сразу перестала сердиться. – Тоби, ты дьявол!

– Не мог же я сидеть сложа руки, – ответил Тоби, улыбаясь от уха до уха. – Если завтра кто-нибудь из вас появится в церкви, я сорву недурной куш. Если появитесь оба, я получу целое состояние!

Кайл небрежно отделился от стены и подошел к Серене.

– Давненько не виделись, – любезным тоном произнес он, протягивая сильную руку и привлекая к себе девушку. – Если не ошибаюсь, завтра у нас назначено свидание?

– Какой же ты мерзавец, – всхлипнула Серена и прильнула к нему всем телом. – Ты невозможный, злобный и прекрасный мерзавец!

Судя по реакции прессы, можно было с уверенностью утверждать, что эта свадьба станет событием года. Тайное венчание, шумная ссора и последовавшие за ней скандальные похождения жениха и невесты вызывали в обществе жгучий интерес. Учитывая присутствие таких поп-звезд, как Мик Джагтер и Эрик Бэрден, и таких знаменитостей, как Мери Квонт, не было ничего удивительного в том, что, когда Серена в сопровождении отца появилась в старинной, увитой плющом церкви Бедингхэма, их поджидала целая толпа фотографов и репортеров.

Единственным, что омрачало пышную церемонию, было загадочное отсутствие брата невесты.

– Не понимаю, – сказала Серена, поворачиваясь к матери. Они позировали перед объективами, прежде чем покинуть церковь и отправиться к свадебному столу. – Куда он мог запропаститься? Не стоит ли обратиться в полицию и объявить его в розыск?

– Полагаю, Лэнсу это совсем не понравится, – ответила мать. – Ты же знаешь, как он относится к органам правопорядка.

Серене было известно, каких взглядов придерживается Лэнс, но она начинала беспокоиться так сильно, что была готова пренебречь его чувствами.

– Прошло уже четыре недели, – сказала она Кайлу, когда они сидели в серебристом отцовском «роллс-ройсе», преодолевая короткое расстояние от храма до особняка. – До сих пор он ни разу не исчезал так внезапно и так надолго, даже когда пикетировал южноафриканское посольство.

– Ради Бога, забудь о нем, – равнодушно произнес Кайл. – Лэнс не ребенок. Я еще мог бы понять беспокойство родителей, но они, похоже, и в ус не дуют.

– Моих предков не назовешь уж очень заботливыми родителями, – сказала Серена, крутя на пальце усыпанный бриллиантами обручальный перстень, уютно устроившийся рядом с дешевеньким блестящим колечком, которое она надела во время первого венчания и наотрез отказалась снимать. – В сущности, их вообще нельзя считать нормальными родителями. Лэнс знает, что они не станут тревожиться о нем, но он знает и то, что я схожу с ума от беспокойства.

Кайл искоса глянул на Серену, чуть приподняв бровь. Уже не в первый раз он улавливал в ее голосе волнение, стоило ей заговорить о брате. Сам же Кайл виделся с ним лишь мельком, когда вместе с родителями впервые прибыл в Бедингхэм. Лэнс Блит-Темплтон не произвел на него особого впечатления. В нем было нечто изнеженное, женственное, и, судя по тому, что Кайл слышал о его политических пристрастиях, у них вряд ли было что-то общее.

– Может, он уже в поместье, – сказал Кайл. Ему было все равно, дома Лэнс или нет. – На свадьбу собралась толпа чужих людей, и я бы не стал обвинять Лэнса в том, что он не захотел принять участие в церемонии.

Когда «роллс-ройс» въехал в поместье через южные ворота и остановился, прием уже шел полным ходом. Эрик Бэрден в одиночку спел «Дом восходящего солнца», Мик Джагтер – «Вперед!», и Серена с Кайлом, вспоминая обстоятельства, при которых они впервые услышали эти песни, переглянулись и разразились безудержным смехом. Когда сквозь толпу протиснулся старик дворецкий, подошел к Серене и шепнул ей на ухо, что мастер Лэнс приехал в Бедингхэм и ждет ее в старой детской, чтобы переброситься парой слов, Серена почувствовала себя на вершине счастья.

– Лэнс приехал, – оживленно сообщила она Кайлу. – Схожу спрошу его, где он был. Я буквально на пять минут. С этими словами она зашагала к дому, по-прежнему в подвенечном платье и фате. Кайл раздраженно нахмурился, но в тот же миг его отвлекла тетка, желавшая поздравить племянника с бракосочетанием.

Серена ворвалась в комнату, некогда служившую детской. Лэнс стоял спиной к ней, рассматривая лужайку, огромный шатер и толпящихся гостей.

– Лэнс! – радостно воскликнула она, подбегая к брату. – Где ты был, черт возьми?

Лэнс повернулся к Серене. Его лицо превратилось в бледную искаженную маску.

– Ах ты, сука! – прорычал он, хватая Серену за запястье. – Тупая похотливая сука! – Он размахнулся свободной рукой и отвесил сестре пощечину, вложив в удар всю силу, на которую был способен.

Глава 7

Гэвин собирался превратить свидание с Габриэль в настоящий праздник. Ему вовсе не улыбалась перспектива сидеть с новой знакомой где-нибудь в прокуренном баре. Он хотел провести с ней целый день, вдали от крутых узеньких улочек Монмартра и его убогих ночных клубов.

– Я заеду за вами в понедельник, в десять часов, – сказал он, как только Габриэль сообщила, что в этот день у нее будет выходной.

– Почему бы нет? – согласно произнесла она, скрывая разочарование. – Но в понедельник я не выступаю, и мы могли бы встретиться пораньше.

– Я имею в виду – в десять утра, – сказал Гэвин, с улыбкой взирая на девушку сверху вниз. Даже на высоких шпильках она едва доставала ему до плеча.

Габриэль издала стон ужаса при мысли о том, что ей предстоит начать день в такую рань, но блеск ее глаз подсказал Гэвину: она довольна.

– Поедем в Версаль, Фонтенбло или Шартр, – добавил он. Ему было все равно куда ехать, лишь бы оказаться рядом с Габриэль и подальше от проституток и сутенеров, наводнявших окрестности «Черной кошки».

Они отправились в Фонтенбло. Во вторую неделю после прибытия в Париж Гэвин приобрел старый потрепанный «ситроен», и сейчас, когда он выезжал из Монмартра на широкий проспект, ведущий прочь из города, Габриэль с удивлением отметила, что Гэвин управляет автомобилем с ловкостью коренного парижанина, ничуть не опасаясь водителей-самоубийц, машины которых сновали бок о бок с ними.

Сиденья «ситроена» были обиты потрескавшейся расползающейся кожей, от которой несло застарелым дымом сигарет «Голуаз» и дешевыми духами. Габриэль уютно устроилась в пассажирском кресле рядом с водителем, чувствуя, как запах ее косметики смешивается с ароматами, оставленными предыдущими владельцами.

«Ситроен» мчался на юг к Фонтенбло через маленький городок Эври, деревушки Флери-ан-Бьер и Барбизон. Уже начинало припекать, и в ярко-голубом небе над трехполосной белой дорогой виднелись лишь крохотные клочки перистых облаков.

Они пообедали в Фонтенбло в небольшом отеле с тем же названием, и только когда на стол подали вино и первые блюда, Гэвин задал вопрос, который занимал его с той самой секунды, когда он впервые увидел Габриэль:

– Кто вы по национальности?

– Француженка, – сказала Габриэль, но, сообразив, что он хотел узнать нечто иное, добавила: – Хотя у меня французское гражданство, я француженка лишь наполовину. Моя мать – вьетнамка.

Гэвин думал, что Габриэль окажется франко-алжиркой или франко-марокканкой. Он смотрел на нее, вытаращив глаза и комично приподняв выгоревшие на солнце брови.

– Так вот почему вы спросили, знаю ли я что-нибудь о Вьетнаме, когда я признался, что всеми силами добиваюсь назначения туда. – Он выглядел трогательно-смущенным. – А вы знаете эту страну? Бывали там?

– Я родилась во Вьетнаме, – ответила Габриэль, пригубив вино. – Я жила там до тех пор, пока мне не исполнилось восемь лет.

Гэвин мысленно отметил, что Габриэль покинула Вьетнам вскоре после сражения у Дьенбьенфу. На его лице отразилось легкое разочарование.

– Вы были слишком молоды, чтобы сохранить сколько-нибудь существенные воспоминания о родине. Вряд ли вы знаете о нынешнем положении во Вьетнаме больше других, – с сожалением сказал он, готовый сменить тему беседы.

Габриэль отложила вилку, поставила локти на стол и опустила подбородок на сцепленные пальцы.

– Нет, – медленно произнесла она. – Я была не так уж мала. – Габриэль смотрела мимо Гэвина затуманенными глазами, не замечая окружающего и видя только прошлое. Потом она чуть качнула головой, и ее ярко-рыжие локоны блеснули чистым золотом в лучах солнца, проникавших сквозь окна в ресторан. – Родственники моей матери и поныне живут в Сайгоне и часто пишут нам. – Габриэль на мгновение умолкла. До сих пор она никому не рассказывала о своей тетке, дяде и двоюродных братьях, оставшихся во Вьетнаме. – Один мой дядя, младший брат матери, – вьетконговец, – будничным голосом добавила она.

Гэвин вряд ли был бы ошеломлен больше, если бы Габриэль сказала, что ее дядя – сам Хо Ши Мин. Он моргнул и дрогнувшим голосом спросил:

– Вы общаетесь с ним?

– Нет. – Габриэль вновь сделала паузу и подцепила вилкой гриб. – Но тетка поддерживает с ним связь. Время от времени.

Гэвин подозвал официанта и попросил пива. Ему нравилось вино, но он не хотел затуманивать разум алкоголем и поэтому предпочел ограничиться легкими напитками.

– Время от времени – это как? – спросил он, налив в бокал пиво и подкрепившись солидным глотком. Ему хотелось продолжить разговор о Вьетнаме.

– Он ушел из дому в 1940 году и присоединился к ханойским коммунистам. От него не было известий двадцать пять лет, но два года назад он навестил старшую сестру матери, Нху, которая живет в Сайгоне. – Габриэль вновь запнулась. Деятельность дяди Диня относилась к тем вопросам, которые ни она, ни мать ни с кем не обсуждали, даже с отцом.

Она бросила на Гэвина внимательный взгляд. Габриэль была знакома с ним всего три дня, за это время они провели вместе лишь несколько часов, но внутренний голос подсказывал ей, что Гэвин не обманет ее доверия.

– Дядя прибыл на Юг с секретным поручением от генерала Зиапа...

– Зиап! – Имя человека, который привел армию Вьетминя к блистательной победе у Дьенбьенфу, всколыхнуло в душе Гэвина жадный интерес профессионального репортера.

Габриэль кивнула.

– Сейчас мой дядя служит в чине полковника северо-вьетнамской армии, хотя Нху утверждает, будто бы он вовсе не похож на полковника. Он и его люди пробрались на юг Вьетнама через территорию Лаоса и нагорья северо-восточной Камбоджи, весь путь проделав пешком. Нху сказала, что едва признала Диня, так сильно он изменился.

Гэвин затаил дыхание.

– Зачем они проникли на Юг? – спросил он, будто воочию представляя, какими заголовками пестрели бы газеты, поместившие подобный материал.

Габриэль чуть склонила голову набок.

– Генерал Зиап намерен тайно ввести свои войска на юг Вьетнама, но считает, что сначала там должен осмотреться кто-нибудь из его людей.

Гэвин медленно выдохнул. Сведения, которые сообщила ему Габриэль, особенно если дополнить их именами и датами, были достойны появиться на первых полосах «Тайме», «Нью-суик» и «Монд». Но если газеты опубликуют рассказ Габриэль, ее родственникам в Сайгоне придется несладко. Нху и ее детей объявят вьетконговцами. Стоит ему напечатать статью, и их подвергнут допросам, а может, даже казнят. Ему оставалось лишь гадать, сознает ли Габриэль, к чему может привести ее доверчивость.

– Вы понимаете, что произойдет, если я предам гласности ваши слова, Габи?

Впервые за время знакомства Гэвин назвал ее ласково-уменьшительным именем.

Габриэль кивнула, по-прежнему внимательно глядя ему в лицо.

– Но вы ведь не сделаете этого, Гэвин?

Они беседовали по-английски, и при звуках своего имени, произнесенного с сильным французским акцентом, Гэвин почувствовал, как по его спине пробегает дрожь удовольствия.

– Нет, – хриплым голосом отозвался он, понимая, как много значит для них установившееся между ними доверие. – Нет, я никогда не напишу ничего, что могло бы повредить вашей семье. Никогда.

– Вот и славно, топ ami, – мягко шепнула Габриэль, и в ту же секунду они оба поняли, что будут принадлежать друг другу всегда.

Вторую половину дня они провели, прогуливаясь рука об руку по роскошным садам дворца Фонтенбло.

– Почему вы уехали из Австралии? – спросила Габриэль, остановившись напротив бронзовой статуи Дианы-охотницы.

Сегодня в Фонтенбло не было тех толп, что заполняли сады в выходные дни, и по дорожкам бродили лишь разрозненные кучки туристов с фотоаппаратами через плечо и путеводителями в руках.

Чета пожилых американцев приблизилась к фонтану Дианы, намереваясь сфотографировать статую. Гэвин мягко потянул за собой Габриэль, и они двинулись к старинному рву, огибавшему северное крыло дворца.

– Тяга к перемене мест, – с усмешкой объяснил он. – Когда я в восемнадцать лет покинул дом, мне казалось, что все события на свете сосредоточены в Лондоне, а я хотел быть в самой их гуще. – Он заулыбался еще шире. – Но я так и не добрался до Лондона.

Габриэль пожала плечами.

– Для этого нужно лишь пересечь Ла-Манш. Если бы вы действительно захотели попасть в Лондон, могли бы оказаться там уже сегодня вечером.

– Не все так просто, – без тени сожаления отозвался Гэвин. – Где-то на полпути из Брисбена в Париж я вдруг понял, что хочу стать военным корреспондентом. Чтобы достичь этой цели, мне в первую очередь необходимо как следует закрепиться в пресс-бюро. Я не намерен портить отношения с начальством, добиваясь перевода в Лондон, если мне хорошо и в Париже.

– Jе comprends, – сказала Габриэль. Обогнув северное крыло, они двинулись в сторону партерных цветников. – Я понимаю.

– Нельзя забывать и о некой певичке из ночного клуба, – добавил Гэвин, останавливаясь около пруда и поворачивая девушку к себе. – Что, если она не пожелает поехать со мной в Лондон?

Габриэль заглянула в его мальчишески-наивное лицо. Нет, не такого человека она прочила себе в возлюбленные. Гэвин был чересчур молод, лишь на четыре года старше ее самой, и она почти не сомневалась в том, что все его имущество составляют костюм, в котором он примчался на свидание, да старенький «ситроен».

Ее губы тронула легкая улыбка. Габриэль понимала, что ведет себя так, будто она начисто лишена французской практичности. Она была готова слепо подчиниться судьбе, словно истинная вьетнамка.

– Я думаю, эта певичка из ночного клуба поедет за вами, куда бы вы ни направлялись, дорогой, – сказала она и, обвив руками шею Гэвина, приподнялась на цыпочках и мягко, но пылко поцеловала его.

Гэвин не медлил с ответом. Его язык скользнул в рот девушки, раздвигая ее губы.

Под прикосновениями ее ладоней волосы на его шее встали дыбом, тело напряглось от желания, и он крепко прижал Габриэль к себе.

– Поедем в город, – хриплым голосом произнес он, – посмотрим, не найдется ли в отеле номер на ночь.

Габриэль издала глубокий грудной смешок. Она знала, что номер найдется. Она предусмотрительно забронировала комнату, пока Гэвин расплачивался за обед.

– Хорошо, – согласилась она, довольная возможностью создать у Гэвина впечатление, будто инициатива исходит от него. Она знала, что хозяин гостиницы – истинный француз и ее хитрость останется нераскрытой.

Когда Гэвин, окончательно изнуренный, бессильно распластался рядом с ней на постели, Габриэль подумала, что заниматься с ним любовью – все равно что с молодым, здоровым и ретивым медведем. Она провела рукой по его взъерошенным волосам. Каким бы соблазнам ни поддавался Гэвин на долгом пути из Брисбена в Париж, его любовному опыту не хватало ни блеска, ни глубины. В своем бурном прошлом Габриэль доводилось встречать мужчин, которых приходилось чему-нибудь учить, но до сих пор она не видела ни одного, которого нужно было учить буквально всему. Гэвин приподнялся на локте.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, заглядывая в лицо Габриэль. Забота, прозвучавшая в его голосе, свидетельствовала о том, что он ничуть не сомневается, будто неистовое и смехотворно непродолжительное совокупление вскружило девушке голову и она до сих пор не пришла в себя.

– Ну... – ласково произнесла Габриэль, гадая, как лучше поступить в такой щекотливой ситуации. – Это было... – Она умолкла, отыскивая подходящее слово. – Это было нечто особенное, moncheri. – Она притянула Гэвина к себе, и уголки ее полных губ приподнялись в улыбке. – Только что пробило шесть часов, поэтому мы можем немного поспать, а потом... – Она уютно устроилась на его груди. – А потом я кое-что тебе объясню, cheri.

«Урок» принес обоим немалое удовольствие и был преподан с таким искусством, что Гэвин так и остался в блаженном неведении относительно того, кто был учителем, а кто – учеником.

Чуть позже Габриэль внимательно осмотрела громадную двуспальную кровать со смятыми простынями и вздохнула.

– По возвращении в Париж нам будет гораздо труднее встречаться, любовь моя, – с сожалением сказала она, откидываясь на подушки. До сих пор ее любовниками были художники и дельцы, располагавшие собственными студиями и квартирами. А Гэвин делил скромный номер в гостинице на Монмартре с тремя земляками.

– Ты всегда свободна по понедельникам? – При виде Габриэль, которая бросила взгляд на ручные часы, лежавшие на прикроватной тумбочке, и нехотя выбралась из постели, в голосе Гэвина зазвучали нотки испуга.

Габриэль кивнула, отлично понимая, какое направление приняли его мысли. Прежде чем Гэвин успел предложить встречаться по понедельникам в гостиничных номерах, она протянула руку к полоске черных кружев, которые служили ей лифчиком, и извиняющимся тоном сказала:

– Я не смогу каждый понедельник уходить на ночь из дома, cheri. Мои родители будут беспокоиться.

В первое мгновение Гэвин решил, что Габриэль его поддразнивает, но тут же со смешанным ощущением изумления и недоверия понял, что она говорит чистую правду.

– Ведь ты певичка из ночного клуба! – воскликнул он и засмеялся, хотя и был разочарован.

Габриэль рассмеялась вместе с ним.

– Да, но у этой певички невероятно заботливые mamanи papa, – ответила она, застегивая лифчик и протягивая руку к трусикам.

Гэвин с восхищенным удивлением смотрел на нее, поражаясь тому, как благополучно уживаются в ее жизнерадостном прямодушном характере порок и добродетель.

– В таком случае мы станем приезжать сюда по утрам в понедельник и проводить весь день в постели, – сказал он, разрешая затруднение с обезоруживающей простотой. – А по вечерам, после неспешного ужина в ресторане, послушная дочь будет без опоздания возвращаться к своим mamanи papa.

– Хорошо, – отозвалась Габриэль, надевая юбку и бросая на Гэвина короткий взгляд. – Однако в следующий понедельник нам придется отказаться от ужина в ресторане.

– Почему? – На лице Гэвина отразилось отчаяние. Он не желал терять ни минуты из того времени, что они могли провести наедине.

Габриэль натянула свитер поверх пышной высокой груди.

– Потому что мы будем ужинать enfamille, любовь моя, – отозвалась она, четко и ясно произнося слова. – Мы разделим трапезу с моими родителями. Tu comprends?[7]

– Jecomprends, – ответил Гэвин с широкой улыбкой и ужасным акцентом. Хотя Габриэль и не сказала этого, он понимал, что своим приглашением девушка оказывает ему честь, которой удостаивались немногие ее приятели – если вообще удостаивались.

Гэвин не ошибся. До сих пор ни один ее приятель не появлялся за обеденным столом Меркадоров, и когда Габриэль сказала, что пригласила Гэвина поужинать с семьей в следующий понедельник, мать изумленно посмотрела на нее широко распахнутыми глазами.

– Кто он, этот... этот Гэвин? – с опаской спросила она. – Какой-нибудь новый художник, которому ты позируешь? – Мать умолкла в смятении. – Или, может, ты познакомилась с этим... джентльменом в клубе?

– Строго говоря, все было именно так, – откровенно призналась Габриэль. – Но он ни капли не похож на пьянчужку-завсегдатая. Он австралиец, – добавила девушка, словно национальность Гэвина могла все объяснить.

Мать обессиленно опустилась в кресло. Она была готова встретить кого угодно – обнищавшего художника, женатого дельца, стареющего любителя ночной жизни, но по крайней мере француза. Австралия представлялась госпоже Мерка-дор настолько далекой страной, что она едва верила в ее существование.

– Он понравится тебе, мама, – уверенно сказала Габриэль. – Гэвин – сама невинность и простота.

– Таких людей не бывает, – только и промолвила мать, окончательно растерявшись.

Когда Гэвин вошел в маленькую квартиру на верхнем этаже, отец Габриэль воззрился на него с явным сомнением. Он еще ни разу не имел дела с австралийцами, да и желания такого у него не было. Австралийцы представлялись ему еще большими чужаками, чем американцы, а это кое-что да значит.

– Bonsoir, – натянуто произнес он, даже не подумав заговорить на английском, которым владел весьма сносно.

– Хочешь что-нибудь выпить? – по-английски спросила Габриэль, приходя Гэвину на помощь. – Может быть, кир[9]?

– С удовольствием, – неискренне отозвался Гэвин, которому больше всего хотелось подкрепиться пивом. Прекрасно зная, что он ни за что не стал бы по собственной воле пить кир, Габриэль лукаво усмехнулась и отправилась на кухню, предоставив Гэвина его судьбе.

– Etes-vous a Paris longtemps?– спросила мать девушки. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы проявлять свои истинные чувства по отношению к чужеземцу.

– Deuxои troismols, – отважно произнес Гэвин, подумав, что уж если ему суждено испытание французским языком, то чем быстрее он вступит в игру, тем лучше.

Его акцент заставил обоих Меркадоров поморщиться.

– Вероятно... – заговорил отец Габриэль, как только к нему вернулся дар речи, – вероятно, нам лучше вести беседу по-английски.

– Буду рад, – с обезоруживающим облегчением отозвался Гэвин. – Французский – великолепный язык, но уж очень трудный.

Уголки губ Вань Меркадор тронула чуть заметная улыбка. Габриэль оказалась права. Было нечто невинное и очаровательно-трогательное в открытом лице юноши, которого она привела в дом.

– Габриэль сказала мне, что вы журналист, – запинаясь, заговорила Вань на английском, который был не многим лучше его французского, – и что вы хотите отправиться во Вьетнам.

Заметив крохотную складку, появившуюся на лбу отца Габриэль, Гэвин понял: глава семьи предпочел бы беседовать о чем-нибудь другом.

Тем не менее почти весь вечер разговор шел о Вьетнаме.

– Не собирается ли ваша страна вслед за американцами вмешаться во вьетнамские события? – спросил Этьен, когда Габриэль унесла на кухню суповые тарелки, а Вань водрузила на середину стола огромную миску дымящегося кассероля из говядины с грибами и домашней лапшой.

– Юго-Восточная Азия для нас – что соседская деревня, – ответил Гэвин, а Габриэль, уловив озадаченный взгляд отца, пояснила:

– Гэвин имеет в виду географическую близость Юго-Восточной Азии и Австралии, папа.

Этьен понимающе кивнул.

– Все, что там происходит, представляет для нас живейший интерес, – продолжил Гэвин.

– Намерена ли Австралия послать во Вьетнам свои войска, как это сделали американцы? – спросила Вань.

– В прошлом году наше правительство ввело в стране особую форму воинской повинности, – заговорил Гэвин, гадая, от кого Габриэль унаследовала свои потрясающие рыжие волосы. – О тотальной мобилизации речь не идет, но люди, родившиеся в определенные, случайным образом выбранные дни, обязаны по первому требованию властей два года отслужить в национальных формированиях за пределами Австралии.

– Иными словами, во Вьетнаме, – тоном пророка заявил Этьен, подхватывая вилкой шампиньон. – Но уверяю вас: то, чего не сумели добиться французы, не удастся ни американцам, ни австралийцам.

Гэвин уже хотел заметить, что ситуация изменилась и что ни Америка, ни Австралия не имеют по отношению к Вьетнаму колониальных амбиций, но его остановила Габриэль, чуть заметно предостерегающе качнув головой.

– Надеюсь, вы не откажетесь рассказать мне о том, как жилось в Сайгоне в тридцатые – сороковые годы? – заговорил он, меняя тему беседы. – Мне пригодятся любые сведения из истории, которые вы пожелаете сообщить.

Этьен с искренним удовольствием исполнил просьбу гостя. К концу вечера былой настороженности по отношению к Гэвину не осталось и следа. Да, он австралиец, что само по себе весьма досадно, но он неглуп и хорошо воспитан, и приходилось лишь радоваться тому, что Габриэль привела в дом такого австралийца, а не какого-нибудь сутенера или мошенника, которыми кишели окрестные улицы.

Вскоре обеды en familleпо понедельникам вошли в привычку, и Гэвин сразу заметил, что в отсутствие Этьена разговоры о Вьетнаме приобретают совсем иной характер. Вань с охотой предавалась воспоминаниям о своем детстве в Хюэ, невольно выдавая тоску по родине.

– Когда приедете в Сайгон, непременно навестите мою сестру Нху, – вновь и вновь повторяла она с горящим взором. – Вы должны уговорить ее покинуть Вьетнам и поселиться рядом с нами в Париже.

Гэвин искренне обещал выполнить просьбу, хотя уже начинал сомневаться в том, что ему когда-либо удастся ступить на вьетнамскую землю.

Все лето он забрасывал руководство требованиями отправить его в Сайгон, чтобы вести репортажи с места военных событий. Ему неизменно отвечали, что пока он недостаточно опытен и не может рассчитывать на такое ответственное задание. Прежде чем стать военным корреспондентом, человек должен отработать в центральной конторе не менее трех лет.

Гэвин знал, что, если бы не Габриэль, он уже давно отступился бы и, подчиняясь зову беспокойного сердца, двинулся в путь. В Америку либо, может быть, в Канаду. Но он так и оставался в Париже и постепенно познакомился с узкими улочками Монмартра не хуже самой Габриэль. Его знали все: цветочницы и газетчики, швейцары и бармены. Проститутки тоже знали Гэвина и всякий раз, когда рядом не было Габриэль, нахально зазывали его. Гэвин неизменно отказывался, покачивая головой и усмехаясь. Больше всего его забавляло то, что, вздумай он принять предложение, девчонка тут же пошла бы на попятный и немедля сообщила Габриэль о неверности возлюбленного.

Как-то раз в октябре он сидел за своим столом и читал информацию из Стокгольма, где проходил массовый митинг протеста против американской политики во Вьетнаме.

– Похоже, сегодня у тебя счастливый денек, – сказал непосредственный начальник Гэвина, торопливо входя в кабинет. – Сейчас в конторе находится менеджер азиатского направления, он хочет поговорить с тобой.

Гэвин вознес небесам короткую благодарственную молитву и, перепрыгивая через две ступеньки, помчался вверх по лестнице, ведущей в кабинеты администрации.

– Хотели Вьетнам – получайте, – лаконично произнес англичанин. – Сначала несколько недель проведете в Сингапуре, пока мы оформим для вас визу. Ну а потом я жду от вас серьезной работы. Мне бы не хотелось, чтобы вы сидели на вершине холма, взирая на битву, а потом составляли отчеты со слов американцев. Забудьте о варьете и пишите только о том, что происходит в действительности.

– Варьете? – Гэвин подумал, что это намек пореже бывать в сайгонских барах и ночных клубах.

– Каждый вечер в пять часов американцы дают пресс-конференцию. Ее называют «пятичасовым варьете». Скоро сами поймете почему.

– Так точно, сэр! – радостно воскликнул Гэвин, едва сдерживая охватившее его волнение. – Благодарю вас!

Англичанин посмотрел на него с жалостью.

– Не спешите с благодарностями, – хмуро произнес он. – Скажете спасибо, когда вернетесь. Если, конечно, вы все еще хотите туда поехать. А вы, конечно, хотите. – С этими словами он потянулся к папке, лежавшей на его столе, давая тем самым понять, что беседа закончена.

Габриэль склонила голову набок.

– Вы уверены? – спросила она.

Старик доктор положил сцепленные пальцы на стол из красного дерева, стоявший между ним и посетительницей.

– Абсолютно. Ошибки быть не может.

Уголки губ Габриэль приподнялись в улыбке.

– Спасибо, доктор, – сказала она, поднимаясь.

Вид у врача был озабоченный.

– Что собираетесь делать? – прямо спросил он.

Габриэль заулыбалась еще шире.

– Ничего. Ровным счетом ничего. – Она весело, чуть хрипловато рассмеялась и, выйдя из кабинета, спустилась по узкой винтовой лестнице, ведущей на улицу.

Она назначила Гэвину встречу в кафе на углу улиц Мартирс и Ле-Так, и теперь, чтобы не опоздать, ей пришлось прибавить шагу. Гэвин уже дожидается ее за столиком, Габриэль радостно подпрыгнула. Перед Гэвином на клетчатой скатерти стояла чашка кофе и лежала газета.

– Гэвин! – крикнула Габриэль, бегом бросаясь к нему. – Гэвин!

Он повернул голову и тут же вскочил, приветливо улыбаясь.

– У меня потрясающие новости! – оживленно заговорил он, заключая Габриэль в объятия и крепко прижимая ее к себе.

– Подожди, cheri! Я тоже хочу сообщить тебе нечто невероятное.

– Сначала дамы, – галантно произнес Гэвин, нехотя отпуская Габриэль, и, придвинув ей плетеное кресло, усадил за столик.

Габриэль дождалась, пока Гэвин устроится рядом, и взяла его руки в свои. Ее глаза сияли.

– Может быть, ты все-таки расскажешь первым?

Гэвин рассмеялся и поцеловал ее в кончик носа.

– Моя новость подождет, – ответил он, прилагая нечеловеческие усилия, чтобы сдержаться, и чувствуя, как при мысли о бесчисленных делах и заботах, которые ему предстоят, у него идет кругом голова. – Что ты хотела мне сказать?

Габриэль подалась вперед, крепко поцеловала его в губы, потом отодвинулась и негромко произнесла:

– У меня будет ребенок, cheri. Ну разве это не самая прекрасная новость, какую ты только мог себе представить?

Глава 8

На обратном пути в Сан-Франциско Эббре досталось место у иллюминатора. Она сидела, задумчиво глядя в сверкающую голубую дымку Тихого океана. Свидание с Льюисом прошло замечательно. Воспоминания о том, как они занимались любовью, до сих пор волновали ее, и Эббра знала, что они будут согревать ее долгие месяцы разлуки. И все же...

На лбу Эббры залегла крохотная складка, в глазах с длинными ресницами поселилось уныние. Она прекрасно понимала, что ее беспокоит, знала также и то, что больше не может делать вид, будто не замечает этого. Ее муж оказался совершенно чужим человеком. Мужчина, утверждавший, что во время боевых действий у него вскипает кровь, даже отдаленно не напоминал Эббре того Льюиса, которого она знала. И все же она любила этого незнакомца, с которым навсегда связала свою жизнь.

Ожили динамики, и командир экипажа сообщил, что самолет приближается к калифорнийскому побережью и вскоре произведет посадку в международном аэропорту Сан-Франциско. Эббра застегнула ремень. Она понимала, что простых ответов не существует. Они женаты, любят друг друга, но им еще не довелось пожить нормальной супружеской жизнью. Когда это время наступит, им придется научиться понимать друг друга. Мысль об этом принесла Эббре облегчение. Ее лоб разгладился, а уголки губ приподнялись в легкой улыбке. Менее чем через полгода они вновь будут вместе, и тогда начнется настоящая семейная жизнь.

– Я люблю тебя, Льюис, – прошептала она. В ту же секунду звук двигателей изменился и самолет начал снижение. – Ты только вернись ко мне живым и здоровым, а все остальное не имеет значения.

Оказавшись в зале прилета, она сразу заметила высокую, мощную фигуру Скотта. Глаза Эббры засияли, улыбка стала шире, и она торопливо зашагала к нему. Белая льняная юбка колыхалась над коленями ее невероятно длинных загорелых ног.

У Скотта перехватило дыхание. После расставания с Эбброй он твердо сказал себе, что не поедет из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско, чтобы встретить ее в аэропорту по возвращении с Гавайских островов, однако все его усилия были напрасны. Он сопротивлялся до самого последнего момента, уговаривая себя проявить силу воли, но добился лишь того, что потом был вынужден сломя голову мчаться по автостраде и молиться, чтобы его не остановил бдительный патруль.

– Рад, что ты вернулась домой, – сказал он, стараясь не выдать охвативших его чувств, и, взяв багаж Эббры, по-братски прикоснулся губами к ее виску.

– Я могла бы сказать, что по-настоящему рада возвращению, только если бы Льюис приехал со мной, – ответила она, посылая Скотту улыбку, от которой тот едва не потерял самообладание.

Он заработал локтями, протискиваясь к выходу сквозь толпу обступивших их репортеров. Господи, все оказалось куда хуже, чем он ожидал. Скотт знал: ему будет нелегко вновь встретиться с Эбброй, после того как признался себе, что испытывает к ней далеко не родственные чувства, а самую настоящую страсть, но даже не догадывался, что это может оказаться почти невыносимо. Он полагал, что сумеет общаться с Эбброй как ни в чем не бывало, что она не заметит перемен в его отношении к ней. Но его надежды не оправдались. Ему нестерпимо хотелось швырнуть сумки на пол, обнять Эббру и изо всех сил прижать к себе. На лбу выступила испарина. Черт возьми, это будет потруднее, чем пробежать двадцать пять ярдов и приземлить мяч в зачетном поле противника, когда осталось играть от силы десять секунд.

– Как Льюис? – спросил он, стараясь отвлечься от обуревавших его чувств.

– У него все хорошо, – ответила Эббра, и, несмотря на легкость, с которой были произнесены эти слова, в ее голосе прозвучала такая любовь, что мускулы плеч и рук Скотта превратились в тугие узлы.

– Это замечательно, – сказал Скотт. Они вышли из здания аэропорта на залитую ярким солнцем площадь. – Чем же он там занимается?

В этот миг они приближались к его машине, и прошло несколько секунд, прежде чем Скотт понял, что его вопрос поставил Эббру в тупик.

– Он... э-э-э... служит в группе военных советников из пяти человек, – заговорила она наконец таким неуверенным голосом, что Скотт повернулся к ней и с недоумением приподнял брови. На щеках Эббры проступил легкий румянец; не выдержав взгляда Скотта, она шагнула к машине. – Льюис по-прежнему находится на полуострове Камау, – продолжала она, открывая дверцу. – Думаю, он останется там до окончания срока службы.

– Да, – отозвался Скотт, гадая, в чем причина ее смущения. – Да, конечно. – Он уселся рядом с Эбброй и сунул ключ в замок зажигания. – Хотя, поскольку второе полугодие служат добровольно, его могли бы перевести в более спокойное место. В Сайгон, к примеру, – добавил Скотт, выводя машину с привокзальной площади и сворачивая на шоссе.

Эббра бросила на него озадаченный взгляд.

– Что значит «добровольно»?

– Как правило, срок обязательной службы во Вьетнаме ограничен шестью месяцами. Вероятно, Льюис подал рапорт о продлении службы еще на полгода. Если бы он сам не захотел, его бы там не оставили. – Скотт посмотрел на Эббру, уже собираясь добавить, что это очень характерно для Льюиса – создавать себе трудности, но тут увидел выражение ее лица. Руки Скотта скользнули по рулевому колесу, машину занесло вбок, и он ошеломленно воскликнул: – Неужели ты этого не знала, Эббра?! Льюис должен был тебе сказать. Черт возьми, я был уверен, что это известно всем и каждому – боевые офицеры служат шесть месяцев!

– Нет... – Слова замерли на губах Эббры, по лицу разлилась смертельная бледность. – Я не знала... даже не догадывалась... – Поймав озадаченный взгляд Скотта, она выдавила улыбку. – Льюис – военный советник. Может, он не входит в категорию боевых офицеров. Ну а если я ошибаюсь, то значит, ты прав. Он никогда не откажется пробежать лишнюю милю.

Ее глаза подозрительно заблестели, голос задрожал, и на какое-то мгновение Скотт испугался, что она вот-вот заплачет.

– Эббра... – заговорил он, замедляя ход и протягивая Эббре правую руку.

– Не надо, – низким голосом отозвалась она и оттолкнула его ладонь. – Я прекрасно себя чувствую, а ты заблуждаешься. Льюис не вызывался добровольно служить вторые полгода. Я уверена, это обязательный срок.

Скотт ничего не ответил. Говорить было не о чем. Даже если бы контракт не предусматривал второй срок, Льюис непременно вызвался бы добровольцем, и они это понимали.

Когда Эббра приехала домой, ее ожидало письмо от редактора, принявшего в печать ее рассказ. Редактор полагал, что, поскольку у Эббры явно нет литературного агента, она может пожелать заручиться поддержкой такового. В списке были указаны три имени. Ближе всех, в Лос-Анджелесе, проживала Пэтти Майн. Глядя на адрес Пэтти, Эббра чувствовала, как отступает горечь, вызванная предательским поступком Льюиса. Даже Не распаковав вещи, она набрала номер Пэтти и спросила у секретаря, нельзя ли ей переговорить с мисс Майн.

– Представьтесь, пожалуйста, – попросили ее, и Эббра, назвавшись, подумала, что вряд ли ее соединят и что, пожалуй, следовало прежде отправить Пэтти письмо.

– Пэтти Майн у телефона, – произнес на удивление молодой голос. – Я ждала вашего звонка, Эббра. Бернадет Лолер написал мне и сообщил, что передал вам номер моего телефона.

Эббра была так удивлена тем, что Пэтти согласилась ответить на звонок и вдобавок называет ее по имени, что в первое мгновение смогла лишь сказать:

– Ох... – Но потом, собрав всю волю в кулак, она торопливо добавила: – С вашей стороны было очень любезно согласиться поговорить со мной...

– Любезность здесь ни при чем, – возразила Пэтти. – Если Бернадет не ошибся в вас – а его предчувствия, как правило, оправдываются, – то не я, а вы делаете мне одолжение. Когда вы могли бы приехать и встретиться со мной?

– Завтра, – тут же ответила Эббра и сразу пожалела о своей поспешности. – Извините, я не подумала. Полагаю, у вас много дел. Я могу приехать к вам в любое удобное для вас время.

– Вы правы, у меня дел невпроворот, – быстро произнесла Пэтти. – На завтра у меня был назначен деловой обед, но так уж получилось, что я несколько минут назад отменила приглашение. Если вы подъедете ко мне в контору около половины первого, мы успеем побеседовать и отправиться в «Беверли-Уилшир», а значит, мне не придется отказываться от зарезервированного столика. Эббра окончательно растерялась.

– Благодарю вас, – ответила она, с трудом дыша. – Огромное вам спасибо. С нетерпением жду встречи. Спасибо. До свидания. – Когда она произносила последнее «спасибо», в трубке уже звучали короткие гудки.

Контора Пэтти Майн располагалась в фешенебельном жилом квартале неподалеку от Хайлэнд-авеню. Улыбчивая девушка провела Эббру через огромный офис в небольшой, роскошно обставленный кабинет.

– Миссис Эллис, – сообщила она и незаметно удалилась.

Женщина, поднявшаяся навстречу Эббре из-за стола красного дерева, выглядела старше, чем можно было предположить во время телефонного разговора по ее голосу, но не намного.

– Здравствуйте, Эббра. Очень рада с вами познакомиться, – сказала она с приветливой улыбкой. – Не хотите ли что-нибудь выпить? Белое вино? Вино с содовой?

– Белое вино, – ответила Эббра, мгновенно подлаживаясь под дружеский тон Пэтти.

Пэтти взмахнула рукой, приглашая ее сесть в глубокое кремовое кресло, и наполнила два бокала ледяным шабли.

– А теперь, – заговорила она, подавая Эббре бокал и усаживаясь на подлокотник соседнего кресла, – расскажите о себе.

Эббре не доводилось бывать на приеме у психоаналитика, но она подумала, что там, вероятно, происходит нечто подобное.

– Мне девятнадцать лет, живу в Сан-Франциско, замужем за офицером, который служит во Вьетнаме.

Пэтти Майн чуть склонила голову набок.

– А еще вы пишете... – Это был не вопрос, лишь констатация факта.

– Да, – отозвалась Эббра, чувствуя себя все более уверенно. – Я пишу. – Она на секунду умолкла, потом добавила: – Я привезла с собой несколько рассказов. Папка осталась в машине...

– Возможно, ваши рассказы хороши, но я жду от вас чего-то иного. То, что вы отправили Бернадету, тоже меня не интересует.

– Чего же вы хотите? – спросила Эббра, начиная подниматься с кресла. Она ничуть не удивилась и была уверена, что все происходящее – не более чем недоразумение.

Пэтти жестом велела ей сесть.

– Мне нужно совсем другое, и у меня предчувствие, что вы справитесь. – Она сделала паузу и добавила таким тоном, словно речь шла о самых обыденных вещах: – Я предлагаю вам написать книгу. – Эббра вытаращила глаза, и Пэтти рассмеялась: – Вы ведь пишете, не так ли? Почему сразу не взяться за серьезную работу? Почему не написать книгу, которая могла бы стать бестселлером?

– Я не знаю, о чем писать! – заспорила Эббра, гадая, все ли в порядке у Пэтти с мозгами или же она сама немножко не в себе и эта беседа лишь снится ей.

Пэтти поставила бокал на стол и поднялась.

– Все второстепенные детали мы обсудим за обедом, – невозмутимо произнесла она.

Пока они неторопливо расправлялись с закусками, Пэтти расспрашивала Эббру о ее детстве и образовании, которое та получила.

– Да, – согласилась она наконец. – Я не вижу в вашем прошлом ничего, что могло бы послужить отправной точкой для романа. Может, поговорим о вашем муже? Как вы с ним познакомились? Что он за человек?

– Нет, это не годится, – с такой поспешностью отозвалась Эббра, что в проницательных глазах Пэтти вспыхнула искорка интереса. – Мне бы не хотелось превращать свою личную жизнь в сюжет книги. – Она замолчала, ее глаза внезапно затуманились. – Но есть одна мысль...

– А именно? – подтолкнула ее Пэтти, уловив в глазах Эббры творческий огонек.

– Я только что вернулась с Гавайских островов, – ответила Эббра. – Пока я там отдыхала, произошло событие, в котором я и сама еще не вполне разобралась...

Она пригубила вино и начала рассказывать Пэтти о встрече с Десом Коуторном.

Следующие две недели Эббра почти не вставала из-за стола. Она писала и переписывала, и по мере продвижения работы персонажи будущего произведения становились все более яркими, начинали жить собственной жизнью. Порой она с искренним изумлением перечитывала только что написанные строки, удивляясь тому, как одна мысль влекла за собой другую и как развивался сюжет, совершая самые невероятные повороты. К этому времени Эббра придумала даже название для своего романа: «Женщина наедине с собой».

Свидания с Розали Бернстейн принесли Скотту немало удовольствия. Он принадлежал к числу мужчин, которым нелегко дается воздержание, но только сейчас впервые осознал, в каком напряжении жил последние месяцы. Отныне он не собирался подвергать себя подобным испытаниям. Десять дней он сохранял уверенность, что сумеет обойтись без встреч и общения с Эбброй, но к концу второй недели начал тосковать.

– В субботу мы играем с «Боевыми конями», – сказал он ей по телефону. – Ты не хочешь прилететь в Сан-Диего на матч? Мы могли бы вернуться в Сан-Франциско на машине и по пути заглянуть в Кармел.

Эббра уже хотела спросить, собирается ли приехать на матч та девушка, с которой он встречался на прошлой неделе, и если так, не окажется ли она третьей лишней, но передумала. Почему-то ей было неприятно разговаривать со Скоттом о незнакомой женщине, которой тот, по его словам, назначал свидания.

– Думаю, что не смогу, Скотт, – с легким сожалением ответила она. – Я до сих пор не закончила план книги, хотя работа продвигается намного быстрее, чем я ожидала.

– Дело пойдет еще лучше, если ты отдохнешь пару дней, – настаивал Скотт. – Закажи билет на утренний рейс до Сан-Диего, и я встречу тебя в аэропорту.

Эббра почувствовала, что сдается. Ей очень хотелось посмотреть, как играет Скотт, провести с ним выходные и рассказать ему о своей книге.

– Так и быть. – Она рассмеялась. – Ты победил.

– Отлично! – возбужденно воскликнул Скотт. – Игра будет не из легких. «Кони» всегда отличались на редкость жесткой защитой, и нам дорог каждый болельщик.

Поездка удалась на славу. «Рэмсы» выиграли, и Эббра была так счастлива, что не замечала многозначительных взглядов игроков, когда те расспрашивали Скотта о Розали.

– Кто такая Розали? – спросила она.

– Девица, с которой я встречался, – нарочито равнодушным голосом отозвался Скотт и более не упоминал о своей подружке.

После матча они уехали в город вместе с компанией товарищей Скотта по команде, их женами и приятельницами и провели ночь в отеле «Рамада инн», предусмотрительно поселившись на разных этажах.

Наутро Скотт, вместо того чтобы купить билеты на самолет, взял напрокат машину, и они с Эбброй отправились через Сан-Клемент в Кармел.

– Кармел – это первое место, где мы побывали вдвоем с Льюисом, – сказала Эббра, когда автомобиль въехал в предместья маленького городка.

Скотт что-то пробурчал себе под нос. Машина поравнялась с выездом на центральную улицу, ведущую к пляжу, но он продолжал ехать прямо.

Эббра удивленно посмотрела на него.

– Ты пропустил поворот, – сказала она.

– Нет, – беззаботно отозвался Скотт, ничем не выдавая обуревавших его мрачных дум, – Неподалеку от Саусалито есть маленький ресторанчик, я уже давно хотел свозить тебя туда.

Эббра справилась с охватившим ее разочарованием. Пожалуй, это и к лучшему, если они не поедут на пляж. Она опасалась, что может не выдержать мучительных воспоминаний о Льюисе.

В последние дни Скотт выглядел хмурым и подавленным. Эббра гадала, не виновата ли в этом его новая подруга. Его состояние беспокоило ее, и она спросила:

– Ты счастлив, Скотт? Тебя что-то тревожит?

Скотт посмотрел на нее, и его губы тронула еле заметная улыбка. Эббра терялась в догадках, что могла значить эта улыбка.

– У меня все хорошо, Эббра, – невнятно пробормотал он. – Все просто замечательно.

Эббра не стала продолжать расспросы, но не поверила ни одному его слову.

В последних числах февраля Эббра завершила краткое изложение будущего романа. Она вложила двенадцать аккуратно перепечатанных страниц в конверт и крупным твердым почерком надписала адрес Пэтти.

– Только бы ей понравилось, – шептала она, подъезжая к почте. – Господи, только бы ей понравилось.

Вернувшись во Вьетнам, Льюис стал писать Эббре чуть более длинные и подробные письма. Он получил новое назначение, по-прежнему на крайнем юге страны, но на сей раз ближе к границе с Камбоджей. Он и поныне состоял в группе из пяти американских военных советников, но теперь вместо крупного военного подразделения южновьетнамской армии под его опеку была определена небольшая деревенька Вань-бинь. Задачей советников было помогать крестьянам осваивать новые сельскохозяйственные приемы и обеспечивать защиту этой деревушки и еще нескольких окрестных поселений от коммунистов.

Эти люди отчаянно нуждаются в помощи, – писал Льюис Эббре. – Районы к югу от Сайгона столь плотно наводнены вьетконговцами, что становятся практически недоступными для правительственных войск. Но мы твердо намерены исправить положение!

В конце торопливым почерком было приписано:

Наш командир заболел, и его отправили на вертолете в госпиталь. Теперь его обязанности временно возложены на меня и, боюсь, надолго.

Когда в конце марта Эббра получила от Льюиса очередное письмо, ситуация оставалась прежней.

Здешний староста – замечательный человек. Он охотно помогает нам. Я думаю, вместе мы сумеем сделать так, чтобы Ваньбинь и соседние деревни могли не опасаться ни тайного проникновения, ни открытого нападения вьетконговцев.

Было видно, что новые обязанности пришлись Льюису по вкусу.

Занимая пост главного советника старосты, я имею право требовать от Сайгона школьные принадлежности и помощь в строительстве и внедрении современных методов хозяйствования. И можешь не сомневаться – я не упущу эту возможность.

Письма внушали Эббре надежду. Она знала, что основной задачей Льюиса является пресечение деятельности вьетконговцев во вверенном ему районе, однако он лишь изредка писал о противнике и ни разу не упоминал о боевых столкновениях. Его послания буквально пронизывала радость по поводу возможности оказывать помощь людям, с которыми он все больше сближался.

Письма приходили всю весну и начало лета, принося Эббре счастье и успокоение. Ей нравилось представлять Льюиса в роли благодетеля, который завоевывает умы и сердца людей. Эббре было невыносимо думать о нем как о воине-разрушителе.

Глава 9

Пощечина настолько потрясла Серену, что она на мгновение растерялась. Удар отбросил ее назад, она отшатнулась, широко раскрыв глаза и рот и судорожно глотая воздух, ошеломленная болью.

– Американец, подумать только! Ты должна немедленно выбросить из головы этого мерзкого тупого американца! – На лице Лэнса отразилось отвращение, почти неузнаваемо исказив его черты.

– Но, Лэнс... – Серена обрела равновесие и шагнула к брату. На щеке проступил красный отпечаток пятерни Лэнса.

– Господи, неужели ты не понимаешь? – В голосе Лэнса зазвучали слезливые нотки. – Между нами все только начиналось, и теперь этому конец!

От изумления Серена забыла о жгучей боли.

– Что между нами начиналось? О чем ты, Лэнс?

– Вот что, черт побери! – Он схватил Серену за плечи, наклонил голову и впился в ее губы неистовым поцелуем.

Серена почувствовала вкус крови на губах. Она замотала головой, безуспешно уклоняясь от его языка, настойчиво вторгавшегося ей в рот. Она хотела поговорить с братом, образумить его, но Лэнс уже не владел собой. Серена была для него самым близким человеком на свете, и он видел, что теряет ее навсегда. Она покинет Бедингхэм, уедет из Англии. Она поселится в ненавистной ему стране с мужчиной, которого он невзлюбил с первого взгляда. Физическое влечение к Серене, которое ему до сих пор удавалось сдерживать и которое лишь озадачивало и смущало его, вырвалось на свободу. Обратного пути не было, да Лэнс и не хотел обуздывать свою страсть.

– Серри! Любимая! – Лэнс вцепился в шелк подвенечного платья. Фата, словно бабочка, порхала над их головами.

– Лэнс! Прошу тебя!

Лэнс был глух к ее испуганным мольбам. Серена принадлежит ему. Так было всегда. Они всегда были вместе – он и Серена, вдвоем против остального мира. Он прижался губами к ее рту, заглушая ее крики; его ладонь соскользнула с плеча сестры и легла ей на грудь, сжимая и поглаживая.

Серена вцепилась в шелковистые волосы Лэнса и яростно дернула его голову назад.

– Не надо, Лэнс! Прекрати! Прошу тебя!

Она попыталась вырваться, но Лэнс прижал ее к стене, тяжело дыша, весь обсыпанный лепестками розы, которой была украшена ее прическа.

– Ты тоже этого хочешь! – крикнул он. – Ты всегда этого хотела!

– Лэнс! Послушай меня...

Его пальцы вонзились в тонкий шелк и с силой рванули, обнажая маленькую острую грудь и зловещие пятна на плечах Серены, оставленные его пальцами.

– Господи, Серри, мы с тобой непроходимые тупицы, если не осознали этого уже давно, – всхлипнул он, опуская лицо к розовым соскам груди Серены и жадно впиваясь в них зубами.

– Прекрати это безумие, Лэнс, – пробормотала Серена сдавленным голосом. Ее охватили противоречивые чувства – страх, смущение и вместе с тем похоть. Маленькие капельки крови стекали на ее разорванное платье, расплываясь пятнами. – Пожалуйста, прекрати, Лэнс! – взмолилась она. – Прошу тебя!

Сколь бы сладостным ни было ощущение, она твердо намеревалась положить этому конец. Она не может стать любовницей брата.

– Лэнс, прошу тебя! – В ее голосе уже не слышалось страха. Она говорила спокойно и ласково, но твердо.

Платье соскользнуло ей на бедра, и Лэнс, застонав, упал на колени, продолжая прижимать Серену к себе. Его лицо уткнулось ей в живот, его губы оказались чуть выше резинки ее трусиков и выбивавшегося из-под них венчика золотистых волос.

– О Господи, Серри, я не могу без тебя! – Лэнс заплакал, и Серена почувствовала на своей коже влагу его слез. Она с облегчением поняла, что сейчас все кончится. Нотки мучительного стыда в его голосе подсказали Серене, что Лэнс начинает приходить в себя. – Я люблю тебя, Серри. Я всегда тебя любил, – низким дрожащим голосом произнес он, продолжая обнимать сестру за талию и прижимаясь горячими губами к ее животу.

– Я тоже люблю тебя, – мягко отозвалась Серена. – У меня нет никого ближе тебя. И никогда не будет. – Она осторожно провела пальцами по его волосам, понимая, что через мгновение Лэнс ее отпустит и они вместе посмеются над этой неистовой сценой.

Кайлу и в голову не пришло, что нужно постучаться, прежде чем войти в детскую. В конце концов, это ведь не спальня. Раздраженный долгим отсутствием невесты и не испытывая ни малейшего желания торчать в одиночку в Желтом зале, принимая вместо Серены гостей, он покинул помещение и спросил у дворецкого, куда, черт побери, смылась его нареченная. Старик, не привыкший к такой вульгарности, деревянным голосом сообщил, что леди Серена находится в старой детской, и нехотя объяснил, как туда пройти.

Шагая по коридору второго этажа, Кайл услышал громкий вопль Серены: «Лэнс! Прошу тебя!», а потом, когда он приблизился к двери детской, оттуда донесся исполненный муки голос, явно принадлежавший Лэнсу Блит-Темплтону: «Я люблю тебя, Серри! Я всегда тебя любил!»

Кайл замер, взявшись за ручку двери. Он выждал ровно столько, чтобы выслушать ответ Серены, потом, ни секунды не колеблясь, распахнул дверь, ворвался в комнату и остановился словно вкопанный, ошеломленный представшим его взору зрелищем.

Серена была наполовину обнажена, платье лежало у ее ног, но фата по-прежнему прикрывала ее лицо. Блит-Темплтон стоял перед ней на коленях, прижимая Серену к себе и уткнувшись лицом в ее узкие трусики. Серена гладила Лэнса по голове и смотрела на него сверху вниз взглядом, в котором безошибочно угадывалась любовь. Слезы страдания катились по ее щекам.

Кайл ни на мгновение не поверил, что ее слезы вызваны страхом перед сексуальными домогательствами Лэнса. Он не услышал ни слова протеста, только взаимные признания в любви. Ему хватило одного взгляда на распутно-интимное объятие брата и сестры, чтобы решить, каким образом следует понимать их слова.

От омерзения Кайл на секунду утратил дар речи. Он считал себя раскрепощенным, развратным и необузданным, но теперь, при виде того, до какой распущенности дошла супруга, его охватил праведный гнев.

– Господи! – воскликнул он. Его ноздри раздулись, лицо побледнело. – Господи Боже мой!

Серена рывком повернула к нему голову, и ее глаза испуганно расширились.

– Кайл! Прошу тебя! Ты ничего не понял!

Лэнс продолжал стоять на коленях, крепко обнимая сестру, безучастный к появлению Кайла.

– Еще как понял! Будь у меня хоть малость мозгов, я уже давно сообразил бы, в чем тут дело. Я всегда подозревал, что в ваших отношениях есть что-то порочное. Я слышал это в твоем голосе всякий раз, когда ты произносила его имя! – Его губы побелели, рот нервно кривился. – Но я не мог даже представить... – Он сжал кулаки, готовый убить стоявшего на коленях мерзавца, а потом и его сестру. Кайл и не предполагал, что венчание в церкви Бедингхэма так растрогает его. Черт побери, он был по-настоящему счастлив оттого, что вновь женится на Серене! Он твердо намеревался исполнить клятвы, которыми они обменялись. А для Серены вся эта затея оказалась лишь очередной шуткой, еще одной забавой, которую можно было внести в список своих «безумств».

– Не строй из себя болвана... – заговорила Серена, но от страха ей изменил голос. Она попыталась вырваться из объятий Лэнса, но тот рассмеялся и все продолжал цепляться за сестру, словно хотел продемонстрировать, что никогда не выпустит ее из своих объятий.

– Да. Мне надоело валять дурака! – гневно отозвался Кайл. – Я отдам распоряжение адвокату немедленно начать бракоразводный процесс. – Не в силах ни секунды более смотреть на полуголую Серену и руки Лэнса на ее теле, он захлопнул дверь.

– Кайл! – отчаянно взвизгнула Серена. Она схватила брата за руки, стараясь оторвать их от себя, но Лэнс вновь разразился хохотом и продолжал удерживать ее, ликующе крича:

– Пусть уходит! Ты свободна, Серри! Ваша женитьба была всего лишь шуткой!

– Отпусти меня, Лэнс! – яростно воскликнула Серена. – Ради всего святого... – Она пнула брата носком белого сапожка, и Лэнс повалился на бок. На его лице появилось изумленное выражение. Освободившись от его хватки, Серена подняла с пола платье и бросилась к двери, на ходу натягивая его на бедра и с усилием втискивая руки в рукава разорванного лифа. Коридор был пуст. Серена почувствовала, что у нее начинается истерика. Кайл действительно ушел. Он говорил серьезно. Он уедет, и тогда уже ничего не вернешь. – О черт, о дьявол... – всхлипывая, бормотала она, подбегая к лестнице.

Оказавшись у перил, она услышала шум голосов и смех гостей. Среди них должны быть фотографы и журналисты. Если она спустится вниз в разорванном платье, наполовину сползшем с плеч, начнется такой скандал, которого не переживет ни она, ни Бедингхэм. Серена колебалась лишь мгновение.

Еще несколько секунд – и машина Кайла вылетит из поместья со скоростью сто миль в час. У Серены не оставалось времени вернуться в комнату, чтобы сменить платье или хотя бы накинуть что-нибудь, чтобы вернуть себе достойный вид.

– Будь ты проклят, Лэнс! – вскричала она и побежала вниз по ступеням.

Скандала не произошло только благодаря ее тестю. Разгневанный тем, что жених и невеста покинули гостей, он вышел из Желтого зала и отправился на поиски. Он задержался в холле с мраморными полами, чтобы расспросить дворецкого, куда могли запропаститься новобрачные, и в то же мгновение по широкой лестнице сбежал Кайл, перескакивая через две ступени. На его пепельно-сером лице, словно раскаленные угольки, горели глаза.

– Какого черта... – заговорил Ройд, но юноша протиснулся сквозь толпу гостей, собравшихся у входа, и со скоростью спринтера метнулся к дверям и каменной лестнице, спускавшейся к подъездной дорожке.

Дворецкий закрыл глаза, собираясь с силами. Он ни капли не сомневался, что дальше будет только хуже.

Андерсон-старший уже хотел пуститься в погоню за сыном, когда услышал звук торопливых шагов Серены. Он рывком повернул лицо к лестнице и оторопело втянул в себя воздух. Невеста мчалась к нему по ступеням в разорванном платье. Над полукруглыми чашечками тонкого шелкового бюстгальтера виднелись обнаженные груди.

Кто-то из гостей изумленно вскрикнул, и Ройд, не дожидаясь, когда лица всех присутствующих обратятся кверху, понесся по лестнице, закрывая собой Серену.

– Дайте пройти! – отчаянно взвизгнула Серена, отталкивая тестя.

Времени на размышления не оставалось. Укротить Серену можно было только быстрыми, решительными действиями. Кулак Ройда мелькнул столь стремительно, что даже стоявший неподалеку дворецкий не смог бы с уверенностью сказать, что именно он заметил. Он, как и подавляющее большинство гостей, ставших свидетелями происшествия, увидел лишь, как новобрачная складывается пополам, а тесть подхватывает ее на руки.

– Миссис Андерсон упала в обморок! – крикнул Ройд через плечо, обращаясь к дворецкому, который взирал на него с невольным восхищением. – Выясните, есть ли среди гостей врач, а если нет, вызовите по телефону!

Дворецкий находился у подножия лестницы. Следить оттуда за развитием событий было не так удобно, как с места, где находился мистер Андерсон, но у него сложилось вполне определенное впечатление, что, перед тем как мистер Андерсон столь искусно укрыл новобрачную от посторонних глаз, ее одеяние находилось в состоянии вопиющего беспорядка. А еще ему показалось, что мистер Андерсон будет только рад, если врач появится не слишком быстро. Во всяком случае, не раньше, чем невесту приведут в надлежащий вид.

Кайл покинул Бедингхэм, с тем? чтобы никогда туда не возвращаться. Он поступил именно так, как предполагала Серена, – вскочил в отцовскую машину и с сумасшедшей скоростью помчался в Лондон. Четыре часа спустя он поднялся на борт самолета, который направлялся в Бостон, штат Массачусетс.

Через тридцать минут после отъезда Кайла его примеру последовал Лэнс. Он спешно упаковал чемодан и торопливо вышел из дома, с изумлением отметив, что гости, похоже, не замечают отсутствия жениха и невесты. Под сводами огромного шатра раздавались смех и оживленные голоса знакомых и родственников, играл оркестр; по ухоженной лужайке, обсыпанной розовым конфетти, кучками разгуливали люди, среди которых суетились официантки с подносами, нагруженными шампанским.

Лэнс в последний раз обвел поместье ненавидящим взором и швырнул чемодан на заднее сиденье своего «эм-джи». Выезжая из Бедингхэма, он даже не оглянулся.

Когда наконец прибыл врач, Ройд Андерсон убедил его дать Серене солидную дозу успокоительного. Он не знал, что произошло между ней и Кайлом, и был преисполнен решимости выяснить истинное положение вещей, прежде чем Серена даст показания, которые могут обесчестить его сына и семью.

Однако, очнувшись, она упорно отказывалась говорить, невзирая ни на увещевания отца, ни на мольбы матери, которая была уверена в том, что Кайл изнасиловал и избил ее. В конце концов, Ройд получил возможность переговорить с Сереной наедине и попытался припугнуть ее, но ничего не добился. Что произошло между новобрачными, оставалось загадкой и три дня спустя, когда из Штатов позвонил Кайл.

– Я нахожусь в Форт-Диксе, – без лишних слов сообщил он.

– Где?

– В Форт-Диксе, штат Нью-Джерси. Это военная база.

– Я знаю, что это такое! – взревел его отец. – Меня интересует другое. Какого черта ты там делаешь?

– Я подал заявление на курсы военных летчиков. Здесь я прохожу обучение, после чего на месяц отправлюсь в Форт-Полк для дальнейшей строевой подготовки...

– Черта с два! – загремел Ройд. – А как же Принстон? Как твоя женитьба? Как...

– После Форт-Полка меня на четыре месяца пошлют в Форт-Уолтере на подготовительные летные курсы, – как ни в чем не бывало продолжил Кайл.

– Ничего подобного! – На шее отца вздулись вены. – Если хочешь стать военным, сделай все как полагается!

– Это как же? – В голосе Кайла зазвучало удивление.

– Господи, ты ведь Андерсон! Ты отлично знаешь достойный путь в военные. Этот путь лежит через Вест-Пойнт!

– Нет. Я предпочитаю самую простую и быструю дорогу, а именно занятия по программе подготовки уоррент-офицеров[12] авиации.

У Ройда подкосились ноги, на лбу выступили капли пота, сердце бешено забилось.

– Это невозможно, – беспомощно произнес он. – Это ведь конвейер по поставке пушечного мяса для Вьетнама.

– К тому времени, когда я закончу курсы, о Вьетнаме уже забудут.

– Ничего подобного, и ты отлично об этом знаешь! – От ярости и страха Ройд едва не забыл о Серене и бесславном крахе бракосочетания, но теперь он вдруг спросил: – Что случилось, Кайл? Твоя ненормальная женушка словно воды,в рот набрала. Ее братец опять уехал, и никто не знает куда. Мать в отчаянии, а старый Блит-Темплтон совершенно сбит с толку.

В трубке возникла короткая пауза, потом Кайл заговорил натянутым голосом:

– Ей пришлют документы для развода, а больше вам знать ни к чему.

– Черта с два! – рявкнул Ройд. Перед его глазами заплясали долларовые значки. – Я хочу точно знать, что случилось, точно выяснить...

– До свидания, папа. – Впервые за долгое время в голосе Кайла прозвучала сыновняя любовь, после чего трубка умолкла.

Ройд с ненавистью взирал на Серену. Очнувшись от наркотического сна, она держалась с ледяным спокойствием, не проявляя видимых признаков волнения.

– Будьте вы прокляты! Кайл пошел в армию, сейчас он находится в Форт-Диксе.

На мгновение, к вящей радости Ройда, в глазах Серены промелькнул испуг, но она тут же вновь овладела собой и произнесла холодным тоном:

– Я могу представить Кайла кем угодно, только не заурядным солдатом.

– Он будет не просто солдатом! – прорычал Ройд. – Он учится управлять вертолетом.

Серена невозмутимо выдержала его взгляд, чуть склонив голову набок.

– Да, – задумчиво произнесла она, – представить Кайла в качестве пилота нетрудно. Пожалуй, ему понравится.

– Черт возьми, ему вовсе не понравится угодить под огонь во Вьетнаме! Если его убьют, в этом будете виноваты вы! Если он вернется с деревяшками вместо ног, это будет исключительно ваша заслуга! – Заметив, как дрогнули ресницы Серены, Ройд продолжил язвительным тоном: – Он бы не оказался там, если бы вы его не прогнали! Он сделал это из-за вас. Что между вами случилось? Принимая гостей, вы ворковали, словно голубки. Я прекрасно знаю, когда между вами пробежала черная кошка. Я хочу лишь знать, что произошло!

– Черная кошка, по вашему образному выражению, пробежала между нами, когда ваш слабоумный сынок сложил два и два, но получил пять. – Невзирая на внешнее спокойствие Серены, ее голос задрожал, и Ройд присмотрелся к ней с удивлением. Казалось, Серена вот-вот расплачется.

– Хотите сказать, произошло недоразумение? Полагаете, все еще можно исправить? – недоверчиво спросил он.

– Да, это было недоразумение, но ничего исправить нельзя, – ответила Серена, вновь обретая власть над своим голосом.

– Что с разводом? – напрямик спросил Ройд. – Вы согласны развестись?

Глаза Серены чуть расширились, в их дымчато-хрустальной глубине блеснул огонек.

– Да, – отозвалась она после короткой паузы. – Пожалуй, я соглашусь.

Мимолетная жалость, которую Ройд почувствовал к Серене, когда та говорила дрожащим голосом, немедленно исчезла без следа.

– На крупные выплаты даже не рассчитывайте! – отрезал он.

Серена без труда выдержала его взгляд, и на ее лице отразилось легкое недоумение.

– Я еще не думала о деньгах, – откровенно призналась она. – Но вам нечего беспокоиться. Мне не нужны деньги.

Ройд с шумом втянул воздух, повернулся и зашагал прочь. Он не знал, как вести себя с женщиной, утверждающей, будто ей не нужны деньги, особенно если она утверждает это всерьез.

Отъезд Андерсонов из Бедингхэма принес Серене огромное облегчение. На следующий день мать вылетела в Коуз на встречу с друзьями, а отец отправился в Шотландию, под завязку набив багажник своего «лендровера» рыболовными снастями. После долгого перерыва поместье вновь оказалось в полном распоряжении Серены, и это послужило ей утешением.

То, что Серене потребовалось утешение, явилось для нее самой неожиданностью. В конце концов, их тайное венчание было всего лишь глупой шуткой. Однако свадьба в Бедингхэме оказалась трогательным, волнующим событием. Хотя Кайл и не говорил ей об этом, она почти не сомневалась: он был взволнован так же сильно, как и она сама. А теперь благодаря дурацкой выходке Лэнса все кончено.

К концу сентября она с удивлением начала осознавать, что прежняя жизнь смертельно наскучила ей и что неплохо бы найти какую-нибудь работу.

– Руперт Кэррингтон подбирает человека на должность менеджера по торговле антиквариатом в Кенсингтоне, – сообщил ей Тоби. – Почему бы тебе не позвонить ему?

– Я совершенно не разбираюсь в антиквариате.

Тоби удивился:

– Чепуха! Ты выросла в Бедингхэме в окружении старинных предметов. Чутье на антиквариат должно быть у тебя в крови.

Серена задумчиво кивнула. Пожалуй, Тоби прав. Уж если на то пошло, она вообще мало в чем разбиралась, и первой ее мыслью было устроиться в модный салон.

– Да, – решительно произнесла она, – чтобы продавать старинные вещи, потребуется куда больше ума, чем для торговли одеждой. Я позвоню Руперту.

Попытка оказалась успешной. Руперт поставил единственное условие: Серена должна работать под девичьей фамилией и постоянно упоминать свой титул. Он объяснил, что «леди Серена Блит-Темплтон» звучит для клиентов куда внушительнее, чем заурядное «миссис Андерсон».

К Рождеству жизнь Серены вошла в спокойное будничное русло. Она работала в магазине антиквариата три, иногда четыре дня в неделю. Новая деятельность захватила ее до такой степени, что она начала посещать курсы искусствоведения при фирме «Сотбиз». Личная жизнь Серены протекала так, словно она все еще была не замужем: она обедала с родовитыми друзьями в «Ритце» и «Савое» и до рассвета отплясывала в «Аннабели» и «Регине».

Помириться с Лэнсом оказалось на удивление просто. Как-то раз он с беспечным видом вошел в дом в Челси; его небрежная поза и руки в карманах джинсов до такой степени напоминали Серене Кайла, что у нее перехватило горло.

– Прошу прощения за то, что я оказался таким дураком, – застенчиво улыбаясь, сказал он. – Я малость хватил через край. Ну что, я помилован?

– Ах, Лэнс, ты глупыш! – отозвалась Серена, торопливо шагнув к брату и обнимая его. Она почувствовала облегчение оттого, что между ними снова все хорошо и нет нужды сердиться друг на друга.

В начале нового года пришли долгожданные документы по бракоразводному процессу, и Серена с изумлением обнаружила, что среди причин развода не упоминаются ни супружеская измена, ни кровосмесительство. Серена должна была лишь поставить на бумагах свой автограф, однако, изучив их в течение нескольких минут, она положила документы в ящик секретера неподписанными.

Прошел февраль, миновал март, а от Кайла и его адвокатов не было ни слуху ни духу. Казалось, Кайл слишком поглощен собственной жизнью, чтобы заниматься разводом.

– Где он сейчас? – спросила Серена у отца, который по-прежнему поддерживал связь с Ройдом. – Все еще учится маршировать под барабанную дробь?

– Нет, Кайл только что закончил подготовительные курсы пилотов в Форт-Уолтерсе и уехал в Алабаму, не то в Рукер, не то в Пукер... Он пробудет там еще три месяца.

– А потом отправится во Вьетнам?

– Да, – ответил граф и бросил на дочь такой взгляд поверх очков, что она почувствовала себя крайне неуютно. – Потом он отправится служить во Вьетнам.

В конце марта в Нью-Йорке состоялась антивоенная демонстрация, в которой приняли участие 4400 человек. В апреле Лэнса арестовали у американского посольства в Лондоне во время марша, который перерос в серьезные беспорядки. В мае его опять арестовали. Не замечать войну было уже невозможно. Сообщения о ней пестрели на первых полосах общенациональных и местных газет, а каждый вечер по телевизору то и дело показывали бомбардировки и кровавые схватки, в которых очень скоро предстояло принять участие Кайлу. В начале июля Серена сказала Руперту:

– Мне бы не помешал отпуск на недельку-другую. Надеюсь, ты справишься без меня?

Руперт чуть приподнял брови. В последнее время он лишь изредка появлялся в магазине. Серена управлялась как с продажами, так и с закупками с таким хладнокровным умением, что он почти целиком переложил заботы о магазине на ее плечи. Вдобавок они все чаще проводили вместе ночи, и Руперт ожидал, что Серена предложит ему поехать с ней.

– Да, конечно, милая, – сказал он, но, увидев, что Серена не намерена приглашать его, добавил: – Куда ты поедешь? Во Францию? В Италию?

– В Алабаму, – ответила Серена, лукаво заглядывая в его озадаченное лицо. – Нужно завершить кое-какие дела.

Серена остановилась в мотеле Дэйлвилла, городка, расположенного рядом с военной базой. Она захватила с собой подписанные документы. Если Кайл не захочет встречаться с ней, она отправит бумаги по почте его адвокатам. И все-таки она страстно надеялась, что Кайл не откажется от свидания.

Связаться с Кайлом оказалось делом нелегким. Наутро после приезда Серена позвонила на базу и попросила найти мистера Андерсона.

– Это военное учреждение, мадам, – сухо отозвался дежурный. – Здесь только лейтенанты и уоррент-офицеры. Никаких мистеров у нас нет.

– Что ж, вряд ли он лейтенант, – растерянно заговорила Серена. – Он вступил в армию лишь десять месяцев назад.

– Да, за такой срок трудно дослужиться до офицера. Нельзя ли узнать, кем вы ему приходитесь? Женой или подружкой?

– Женой, – лаконично ответила она.

Только через полчаса Серене сообщили, что уоррент-офицер Андерсон поставлен в известность о ее просьбе, и еще через десять минут ее соединили с ним.

Серена была потрясена. До сих пор ей казалось, что она полностью владеет ситуацией, однако, услышав голос Кайла, поняла, что до этого еще очень и очень далеко.

– Приветствую вас, уоррент-офицер, – заговорила Серена нарочито беззаботным тоном, скрывая обуявший ее страх. – Я проездом в Алабаме и захотела узнать, не пожелаете ли вы задержать меня в пути.

На линии воцарилось долгое молчание. Серена, холодея, вслушивалась в тишину. Наконец, к ее облегчению, Кайл оживленно заговорил:

– Куда бы ты ни ехала, Алабама[13] вряд ли оказалась бы у тебя на пути. Что ты здесь делаешь?

– Говорю же, я здесь проездом.

– В ту самую неделю, когда меня отправляют во Вьетнам? Уж очень невероятное совпадение, тебе не кажется?

Серену охватила внезапная слабость.

– Я не знала, что ты так скоро уезжаешь. Когда отправление?

– В четверг.

– Ох... – Серена крепко стиснула трубку. Какой сегодня день – понедельник? Вторник? Она не знала точно. Перелеты через океан всегда сбивали ее с толку. – Значит, ты не сможешь со мной увидеться?

На сей раз молчание на том конце линии затянулось еще дольше.

– Я вообще не собирался с тобой встречаться. – Теперь в голосе Кайла не угадывалось и следа былого оживления.

– Я тоже, – процедила Серена. – Но посуди сам, Вьетнам – это Вьетнам, а жена – это жена. Не могу же я отпустить тебя, не попрощавшись и не пожелав вернуться домой со щитом или на щите... ну, сам знаешь.

– Хочешь сказать, перспектива моего невозвращения возбуждает в тебе плотские желания? – с ленивым интересом осведомился Кайл.

– Нет! Я и не думала об этом! – Возмущение Серены было столь велико, что она отбросила тон равнодушной беззаботности и, прежде чем успела прикусить язык, выпалила: – Я тосковала по тебе, будь ты проклят! Я хочу тебя!

– С этого и надо было начинать. – В его голосе вновь зазвучало веселье, и хотя Серена не могла видеть Кайла, она не сомневалась, что его глаза искрятся смехом, а губы расплываются в улыбке. – Ты позвонила в ту самую минуту, когда я собирался в суточное увольнение. Где мы его проведем?

– Здесь, – быстро произнесла Серена. – В постели.

– Где это – «здесь»?

– В мотеле Дэйлвилла.

– Понял, – с военной четкостью отозвался Кайл. – Буду через сорок минут.

Ему хватило тридцати пяти. Распахнув дверь своего номера, Серена судорожно вздохнула и вытаращила глаза. Кайл приехал в форме. На мундире безупречного покроя сверкали серебристые крылышки и уоррент-офицерские нашивки. На голове красовалась лихо заломленная фуражка.

– Боже, Кайл! Ты прекрасен! – От нахлынувшего вожделения Серена едва держалась на ногах.

Ярко-голубые глаза Кайла встретились с ее глазами, а уголки губ приподнялись в ленивой улыбке, которая всегда сводила ее с ума.

– Ты и сама недурно выглядишь. – Кайл шагнул в комнату, и Серена тут же бросилась ему навстречу и обвила руками его шею.

Ладони Кайла скользнули по спине Серены и легли на ее ягодицы, прижимая девушку к твердой выпуклости на его брюках. В одном ее мизинце было больше стиля, чем в целом теле иной женщины, и Кайл не собирался упускать наслаждение, которое сулила нежданная встреча, как бы ни противился этому голос здравого рассудка.

– Господи, Кайл, как я по тебе соскучилась! – заговорила Серена низким охрипшим голосом, прерывавшимся от желания. – Я так хотела видеть тебя, вдыхать твой запах, ощущать твой вкус!

– И как же я пахну, черт побери? Ты говоришь так, будто я какой-нибудь кабан, – заметил Кайл, поднимая ее на руки и шагая к огромной двуспальной кровати.

Серена издала горловой смешок, прижимаясь губами к его шее, прикасаясь к ней языком, пробуя на вкус.

– Ты пахнешь мылом, созревшими на солнце лимонами, свежим хлебом... О Господи! – Она ласково стиснула его кожу зубами. – А на вкус ты – просто объедение!

– Дай-ка и я тебя отведаю, – чуть осевшим голосом отозвался Кайл, опуская Серену на постель и задирая до пояса ее короткую юбку.

Серена задрожала в сладостном предвкушении, закрыла глаза и запустила пальцы в его черные шелковистые волосы. За последние десять месяцев она изменяла ему великое множество раз, но так и не испытала того самозабвения, которое в ней возбуждал Кайл. Он вызывал в ней страстное желание, доводил до экстаза, заставлял трепетать.

– Я люблю тебя, Кайл! – шептала она, потрясенная внезапно открывшейся ей истиной. – Люблю тебя! Люблю! Люблю!

Когда они отделились друг от друга, блестящие и скользкие от пота, Кайл откинулся на подушку и спросил таким голосом, словно и не было этой неистовой любовной схватки:

– Ты уже подписала бумаги?

Серена примостилась рядом, прижавшись головой к его животу и положив руку ему на бедро. Она медленно зашевелилась и села. Ее волосы струились поверх твердой высокой груди.

– Нет, – ответила она. – Но подпишу, если ты хочешь.

Кайл смотрел на нее сквозь полузакрытые веки, размышляя.

– Да, – сказал он. – Пожалуй, так будет лучше.

Серена отбросила волосы за плечо и нерешительно произнесла:

– Я знаю, о чем ты думаешь... но ты ошибаешься. В моих отношениях с Лэнсом нет ничего противоестественного. То, что ты увидел, – это лишь единичный случай. Все произошло вопреки моему желанию.

Кайл спустил ноги с кровати, во всем великолепии своей наготы подошел к небрежно сброшенному мундиру и принялся шарить в карманах, разыскивая сигареты и зажигалку. Он не испытывал ни малейшего желания поднимать этот вопрос. Он видел то, что видел, а протесты оскорбленной невинности лишь грозили вновь всколыхнуть в нем чувство отвращения. Он достал пачку, вынул сигарету и бросил ее Серене.

– Что-то я не припомню, чтобы ты кричала «помогите, насилуют!», – заметил он.

– Нет, но я плакала и умоляла его остановиться, – дрогнувшим голосом произнесла Серена. – И Лэнс остановился. Когда он пришел в себя, ему было так стыдно за происшедшее, что я была вынуждена утешать его.

– И чем же ты могла утешить извращенца? – язвительно осведомился Кайл, зажигая сигарету и глубоко затягиваясь. – Он ведь твой брат. Как ты могла позволить ему хотя бы прикоснуться к себе после того, что он уже сделал и что собирался сделать?

Серена ответила ему взглядом, полным сознания собственной правоты.

– Могла, потому что люблю его, но совсем не так, как ты думаешь. Я люблю Лэнса, потому что прежде он был самым дорогим для меня человеком. Это трудно объяснить, но в нем есть какая-то ранимость, которая пробуждает во мне инстинктивную потребность оберегать, защищать его. Он не любит тебя и никогда не полюбит; наша свадьба потрясла его. То, что произошло между мной и братом в детской, можно в равной степени объяснить вспышкой гнева и подавляемой страсти. Уже при следующей нашей встрече Лэнс извинился. То был очень неприятный случай, и мы с Лэнсом о нем забыли. Я бы хотела, чтобы и ты забыл.

– Если это так, почему ты не написала мне, не позвонила, не попыталась связаться со мной?

– Ты не стал бы меня слушать.

– Да, – откровенно признался Кайл. – Не стал бы.

– Но теперь ты мне веришь? – Серена не отрываясь смотрела ему в глаза.

– Да, – медленно произнес он. – Да, верю.

Серена широко улыбнулась.

– Тогда брось свою сигарету и иди ко мне, – попросила она, перекатываясь на спину и соблазнительно раздвигая согнутые в коленях ноги. – Ты должен возместить мне все, что я потеряла из-за твоей глупости за десять месяцев.

Кайл сделал как она просила, и вопрос о разводе больше не поднимался. Четыре дня спустя, усевшись в кресло самолета и пристегнувшись ремнями, Серена открыла сумочку в поисках мятных лепешек и обнаружила там документы в потрепанном конверте.

Она вынула их и принялась просматривать, а лайнер тем временем с ревом промчался по взлетной полосе и начал подниматься в воздух.

В этот самый миг Кайл находился на борту транспортного самолета, взявшего курс на Вьетнам.

Серена прижала два пальца к губам и послала легкий воздушный поцелуй в сторону, где, как ей казалось, находится Тихий океан, после чего разорвала конверт пополам и продолжала рвать его на клочки, роняя их на колени, словно конфетти.

Глава 10

Гэвин во все глаза смотрел в лучащееся радостью лицо Габриэль.

– Ребенок? – произнес он после долгого молчания в отчаянной попытке выиграть время. О Господи! Что он ей скажет? Что ему делать, черт побери?

– Да, любовь моя. – Рука Габриэль скользнула ему в ладонь, крепко сжимая его пальцы. – Я подозревала это уже несколько недель, но у меня такие нерегулярные месячные, вдобавок я так хорошо себя чувствовала, и все же... – Она пожала плечами, застенчиво улыбаясь. – Сегодня я узнала наверняка.

– И нет никаких сомнений?

– Ни малейших. – Габриэль чуть отпрянула и внимательно посмотрела на него, только сейчас сообразив, что Гэвин ведет себя не совсем так, как она ожидала. – Что случилось, Гэвин? Ты расстроен? – Счастливый блеск в ее глазах угас, на прелестном лице внезапно появилась тревога. – Ты ведь не хочешь, чтобы я избавилась от ребенка, любовь моя? – Она наклонила голову, и на ее непокорных кудрях заиграли лучи октябрьского солнца.

– Нет! – с таким пылом отозвался Гэвин, что в глазах Габриэль снова заплясал смех.

– Вот и хорошо, – сказала она. – Потому что я не сделала бы этого, даже если бы ты попросил. В таком случае... если ты не возражаешь против ребенка, отчего выглядишь таким несчастным? Я надеялась, моя новость тебя обрадует.

– Я рад, – ответил Гэвин, сдерживая желание подхватить ее на руки и усадить себе на колени. – Вот только... – Он нерешительно запнулся. – Беда лишь в том, что у меня тоже есть, что сказать тебе.

– Ага! – Габриэль посмотрела ему в глаза и неторопливо откинулась на спинку плетеного кресла. – Jе comprends. Я понимаю. Ты собираешься ехать в Сайгон?

Гэвин кивнул:

– Да, и очень скоро. – Он налег на металлическую столешницу и взял руки Габриэль в свои. – Габи, я...

Гэвин хотел сказать, что теперь все изменилось, что он никуда не поедет. Но у него не поворачивался язык. Командировка во Вьетнам была слишком важна для него. Ему, как профессиональному журналисту, было невмоготу читать репортажи о боях, написанные людьми, ни разу в жизни не покидавшими относительно безопасный Сайгон и пересказывавшими слово в слово то, о чем им поведали сотрудники американского пресс-бюро.

Сам он намеревался добиться большего. Он хотел отправиться в глубь страны и писать только о том, что увидит собственными глазами. Он хотел излагать военные события как с американской, так и с вьетнамской точки зрения. Он был исполнен решимости выяснить, насколько оправданна позиция Соединенных Штатов, утверждающих, будто вьетнамская война по сути своей есть гражданский конфликт и что американцы лишь помогают демократическим властям сдерживать напор коммунистов. Письма Нху, которые показывала Гэвину мать Габриэль, заставляли его усомниться в этом.

– Габи, я... – вновь заговорил он. В его глазах застыло отчаяние.

Габриэль потянулась к Гэвину и поцелуем заставила его умолкнуть.

– Я знаю, любовь моя, – мягко произнесла она, оторвавшись от его губ. – Ты должен ехать. – Ее глаза сверкнули ярким блеском. – Я хочу, чтобы ты поехал. Последние месяцы мы так часто говорили о Вьетнаме, что я почувствовала себя настоящей вьетнамкой. Когда я думаю о доме, я представляю себе не Монмартр, а Сайгон. Когда я думаю о родственниках, я вспоминаю о Нху, Дине и своих вьетнамских братьях и сестрах, но не о членах семьи отца, которые не бывают у нас и не приглашают к себе. – Внезапно, тон ее стал жестким: – Ты поедешь во Вьетнам ради меня, Гэвин. Навести Нху. Выясни, правда ли то, что мы читаем в газетах и смотрим по телевизору, или это пропагандистские трюки. Напиши обо всем так, как есть на самом деле, а не как нас пытаются уверить американцы.

– Прежде чем я отправлюсь в путь, мы должны кое-что уладить, – заговорил Гэвин, понимая, что его поездка – дело решенное. Габриэль вопросительно посмотрела на него, и Гэвин удивился тому, что эта мысль до сих пор не приходила ему в голову. – Нам нужно пожениться, – сказал он, с удовольствием вглядываясь в ее изумленное лицо.

– Но в этом нет нужды, любовь моя, – возразила она. – У меня будет ребенок, но это еще не значит...

– Есть, и еще какая, – твердо сказал Гэвин, вставая с кресла и поднимая. Габриэль. – И не только из-за ребенка. – Он обнял девушку, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих и официанта, который подошел к столу, чтобы убрать тарелки. – Мы должны пожениться, потому что я люблю тебя, – дрогнувшим голосом сказал он. – Потому что, кроме тебя, мне никто не нужен. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Габриэль рассмеялась, глядя на него снизу вверх.

– Я не представляю себя в качестве супруги, – с лукавством, но искренне отозвалась она. – Но если ты думаешь, что я буду хорошей женой...

– Ты будешь прекрасной женой, – хрипловато произнес Гэвин и наклонился, с пылкой страстью целуя ее.

Для венчания времени не оставалось. Гэвин должен был ехать в ближайшую пятницу, и лишь ценой неимоверных усилий им удалось зарегистрировать брак. Гостей не пригласили; свидетелями были родители Габриэль, и после церемонии маленькая свадебная процессия отправилась в «Клозери де Лила» на бульваре Монпарнас, чтобы отметить событие праздничным обедом с шампанским.

Беда подстерегла его на выходе из ресторана. Охмелевший от вина и счастья, Гэвин обернулся, собираясь что-то сказать тестю, шедшему позади в двух-трех шагах, но потерял равновесие и неловко повалился на короткую лестницу, ведущую на улицу.

В первое мгновение Габриэль хотела рассмеяться, но тут же увидела, как побледнело и напряглось от боли лицо Гэвина, а его нога неестественно вывернулась.

– Гэвин! Что с тобой? – Она сбежала по лестнице и опустилась рядом с мужем на колени. – О Господи! – пробормотала она, прижав ко рту руку в перчатке. Теперь она совершенно ясно видела, что у Гэвина сломана нога. – Папа! Вызови «скорую помощь»! Быстрее!

Вновь повернувшись к Гэвину, она поняла, что его бледность и напряжение в крепко стиснутых губах вызваны не только болью, но и яростью. Она ласково обняла его, пытаясь успокоить.

– Что за глупый, дурацкий случай, – заговорил Гэвин. – С этим чертовым переломом мне не видать Вьетнама как собственных ушей!

Как бы ни сочувствовала ему Габриэль, ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержать усмешку – так непривычно было слышать из уст Гэвина ругань. Австралийский акцент, обычно малозаметный, теперь звучал комически.

– Еще увидишь, cheri. – В ее голосе слышалась такая уверенность, что, несмотря на боль и разочарование, на лице Гэвина появился призрак улыбки.

– Будем надеяться, – отозвался он, гадая, кого пошлют вместо него. Сколько времени потребуется, чтобы срослась кость? Сохранит ли за ним агентство статус военного корреспондента, когда он поправится?

Пока водитель прибывшей «скорой помощи» укладывал Гэвина на носилки, он крепко стискивал от боли зубы.

– Позвони в контору, – попросил он. – Пригласи к телефону Марсдена и расскажи ему, какого дурака я свалял.

Габриэль сделала, что было велено, и выслушала в ответ еще более цветистые выражения, за которыми последовали торопливые извинения.

– Сколько он пролежит? – спросил Марсден.

– Не знаю, – откровенно призналась Габриэль. – Пять-шесть недель, может быть, больше.

Чтобы поправиться, Гэвину потребовалось два месяца.

Гэвин убивал время, изучая вьетнамский язык. Он настоял, чтобы теща, навещавшая его в больнице, пользовалась только родной речью. За несколько дней до свадьбы ни ему, ни Габриэль и в голову не приходило подыскивать себе жилье, а теперь в этом и подавно не было смысла – во всяком случае, пока Гэвин не встанет с больничной койки и не выяснит, какое будущее ему уготовано.

В ноябре американская воздушно-десантная дивизия разгромила в долине Ядронг три северовьетнамских полка. Хотя сражение стоило коммунистам жизни двух тысяч бойцов и генерал Уэстморленд объявил его успешным и победоносным, американцы потеряли почти триста человек, большинство из которых погибли в одном-единственном бою, угодив в засаду.

– Значит ли это, что Штаты одерживают верх и что война скоро закончится? – с тревогой расспрашивала Вань.

Гэвин, по-прежнему лежавший в гипсе, покачал головой.

– Нет. Как бы ни трубил Уэстморленд о победе, родители погибших американцев вряд ли с ним согласятся, особенно если учесть, что от парней почти ничего не осталось, – с горьким цинизмом отозвался он. – Может показаться, что соотношение потерь триста к двум тысячам свидетельствует в пользу Штатов, но вряд ли родители согласятся приравнять жизнь своих детей к жизни врагов. До конца еще очень далеко, Вань.

Гэвин был не единственным, кто придерживался этого мнения. В конце месяца министр обороны США Роберт Макнамара, который до сих пор относился к роли Америки во Вьетнаме с непоколебимым оптимизмом, прибыл с визитом в Сайгон и был потрясен тем, что увидел. Северовьетнамские войска продолжали тайно проникать на Юг, и не было ни малейших признаков того, что генералу Уэстморленду удастся прекратить вторжение и вынудить противника к отступлению.

– Война затянется надолго, – удрученно заявил Макнамара журналистам, которые освещали в печати его поездку. – Гарантировать успех нашей миссии во Вьетнаме невозможно. – И, еще помрачнев, признал, что Америка теряет убитыми более тысячи человек в месяц.

В декабре Марсден пообещал Гэвину, что тот сможет отправиться в Сайгон в июне либо в июле, когда оттуда вернется назначенный вместо него журналист.

Обрадованный этой вестью, Гэвин с воодушевлением продолжил изучение языка. В начале декабря его выписали из больницы. Он вернулся в квартиру Меркадоров на костылях, и теперь всякий раз, когда тестя не было дома, они с Габриэль и Вань беседовали только по-вьетнамски. Гэвин говорил с ужасающим акцентом, но Вань заверила его, что это не имеет значения. Главное, Гэвин овладел ее родной речью в достаточной мере, чтобы писать, читать и бегло изъясняться.

– Большинство иностранных репортеров не умеют даже этого, – отмечала Габриэль.

К этому времени ее живот начал округляться, она перестала позировать художникам, но продолжала петь, и Гэвин посещал каждое ее выступление. Он еще не мог ходить без трости; хромота тяготила его. Он знал, что, если к началу лета полностью не поправится, агентство не пошлет его во Вьетнам.

К Рождеству появилась надежда на то, что война может скоро закончиться. Президент Джонсон объявил о прекращении бомбардировок Северного Вьетнама начиная с рождественского утра. Наземные бои продолжались с прежним накалом, но налеты авиации прекратились на тридцать семь суток. Джонсон разослал своих эмиссаров более чем в сорок стран, пытаясь убедить их граждан в том, что он намерен договориться с коммунистами.

Коммунисты продолжали упорствовать. Станция «Радио Ханоя» назвала прекращение бомбардировок «уловкой» и заявила, что ни о каком политическом соглашении не может быть и речи, пока администрация Джонсона не прекратит авианалеты «навсегда и без каких-либо условий». Соединенные Штаты ответили отказом. 31 января бомбардировки Севера возобновились, и надежда на мирные переговоры была потеряна. В Америке и Европе участились антивоенные демонстрации, собиравшие все больше людей.

– Тебе уже сообщили точную дату отправления в Сайгон? – спросила как-то вечером Габриэль, шагая вместе с Гэвином по булыжным улочкам в клуб, где она должна была петь. Редактор агентства говорил об июне либо июле, а сейчас был уже конец марта.

– Нет. – Он покачал головой, обхватил жену за плечи и крепко прижал к себе. Гэвин понимал, о чем она думает.

Ребенок становился все беспокойнее и тревожил по ночам не только Габриэль, но и Гэвина, если они спали обнявшись. Роды теперь не казались чем-то далеким и абстрактным. Ребенок уже превратился в маленького человечка и всеми доступными ему средствами заявлял о себе. Он должен был родиться во вторую – третью неделю июня, и Гэвину очень хотелось быть дома, когда это произойдет.

В апреле Гэвину официально сообщили, что он должен вылететь во Вьетнам 1 июня. Он воспринял эту весть со смешанным чувством облегчения и неудовольствия. Он был рад тому, что, невзирая на заметную хромоту, его не заменили, и огорчен оттого, что не сможет быть рядом с Габриэль, когда родится ребенок. Гэвин знал, что не увидит своего сына или дочь целый год, а то и полтора.

– Не волнуйся, cheri, – сказала Габриэль, старательно скрывая горькое разочарование. – Мы будем ждать твоего возвращения. К тому же младенцы не такие уж интересные создания. Они только едят и спят.

К маю ситуация в Юго-Восточной Азии еще ухудшилась. Непрерывные бомбардировки оказались неспособны подавить сопротивление Северного Вьетнама и усадить его представителей за стол переговоров.

Министр обороны США Роберт Макнамара объявил, что, несмотря на все усилия американских формирований, патрулирующих границу, северовьетнамцы продолжают проникать на Юг по четыре тысячи человек в месяц – втрое активнее, нежели в 1965 году. Из-за тяжелых боев в приграничных районах соседи Вьетнама, Лаос и Камбоджа, все чаще оказывались на линии огня. Еще большие опасения вызывало то обстоятельство, что конфликт начинал затрагивать китайскую границу. Война набирала обороты.

– Очень жаль, что американцы совсем не понимают ни Вьетнам, ни вьетнамцев, – с горечью заметила Габриэль. – Только взгляните на статью в сегодняшней «Монд». Мы для них не вьетнамцы, а грязные подонки. Причем американцы величают так не только жителей Северного, но и Южного Вьетнама. О каких успехах может идти речь, если Америка с неуважением отзывается как о людях, с которыми воюет, так и о тех, кого защищает?

Последнее письмо от Нху принесло еще более печальные вести. «Нынешнее правительство уже не пользуется той поддержкой, на которую рассчитывали Соединенные Штаты, – писала Нху племяннице. – Премьер Ки еще сохраняет популярность, однако его влияние не слишком значительно. Буддисты возненавидели Ки и делают все, что в их силах, чтобы лишить его власти».

Она была права. Французские газеты, пестрели сообщениями о боях при Дананге и Хюэ, в которых столкнулись силы, верные премьеру Ки, и сторонники буддистов.

– Это безумие, – заметила Габриэль. – Юг воюет не только с Севером, но и с врагами на собственной территории!

За день до отправления Гэвин повез ее в Фонтенбло, чтобы в последний раз на прощание пообедать в ресторане отеля.

– Береги себя, Габи, – сказал он, когда официант убрал со стола тарелки из-под десерта и принес кофе.

Габриэль кивнула, но тут же поморщилась, судорожно втянув в себя воздух. Гэвин с тревогой спросил:

– Что случилось, милая? Опять колет сердце?

– Нет, не думаю, cheri.

Гэвин протянул руку над столом, взял ее пальцы и крепко их стиснул:

– Господи, как бы мне хотелось остаться с тобой и быть рядом, когда появится ребенок!

Габриэль еще раз поморщилась и, когда приступ боли утих, бросила Гэвину едва заметную довольную улыбку.

– По-моему, твое желание вот-вот исполнится, любовь моя.

Он смотрел на нее в замешательстве, в его широко распахнутых глазах читались страх и непонимание.

– Этого не может быть... ведь осталось еще две или три недели... а мы в часе езды от Парижа!

– Это не важно, глупый, – ответила Габриэль и с трудом встала. – Дети не рождаются так быстро. Во всяком случае, первый ребенок. У нас много времени.

Гэвин оттолкнул свое кресло от стола и схватил пиджак.

– Едем! Быстрее! Ты сможешь дойти до машины? – Он растерянно взъерошил волосы. Как быть? До самолета осталось лишь семнадцать часов. Успеет ли ребенок к этому времени появиться на свет? Сама мысль о том, чтобы покинуть жену в разгар родов, казалась ему невыносимой.

К ним торопливо приблизился официант, и Гэвин выхватил из кармана пачку банкнот.

– Мы вынуждены уехать, – сказал он и, не считая, сунул официанту деньги. – Моей жене плохо... она вот-вот родит.

Габриэль схватилась за спинку кресла. Костяшки ее пальцев побелели.

– Ты готова, милая? – спросил Гэвин, подхватив ее.

– Да, – ответила Габриэль, но, как только Гэвин повел ее из зала, вдруг замерла, навалилась на него всем весом и добавила: – Нет. – Она глубоко вздохнула, прижимая руки к своему огромному животу, и посмотрела на мужа глазами, в которых читались радость и тревожное ожидание. – Я ошиблась, когда говорила, что первый ребенок не появляется так быстро, cheri. Этот ребенок родится очень быстро. – Ее лицо исказилось такой мучительной болью, что Гэвину не было нужды переспрашивать, уверена ли она в своих словах.

– О Господи! – Он обернулся к официанту. – О черт!

Казалось, официант был испуган не меньше Гэвина.

– Кресло, месье! – крикнул он, вытаскивая из-за стола кресло и придвигая его Гэвину, подразумевая, что им должна воспользоваться Габриэль. – Я позову хозяина!

– Позовите врача, ради Бога! – воскликнул Гэвин, увидев, как тяжело дышит Габриэль и каким серым стало ее лицо.

Официант выбежал из зала, и Габриэль судорожно вздохнула.

– У меня отходят воды, – сказала она. – Я вся промокла. Ты не мог бы отвести меня наверх? В тот номер, где мы всегда останавливались?

Гэвин кивнул, вознося небесам молитву, чтобы номер оказался свободен, чтобы вовремя нашелся врач, чтобы ребенок появился на свет здоровым и чтобы роды не повредили Габриэль.

Они уже почти поднялись по лестнице, когда из-за двери выбежал хозяин отеля. Ему хватило одного взгляда на живот Габриэль, на ее лицо, и он, протиснувшись мимо, ринулся вперед и распахнул перед супругами дверь номера, в котором они провели так много ночей.

– Доктора уже вызвали! Чем еще я могу помочь? Принести горячей воды? Полотенец?

Гэвин беспомощно смотрел на него. Ему доводилось слышать, что, когда дело доходит до родов, как правило, требуется много полотенец и горячей воды, но он не имел ни малейшего представления, зачем они нужны. К тому же в номере была ванная, а на аккуратно застеленной кровати лежала целая стопка полотенец.

– Да... нет... не знаю, – ответил он, а Габриэль тем временем вцепилась в дверной косяк и тяжело налегла на него, хватая ртом воздух короткими отрывистыми глотками. – Давай я поддержу тебя и помогу добраться до кровати.

Она присела на краешек постели и вновь глубоко вздохнула. Как только боль утихла, Гэвин уложил ее ноги на кровать, и Габриэль лукаво произнесла:

– Надеюсь, ты не забыл, что это та самая кровать, на которой мы впервые занимались любовью? Может, именно здесь был зачат наш ребенок. По-моему, будет только справедливо, если он здесь же и родится. – Она опять умолкла, закрыла глаза и стиснула пальцы в кулаки.

– Скажи, что я должен делать? – взмолился Гэвин, гадая, куда исчез хозяин и почему до сих пор не пришел врач.

– Ох! – Габриэль издала короткий грудной стон и резко повернула голову набок. Когда она вновь обрела дар речи, то заговорила с большим трудом: – Сними с меня белье, cheri. Расстели на кровати полотенце. Ребенок начал двигаться. Я это чувствую!

Гэвин с ужасом смотрел на нее.

– Не может быть! Врач еще не пришел!

Габриэль глухо, мучительно застонала. Ошибки быть не могло; до сих пор Гэвину ни разу не доводилось слышать подобный звук.

– О Господи, – прошептал он, понимая, что его ребенок вот-вот родится. Страх исчез. Внезапно Гэвин почувствовал себя совершенно уверенно. Дети, которые появляются на свет с такой скоростью, как правило, не доставляют особых хлопот. Все будет хорошо. И даже лучше, чем хорошо. Все будет просто прекрасно.

– Дыши глубже, Габи, – велел он, стягивая с нее трусики, чулки и пояс. – Дыши глубже. Ребенок уже движется. Я его вижу!

Габриэль широко раскинула ноги, высоко подняв колени. На ее взмокшем от пота лице появилось выражение полной сосредоточенности.

– Прекрати тужиться! – скомандовал Гэвин, как только из ее тела показалась головка ребенка. – Не тужься! Дыши глубже!

Гэвину было невдомек, откуда он это знает. Но сейчас это было не важно. Главное, что он все делает правильно.

– Постарайся расслабиться, Габи! – велел он, опускаясь на край постели. В этот миг для него не существовало ничего, кроме волшебного, внушающего трепет зрелища – между ног Габриэль показалось темя младенца, покрытое темно-золотистым пухом.

Габриэль издала громкий, животный крик боли. Ей казалось, что ребенок разрывает ее пополам.

– Нет! – всхлипнула Габриэль и, как только головка младенца вышла наружу, закричала.

Гэвин не слышал ее. Он не замечал ничего, кроме ребенка, появлявшегося из материнского чрева. Головка младенца, теплая и влажная, лежала в его руках. Вдруг движение остановилось, возникла пауза. Габриэль молча хватала ртом воздух.

– Кажется, настало время тужиться снова, – сказал Гэвин, не отрывая взгляда от головки ребенка, которую держал в ладонях с бесконечной нежностью. – Напрягись, чтобы вышли плечики, Габи. Но не переусердствуй. Мягче. Осторожнее.

Тело женщины напряглось, и теперь уже ничто не могло остановить потуг. Габриэль взмокла от пота, едва живая от боли, но, невзирая ни на что, ее охватило бурное ликование. Ребенок почти родился. Скоро все кончится. Казалось, все ее силы сосредоточились в нижней части живота. Оттуда хлынула жидкость, и Габриэль почувствовала скользящее движение, которое внезапно сменилось ощущением полной пустоты. Твердая, словно камень, масса, разрывавшая ее тело пополам, куда-то исчезла. Боль отступила. Ребенок, которого она вынашивала долгие девять месяцев, покинул ее тело.

– О Господи! – всхлипнула она, пытаясь приподняться на подушках, чтобы посмотреть на младенца. – Все хорошо? Почему он не кричит, Гэвин? Почему он не кричит?

Гэвин не слушал. Он мягко и осторожно удалил слизь с носа и губ ребенка. Пуповина была синяя, толстая и скручивалась. Гэвин перерезал ее и перевязал. Ребенок продолжал молчать, и он ласково дунул ему в лицо. Скользкое влажное тельце чуть дрогнуло в его ладонях, и послышался слабый плач.

– О Господи, – вновь всхлипнула Габриэль, на сей раз с облегчением. – Все в порядке? Кто у нас родился? Мальчик? Девочка? Гэвин, прошу тебя, дай мне его подержать!

Только сейчас, впервые с того мгновения, когда появилась головка младенца, Гэвин посмотрел на жену.

– Мальчик, – ответил он, широко улыбаясь. – Ты родила мальчика, Габи, и он – само совершенство!

Обернуть младенца было нечем, и Гэвин вложил его в нетерпеливо протянутые руки Габриэль. Сморщенное красное тельце все еще было покрыто кровью и слизью, глаза закрыты, крохотные ручонки сжаты в кулачки. Ребенок громко кричал.

– Что теперь? – спросил Гэвин, глядя на мать и младенца. Он чувствовал, как по его щекам катятся слезы радости и облегчения. – Могу я еще что-нибудь сделать?

– Нет! – уверенно отозвалась Габриэль. – Ты был просто великолепен, любовь моя, но тебе больше ничего не надо делать. Скоро приедет врач. Мне нужно лишь укутать чем-нибудь ребенка, чтобы он не простудился.

Гэвин протянул ей полотенце, и они вдвоем запеленали сына. Тот сразу перестал плакать, засопел и надул губки с видом проголодавшегося человека.

– Вот чего он хочет, – с удовлетворением произнесла Габриэль, обнажая грудь и поднося к ней ребенка. Она провела соском по его жадно ищущему ротику, и мальчик немедленно зачмокал.

– Такой маленький – и уже такой умный, – изумленно промолвил Гэвин.

Габриэль рассмеялась и посмотрела на него сияющими от радости глазами.

– Кажется, начинает отходить плацента, – сказала она. – Приготовь еще одно полотенце. Где же врач? У меня такое чувство, будто ему позвонили несколько часов назад.

Гэвин отправился в ванную за полотенцем и бросил взгляд на наручные часы.

– Вовсе нет, – сказал он таким тоном, словно не верил собственным глазам. – Прошло всего двадцать минут.

Габриэль с любовью смотрела на чмокающего сына.

– Как мы его назовем?

Они уже перебрали множество имен – французских, австралийских и даже вьетнамских, – но не остановились ни на одном из них.

– Как ты решишь, так и будет, – ответил Гэвин, вернувшись из ванной и расстелив на кровати полотенце.

– В таком случае я дам ему твое имя, имя моего отца и, если ты не против, имя, которое носили брат и отец моей матери.

– Я не возражаю, – искренне отозвался Гэвин. – Но Гэвин Этьен Динь, пожалуй, длинновато. Каким именем мы будем его величать в повседневной жизни?

– Гэвин, – без колебаний ответила Габриэль. – Моп petitГэвин.

На лестнице послышались торопливые шаги.

– А вот и врач, – с облегчением сказал Гэвин и опять посмотрел на запястье. – Мне придется покинуть вас в ближайшие часы, – упавшим голосом добавил он.

– Я знаю, – ответила Габриэль. Ее ярко-рыжие кудри спутались и намокли от пота, на лице не осталось и следа косметики, если не считать потеков туши под глазами, но в целом мире не нашлось бы женщины прекраснее ее.

– Я люблю тебя, Габи, – сказал Гэвин. Он до конца жизни будет помнить, как она выглядела в эту минуту, баюкая новорожденного. Он никогда этого не забудет.

Шестнадцать часов спустя, когда Габриэль лежала в залитой солнцем спальне в Фонтенбло, а рядом в наспех приобретенной кроватке посапывал ребенок, Гэвин поднялся на борт «Боинга-707», и тот взмыл в небо над Парижем, взяв курс на Сайгон.

Глава 11

По сравнению со своими вьетнамскими сослуживцами Льюис обладал рядом преимуществ. Он прибыл сюда добровольно, а не по приказу. Вдобавок он искренне верил, что американское присутствие во Вьетнаме – миссия оправданная и почетная.

На его взгляд, любая страна, борющаяся против засилья коммунизма, заслуживает финансовой и военной помощи. Правда, отслужив шесть месяцев, он уже не считал Южный Вьетнам подлинным образцом демократии, каким его изображала американская пропагандистская машина, но ни капли не сомневался, что, каким бы диктаторским и репрессивным ни был здешний режим, какие бы ошибки ни совершало правительство, оно намного лучше, чем ханойские власти.

В отличие от Ханоя, заветной целью которого был захват Юга, Сайгон никогда не выказывал намерений покорить Север или навязать свой строй людям, которые этого не желают.

Помимо беззаветной преданности своему делу, Льюис обладал также иными, менее заметными достоинствами. В отличие от других новобранцев он был знаком с историей, обычаями и языком Вьетнама. И, что случается еще реже, он не возненавидел эту страну с первого взгляда, не испытывал презрения к гражданскому населению Южного Вьетнама и с уважением относился к местным военным, которые сражались с ним бок о бок.

Большинство солдат Юга были слабо подготовлены и не испытывали особого желания воевать. Горькие сетования земляков-офицеров, которые утверждали, что армии Южного Вьетнама не нужна помощь американцев, что она попросту желает отсидеться за их спинами, зачастую бывали вполне справедливыми.

Но Льюису повезло, и он знал об этом. Его служба в должности военного советника проходила успешно. По прибытии во Вьетнам его прикомандировали к 21-му батальону южновьетнамской армии. К тому времени, когда завершился полугодовой срок и Льюис отправился в отпуск, он проникся искренним уважением как к офицерам, так и к рядовым батальона. Это были стойкие, преданные бойцы, и он считал за честь воевать рядом с ними. По возвращении из отпуска Льюис узнал, что его переводят в провинцию Аньгуен на службу в МГС.

МГС означает «мобильная группа советников». В каждой из сорока двух провинций Южного Вьетнама действовало крупное формирование военных советников. Провинции были разбиты на несколько районов, в которые и направлялись МГС. Эти группы размещались в удаленных поселениях и деревнях, и их члены жили бок о бок с крестьянами, почти не общаясь с другими военными – ни с американскими, ни с вьетнамскими.

Льюис готовился именно к такой работе и быстро вошел в курс дела. Ему присвоили капитанское звание и отправили в Ваньбинь руководителем группы и главным советником местных властей. Он без сомнений взвалил на себя всю полноту ответственности за благополучие и безопасность деревень и поселений этого района.

Льюис был рад тому, что его обязанности не ограничиваются обычными армейскими мероприятиями. Здесь, в Ваньбинь, он был самым старшим по званию. Ему не приходилось обращаться за разрешениями, чтобы воплотить в жизнь свои приказы. Располагая четырьмя подчиненными и опираясь на поддержку местного ополчения, состоявшего из вооруженных и обученных крестьян, он мог вести собственную войну против вьетконговцев, которым район Ваньбинь служил убежищем.

Льюису и его людям противостоял не только Вьетконг. Невзирая на то что провинция Аньгуен находилась в ста сорока километрах от границы с Камбоджей, подразделения северовьетнамской армии, базировавшиеся на территории соседней страны, умело использовали в своей деятельности рельеф местности, сеть местных каналов, рек и проток.

Практически все засады и патрульные рейды подразделения Льюиса устраивались на воде. Вода прочно вошла в их жизнь и быт, несмотря на то что сезон дождей с его непрекращающимися ливнями, грязью по колено, промокшей одеждой, источающими влагу постелями и сигаретами, гнилостными язвами на ногах и десятком разновидностей грибковых заболеваний остался позади. Льюису уже начинали надоедать долгие часы, проведенные на лодке-сампане, но в отличие от большинства подчиненных ему даже в голову не приходило мечтать о переводе в Сайгон. Он пробыл там первые три недели второго срока службы и не имел ни малейшего желания провести в Сайгоне хотя бы еще час.

Преподаватель Вест-Пойнта, пробывший во Вьетнаме несколько лет как до, так и после поражения французов, расписывал Льюису красоту Сайгона, сравнивая его с прелестными провинциальными городами Франции. Однако к 1966 году, когда Льюис приехал в Сайгон, остатки былого изящества быстро исчезали.

Улицу Тюдо, которая напоминала ветерану авиньонские бульвары, заполонили убогие вульгарные бары со стриптизом, бордели и массажные салоны. Город наводнили американские доллары, мгновенно превращая кого-то в богачей, а кого-то в нищих. По мере того как в Сайгон стекались девушки из окрестных поселений, жаждущие приобщиться к американской роскоши, число проституток в городе возросло вдвое, а затем и вчетверо.

Льюис то и дело становился объектом их внимания, однако всякий раз настойчиво советовал девице собрать пожитки и вернуться в свою деревню. Ответом ему, как правило, были недоуменный взгляд и повторное предложение услуг, произносимое медоточивым голосом. После полудюжины подобных встреч Льюис оставил попытки вразумить жриц любви, понимая, что его слова и поступки ничего не могут изменить.

При виде соотечественников, принимавших предложения проституток, в душе Льюиса поднималось отвращение. Массажные салоны и бары Тюдо кишели американцами. Во многих заведениях вроде «Спортинг-бара» и «Ла Богемии» шла бойкая торговля не только женским телом, но и наркотиками. Среди столиков, занятых отдыхающими солдатами, в дыму марихуаны бродили обнаженные по пояс четырнадцати – пятнадцатилетние девицы.

К счастью, невзирая на все трудности, в сельской глуши дух продажного распутства отсутствовал начисто. Деревенские девушки одевались и вели себя с традиционной скромностью; здесь нельзя было встретить мальчишек, предлагающих воспользоваться сексуальными услугами малолетних сестер, и хотя Льюис знал, что полностью доверять нельзя никому и что в районе тайно действуют крупные формирования Вьетконга, местные жители казались ему приличными, вежливыми, всегда готовыми помочь людьми.

Большинство населения составляли крестьяне и рыбаки. Они выращивали рис и ловили рыбу в многочисленных каналах. В деревне не было ни водопровода, ни электричества, ни канализации – всех тех вещей, которые Льюис и его сослуживцы привыкли считать чем-то само собой разумеющимся. Как советник Льюис должен был способствовать повышению уровня жизни местного населения. Америка была готова оказать помощь, если бы только вьетнамцы могли ею разумно распорядиться, но этому мешала поголовная неграмотность деревенских жителей.

Уже через несколько часов после прибытия Льюис затребовал медицинские препараты, школьные принадлежности и все прочее, что мог хотя бы надеяться получить.

Его заместителем по МГС был молодой техасец, лейтенант Грейнгер, не уступавший Льюису в стремлении изменить первобытный уклад деревенской жизни. Кроме Грейнгера, в группе Льюиса служили трое северян. Специалист по легкому вооружению, сержант Дрейтон, приехал из штата Нью-Йорк. Специалист по тяжелому вооружению, сержант Пеннингтон, и медик группы, старший сержант Дэксбери, прибыли из Массачусетса.

Группа работала дружно и слаженно. Даже Дрейтон, которому оставалось служить совсем немного и которым уже овладело чемоданное настроение, не отставал от остальных.

Однажды, когда Льюис и Дрейтон вдвоем сидели в их «штабе» – хижине с крышей из пальмовых листьев, где-то вдали послышались вопли и крики.

– Что там стряслось, трунг ю? – прорычал Льюис, отрываясь от карты и по заведенному порядку обращаясь к Дрейтону по его вьетнамскому званию.

– Черт его знает, – отозвался Дрейтон, от всей души надеясь, что на сей раз обойдется без перестрелки, и торопливо зашагал к распахнутой двери. Он не увидел ни дыма, ни взрывов. Шум доносился со стороны деревни, на сотню шагов удаленной от укрепленного штаба и хижин, служивших казармами для ополченцев. – Ничего страшного, дай ю, – с облегчением сказал он Льюису, вновь появляясь в дверях. – Похоже, местные разбушевались.

Вопли никак не стихали. Было слышно, что кричит женщина, однако в ее голосе угадывались не страх и боль, а ярость и злоба. В деревне довольно часто вспыхивали ссоры, однако местные женщины, воспитанные в буддистских традициях, обычно не были склонны к столь бурному проявлению чувств.

– Ради всего святого, когда ей наконец заткнут пасть? – раздраженно пробормотал Льюис. Отбросив карандаш, которым делал пометки на карте, он подошел к Дрейтону.

– По-моему, кое-кто хочет притащить ее к нам, а остальные пытаются запихнуть в одну из хижин, – заметил Дрейтон, прислонившись к бамбуковому дверному косяку и с любопытством взирая на Льюиса.

– Куда угодно, только не сюда, – решительно заявил Льюис, зная, что, если местные жители прорвутся в штаб, их не скоро удастся выкурить. Возбужденная толпа медленно приближалась, невзирая на яростное сопротивление девушки и усилия нескольких несогласных, которые тянули ее в противоположном направлении.

– Сдается мне, чья-то женушка изрядно набедокурила, – сказал Дрейтон, вынимая спички и сигареты и устраиваясь поудобнее в предвкушении забавы.

– Господи, мы приехали сюда воевать, а не улаживать семейные ссоры! – Потеряв надежду довести до конца начатое дело, пока не рассеется буйная вопящая толпа, Льюис зашагал по истоптанной земле навстречу приближающейся процессии. – Идем, – сказал он Дрейтону. – Вобьем в головы этих скандалистов чуток американского здравого смысла.

Дрейтон вздохнул, швырнул на землю только что раскуренную сигарету и растоптал ее резиновой сандалией. Они с Льюисом задержались в штабе допоздна, разрабатывая детали операции по уничтожению вьетконговского отряда, который, по слухам, доставлял боеприпасы формированиям местных боевиков. Перед тем как вспыхнула ссора, Льюис отмечал на карте место засады, которое, как он надеялся, наилучшим образом отвечало поставленной задаче.

Завидя двух американцев, вьетнамцы тут же остановились, продолжая крепко держать девицу, которая продолжала визжать и вырываться.

Льюис торопливо приблизился к ним. Он уже давно понял, что свободное деревенское одеяние из хлопчатобумажной ткани намного удобнее армейской формы, и сейчас на нем были лишь резиновые сандалии и черные шаровары, похожие на пижамные брюки.

– Что случилось, эм? – спросил он, обращаясь к деревенскому старосте как к брату и близкому другу.

Староста выглядел на редкость встревоженным.

– Этот девчонка ненормальный, дай ю. Потому мы привести ее к тебе. Чтобы ты знал, что мы не хотел ей помогать, и что у нас в деревне больше нет сумасшедший девчонка.

Льюис чуть заметно нахмурился. Он полагал, что дело ограничивается семейной ссорой, но, судя по тревожному взгляду старика, все было куда серьезнее, чем ему показалось вначале.

Как только староста умолк, люди, тащившие девушку назад, разразились громогласными протестами. Да, девчонка сошла с ума, они не возражают, но зачем вести ее к ко вану? Вполне достаточно угостить ее плеткой.

Льюис повысил голос, перекрикивая спорщиков, и велел отцу девушки выйти вперед. Из толпы нехотя выдвинулся мужчина. Он был еще старше старосты и тянул за собой девушку.

– Это твоя дочь? – спросил Льюис.

Девушка повалилась наземь, не прекращая попыток высвободиться из отцовской хватки и дюжины прочих рук, которые продолжали удерживать ее.

– Да, дай ю. – Мужчина казался взволнованным не меньше, чем староста, однако в его глазах угадывалось нечто большее. Страх.

Взгляд Льюиса метнулся от отца девушки к старосте. За те месяцы, что он провел в Ваньбинь, ему удалось установить со стариком добрые отношения, которые, как он надеялся, подкреплялись взаимным доверием.

– Почему ты думаешь, что эта девушка сошла с ума, эм? Зачем ее стегать плеткой? – В голосе Льюиса зазвучал металл, и спорщики тут же утихли. Все присутствующие замерли в ожидании и обратились в слух, и только девушка, словно не замечая воцарившегося молчания, продолжала рваться из державших ее рук.

– У этой девчонка есть родственник во Вьетконге, – нехотя заговорил староста после долгой паузы. – Он не из Ваньбинь. Здесь его никто не знает. Он не имей никакой отношение к наша деревня. Ее сестра опозорил свой семью и сбежал со своим мужем в джунгли. А этот девчонка тронулся умом и хотел уйти вслед за ней. Возьми ее и накажи, дай ю. И знай, что наша деревня не водит дружбу с Вьетконгом.

Только теперь Льюис впервые обратил внимание на девушку. Она часто и тяжело дышала. Несмотря на то, что ее лицо наполовину закрывали спутанные волосы, Льюис, к собственному удивлению, разглядел, что девушка много моложе, чем он ожидал. Ей было лет пятнадцать или шестнадцать.

– Пусть ее накажет отец, – сказал он, намереваясь по возможности ограничить инцидент семейными рамками.

По толпе внимавших ему крестьян пробежал шепот облегчения, и отец девушки беззубо улыбнулся Льюису.

– Я так и говорил с самый начало, дай ю, – сказал он, бросая укоризненный взгляд на старосту.

Однако его дочь не разделяла всеобщего воодушевления. Она по-прежнему сидела на земле, согнув ноги и упираясь босыми ступнями в пыль, взирая на Льюиса снизу вверх. На ее немытом лице яростно сверкали глаза. Внезапно, к ужасу присутствующих, она плюнула в Льюиса.

Льюис чуть заметно выпятил подбородок, кивком велел старосте увести людей и, повернувшись, зашагал к штабу. Сержант Дрейтон задержался ровно настолько, чтобы увидеть, как отец закатил дочери звонкую оплеуху. Как только девицу потащили прочь – на сей раз при полном одобрении старосты, – он также повернулся и отправился вслед за Льюисом.

– Тебе не следовало ей этого спускать, дай ю, – сказал он, имея в виду презрительный плевок. – Не ответив на такое оскорбление, ты дал крестьянам повод заподозрить тебя в слабости.

– Ты хорошо разглядел ее? – устало спросил Льюис, от всей души надеясь, что среди деревенских женщин больше нет подружек или жен вьетконговцев. – Она едва вышла из детского возраста.

– Вьетнамцы так не считают, – возразил Дрейтон. – С грязной физиономией и колтуном на голове она выглядела той еще красоткой. Я ничуть не удивлюсь, узнав, что она замужем и уже завела пару ребятишек.

Льюис хмыкнул, признавая правоту Дрейтона. По вьетнамским меркам девушка вполне могла вступить в брачный возраст еще год назад.

– Передай старосте и ее отцу, что я хочу встретиться с ними обоими. – Льюис все еще полагал, что поступил правильно; любое другое действие лишь усугубило бы положение.

Дрейтон вновь вышел из штаба и увидел Пеннингтона – тот возвращался с занятий, на которых муштровал одно из подразделений ополчения.

– Эй, Пеннингтон! – сказал Дрейтон, поравнявшись с ним. – Сдается мне, коммунисты намного популярнее в Ваньбинь, чем мы полагали.

– Что ты имеешь в виду, черт побери? – осведомился Пеннингтон, поворачиваясь вслед Дрейтону, который продолжал шагать к деревне.

– А то, что у одной местной красотки муж – вьетконговец! – крикнул Дрейтон через плечо, даже не подумав остановиться. – Видать, она считает его большим храбрецом и не одинока в этом мнении. Ее сестра вздумала последовать за ними в джунгли, чтобы принять участие в их делишках.

Ричард Пеннингтон проводил его взглядом, пожал плечами и двинулся к штабу. Он не удивился бы, окажись все жители этой чертовой деревни вьетконговцами. Они улыбались и соглашались со всем, что он говорил, принимали каждый доллар, что он предлагал, но при этом у него оставалось ощущение, будто бы ни один из них не выказывает своих истинных чувств. Человек, назвавший азиатов непостижимыми и непроницаемыми, ничуть не преувеличивал.

Закончив расспрашивать старосту и отца девушки, Льюис утвердился в мысли, что связь местной жительницы с вьетконговцем – явление единичное и исключительное.

Той же ночью Льюис вместе с Дрейтоном, Пеннингтоном и пятью деревенскими ополченцами предприняли очередную попытку уничтожить вьетконговский отряд, который, по слухам, намеревался провезти через район Ваньбинь припасы для партизан.

Льюис почти не сомневался, что выбрал нужную тропинку, и через семь часов утомительного пути они залегли в намеченной точке, нещадно истязаемые москитами, муравьями и сотнями других кровопийц, под нескончаемой капелью тропической влаги, стекавшей с листвы над их головами.

Ночной небосклон тронула предрассветная мгла, и Льюис уже начал думать, что ночной рейд не удался, когда на тропинке перед ними послышались осторожные шаги.

– Кот лай! – встревожено шепнул ополченец. – Коммунисты идут!

Льюис кивнул, прильнул щекой к прикладу автомата и положил палец на спусковой крючок. Отдавать приказы не было нужды. Все участники операции отлично знали, что им делать.

Смутные очертания худощавых фигур в черных одеждах вырисовывались все более отчетливо. Льюис слышал их напряженное дыхание, ощущал запах их тел. Охватившее его возбуждение достигло высшего накала, он чувствовал, как бьется его сердце, как учащается пульс.

– Ну погодите, ублюдки, – прошептал он. – Недолго вам осталось жить!

Первый вьетконговец уже почти поравнялся с ним, и Льюису оставалось лишь надеяться, что он правильно расставил Дрейтона, Пеннингтона и ополченцев. Если он не ошибся, к этой минуте все вьетконговцы, бредущие вслед за командиром, должны были оказаться в пределах досягаемости автоматного огня. Если нет, то, стоит его людям начать стрельбу, они попадут под ответный огонь арьергарда колонны. Льюис глубоко вздохнул. Едва заметная темная фигура во главе отряда приблизилась к нему вплотную. Настал решительный миг.

– Прощайся с жизнью, мерзавец! – сказал Льюис, беря на мушку предводителя.

В тот миг, когда его очередь отправила вьетнамца в небытие, Пеннингтон, Дрейтон и ополченцы тоже открыли огонь. Спустя минуту все было кончено. В ходе короткой кровавой расправы полегли все вьетконговцы, а люди Льюиса не получили ни единой царапины.

– Будь я проклят, дай ю! Что называется, нашла коса на камень! – торжествующе вопил Ричард Пеннингтон, пока они торопливо обыскивали карманы и поклажу убитых. – Бам! Бам! Бам! Один за другим. Даже не успели открыть ответный огонь. Грейнгер позеленеет от зависти, когда мы ему расскажем!

Льюис, еще не остывший после боя, лишь усмехнулся, продолжая перебирать тюки с провиантом, который несли вьетконговцы. Пеннингтон был прав. О таком успехе можно было только мечтать.

Постепенно нервная энергия долгого ожидания и последовавшей за ним схватки улеглась, сменившись усталостью. Льюис распределил груз между подчиненными и велел отправляться в деревню. Сам он пошел замыкающим. Сохранялась незначительная вероятность того, что не все вьетконговцы перебиты, и в таком случае его люди, изнуренные и ликующие, могли оказаться под прицельным огнем. Льюис был исполнен решимости не допустить подобного развития событий.

Он проспал до полудня, а после обеда сел писать рапорт о ночной вылазке. Ему и в голову не пришло поинтересоваться судьбой девушки, ставшей причиной вчерашнего переполоха.

В течение следующих двух дней он отправил подразделение ополченцев под командованием лейтенанта Грейнгера с заданием тщательно прочесать район засады, а сам возглавил осмотр женщин и детей деревни, запланированный медиком группы, старшим сержантом Дэксбери.

Мероприятие прошло успешно. Пришли даже жители окрестных селений. Они выстроились под палящим солнцем, терпеливо дожидаясь своей очереди предстать перед Дэксбери, который осматривал их в бамбуковой хижине с крышей из пальмовых листьев, превращенной на время в кабинет врача.

И только когда старший сержант заканчивал работу, Льюис вспомнил о шумной девице, которая поставила под сомнение лояльность деревни по отношению к правительству Южного Вьетнама.

– А что, у сестрицы жены вьетконговца действительно непорядок с мозгами? – спросил он тоном праздного интереса, хотя сам ни на минуту не допускал такой мысли.

Дэксбери вскинул на него усталые покрасневшие глаза.

– Как ее зовут? – осведомился он, подтягивая к себе стопку бумаг.

– Там. Нгуен Вань Там.

Дэксбери просмотрел список пациентов и покачал головой:

– Она у меня не значится, а среди тех женщин, за которыми я собираюсь присматривать впредь, лишь старухи и тяжелобольные. Она ведь не больна?

Льюис припомнил, с какой энергией и яростью девушка вырывалась из рук толпы.

– Вряд ли, – ответил он и нахмурился, чувствуя, как в душе поднимается тревога. Не ошибся ли он, постаравшись побыстрее замять скандал? Не поспешил ли, подумав, что девушка не знает, где искать сестру и ее мужа? Мысль о том, что в деревне могут найтись и другие женщины, связанные с бойцами Вьетконга, которые только ждут возможности ускользнуть в джунгли, чтобы передать противнику сведения, не внушала ему особой радости. Продолжая хмуриться, он торопливо вышел из импровизированного госпиталя и отправился на поиски старосты.

Старик поспешил успокоить его, лучась улыбкой:

– Этот девчонка не покидал деревню. Разве могла она сбежать, если ни она и никто другой не знает, где лагеря Вьетконга?

– Если она в деревне, почему не явилась на медосмотр? – осведомился Льюис.

– Потому что она еще не отбыла наказание.

– Покажи мне ее, – потребовал Льюис. Он уже не верил ни одному услышанному слову.

Староста покорно кивнул и повел его по единственной улице деревни к бамбуковым хижинам, задние стены которых были обращены к каналу.

– Этот девчонка, он здесь, дай ю, – с напыщенной гордостью произнес он, указывая на темный дверной проем. – Отец наказывает ее очень, очень хорошо.

Льюис пригнулся, чтобы войти в хижину, и в тот же миг ему в нос ударила вонь застарелого пота и рвоты. При его появлении сидевшая у двери женщина средних лет вскочила на ноги и разразилась испуганными воплями.

Женщина выскочила на улицу, и Льюис услышал, как староста говорит ей:

– Все в порядке. Дай ю хочет посмотреть, как наказывают твою сумасшедшую дочь.

Полуобнаженная девушка лежала на полу. Ее запястья были связаны бамбуковыми побегами и приторочены к вбитому в землю колу. Однако больше всего Льюиса ужаснули не связанные руки, а кровавые рубцы, сплошь покрывавшие спину и ягодицы несчастной.

– Господи! – воскликнул он и, судорожно втянув в себя воздух, бросился к ней. В девушке едва теплилась жизнь. Ее губы пересохли и потрескались. Оглядевшись, Дьюис не увидел в хижине сосуда с водой. – Ты меня слышишь? – встревожено обратился он к несчастной. – Ты можешь говорить?

Воспаленные веки дрогнули и распахнулись. Волосы девушки спутались еще больше, превратившись в колтун, пропитанный испариной и покрытый каплями крови.

– Ди ди мау, – хрипло прошептала она.

К ужасу и отвращению, которые испытывал Льюис, теперь примешивалось невольное уважение. В вольном переводе ее слова означали: «иди к черту». Это было очень грубое выражение для деревенской женщины, и уж конечно, никто из вьетнамцев не рискнул бы разговаривать так с американцем, который был не только дай ю, но и ко ван, то есть царем и богом.

– И отведу тебя к бак-си, – сказал Льюис и, сняв с пояса нож, разрезал бамбуковые путы. Бак-си по-вьетнамски означает «врач». Так в деревне называли старшего сержанта Дэксбери. Девушка вновь закрыла глаза и невнятно пробурчала слово, которое едва можно было разобрать, но Льюис не сомневался, что это очередное оскорбление.

Льюис как мог прикрыл наготу девушки грязным куском одеяла, поднял ее на руки и вынес из хижины под палящие лучи солнца.

При его появлении благодушное выражение лица старосты уступило место беспокойству.

– Что случилось, дай ю? – встревожено спросил он. – Почему ты такой злой?

– Ты знал, что с ней сделали? – осведомился Льюис, шевеля побелевшими губами. – Это ты приказал?

– Нет, нет, дай ю. – Льюис зашагал по улице к хижине, в которой Дэксбери осматривал последних пациентов, и старик торопливо засеменил рядом. – Ты сам велел. Девчонку должен наказать отец. Ты сам так сказал.

Льюис яростно выругался:

– Ради всего святого! Я не имел в виду, что ее нужно забить до смерти!

Староста чуть заметно пожал плечами. Дай ю решил, что девчонку должен вразумить отец, и не его, старосты, вина, если дай ю остался недоволен. Дай ю сам виноват. Он должен был собственноручно наказать девушку.

– Пришли ко мне ее отца! – велел Льюис, с горечью упрекая себя за неспособность предвидеть, чем все кончится. Ему были ненавистны варварские обычаи страны, в которой возможны подобные вещи; впервые с тех пор, как он ступил на эту землю, Льюис начал ненавидеть Вьетнам.

– Итак, вы ее нашли, – сказал Дэксбери, когда Льюис появился в его хижине. Пока тот бережно укладывал девушку на стол, взгляд сержанта скользил по жестоким отметинам хлыста на ее спине. – Похоже, в этих краях у отцов тяжелая рука, – сухо произнес он.

– Это точно... твою мать! – отозвался Льюис. Дэксбери посмотрел на него с интересом. Льюис Эллис относился к той редкой породе профессиональных военных, от которых нечасто услышишь непечатное слово.

Смочив концентрированной перекисью водорода тампон, Дэксбери предупредил:

– Эта штука жжется, но других антисептиков у меня нет.

Как только жидкость попала на кожу девушки, она издала мучительный вскрик и раскрыла глаза.

– Это для того, чтобы не допустить проникновение инфекции в раны на твоей спине, – объяснил Льюис, хватая руки девушки и крепко стискивая их. – Держись за меня. Скоро боль утихнет.

Несколько секунд ему казалось, что девушка вот-вот высвободится из его хватки, но когда Дэксбери взялся за раны всерьез, она, застонав, вонзила ногти в ладони Льюиса.

– Как только мы с этим покончим, ты отправишься в наш дом, – сказал Льюис. – Будешь работать у нас уборщицей.

Джим Дэксбери бросил на него удивленный взгляд. У них уже была уборщица, старуха лет шестидесяти с почерневшими от бетеля зубами. В группе уже давно сердились на Льюиса за то, что он выбрал такую каргу, в то время как в деревне было множество привлекательных женщин.

– Нет, – хрипло прошептала девушка, упрямо мотнув головой.

Льюис пропустил ее слова мимо ушей.

– Это не просьба, а приказ! – отрезал он, отлично зная, что, если она будет каждый день появляться в их хижине, никто не посмеет поднять на нее руку.

– Нет! – Девушка тщетно пыталась вырваться из рук Льюиса. – Никогда, ни за что!

Он выругался. Он ничуть не сомневался, что после возвращения домой ее вновь начнут истязать, на сей раз за то, что она таким вот образом привлекла к себе внимание дай ю.

Льюис попытался втолковать ей это, но в ответ девушка замкнулась в угрюмом молчании и упрямо продолжала отрицательно качать головой.

– Она не пойдет, – сказал Дэксбери, заканчивая промывать страшные кровавые рубцы. – Вообще-то здешним женщинам от природы свойственна покорность, но эта девица – самая нетипичная вьетнамка из всех, кого я встречал.

– Пойдет, никуда не денется, – мрачно заявил Льюис.

Как только Дэксбери отставил флакон с антисептиком и начал смазывать гноящиеся раны бальзамом, девушка решительно высвободила руки.

Льюис нехотя отпустил ее. В ее облике угадывалось нечто интригующее, какая-то изюминка. Может быть, это оттого, что она каким-то непостижимым образом напоминала ему Эббру. Но стоило этой мысли оформиться, как он отбросил ее, сочтя смехотворной. Ни о каком сходстве с Эбброй не могло быть и речи. Перед ним невежественная грязная вьетнамская крестьянка, и все же было что-то в ее упрямо выпяченной челюсти и непокорном блеске глаз.

– Дай ю... – Впервые за все время в голосе девушки прозвучало что-то вроде почтения. Она приподнялась на локте и посмотрела ему в лицо глазами, в которых внезапно появилось сомнение. – Дай ю, я пойду к вам в дом, но при одном условии.

Ну конечно, ей нужны деньги. Льюиса охватило разочарование.

– Какое условие? – спросил он, устало вынимая из кармана полосатых форменных брюк пачку «Уинстона».

– Ты будешь учить меня английскому языку, – ответила девушка. Она бесстрашно посмотрела ему в глаза, и в тот же миг Льюис понял, чем она напоминает ему Эббру. Она обладала не только энергичным, твердым характером, но и невероятной красотой, которая скрывалась под слоем грязи.

Льюис отлично понимал, зачем ей английский. Вьетконг отчаянно нуждался в переводчиках.

– Хонг хау, – сказал он, твердо намеренный переманить ее на сторону Южного Вьетнама и заставить забыть о бегстве в джунгли к вьетконговцам. – Ладно. Договорились.

Льюис улыбнулся. То, что он задумал, не сулило особых хлопот. Пожалуй, это будет только забавно.

Глава 12

Еще ни разу в жизни Кайл не ощущал такого долгого, головокружительного кайфа, с которым не могли сравниться ни секс, ни наркотики. Это было упоение боем, и через шесть недель после прибытия во Вьетнам Кайл наслаждался им от всей души.

Его назначили в штурмовую вертолетную эскадрилью 1-го моторизованного авиационного полка с базой на границе Центрального нагорья, где уже шестой месяц продолжались яростные бои, начатые кровопролитным сражением в долине Ядранг.

Первые две недели Кайл совершал заурядные рейсы, развозя офицеров по окрестным базам в Плейку и Кинхон. Все, что видел и испытывал здесь Кайл, лишь укрепляло его в мысли о том, что он не ошибся, завербовавшись добровольцем. Вдали от крупных городов Вьетнам поражал буйством и роскошью природы; плотный полог джунглей то и дело сменялся вздымающимися ввысь блестящими хребтами скал. Кайлу нравилось летать, прижимаясь к ним почти вплотную, на расстоянии нескольких футов; он обожал гнать свой «Хью»[15] над самыми кронами деревьев с той же расчетливой бесшабашностью, с какой прежде управлял спортивным автомобилем.

Еще одной причиной, не дававшей Кайлу пожалеть о своем решении отправиться во Вьетнам, стали женщины. Все они были настоящие красавицы, хрупкие и изящные, и, как утверждали его дружки, были готовы буквально на все. К сожалению, Кайлу еще не представилась возможность лично убедиться в правоте приятелей. Сайгон с его клубами и барами располагался в 260 милях к югу, и хотя кое-кому из везучих проныр иногда удавалось слетать туда по делу и даже провести там ночь, впечатления Кайла ограничивались лишь недолгими дневными посещениями Плейку и Кинхона. На третью неделю пребывания во Вьетнаме ему впервые довелось принять участие в десантной операции. Вместе с первым пилотом Чаком Уилсоном Кайлу предстояло вылететь в Янлен в компании шестнадцати «Хью» и четырех штурмовиков. Высадив пехоту в заданной точке, они должны были укрыться в расположенном на некотором удалении безопасном районе и дожидаться, пока по радио не поступит приказ вернуться и вновь принять десант на борт.

– Пустяковая прогулка, – беспечным тоном заявил умудренный опытом Чак.

Кайл ухмыльнулся, чувствуя, как его охватывает возбуждение. Ему совсем не хотелось, чтобы операция превратилась в пустяковую прогулку. Он жаждал будоражащих кровь приключений. В конце концов, именно за этим он приехал сюда – ходить по лезвию бритвы и вести жизнь, полную острых ощущений. Все остальное навевало на него скуку.

Лучи утреннего солнца яростно били в глаза, а форма уже намокла от пота, когда поступил сигнал подняться в воздух. Кайл надел темные очки и щелкнул клавишей переговорного устройства.

– Готовы? – спросил он, обращаясь к командиру экипажа и стрелку. Получив утвердительный ответ, он открыл дроссельные заслонки. Заныл стартер, лопасти винта тронулись с места, вращаясь все быстрее, и, наконец, заработала турбина. Кайл плавно потянул на себя штурвал – тяжело груженный вертолет оторвался от земли, с натугой поднялся над деревьями и занял свое место в строю бок о бок с остальными машинами эскадрильи.

Несмотря на оптимистичный прогноз Чака, при подлете к точке назначения они наверняка должны были попасть под огонь неприятеля. До сих пор Кайлу не доводилось участвовать в серьезном деле. Его сердце неистово забилось и затрепетало в предвкушении. Только сейчас, впервые после прибытия во Вьетнам, он вдруг поймал себя на том, что вспоминает о Серене. Не самое подходящее время, чтобы думать о чем-либо, кроме полученного задания, но Кайл понимал, отчего Серена столь неожиданно вторглась в его мысли. Неуемная и беспокойная, она чувствовала бы сейчас то же, что и он.

Кайл улыбнулся своим мыслям и, как только вертолеты приблизились к точке высадки, сбросил скорость своего «Хью» со 100 до 80 узлов, пропуская вперед штурмовики. Черт побери, Серена и сама могла бы отлично водить винтокрылую машину. Она была замечательной любовницей, и Кайл допускал даже, что, когда закончится срок службы, Серена сможет стать отличной женой, если, конечно, не вернет ему подписанные документы.

Оставляя за собой струи белого дыма, летевшие впереди штурмовики обрушили на посадочную точку шквал пулеметного огня. Кайл надеялся, что Серена не вернет ему бумаги. Упоительные приключения, выпавшие на их долю, не так-то просто забыть. Кайл заулыбался еще шире. Не прояви он характер, глядишь, уже превратился бы в преданного супруга.

– Сокращай дистанцию, – послышался в наушниках напряженный голос Чака, врываясь в его мысли.

Кайл согласно кивнул и приблизился к штурмовикам, опуская машину ниже.

– Открыть стрелковые люки! Открыть стрелковые люки! – приказал по радио командир эскадрильи, летевший первым.

Как только «Хью» снизился, звук турбины изменил тональность, превращаясь в надсадный вой. Вертолеты шли на высоте триста футов в четверти мили от намеченной точки. Кайл почувствовал, как все сжимается у него внутри. Посадочная площадка была занята, и противник открыл стрельбу в ответ на ураганный огонь штурмовиков.

До посадочной площадки оставалось около сотни ярдов. Кайл видел, как стрелки шедших впереди вертолетов поливают очередями плотный полог леса. Черт возьми, как им удается рассмотреть цель? Снаряды врезались в землю, подбрасывая комья почвы на высоту в десятки футов. Теперь белые струи выхлопных газов штурмовиков почти терялись на фоне густой копоти, поднимавшейся из центра площадки, и серо-черных султанов дыма ракет и снарядов.

Вертолет быстро терял высоту, и хвостовой пропеллер вращался уже в считанных ярдах от земли. Чак взялся за ручку управления, подчиняясь правилу, согласно которому обязан был подстраховать второго пилота на тот случай, если кого-нибудь из них подстрелят. Бортовые пулеметчики открыли яростный огонь. Оглушительный грохот очередей гулким эхом отдавался в салоне.

В корпус вертолета угодила пуля.

– О Господи, – чуть слышно пробормотал Кайл, чувствуя, как в висках молотками стучит кровь. Он бросил машину вниз, круто задрав ее нос, чтобы замедлить поступательное движение. Как только «Хью» завис в трех футах над землей, готовясь к вертикальной посадке, десантники начали выпрыгивать на землю, ища укрытия и стреляя на бегу.

Эскадрилью накрыл прицельный огонь, пилота одного из транспортников настигла пуля, но последние десантники успели выпрыгнуть из вертолета, прежде чем его шасси коснулись земли. По радио поступил приказ немедленно покинуть точку высадки. Кайлу не нужно было повторять дважды. Остальные транспортники разом опустили носы, набирая взлетную скорость, а штурмовики продолжали метаться и кружиться над ними, прикрывая огнем. Поток воздуха от винтов примял траву; в воздухе висела густая пелена дыма с запахом пороховой гари.

«Хью» набрал высоту и взмыл над деревьями. Бортовые стрелки продолжали поливать очередями лес. Кайл до отказа потянул на себя ручку, поднимаясь на высоту крейсерского полета, и стрельба мало-помалу стихла.

Все кончилось. Они уцелели и теперь направлялись в зону ожидания. Кайл не подкачал, и Уилсону не пришлось принимать управление на себя.

Только сейчас он взялся за ручку.

– Отдохни, – сказал он по внутренней связи и затем сухо добавил: – Я же говорил, что это будет пустячная прогулка.

Кайл выключил связь и издал ликующий вопль. Он никак не мог назвать операцию прогулкой, но эти пять минут оказались самыми волнующими мгновениями в его жизни. Он взмок от пота, буквально утопал в нем. Все еще радостно-возбужденный, он вновь включил микрофон, не в силах дожидаться окончания операции.

– Для прогулки, пожалуй, скучновато, – улыбаясь, сказал он.

Чак накренил машину влево, занимая место в строю, и бросил на Кайла полный сожаления взгляд.

– Через несколько недель ты запоешь по-другому, – мрачно предрек он. – Особенно после того, как пару раз слетаешь пылесосом.

– Почему эвакуационные мероприятия получили название «пылесос»? – с любопытством спросил Кайл.

– По слухам, это был позывной первого погибшего во Вьетнаме пилота санитарной авиации, – ответил Чак, выравнивая машину и занимая достаточно высокий эшелон, чтобы уберечься от шального огня с земли, и вместе с тем достаточно низкий, чтобы мгновенно опуститься в безопасной зоне, к которой быстро приближалась эскадрилья.

После недолгого ожидания по радио передали приказ возвращаться за десантниками. Теперь машину повел Чак. Как только вертолет окружили следы трассирующих пуль, Кайл тоже взялся за ручку, а бортовые стрелки открыли огонь, словно рой хищных стрекоз.

Подбирать десант оказалось куда опаснее, чем высаживать. На сей раз «Хью» приземлился, жестко ударившись о землю и продолжая рассекать воздух лопастями винтов, и по открытому пространству к нему побежали солдаты, торопясь подняться на борт.

Кайл увидел, как упал один, за ним другой десантник, и уцелевшие солдаты подхватили тела и наполовину понесли, наполовину поволокли их по земле к открытым люкам вертолета.

По радио велели прибавить обороты. Чак открыл дроссельные заслонки, наблюдая за приборами. Наконец поступило распоряжение приготовиться к подъему, и Кайл заметил, как из кустов вынырнул человек в черной одежде и бросился к машине с гранатой в руках. В тот же миг поступил приказ взлетать.

Пока «Хью» поднимался в воздух и набирал скорость, бортовому стрелку удалось попасть во вьетнамца, бежавшего следом. Вертолет перевалил через кроны обступивших прогалину деревьев, и черная фигура исчезла из виду. Кайл успел лишь заметить клочья черной одежды, которые разметал нисходящий поток воздуха от винтов.

Когда Кайлу впервые довелось возвращаться на базу с грузом окровавленных упаковок с трупами, его едва не вырвало. Невидимые окоченевшие руки и ноги причудливо распирали мешки. Еще хуже выглядели упаковки, казавшиеся полупустыми, – в них лежали части тел, которые предстояло переправить с базы на родину. Кайл припомнил хвастливые заявления высших офицеров, обещавших, что каждый раненый будет эвакуирован вертолетом не позже чем через двадцать минут, а тяжелораненым гарантировалась доставка в Японию в течение двенадцати часов. От запаха, исходившего от мешков, к горлу Кайла подступала тошнота. Армейские чины забыли добавить, что все убитые будут доставлены в Штаты не позднее чем через неделю.

Отслужив месяц, Кайл наконец получил заветную трехдневную командировку в Сайгон. Подошло время технического обслуживания, и Кайлу приказали доставить «Хью» в ремонтные ангары авиабазы Тансонхата, где вертолет должны были перебрать по винтику. Вместе с Кайлом полетел Чак Уилсон.

– Сдается мне, наши командиры хотят, чтобы я не спускал с тебя глаз, – с напускным неудовольствием заявил Чак.

– Быть может, они опасаются, что ты слишком стар, чтобы бродить в одиночку по большому городу, – парировал Кайл, испытывая неодолимое желание побыстрее забраться в кабину вертолета и отправиться на юг.

– Либо полагают, что ты недолго останешься в живых, если не научишься почтению к старшим, – немедленно отозвался Чак.

Лететь в Сайгон было одно удовольствие. Маршрут пролегал в основном над территориями Вьетконга, поэтому они забрались на безопасную высоту пять тысяч футов.

– Зачем ты остался на второй срок? – с любопытством спросил Кайл по внутренней связи. Впереди уже показалось побережье, и город становился все ближе.

Кайл не сомневался, что Чак вызвался добровольцем. Имея три «пурпурных сердца», он мог навсегда забыть о Вьетнаме.

Уголки губ Чака приподнялись в едва заметной улыбке. Ему хотелось узнать, чем вызван интерес Кайла.

– Затем, что нормальный человек ненавидит эту страну каждой клеточкой своего существа, а ненормальный прикипает к ней всей душой...

Они уже летели над городом, и, судя по виду, Сайгон оправдывал все имена, которые ему давали в прошлом, – «Жемчужина Востока», «Азиатский Париж». Под ними раскинулась панорама длинных широких улиц в обрамлении апельсиновых и лаймовых деревьев, обширных сочно-зеленых садов, изящных домов, отделанных розовой штукатуркой. По центру города томно несла свои воды река Сайгон.

Улыбка Чака стала еще шире.

– Так вот, я помешался на Вьетнаме.

По мере приближения к Тансонхату Кайл начал уменьшать скорость, и свист винта сменился басовитым рокотом.

– Понимаю тебя! – крикнул он, наслаждаясь покорностью машины, мягко отзывавшейся на каждое его движение. – Я и сам помешался!

– На редкость удачное слово, – произнес Чак, но он уже не улыбался. От звука его голоса Кайл насторожился. – В нем есть нечто патологическое.

С земли Сайгон уже не казался таким безупречно-элегантным, как с воздуха. И сейчас еще можно было представить, каким по-французски изящным он был прежде, до той поры, когда открылись бесчисленные бары, кафе и стриптиз-клубы. Однако, похоже, былое очарование и свежесть исчезли навсегда.

– Тебе придется взять на себя обязанности гида, – жизнерадостно произнес Кайл, смакуя ощущение свободы после месячного заточения. – С чего начнем?

Они оставили вертолет в ангаре ремонтной базы и приехали в такси на центральную площадь города, что в двух кварталах от улицы Тюдо.

– Первым делом остановимся в приличной гостинице, – ответил Чак. Расплатившись с водителем, он пересек площадь, ведя за собой Кайла. – Найдем жилье с горячей водой и ванной, чистыми постелями и хорошим баром.

– И где же это?

– Вот здесь.

Они стояли напротив пятиэтажного отеля «Континенталь», выстроенного с европейским шиком. Кайл с уважением присвистнул. Ему нравился подход Чака к делам. Он и сам всегда действовал с размахом.

– Тот самый отель, где Грэм Грин написал «Тихого американца»?

– Точно, – ответил Чак. Они прошли по вестибюлю и приблизились к конторке портье. – Грин написал его, сидя на террасе. Там и поныне в любую минуту можно застать какого-нибудь трепещущего от волнения журналиста, перечитывающего этот роман.

Номер, который им предоставили, поражал своими размерами.

– Чему мы обязаны таким королевским приемом? – изумленно спросил Кайл.

– Хозяин гостиницы – мой личный друг, – объяснил Чак, подходя к окну и выглядывая на площадь. – Для друзей у него всегда найдется комната, даже если оттуда придется кого-нибудь вытурить.

Кайл двинулся в ванную, на ходу стягивая пропитанную потом рубашку.

– Дай мне пять минут, и я готов пройти улицу Тюдо из конца в конец! – крикнул он, пуская воду на полную силу.

Их девятичасовой разгул, во время которого они прошли только половину улицы, закончился лишь с наступлением комендантского часа. Первым делом они удостоили своим присутствием бары. В «Спортинг-баре», набитом «зелеными беретами», Кайл поднял себе настроение изрядной порцией спиртного. В «Синей птице» он, к своей радости, обнаружил, что под стойкой бара его ожидают скрученные косячки с марихуаной.

Выйдя нетвердым шагом из «Синей птицы», они завалились в «Богемию», где их встретила толпа девиц в прозрачных одеяниях. Они набросились на приятелей, словно стая хищных птиц, хватая за руки, увлекая их как можно глубже себе под юбки и засовывая в вырезы платьев, не переставая ворковать:

– Ты угостишь меня сайгонским чаем?

С лица Кайла не сходила улыбка. Если сайгонским чаем можно завоевать расположение всех девушек города, он будет счастлив угощать до тех пор, пока чай не хлынет из их ушей.

– Нам с тобой придется на полчасика разделиться, – сказал Чак, подмигивая. На его шее висела бронзовокожая красотка.

Кайл был только рад.

– Идем, милашка, – сказал он девице, которая предъявила на него права самым простым и эффективным способом, запустив пальцы ему между ног. – Ты заполучила клиента. Показывай дорогу.

Полчаса спустя они с Чаком ввалились в «Мелодию», чтобы подкрепиться стаканчиком виски.

– Это журналистский бар, – сообщил Чак, взгромоздившись на табурет у стойки. – Сюда можно прийти, если тебе надоело нытье «зеленых беретов», которые пристают ко всем с разговорами о том, что выиграли бы войну одной левой, если бы не армия Южного Вьетнама.

– Везет журналистам, – заметил Кайл, оглядываясь. Девицы здесь были куда красивее и выглядели намного свежее, чем в «Богемии», и он уже начинал жалеть, что не поберег силы.

– Хватит хныкать над рюмкой, – сказал Чак, угадав его мысли. – Мы вернемся сюда позже, после того как закусим.

Они поужинали в «Синем бриллианте» свининой в кисло-сладком соусе и выпили еще виски. После трапезы неверным шагом двинулись к «Максиму», с трудом уклоняясь от заполонивших улицу автомобилей, велосипедов и мотоциклов. У Кайла создалось впечатление, будто каждый житель Южного Вьетнама владеет «хондой» либо «Сузуки-50СС» и что все они думают только о том, как бы половчее переехать любого, кто встал на их пути. Сквозь плотный поток мотоциклов, яростно сигналя, продирались такси. Военные джипы перли напролом, пренебрегая дорожными правилами еще хлеще, чем мотоциклисты. Никому и в голову не приходило регулировать уличное движение. Здесь каждый был за себя, и слабый был обречен.

Утром Кайл так и не смог припомнить, возвращались они в «Мелодию» или нет. Чак уверил его, что они там побывали и купили столько сайгонского чая, что хватило бы наполнить танкер.

Они позавтракали в «Континентале» под шум вентиляторов, вращавшихся под высокими потолками. День только начинался, но жара была уже невыносимой.

– Вчера мы довольно тщательно прочесали половину улицы Тюдо, – сказал Чак, допивая третью чашку кофе. – Чем мой маленький дружок хотел бы заняться сегодня?

– Прочесать вторую половину.

Даже в одиннадцать утра улица была забита прохожими, зазывалами, мальчишками-разносчиками, грузовиками, джипами и бесчисленными мотоциклами.

– Проклятие! – вскричал Кайл, уворачиваясь от крохотного четырехдверного таксомотора «рено», который едва его не задавил. – Мне говорили, что Сайгон – это азиатский Авиньон! Черта с два! Скорее, это Нью-Йорк в дни забастовки работников подземки!

День было решено начать с выпивки в «Спортинг-баре».

– Эти ребята заводятся с полуслова, – сказал Чак, имея в виду «зеленых беретов». – Послушать любого из них – так он сам Господь Бог!

– Вы, парни, из воздушной кавалерии? – осведомился крепко сложенный пехотинец, разглядывая нашивку с конским силуэтом на мундире Кайла[16].

Кайл кивнул, осушая бокал.

– И что же, у вас нет собственного бара, куда вы могли бы отправиться? – проворчал «зеленый берет».

Кайл ухмыльнулся:

– Если и есть, я его еще не нашел. «Зеленый берет» рыгнул.

– Ага. Новенький? Сколько суток тебе осталось торчать во Вьетнаме? Триста пятьдесят восемь? Триста пятьдесят семь?

– Триста двадцать три, – невозмутимо отозвался Кайл.

– Ага, – с сочувствием повторил «зеленый берет». – Бедная твоя матушка. А я уже почти оттрубил. Еще девятнадцать деньков – и большая серебряная птица понесет меня в цивилизованный мир!

– Авиация, – насмешливо произнес парень, сидевший по соседству. – Что они могут знать, эти летчики? Вы ведь, ребята, гоняете на транспортных вертолетах?

Кайл кивнул, а Чак продолжал потягивать пиво, словно разговор его не касался.

– Ну да, еще бы! Прилетел, улетел – и всех делов! Теплый душ по вечерам, чистые простыни, апельсиновый сок, кока-кола и американский яблочный пирог. Да знаете ли вы, придурки, что это такое – спать в джунглях, когда тобой кормятся миллионы мошек, когда ты неделями шлепаешь по заливным полям, и у тебя начинают гнить ступни, когда ты на каждом шагу рискуешь напороться на мину, взрыв которой может припечатать твои ноги к твоему же лицу или проделать в груди дырку, сквозь которую запросто проедет грузовик? Да что вы вообще понимаете? – Парень уже кричал. – Да известно ли вам, каково это – воевать?

Кайл промолчал. Он и сам задавался этим вопросом всякий раз, когда высаживал десантников из своего «Хью» в десятках миль от ближайшей военной базы, зная, что они отправляются в рейд по территории Вьетконга и что их маршрут может длиться по нескольку суток.

Вместо него на яростную отповедь «зеленого берета» ответил Чак.

– Мне известно лишь, что по статистике каждый пятый из нас возвращается домой в гробу, – спокойно отозвался он, продолжая горбиться над бокалом и даже не повернув головы.

У стойки воцарилось недолгое зловещее молчание. Телосложением Кайл и Чак уступали гориллоподобным «зеленым беретам», взявшим их в клещи, но в их облике угадывалась щеголеватая уверенность в себе, внушавшая невольное уважение.

– Ладно, дадим ребятам передохнуть, – великодушно заговорил первый пехотинец. Из-за жары ему совсем не хотелось вступать в драку с летчиками. – Что вы пьете? Какая мерзость! Может, устроим славную пирушку?

Сказано – сделано. Два часа спустя, изрядно захмелевшие, они вывалились из «Спортинг-бара», обнимая друг друга за плечи, словно всю жизнь были не разлей вода.

– Как насчет женщин? – «Зеленый берет», который поначалу столь явно нарывался на ссору, теперь был ласковее домашней кошки.

– Мне надо заглянуть в «Интернациональ», набить потуже кошелек, – икая, заявил его спутник. Пошатнувшись, он обернулся к Кайлу и Чаку. – Вы тоже остановились в «Интернационале»? Там в офицерском клубе подают самый классный бифштекс с кровью и печеный картофель со сметаной, какие только встретишь по эту сторону Бруклинского моста[17]!

Кайл уже давно подозревал, что ветшающим великолепием «Континенталя» пользуются в основном журналисты и гражданские и что для офицера считается зазорным жить там.

– Разумеется, – согласно отозвался он. – Мне и в голову не пришло бы бросить якорь где-нибудь еще.

К тому времени, когда они добрались до «Интернационаля». Кайла до такой степени развезло от выпивки, что он едва держался на ногах. Он с трудом протиснулся мимо стоявшего в дверях наряда военной полиции, от всей души надеясь, что приятель, который привел их сюда, поспешит «набить кошелек» и они смогут вновь выйти на улицу и приударить за девочками.

За конторкой в холле гостиницы сидела девушка, самая прекрасная и восхитительная девушка, какую он только встречал в жизни. Ее иссиня-черные прямые волосы ниспадали на спину, блестящие миндалевидные глаза были обрамлены длинными пушистыми ресницами, на губах играла призывная улыбка. Вместо короткой, дурно сидящей юбчонки вроде тех, что носили девицы, которых Кайл встречал накануне вечером, на девушке была одежда самого женственного покроя, какой только он мог себе представить, – приталенная туника с высоким воротником и юбкой до колен, из-под которой виднелись свободные шелковые шаровары. И хотя наряд не оставлял открытым ни дюйма тела, он выглядел в тысячу раз соблазнительнее, чем полупрозрачные платья проституток из «Богемии».

– О Господи, – негромко промолвил Кайл, обращаясь к Чаку. – Нет, я не упущу такую красотку!

Чак сказал что-то в ответ, но Кайл, пропустив его слова мимо ушей, уже пробирался к конторке, навстречу улыбке, гнавшей его вперед.

– Может, сайгонского чайку? – спросил он и навалился всем телом на конторку, пытаясь унять головокружение. – Сколько нужно сайгонского чаю, чтобы хорошенько, со вкусом перепихнуться?

Кайл был слишком пьян, чтобы заметить, как застыла улыбка на лице девушки, а в глазах внезапно блеснул тревожный огонек. Он подался вперед, схватил ее за руку и дернул к себе.

– Хочешь пощупать мою штучку? – заговорил он, вспоминая нравы, царившие в «Богемии». – Хочешь пощупать настоящую, длинную и твердую американскую штучку?

Чак и их новообретенные друзья, заливаясь смехом, подоспели к нему, на секунды опередив военных полицейских. Они втроем оторвали Кайла от конторки и повели к выходу.

– Пойдем, герой-любовник, – сказал Чак. – Если хочешь всласть оттянуться, тебе придется привыкнуть заниматься этим в подходящих местах.

До конца дня они успели посетить столько мест, что Кайл уже не ведал, какие из них были «подходящими», а какие – нет. Он помнил только, что ни в одном из них не встретил девушку своей мечты, которая так приветливо ему улыбалась.

Он очнулся наутро в «Континентале», мучаясь самым жестоким похмельем в своей жизни.

– Что, не выдерживаем темп? – ехидно бросил Чак вслед Кайлу, который с трудом дотащился до ванной и стал блевать в унитаз.

Лишь через четверть часа побледневший Кайл вернулся в комнату.

– По-моему, это из-за марихуаны, которую я высосал в «Синей птице», – слабым голосом произнес он. – Думаю, туда подмешали какого-то дурмана.

– Дурмана, говоришь? Черта с два, – отозвался Чак. – Просто тебе не хватило силенок. – Он рассмеялся, глядя на Кайла, который прилизывал свои коротко остриженные волосы перед потускневшим зеркалом. – Тебе бы послушать, что ты наболтал девице в «Интернационале»! «Может быть, сайгонского чайку? Сколько нужно сайгонского чаю, чтобы хорошенько, со вкусом перепихнуться?»

Кайл издал стон и потянулся за брюками.

– Не стоит продолжать. Я хочу забыть об этом.

Чак, только что принявший душ и облаченный в свежее обмундирование, скрестил руки на груди и прислонился к двери ванной, с жалостью наблюдая за тем, как Кайл пытается застегнуть молнию.

– Тебе посчастливилось избежать заботливых объятий военной полиции, – сказал он, усмехаясь. – На улице Тюдо целая армия доступных девиц, но тебе зачем-то понадобилось приставать к женщине из другого круга. – Чак с шутливым негодованием покрутил головой. – Чему тебя только учили в Принстоне?

В мозгу Кайла забрезжили воспоминания. Он натянул рубашку и медленно произнес:

– О ком ты? О женщине в длинной тунике и шароварах?

– В ао дай, – терпеливо объяснил Чак. – Длинная ниспадающая шелковая туника и шаровары называются ао дай. Это традиционный вьетнамский наряд.

Кроме ао дай, Кайл помнил кое-что еще: шелковистые черные волосы, кроткие глаза, ласковую чарующую улыбку.

– Как ты ее назвал? Что я ей сказал? – спросил он, заправляя рубашку в брюки. – Я ей нагрубил?

Чак расхохотался.

– Зависит от того, какой смысл студенты Принстона вкладывают в это слово. Например, как ты расцениваешь следующую фразу: «Хочешь пощупать настоящую, длинную и твердую американскую штучку?» Вряд ли ты произвел на девушку благоприятное впечатление. Думаю, такое предложение она отвергла без малейших колебаний. Идем, – нетерпеливо сказал он, меняя тему. – Через два часа мы должны быть в ремонтных мастерских. Перед отправлением нужно плотно позавтракать.

Кайл сунул в карман рубашки пачку «Уинстона».

– Ты иди, а я, пожалуй, сбегаю в «Интернациональ» и извинюсь. Кто она? Регистратор?

Чак кивнул и уже собирался отговорить Кайла, но тот быстро ушел. Ему хотелось поговорить с девушкой из «Интернационаля». Он хотел еще раз увидеть ее улыбку.

При виде Кайла улыбка, которой девушка провожала отбывающих офицеров, немедленно исчезла. Она предусмотрительно отступила от конторки на шаг-другой, чтобы Кайл не смог схватить ее за руку.

В первую секунду Кайл ощутил облегчение. На трезвый взгляд девушка показалась ему не менее красивой, нежели вчера, когда он был пьян. Он не мог упрекнуть себя в том, что свалял дурака из-за девицы, которая того не стоила.

– Помните меня? – спросил он, внезапно почувствовав неловкость, словно четырнадцатилетний юнец, впервые приглашающий девушку на свидание.

Она кивнула, по-прежнему держась на расстоянии. В ее глазах застыла тревога.

– Вчера я напился как свинья, – сразу приступил к делу Кайл. – Я наговорил вам непростительных вещей и пришел извиниться.

Беспокойство в ее глазах сменилось изумлением. Она продолжала молчать, и Кайл подумал, что, может быть, девушка его не поняла.

– Я... прошу... прощения, – продолжил он, медленно и отчетливо произнося слова. – Я... напился...

– ...как свинья, – закончила за него девушка, насмешливо улыбаясь.

Кайл улыбнулся. Смущения как не бывало.

– Мне очень жаль, – сказал он. Бледно-янтарные щеки девушки залил слабый румянец.

Она встретилась с Кайлом глазами и чуть застенчиво произнесла:

– Все в порядке. Я принимаю ваши извинения.

Кайл замялся. Он хотел еще раз встретиться с ней, но не знал, как приступить к делу. Перед ним была девушка из приличной вьетнамской семьи, и он вдруг со стыдом сообразил, что ничего не знает об обычаях этого народа, о том, что считается допустимым, а что нет.

– Сегодня я улетаю на свою базу, – сказал он, от всей души желая, чтобы девушка опять подняла лицо и он мог бы заглянуть ей в глаза. – Я не знаю, когда в следующий раз вернусь в Сайгон, но когда я приеду, вы не откажетесь со мной пообедать? – Девушка уже собралась отрицательно покачать головой, но Кайл с отчаянным упорством продолжал: – Если хотите, можете взять с собой провожатого. Я лишь собираюсь загладить свою вину. Пообедать с вами. Поговорить.

На сей раз она вскинула увенчанную шелковистыми волосами голову и посмотрела ему в лицо глазами, в которых вновь плясал смех.

– Вы не возражаете, если я приду со старшей сестрой?

Кайл покачал головой:

– Ни капли. – Он не возражал бы, даже приведи она самого Хо Ши Мина. Ему хотелось одного – вновь увидеть ее.

– В таком случае я согласна пообедать с вами, когда вы вернетесь в Сайгон, – ответила девушка.

В ту же секунду к конторке подошел морской пехотинец и попросил ключ от номера.

В вестибюль вошли еще несколько солдат, и, как только девушка повернулась к ним, Кайл с внезапным испугом воскликнул:

– Я ведь не спросил, как вас зовут!

– Чинь. – Ее голос был таким мелодичным, что Кайлу показалось, будто бы прозвенел колокольчик.

Он улыбнулся.

– А меня – Кайл.

Солдаты обступили конторку, требуя внимания. Кайл неохотно повернулся и бодрым шагом вышел на истерзанную зноем улицу.

Трое суток спустя Кайл навсегда изменил свои взгляды на войну. Они с Чаком участвовали в операции по поиску и уничтожению противника неподалеку от деревни, расположенной в двадцати милях к северу от их базы. Вместе с ними летели еще три «Хью», взяв на борт полный комплект личного состава. Через пять минут после отправления поступил приказ опуститься в другой точке и ждать.

– В чем дело? – спросил Кайл, обращаясь к Чаку по внутренней связи. – Что, место назначения слишком опасно?

Чак пожал плечами.

– Сам хотел бы знать, – равнодушно отозвался он.

Четыре кошмарных часа они поджаривались под палящим солнцем на открытом пространстве, где не было тени. Чак устроился возле вертолета и с трудом заставил себя заснуть. Остальные с мученическим видом сидели и беседовали. Кайл играл в покер с парнем из Бостона, пробывшим во Вьетнаме даже меньше, чем он сам.

– Три недели, – сообщил Рики Скеффингтон с ноткой вызова в голосе. – Только не вздумай называть меня новичком! Я этого терпеть не могу.

Рики был хорошо сложенный симпатичный молодой человек с гривой ярко-рыжих волос, россыпью веснушек и нахальной улыбкой, которая сразу пришлась Кайлу по душе.

Коротая время за картами, они разговаривали о футболе. Рики уже числился в списке кандидатов и надеялся по окончании службы стать профессиональным игроком. Они беседовали о нью-йоркских «Гигантах» и «Патриотах» из Новой Англии, обсуждая их шансы на грядущий сезон. Внезапно Рики заговорил о другом.

– Одна маленькая птичка шепнула мне на ушко, что ты учился в Принстоне, – произнес он, с ловкостью шулера тасуя колоду. Кайл кивнул. Принстон казался ему делом столь давнего прошлого, что он уже и не вспоминал о нем. – Сам-то я проучился в колледже лишь год, но ты – парень образованный. Скажи, правда ли то, что говорил мне один приятель в учебке, – будто бы французы захватили Вьетнам и в последней войне Штаты выступали на стороне Хо Ши Мина против японцев?

Кайл посмотрел в прикуп и сбросил две карты. – Да, Вьетнам действительно был колонией Франции, а Америка когда-то поддерживала Хо Ши Мина в борьбе против японцев. – Он ухмыльнулся. – Как видишь, Япония тоже была нашим врагом.

– Ага, но парень из учебки говорил, что, когда война кончилась, вьетнамцы не захотели пускать французов обратно. Еще он утверждал, будто бы Британия помогла Франции вновь взять власть и что это было сделано с согласия Штатов.

Кайл кивнул:

– Да, что-то вроде.

– А что было потом? – допытывался Рики.

– Постепенно вьетнамцы взяли верх над французами, и в Женеве было принято решение временно разделить страну, проведя демаркационную линию по семнадцатой параллели. Примерно через год после этого должны были состояться выборы правительства воссоединенного Вьетнама. Однако глава южновьетнамской администрации Нго Динь Зьем испугался, что выборы приведут к власти Хо Ши Мина, и отказался их проводить.

Рики с недоверием взирал на Кайла.

– Господи Иисусе! – сказал он, наконец. – Почему никто не рассказал этим болванам в Вашингтоне, что здесь происходит и что нас нужно убрать отсюда? Если население Южного Вьетнама хочет выбрать коммунистов, пускай выбирает! Вероятно, им придется пожалеть о своем решении, но вряд ли я потеряю от этого сон.

Кайл усмехнулся. Страстный пыл, прозвучавший в голосе Рики, забавлял его.

– Я тоже, – сказал он. – Твой ход, дружище.

К тому времени, когда по радио поступил приказ отправляться в намеченную точку, Рики проиграл свое жалованье за первый месяц.

– Отыграюсь при следующей встрече, – добродушно проворчал он, вместе с Кайлом направляясь к распахнутым люкам «Хью». – Я лишь усыплял твою бдительность.

Кайл с улыбкой сунул выигрыш в карман и натянул летный шлем. Он был совсем не против при каждой встрече вытягивать из Рики его месячную получку. Черт возьми, он делает парню одолжение! Если Рики спустит все свои деньги в карты, ему не придется тратить их на пьянство и разврат.

Когда они прибыли в точку назначения, там царили тишина и покой, однако никто и не подумал объяснить им причины четырехчасовой задержки.

– Желаю тебе повеселиться! – крикнул Кайл Рики, когда тот вместе с товарищами спрыгнул на землю. – Удачи!

Перекричать рев турбин было невозможно, и Рики поблагодарил его, подняв над головой автомат и широко улыбаясь. Потом он повернулся и вслед за командиром отряда углубился в джунгли.

Вертолеты еще находились в воздухе, возвращаясь на базу, когда в наушниках прозвучал приказ лететь обратно. Отряд напоролся на «попрыгунью Бетти», убившую одного человека и ранившую двоих. Кайл поморщился. «Попрыгунья» была дьявольским изобретением. Эта противопехотная мина срабатывала от нажатия и, прежде чем взорваться, подпрыгивала в воздух на четыре-пять футов и разлеталась осколками, которые несли смерть не тому, кто на нее наступил, а окружающим.

– Им нужен «пылесос», а не мы! – крикнул Чак в микрофон. – У нас нет с собой врача!

– Вы находитесь в минуте полета от них, а в отряде есть врач, – ответили ему. – Он отправится вместе с вами в ближайший полевой госпиталь. Дуйте на всех парах!

– Надеюсь, с этим придурком Рики ничего не случилось, – сказал Кайл, как только вертолет круто пошел на снижение. – Я говорил тебе, что после службы он собирается играть за «Патриотов»?

К вертолетам бежали люди, неся раненых на плащ-палатках. За секунду до того, как шасси «Хью» коснулись земли, взгляд Кайла выхватил в толпе ярко-рыжую шевелюру.

– Господи, – с мольбой шептал он. – Только бы не он... только бы не его!

Чак посадил вертолет, Кайл тут же спрыгнул на землю и побежал к раненым. Рыжие волосы Рики были пропитаны кровью. Он был без брюк, которые то ли сорвало взрывом, то ли их уже снял врач. Одна нога парня была оторвана по самое бедро, от нее осталась лишь окровавленная культя, а в том месте, где должны были находиться половые органы, виднелась лишь иссеченная скрученная плоть.

Рики смотрел на Кайла испуганными, широко распахнутыми глазами.

– Ноги! – крикнул он, протягивая руки навстречу Кайлу. – О Боже! Мои ноги!

По щекам Кайла текли слезы. Сдерживая тошноту, он помог солдатам поднять Рики на борт.

– Не бросай меня! – воскликнул Рики, потом послышался омерзительный булькающий звук, его голова откинулась назад, и из носа и рта хлынула кровь.

Обратный путь напрочь стерся из памяти Кайла. Он знал, что Рики умер, и хотя второй пострадавший выжил, Кайлу было безразлично, куда его ранило.

Только сейчас, впервые за время пребывания во Вьетнаме, война затронула его по-настоящему. Она стала реальностью. Руки и одежда Кайла были испачканы кровью Рики, на рукаве остался прилипший клочок кожи. Рики собирался играть за «Патриотов». Он мечтал стать профессиональным футболистом. Он обещал при следующей встрече отыграть у Кайла свои деньги.

Как только вертолет начал снижение, приближаясь к полевому госпиталю, Кайла затрясло. Казалось, тысяча лет прошло с тех пор, когда он, глупый, желторотый юнец, считал войну захватывающим приключением. Больше он так не думал. Стоило «Хью» совершить посадку, как Кайл спрыгнул на землю и скорчился под брюхом вертолета, извергая содержимое желудка. Даже если ему суждено дожить до ста лет, он никогда не забудет полученный урок.

Глава 13

Когда бесчисленные часы спустя самолет совершил посадку в аэропорту Тансонхат, Гэвина по-прежнему терзали противоречивые чувства. Словно сжатая пружина, он был переполнен нервной энергией, готовясь взяться за ожидавшую его работу, однако мысль о том, что он оставил дома Габриэль, ввергала его в отчаяние. Больше всего мучило сознание того, что он не увидит своего новорожденного сына еще несколько месяцев, а то и год.

При воспоминании о малыше губы тронула радостная улыбка. Гэвин не сомневался, что узнал бы своего сына даже среди десятков таких же младенцев, настолько хорошо малыш запечатлелся в его памяти. Он понимал, что будет тосковать по крошке Гэвину почти так же сильно, как по Габриэль.

Когда он выходил из самолета, в лицо ударил поток такого горячего воздуха, что Гэвин на мгновение потерял способность дышать. Он обвел взглядом мешки с песком и колючую проволоку, за которой в дрожащем раскаленном мареве виднелись военные самолеты. Там были пузатые транспортники «С-130», «фантомы», армейские «Боинги-707». За ними раскинулись длинные приземистые строения, судя по виду, также принадлежавшие армии. Наконец-то после года ожидания он прибыл во Вьетнам. Спускаясь по трапу с нейлоновой сумкой на плече – кроме нее, багажа у него не было, – Гэвин ущипнул себя, желая убедиться, что это ему не мерещится.

Он торопливо подошел к пожилому вьетнамцу, который держал в руках дощечку с его именем. Здесь было очень влажно и душно, и спустя считанные секунды после того, как Гэвин покинул кондиционированный салон самолета, он так сильно вспотел, что рубашка под мышками стала совершенно мокрой. Вслед за вьетнамцем он прошагал по летному полю к старенькому обшарпанному «рено», гадая, удастся ли ему пережить предстоящую поездку.

Пресс-бюро располагалось на улице Тюдо, неподалеку от отеля «Континенталь», где Он собирался поселиться.

– Там сейчас никого нет, – сообщил водитель, лавируя в густом потоке мотоциклов, велорикш и автомобилей. – Время отдыха. Когда солнце такое горячее, никто не работает.

Его слова принесли Гэвину облегчение. Они, по крайней мере, означали, что жара здесь не всегда такая изматывающая.

– В таком случае нельзя ли высадить меня у «Континенталя»? – спросил он. Машина промчалась по узкому мосту, едва разминувшись с группой рабочих в черных свободных одеждах и женщин, которые несли на шестах сосуды с водой.

Водитель кивнул, и в тот же миг автомобиль выехал на широкие городские улицы, обсаженные деревьями.

– За этими деревьями находится «Спортивный клуб», – услужливо сообщил он. – Очень хороший клуб для европейцев. Очень дорогой. – Он свернул налево. Машину обтекал поток мотоциклов, такой же плотный, как прежде. – Это улица Тюдо.

Гэвин увидел католический храм из красного кирпича в начале улицы, а в нескольких кварталах впереди по правую руку поблескивала вода реки Сайгон. Это был конец улицы.

На площади возвышался дряхлеющий, но все еще великолепный отель «Континенталь». На противоположный угол площади выходил фасад более высокой и современной гостиницы «Каравелла».

– Спасибо, – сказал Гэвин, открывая дверцу и выходя на улицу. Он потянулся к бумажнику, но водитель качнул головой:

– Не надо. Мои услуги оплачивает бюро. Спасибо, но деньги не нужны.

Гэвин улыбнулся и вскинул сумку на плечо.

Когда солнце несколько умерило свой пыл, он пешком преодолел короткое расстояние, разделявшее отель и редакцию. Руководитель пресс-бюро Поль Дюлле, пожилой, но подтянутый и весьма элегантный француз средних лет, встретил его вежливо и доброжелательно, но у Гэвина осталось чувство, будто бы появление в штате совсем юного на вид двадцатичетырехлетнего австралийца не вызывает у Дюлле восторга.

– ...центром всех событий остается выступление буддистов с требованием отставки премьера Ки и передачи власти выборному гражданскому правительству. – Обнаружив, что, несмотря на грубый акцент, Гэвин способен достаточно бегло поддерживать беседу по-французски, Дюлле несколько смягчился. Он сидел на углу стола, небрежно покачивая ногой. – Ситуация непростая. Ки спровоцировал ее, сняв с поста одного из своих бывших сторонников, генерала Нгуена Чань Ти. Ти всегда пользовался поддержкой буддистов, и спустя несколько дней после его увольнения разгневанные буддисты прошли маршем по улицам Дананга и Хюэ, требуя отставки Ки и возвращения страны к гражданскому правлению. – Он сделал паузу, взял стоявшую рядом бутылку виски и протянул ее Гэвину. – Не желаете ли присоединиться? Возьмите бокалы на буфете у вас за спиной.

Гэвин сделал как было велено, с изумлением обнаружив вместо обычных в подобных конторах щербатых стеклянных стаканов хрустальные бокалы ручной работы.

– На улицы вышли не только буддисты, – продолжал Дюлле, пригубив виски. – К ним присоединились армейские подразделения, состоявшие под началом Ти. Создается впечатление, будто бы Южный Вьетнам оказался на пороге гражданской войны, в которой одна половина южновьетнамской армии готовится выступить против другой, а буддисты относятся к американцам со всевозрастающей враждебностью. – Он продолжал лениво покачивать ногой, из-под брюк выглядывали ярко-лиловые носки. – Ки направил в Дананг две тысячи солдат и сумел подавить беспорядки, однако в ходе столкновений были убиты сотни восставших военных и бессчетное количество монахов и гражданских лиц. Теперь Ки готовится усмирить Хюэ. Мне бы хотелось, чтобы вы отправились туда. Буддистов возглавляет некто Чи Кванг, он бонза, то есть священник. Мне необходимо знать, каким бы он хотел видеть новое правительство и кого собирается поставить во главе.

– Как я попаду в Хюэ? – спросил Гэвин.

– С огромным трудом! – юмористически отозвался Поль. – Как правило, аккредитованные журналисты передвигаются на военных вертолетах, но, поскольку в настоящее время американцы уходят из Дананга и Хюэ, вам придется поехать на машине либо воспользоваться местным автобусом. Гэвин усмехнулся. Замысел Дюлле был очевиден. Он собирался отсиживаться в Сайгоне, пока молодой коллега будет выполнять задания в менее спокойных частях страны. Гэвин не возражал. Именно эти территории интересовали его больше всего.

– Идемте, – сказал Дюлле. – Вам надо получить аккредитацию. Без нее никуда не сможете поехать. Нет ли у вас с собой двух фотографий вроде тех, что вклеиваются в паспорт?

Гэвин кивнул, и они вдвоем вышли на улицу, залитую все еще жарким солнцем. Площадь и улица были столь же шумными и переполненными людьми, как и в момент прибытия Гэвина.

Поль повел его в американское пресс-бюро.

– Здесь делаются все заявления американской военной администрации, – сказал он. – Ежедневно в восемь утра они издают трех-четырехстраничный бюллетень, а в пять вечера устраивают полномасштабную пресс-конференцию.

– Пятичасовое варьете? – уточнил Гэвин, вспоминая, о чем ему рассказывали в Париже.

Поль криво усмехнулся.

– А, вы уже слышали? – спросил он. – На время пребывания в Сайгоне на вас возлагается обязанность комментировать их в печати. Если случится что-нибудь важное, не торопитесь мчаться в редакцию. Сообщайте по телефону. В нашей игре каждая секунда на вес золота.

Они вошли в один из бесчисленных кабинетов, и широкоплечий морской пехотинец-артиллерист положил перед Гэвином несколько бланков. Пару минут спустя, передав ему фотографии, Гэвин получил маленькую, запаянную в пластик карточку, которая удостоверяла его принадлежность к журналистскому корпусу и давала право пользоваться американскими средствами воздушного сообщения наравне с офицерами армии США в чине майора.

– Потрясающе! – воскликнул Гэвин, когда они с Полем возвращались к выходу по запутанным коридорам. – Я и не думал, что в одночасье стану майором!

– Не обольщайтесь, – пренебрежительно отозвался Дюлле. – Американцы присваивают это звание всем журналистам – на тот случай, если они попадут в плен к вьетконговцам.

– Зачем? Разве звание майора что-то меняет?

– На мой взгляд, нет, – сухо произнес Поль. – Это делается в расчете на то, что с пленными офицерами будут обращаться с большим уважением, чем с простыми солдатами. Лично я считаю это неразумным – ведь с точки зрения противника офицерское звание подразумевает соответствующую осведомленность, а способы, с помощью которых вьетконговцы развязывают людям языки, вряд ли назовешь цивилизованными. Хуже всего, если бедняге нечего им сообщить.

– Да уж, приятного мало, – согласился Гэвин. – Но мне казалось, что шанс журналиста угодить в лапы противника не слишком велик. Я думал, в плен попадают только пилоты, сбитые во время налетов на Северный Вьетнам.

Поль пожал плечами, как истинный француз.

– Согласен, они рискуют больше других, однако американская разведка располагает данными о том, что в лесах Юминь и районах, граничащих с Южным Вьетнамом, Лаосом и Камбоджей, вьетконговцы держат в плену пехотинцев, которые числятся пропавшими без вести во время наземных операций.

– А где находятся леса Юминь? – с любопытством спросил Гэвин, шагая вслед за Дюлле по короткому переулку, ведущему к Тюдо.

– Это забытая Богом территория в глубине полуострова Камау. Там живут одни лишь змеи да вьетконговцы, и сайгонская армия не решается сунуть туда нос, – ответил Дюлле, приветствуя взмахом руки симпатичную светлокожую девушку, которая окликнула его по имени из проезжавшего мимо автомобиля.

– И вы верите этому? – допытывался заинтригованный Гэвин. – Вы верите, что там действительно находятся пленные?

Поль вновь пожал плечами:

– Кто знает? Точно известно лишь, что в Северном Вьетнаме содержится немало пилотов. Нам сообщили, что в минувшем месяце были сбиты еще двое, и им был присвоен статус военнопленных. Это лейтенант Роберт Пил и майор Лоренс Гарино.

Несколько минут Гэвин молчал. Они с Полем шли по запруженной улице, минуя кафе, столики которых были скрыты от солнца навесами в яркую полоску.

– Это противоречит Женевской конвенции, – сказал он наконец.

Поль повернулся к нему, высоко вскинув брови:

– Черт возьми, а я и не догадывался, что вы не только журналист, но и законник.

– Нет, я не юрист, – с улыбкой отозвался Гэвин. – Но природа наделила меня способностью сохранять в памяти самые неожиданные детали. Девятнадцатая статья Женевской конвенции запрещает держать военнопленных в зонах боевых действий. Насколько я понимаю, джунгли Юминь находятся в самом центре такой зоны, хотя сайгонские войска и не отваживаются туда войти.

– Я вижу, вы приложили немало сил, чтобы разобраться в ситуации, – сказал Поль, вводя Гэвина в кафе, где царило благословенное запустение.

– Самую малость, – ответил Гэвин, с улыбкой вспоминая о долгих часах, что провел с Габриэль и Вань, расспрашивая о Вьетнаме. Он похлопал себя по нагрудному карману и услышал ободряющий хруст бумажки с адресом Нху. Вань настаивала, чтобы он встретился с ее сестрой, как только приедет в Сайгон, и Гэвин обещал выполнить ее просьбу. Однако, к удивлению Гэвина, по прибытии на место его одолели сомнения. Проведя в городе лишь несколько часов, он успел заметить, что контакты европейцев с азиатами практически полностью исчерпываются общением солдат с девушками из баров, а также чистильщиками обуви, таксистами и официантами. Поездка в населенные вьетнамцами кварталы выглядела бы подозрительной и грозила неприятностями самой Нху.

Поль велел принести два бокала пива, и Гэвин с благодарностью кивнул ему. Он решил отложить визит к Нху до возвращения из Хюэ. К тому времени он успеет как следует разобраться в обстановке.

Вечером того же дня он познакомился с остальными работниками пресс-бюро. Лестор Макдермотт, долговязый франко-канадец в очках, был ненамного старше Гэвина, зато американец Джимми Гиддингс, принадлежавший к числу людей, внешность которых не поддается возрасту, трудился на ниве военной журналистики еще до той поры, когда его молодые коллеги появились на свет.

– Основная трудность, с которой газетчик сталкивается на войне вроде нынешней, – заговорил Гиддингс, когда они вчетвером устроились с выпивкой на террасе «Континента-ля», – заключается в том, что львиную долю своего времени он вынужден посвящать официальным сообщениям. Такова уж воля властей предержащих, чтоб им пусто было. Их не интересует чужое мнение, они не допускают ни малейшего отклонения от текста, который публикуют прочие издания.

– Надеюсь, это не касается репортажей из глубинки, непосредственно с места событий? – осведомился Гэвин.

Джимми покачал головой:

– Если ты думаешь отправиться в Хюэ и прислать оттуда отчет о том, что видел собственными глазами, надеясь, что твоя информация без изменений попадет на страницы газет, которые кормятся из наших рук, тебя ждет огромное разочарование. Только самые крупные киты из «Нью-Йорк тайме», «Вашингтон пост» и «Дейли телеграф» могут рассчитывать, что к их творениям отнесутся как к Священному писанию. Нам же, простым смертным, приходится мириться с тем, что наши репортажи выхолащивают и кромсают редакторы, протирающие штаны в кабинетах.

– Разочарован, а? – ввернул Лестор, подмигивая Гэвину. – На твоем месте я бы не стал огорчаться. Спать по ночам в своей постельке и ходить каждый день на «пятичасовое варьете» куда удобнее, чем бродить по джунглям, рискуя жизнью ради материала, который какая-нибудь конторская крыса урежет до заметки в три строки.

Все рассмеялись. Поль, заметив на пальце Гэвина кольцо, спросил его о жене.

У Гэвина не было ни малейшего желания рассказывать о Габриэль людям, которых он толком не знает и которые попросту не в силах представить, какая у него восхитительная жена. Интересно, как бы они отреагировали, сообщи он о том, что Габриэль наполовину вьетнамка и что ее дядя занимает высокий пост в северовьетнамской армии?

Гэвин вбежал в контору пресс-бюро и торопливо приблизился к столу Дюлле. Сегодня утром он купил на рынке одежду защитного цвета, каску и фляжку.

– Я почти готов отправляться, – сказал он Полю, который поднял на него взгляд, оторвавшись от свежих заметок, которые редактировал. – Я наткнулся на вьетнамца, который привез меня из аэропорта. Ему удалось раздобыть маленький вездеход, так что я уезжаю в Хюэ.

Поль кивнул, как будто раздобыть вездеход было так просто, что об этом не стоило и говорить.

– Вы знаете этого человека? – продолжал Гэвин. – Он вызвался ехать со мной. На него можно положиться?

– Как на водителя – нет. В любом другом городе мира он ни за что не получил бы шоферских прав. Но если вы спрашиваете, надежен ли он, я не колеблясь отвечу утвердительно. Только не пускайте его за руль. И, Гэвин... – Дюлле еле заметно улыбнулся, словно хотел подсластить пилюлю. – Когда станете звонить в редакцию, не забывайте о терпении. Американские военные радиотелефоны подключены к устаревшей французской системе, и, прежде чем вас соединят с Сайгоном, сигнал должен пройти через многочисленные узлы связи по всей стране. Если не повезет, это может занять до двух часов.

– Спасибо, – сухо поблагодарил Гэвин, надеясь, что задержка при передаче информации окажется самым серьезным испытанием в его путешествии.

– Меня зовут Чан Нгок Хуонг, – оживленным тоном сообщил спутник Гэвина, когда они выезжали из Сайгона. – Но у вьетнамцев сначала идет фамилия, иными словами, мое имя – Хуонг.

Хотя от Сайгона до Хюэ было меньше пятисот миль, потребовалось четверо суток, чтобы добраться до цели по запруженным войсками и беженцами дорогам. Оказавшись на месте, они увидели, что в городе царит хаос. Правительственные войска перерезали все основные пути продовольственного снабжения, надеясь при помощи блокады принудить буддистов к подчинению. По городу в изобилии ходили самые невероятные слухи о том, чем закончился штурм Дананга. 26 мая толпа студентов и молодых рабочих сожгла библиотеку американского информационного центра; 31 мая было подожжено американское консульство.

В самый разгар беспорядков мэр Хюэ полковник Фи Ван Хоа объявил, что более не станет оказывать буддистам поддержку, и покинул город, уведя с собой тысячу солдат.

8 июня, когда правительственные войска наконец вступили в Хюэ, им противостояли лишь безоружные гражданские, их сопротивление вскоре было сломлено. Гэвин и Хуонг вернулись в Сайгон через три недели. За это время они стали свидетелями выступлений студентов, которые устраивали на ведущих в город дорогах живые баррикады, сметаемые безжалостным пулеметным огнем. Находясь в Хюэ, Гэвин видел жестоко избиваемых детей и женщин; едва веря собственным глазам и борясь с подступающей тошнотой, он видел, как престарелая буддистская монахиня заживо сожгла себя у пагоды в центре города.

Ему не удалось взять интервью у Чи Кванга, который объявил голодовку, и все же Гэвин знал, что сделал немало. Ему удалось проникнуть в Хюэ и передавать оттуда сведения в самых немыслимых условиях. Он так устал, что едва держался на ногах; так изголодался, что был готов есть любую, даже самую отвратительную, пищу, какую бы ему ни предложили. Однако главным было чувство глубокого удовлетворения. Ему не понравилось то, что он видел в Хюэ, но с заданием он справился.

Припарковав вездеход у здания редакции и распрощавшись с Хуонгом, Гэвин твердо решил, что первым делом после душа, еды и сна он свяжется с Нху.

Однако уже через пять минут он понял, что его опередили. На его столе лежала записка от Нху. Она приглашала Гэвина встретиться в семь часов вечера на террасе «Конти-ненталя».

Глава 14

Эббра не стала ждать одобрения или критики Пэтти Майн по поводу завершенного плана книги. Одно лишь сознание того, что она пишет, вдыхая жизнь в персонажей, которые до сих пор существовали в ее сознании в виде расплывчатых образов, словно распахнуло шлюзы ее воображения. Она как одержимая трудилась по восемь-девять часов в день, у нее было чувство, будто она создает новый мир – мир волшебный и столь притягательный, что Эббра не могла оторваться от него даже на несколько дней. К тому времени, когда Пэтти прислала ободряющее письмо, в котором говорилось, что предварительные наброски превзошли все ожидания и теперь ей нужны три первые главы, чтобы заинтересовать издателя, Эббра уже закончила вторую главу.

– Неужели ты не можешь дать себе отдых хотя бы на уик-энд? – спросил Скотт, по своему обыкновению позвонив Эббре в четверг вечером.

Футбольный сезон завершился, а Розали Бернстейн уже давно получила отставку. Одна за другой ее сменяли многочисленные преемницы, но их торжество длилось столь же недолго. Скотту нужна была только Эббра.

– Я бы с радостью приехала в Лос-Анджелес на выходные, – искренне отозвалась Эббра. Скотт раздобыл билеты на премьеру кинофильма, и она знала, что получила бы огромное удовольствие от просмотра. – Но я написала лишь три страницы третьей главы, и дело идет так здорово, что мне невыносима даже мысль о том, чтобы бросить книгу хотя бы на пару дней.

Скотт разговаривал, стоя в телефонной будке в Беверли-Хиллз. Он закусил губу, изо всех сил стараясь унять досаду. Он заключил сам с собой договор. Несмотря на то что ему не хватило воли избегать общения с Эбброй, он дал себе слово не навязываться ей. А пытаться отвергнуть возражения Эббры означало бы поступить именно так.

– Как скажешь, – произнес он с легким безразличием, которого вовсе не ощущал. – Встретимся в другой раз. Когда третья глава окажется у тебя в кармане.

Эббра негромко рассмеялась. Облегчение странным образом переплеталось в ее душе с разочарованием.

– Буду ждать с нетерпением, – откровенно призналась она. – Я до смерти испугана тем, что может случиться, когда будет закончена третья глава. Пэтти полагает, что ей удастся добиться заключения контракта на основе плана и первых трех глав. А вдруг она не сумеет? Что, если моя книга никому не нужна?

– Пэтти Майн – профессионал высокого класса, – отозвался Скотт, сожалея о том, что может поддержать Эббру одними лишь словами. – Если она рассчитывает заинтересовать издателей, не сомневайся – все будет в порядке.

– Но Пэтти еще не видела первых двух глав. А вдруг они ей не понравятся? – В голосе Эббры звучал панический ужас.

Скотт хмыкнул, воочию представляя выражение на ее лице, ее темно-синие испуганные глаза.

– Ты слишком строго себя судишь, – заговорил он, надеясь, что Эббра воспримет прозвучавшую в его голосе любовь как выражение братской заботы. – Те же опасения терзали тебя, когда ты писала план. И они оказались беспочвенными. Твою книгу ждет успех. Тебе лишь нужно расслабиться и получать удовольствие от того, что ты пишешь.

Эббра рассмеялась. Безграничная уверенность Скотта неизменно побеждала ее сомнения.

– Ладно, профессор. Я сделаю все как вы велели, вдобавок я действительно получаю удовольствие, какого не испытывала в жизни. Стоит мне сесть за машинку и бросить взгляд на бумагу, как мой мозг отключается от действительности. Я чувствую себя Алисой, попавшей в Зазеркалье, и совершенно теряю ощущение времени.

С лица Скотта сбежала улыбка. Он знал: Эббра не преувеличивает. За последние месяцы она обрела уверенность в своих способностях и теперь ставила их превыше всего. Скотт был готов мириться с увлечениями Эббры, ведь он любил и понимал ее, но как к этому отнесется Льюис? Поймет ли ее Льюис, по долгу службы вынужденный переезжать с места на место, когда Эббра попросит оставить ее в покое, потому что она, видите ли, находится на середине главы?

– Ты уже написала Льюису о книге? – небрежно поинтересовался Скотт, уверенный в том, что Эббра и не думала этого делать.

Прежде чем ответить, Эббра выдержала паузу, столь короткую, что ее мог заметить только Скотт.

– Нет, – неохотно ответила она. – Я хочу подождать. Прежде чем рассказать Льюису, надо посмотреть, что из этого получится.

Скотт прислонился к стенке будки. Его выжженные солнцем брови сошлись на переносице. Еще ни разу Эббра даже не намекнула, что испытывает к Льюису какие-либо чувства, кроме горячей беззаветной любви, и все же она не желала делиться с ним тем, что составляло смысл ее жизни. Скотт гадал: понимает ли она, что Льюис не одобрит ее литературные занятия? А если понимает, что она будет делать, когда ее муж вернется домой?

Чтобы закончить третью главу, Эббре потребовался месяц. Вообще-то в основном глава была завершена менее чем за две недели, однако предстоящие отправка рукописи и ожидание отзыва Пэтти так пугали Эббру, что она вновь и вновь исправляла написанное, до тех пор пока не начинало рябить в глазах.

– Прежде чем отсылать, сделай копию, – посоветовал Скотт, когда Эббра позвонила ему и сообщила, что наконец закончила главу. – А когда отправишь, попытайся выкинуть работу из головы хотя бы на несколько дней. – Поколебавшись, он нерешительно добавил: – В ближайшие выходные в Нью-Йорке состоится марш протеста. Я лечу туда, чтобы принять участие. Не хочешь составить мне компанию?

Эббре не нужно было спрашивать, о чем идет речь. Во время рождественских праздников, когда президент Джонсон приказал прекратить бомбардировки Северного Вьетнама, появился проблеск надежды на то, что война может завершиться мирными переговорами, однако об этом пришлось забыть, когда в конце января американские реактивные бомбардировщики возобновили налеты. В течение февраля-марта практически каждую неделю в крупнейших городах страны проходили антивоенные демонстрации.

– Нет, – ответила она спокойным голосом, но без малейших колебаний. – Ты сам понимаешь, я не могу этого сделать.

Скотт в отчаянии помотал головой. Война во Вьетнаме, а также положительные и отрицательные моменты американского военного присутствия там были единственной темой, в которой они с Эбброй не могли достичь согласия. Скотт отлично знал, как Эббра относится к войне. Знал он и то, что, если бы не брак с Льюисом, Эббра непременно участвовала бы во всех без исключения антивоенных маршах. В прошлом году она была в первых рядах студентов своего колледжа, выступавших в защиту прав человека в Сельме. Но как только речь заходила о Вьетнаме, ее истинные чувства отступали на второй план.

Пока в Вашингтоне, Нью-Йорке и студенческих городках по всей стране проходили антивоенные выступления, Льюис ежедневно рисковал жизнью ради тех целей, которые манифестанты отвергали. И если бы Эббра приняла в них участие, это, с ее точки зрения, была бы самая вопиющая демонстрация неверности мужу, какую она только могла себе представить.

– Значит, мне придется маршировать в одиночку, – угрюмо произнес Скотт.

Эббра усмехнулась:

– Вряд ли. «Вашингтон пост» утверждает, что это мероприятие соберет невиданные массы людей.

Четыре дня спустя наутро после шествия она убедилась в том, что «Вашингтон пост» не ошиблась. Демонстранты наводнили улицы Нью-Йорка, а на одной из внутренних полос газеты была помещена фотография юного светловолосого англичанина, который, даже попав в объятия полиции, продолжал сжимать в руках плакаты с надписями: «Джонсона – в экс-президенты!» и «Куда запропастился Ли Харви Освальд, когда он так нужен своему народу?». Юношу звали Лэнс Блит-Темплтон, и в газете была еще одна фотография, на которой его везли в международный аэропорт Кеннеди, чтобы депортировать в Англию.

Во время недавней писательской лихорадки Эббра до такой степени погрузилась в свой воображаемый мир, что и думать забыла о прессе. Теперь она с жадностью поглощала «Вашингтон пост» и «Лос-Анджелес таймс». Обе газеты были полны сообщений о демонстрациях в Хюэ и Дананге. Более всего Эббру потряс ужасающий фоторепортаж о монахине, которая сожгла себя у пагоды.

В письмах Льюиса не было и намека на попытки оппозиции свергнуть премьера Ки. Льюис с прежним воодушевлением исполнял обязанности ко ван чуонга, прилагая все силы для улучшения жизни крестьян. В апреле он написал о деревенской девушке, от которой отказалась семья и которая теперь работает у него уборщицей. «Ее зовут Там, – писал Льюис крупным почерком, аккуратности которого можно было лишь позавидовать, – и она на редкость смышленая. Я учу ее английскому всего несколько недель, но она уже почти овладела разговорной речью!»

Такие письма Эббра любила больше всего. В них не говорилось о засадах, операциях поиска-уничтожения, о смерти и убийствах, и она представляла Льюиса скорее тружеником Корпуса мира, помогающим людям справиться с нищетой, нежели грозным воином.

Миновало несколько недель, прежде чем раздался долгожданный звонок Пэтти.

– Простите, что заставила так долго ждать, Эббра, – оживленно произнесла она. Пальцы Эббры стиснули трубку так крепко, что побелели костяшки. – Я была в Лондоне и вернулась пять дней назад. В Англии я показала ваши наброски своему другу издателю, и он весьма заинтересовался. Он сказал, что если начальные главы столь же хороши, то он хотел бы первым ознакомиться с вашей книгой.

– А они хороши? – хрипловатым от волнения голосом спросила Эббра.

– Они бесподобны! – Тревога Эббры забавляла Пэтти, и в ее грудном голосе зазвучал смех. – Как правило, первые произведения нелегко пристроить, но мне кажется, у нас не будет затруднений с поиском издателя. Я отправлю по экземпляру своему лондонскому другу, а также в Нью-Йорк, одному издателю, который как раз составляет каталог на следующий год и проявил интерес к вашему роману.

Эббра бессильно привалилась к стене. Все получилось именно так, как предсказывала Пэтти. Издателям понравилась ее книга, которая даже еще не написана.

– Вы меня слушаете? – подала голос Пэтти. Эббра рассмеялась:

– Да. Я просто пытаюсь заставить себя поверить в происходящее. Как вы полагаете, сколько времени понадобится вашему приятелю в Лондоне, чтобы дать ответ?

– Может, неделя, а может, месяц, – рассудительно отозвалась Пэтти. – Я сама позабочусь об издателях и контрактах. А ваша задача – написать книгу и постараться, чтобы оставшиеся двадцать или двадцать пять глав были так же хороши, как и первые три.

Следующие полтора месяца Эббра не виделась со Скоттом. Она вообще ни с кем не встречалась. Ко всевозраставшему неудовольствию матери, она практически безвылазно сидела в своей спальне, перенося на бумагу живые образы, возникавшие у нее в голове, и порхая пальцами по клавишам машинки.

– Я рад, что все складывается так удачно, – сказал Скотт, по своему обыкновению позвонив Эббре в четверг вечером. – Сколько глав ты уже закончила?

– Семь.

– Сколько это страниц?

– Сто сорок. Скотт присвистнул:

– Стало быть, примерно треть пути позади?

Когда они обсуждали книгу на начальных стадиях, Эббра сказала ему, что предполагает написать примерно четыреста страниц.

– Не могу точно сказать. Чем больше я пишу, тем больше хочется. Кажется, роман будет длиннее, чем я рассчитывала. Как ты думаешь, это имеет значение?

– Вряд ли, если, конечно, ты не превысишь заявленный издателю объем на несколько сотен страниц. Ты уже готова показать мне то, что написала?

До сих пор Эббра давала ему прочесть все, что выходило из-под ее пера, – план книги, первые главы.

– Да. – Ей очень хотелось, чтобы Скотт прочел написанное. Его замечания неизменно били не в бровь, а в глаз, а безграничное воодушевление поднимало дух Эббры. – Я собиралась послать тебе последние несколько глав, но была так загружена работой, что у меня не нашлось времени снять копию.

– Даже и не думай отправлять их по почте, – решительно заявил Скотт. – Привезешь сама. В субботу у меня день рождения, и ко мне прилетает отец. Я заказал столик на троих в «Поло-лонж».

По его голосу Эббра поняла, что отговорки бессмысленны, да она и не хотела отказываться.

– Хорошо, я приеду на машине и остановлюсь в отеле «Ямайка-Бей», – пообещала она.

– Отлично. Я заеду за тобой в шесть часов, и, прежде чем встретиться с отцом, мы отправимся куда-нибудь выпить.

Времена, когда Скотт постарался бы уговорить ее остановиться не в отеле, а у него на квартире, уже давно канули в Лету. Жить рядом с Эбброй было бы для него невыносимой пыткой.

– Ну? Что скажешь? – срывающимся от волнения голосом спросила она, как только Скотт перевернул последнюю страницу.

За последний час Скотт не проронил ни слова. Они сидели за столиком в «Поло-лонж», и пока Эббра расправлялась с тихоокеанскими креветками, запивая их калифорнийским «Шардоннэ», Скотт изучал очередные главы романа.

Он положил отпечатанные страницы на стол и посмотрел на Эббру, широко улыбаясь:

– Скажу, что вы весьма незаурядная женщина, миссис Эллис. Если не остановитесь на полпути, вас ждет такой успех, что вам можно будет навсегда поселиться в отеле «Беверли -Хиллз».

Эббра откинулась на спинку кресла и с облегчением рассмеялась:

– Тебе действительно понравилось? Я так сроднилась с женщиной, о которой пишу, что мне порой кажется, будто я – это она! Действие следующих глав будет происходить в Бостоне, и я собираюсь отправиться туда на пару дней, чтобы, как говорится, изучить все на месте.

– Отличная мысль. – На ближайшие недели у Скотта не было сколь-нибудь серьезных планов, и он вполне мог бы поехать в Бостон. Однако его близкие отношения с невесткой и без того уже стали притчей во языцех, и Скотт жил в постоянном страхе, что сплетни достигнут ушей Эббры. Он достаточно хорошо знал ее, чтобы понимать: случись такое, Эббра постарается встречаться с ним еще реже. – Ты до сих пор не поздравила меня с днем рождения, – с напускной веселостью произнес он, преодолевая соблазн предложить ей свое общество в бостонском путешествии.

Ее глаза широко распахнулись, на лице отразилось смятение.

– О Господи, Скотт, прости! Я с таким нетерпением дожидалась твоего отклика на книгу, что совсем забыла!

Скотт с шутливым негодованием втянул в себя воздух и помотал белокурой головой.

– Ну, не знаю, Эббра. Я воздействую на тебя, словно Свенгали[18], без моего совета не обходится ни одно слово в твоем романе, я кормлю и пою тебя в самых дорогих и престижных заведениях страны – и что я имею за все свои хлопоты? Ровным счетом ничего, даже открытки на день рождения!

Эббра рассмеялась. Со Скоттом ей всегда было весело.

– Глупенький, – ласково улыбнулась она. – Я принесла не только открытку, но и подарок. – С этими словами она протянула руку к сумочке, которую предусмотрительно держала под столом, и вынула оттуда открытку и коробочку в золотистой обертке, перевязанную красной ленточкой с бантом. – Поздравляю тебя с днем рождения, – произнесла Эббра мягким голосом, который так любил Скотт. – Надеюсь, тебе понравится моя безделушка.

Даже если бы она купила ему пластинку жевательной резинки за десять центов, Скотт хранил бы ее как зеницу ока до гробовой доски.

В коробочке лежали золотые запонки с черными камеями.

Скотт низко склонился над коробочкой, опасаясь выдать взглядом охватившие его чувства. Когда он наконец поднял голову и посмотрел на Эббру, его карие глаза лучились беззаботным смехом.

– Огромное вам спасибо, сестрица, – сказал он, подавляя желание привстать и, склонившись над столиком, поцеловать Эббру. – Теперь я буду застегивать рукава стильно и с шиком.

Стиль и шик были неотъемлемой частью его натуры, и Эббра вновь рассмеялась.

– Я рада, что тебе нравится, – сказала она и повернула голову, увидев, как на столик упала длинная тень отца Скотта.

– Эббра, дорогая, ты отлично выглядишь. Как дела у Льюиса? Пришлись ли ему по вкусу обязанности ко ван чуонга? – спросил полковник, усаживаясь рядом с невесткой.

Эббра кивнула:

– Да. У него появилась возможность улучшить жизнь крестьян, попавших под его опеку.

Полковник удивленно приподнял брови.

– Льюис отправился туда бороться с Вьетконгом, а не играть в благотворительность, – с грубоватой прямотой заметил он.

Скотт протестующе взмахнул рукой.

– Ни слова о Вьетнаме, – добродушно, но твердо произнес он. – Мы празднуем день рождения. Это мой день рождения, и я не позволю испортить его препирательствами.

– Между мной и Эбброй нет разногласий, – резким тоном отозвался полковник. – Она отлично понимает, ради чего мы затеяли войну во Вьетнаме и что там делает Льюис. Между прочим, ему там приходится несладко, не то что тем болванам, которые шляются по Нью-Йорку с антивоенными лозунгами!

По лицу Скотта заходили желваки, он напрягся всем телом и налег на столик, подавшись к отцу.

– Послушай меня хотя бы минуту, папа. Я...

– Осторожнее, Скотт, – торопливо вмешалась Эббра. – К нам подъезжает тележка с тортом. Ты должен задуть свечи.

Скотт ошеломленно вытаращил глаза.

– С днем рождения, сэр, – произнес официант, подкатывая к столику тележку.

Торт был покрыт лимонно-желтой глазурью и украшен фигуркой игрока в футболке «Рэмсов» с номером Скотта. По окружности торта выстроились мерцающие свечки.

– Кому, черт возьми, могло прийти в голову... – начал было Скотт, тут же забыв о размолвке с отцом.

На какое-то мгновение Эббре показалось, что она ослышалась.

– Но ведь каждому человеку на день рождения полагается праздничный торт... – промолвила она.

Скотт расхохотался и, взяв ее руку, крепко стиснул:

– Я мог бы и сам догадаться! Черт побери, у меня не было торта с тех пор, как мне исполнилось восемь лет!

– Не хотите ли задуть свечи? – спросил официант.

– Ты должен загадать желание, – подсказала Эббра. Скотт нехотя выпустил ее руку. На секунду улыбка на его лице стала несчастной. Он слишком хорошо знал, что не может пожелать того, чего на самом деле хочет.

– Ну давай же! – смеясь, настаивала Эббра. – И помни: ты должен задуть их все разом!

Скотт набрал полную грудь воздуха и без труда задул свечи, так и не загадав заветного желания, которое состояло в том, чтобы Эббра стала его женой. Вместо этого он загадал, чтобы она вместе с ним встретила его следующий день рождения и все последующие.

– Не желает ли ваша супруга ломтик торта? – спрашивал тем временем официант.

Скотт вытаращился на него, изумленный тем, сколь точно эти невинные слова отвечают его затаенным мечтам.

Эббра слегка покраснела. Ошибка была вполне понятной и простительной. Она заказала торт на свою фамилию, а ведь ее фамилия была тоже Эллис. Однако предположение о том, что она – жена Скотта, почему-то смутило ее.

И только полковник воспринял недоразумение с полным спокойствием.

– Миссис Эллис – супруга моего старшего сына, который служит во Вьетнаме, – сказал он, не замечая напряженной гримасы, внезапно исказившей черты Скотта. – Хотите ломтик торта, Эббра? Или отложим десерт до окончания обеда?

– Отложим, – согласилась она. Ее щеки постепенно приобретали обычную окраску.

– Прошу прощения, мадам, – сказал официант. – Приношу свои извинения, сэр.

Он укатил тележку с тортом прочь, и Эббра попыталась поймать взгляд Скотта, собираясь вместе с ним посмеяться над ошибкой официанта. Она понимала, что сумеет справиться со смущением, только обратив недоразумение в шутку.

– Как можно было брякнуть такую глупость? – легкомысленным тоном заговорил Скотт, беря со стола меню. – Неужели я мог показаться кому-нибудь таким везунчиком? – Несмотря на беззаботность тона, он не смеялся и старательно избегал встречаться с Эбброй глазами, отчего та еще долго ощущала непонятную тревогу.

– Вы ездили в Бостон одна? – спросила Пэтти Майн. Лондонский издатель благосклонно отозвался о первых двухстах страницах романа, и они решили отметить это событие в изысканном французском ресторане неподалеку от конторы Пэтти.

Эббра кивнула:

– Да. Я решила, что, если поеду с кем-нибудь, это будет меня отвлекать, однако мне то и дело хотелось показать Скотту места, о которых я пишу.

Пэтти отложила вилку и откинулась на спинку кресла. Задавая вопрос, она имела в виду мать или подругу Эббры. Ей и в голову не приходило, что Эббра могла поехать с братом своего мужа.

– Вы часто путешествуете вдвоем со Скоттом? – спросила она, заинтригованная.

– Нет, изредка, – простодушно отозвалась Эббра, подцепляя вилкой гриб. – Только если речь идет о поездке куда-нибудь в Денвер или Сан-Диего на матч с его участием.

– Но вы полагаете, ему было бы приятно съездить с вами в Бостон? – допытывалась Пэтти.

Эббра пригубила вино и улыбнулась:

– Да. Мне кажется, моя Мэдди стала для него таким же реальным человеком, как и для меня.

Обед может подождать, подумала Пэтти. Ее уже давно интересовали отношения Эббры с прославленным Скоттом Эллисом, и она решила удовлетворить наконец свое любопытство.

– А что думает о Мэдди Льюис? – спросила она.

Эббра отодвинула тарелку и откинулась в кресле, однако в ее позе не угадывалось и следа неспешной непринужденности, которой отличалась Пэтти.

– Мне не хватает духу рассказать Льюису о книге. Он так поглощен своими делами во Вьетнаме, что ему может показаться... – Она помолчала и нехотя добавила: – Мне отчего-то неловко писать ему о такой мелочи, как мой роман.

Лицо Пэтти выразило удивление.

– Но для вас роман – не мелочь.

– Нет. – На лице Эббры появилась широкая улыбка. – Для меня книга – самое значительное событие в жизни. Разумеется, если не считать замужества.

– Да, разумеется, – чуть суховато согласилась Пэтти. Ее любопытство продолжало разгораться. – Льюис и Скотт, вероятно, очень похожи? Не потому ли вы так много времени проводите со Скоттом, что вам кажется, будто это то же самое, что быть с Льюисом?

Эббра разразилась смехом:

– Господи, конечно, нет! Они совершенно разные люди. Льюис – военный до мозга костей, пунктуальный и педантичный. Скотт – его полная противоположность, эдакий бесшабашный рубаха-парень. Сомневаюсь, что Льюис когда-либо ходил на футбол. А для Скотта спорт – смысл жизни. Откровенно говоря, мне кажется, между ними нет ничего общего.

Пэтти поставила локти на подлокотники кресла, сцепила пальцы и опустила на них подбородок. Занимавшая ее загадка не только не разрешилась, но стала еще сложнее.

– В таком случае прошу меня простить, Эббра, – заговорила она с обычной своей прямотой, – но я никак не возьму в толк, почему вы проводите так много времени со Скоттом.

Эббра смотрела на нее широко распахнутыми глазами.

– В этом нет ничего удивительного, – ответила она наконец, пытаясь сообразить, почему Пэтти так занимают ее отношения со Скоттом. – Я хочу сказать – мы ведь одна семья. Скотт – мой деверь. Что странного в том, что я езжу смотреть его матчи?

Пэтти склонила голову набок.

– Скотт всегда был мишенью для сплетен, – задумчиво произнесла она. – Где бы он ни появлялся, за его локоть цепляется роскошная фотомодель или кинозвезда. В последние полгода не было ни одной. – Пэтти помолчала и добавила, стараясь, чтобы ее слова не прозвучали намеком: – Кроме вас, разумеется.

Лицо Эббры побелело.

– Неужели это выглядит именно так? – спросила она наконец натянутым голосом. – Так, будто в наших отношениях есть что-то... недостойное?

Пэтти почувствовала укол совести. Она не хотела огорчать Эббру – лишь намеревалась выяснить, что ее связывает со Скоттом. Но поскольку Эббре было невдомек, какие слухи возбуждают ее отношения с братом мужа, Пэтти ничуть не жалела, что заговорила об этом. Со временем кто-нибудь непременно задаст ей подобный вопрос, и уж лучше этим человеком окажется она, а не какой-нибудь назойливый журналист.

Эббра вскочила и схватила сумочку дрожащими пальцами.

– Пожалуй, мне пора, Пэтти. Обед был чудесный, и я не могу выразить, как я счастлива услышать добрую весть из Лондона. Но мне еще предстоит немало потрудиться над книгой, и я хочу побыстрее вернуться в Сан-Франциско, чтобы взяться за работу.

Пэтти кивнула. Она понимала, что заставило Эббру обратиться в бегство, но, если бедняжка не осознавала, к каким последствиям для ее репутации могут привести отношения со Скоттом, ей только пойдет на пользу этот разговор.

– Если вам потребуется мой совет, звоните не стесняясь, – сказала Пэтти, поднимаясь из-за стола и ласково целуя Эббру в щеку.

Эббра заставила себя улыбнуться.

– Спасибо, Пэтти. Обязательно. До свидания.

Она торопливо покинула ресторан, провожаемая восхищенными взглядами дельцов, сидевших за соседним столиком. Она приехала в Лос-Анджелес вчера вечером и заказала номер в «Ямайка-Бей» на двое суток. После обеда с Пэтти она собиралась пройтись по магазинам, а потом, в пять часов, встретиться со Скоттом в Музее изящных искусств. Оттуда они должны были поехать в кино или в театр.

Эббра поймала такси у входа в ресторан, но вместо того, чтобы отправиться на Родео-драйв за покупками, велела водителю ехать в отель. Она не решалась встретиться со Скоттом. По крайней мере сейчас. Она устроилась на заднем сиденье машины, стиснув побелевшие пальцы в кулаки.

Она познакомилась с Пэтти совсем недавно, но уже успела понять, что та никогда не бросает слов на ветер. И если Пэтти увидела в ее отношениях со Скоттом что-то дурное и сочла необходимым ей об этом сказать, другие могут увидеть то же самое. Эббра вспомнила об официанте из «Поло-лонж» и его простодушном заблуждении. Знаменитые спортсмены всегда были мишенью для сплетен, и ничто не доставило бы прессе большей радости, чем возможность донести их до ушей как можно более широкой аудитории. Эббре становилось дурно при одной лишь мысли о газетных заметках, утверждающих, будто бы Скотт забросил своих бывших любовниц ради невестки. Люди, знающие Эббру и Скотта, ни на мгновение не поверят подобным домыслам, но для тестя и родителей Эббры они окажутся тяжелым ударом.

Она выскочила из такси у отеля и торопливо пересекла холл, направляясь к своему номеру. Внезапно ей стало понятно многое – испытующие взгляды товарищей Скотта по команде, смешки, мгновенно стихавшие, как только они со Скоттом появлялись за общим столом.

Эббра швырнула жакет и сумочку на кровать, взяла трубку телефона и попросила соединить ее с городом. Она вспомнила еще один случай, произошедший несколько месяцев назад, когда Скотт ввязался в драку. Это было так непохоже на него, добродушного и уравновешенного. Тогда Скотт объяснил лишь, что парень, которого он ударил, сказал нечто, чего он не мог вытерпеть. Внезапно Эббре стало совершенно ясно, о чем шла речь.

Она дрожащими пальцами набрала номер Скотта. Им нельзя больше встречаться. Рано или поздно падкие на сплетни журналисты разнюхают об их дружбе и выжмут из этой истории все, что возможно. Эббра знала, что Скотт отнесется к этому спокойно, но не могла допустить, чтобы его имя трепали газеты.

– Офис господина Эллиса, – ответила помощница Скотта.

У Эббры сжалось горло. На мгновение ее охватило желание бросить трубку и перезвонить позже, но она понимала: проволочка может отнять у нее решимость.

– Это Эббра, – сказала она, стараясь говорить ровным голосом. – Пожалуйста, передайте Скотту, что я не останусь ночевать в Лос-Анджелесе. После обеда со своим агентом я поняла, как много мне еще предстоит сделать, и решила на время уединиться, чтобы поработать над книгой.

Собеседница повторила поручение и дала отбой. Эббра крепко зажмурилась. Теперь она не скоро увидит Скотта. Может быть, их разлука продлится несколько месяцев, а ей так многое хотелось ему сказать. Она хотела поговорить с ним о контракте с британским издательством, показать ему очередную главу, которую закончила в пятницу.

Чего уж проще – она хотела быть рядом со Скоттом.

Мысль об этом поразила Эббру словно удар грома. Она замерла, сжимая трубку и устремив перед собой невидящий взгляд. Ради всего святого, как это получилось? Когда?

Она неловко уронила трубку на аппарат.

– О Боже, – шептала она, застыв, словно соляной столб. – Господи Боже мой! – По ее щекам потекли слезы, оставляя блестящие дорожки и капая на руки и блузку.

Глава 15

К удивлению Серены, в аэропорту Хитроу ее встречал Руперт.

– Ты оставила на автоответчике сообщение, что собираешься появиться в магазине в пятницу, и я понял, что ты прилетишь сегодня. – Но откуда ты знал, каким рейсом я возвращаюсь? – спросила Серена.

Руперт сдержанно чмокнул ее в висок и вытащил чемодан из тележки, которую она перед собой толкала.

– Для этого не надо быть гением сыска, – весело отозвался он, по своему обыкновению растягивая слова. – Самолеты из Алабамы прибывают в Лондон отнюдь не каждый час. Ты могла прилететь только одним рейсом, если, конечно, не предпочла сбежать из алабамской глуши в более цивилизованные края – в Лос-Анджелес или Нью-Йорк.

Невзирая на утомление после долгого перелета, Серена рассмеялась и взяла его под руку.

– Да, был такой соблазн, – сказала она. – Форт-Рукер, штат Алабама, не назовешь самым привлекательным местом в мире.

– Какой форт? – с удивлением спросил Руперт, выходя вместе с Сереной из зала прибытия на площадь, залитую ярким солнцем, и усаживая девушку в автомобиль.

В ту самую секунду, когда Серена разглядела Руперта среди встречающих, она немедленно приняла решение. Нет, она не влюблена в Руперта, во всяком случае, не так, как в Кайла, однако в последние месяцы он как нельзя лучше устраивал ее в роли работодателя и любовника. И поскольку разлука с Кайлом должна была продлиться целый год, Серена не видела причин что-либо менять в своей жизни и отвергать дружбу Руперта.

– Форт-Рукер – это высшие вертолетные курсы армии США, – сказала она. – Руперт тем временем осторожно выводил «лагонду» со стоянки аэропорта на шоссе. Услышав ее слова, он едва не съехал в кювет. Серена улыбнулась и добавила: – Не беспокойся, Руперт. Я не собираюсь становиться летчицей. Я ездила туда встретиться с Кайлом.

Руперт бросил на нее взгляд искоса и заметил:

– Мне казалось, вы даже не разговариваете.

Серена заулыбалась еще шире.

– Да, так и было. Именно поэтому я поехала в Алабаму. Мне захотелось исправить это положение.

Несколько минут Руперт молча гнал машину на большой скорости к предместьям Уинслоу.

– И что же? Удалось? – спросил он наконец. В его спокойном равнодушном тоне таилось едва заметное напряжение.

– О да, – ответила Серена, отлично понимая, какое направление приняли мысли Руперта. – Наше свидание, как это обычно бывает с примирившимися супругами, достигло высшей отметки по шкале Рихтера. – С ее лица сбежала улыбка, и она, внезапно посерьезнев, добавила: – А если отбросить шутки, это была по-настоящему восхитительная встреча. Я обожаю Кайла. Одним небесам известно почему, но это так.

– Значит, развода не будет? – спросил Руперт, не сводя взгляда с дороги.

– Нет.

– Значит, мы больше не будем проводить ночи в «Аннабели» и «Регине»? – продолжал Руперт, сворачивая на дорогу, ведущую в Кью.

– Кайл отправляется во Вьетнам, – ответила Серена, и на ее лицо набежала тень. – Он пробудет там год, и мне трудно представить, что он все это время будет хранить целомудренную супружескую верность. Кайл на это не способен.

Услышав слово «Вьетнам», пораженный Руперт резко повернул к Серене голову.

– А ты? – с любопытством спросил он.

Серена откинула с лица тяжелую прядь светлых волос.

– Нет, – без всякого смущения ответила она. – То, что я с тобой сплю, никак не затрагивает моих отношений с Кайлом. Наоборот, это только пойдет им на пользу. Состоять в прочной близости с одним человеком куда предпочтительнее, нежели целый год менять любовников словно перчатки.

– Что ж, такая точка зрения имеет право на существование, – согласился Руперт, изумляясь бессердечной практичности Серены и от всей души сочувствуя Кайлу Андерсону, которого ждали Вьетнам и одному Богу известно какая судьба.

– Это точка зрения Кайла, – отозвалась Серена с такой убежденностью, что Руперт отчасти поверил ее словам. Машина въехала в Кью-Гарденс, и Серена спросила, меняя тему: – Надеюсь, Лэнс не заработал новых шрамов, пока я была в отъезде?

– Если и заработал, я об этом ничего не знаю. – Руперт произнес эту фразу с полнейшим безразличием.

В свои тридцать два он считал себя слишком взрослым, чтобы симпатизировать студентам, которые толкутся у американского посольства на Гросвенор-сквер, выкрикивая антивоенные лозунги и выставляя себя на всеобщее посмешище. Если Руперт и имел какие-то политические пристрастия, то скорее правого толка, и Лэнс со своими революционными замашками лишь раздражал его.

Он свернул на Кинг-роуд и бросил на Серену любопытный взгляд:

– Как твой братец отнесся к появлению зятя-американца, да еще военнослужащего?

Серена быстро отвернулась, прежде чем Руперт заметил страдание, промелькнувшее у нее в глазах.

– Отрицательно, – коротко ответила она, пренебрежительно пожав плечами, словно давая понять, что неприязнь Лэнса к Кайлу нимало ее не волнует. – Разве можно было ожидать от него чего-то иного?

– Вряд ли, – с нарочитой беспечностью отозвался Руперт, приближаясь к дому Серены на Чейн-Уолк. Он отлично видел, что его неосторожный вопрос расстроил Серену, и теперь ругал себя на чем свет стоит. Серена была не из тех девушек, которые огорчаются по пустякам, и Руперт мог лишь гадать, какую реакцию вызвало у Лэнса замужество сестры. – В ближайшие выходные в Кенте состоятся две крупные распродажи, – сказал он, сворачивая налево и проезжая мимо роскошной конюшни к блестящей белой двери, вокруг которой были расставлены терракотовые горшки с лаврами, геранью, лобелиями и ползучими растениями. – Не хочешь поехать со мной? Мы могли бы остановиться в истборнском «Гранд-отеле» и провести там выходные.

– С удовольствием, – ответила Серена, выбираясь из машины и не отводя взгляда от лица Руперта. Она уже совладала с собой и говорила ровным, уверенным голосом. – Что выставлено на продажу? Какой эпохи? Георгианской? Регентства?

– Георгианской. В основном хрусталь и столовое серебро. Полагаю, там можно будет откопать что-нибудь интересное.

Вынимая чемодан из багажника, Руперт решил не оставаться в гостях, даже если Серена его пригласит. У нее позади был долгий перелет, и в глазах уже появились признаки напряжения и усталости.

– Пожалуй, тебе не стоит приходить завтра в магазин, – говорил он, пока Серена искала в сумочке ключи. – Останься дома и хорошенько отдохни. Работа подождет до среды.

Серена сунула ключ в замочную скважину и повернулась к Руперту, дружески улыбаясь.

– Пожалуй, так я и сделаю, – сказала она. – Не хочешь выпить кофе или чего-нибудь покрепче?

Руперт покачал головой.

– Нет, – ответил он и, заметив облегчение на лице Серены, добавил: – У меня много дел, нужно кое с кем встретиться. Не забудь захватить в путешествие по Кенту и Суссексу приличную одежду и туфли без каблуков.

– Туфли без каблуков? – Несмотря на беспокойство, вызванное воспоминаниями о Лэнсе, Серена рассмеялась. – Зачем мне, скажи на милость, туфли на плоской подошве? У меня, кажется, нет ни одной такой пары!

– Придется купить, – деловым тоном ответил Руперт, заводя двигатель «лагонды». – Воскресным утром перед завтраком в Истборне полагается совершать моцион по берегу. – Машина тронулась, он высунул голову в окошко и крикнул: – И захвати шарф! Там чертовски ветрено, даже в июне!

Серена прощально взмахнула рукой, внесла чемодан в дом и закрыла за собой дверь.

Лэнс... Как ни странно, за все время, проведенное с Кайлом, она ни разу не вспомнила о брате. Оставив чемодан в крохотной прихожей, Серена прошла по залитой солнцем гостиной. Она даже не спросила у Руперта, не звонил ли Лэнс в магазин, чтобы узнать, куда она запропастилась. Если он звонил и если Руперт сказал ему, что она в Алабаме, Лэнс, конечно, понял, зачем она туда поехала. Значит, он будет готов услышать новости, которые она намерена ему сообщить.

А если он не звонил ей на работу? Что, если брат ничего не знает о ее поездке? Серена неторопливо пересекла комнату, приближаясь к телефону. В таком случае ее примирение с Кайлом окажется для Лэнса полной неожиданностью. Родные и друзья Серены пребывали в уверенности, что ее замужеству пришел конец и развод является лишь вопросом времени. Весть о том, что ее семейный корабль уцелел и поднимает паруса, могла ошеломить Лэнса и погубить ту близость, которая вновь установилась между ними. Серена не могла сообщить ему об этом по телефону, даже не стала пытаться.

– Ты не хочешь приехать ко мне вечером и немножко выпить? – спросила она и закусила губу, дожидаясь ответа.

– Твое предложение звучит на редкость официально, – с подозрением отозвался Лэнс. – Что ты задумала? Хочешь познакомить меня с новым приятелем?

– Нет. – Невзирая на дурные предчувствия, которые терзали ее все сильнее, Серена сумела выдержать беззаботный тон. – Я уезжала на несколько дней, здорово устала и была бы рада провести вечер в семейном кругу.

Лэнс безошибочно понял, что под «семейным кругом» она подразумевает только его и себя.

– Ладно, – согласился он. – Приеду через полтора часа, но надолго задержаться не смогу. На восемь часов у меня назначена встреча.

Серена попрощалась с ним и устало побрела на второй этаж в ванную, подумав, что встреча, о которой говорил Лэнс, наверняка будет посвящена очередному выступлению против войны во Вьетнаме.

Через час, немного освежившись, она включила телевизор, надеясь успеть к выпуску новостей. Как обычно, главной темой оставались события во Вьетнаме. Еще две недели назад Серена с полным равнодушием переключилась бы на другой канал, но сейчас, когда Кайл туда отправился, она жадно внимала происходящему.

На экране появились вертолеты, прорывающиеся сквозь плотный огонь с земли. Голос за кадром пояснил, что речь идет об операции под кодовым названием «Натан Хейл»[19], которая осуществляется силами 101-й воздушной дивизии и 1-го механизированного корпуса. Серена не помнила точно, но ей казалось, Кайл упоминал, что он будет служить в 1-м мехкорпусе. Серену охватила тревога, хотя она и знала, что Кайл еще не прибыл во Вьетнам. Она налила себе джин с тоником и поморщилась при виде вертолета, сбитого прямым попаданием. Диктор монотонным голосом объявил, что Ханой вновь отверг мирные инициативы США и продолжает требовать полного прекращения бомбардировок, прежде чем начинать какие-либо переговоры.

По другому каналу передавали какую-то дурацкую викторину, и Серена выключила телевизор, в который раз пожалев о том, что Лэнс придерживается таких левацких взглядов и столь непримиримо настроен против американцев.

Она уже собиралась отправиться на кухню, чтобы приготовить себе сандвич, когда с улицы донесся знакомый звук мотора автомобиля Лэнса.

После ванны Серена не переоделась и теперь потуже затянула на талии поясок белого махрового халата и криво усмехнулась, поймав себя на том, что, образно выражаясь, перепоясывает чресла.

– Господи! Да ты и вправду решила сегодня вечером никуда не выходить! – изумленно воскликнул Лэнс, входя в комнату с бутылкой «Калуа»[20] в руках. – Вот, прихватил с собой на тот случай, если у тебя нечем разбавить водку, кроме тоника, которым ты разводишь джин. Ты сказала, что уезжала на несколько дней. Где была? В Париже? В Риме? – Не дожидаясь ответа, Лэнс подошел к бару красного дерева и наполнил водкой большую рюмку. – Я точно знаю, как ты планируешь год, но в твое расписание не входят поездки в июне, когда проводятся Дерби, Эскот и Уимблдон.

– И что же в него входит? – с интересом спросила Серена, довольная возможностью оттянуть разговор по существу.

Лэнс плеснул в водку немного «Калуа», добавил щедрую порцию льда и ответил, улыбаясь:

– В январе ты поджариваешься на солнышке в Кейптауне, демонстрируя тем самым свою постыдную аполитичность. Катаешься на лыжах в Европе с февраля по март. В апреле возвращаешься в Бедингхэм, чтобы насладиться английской весной. В начале мая у тебя Монако и «Гран-При», последние две недели месяца – Сен-Тропез. Июнь ты проводишь в Англии, посещая вышеупомянутые Дерби, Эскот и Уимблдон. Потом возвращаешься в Бедингхэм к началу охоты на куропаток. В сентябре месяц напролет пируешь в Сен-Тропезе, октябрь начинаешь у парижской Триумфальной арки, а заканчиваешь в Нью-Йорке. В ноябре ты уезжаешь в Вест-Индию, разумеется, возвращаясь на Рождество в Бедингхэм.

– Глупыш, – отозвалась Серена, усаживаясь на подлокотник дивана. – Я уже много лет не бывала у Триумфальной арки.

– Зато все остальное совершенно точно, – с усмешкой заметил Лэнс. – Во всяком случае, так было до нынешнего года, до твоего внезапного и необъяснимого решения наняться на работу к Руперту.

Лэнс вопросительно приподнял брови. Серена поняла, что его интересует, спит ли она с Рупертом, но решила оставить его любопытство без внимания. Это лишь еще больше запутало бы то, о чем она хотела поведать брату.

– Я не была ни в Риме, ни в Париже, – заговорила она, осторожно подбирая слова. – Я ездила в Алабаму.

– В Алабаму? – В глазах Лэнса мелькнуло удивление. Серена с изумлением сообразила, что он не знает ни о том, где находится Кайл, ни о том, чем тот занимался последние десять месяцев.

– В Алабаме находятся высшие вертолетные курсы армии США, – объяснила Серена, прилагая все силы, чтобы ее голос звучал легко и беззаботно. – Поскольку мы с тобой не говорили о Кайле, мне и в голову не пришло, будто ты можешь не знать о том, что он уже почти год учится водить вертолет.

– Что? Господи! Я-то думал, он учится в своем дурацком Принстоне!

– Это лишь показывает, как давно ты не общался с отцом. Я полагала, он рассказал тебе, что Кайл пошел в армию.

– С чего вдруг кто-нибудь в нашей семье станет говорить о Кайле Андерсоне или интересоваться, чем он занят? Он остался в прошлом, предан забвению! На мой взгляд, не стоит даже праздновать ваш развод, когда все наконец закончится, – ведь это означало бы признать его существование!

Серена посмотрела ему в глаза.

– Кайл не остался в прошлом, – негромко произнесла она.

Лэнс с силой ударил дном бокала по столешнице бара, и по красному дереву расплескалась водка с «Калуа».

– Только этого не хватало! Ты что – ездила в эту идиотскую Алабаму, чтобы встретиться с ним?

Они не ссорились с момента отвратительной сцены во время свадьбы. Серена сказала, с трудом сохраняя спокойствие:

– Я люблю Кайла, Лэнс. Тебе придется с этим смириться...

– И не подумаю! – крикнул он, стискивая кулаки. Его лицо исказила гримаса ярости, в уголках губ выступила пена.

Серена провела рукой по волосам, отбрасывая их с лица.

– Будь благоразумен, Лэнс. Никто не заставляет тебя общаться с Кайлом. Тебе не придется даже встречаться с ним. Все, что от тебя требуется, – это смириться с тем, что он мой муж и...

– Американский военный летчик! – бросил Лэнс. – Ясное дело, он пошел в армию, чтобы предавать огню младенцев, насиловать малолетних девочек, убивать старух и бомбить Север!

С трудом сдерживаемое раздражение Серены выплеснулось наружу.

– Не будь дураком! – воскликнула она и, поднявшись, решительно двинулась к бару. – Я не знаю о младенцах, малолетках и старухах, но Кайл не будет бомбить Север! Господи, он водит вертолет, а не бомбардировщик «В-52»!

Она трясущимися руками плеснула в бокал тоник, ошеломленная словами Лэнса. До примирения с Кайлом Серена и не вспоминала о Вьетнаме. Но теперь она не могла думать ни о чем другом. Скоро Кайл прибудет туда и примет участие в кровопролитии. Шагая по улицам Лондона и Вашингтона с плакатами «Не превращайте наших сыновей в убийц!», демонстранты имели в виду Кайла и таких же, как он, молодых людей.

Сбитый с толку тем, что Серена знает разницу между вертолетом и бомбардировщиком, Лэнс на время забыл о своей ярости и о вызвавшей ее причине.

– Над Северным Вьетнамом летают не только бомбардировщики «В-52», но и «Крестоносцы Ф-8», и «Фантомы Ф-2», и воздушные радары «Е-2», тогда как у вьетнамцев нет ничего, кроме горсточки истребителей «МиГ»!

Подумав о злодействах, которые, вне всяких сомнений, творятся во Вьетнаме и в которых в самое ближайшее время будет участвовать Кайл, Серена на короткий миг с изумлением поймала себя на том, что готова расплакаться. Она терпеть не могла поддаваться эмоциям и тут же взяла себя в руки, переключаясь на мысль, что, вероятно, трансатлантический перелет утомил ее куда сильнее, чем она полагала.

– Давай заключим перемирие, Лэнс, – устало предложила она. – Если я могу простить тебе демонстрации, марши и нежелательное внимание прессы, которое ты привлекаешь к себе, то и ты мог бы простить мне то, что я вышла замуж за Кайла Андерсона и остаюсь его женой.

– Тебе вообще ни за кого не нужно было выходить! – Накал ярости схлынул, и в голосе Лэнса остались лишь страдание и мука ревности. – Тебе ведь не требуется финансовое покровительство. А зачем еще женщине вступать в брак?

Его изумление было столь неподдельным, что в голосе Серены, несмотря на усталость, зазвучал смех:

– Послушай, дорогой мой братец. Я могла бы привести причину-другую, но сомневаюсь, что ты сочтешь их сколь-нибудь разумными.

– В этом и есть твоя беда, – недовольно проворчал Лэнс. – Ты не способна действовать разумно! Ты никогда ни о чем не думаешь всерьез, и этот Андерсон тоже! Он отправился во Вьетнам калечить и убивать, но я уверен: он знает о стране и о борьбе вьетнамцев за свободу не больше твоего.

– Это верно, – согласилась Серена. Она была слишком рада тому, что теперь Лэнс всего лишь дуется и им уже не грозит яростная ссора, поэтому не стала подвергать сомнению утверждение брата, будто бы Кайл собирается кого-то калечить и убивать. – Полагаю, ему об этом ничего не известно.

Гнев Лэнса окончательно улегся, осталось только раздражение.

– Не понимаю, как может такой умный человек оказаться таким глупцом!

Серена улыбнулась:

– Полагаю, ты имеешь в виду меня, а не Кайла?

Одна мысль о том, что его слова могли быть восприняты как похвала Кайлу, пусть даже и косвенная, заставила Лэнса негодующе фыркнуть.

– Что ж... – Серена заговорила о другом: – Зато меня по крайней мере до сих пор не арестовывали. Сколько раз ты попадал в кутузку за нарушение общественного порядка? Шесть раз? Семь?

Выяснилось, что Лэнса задерживали семь раз. Однако очередным членом семьи Блит-Темплтон, угодившим в гущу беспорядков и вслед за тем попавшим на страницы скандальной хроники, оказался не он, а Серена.

Серена провела вечер в «Аннабели» в компании друзей. Тоби тоже был там. Поскольку они с Сереной давно не виделись, шампанское лилось рекой и они до утра отплясывали на тесной полутемной танцплощадке ресторана. Когда безжалостный грохот тяжелого рока сменился более плавными, мелодичными ритмами, Серена заплетающимся языком объявила, что с нее довольно и она едет домой. Одна.

Тоби, хотя и сам едва держался на ногах, уже понял, что, если Серена говорит «одна», это значит именно «одна», и даже не пытался увязаться за ней.

Оказавшись на улице, Серена увидела двух мужчин среднего возраста в вечерних костюмах, которые выбрались из такси и направились к входу в клуб.

– Слышал ночные новости? – спросил один. – Станция «Радио Ханоя» во всеуслышание объявила о том, что нескольких пленных американских летчиков провели по городу перед разгневанной толпой.

– Американцам это не понравится, – хмуро отозвался другой. – Уж очень унизительно.

Послышался короткий смешок, и, как только швейцар распахнул перед мужчинами дверь, кто-то из них сказал:

– Кем бы они ни были, эти парни, я сочувствую им от души.

Такси двинулось прочь. Серена стояла на тротуаре, забыв остановить машину. Летчики. Она подумала, что речь идет о пилотах бомбардировщиков, сбитых над территорией Северного Вьетнама и взятых в плен.

Неделю или две назад в воскресном выпуске одной из центральных газет была опубликована фотография такого пилота. Конвоиры вывели его на небольшой холм и представили группе журналистов, сочувствующих Северному Вьетнаму. Опустив бритую голову и моргая под вспышками, бедолага признал себя американским агрессором-империалистом и военным преступником.

На нем были плохо сидящая грубая тюремная роба и сандалии, вырезанные из старых автомобильных покрышек. Его руки были связаны за спиной, и он выглядел таким измученным и изможденным, одиноким и отчаявшимся, что от гнева и жалости у Серены сдавило горло.

Теперь, при мысли о молодых американских пилотах, которые бредут по улицам Ханоя, осыпаемые плевками и проклятиями, ее жалость и гнев возросли десятикратно. Кайл вполне мог оказаться среди них, если не сейчас, то впоследствии. Серена поплотнее запахнула жакет из белой норки и, решив не брать такси, отправилась по Чарлз-стрит к Гайд-парку. Когда она пересекла Кинг-роуд и оказалась в Челси, из дверей ближайшего клуба вывалила толпа подвыпивших юнцов, которые шумно скандировали: «Американцы – вон из Вьетнама!» и «Хо-хо-хо Ши Мин!»

Когда они проходили мимо Серены, один из них споткнулся, повалился на нее и крикнул ей в лицо:

– Хо-хо-хо Ши Мин!

Это была последняя капля. Жалость, гнев и страх, копившиеся в душе Серены, выплеснулись наружу.

– Пошел ты к черту со своим проклятым Хо Ши Ми-ном! – крикнула она мальчишке и, размахнувшись сумочкой с накладками из слоновой кости, что было сил хватила его по физиономии.

Юнец отпрянул и упал на асфальт. Серена от души врезала его приятелю, который пытался ее схватить. В тот же миг на улице показался полицейский автомобиль и с визгом затормозил напротив.

Серена ничего не замечала. Кто-то из юнцов сорвал с ее плеч жакет и, топча его, безуспешно пытался увернуться от града ударов сумочкой, которые обрушила на него Серена.

– Ублюдок! – визжала Серена. Гнев при виде испорченного меха лишь усугубил злость, которую вызвали в ней антивоенные лозунги.

Когда в дело вмешались два полицейских, пытаясь разнять драчунов, Серена стала лупить их с такой же яростью, что и мальчишку. Костяная застежка сумочки угодила полицейскому в угол глаза. Из пореза хлынула кровь, и секунды спустя блюстители порядка бесцеремонно впихнули продолжавшую яростно упираться Серену в патрульный автомобиль.

Наутро она предстала перед городским судом по обвинению в пьяном дебоше и оскорблении полиции ее величества. Это событие не ускользнуло от внимания дневных газет. К тому времени, когда на улицах появились вечерние выпуски, во всех изданиях была перепечатана фотография Серены в коротком, расшитом блестками белом вечернем платье от Мери Квонт и изрядно потрепанном норковом жакете, небрежно наброшенном на плечи.

Руперт внес за нее залог, вывел на улицу и с удивительной ловкостью избежал столкновения с журналистами и фотографами, которые мчались за ними по пятам от здания суда до «лагонды». Когда они подъехали к дому Серены в Чейн-Уолк, у дверей их поджидал еще один предприимчивый репортер.

Серена вышла из автомобиля и протиснулась мимо газетчика, сочтя ниже своего достоинства прикрыть лицо от вспышки, свет которой больно ударил в глаза. Телефон уже надрывался, и Серена, горестно усмехнувшись, подумала, что, пожалуй, знает, кто звонит.

– Зато меня по крайней мере до сих пор не арестовывали, – жеманным голоском протянул Лэнс, повторяя слова, которые она произнесла в тот вечер, когда рассказывала о примирении с Кайлом. – Наконец-то и ты попалась, сестрица! Наконец-то! – ликующе воскликнул он. – Добро пожаловать в нашу компанию!

Глава 16

Через десять дней после рождения младенца Габриэль аккуратно запеленала его в шаль, которую ей пожертвовала супруга хозяина отеля «Фонтенбло», и вернулась в Париж на общественном транспорте. Она чувствовала себя прекрасно, ее переполняли счастье и воодушевление. Гэвин добился цели, приведшей его в Европу. Тем самым он исполнил заветное желание Габриэль, о котором она до знакомства с ним даже не подозревала, – сблизиться с родиной, укрепить связи со своей вьетнамской семьей и наконец, после более чем десятилетнего пребывания во Франции, стать скорее вьетнамкой, чем француженкой.

Отец встретил ее на Лионском вокзале. Он осторожно откинул шаль, и его постаревшее хмурое лицо просветлело.

– Настоящий красавец, дорогая. – Истинный француз. Габриэль улыбнулась 4» вновь закутала головку ребенка мягкой шерстяной тканью. В жилах крошки Гэвина текла лишь четверть крови деда, и он вряд ли мог выглядеть таким уж типичным французом. Во-первых, у него был неподходящий цвет волос. От отца ему достались волосы теплого золотисто-медового оттенка, среди которых проглядывали рыжеватые прядки, и Габриэль не сомневалась, что со временем, когда ребенок повзрослеет, его голову увенчает глянцевитая ярко-рыжая шевелюра.

– Мама сгорает от нетерпения, – говорил отец, осмотрительно прокладывая ей путь в толпе. – Она уже приготовила кроватку, выгладила и проветрила детскую одежду, которую вы с таким усердием шили и вязали в последние месяцы. – Он подозвал такси и придержал дверцу перед дочерью. – С крестинами тоже все устроено, – добавил он, забираясь в салон и располагаясь на сиденье из потрескавшейся кожи, пропитанной запахом дыма сигарет «Голуаз». – Позавчера я разговаривал с отцом Жеральдом, и он обещал окрестить Гэвина Этьена Диня в первое воскресенье грядущего месяца.

Автомобиль свернул с бульвара Дидро на авеню Домесниль.

– Очень жаль, что Гэвин не сможет присутствовать на церемонии, – продолжал отец. Машина резко вильнула, избегая столкновения с группой мотоциклистов. – Но... – Этьен философски пожал плечами, – ...но он австралиец, и вряд ли можно полагать, что австралийцы относятся к крестинам с той же серьезностью, что и мы, французы.

Гэвин не был католиком, и хотя Габриэль знала, что он не станет возражать против католического обряда, на сей раз ей пришлось признать правоту отца. Вряд ли крестины для Гэвина – такое уж важное событие. Ей хотелось узнать, где он находится в эту минуту. Остался ли он в Сайгоне или переехал на север, в Хюэ или Дананг? Связался ли он с Нху? Долго ли придется ждать от него первого письма?

Автомобиль притормозил и остановился за автобусом.

– Вчера утром приходил Мишель, – сообщил отец. – Он сказал, что ему нужно поговорить с тобой о чем-то очень важном, и попросил, чтобы ты как можно быстрее его нашла.

– Мишель? – За все время, пока Габриэль находилась в Фонтенбло, она ни разу не вспомнила о молодом пианисте. – Но ведь у нас уже почти два месяца нет ангажемента.

По настоянию Гэвина Габриэль отказалась работать в течение последней недели беременности и еще нескольких недель после рождения ребенка. Мишель отнесся к этому с пониманием. Он был слишком хорошим музыкантом, а хороший аккомпаниатор обычно нарасхват, всегда находились клубы, которые были рады нанять его одного. Габриэль же после нескольких лет выступлений с удовольствием устроила себе небольшой отпуск.

Таксист, потеряв терпение, нажал на газ и обогнал автобус, проскочив в считанных сантиметрах от него.

Чтобы сохранить равновесие, Этьен вцепился в ручку дверцы и продолжал, по своему обыкновению пожав плечами:

– Мишель не упоминал, о чем собирается с тобой говорить, дорогая. Но он показался мне очень взволнованным. Он хотел узнать, где ты находишься, и позвонить тебе туда, однако мама не стала сообщать ему название отеля. Она сказала, что тебе нужен отдых и что даже сегодня тебя не стоило бы беспокоить.

Представив себе, как ее хрупкая деликатная матушка изъясняется с непреклонной решимостью, Габриэль улыбнулась. Она не сомневалась: по прибытии домой ее тоже ждет нечто подобное. Габриэль знала, что мать хочет, чтобы она бросила работу модели и певицы и сидела вместе с ней дома. Знала она и то, что не сможет долго оставаться без дела. Со временем жажда петь, выступать перед публикой вновь приведет ее в клуб.

Автомобиль запрыгал по булыжникам Монмартра и остановился напротив затрапезного подъезда их дома. Габриэль выбралась из такси на залитую жарким июльским солнцем улицу и услышала громкие приветственные трели канареек мадам Жарин.

– Простите, мои крошечки, – любовно произнесла она, проходя мимо клетки. – У меня нет с собой зернышек. Принесу позже.

Войдя в подъезд, Габриэль уловила, как тремя этажами выше распахнулась дверь их квартиры. Послышались шаги матери, торопливо спускавшейся по каменным ступеням к дочери и мужу.

– Габриэль! Габриэль, это ты?

Габриэль побежала по лестнице навстречу матери. Крошка Гэвин беспокойно возился у нее в руках, прижимая ко рту кулачок и настойчиво разыскивая грудь. Выскочив на лестничную площадку второго этажа и столкнувшись нос к носу с Габриэль и внуком, мать замерла, ошеломленная нахлынувшими чувствами.

– Ох! – воскликнула она и повторила вновь, уже тише: – Ох! – Она бросилась вперед, преодолевая последние разделявшие их ступени. Длинная туника ее ао дай с разрезом до пояса взметнулась над шелковыми шароварами, словно прозрачное облачко. С бесконечной нежностью она взяла крошку Гэвина из рук дочери. – Ох! – в третий и последний раз сказала она. – Какой он красавец!

Она смотрела на окончательно проснувшегося внука, и в ее глазах блестели слезы радости. Габриэль ласково поцеловала мать в щеку и, взяв ее под руку, чтобы поддержать, повела вверх по лестнице в квартиру.

– У тебя много молока, дорогая? – озабоченно спросила мать несколько минут спустя, когда Габриэль расположилась на диване, расстегнула блузку до пояса и дала Гэвину грудь.

– У меня хватит молока на десяток детей, мамочка, – ничуть не смутившись, ответила Габриэль.

Послышался стук, и Этьен отправился открыть дверь.

– Это очень хорошо, дорогая, – начала мать, – потому что...

– Филипп хочет переброситься с тобой словцом, – сказал отец, входя в комнату. Вслед за ним вошел Филипп.

Мать с негодованием вскочила, сердясь на супруга, который впустил в комнату постороннего мужчину, когда Габриэль кормит грудью. Габриэль же невозмутимо смотрела на гостя снизу вверх и улыбалась.

– Ты пришел, чтобы поздравить меня, Филипп? – спросила она. – Или просить, чтобы я опять тебе позировала?

– И то и другое, – ответил он, улыбаясь в бороду и втискивая свое массивное тело в кресло напротив. – И я хочу, чтобы ты позировала мне именно так, как сидишь сейчас – с ребенком у груди. Твое зрелое, цветущее тело просто восхитительно...

Мать вытаращила глаза, не веря собственным ушам.

– Ди!– гневно крикнула она Филиппу, переходя на родной язык, как это бывало всегда в тех редких случаях, когда она выходила из себя. – Ди! Ди!

Донельзя озадаченный, Филипп неловко выбрался из кресла.

– Что такое? – спросил он. – Я чем-то оскорбил вас, мадам? Может, я что-то не так сказал? – Ему и в голову не приходило, чем он мог провиниться.

Только гнев, прозвучавший в голосе матери, помешал Габриэль расхохотаться. С огромным трудом подавив смех, она сказала по-вьетнамски:

– Все в порядке, мама. Филипп уже уходит. – И, повернувшись к гостю, добавила: – Мама неправильно тебя поняла, Филипп. – И прежде чем он пустился в расспросы о причинах недоразумения, поднялась, пересекла комнату и вместе с ним двинулась к выходу. – Думаю, я не смогу работать натурщицей, Филипп. По крайней мере в ближайшее время.

– Это огромная потеря для меня, – низким раскатистым басом отозвался Филипп. Задержавшись в дверях, он окинул Габриэль взглядом, полным искреннего сожаления. – Обещай мне, что, пока не будешь работать у меня, ты не будешь работать ни у кого другого. Особенно у этого мерзавца Леона Дюрраса.

Как ни старалась Габриэль, она была не в силах долее сдерживать смех.

– Обещаю, – сказала она и, приподнявшись на цыпочках, поцеловала Филиппа в заросшую щеку.

– А как насчет пения? – с насмешкой осведомился тот, явно удовлетворенный. – Смогу ли я вновь услышать твой голос в «Черной кошке»?

– Вряд ли, – ответила Габриэль, внезапно посерьезнев. – Я не брошу пение. Я буду петь всю жизнь. Но по некоторым причинам, которых и сама еще не понимаю, я никогда больше не буду выступать в «Черной кошке».

– Да ты ясновидящая, – сказал Мишель час спустя, когда Габриэль поведала ему о разговоре с Филиппом. – Со вчерашнего утра я только и делал, что пытался связаться с тобой и сообщить, что у тебя есть шанс заняться чем-то новеньким.

– Чем именно? – с интересом спросила Габриэль, нетерпеливо притопывая.

Мишель улыбнулся. Он боготворил Габриэль, но с первой секунды их знакомства знал, что его чувства не найдут взаимности. Он научился терпеть. Вместо того чтобы стать ее партнером в любви, он стал ее партнером по сцене, ее другом. А поскольку дружба и сотрудничество в отличие от любовной привязанности могут длиться всю жизнь, Мишель предпочел смириться.

– Рок-н-роллом, – ответил он, с удовольствием рассматривая ее лицо, на котором промелькнуло недоверие. – Старым добрым ритмичным рок-н-роллом.

Габриэль разразилась безудержным хохотом.

– Я певичка из ночного клуба, – сказала она, вновь обретя дар речи, но все еще посмеиваясь над нелепостью такого предложения. – Я исполняю медленные мелодичные песни. Зажигательные страстные любовные песни. Если бы я захотела, могла бы стать новой Брендой Ли или Конни Стивене.

Мишель потянулся к тарелке с печеньем, которую перед ним поставила мать Габриэль. Подобно остальным ее друзьям, он редко бывал у нее дома, но уж если приходил, Вань делала все возможное, чтобы он чувствовал себя желанным гостем. Интеллигентное лицо Мишеля, его глаза за стеклами очков внушали ей уважение. Он выглядел скорее студентом или молодым учителем, чем музыкантом.

– Этого от тебя никто не ждет, – заявил он улыбаясь. – Ты слишком сексуальна, чтобы стать кумиром девчонок-хиппи, а Рэдфорду совсем не нужны копии Ли и Стивене.

– Рэдфорду? – Рок-н-ролл был чужд ее стилю, и все же Габриэль была заинтригована.

Мишель проглотил печенье, подался вперед, сунув руки между колен, и с воодушевлением продолжил:

– Рэдфорд Джеймс, чернокожий, дьявольски талантливый и на редкость честолюбивый американец.

Габриэль опять рассмеялась.

– Что же тут нового, дорогой? – спросила она, перегибаясь через подлокотник кресла и аккуратно укутывая спящего сына. – Что особенного в этом дьявольски талантливом и честолюбивом американце?

– Он изобрел совершенно новое звучание. – Мишель произнес эти слова с такой непоколебимой уверенностью, что Габриэль задумалась. В области музыки Мишель был очень строгим судьей, и поразить его чем-либо было не так-то просто. – Рэдфорд добился определенного успеха, выступая в 1964 году в составе чисто мужской негритянской группы, но они были слишком похожи на сотни прочих коллективов, чтобы привлечь к себе серьезное внимание. Когда центр музыкальной жизни переместился в Лондон, Рэдфорд отправился туда и играл в клубах, а в конце года собрал новую группу. У них великолепная инструментовка – смесь негритянского блюза и классического рока, скорее «Роллинг Стоунз», чем «Битлз». Сейчас Рэдфорду нужна солистка с вызывающе эротической внешностью и голосом, способным поставить аудиторию на уши. Одно время ему казалось, будто он нашел то, что искал, – девицу из Ливерпуля, в голосе которой, как и у Леннона с Джаггером, присутствует нечто негритянское. В феврале они выступили на одном концерте в качестве «разогревающей» группы и стали гвоздем программы. Им сразу предложили контракт на запись пластинки и месячные гастроли в Штатах. В следующем месяце их приглашают принять участие в фестивале, который, по всей видимости, станет крупнейшим шоу под открытым небом из всех, что когда-либо проводились во Франции.

– И что же? – с нетерпением спросила Габриэль, гадая, когда же Мишель наконец перейдет к сути.

– А то, что вокалистка оставила их с носом. Выскочила замуж за южноафриканского дельца и укатила с ним в Йоханнесбург. Рэдфорду срочно требуется певица, причем не похожая ни на одну из тех, что нынче обретаются на эстраде. На мой взгляд, ему нужна именно ты.

Габриэль покачала головой, и луч солнца, проникавший в окно за ее спиной, чистым золотом вспыхнул на ее тициановских волосах.

– Я слишком привыкла к сольным выступлениям, чтобы стать певицей рок-группы.

– Ошибаешься! – с жаром воскликнул Мишель. – Этот шаг может перевернуть твою жизнь, Габриэль! Я чувствую это всем своим нутром! Уже сейчас группа Рэдфорда на пороге столь же впечатляющего успеха, каким пользуются «Роллинг Стоунз», «Битлз» и Боб Дилан! Встретившись с ним, ты поймешь, почему я считаю его будущей звездой. А когда услышишь его песни, тебе непременно захочется их исполнить.

Взгляд Мишеля был таким пронзительным, а в голосе его звучала такая уверенность, что смех, готовый вырваться из груди Габриэль, застрял у нее в горле и она с изумлением услышала свои собственные слова:

– Так и быть, Мишель. Уж если этот американец так нравится тебе, я с ним встречусь.

Мишель расплылся в улыбке:

– Я знал, что ты согласишься! Знал, что ты не устоишь перед таким соблазном!

Габриэль склонила голову набок, вперив в него пытливый взгляд.

– Никак не пойму, в чем твой интерес, – озадаченно произнесла она. – Ведь если Рэдфорду понравится мой голос и он пригласит меня в свою группу, нашим с тобой выступлениям придет конец. А мы ведь прекрасно сработались, не так ли?

Она не поддразнивала Мишеля, только констатировала факт.

Его улыбка увяла, а в глазах за толстыми линзами очков отразилось смущение.

– Да, – робко заговорил он, – мы отлично работали вместе, Габриэль. Мы и дальше будем успешно сотрудничать, ведь я по-прежнему буду аранжировать музыку для всех написанных тобой песен. Только теперь у меня будет одним удовольствием больше. – Мишель залился румянцем и надолго замолчал. Габриэль уже решила, что он так и не наберется храбрости, но он, раскрасневшись пуще прежнего, все же сказал: – Через несколько лет я буду тешить себя мыслью о том, что ты стала звездой, потому что поверила мне и последовала моему совету. А ты обязательно станешь звездой, Габриэль. Ты будешь мировой знаменитостью. У тебя нет иной судьбы.

Габриэль сомневалась, что Рэдфорд Джеймс захочет взять ее солисткой. Действительно, своим успехом она отчасти была обязана раскованной эротичной манере поведения на сцене, однако главным, что выделяло ее из общей массы, было умение петь любовные песни хрипловатым проникновенным голосом.

– Зачем тогда пытаться? – с удивлением спрашивала Вань. – Тебе нет нужды зарабатывать деньги. Ведь Гэвин распорядился выплачивать часть своего жалованья непосредственно тебе, разве нет?

Габриэль кивнула, перекладывая крошку Гэвина в люльку-корзину.

Деньги, которые Гэвин велел переводить ей, стали причиной их единственной размолвки. Габриэль считала, что ей достается слишком много. Гэвин утверждал обратное, замечая, что в Сайгоне он будет жить на командировочные, а значит, ему не нужна большая часть жалованья. А Габриэль деньги не помешают.

– Я не понимаю, – повторила Вань. Она сидела за кухонным столом, уныло взирая на дочь. – Я надеялась, что ты больше не будешь работать, дорогая, что ты будешь сидеть дома с малышом.

Габриэль отлично знала, что это заветная мечта матери. Знала она и то, что когда-нибудь ее придется разочаровать.

– Я не могу просиживать дома дни напролет, мама, – мягко произнесла она. – И тебе не советую. Ты должна гулять по вечерам. Поболтай с мадам Кастрис. Навести мадам Жарин. Заведи друзей.

Мать пожала плечами, почти как настоящая француженка, и чуть раздраженно ответила:

– В Сайгоне это было просто. Там у нас было много друзей – образованных, состоятельных людей, которые нас уважали. Конечно, теперь, когда папа уже не пользуется былым влиянием...

– Пора тебе забыть о том, как мы жили в Сайгоне, – твердо заявила Габриэль. – Мадам Кастрис и мадам Жарин небогаты, у них нет хорошего образования, но они могут стать тебе отличными подругами, если ты захочешь. – На улице громко загудел клаксон автомобиля Мишеля. – Ты обещаешь мне, что хотя бы попытаешься? – спросила Габриэль, подходя к дверям, открывая их и на мгновение останавливаясь в проеме. – Обещаешь пойти на прогулку, купить«папе газету у мадам Кастрис и провести с ней хотя бы немножко времени? А потом постучаться к мадам Жарин, пригласить ее подняться наверх и угостить чашечкой кофе?

Мишель вновь засигналил, на сей раз более настойчиво, и Вань нехотя отозвалась:

– Так и быть, дорогая. Я попробую. Ради тебя.

Габриэль бросила ей ослепительную улыбку, послала воздушный поцелуй, подхватила люльку с бесценным грузом и торопливо спустилась по каменным ступеням.

Помещение, в котором репетировала группа Рэдфорда Джеймса, располагалось над бистро на одной из улочек в старом районе. Дряхлый «ситроен» Мишеля, кашляя и плюясь дымом, промчался по улице Риволи и едва не столкнулся на углу с новехоньким «мерседесом».

– Почему ты думаешь, что он согласится прослушать меня? – спросила Габриэль и повернулась, желая убедиться, что люльке ничто не угрожает.

Водитель «мерседеса» все еще кричал им вслед что-то непотребное, но Мишель, не обращая внимания на его ругань, самодовольно произнес:

– Потому что Рэдфорд уже слышал, как ты поешь.

– Когда? Где?! – возмущенно воскликнула Габриэль. – Ты не говорил мне об этом!

Угловатое, почти юношеское лицо Мишеля озарилось улыбкой.

– Я утаил от тебя кое-что еще.

– А именно? – В глазах Габриэль вспыхнул грозный огонек. Мишель говорил таким робким голосом, что она заранее поняла: о чем бы ни шла речь, ей это не понравится.

Мишель остановил автомобиль у бистро; из окон второго этажа на улицу вырывались звуки рок-н-ролла.

– Рэдфорд переписал себе все песни, которые ты сочинила, – сказал он, торопливо выбираясь из машины.

– Черт побери! – гневно вскричала Габриэль, открывая свою дверцу, а потом и заднюю и вынимая люльку. – Как ты посмел, Мишель! Какая низость с твоей стороны! Это уж слишком... – Она осеклась, забыв о своем яростном возмущении, как только ее захлестнула волна звука. – Господи! – с изумлением произнесла она. – Сколько же народу в этой группе? Человек пятьдесят?

Мишель рассмеялся и повел ее наверх по деревянной лестнице.

– В настоящий момент семеро. Три гитары, два контрабаса и два фортепиано.

Послышались звуки «Некуда бежать». Поднявшись по ступеням, Мишель и Габриэль пересекли тесную лестничную площадку и вошли в комнату. Комната была пустая, если не считать музыкантов, их инструментов и чернокожей певицы в красном мини-платье, которая исполняла «Некуда бежать», довольно удачно копируя Марту Ривиз.

– Отлично, крошка. Великолепно, – прозвучал чей-то звучный голос. – На сегодня достаточно. Когда будет нужно, я тебе позвоню.

Казалось, женщина хочет возразить, но обладатель звучного голоса уже отвернулся от нее и взглянул на пришедших. Негритянка, раздумав спорить, накинула на плечи куртку и торопливо покинула помещение, метнув на Габриэль взгляд, полный бессильной ярости.

– Итак, – небрежно бросил Рэдфорд, поднимаясь со стула и кладя пальцы на бедра жестом, который мог показаться женственным, если бы не его греховно-мужественная внешность. – Значит, мне не померещилось и ты действительно здесь, малышка. – На его лице сверкнула белозубая улыбка невероятной ширины.

Габриэль мгновенно прониклась к нему симпатией, как будто впервые встретилась с человеком, которого хорошо знала заочно.

– Да, тебе не померещилось, и это действительно я. – Едва сдерживая смех, она поставила на пол люльку и двинулась навстречу Рэдфорду.

Это был самый великолепный мужчина из всех, кого Габриэль встречала в жизни. Она чувствовала, что к их взаимной приязни каким-то непостижимым образом примешивается мгновенно вспыхнувшее эротическое влечение. Если бы она познакомилась с Рэдфордом год назад, не колеблясь прыгнула бы к нему в постель. Но этого не случилось, она вышла замуж, и единственная постель, в которую она была готова прыгнуть теперь, была постель Гэвина.

Рэдфорд взял Габриэль за руки и, улыбаясь, смотрел на нее сверху вниз. Она прочла в его глазах то, что и так уже знала.

– Дорогуша, когда я смотрел твои выступления, ты казалась мне маленькой, но, черт побери, вне сцены ты и вовсе крошка!

Габриэль издала грудной смешок. На ней были туфли с высокими шпильками, которые прибавляли ее росту по меньшей мере тринадцать сантиметров. Она подавила желание сбросить обувь и заявить, что, хотя она и маленькая, у нее большой голос. Он сам услышит, и уже очень скоро. И Мишель тоже.

Рэдфорд повел ее к роялю, и на губах Габриэль мелькнула улыбка. Песни, которые она исполняла в клубах, не требовали использовать всю силу голоса. Она не знала, удастся ли ей поразить Рэдфорда, но предвидела, что для Мишеля ближайшие минуты окажутся настоящим потрясением.

– Что мне спеть? – спросила она, ничуть не сомневаясь, что сможет исполнить любую песню именно так, как того желает Рэдфорд.

Ее задорная самоуверенность ничуть не смутила Рэдфорда.

– Надеюсь, ты понимаешь, что у нас очень серьезные запросы? Я хочу сказать – нам нужен классный голос, вдобавок чтобы в нем были чувства. Я знаю, чувств тебе не занимать, но мы не клубный оркестр и нам не нужны голоса, которые звучат в дешевых клубах.

– Все будет в порядке, – с неожиданной мягкостью отозвалась Габриэль, понимая, отчего нервничает Рэдфорд.

Ему отчаянно хотелось, чтобы у нее оказался подходящий голос.

Между ними словно протянулась невидимая нить.

– Ладно, девочка, – негромко сказал Рэдфорд. – Ладно. Начнем с одной из твоих песен. Я сохранил основное построение и базовую мелодию, но ты увидишь, что аранжировка здорово изменена. Слушай внимательно, пока мы проиграем сопровождение от начала до конца, а потом, когда будешь готова, начинай петь.

Габриэль встала у рояля и в то самое мгновение, когда послышались первые аккорды, поняла, что Мишель не ошибся. Звучание группы превосходило любые ожидания. Это был блюз, жесткий и ритмичный. И в этом стиле ей предстояло исполнять свои собственные песни. Габриэль посмотрела на Мишеля и широко улыбнулась ему, стараясь успокоить его. Все будет хорошо. Она едва не задрожала от предвкушения. «Все будет хорошо» – это слишком слабо сказано. Перед ней вот-вот откроется совершенно иной мир.

Музыка стихла, и несколько секунд Габриэль стояла не шевелясь. Потом, когда вновь послышались резкие пронизывающие звуки вступления, она оттолкнулась от рояля, танцующим шагом вышла на середину комнаты и запела.

Ей не потребовалось спрашивать, хорошо ли у нее получилось. Как только были сыграны последние ноты, музыканты разразились громовыми аплодисментами, к которым присоединились Рэдфорд и Мишель и которые сказали ей все что нужно.

– Весьма недурно, малышка! – торжествующе воскликнул Рэдфорд и тут же грянул «Персики в сливках», потом «Я люблю». Песня сменяла песню, некоторые из них были написаны Габриэль и уже освоены группой Рэдфорда, иные – известны с незапамятных времен. И только когда проголодавшийся Гэвин поднял крик, испытание подошло к концу.

– Пожалуй, на сегодня хватит, – сказал Рэдфорд. Смахнув со лба пот, он поднял младенца на руки. – Ну и каково это – быть королевой рок-н-ролла?

– Это замечательно! – Лицо Габриэль лучилось радостью, ее сердце все еще неистово колотилось, по шее и спине стекали капли пота.

На сей раз ослепительная улыбка Рэдфорда получилась несколько кривоватой.

– Не спеши. Вот повторишь сегодняшнее выступление, только под лучами прожекторов, – и тогда узнаешь, почем фунт лиха!

Тем временем Габриэль расстегнула взмокшую блузку, и младенец припал к ее груди. Рэдфорду еще не доводилось встречать таких женщин, как Габриэль. Она казалась хрупкой и наивной, но пробуждала в нем пламенную страсть, не прилагая к тому ни малейших усилий. Вместе с тем Рэдфорд видел, что она не намерена доводить их взаимное, почти неодолимое влечение до логического завершения. В первую же секунду знакомства Рэдфорд безошибочно уловил в глазах твердый отказ на его молчаливое предложение.

Он терялся в догадках, отчего это могло быть. Он ни на мгновение не поверил, что такая женщина позволила бы мужу и ребенку подавлять свои природные наклонности. Разве что она сама так решила. А чтобы принять именно такое решение, она должна была любить мужа и ребенка больше всего на свете. Рэдфорду стало интересно, кто он, ее муж, если женщина с такими необузданными плотскими аппетитами, как Габриэль, готова хранить ему верность.

– Надеюсь, ты понимаешь, что, если все получится, контракт на запись пластинки, считай, у вас в кармане? – спросил Мишель, баюкая на коленях крошку Гэвина. Габриэль нервно собирала вещи: платье, которое намеревалась надеть, белые кожаные сапожки и косметику.

– Да. – Она не могла позволить себе размышлять о контрактах. Все ее мысли были целиком сосредоточены на предстоящем концерте. Через два часа состоится ее дебют в роли рок-певицы. По меньшей мере две песни ее сочинения достигнут ушей широкой публики. – Я ничего не забыла, дорогой? – спросила она, оглядывая квартиру и сжимая сапожки и платье в одной руке, а сумочку с косметикой – в другой.

– Нет. – Мишель нервничал не меньше ее. Это был не просто рок-концерт, а мероприятие, которое будут передавать по телевидению. Его увидят миллионы зрителей. Лучшие из лучших американских и британских рок-групп съехались во Францию. Самые известные французские группы наперебой стремились попасть в число участников.

– Отлично. В таком случае я готова, – отозвалась Габриэль, встряхивая роскошной рыжей гривой.

В комнату вошла мать и, как всегда, со страхом принялась наблюдать за тем, с какой уверенностью и умением Мишель обращается с ее внуком.

– Тебе письмо, дорогая. Оно пришло из Сайгона. Но не от Нху.

– Мой Бог! – Габриэль тут же забыла о концерте, вскрыла конверт и с бьющимся сердцем впилась глазами в строчки, набросанные небрежным почерком Гэвина.

...поэтому я в ближайшее время возвращаюсь в Дананг, хотя и думаю, что у буддистов уже иссяк запал,– рассказывал Гэвин ближе к концу письма. – Нху считает, что у них нет и не было ни малейшего шанса, поскольку они не способны выдвинуть альтернативного политического лидера. Твоя тетушка – просто прелесть. Я завидую ее энергии и оптимизму. Она взяла меня под свое крылышко, и с тех пор во мне вновь пробудился интерес к жизни...– В завершение Гэвин написал, что он дьявольски скучает без Габриэль и очень ее любит.

– Добрые вести? – спросил Мишель, нервничая все сильнее. Если в послании написано что-нибудь плохое, он никогда не простит Вань того, что она дала письмо дочери за два часа до самого важного выступления в ее жизни.

– Да. – Габриэль на секунду прижала письмо к груди, борясь с подступившими слезами. Господи, как она любит Гэвина! Как она по нему тоскует!

– Тогда нам пора идти, – заметил Мишель и поднял ребенка одной рукой, а другой взял корзину-люльку.

Габриэль согласно кивнула, продолжая усиленно моргать. Гэвин был бы расстроен, узнав, что она так скучает по нему – едва не расплакалась при одном воспоминании о нем. В конце концов, она сама подтолкнула его к решению оставить семью и поехать во Вьетнам. Находясь там, он осуществлял не только свои, но и ее стремления.

Габриэль улыбнулась собственной глупости, и на ее ресницах задрожали капельки слез.

– Да, идем, мой храбрец, – отозвалась она, торопливо вышла в дверь и спустилась по лестнице на улицу.

Они выступали во втором отделении, и впоследствии Габриэль не могла припомнить ни одной из тех знаменитых американских и британских групп, что вышли на сцену первыми. Она запомнила лишь, как Рэдфорд крикнул ей, блестя черными, как агаты, глазами:

– Пора, малышка! Нам пора!

Из гигантских громкоговорителей хлынули звуки вступления. Габриэль скрестила пальцы на обеих руках, вознесла небесам молитву и вслед за Рэдфордом вихрем вылетела на сцену, словно капелька ртути, в черном мини-платье и сапожках на высоких острых каблуках.

С первой секунды она завладела вниманием аудитории.

– Вы меня любите? – крикнула она, перекрывая голосом бушующее море рок-н-ролла. – Вы меня ждали?

Она танцующим шагом двинулась к рампе, встряхивая блестящими на солнце рыжими волосами, покачивая бедрами и притопывая в такт музыке, и двадцать тысяч глоток взревели в унисон.

Они исполнили четыре запланированных номера, но толпа свистом и воплями требовала еще и не желала успокаиваться, пока группа не заиграет следующую композицию.

– Ладно, ребята! – крикнул из-за рояля Рэдфорд. – Давайте «Любовника»!

Это была одна из песен, написанных Габриэль, и Рэдфорд аранжировал ее так, что она напоминала скорее блюз, чем рок. Габриэль охватили бурное ликование и радость; она на мгновение застыла, переводя дух и заставляя публику настроиться вслед за собой на новый лад.

– «Где ты, мой милый?» – запела она невыразимо женственным, неожиданно беззащитным и трогательным, словно на грани отчаяния, голосом, некогда сводившим с ума посетителей ночных клубов.

Нужна была большая смелость, чтобы закончить выступление на рок-концерте такой песней, но она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Как только утихли последние аккорды, зрители повскакивали со своих мест, разразившись громом рукоплесканий, криков и свиста. Габриэль видела, как Мишель за кулисами вопит от восторга, а Рэдфорд в нескольких шагах победно поднимает вверх кулаки.

Музыканты сгрудились вокруг Габриэль на середине сцены, обнимая ее и приветствуя публику, громкими криками выражая ей свою ответную благодарность.

Габриэль не сомневалась, что всегда будет помнить эти радостные минуты. Мишель вынул ребенка из люльки, поднял его так, чтобы малыш мог увидеть мать, и Габриэль подумала, что, если бы здесь присутствовал Гэвин, эти мгновения стали бы не просто радостными, а самыми счастливыми в ее жизни.

Глава 17

– Когда придет время мне уезжать, твои познания в английском усовершенствуются до такой степени, что ты сможешь получить работу переводчика в американской армии, – сказал Льюис одним июльским утром, когда они с Там заканчивали очередной урок.

Девушка посмотрела на него, и в ее обычно непроницаемых глазах промелькнуло любопытство.

– Вы не могли подумать, что я сделаю такой поступок, – сказала она, очаровательно коверкая английские слова.

Льюис отодвинул свое кресло от грубого деревянного стола, подошел к ящику со льдом и достал герметично закупоренную бутыль с питьевой водой.

– Ну почему же? – мягко возразил он. Впервые за все три месяца, что Там проработала уборщицей в штабе группы советников, их беседа приняла личный характер. Льюис почувствовал прилив воодушевления. Если ему удастся разговорить девушку, заставить ее рассказать о себе, он, может быть, сумеет вынудить ее выслушать несколько советов, в которых она, по его мнению, весьма нуждалась и которые до сих пор с презрением отвергала.

Он вернулся к столу с бутылкой и двумя пластиковыми стаканчиками, и Там заговорила, не сводя с него взгляда, в котором, помимо любопытства, угадывался вызов:

– Я учу английский не для того, чтобы помогай американцам.

Наполнив стаканчик водой, Льюис протянул его девушке и смахнул москита, присосавшегося к руке.

– Да, я знаю, – сказал он.

На смуглом лице Там появился легкий румянец.

– Вы не знаете. Вы не можете знать.

Льюис провел пальцами по своим густым вьющимся волосам.

– Я знаю, – терпеливо повторил он. – Я знаю, что ты изучаешь английский, чтобы помогать Вьетконгу. Я знал об этом с самого начала.

Вызов и любопытство в ее взгляде уступили место удивлению.

– И все равно продолжаете меня учить?

Льюис кивнул, чувствуя, как в ответ на недоверие и изумление Там в его душе поднимается волна нежности.

Девушка нахмурилась, и на мгновение Льюису показалось, что она вот-вот, по своему обыкновению, наденет маску безразличного равнодушия, однако Там вдруг сказала:

– Я просить прощение, дай ю, но я вас не понимай.

Впервые за прошедшее время она обратилась к Льюису по званию, не вкладывая в свои слова саркастического смысла. Жесткую линию его губ тронула едва заметная улыбка. Если Там снизойдет до бесед с ним, она очень скоро будет считать его своим другом.

– Я знаю, что ты не понимаешь, Там, – мягко произнес Льюис, испытывая облегчение оттого, что наконец сумел разрушить стену, которой девушка отгораживалась от него. Он сложил руки на столе и чуть подался к девушке. – Давай-ка я тебе все объясню.

– Я вам не верить, – ровным голосом произнесла Там, когда Льюис рассказал ей о жестокости вьетконговцев по отношению к деревенским старостам, которые отказывались сотрудничать с ними. – Такой вещи никогда не происходили в наша деревня.

– Только потому, что в Ваньбинь находятся американцы, – сухо отозвался Льюис.

– И все равно я вам не верить. – Там сжала кулаки. – Вьетконг – они борцы за свободу. Они воюют, чтобы освободить Вьетнам.

– Они борются за коммунистический Вьетнам, – ответил Льюис, чувствуя, как его покидает терпение. – И если тебе придется жить при коммунистах, поверь мне, тебе это не понравится!

– А вам какой дело? – выпалила Там с прежней неприязнью. – Вы не вьетнамец! Какой вам забота, что делаем мы, вьетнамцы? Если вам так хочется здесь находиться, подождите немного – может, вы станете вьетнамцем в следующей своей жизни!

Ее миндалевидные глаза сердито блестели, длинные, по пояс, черные волосы струились по спине, и в эту минуту она была так хороша собой, что Льюис забыл о раздражении и его, что бывало нечасто, охватил приступ смеха.

– Бывают судьбы и пострашнее, – заметил он, и в то же мгновение в комнату вошел лейтенант Грейнгер, окидывая Там и Льюиса озадаченным взглядом.

Впервые за время знакомства Льюис увидел на губах девушки хотя бы тень улыбки.

– Может, и бывают, но, по-моему, не для американца, – пренебрежительно заявила Там. В ее глазах блеснули искорки света, она выбралась из шаткого деревянного кресла и, не обращая внимания на Грейнгера, вышла из штаба и грациозной походкой направилась к своей лохани и грязному белью.

– Что случилось? – спросил Грейнгер. – Маленькая ледышка наконец начинает таять?

– Возможно, – уклончиво отозвался Льюис. Замечание помощника и его тон внушали Льюису непонятное раздражение. Если Там действительно начинает смягчаться, то, уж конечно, не ради Грейнгера. – Нам пора отправляться в Тэйфонг. Староста и его приятели уже пришли?

Тэйфонг была самой удаленной от Ваньбинь деревушкой района, которым управлял Льюис. Она считалась наиболее уязвимой точкой, поскольку находилась в опасной близости к запутанной сети каналов, которыми вьетконговцы пользовались для доставки припасов из-за камбоджийской границы. Льюис установил со старостой Тэйфонг добрые отношения и стремился поддерживать их. Если его деревня переметнется на сторону врага, их группе больше не удастся перехватывать вьетконговские караваны.

– Хоан уже идет сюда, – ответил Грейнгер, имея в виду старосту Ваньбинь, который собирался вместе с ними ехать в Тэйфонг. Он взял автомат и направился к двери, гадая, что такого могла сказать милашка Там, чтобы заставить серьезного и сдержанного капитана залиться хохотом.

Льюис надел кобуру с пистолетом и двинулся следом. Солнце показалось ему необычайно ярким, и, шагая навстречу Хоану и двум помощникам, которые его повсюду сопровождали, он неловко хлопал ресницами.

– Хао, дай ю, – оживленно приветствовал его старик.

– Хао, эм, – отозвался Льюис. Хоан нравился ему. Это был незаурядный человек – неподкупный и безукоризненно честный. Однако Льюис отметил, что сегодня Хоан держится неофициально, как будто собирается ехать с ним в Тэйфонг только для того, чтобы навестить живущего там брата. Поездка со всеми удобствами в речном такси сулила ему возможность поболтать по-семейному.

Направляясь к деревне и потрепанному сооружению, служившему пристанью, Льюис повернул голову и посмотрел назад в сторону лагеря. Там бросила стирку и, выпрямившись, глядела ему вслед. Он улыбнулся, довольный взаимопониманием, которое внезапно возникло между ними, и жалея лишь о том, что не может остаться в штабе и поговорить с девушкой, вместо того чтобы плыть с Грейнгером и Хоаном в Тэйфонг.

Речное такси, маленький моторный сампан с пассажирским отделением под навесом, представляло собой обычное в этих краях средство передвижения от одной деревни к другой. Ступив на борт, Льюис вдруг почувствовал, что у него начинает болеть голова.

Он устроился в тени, еще раз подумав, что зря назначил встречу со старостой Тэйфонг и инспекцию местных сил ополчения. В нагрудном кармане его тигрово-полосатой куртки лежало письмо Эббры, и Льюис, вынув его, вновь перечитал. Его жесткое худощавое лицо несколько смягчилось.

Письмо в общем-то было ни о чем. Эббра провела несколько дней в Бостоне и с восторгом рассказывала о белках на Коммон-плейс, о сияющем на солнце куполе Стейт-Хауса, о старинных извилистых улочках Бикон-Хиллз. Льюису оставалось лишь гадать, зачем Эббра поехала на Восточное побережье в Бостон, когда вполне могла бы отправиться в Монтеррей или Кармел.

Головная боль все усиливалась. Льюис сложил письмо и сунул его обратно в карман, чуть заметно содрогаясь. Уже близок тот день, когда он вернется домой к Эббре, и тогда они смогут отдохнуть вместе. Пожалуй, лучше всего в Мексике. Они поедут в Акапулько и Оахаку.

– Похоже, нас ждет не очень-то приятная поездка, дай ю, – мрачно заметил Грейнгер, когда такси приблизилось к следующей деревне.

Нестерпимо яркий свет заставил Льюиса прищуриться. На импровизированном пирсе лодку поджидала группа людей – одетые в черное старухи с корзинами, набитыми дарами земли, и крестьяне, у ног которых примостились клетки с живой птицей. Льюис издал стон. Путешествовать по каналам в компании крестьян всегда было неприятно, но сегодня их соседство представлялось ему просто невыносимым.

Голова разламывалась от боли, начинали ныть суставы. Случись такое дома, в Калифорнии, Льюис решил бы, что его одолевает простуда. Он принял бы пару таблеток аспирина и тут же забыл о недомогании. Но здесь, во Вьетнаме, так просто не отделаешься. Он мог подцепить какую угодно заразу и не рассчитывал получить медицинскую помощь до тех пор, пока не вернется в Ваньбинь.

Лодка плавно причалила к пирсу, и шумные пассажиры погрузились на борт. Льюис потеснился и занял место, с которого было удобно наблюдать за берегом канала. Он не сомневался, что Грейнгер столь же внимательно смотрит на противоположную сторону. До сих пор им не доводилось попадать под прицельный огонь, путешествуя на речном такси, но, как говорится, все когда-нибудь случается впервые.

Почувствовав приступ тошноты, Льюис решил сократить свое пребывание в Тэйфонг до минимума. Он посетит отряд ополченцев, перебросится словцом со старостой, вернется в штаб, примет лошадиную дозу аспирина и попытается забыться целительным сном.

– Ты хорошо себя чувствуешь, дай ю? – крикнул Грейнгер, сидя напротив у дальнего борта и с беспокойством взирая на Льюиса.

Льюис коротко кивнул. Его самочувствие вряд ли можно было счесть хорошим, но он не видел смысла жаловаться Грейнгеру.

После поездки, которая, как ему казалось, никогда не кончится, речное такси причалило к пристани Тэйфонг. Стоило Льюису выбраться из лодки и зашагать к центральной улице, каждый мускул его тела охватила мучительная боль. Грейнгер, Хоан и его спутники двигались следом.

Тэйфонг ничем не отличалась от прочих деревень провинции. Главную улицу образовывали торговые лавки и хижины, сделанные из соломы и тростника. Одной стеной дома выходили на канал; к деревянным сваям были привязаны несколько лодок. Чуть дальше располагались рыночная площадь и две постройки из кирпича – католический храм и здание школы.

Прямо перед путешественниками улицу перебежала свинья. Сопровождаемые звонкими детскими криками, они пробирались по улице к зданию администрации, где их ждал деревенский староста.

– Хао! Хао! – жизнерадостно восклицал староста, величая Льюиса титулом советника и наполняя стаканы спиртным местного производства.

Льюис нехотя принял предложенный стакан. Правила вежливости требовали, чтобы он выпил 6а си де, и если он сделает это одним глотком, огненная вода либо прикончит, либо исцелит его.

– У меня есть новости, ко ван, – сказал староста, как только обряд угощения был завершен. Он наклонился к Льюису, облокотившись о стол, еще более обшарпанный, чем стол в штабе. – По нашему району скоро пройдет отряд снабжения, большой караван.

В боковом поле зрения Льюиса плясали огоньки, руки дрожали.

– Ты уверен, что они осмелятся забраться так глубоко на юг? – спросил он, пытаясь сосредоточиться.

Как правило, на дальнем юге страны появлялись лишь мелкие группы фуражиров. Крупный обоз был не по зубам группе Льюиса и подразделениям местной самообороны. Им потребуется подкрепление. Может, даже отряд специального назначения.

Староста энергично кивнул.

– Да, ко ван, – решительно заявил он. – Мой осведомитель состоит во Вьетконге. Он узнал, что его жена спит с одним офицером, который отправится с караваном, и, чтобы отомстить, он доставил мне эти сведения.

– Что он имел в виду, когда говорил, будто бы караван будет большой?

Ни для кого не было секретом, что на территории Камбоджи у самой границы базируются по меньшей мере два полка северовьетнамской армии. Ближе всех располагалась провинция Кьенфонг, и чтобы оказаться в глубине ее территории, вьетконговским обозам с медикаментами, деньгами и оружием требовалась лишь ночь пути. Оттуда мелкие отряды Вьетконга доставляли припасы на лодках по разветвленной сети каналов в провинции Анзианг, Садек и даже в район, которым управлял Льюис.

– Очень большой, – заверил его староста. – Припасы будут доставлены не вьетконговцами, а бойцами армии Северного Вьетнама.

Льюис издал стон. Он чувствовал себя отвратительно; единственным его желанием было забраться в койку и накрыться одеялом с головой, а староста рассказывает ему, что им вот-вот предстоит столкнуться с массированным вторжением северовьетнамских войск.

– Когда? – хрипло осведомился он. Лейтенант Грейнгер и Хоан с тревогой посмотрели на него, заметив, что ему не по себе.

– Через четыре ночи. Может, через пять. Осведомитель придет ко мне и расскажет, где пролегают их пути и где намечены контрольные точки.

– Ладно. – Льюис поднялся на ноги и пошатнулся. – Идемте осмотрим отряд самообороны.

– А стоит ли? – негромко, но настойчиво произнес Грейнгер. – Ты весь горишь. Пожалуй, нужно побыстрее доставить тебя в лагерь.

– Пятнадцать минут ничего не изменят, и уж если нам предстоит столкнуться с северовьетнамскими отрядами, будет нелишне убедиться в том, что ополчение Тэйфонг готово к бою.

В сопровождении Хоана Льюис осмотрел отряд и велел командиру ближайшие дни находиться в готовности, а потом, еле разбирая дорогу из-за мучительной боли в голове, едва переставляя ноги из-за судорог в коленях и ступнях, с трудом побрел к обветшавшей пристани.

– Господи, дай ю, что с тобой? – осведомился Грейнгер, испуганный тем, что придется вызывать вертолет, чтобы доставить Льюиса в ближайший полевой госпиталь, к что в отсутствие командира заботы по организации засады против северовьетнамского отряда лягут на его плечи.

Льюис не ответил. Это было выше его сил. Он едва замечал, как они погрузились на борт речного такси, на котором, к счастью, не оказалось живности, сопровождавшей их в предыдущей поездке. Льюис был совершенно уверен, что не отравлен. Он точно помнил, что не натыкался на колючки пунжи и не попадал в другие ядовитые ловушки, которые так любили расставлять вьетконговцы.

Он пытался припомнить, что ел в последние двадцать четыре часа, но его сознание отказывалось подчиняться. Крысы? Ил ли он крыс в последнее время? Крысиное мясо было одним из основных местных продуктов питания, и сержант Дрейтон нередко дополнял им сухой паек группы. Мелко нарубленное и приготовленное на китайский манер с фасолью, приправленное соусом нуок мам, без которого не обходилось ни одно вьетнамское блюдо, крысиное мясо оказалось на удивление приемлемой пищей. Однако Льюис отлично помнил, что Дрейтон не подавал его на стол уже больше недели.

К тому времени, когда такси мягко уткнулось в берег канала напротив Ваньбинь, Льюис лежал, перевесившись через борт, и ему казалось, что его вывернет наизнанку.

Лейтенант Грейнгер осторожно взвалил на себя Льюиса и понес к штабу.

Льюис помнил, как его рвало, помнил, что кто-то держал перед ним ведро, шепча слова утешения, но он и не догадывался, кто это мог быть. Потом, когда оставшийся неизвестным человек убрал ведро и подал мокрую тряпку, чтобы вытереть губы, а после – чашку воды, ему почудилось, что это была его мать. Когда он болел в детстве, мать всегда проявляла заботливость и понимание.

Он улегся на койку, заметив, что кто-то накрывает его одеялом. Он почувствовал, как его лица коснулись шелковистые волосы, и, невзирая на ужасную слабость, попытался улыбнуться. Эббра. Ну конечно, это Эббра.

– Спасибо, милая, – благодарно пробормотал он, сжимая ее руку, прежде чем вновь погрузиться в беспамятство.

Она не уходила, и в короткие секунды просветления Льюис видел, что она сидит рядом, обмывает его лицо и грудь, подносит к его губам воду и накрывает одеялом, которое он сбрасывал в приступах лихорадки.

– Я люблю тебя, – говорил Льюис. Перед его глазами кружились яркие цветные огни. – Ты замечательная девушка, милая. Лучшая во всем мире.

Лихорадка отступила только утром. Льюис лежал, глядя на сетку верхней койки и пытаясь сообразить, где он, черт возьми, находится. Чуть повернувшись, он увидел скудно обставленную комнату с дощатым полом и девушку – не Эббру, – которая, скрестив ноги, сидела на циновке и зашивала прорехи на форменной куртке. Вьетнам. Льюис вспомнил, что он во Вьетнаме и Эббра находится более чем в восьми тысячах миль отсюда.

– Добро пожаловать в мир живых, дай ю, – с усмешкой произнес лейтенант Грейнгер, подавая ему кружку кофе. – Порой я всерьез опасался за тебя.

– Твое беспокойство не было и вполовину таким сильным, как мое, – сухо отозвался Льюис, приподнявшись на постели. Опираясь на локоть, он с удовольствием прихлебывал кофе. – Долго я провалялся без чувств?

– Восемнадцать часов. Лихорадка унялась только в три утра, и с тех пор ты спал как младенец.

Там смотрела на Льюиса из дальнего угла, в котором сидела с шитьем. В ее глазах застыло странное выражение, почти страх. Льюис смутно помнил мягкие прикосновения женских рук, которые обтирали его лицо и грудь, подавали ему воду и даже – о Господи! – держали ведро, пока его тошнило. Он посмотрел на девушку, чувствуя благодарность и смущение. Льюис не мог заговорить с ней при Грейнгере, во всяком случае, не мог сказать все, что хотел, но стоило их глазам встретиться, он послал ей ласковую благодарную улыбку.

Эффект был потрясающий. Испуг в ее глазах сменился облегчением и пониманием.

Позже, когда Там вышла из штаба, Льюис натянул одежду и прошел по лагерю к месту, где девушка раскладывала выстиранную форму для просушки.

– Извини, что заставил тебя работать нянькой, – сказал Льюис, не в силах оторвать взгляд от мягкой округлости ее груди и стройных бедер под дешевой бумажной материей ао дай.

Девушка оставила работу и насмешливо посмотрела на него. Застенчивости в ее глазах как не бывало.

– Я совсем не против, дай ю, – отозвалась она голосом, в котором прозвучали лукавые нотки. – Когда ты беспомощный, то совсем не страшный.

Прачке и уборщице не пристало разговаривать с дай ю таким тоном, но Льюис и не подумал одернуть ее. На его взгляд, Там заслужила право говорить с ним как друг, и ему была приятна установившаяся между ними непринужденная близость.

К тому времени, когда Льюис, его группа и отряд местного ополчения, дополненный подразделениями самообороны окрестных деревень и отрядом специального назначения, покидали лагерь, готовясь устроить засаду на пути северовьетнамского обоза, он заручился полным и безоговорочным доверием Там.

Уже сгущались сумерки, когда отряд выступил из лагеря и спустился к каналу, где его поджидали патрульные суда, специально затребованные для проведения ночной операции. Девушка проследила, как они поднимаются на борт, после чего вернулась в штаб проверить, натянута ли противомоскитная сетка над койкой Льюиса, вычищена ли его вторая пара обуви и готова ли свежая форма, в которую он мог бы переодеться по возвращении. Она взяла в руки его зеленую маскировочную куртку, и из расстегнутого нагрудного кармана выпала фотография.

Там подняла карточку и стала рассматривать ее. Она видела этот снимок уже не в первый раз. Дай ю всегда носил его с собой, и хотя он уже несколько раз попадался Там на глаза, только теперь она получила возможность как следует его разглядеть. Разумеется, она знала, кто на нем изображен. Жена дай ю.

Там ревниво рассматривала карточку. Она думала, что все американки светловолосые, но у девушки на фотографии были такие же черные глянцевитые волосы, как и у нее самой. И дай ю женился на этой девушке. Наверное, он считает ее красивой; значит, ему нравятся длинные черные волосы, а волосы Там были длиннее, чем у американки, и еще более темные. Она сунула фотографию в карман дай ю, чувствуя огромное воодушевление. Во всяком случае, теперь она знает, что может понравиться ему. А за последние дни он стал для нее очень близким, самым важным человеком.

Льюис расположился на передовом катере, довольный тем, что в его распоряжении оказалось специальное оснащение.

Возможное столкновение с подразделениями армии Северного Вьетнама – совсем иное дело, нежели стычка с местными вьетконговцами, а ведь и они представляли собой нешуточную угрозу. Льюис приказал одному вьетнамцу залечь на носу и внимательно наблюдать за высокими зарослями, плотной стеной окружавшими канал. Он поставил свой автомат между колен и еще раз прокрутил в мыслях план боя, вознося Господу молитвы, чтобы в нем в последнюю минуту не обнаружились изъяны и недостатки.

Боковое ответвление канала, которым, по словам осведомителя, собирался воспользоваться неприятель, было плохо знакомо Льюису, и, определяя наилучшее место для засады, он всецело зависел от того, насколько хорошо ориентируется на местности командир отряда ополченцев.

– Вот здесь, дай ю, – уверенно заявил юный командир отряда Ваньбинь. – Здесь протока пересекается с главным водным путем. Если мы здесь разойдемся в стороны... – он постучал пальцем по карте, расстеленной на столе Льюиса, – ...то сможем атаковать их с обеих сторон.

Льюис согласно кивнул. Указанная точка представлялась ему идеальным местом для засады. Единственное затруднение состояло в том, что северовьетнамцы отлично знали обо всех уязвимых участках маршрутов и вполне могли подготовиться к нападению. Была и иная причина для беспокойства, и Льюис весь вечер обсуждал это обстоятельство с членами своей группы. Осведомитель мог на поверку оказаться не тем, за кого себя выдавал, и вполне мог предоставить им неверные сведения с целью заманить в ловушку.

– Иными словами, мы можем угодить в руки превосходящих сил неприятеля еще до того, как получим шанс устроить ему западню, – сухо произнес сержант Дрейтон, чистивший свой автоматический «кольт» 45-го калибра. – Не очень-то приятная мысль, как вы полагаете?

Перспектива и впрямь была не радужной, однако Льюис решил рискнуть. Если произойдет самое худшее, они вызовут подкрепление с воздуха. Патрульные суда имели радиосвязь с американским авианосцем, стоявшим в миле от берега Южно-Китайского моря, и боевые вертолеты могли подняться с его палуб, как только поступит запрос. Льюис находил немалое утешение в этой мысли и все же от души надеялся, что подобные меры не потребуются. Он хотел, чтобы операция прошла успешно, как и предыдущая вылазка.

Уже стемнело, высоко в небе светила полная луна. Катера плавно скользили по воде, все глубже забираясь в район, который лейтенант Грейнгер называл «индейской территорией», – дебри, в которых безраздельно хозяйничали вьетконговцы, и в которых можно было в любую секунду оказаться под огнем врага.

По мере того как катера сворачивали во все более узкие глухие протоки, росшие на берегах каналов деревья вплотную подступали к судам и их нижние ветви начинали задевать людей влажными, усеянными насекомыми листьями.

– Господи, до чего я ненавижу эту страну! – гневно прошипел сержант Дрейтон, смахивая муравьев, забравшихся за ворот его форменной куртки.

Льюис еще мог терпеть муравьев; больше всего ему досаждали пиявки. Какое бы задание ни приходилось выполнять, участники операции возвращались в штаб, сплошь покрытые этими кровопийцами. Чтобы избавиться от пиявки, лучше всего прижечь ей хвост кончиком горящей сигареты, но, находясь в джунглях, не всегда можно зажечь сигарету, и в таком случае приходится терпеть незваного и весьма неприятного попутчика.

Постепенно катера начинали продвигаться все медленнее, опутанные густыми водорослями и лианами, заполонившими редко используемые каналы.

Лейтенант Грейнгер бросил на Льюиса беспокойный взгляд:

– Как у нас со временем, дай ю?

– Еще осталось немного.

Времени оставалось совсем мало, и оба это знали. Если они не успеют до полуночи занять позицию на пересечении с главным каналом, то рискуют угодить в самую гущу флотилии лодок. И тогда придется забыть об успешной операции.

К ним подполз командир вьетнамского ополчения.

– Мы уже почти на месте, дай ю, – прошептал он.

Льюис кивнул и подал сигнал заглушить двигатели. Катер бесшумно заскользил по зловонной черной воде, а он напряг слух, пытаясь уловить звук постороннего движения. Ничего.

– Что ж, вот мы и прибыли, трунг ю, – негромко сказал он Грейнгеру. – А теперь давай помолимся, чтобы все это не оказалось западней.

Молитвы Льюиса были услышаны. Действуя быстро и умело, он разместил свои силы в две колонны вдоль обоих берегов канала. Армейские катера хорошо вооружены, и он располагал пулеметами 30-го калибра, которые были сняты с судов и установлены в местах засады, усиливая огневую мощь группы.

Льюис включил портативную рацию, которую постоянно носил с собой, и негромко спросил командира местного отряда самообороны, занимавшего позицию на левом фланге, все ли у него в порядке. Услышав утвердительный ответ, Льюис связался с лейтенантом Грейнгером, который вместе с отрядом Ваньбинь залег на противоположном берегу канала.

– «Лима», говорит «Фокстрот», прием.

– «Фокстрот», здесь «Лима», – послышался голос Грейнгера, такой тихий, что его едва можно было расслышать. – Слушаю вас.

– Здесь «Фокстрот»... Нет ли у вас каких-либо затруднений?

– Говорит «Лима»... Все в порядке. Прием.

Все участники засады заняли свои позиции. Катера с установленными на их палубах минометами были предусмотрительно укрыты от постороннего взгляда в нескольких ярдах от пересечения главного канала с боковой протокой. Теперь оставалось лишь укрыться среди пропитанных влагой кустов высотой по грудь и ждать.

Скорчившись в неудобной позе, Льюис затаился в темноте. Он был уверен, что не одинок в своих предположениях: когда появится конвой противника – если появится, – то это будут не солдаты северовьетнамской армии, а вьетконговцы. В противном случае их ожидало куда более ожесточенное сражение. Солдаты армии Северного Вьетнама были великолепными воинами, они никогда не сдавались и не отступали. Льюис не сомневался: если бы Южный Вьетнам располагал такими же несгибаемыми и дисциплинированными бойцами, то мог бы вести войну собственными силами, без помощи Америки. Однако по какой-то причине многие подразделения армии Юга отличались лишь полным отсутствием силы духа и верности долгу.

Заговорила рация:

– «Фокстрот», это «Лима», ответьте.

– «Лима», я «Фокстрот», слушаю вас.

– Мы видим приближающиеся огни. Прием.

Сеть каналов была столь запутанной, что лодки, движущиеся ночью в составе колонны, как правило, оснащались маленькими огоньками на носу, чтобы плывущие за ними суда могли без труда идти следом, не теряя ориентировки.

– Говорит «Пеликан». Сколько огней? Прием.

Оставалась слабая надежда, что это рыбачьи суда. И еслитак, Льюису совсем не хотелось подвергать их обстрелу крупнокалиберных пулеметов и минометов.

– Говорит «Лима». Вижу цепочку огней. Восемь или девять. А может, дюжина. Прием.

Льюис вполголоса выругался. Караван из двенадцати судов никак не мог принадлежать рыбакам. Рации его подчиненных были настроены на одну волну, и Льюис знал: все участники засады слышат его переговоры с Грейнгером.

– «Фокстрот» обращается ко всем группам, – отрывисто произнес он. – Доложите готовность к атаке. Прием.

Заманить в ловушку лодочный караван куда труднее, чем ничего не подозревающую пешую колонну. Льюис знал, что первым делом бойцы северовьетнамской армии попытаются спрыгнуть в воду и укрыться на берегу, чтобы воспользоваться преимуществами, которые дает в бою твердая земля. Если им это удастся, бой станет рукопашным, развиваясь по наихудшему сценарию, а Льюис хотел избежать этого, расстреляв вьетнамцев из пулеметов еще до того, как они получат возможность покинуть свои суда.

Однако его замысел представлялся невыполнимым. Лодки находились слишком далеко, чтобы одновременно накрыть их пулеметными очередями. Льюис опасался, что еще до того, как он подаст сигнал своим подчиненным обрушиться на противника всей доступной мощью, они окажутся под Ответными выстрелами. Все шло не по плану; скорость катеров слишком мала, чтобы успеть выйти из укрытия и оказать поддержку огнем. Вьетнамцы, плывущие на замыкающих лодках, окажутся в воде, достигнут берега и расстреляют их из автоматов «АКМ-47» прежде, чем люди Льюиса успеют подавить огонь передовых судов.

С той самой секунды, когда Льюис отдал команду начинать, он видел, что их ждет поражение. Невзирая на яростный огонь крупнокалиберных пулеметов и неумолчный грохот винтовок «М-16», северовьетнамцы продолжали приближаться к засаде, на ходу стреляя от бедра из «Калашниковых». Льюис не мог рассчитывать даже на помощь Грейнгера – тот прокричал по радио, что его группа подверглась жестокой атаке и вынуждена отступить.

Когда Льюис узнал, что в составе каравана от восьми до двенадцати судов, ему показалось, что помощь с воздуха не понадобится. Но теперь он горько сожалел, что не вызвал с самого начала штурмовые вертолеты, упустил драгоценное время и потерял людей. Он обратился за поддержкой в то самое мгновение, когда в полной мере осознал масштабы сражения, в которое они были втянуты, однако вертолеты до сих пор не появились.

– Ну! Где же вы? – бормотал Льюис сквозь зубы. Уже две минуты он не мог связаться с Грейнгером. Это могло означать, что лейтенант лишился рации. А может, погиб.

И тут на помощь подоспели катера. Минометы потопили лодки и подавили ответный огонь с их стороны. Теперь главную опасность представляли северовьетнамцы, которые засели на заболоченных берегах и поливали все движущиеся предметы автоматными очередями. Если они успеют скрыться в джунглях, Льюису уже не удастся настичь мерзавцев.

– Не давайте им уйти с берегов! – рявкнул он Дрейтону и бросился вперед, открыв на бегу огонь. Ему на глаза попался ополченец из Ваньбинь. Вьетнамец стоял в нескольких футах от него и стрелял из пулемета, уперев приклад себе в живот. – Шевелись! – крикнул ему Льюис. – Догоняй этих ублюдков!

Целую минуту темнота была до такой степени пронизана огнем, дымом, воплями и руганью, что Льюис почти ослеп и оглох. И вдруг воцарилась тишина.

Он лежал, распластавшись на животе, наполовину погрузившись в воду, и все стрелял, стрелял в оставшихся противников. Он приподнялся на колене и осторожно осмотрелся. В трех ярдах от него раненый северовьетнамец с трудом готовился к стрельбе.

– Ну нет, этот номер не пройдет, сынок, – пробормотал Льюис. Он молниеносно вскинул автомат и всадил шесть пуль в грудь вьетнамца. В ярком свете луны он увидел, как на лице солдата появилось выражение ужаса, потом его тело обмякло и повалилось в кровавую лужу.

Тишину разорвал грохот винтов приближающихся вертолетов. Они прилетели, но слишком поздно. Теперь два штурмовика были Льюису ни к чему. Ему и его людям скорее пригодились бы «пылесосы».

Из двадцати четырех человек, выступивших в поход из Ваньбинь, шестеро были убиты и четверо ранены. Еще до того, как Льюис, шлепая по воде, перебрался на противоположный берег канала, он понял, что лейтенант Грейнгер погиб, а вместе с ним и все бойцы, занимавшие позицию на том берегу. Они лежали, продолжая сжимать в руках оружие, их лица были обращены в сторону противника.

Льюис был слишком закаленным и подготовленным воином, чтобы терзаться угрызениями совести. Он сделал все, чтобы наилучшим образом подготовить операцию, и с точки зрения командования вышел победителем. Погибли пять вьетнамских ополченцев и один американец, но их судьбу разделили две дюжины солдат Северного Вьетнама. Вдобавок был перехвачен караван с припасами для Вьетконга. Однако смерть Грейнгера тяжким грузом легла на сердце Льюиса.

– Мне очень жаль лейтенанта Грейнгера, – с трогательной искренностью сказала Там и тут же пылко добавила: – Но если судьбе было угодно, чтобы погиб американец, то я счастлива, дай ю, что им оказался Грейнгер, а не ты!

Несмотря на все попытки девушки приободрить его, Льюис продолжал мучительно размышлять о смерти Грейнгера. Как и он сам, Грейнгер почти отслужил свой срок, ему оставалось лишь несколько недель до окончания контракта. И вот теперь он мертв. С каждым новым днем Льюис все больше мрачнел и замыкался в себе. Только теперь он начал считать сутки, оставшиеся до того мгновения, когда он сможет навсегда отряхнуть землю Вьетнама со своих ног.

Через десять дней после гибели Грейнгера поступило сообщение о группе северовьетнамцев, укрывающихся в одной из отдаленных деревень. Льюис не имел ни малейшего представления, были это солдаты, сумевшие скрыться с места схватки на берегах канала, или же это новый отряд, доставивший очередной караван с припасами взамен потерянного. Но кем бы ни оказались эти люди, у Льюиса не было причин полагать, что охота на них будет чем-то отличаться от десятков предыдущих операций подобного рода.

Нежданно-негаданно у Там возникли дурные предчувствия.

– Не ходи туда, дай ю, – настойчиво повторяла она. Льюис ласково улыбался ей, называя глупышкой, но онапродолжала умолять его, и наконец он с легким раздражением сказал:

– Хватит, Там. Ты ведешь себя так, словно я твой муж или отец!

Девушка посмотрела на него так, словно он ее ударил, после чего негромко произнесла:

– Ты не отец мне, дай ю.

В тот миг Льюис укладывал карты в планшет. Он медленно завершил работу, ощущая, как поток крови толчками отдается в ушах. Он был потрясен – потрясен не теми чувствами, которые вспыхнули в глазах девушки, но теми словами, которые сам произнес в ответ на ее мольбы. Ради всего святого, как его угораздило обронить слово «муж»?

– Я пойду, Там, – бросил он самым безразличным тоном, на какой был способен. Господи, неужели он не понимал, к чему может привести та непринужденная фамильярность, что возникла в их отношениях? Нет, Там придется уволить. Девушка не должна оставаться при штабе, после того как он признался себе, насколько велика ее власть над ним.

На столе лежало неоконченное письмо Эббре, и Льюис смахнул его в ящик. Эббра. До сих пор ему и в голову не приходило, что он способен изменить, но теперь он вдруг осознал, что какое-то неуловимое мгновение был неверен Эббре хотя бы в мыслях. Больше подобного нельзя допускать. Как бы ни тосковал он по Там – а ему будет отчаянно не хватать ее, – их близости следует положить конец.

Казалось, девушка читает его мысли.

– Извини, дай ю, – сказала она, неотрывно глядя ему в лицо. А потом с ошеломляющей прямотой добавила: – Но я тебя люблю.

– Ты не можешь меня любить! – Голос Льюиса прервался. Боже, как он мог брякнуть такое? Менее всего ему хотелось причинить ей боль, но именно это он и сделал. – Поговорим позже, Там, – произнес он, вспомнив, что Дэксберри и Дрейтон ждут его на улице.

Там промолчала, но ее глаза сказали ему все: она понимает, о чем он умолчал. Она знает, что больше ей не придется мыть полы в штабе, что Льюис не хочет любить ее и не возьмет с собой, когда отправится в Америку. Она молча с ужасом смотрела, как он торопливо выходит из штаба и шагает к Дэксберри и Дрейтону.

Он не оглянулся. Трое мужчин двинулись к деревне, где их ждали местные ополченцы, и в тот же миг Там принялась лихорадочно рыться в нагрудных карманах запасной форменной куртки Льюиса. Фотографии там не оказалось. Она не сможет порвать или сжечь карточку. Глаза девушки наполнились жгучими слезами. Она не хотела влюбляться в Льюиса. Когда-то она ненавидела его, твердо намереваясь сохранять это чувство и впредь, но такого человека, как Льюис, невозможно было ненавидеть. И вот теперь она его любит.

Послышался едва различимый шум лодочных моторов, и Там метнулась к двери, надеясь в последний раз взглянуть на Льюиса. Но он носил такой же голубой берет, как и его подчиненные из южновьетнамской армии, поэтому ей не удалось выделить его среди прочих людей. Она привалилась к дверному косяку и крепко прижала ладони к груди, пытаясь унять ужасные предчувствия, терзавшие ее сердце.

Вопреки слухам в деревне солдат противника не оказалось. Льюис почувствовал облегчение. В нынешнем смятенном состоянии духа ему менее всего хотелось вновь столкнуться с бойцами армии Северного Вьетнама. Он велел своим людям осмотреть окрестные рисовые поля и сточные канавы, желая убедиться, что неприятель не проник в район, после чего отдал приказ возвращаться в Ваньбинь.

Его катера были застигнуты нападением в тот самый миг, когда выворачивали из узкой протоки, снабжавшей водой деревню. Это был самый продуманный и эффективный акт возмездия, о котором когда-либо доводилось слышать Льюису. Вьетнамцы устроили засаду точно так же, как он прежде заманил в ловушку их собратьев. Они обстреляли его отряд яростным пулеметным огнем с обоих берегов, перекрыв канал лодками, которые, как полагал Льюис, были заминированы. Дэксберри погиб в первые секунды боя. Он резко вскрикнул и схватился за грудь. Льюис метнулся к сержанту, но тут же ему в плечо угодила пуля, подбросив его в воздух. Он еще увидел, как вокруг воцаряется кромешный ад, увидел взирающие на него мертвые глаза Дэксберри, а потом, криком велев южновьетнамцам следовать его примеру, перевалился через борт катера, надеясь добраться до густых спасительных зарослей, покрывавших берега. Поверхность воды изрешетили пули, и он набрал полную грудь воздуха, стремясь нырнуть поглубже, однако сразу угодил в удушающие объятия водорослей и лиан. Его легкие уже готовы были лопнуть, а когда Льюис в конце концов выскочил на поверхность, его ждал вьетнамец, который стоял по грудь в воде, нацелив на него «Калашников». На губах вьетнамца играла ухмылка.

– Лай! Лай! – пролаял он и дернул стволом автомата, веля Льюису выбираться на берег. – Шевелись! Шевелись!

Глава 18

Следующие два месяца Кайл пускался на всевозможные ухищрения, добиваясь, чтобы его отправили в Сайгон.

– Тебе уже давали командировку в большой город, – кислым тоном заявил командир эскадрильи в ответ на вопрос Кайла, когда, черт возьми, ему поручат отвести машину на базу Тансонхат. – Если не перестанешь канючить, то в следующий раз увидишь Сайгон только в тот день, когда будешь покидать эту проклятую страну навсегда!

– Господи, забудь ты о ней! – раздраженно посоветовал Чак. – К твоим услугам красавицы всего Вьетнама, а ты хочешь усложнить себе жизнь, ухаживая за девственницей, которая к тому же отказывается встретиться с тобой наедине.

Кайл понимал, что это глупо, и все же желание отправиться в Сайгон и увидеть Чинь стало для него навязчивой идеей.

– А как насчет крошки, которая осталась дома? – осведомился Чак, когда они перевозили десантников в район, пользовавшийся славой «тихого».

Кайл усмехнулся:

– Крошка, которая осталась дома, – это блондинка ростом метр семьдесят пять, причем такая заводная, что у тебя от нее волосы встали бы дыбом!

Настала очередь Чака улыбаться.

– Похоже, она девица хоть куда, – сказал он и бросил «Хью» в крутое пике, готовясь к посадке.

– Это точно.

Голос Кайла был так тверд, что Чак вскинул брови. На его взгляд, Кайл обладал великим множеством достоинств, однако способность хранить супружескую верность среди них не значилась. Если он ошибся, значит, «блондинка ростом метр семьдесят пять» – действительно что-то особенное. Кайл менее всего годился на роль преданного супруга.

Несколько дней они выбрасывали десантников в «тихих» районах и после нескольких часов ожидания возвращались за ними.

– Это уже начинает надоедать, – сказал один из пилотов Кайлу, когда они, обливаясь потом под жарким солнцем, дожидались команды подняться в воздух.

Кайл был полностью с ним согласен. Скука ожидания по нескольку часов на поверку оказалась куда хуже будоражащей кровь встряски, которую испытываешь, летая в зоне боевых действий.

– Ты только взгляни сюда, – с омерзением сказал пилот, постукивая пальцем по журналу. – Антивоенная демонстрация у Белого дома. Почему бы этим придуркам не устроить демонстрацию против Хо Ши Мина? Какие они после этого американцы? Ты только взгляни на эту идиотскую фотографию! Ту, которую сняли в Англии. Подумать только – Англия! Что они могут понимать, эти тупые англичане?

Кайл с ленивым любопытством бросил взгляд на снимок. Группа протестантов окружила американское посольство на Гросвенор-сквер и отказалась разойтись мирно. Вспыхнула потасовка, и несколько участников демонстрации были арестованы. На фотографии был весьма живо запечатлен молодой человек с плакатом в руках. Полицейские запихивали его в патрульную машину.

– Ну-ка, дай посмотреть! – внезапно воскликнул Кайл, чувствуя, как разгорается его интерес. Он взял журнал и с отвращением присвистнул. – Нет, вы только поглядите! Этот болван – брат моей жены!

Чак, который до сих пор лежал в тени вертолета, прикрыв лицо книгой в бумажном переплете, отбросил ее и открыл один глаз.

– Шутишь? Этот парень с фотографии – действительно твой родственник?

– Какие уж тут шутки, – мрачно отозвался Кайл. – Господи! Если бы я мог выбирать, предпочел бы пристрелить этого придурка вместо вьетнамца! Ты видел, что написано на его плакате? «Да здравствует Хо Ши Мин»! Я был бы счастлив сбросить этого мерзавца в район боев, кишащий вьетконговцами, и посмотреть, захочется ли ему петь ту же песенку!

Чак сел и, потянувшись к журналу, принялся с интересом его разглядывать. На снимке ясно виднелись светлые и длинные, как у хиппи, волосы Лэнса и немного женственные черты его лица. Под снимком мелким шрифтом было напечатано: «Виконт Блит-Темплтон был арестован полицией, после того как привел группу протестантов к зданию американского посольства, чтобы передать петицию». Чак почти ничего не знал о британской аристократии, но понял, что если Лэнс Блит-Темплтон – виконт, то его сестра, жена Кайла, должно быть, графиня, виконтесса или кто-то в этом роде.

Он ухмыльнулся. «Блондинка ростом метр семьдесят пять», «заводная виконтесса» – определенно штучка хоть куда. Чак решил не терять связь с Кайлом после окончания службы во Вьетнаме. Он был бы не прочь встретиться с такой девушкой.

– Ну хотя бы один-единственный полет для ремонта в Сайгон, – умолял Кайл командира эскадрильи.

– Что с тобой случилось, Андерсон? Местные девки тебе не по вкусу? – сердито отозвался тот. – Какого черта я должен давать трехдневную командировку уоррент-офицеру, когда у меня целая куча капитанов выстроились в очередь за удовольствиями?

– Потому что я уже два месяца протираю штаны в кресле вертолета, вот почему! – гневно заявил Кайл.

– Все мы помногу летаем. Ты не один испытываешь терпение госпожи Фортуны, забывая по утрам даже сказать ей «спасибо, мадам».

– Послушайте, это очень важно для меня. Позвольте хотя бы раз слетать в Сайгон!

– Только если ты произнесешь волшебное слово, – ответил командир, ни на гран не изменив интонацию голоса и выражение лица.

Кайл не сразу понял, что ему сказали.

– Я сделаю все что угодно! Все что... – Но тут смысл слов собеседника наконец проник ему в сознание, и он торжествующе завопил, подбрасывая шлем в воздух: – Пожалуйста! Пожалуйста! Трижды пожалуйста!

– Смотри не лопни от счастья, – предупредил командир, и в его глазах промелькнула лукавая усмешка. – Но каждой бочке меда полагается своя ложка дегтя.

– О чем вы? – спросил Кайл, хотя ему было все равно.

– Ты полетишь на пару с Уилсоном, – ответил офицер и покачал головой, укоряя себя за излишнее мягкосердечие.

– Ас кем я буду пить, с кем буду шляться по девкам, пока ты станешь обхаживать свою недотрогу? – недовольным тоном спросил Чак.

– Загляни в «Спортинг-бар», скорешись с кем-нибудь из «зеленых беретов», – ответил Кайл, распечатывая полученные письма.

Он был искренне удивлен тем, как часто ему пишет Серена. Она благоразумно не упоминала о Лэнсе, зато Кайл от души посмеялся над ее рассказами о поездке с Рупертом на распродажу антиквариата.

– Очень любезно со стороны такой заводной девчонки, как твоя жена, браться за перо и бумагу, – заметил Чак, перебирая свои конверты и с отвращением отбрасывая их в сторону.

– Видимо, ее привлекает новизна, – с напускным безразличием ответил Кайл.

После целого года разлуки, в течение которого они не обменялись ни словом, он не ожидал, что Серена станет ему писать. Не ожидал он и того, что ему будет так приятно получать ее письма. Его ответные послания представляли собой наспех нацарапанные открытки. Кайл отправлял их намного реже и только когда бывал достаточно пьян, чтобы предаться сентиментальному настроению.

Кайл отлично знал о репутации сорвиголовы, которая за ним закрепилась. Их с Чаком считали наполовину свихнувшимися из-за рискованных проделок, на которые они пускались. Когда кто-нибудь называл его в лицо психом, Кайл лишь хохотал и соглашался. Ну конечно, он ненормальный! Не будь он психом, ни за что не оказался бы здесь.

– Если бы ребята узнали, как ты собираешься провести три дня в Сайгоне, они, пожалуй, назвали бы тебя размазней, – сухо произнес Чак по интеркому, когда они с Кайлом летели на юг, приближаясь к базе Тансонхат на высоте пятисот метров. – Ради всего святого, какая муха тебя укусила? Неужели ты до сих пор не встречал женщину, против которой не мог бы устоять?

– Не-а, – отозвался Кайл, ничуть не уязвленный. – Откровенно говоря, такие женщины мне не попадались.

Под ними в дрожащем жарком мареве расстилался Сайгон, и Кайл почувствовал, как его охватывает беспокойное предвкушение встречи. Он гадал, по-прежнему ли Чинь работает в «Интернационале», помнит ли она его. А если помнит, согласится ли встретиться с ним?

– Клянусь Всевышним, я уже чую запах города, – сказал Чак, и вертолет начал снижаться для посадки. – Запах болота и плесени, застоявшихся духов, выхлопного дыма и нуок мама.

– И секса, – с улыбкой добавил Кайл. – Не забывай о сексе.

Чак согласно фыркнул:

– Этот город так погряз в сексе, что буквально провонял им. А ты, болван, собираешься терять время, трепетно держа девочку за ручку! Ты ведешь себя как какой-нибудь прыщавый подросток.

По приезде Кайлу не хватило терпения зарегистрироваться вместе с Чаком в «Континентале». Он прямиком отправился в «Интернациональ» и бегом поднялся по ступеням в холл, чувствуя, как неистово бьется сердце.

Чинь оказалась на месте. Она повернулась к Кайлу, и в первое мгновение ее улыбка была вежливой и бесстрастной, но потом губы растянулись шире, а в глазах мелькнуло узнавание.

– Я вернулся, – сообщил Кайл, как будто в этом была необходимость. – У нас назначено свидание, помните?

Его форма была все еще взмокшей от пота после долгого пути, ко лбу прилипла прядь темных волос, в ярко-голубых глазах горел упрямый жаркий огонек.

На щеках девушки появились очаровательные ямочки.

– Все не так просто, – ответила она с едва уловимой насмешкой. – Сначала вы должны встретиться с моей сестрой и получить ее одобрение.

– Ведите меня к ней! – Кайл заулыбался от уха до уха. Он чувствовал себя Александром Македонским, только что покорившим Персию.

Изумлению девушки не было границ. У всех американцев мозги набекрень, но уж этот – сумасшедший из сумасшедших.

– Сегодня вечером, когда закончится рабочий день, я поговорю с ней и спрошу, согласна ли она с вами встретиться.

Последние ее слова придали ситуации неуютный налет неясности.

– А где она предпочла бы поужинать? – спросил Кайл, решив, что, если заранее назначить время и место, добиться благоприятного исхода будет несколько проще. – В ресторане «Континенталя»? В «Каравелле»?

– Я думаю, лучше всего в «Континентале», – ответила Чинь, гадая, как получилось, что после полутора лет, в течение которых ее пытался соблазнить каждый американец, ступавший на порог «Интернационаля», она капитулирует перед этим долговязым, стройным, невероятно юным летчиком с нахальными глазами.

– Я закажу столик на семь тридцать. – Садиться за ужин в Сайгоне в такой ранний час было попросту смешно, но Кайлу было наплевать. Ему хотелось лишь одного – быть рядом с Чинь, а если ради этого придется терпеть присутствие ее сестры – что ж, цена невелика.

– Я больше не могу разговаривать с вами, – мягко произнесла девушка, завидев шумную ватагу инженеров-строителей из Европы, ввалившихся в вестибюль.

Кайл кивнул, сразу уловив смысл ее слов. Если кто-нибудь заметит или подслушает, с какой непринужденностью она с ним беседует, клиенты «Интернационаля» решат, что имеют дело с доступной девицей, и ей трудно будет отбиться от любвеобильных гуляк.

– Ясно, – коротко произнес он. – До свидания.

– Хао, – отозвалась Чинь. На ее щеках по-прежнему играли ямочки.

Торопливо пробираясь сквозь толпу инженеров к выходу на улицу. Кайл решил, что настала пора всерьез заняться местным языком. Какого черта вьетнамцы говорят «хао», имея в виду и «здравствуй», и «прощай»? Это бессмысленно. Насколько ему было известно, они также использовали одни и те же слова для обозначения понятий «стой» и «иди», «друг» и «враг». Если это действительно так, нет ничего удивительного в том, что американское командование испытывает трудности в общении с ними!

– Ну, как там твоя мисс Недотрога? – осведомился Чак, когда Кайл вошел в их номер в «Континентале».

– Все в порядке, – с добродушной уклончивостью отозвался Кайл.

Чак уже принял ванну и переоделся в джинсы и футболку, готовый отправиться на поиски приключений. Он закончил расчесывать свои стриженые светло-каштановые волосы, сунул расческу в карман и удивленно произнес:

– Так значит, несгибаемый боец повержен в прах? Стало быть, наша малютка не просто объект для непристойных домогательств?

– Именно. – Кайл сорвал с себя пропотевшую рубаху. Чак озадаченно покачал головой.

– Ладно, – сказал он наконец. – Уж если все так повернулось, то, хотя я ничего не понимаю, обещаю тебя не терзать. Вижу, что мисс Недотрога – твоя жена, сестра, мать и непорочная Дева Мария, единая в четырех лицах, и заслуживает должного почтения.

– Если так, для начала научись называть ее по имени. – Кайл снял брюки и швырнул ими в Чака.

Чак увернулся.

– Как же ее зовут?

– К твоему сведению, ее зовут Чинь, и это означает чистоту и добродетель.

– Откуда тебе знать? – Чак был заинтригован. – Она сама тебе это сказала?

Кайл вошел в ванную и открыл краны душа.

– Нет! – крикнул он сквозь шелест хлынувшей воды. – Вчера на базу приезжал переводчик с вьетнамского, и я его расспросил!

Чак уставился на распахнутую дверь ванной. На его взгляд, Кайл воспринимал эту интрижку чересчур серьезно. Ведь как ни говори, чем все это может закончиться? Кайл женат. Его подружка скорее всего принадлежит к буддистской либо конфуцианской вере, и, даже если Кайл получит развод, семья вьетнамки ни за что не позволит ей вступить с ним в брак. С точки зрения Чака, Кайлу совершенно нет смысла завязывать подобные отношения.

Чак пожал плечами. Что ж, это не его дело. Он лишь приятель Кайла, но не хозяин ему. И сейчас понапрасну тратит драгоценное время. Его ждут бары и бордели.

– Если захочешь встретиться со мной, я буду в «Богемии» или в «Спортинг-баре», – крикнул он, выходя из номера. Он не сомневался, что одиночество ему не грозит.

До встречи с Чинь и ее сестрой оставались долгие часы, и Кайл вдруг поймал себя на мысли, что не знает, как провести время. Напиваться было немыслимо. Если во время встречи с сестрой Чинь от него будет нести спиртным, он больше никогда не увидит девушку. Идти к проституткам тоже нельзя. Или можно?

Он мысленно обсудил с собой это затруднение, растираясь полотенцем и натягивая свежевыстиранную одежду. В конце концов, Чинь ничего не узнает, а если он не удовлетворит свои потребности до назначенного свидания, то вряд ли это удастся в его ходе. Застегивая молнию брюк, Кайл хихикнул. Он оказался в опасной близости от невозможного – провести три дня целомудрия в Городе Греха. Если поползут слухи, его репутация будет погублена.

Прежде чем отправиться в «Богемию», он несколько секунд помедлил. Улица Тюдо, как всегда, была запружена мотоциклами и велосипедами, однако автомобили, гудками требовавшие уступить дорогу, были американские и управляли ими американцы. Улицы заполонили американские парни. Неоновые вывески рекламировали американские товары: кока-колу, «Уинстон», «Левис». Американские транзисторы наигрывали американскую музыку: Джеймса Брауна, Уилсона Пиккетта, «Темптейшнэ».

Казалось, огромный кусок центра Лос-Анджелеса перенесся на побережье Юго-Восточной Азии. Вьетнамцы улыбчиво обслуживали оккупантов. Они чистили обувь, накрывали столики в ресторанах, готовили пищу, стирали белье и торговали женским телом. Кайл впервые задумался, какие мысли кроются за этими улыбками. Ему было интересно, что думает Чинь об американцах в ее городе, что она думает о нем самом.

– Сайгонский чай? Угостишь меня сайгонским чаем? – спросила девица, обвиваясь вокруг Кайла.

Он вложил ей в ладонь Два доллара, чтобы заставить умолкнуть, и огляделся в поисках Чака.

– Ты мой кумир, – заявила новообретенная подруга, обнимая Кайла и соблазнительно потираясь о него всем телом.

Уилсон торчал у стойки вместе с двумя морскими пехотинцами. На коленях всех троих восседали девушки. Кайлу стоило лишь подойти к ним и принять участие в потехе. Он взглянул на девушку, рука которой уже поглаживала его ширинку. Девушка была хороша собой, с кукольными чертами лица и волосами, ниспадавшими до талии.

– Ты не купишь мне еще сайгонского чая? – проворковала она.

Кайл улыбнулся, глядя на нее сверху вниз, после чего, к собственному удивлению, сказал:

– Нет. Сегодня у меня больше нет денег на сайгонский чай.

Обворожительное выражение на лице вьетнамки сменилось недоверием, а потом отвращением.

– Ты нищий Чарли[21]! – негодующе воскликнула она и тут же отодвинулась от Кайла. – Дешевка!

Увидев его, Чак завопил, приглашая присоединиться к компании. Кайл благодарно вскинул руку и крикнул сквозь оглушающие звуки «Мустанга Салли» Уилсона Пиккетта:

– В следующий раз, дружище! Увидимся вечером в « Континентале»!

Оставшиеся часы долгого жаркого дня Кайл держался подальше от неприятностей, ограничившись парой кружек пива. Потом он пил кофе под навесом уличного ресторанчика, разглядывая снующих мимо людей и отвергая предложения девушек, желавших составить ему компанию. Когда он наконец вернулся к «Континенталю», ему на глаза попался Чак со своими приятелями. Они выбрались из одного бара и, хохочущие и изрядно хмельные, ввалились в другой.

Кайл усмехнулся себе под нос. Какое странное ощущение – сохранять трезвость и целомудрие в городе, погрязшем в разврате. Черт возьми, этот его день в Сайгоне оказался столь незапятнанно чист, что, пожалуй, он сможет рассказать о нем внукам!

Он похвалил себя за то, что назначил свидание на ранний час. В семь часов сорок минут, когда официант подвел к нему Чинь и ее сестру, окружающие столики уже начинали заполняться.

Кайл ждал сестер почти полчаса, сгорая от нетерпения. Последние десять минут он провел в уверенности, что девушки не придут, но вдруг увидел их, одетых в роскошные шелковые ао дай, шагающих к нему вслед за официантом с привлекающей взоры грацией.

С пересохшими губами он вскочил на ноги, чувствуя себя мальчишкой на первом свидании.

– Это моя сестра Май, – сказала Чинь. – Май, это кайл...

– Андерсон, – быстро закончил Кайл за нее, вспомнив, что Чинь до сих пор не знает его фамилии, как, к своему стыду, и он – ее.

– Я очень рада познакомиться с вами, мистер Андерсон, – с прохладной церемонностью произнесла Май.

– Зовите меня Кайлом. – Пока они усаживались, Кайл думал, не дал ли он маху. Может быть, делать подобное предложение девушке, с которой только что познакомился, считается в некоторых вьетнамских кругах дурным тоном. А Кайл ничуть не сомневался, что Чинь и ее сестра принадлежат к весьма изысканному обществу. Он видел, что при появлении девушек в вестибюле «Континенталя», но еще до того, как официант провел их на террасу, хозяин почтительно приветствовал сестер поясным поклоном, выказывая знаки уважения, которого удостаивались лишь немногие гости отеля.

Кайл заказал бутылку охлажденного бальзама и предпринял попытку загладить оплошность.

– Я рад знакомству с вами, мисс... – Кайл едва не откусил себе язык. Он до сих пор не знал, как величать сестер. – ...мисс Май, – быстро нашелся он, чувствуя, что Чинь отлично понимает, в каком затруднительном положении он оказался, и что она едва сдерживает смех.

– Я тоже рада встретиться с вами, – отозвалась Май. В ее произношении безошибочно угадывался очаровательный французский акцент. – У нашей семьи много друзей из западных стран, но все они... – Девушка умолкла, не спуская с него темных миндалевидных глаз. – ...но среди них нет ни одного военного. Вы понимаете, о чем я говорю, мистер Андерсон?

Кайл отлично понял ее. Он бросил взгляд на Чинь, которая не уступала красотой экзотическому цветку, приколотому к ее ао дай. Увидев смех в ее глазах, он вновь повернулся к Май.

– Я почти не знаю вьетнамских обычаев и правил, – откровенно признался он. – Но я очень хорошо знаю, что хочу продолжать встречаться с Чинь. Я отлично вижу, что за девушка ваша сестра, отдаю себе отчет, в какой семье она выросла, понимаю и то, что вы заботитесь о ее репутации. – Он откашлялся, гадая, что сказала бы Серена, если бы могла видеть и слышать его в эту минуту. Что бы она сделала? Швырнула ему в голову первый попавшийся под руку предмет или разразилась недоверчивым смехом? – Если вы позволите мне встречаться с ней, я обещаю, что не причиню ей ни малейшего вреда... я не позволю себе недостойных поступков... – Кайл вконец запутался и сознавал это. Еще ни разу в жизни ему не доводилось иметь подобные намерения, а уж тем более выражать их словами.

– Наши родители умерли, и теперь я – глава семьи, – сказала Май, приходя ему на помощь. Она казалась Кайлу слишком изящной и хрупкой, чтобы быть «главой» чего бы то ни было. – Если вы хотите встречаться с Чинь, я даю вам разрешение, мистер Андерсон, но лишь при условии, что ее всякий раз будут сопровождать.

– Кто? Вы сами? – спросил Кайл, чувствуя облегчение оттого, что испытание – а именно так он воспринимал происходящее – наконец подошло к концу.

Май кивнула, чуть застенчиво улыбаясь, и Кайл внезапно понял, что и она рада тому, что с формальностями покончено.

– Отлично, – сказал он, с удивлением сознавая, что, если бы сестры поменялись местами, Чинь проявила бы себя куда более строгим судьей. – Ну а теперь, когда мы обо всем договорились, давайте ужинать.

Они начали с супа кань чоа – изысканной смеси креветок, стручков зеленой фасоли, ананаса и сельдерея, и Чинь немного рассказала Кайлу о своей семье.

– Мы одна из старейших фамилий в Сайгоне, – говорила она, поднося к губам вино в бокале на высокой ножке. – Мой отец был мандарином и советником Бао Дай, последнего из императоров.

Кайл с изумлением узнал, что Чинь не была ни буддисткой, ни конфуцианкой, а принадлежала к католической церкви, что она обучалась во французских школах Сайгона и провела два года в Париже, в Сорбонне.

После супа подали рис с мелко нарубленной нежной говядиной в виноградных листьях. К этому времени Кайл начал замечать удивленные взгляды, которые бросали на них окружающие. В основном это были американцы, служащие посольства и учреждений гуманитарной помощи, среди которых изредка попадались тучные вьетнамские дельцы в костюмах западного покроя. Кайл прекрасно понимал, о чем они думают. Они хотят понять, не являются ли Май и Чинь куртизанками из высшего общества. А если нет, то какого дьявола их притащил сюда американец?

Кайл был искренне рад, когда к соседнему столику приблизился светловолосый парень примерно одного с ним возраста в сопровождении вьетнамки, которая выглядела еще более респектабельно, чем Чинь и Май. Кайл с удивлением отметил, что ей можно с равной вероятностью дать и тридцать лет, и сорок.

Он с интересом наблюдал за этой парой, пытаясь понять, какие отношения их объединяют. Судя по виду, парень был гражданским – уж очень длинные у него были волосы, – да и на американца он не походил. Его кожу покрывал темный загар, а в уголках глаз виднелась паутина тонких морщинок, словно он привык подолгу щуриться на солнце. Как только он заговорил, прося список вин, Кайл понял, что не ошибся. Парень был австралийцем.

– ...где вы родились? – тем временем спрашивала Май.

– В Бостоне, – ответил Кайл, выбросив австралийца из головы и думая только о том, когда же ему удастся тайком взять Чинь за руку.

– Н-ну? – заплетающимся языком произнес Чак следующим утром, с трудом приходя в себя. – Что, твое желание вести монашескую жизнь еще не угасло?

Кайл перевернулся на спину на соседней кровати и заложил руки за голову. Вопрос был далеко не праздный. Вчера ему удалось прикоснуться к руке Чинь только однажды – когда он усаживал ее в такси, в котором, по настоянию Май, сестры отправились домой вдвоем. Улыбки, брошенные друг другу поверх стола, и горячее, крепкое рукопожатие. Стоило Кайлу представить изящное, безупречное лицо Чинь, и его внутренности начинали выписывать кульбиты, словно он мчался на русских горках.

– Нет, – отозвался он, впервые подумав о том, чем могут закончиться его отношения с Чинь. – Нет, кажется, я становлюсь образцовым монахом!

Чак застонал и натянул на голову простыню.

– После.,. – смутно донесся до Кайла его голос, – ...ты подробно расскажешь мне о своей Чинь-Недотроге... но только не сейчас!

Кайл этим не ограничился. В обеденный перерыв он привел Чака в вестибюль «Интернационаля» и познакомил его с Чинь.

Девушка произвела на Чака глубокое впечатление. Она была самой настоящей леди, но в ее глазах угадывался тот лукавый, смешливый огонек, который, как ему казалось, был присущ от рождения всем без исключения вьетнамкам, которых он когда-либо встречал. И все же на месте Кайла он остановил бы свой выбор на светловолосой аристократке ростом метр семьдесят пять, что обреталась сейчас в шумном Лондоне.

По возвращении на место службы Кайл всерьез озаботился задачей обеспечить себе регулярные поездки в Сайгон. Вьетнам был страной, в которой буйно расцветали подкуп и коррупция, и Кайл не видел причин, которые мешали бы ему упасть на самое дно бесчестья, если это поможет достичь желаемой цели.

– Так ты – Андерсон из банкирской семьи? – спросил командир эскадрильи, внезапно проявляя необычайное внимание.

Кайл кивнул.

– А ты, часом, не вешаешь мне лапшу на уши? Ведь если это неправда...

– Истинная правда, – подтвердил Кайл, изумляясь тому, как легко и просто все оказалось. – Я хочу лишь достичь некой договоренности...

– Думаю, мы все устроим, – сказал командир, широко улыбаясь. – Да, я ничуть не сомневаюсь в том, что мы найдем общий язык. Дело лишь в цене.

Цена оказалась астрономической, но, на взгляд Кайла, дело того стоило. Еще до конца месяца он получил возможность проводить с Чинь по меньшей мере два уик-энда из четырех. Май по-прежнему присутствовала на тех свиданиях, которые Чинь называла «официальными», однако время от времени она ухитрялась сбежать из-за гостиничной конторки, чтобы побыть с Кайлом наедине. Иногда они спускались к реке по улочкам, проходившим параллельно Тюдо, иногда гуляли по парку у Президентского дворца; порой они сидели за чашкой кофе в «Броддардз», заведении скорее вьетнамском, нежели американском. Идиллия продолжалась до сентября, и вдруг Чинь сказала, что не может встретиться с ним в следующие выходные, поскольку в эти дни исполняется годовщина смерти ее матери и она обязана провести уик-энд с сестрой.

Кайл уже достаточно хорошо знал вьетнамские обычаи, чтобы понять: спорить бесполезно. Несмотря на то что Чинь была христианкой, а не буддисткой, вера пращуров вошла в ее кровь и плоть.

Если бы в ту субботу, когда Кайл был в Сайгоне, а Чинь не могла прийти на свидание, рядом с ним оказался Чак, он, вполне возможно, не напился бы и не пошел бы домой к девушке с намерением увидеть ее. Однако получилось так, что Кайлу пришлось коротать долгий день, не имея возможности увидеться с Чинь до вечера. Уже в десять утра он начал заливать тоску спиртным в «Спортинг-баре» в компании «зеленых беретов». В двенадцать он очутился в самом сомнительном районе Сайгона, Канхой, неподалеку от доков, где если и можно было встретить американца, то только негра, а женщины были довольно темнокожими.

Кайл не впервые изменял Чинь. Он встречался с ней уже три месяца и искал физическую разрядку на стороне. Но только сегодня ему было на редкость противно заниматься любовью с безымянной шлюхой: его мысли занимала одна-единственная женщина – Чинь.

К пяти часам, вернувшись в относительно респектабельный район улицы Тюдо, Кайл хмуро сидел над кружкой пива в «Пагоде», единственном известном ему баре, в котором девушки не приставали к посетителям. К половине шестого он успел убедить себя, что во всем виновата Чинь – она не оценила тех усилий, которые он вынужден прилагать, добиваясь регулярных встреч с ней, что дурно обходится с ним, а он этого не заслуживает.

Он бросил затуманенный взгляд на свой «Ролекс». Пять сорок пять. Сегодня сестры отправились на могилу матери, но, где бы она ни находилась, к этому времени девушки уже должны были вернуться домой. И уж конечно, у Чинь нет причины отказать ему в свидании сегодня вечером.

Кайл поднялся. Он скоро увидит ее. Пожалуй, настала пора втолковать сестрам, каких трудов ему стоит добывать командировки на Юг. Святой Боже! Он потратил на взятки столько денег, что хватило бы профинансировать всю эту дурацкую войну! И вот тебе на – из-за годовщины смерти матери он не может встретиться с Чинь.

– Этт-тому дерьму пора п-положить к-конец, – пробормотал он, с трудом выбираясь на улицу, чтобы поймать такси.

Он знал, где живут сестры, хотя Май с вежливой твердостью дала ему понять, что его никогда не пригласят в дом.

– Авеню Карнье, – сказал Кайл каменнолицему водителю, с трудом произнося слова так, чтобы они прозвучали отчетливо. – Дом с оранжевыми стенами.

Когда-то это был роскошный дом, но к настоящему времени он обветшал. Уже не в первый раз Кайл задумался о состоянии денежных дел Чинь и Май. Очевидно, они унаследовали кое-какие средства после смерти родителей, но у него все чаще возникали подозрения, что денег не слишком много и только крайняя бережливость позволяет сестрам продолжать жить в родном доме.

Чуть пошатываясь, Кайл расплатился с таксистом. Если сестрам нужны деньги – что ж, они их получат. Неверным шагом он двинулся к выкрашенной белой краской входной двери, по обе стороны которой тянулись веранды. Нет, девчонки ни за что не попросят денег. Никогда. Черт побери! Чинь и Май понятия не имеют, что даже по западным меркам он – настоящий богач. Кайл икнул и позвонил в дверь. Ничего, они все поймут, когда он расскажет, сколько денег потратил на взятки, чтобы регулярно прилетать в Сайгон. Он услышал звуки шагов, приближавшихся к двери с другой стороны. Легкая девичья поступь. Может, тогда бдительность Май несколько уляжется и у них с Чинь начнутся нормальные отношения...

Она распахнула дверь и смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых угадывалась радость, смешанная с изумлением и легким страхом.

– Кайл... что ты здесь делаешь? Зачем...

– Затем, что мне нужно поговорить с тобой, – отрывисто произнес он, покачиваясь, обошел девушку и оказался в доме.

Если она и предприняла попытку помешать ему, Кайл этого не заметил. Внутри дом производил то же впечатление увядающей роскоши, как и снаружи. Тиковые полы были отменно начищены, однако колониальная французская мебель, богато отделанная золоченой бронзой и филигранью, была изрядно потрепана и изношена. Сквозь открытую дверь Кайл разглядел семейный алтарь, перед которым мерцали свечи, и с легким смущением сообразил, что застал Чинь во время молитвы.

– Где Май? – спросил он, оглядываясь. – Я хочу поговорить и с ней тоже.

Ему уже надоели свидания втроем. Пришла пора поговорить откровенно, пора объяснить, что с него хватит трех месяцев жизни под присмотром посторонних глаз. Пришло время кое-что изменить.

– Май еще не вернулась с кладбища. Мне сегодня нездоровится, болит голова, поднялась температура, и я приехала домой пораньше.

Кайл обеспокоенно посмотрел на девушку. Она и вправду выглядела не лучшим образом. На ее золотистых щеках виднелся болезненный румянец, и Кайл положил ладонь ей на лоб.

– Простуда, – уверенно заявил он. – Скорее всего ты подцепила грипп. – Только теперь, когда он смотрел на Чинь с нежной заботой, ее слова начинали просачиваться сквозь хмельной туман, застилавший его сознание. – Так ты говоришь, Май здесь нет? И больше никого, кроме нас с тобой?

– Ты выпил, – мягко отозвалась девушка и, взяв его за руку, попыталась подтолкнуть к входной двери.

Кайл уперся и остался на прежнем месте. Он ведь хотел поговорить с ней, разве нет? Он хотел объяснить, что с него хватит добродетельных поцелуев и невинных прикосновений. Господи Иисусе! Он – пилот, ястреб войны, он летает в бой, защищенный одним лишь колпаком кабины, и от смерти его отделяют миллиметры стекла. Его член начинал набухать и подрагивать. Три месяца он мечтал о Чинь, и каждый день из этих месяцев мог оказаться для него последним. Он не намерен больше тянуть. Только набитый дурак согласился бы ждать дольше.

– Ид-ди сюда, – хрипло произнес он, подтягивая девушку к себе. – Я тебя люблю, Чинь. Так люблю, что начинаю сходить из-за тебя с ума.

От его прикосновения Чинь легонько задрожала, пытаясь высвободиться из его объятий. Кайл без труда удержал ее и, наклонив голову, впился в ее губы жадным поцелуем. Ее волосы заструились по его ладоням. Кайл почувствовал, как ее маленькие острые груди, прикрытые шелковым ао дай, мягко прижимаются к его животу.

– О Господи, – хрипло пробормотал он, не в силах обуздать страсть, пронзившую все его тело. – Я так долго ждал, Чинь! Это очень жестоко с твоей стороны – заставить меня так долго ждать.

Кайл чувствовал, что Чинь сопротивляется, но ее сопротивление лишь еще сильнее распаляло его. Его пальцы с трудом справлялись с непривычным ао дай, но под длинной свободной юбкой, он нащупал резинку шелковых панталон и принялся грубыми рывками стягивать их с девушки, скользя разгоряченными ладонями по теплой гладкой коже ее ягодиц.

– Не надо! Кайл, остановись! Пожалуйста, не надо! – неистово воскликнула она и забилась в его объятиях так, что он едва не кончил, даже не успев войти в ее тело.

На полу не было ни ковров, ни подушек. Подмяв Чинь под себя, Кайл болезненно ощутил коленями и локтями твердую деревянную поверхность. Девушка беспомощно молотила кулачками по его спине, но Кайл уже расстегнул ремень и молнию брюк. Она его любит. Он знает, что она его любит. Она ждала этого момента с таким же нетерпением, как и он сам.

– Я люблю тебя, – повторил Кайл, одной рукой припечатывая запястья Чинь к полу над ее головой, а другой направляя свой член в ее теплое влажное лоно. Он рывком овладел ею, и ему показалось, что он вот-вот умрет от наслаждения. – О Господи, Чинь... – прерывисто бормотал он. – О Господи!.. – Он чувствовал, как ногти Чинь впиваются ему в спину, слышал ее стон, который, казалось, исходил из самых глубин ее сердца, а потом его затопило жаркое сладострастие, лицо исказилось в экстазе, и он застонал, охваченный животным исступлением: – Ох, Чинь... Ох... Ах! А-аахх!

Прошло немало времени, прежде чем Кайл понял, что она плачет. Он распластался на ней, ощущая пьяную удовлетворенную истому, и начал погружаться в сон. И только когда Чинь заерзала, пытаясь высвободиться из-под его тяжелого тела, он открыл глаза, приподнялся на локтях и посмотрел на девушку.

В ее широко распахнутых темных глазах застыл невыразимый ужас.

– Что с тобой? – спросил Кайл, освобождая Чинь от собственного веса, потрясенный видом ее заплаканного лица. – Чинь! Не плачь! Почему ты плачешь?

Чинь медленно уселась. Казалось, ее пронизывает мучительная боль. Потом, все еще сидя, она оттолкнулась и скользнула по полу прочь от Кайла. Шелковые панталоны жгутом скрутились вокруг ее лодыжек.

– Ты все испортил, – прошептала она прерывающимся от страдания голосом. – Я больше не смогу с тобой встречаться. Никогда.

– Нет! – Кайл начинал смутно сознавать, что все погубил, что в то время, пока он наслаждался ее телом, она всеми силами старалась вырваться. – Нет, Чинь. – Он уже не был пьян. Еще никогда в жизни он не чувствовал себя таким трезвым. Трясущимися пальцами он застегнул молнию и пояс. Господи, какого дурака он свалял! Чинь была для него самым дорогим человеком на свете, а он обошелся с ней как с дешевой шлюхой с улицы Тюдо.

Кайл протянул ладонь, чтобы прикоснуться к девушке, но она отпрянула от него, и его рука упала. Он понимал: ближайшие минуты станут самыми важными в его жизни.

– Я люблю тебя, Чинь, – с нажимом произнес он, опускаясь на колени рядом с ней и чувствуя себя так, словно пытается вновь завоевать доверие маленького испуганного зверька. – Я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой. Я женюсь на тебе, – продолжал он, беря ее руки в свои и подтягивая ее поближе. – Придется немного подождать, пока будут оформлены документы...

Сколько времени ему потребуется, чтобы получить развод теперь, когда он действительно этого хочет? Неужели все придется начинать сначала? Действует ли еще предыдущее заявление о разводе? Кайл не имел ни малейшего понятия, он знал лишь, что никакие препятствия его не остановят.

Первым делом по прибытии на базу он должен написать Серене и объяснить, в каком положении окажется Чинь, если ему придется покинуть Вьетнам, не заключив с ней законный брак. Быть может, с помощью Серены он сумеет развестись заочно? Придется обратиться к отцовским адвокатам. Они что-нибудь придумают. В конце концов, это их обязанность.

– Мы поженимся, ты уедешь со мной из Вьетнама, и все будет хорошо, – добавил Кайл, чувствуя, как от любви его сердце готово выскочить из груди.

– А как же Май? – робко спросила девушка. – Как же моя сестра? Я не могу уехать и бросить ее на произвол судьбы.

Кайл усмехнулся. Как гласит давняя пословица, женившись на азиатке, ты становишься кормильцем всей ее семьи. Похоже, это истинная правда.

– И Май тоже, – пообещал он, гадая, что скажет отец, когда он вернется домой в Бостон и привезет с собой в качестве военного трофея не одну вьетнамскую девушку, а сразу двух.

Он написал Серене в первое же утро после возвращения на базу. Чак следил за ним, начищая свой «смит-и-вессон». Голова Чака была обмотана повязкой, которая придавала ему пиратский вид.

– Ты попусту тратишь время, – заявил он, как только они с Кайлом уселись на его койку. – Тебе ни за что не получить развод до отбытия из Вьетнама. Но даже если и удастся, наши командиры вряд ли одобрят твое решение жениться на вьетнамке. Они сделают все, чтобы помешать тебе.

Кайл пропустил его слова мимо ушей.

Я всегда буду с благодарностью вспоминать твой приезд ко мне в Алабаму перед моим отправлением во Вьетнам, – писал он, положив блокнот на тумбочку Чака. – Я никогда не забуду то, что было между нами, но я должен получить возможность жениться на Чинь. Я должен защитить ее. Если бы ты знала, Серри, каково это – жить здесь, ты бы меня поняла.

Как ни странно, Кайл был уверен, что Серена его поймет. При всем своем богатстве, взбалмошности и испорченности она всегда отличалась бескомпромиссной честностью, и, когда улягутся взаимные упреки, она сможет найти общий язык с Чинь, а со временем даже стать ей подругой.

– Отложи перо, Андерсон. Сейчас не время сочинять великий американский роман, – насмешливо произнес командир эскадрильи, подходя к Кайлу. – Нас ждет горячая точка. Нужно забрать из приграничного района разведывательный взвод.

Чак сунул пистолет в кобуру, довольный, что появилось хоть какое-то дело.

– Сколько там до границы? – спросил он.

– Полмили, – сказал, ухмыляясь, офицер. – На северной стороне.

Кайл сунул неоконченное письмо в верхний ящик тумбочки Чака.

– Мне опять работать в паре с этим придурком? – осведомился он, имея в виду ноЕичка, с которым летал целую неделю.

– Ты будешь летать с ним на задания до тех пор, пока не научишь его всему, что умеешь сам, – непреклонным тоном заявил командир и, повернувшись, торопливо двинулся в сторону штабной палатки.

В ходе предполетного инструктажа, пока командир называл пилотам радиочастоты, бортовые номера вертолетов и вероятные места скопления противника, мысли Кайла то и дело возвращались к неоконченному письму. Он завершит его сразу, как только вернется в лагерь. Если повезет, Серена получит письмо еще до конца недели.

– Ладно, – сказал наконец командир, истощив запас красноречия. – На этом все. По машинам!

В сопровождении новичка Кайл двинулся к своему вертолету, проверяя на ходу снаряжение. Пистолет, бронекуртка, карты. Шлем. Чуть раздвинув основание шлема, он натянул его на голову. Если он хочет заручиться поддержкой адвокатов отца, придется написать и ему.

Поморщившись, он открыл люк вертолета, поставил ногу на полоз и прыгнул в кресло с высокой спинкой. Письмо отцу придется выдержать в еще более деловом и серьезном тоне, чем послание Серене. Кайл щелкнул застежкой, прикреплявшей наплечные ремни к поясу, гадая, каких трудов ему будет стоить вывезти Чинь из Вьетнама и доставить в Штаты, если они к тому времени еще не поженятся. Дадут ли ей гостевую визу? И если дадут, на какой срок?

Кайл включил микрофон внутренней связи и произнес, обращаясь ко второму пилоту, который явно чувствовал себя не в своей тарелке:

– Как ты? В порядке?

Новичок кивнул. Кайл подал ему сигнал, подняв кверху большой палец, и передвинул заслонки в положение для запуска, одновременно переключая интерком на общую частоту. Как только лопасти винта начали вращаться, ему в голову пришла мысль: не проще ли увезти девушку в Англию или Швецию? Чинь может без труда въехать в Швецию и оставаться там до тех пор, пока они не поженятся.

Проверив показания приборов, он легким толчком штурвала наклонил нос вертолета и поднял его в воздух, вдруг сообразив, что вывезти Чинь обходными путями можно, лишь рассказав ей о том, что он уже женат, а признаваться в этом ему совсем не хотелось.

За штурвалом машины, летевшей впереди, сидел Чак, и, как только он поднял свой вертолет над вершинами обступавших лагерь деревьев, Кайл последовал его примеру, сбрасывая обороты до тех пор, пока все машины не заняли свои места в строю.

Несмотря на опасность района, в который они направлялись, эскадрилья не была обстреляна с земли. Машины летели на север над холмистой местностью к приграничному району, где смыкались Камбоджа, Вьетнам и Лаос. Даже после того как был обнаружен разведвзвод, полет продолжался без приключений. Десантников оказалось гораздо меньше, чем предполагалось, и все они уместились в двух машинах. Вертолеты Чака и Кайла остались пустыми. И только когда они приготовились к возвращению, разгневанные тем, что их побеспокоили понапрасну, воцарился кромешный ад. Огонь оказался столь неожиданным и яростным, что Кайл на мгновение потерял хладнокровие и отчаянно воскликнул:

– Святой Боже!

В тот же миг в наушниках послышался крик командира:

– Уходим! Уходим!

Кайлу не нужно было повторять дважды. Казалось, его обстреливают из пулеметов со всех сторон, и, поднимая вертолет в воздух, он понял, что машина подбита.

– Ну же, малышка... – свирепо бормотал он. – Ну! Давай же!

«Хью» взмыл над лесом. По радио поступали сообщения о сбитых машинах. К вертолету тянулась непрерывная линия трассирующих пуль. Кайл яростно выругался. Какой-то ублюдок поймал его на мушку и теперь поливает огнем. Он бросил машину влево, стараясь увернуться от трассирующих очередей, но в тот же миг целый рой пуль угодил в лопасти винта и вертолет завибрировал, выходя из-под контроля.

– Говорит «Ястреб-три»! Нас сбили, мы падаем! – Это был последний короткий отчаянный вопль, который Чак услышал в наушниках, прежде чем вертолет Кайла рухнул с высоты, врезавшись в плотный полог джунглей.

Глава 19

Гэвин во все глаза смотрел на Нху поверх свечей, горевших на столике террасы отеля «Континенталь».

– Вы хотите сказать, что ваш брат вновь прибыл на Юг? – спросил он, благоразумно понижая голос, хотя ему было трудно поверить ее словам. – Он здесь? В Сайгоне?

Взгляд Нху быстро скользнул по столикам. Никто не обращал на них внимания. Юный американец, с любопытством поглядывавший в их сторону, когда они с Гэвином появились в ресторане, углубился в беседу с двумя спутницами – вьетнамками.

– Не в Сайгоне. Но неподалеку, – как можно тише произнесла она.

В голове Гэвина закружился водоворот мыслей. По словам Габриэль, брат ее матери был кадровым офицером, полковником северовьетнамской армии. Если удастся с ним встретиться и поговорить, можно за пять минут узнать о войне больше, чем за целый год посещения пресс-конференций и брифингов американского бюро с его уклончивыми, двусмысленными заявлениями.

– Я хочу с ним встретиться, – сказал Гэвин, откладывая вилку и поднося к губам бокал с водой. – Вы можете это устроить, Нху?

Несколько секунд женщина молчала, а когда заговорила вновь, ее дрогнувший голос явственно показал Гэвину, какое волнение скрывалось под внешне невозмутимыми манерами.

– Да, – едва слышно шепнула она. – Именно для этого я здесь.

Ответ был столь неожиданным, что рука Гэвина дрогнула, расплескивая воду, и он опустил бокал на стол.

– Извините, – произнес он, гадая, правильно ли уловил смысл сказанного. – Я не понимаю...

В глазах Нху промелькнуло беспокойство.

– Я тоже, – призналась она. – Я показала Диню письма, которые отправляла мне Вань, утверждая, что вам можно доверять. И Динь решил встретиться с вами.

– Я сочувствую Северу, Нху, – нерешительно заговорил Гэвин. – На мой взгляд, американские бомбардировки городов Северного Вьетнама и массовые убийства мирных жителей ничем нельзя оправдать. Но я отнюдь не коммунист.

– Я тоже, – кивнула Нху, и ее губы тронула чуть заметная улыбка. – Но я патриотка, и я на стороне Хо Ши Мина. Хотя он и коммунист, я надеюсь, что в первую очередь он тоже патриот... – К столику приблизился официант, и Нху замолчала. Как только тот вновь наполнил ее бокал и удалился на значительное расстояние, она негромко продолжила: – ...и ставит интересы Вьетнама превыше своих идеологических пристрастий.

– Итак, моя встреча с вашим братом – вопрос решенный?

– Мне об этом ничего не говорили. Сначала я должна познакомиться с вами и... – Нху зарделась и теперь выглядела куда моложе своих тридцати двух лет, – ...и составить собственное мнение о вас.

Гэвин улыбнулся. Между ним и Нху сразу установились доверительные отношения, и он не сомневался, что ее мнение окажется положительным.

У столика вновь возник официант. Он собрал тарелки и спросил, не пора ли подавать кофе. Гэвин ответил, что пора, и, когда официант оказался вне пределов слышимости, с любопытством спросил:

– Честно говоря, я удивлен, что вы назначили встречу в этом месте. Не кажется ли вам, что наше свидание может возбудить подозрения? Мы с вами, должно быть, привлекаем всеобщее внимание.

Улыбка Нху стала шире:

– Вы читали «Похищенное письмо» Эдгара По?

Гэвин ошеломленно потряс головой, дивясь широте литературных познаний Нху. Угадав его мысли, женщина, ничуть не уязвленная, продолжала:

– Вы забываете, что я училась во французской школе, Гэвин. В программе моего выпускного класса была американская литература.

– В моем тоже, – отозвался Гэвин, и в уголках его глаз появились морщинки. – Но сдается мне, наши учителя по какой-то причине упустили из виду господина По. Расскажите мне про это похищенное письмо. Какое оно имеет отношение к нашему свиданию здесь, в «Континентале»?

– Это письмо безрезультатно искали под коврами и матрасами. Поскольку было известно, что его прячут, никому и в голову не пришло поискать на самом видном месте.

– А именно? – спросил Гэвин, жалея, что рядом нет Габриэль и она не может вместе с ним насладиться обществом своей восхитительной тетушки.

Глаза Нху лукаво блеснули; при этом она стала так похожа на Габриэль, что Гэвина охватил приступ долго сдерживаемой страсти и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не застонать.

– В кармашке для писем, – со смехом объяснила Нху. – Отель «Континенталь» – наш с вами кармашек для писем. Открытая встреча на виду у всего Сайгона вызовет куда меньше подозрений, нежели свидание тайком.

Когда они выпили кофе, Гэвин проводил Нху по ступеням, ведущим на площадь, и остановил старое желто-голубое такси.

– Я найду вас, – пообещала Нху. Ее взгляд вдруг потемнел и стал тревожным. – Но прошу вас не забывать, Гэвин: никому не рассказывайте, с кем собираетесь встретиться.

Гэвин не нуждался в напоминаниях. Ему оказали высочайшее доверие, и он не собирался его обмануть.

– Ни за что, – серьезным тоном произнес он. – Доброй ночи, Нху.

Женщина села в такси и, как только машина покатила вперед, наклонилась к распахнутому окошку и, опять заулыбавшись, крикнула:

– Я и не думала, что это будет так приятно – заполучить родственника-австралийца. Но я ошибалась. Добро пожаловать в нашу семью, Гэвин!

Гэвин помахал ей рукой, радостно улыбаясь, потом повернулся и неторопливо зашагал в отель. Несмотря на успех его поездки в Хюэ, он все еще оставался новичком в бюро и не знал, одобрит ли Поль Дюлле его намерение заняться репортажем, о котором он даже не может рассказать.

На следующее утро Поль направил его вместе с Джимми Гиддингсом в ОПБ – Объединенное пресс-бюро США.

– Мне очень неприятно признавать это, – сказал Джимми, жуя гамбургер, который послужил ему поздним завтраком, – однако уклончивые, предвзятые заявления американского военного командования являются практически единственным источником информации. Журналистские расследования, подобные тому, которое ты провел в Хюэ, случаются куда реже, чем можно подумать.

Свернув к зданию ОПБ, они прошли мимо морского пехотинца, стоявшего в дверях. Над входом красовался портрет улыбающегося президента Джонсона.

– Этому парню за многое придется держать ответ, – сказал Джимми, как только они с Гэвином углубились в лабиринт коридоров без окон. – Президент вверг американский народ в этот кошмар, и одному Богу известно, как Джонсон собирается выводить его оттуда.

Коридор сменялся коридором, и, когда Гэвин уже начинал гадать, доберутся ли они когда-нибудь до конца, Джимми ввел его в тесную аудиторию, забитую журналистами.

– Вот мы и прибыли, – сообщил Джимми, пробираясь к свободному пространству на задах и с комфортом приваливаясь спиной к стене. – Самое дешевое и занимательное шоу во всем городе.

Репортеры, стоявшие ближе других, разразились одобрительными смешками, но тут на возвышении появился американский полковник и двинулся к кафедре. Шум в зале несколько утих. За спиной офицера висела крупномасштабная карта Вьетнама, испещренная голубыми и розовыми пятнами, а на доске сбоку было приколото с полдюжины статистических графиков.

– Голубые пятна обозначают районы, контролируемые американскими войсками, розовые – это области, где хозяйничает Вьетконг, – шепотом пояснил Джимми.

Полковник тем временем пожелал присутствующим доброго утра, а солдат, сидевший у рампы, включил огромный катушечный магнитофон.

– А что означают белые пятна? – шепотом осведомился Гэвин.

Джимми сунул в рот жевательную резинку.

– Белые пятна – это так называемые ничейные территории, которые вот-вот будут закрашены голубым цветом, если, конечно, верить тому, что собирается сказать этот человек. Но лично я думаю иначе.

Среди графиков был лист, на котором приводились еженедельные данные по оценке соотношения потерь – количество убитых вьетконговцев на одного погибшего американца. Судя по всему, эти сведения должны были свидетельствовать о том, что, каковы бы ни были потери американцев, пока вьетнамцев убивают больше, война идет успешно.

– Откуда им знать, верны ли цифры потерь противника? – прошептал Гэвин. – Я полагал, вьетконговцы при любой возможности забирают своих погибших.

Джимми с жалостью посмотрел на него и перебросил резинку из-за левой щеки к правой.

– Да, так они и делают, – ответил он. – Но всякий раз после того, как американцы вступают в бой с противником, их командира спрашивают, сколько вьетконговцев подстрелили его солдаты. Он не обязан предъявлять трупы, чтобы подтвердить названные цифры. Ему нужно лишь выбрать подходящее число и умножить его на два.

– Ты хочешь сказать, что количество убитых вьетконговцев приводится оценочно и только американцев – точно?

– С таким острым умом, как у тебя, нужно быть крайне осторожным. Того и гляди порежешься, – с добродушной иронией отозвался Джимми.

– ...вчера американский самолет бомбил цели, расположенные вблизи Ханоя и Хайфонга, – продолжал полковник. – По оценкам, уничтожено около половины топливных запасов Севера...

– Если мы не можем верить его словам, зачем мы сюда ходим? – спросил Гэвин, понижая голос.

– Затем, что так проще всего, – объяснил Джимми таким тоном, словно втолковывал очевидные вещи трехлетнему ребенку. – К тому же только военные знают, что происходит в стране. Они рассказывают нам лишь то, что хотят, но мы хотя бы получаем довольно полную картину. Ты можешь неделями летать на вертолетах с солдатами, но так и не составишь ясного представления о происходящем.

Губы Гэвина вытянулись в тонкую напряженную линию. Джимми, немолодой уже человек, уставший от войн, готов довольствоваться теми сведениями, которые сообщают военные власти, но это еще не значит, что и он должен поступать так же. Он только и мечтает о том, чтобы побыстрее пробраться на борт десантного вертолета.

Такая возможность представилась через два дня.

– Как ты отнесешься к заданию написать репортаж из зоны свободного огня? – спросил Поль, торопливо входя в контору. – Поскольку я не сомневаюсь, что ответ будет положительным, отправляйся на авиабазу. Группа морских пехотинцев собирается вылететь к местечку под названием Камлай. Они ждут тебя.

Гэвин впервые летел на военной машине. Рослый чернокожий десантник улыбнулся ему, протягивая шлем и бронежилет.

– Не бойся, парень, ничего страшного не предвидится – всего лишь коротенький прыжок, приятная послеобеденная прогулка, по захолустью.

Гэвин окинул взглядом солдат. Судя по их скучающим лицам, ему сказали чистую правду.

Деревня, к которой они летели, представляла собой скопление хижин с соломенными крышами, окруженных заливными полями.

– Вперед, ребята! – скомандовал офицер, и десантники посыпались из вертолета под палящие лучи полуденного солнца. – Давайте побыстрее покончим с этим делом!

Первое, что Гэвин расслышал сквозь грохот винтов, были безумные вопли. По раскисшим грязным улочкам метались женщины с притороченными к спинам младенцами и корзинами с жалким скарбом в руках.

Шедший первым пехотинец уже подгонял их криками к поджидающему «чинуку», размахивая винтовкой в подкрепление своих слов.

– Сколько времени было отпущено этим людям, чтобы приготовиться к эвакуации деревни? – крикнул Гэвин офицеру сквозь рев работающих двигателей.

– Им сбросили листовки сегодня в девять утра, – ответил тот, доставая сигарету и прикуривая. Его люди тем временем начали осматривать хижины и выгонять на улицу плачущих детей и испуганных стариков, подталкивая их винтовочными стволами.

– Господи! – Гэвину показалось, что он очутился в сумасшедшем доме. – Но ведь сейчас только одиннадцать! Неужели вы ожидали, что они успеют за два часа приготовиться и покинуть дома, в которых обитали многие поколения их предков?

– Нищему собраться – только подпоясаться, – пренебрежительно отозвался офицер.

Гэвин гадал, что случится с его аккредитацией, если он даст по зубам офицеру уже в первой своей полевой экспедиции. Бредущая к вертолету женщина, придавленная к земле громадным узлом с пожитками, оступилась и упала, но ни один солдат даже не подумал помочь ей подняться.

– Ради всего святого, ведь они – наши союзники! – крикнул Гэвин равнодушным десантникам. Он бросился вперед, схватил женщину за руку и поднял из грязи. – Мы должны завоевать их сердца и души, а не пугать их до полусмерти!

Офицер с угрожающим видом шагнул ему навстречу.

– Сдается мне, ты вздумал играть в бойскаутов, – произнес он. Женщина тем временем торопливо подняла с земли свой узел, прижимая его к груди. – Если ты такой умник, задай себе вопрос: почему в деревне нет ни одного здорового мужчины? А ответ будет такой: все они вьетконговцы. Коли так, я с удовольствием спалю их деревню дотла. А если я ошибся, то я уверен, что эти люди будут только счастливы укрыться в лагере, где их защитят от Вьетконга.

Гэвин ничего не мог поделать. Он стоял с побелевшими от бессильного гнева губами, а тем временем плачущую, протестующую толпу крестьян грузили на борт вертолета. Одному Господу известно, куда их увезут. Командир сказал – в лагерь. Где бы ни находился этот лагерь, он не заменит людям родной дом. Их домом была деревня, в которой родились их отцы, отцы их отцов и отцы их дедов.

– У нас проблема, сэр! – крикнул подбежавший пехотинец. – Там один старик, которого никак не сдвинуть с места! Он говорит, здесь находятся могилы его предков и он обязан остаться здесь и ухаживать за ними!

– Придурок! – отрывисто бросил офицер. – Скажи ему, что здесь зона свободного огня и начиная с завтрашнего дня любой движущийся объект будет считаться принадлежащим Вьетконгу и по нему будет открыта стрельба. Понял?

– Так точно, сэр, – без особой радости отозвался солдат. – Я сказал ему это, но он говорит, что никуда не пойдет. Говорит, его долг – охранять могилы близких, и если мы хотим его забрать, то сначала придется убить его.

Несколько страшных мгновений Гэвину казалось, что офицер отдаст лаконичный приказ застрелить старика, но тот лишь раздраженно сказал:

– Ладно! Брось его! Мы и так опаздываем. Зажгите дома, и пора вылетать.

В раскаленном влажном воздухе взвились густые клубы дыма. Вопли крестьян сменились отчаянными рыданиями, и наконец на борту «чинука» воцарилась бессильная тишина. Гэвин забрался в кабину и уселся среди несчастных, чувствуя, как его сердце сжимается от боли. Из хижины показался старик и торопливо заковылял к полю, в земле которого, судя по всему, лежали останки его родичей. Гэвин понимал: долго этот несчастный здесь не протянет. В зоне свободного огня никто не живет подолгу – ни человек, ни зверь.

– Итак, тебе не понравилось то, что ты увидел, – сказал Поль, когда Гэвин вернулся в пресс-бюро.

– Я не в силах уразуметь то, что увидел! – гневно взорвался Гэвин. – Эти люди – наши союзники! Ведь считается, что американцы пришли сюда помогать вьетнамцам и защищать их! Вы можете представить себе, что американские или британские генералы, оккупировавшие во время Второй мировой войны Францию или Италию, отдают приказ опустошить целые города и разместить их жителей в условиях, которые можно сравнить только с условиями концлагерей, и все это лишь для того, чтобы организовать зону свободного огня? Нет, вы не можете себе это представить, и если вам хочется понять, в чем разница, я вам объясню! Все дело в расовых различиях! Если бы те вьетнамцы, которых на моих глазах под прицелом винтовок загоняли в вертолет, оказались белыми, то операция была бы проведена куда более цивилизованно!

Поль откинулся в кресле, положив ногу на ногу. Его ступня покачивалась в воздухе, время от времени являя окружающему миру ядовито-зеленый носок.

– Кажется, ты говорил, что десантом командовал чернокожий офицер?

– Да, говорил. И насколько я понимаю, большинство чернокожих военных должны сочувствовать скорее вьетнамцам, нежели своим белым сослуживцам, но тот, с которым я столкнулся сегодня, совсем из другого теста.

– Любой спор – это столкновение мнений, – заметил Поль. Протянув руку к бутылке, он плеснул себе в бокал виски. – С точки зрения американского военного командования, создание зон открытого огня вполне оправданно. – Он поднял руку, прося Гэвина сохранять молчание. – После того как все деревни в контролируемых противником районах будут уничтожены, а их жители переброшены в безопасные места, вьетконговцам негде будет прятаться и они превратятся в мишени. И тогда их можно будет уничтожать, не подвергая опасности мирное население.

– При условии, что вьетконговцы там останутся! – Гэвин насмешливо фыркнул. – А они не останутся.. И пока они перебираются на новые места, мы уничтожаем деревни, превращая сотни тысяч людей в беженцев. Между прочим, есть и иная точка зрения. – Он провел пальцами по волосам. – Почему, собственно, их именуют беженцами? Они не беженцы, и пользоваться этим словом значило бы искажать истинное положение вещей. Они вынужденные переселенцы, именно так их и следует называть!

– Ну, это уж слишком, – сухо заметил Поль. – Если подходить к делу таким образом, то даже ВСС врага придется называть тем, чем, в сущности, они являются.

– Что такое ВСС?

– Водные средства снабжения.

– Что вы имеете в виду?

– Вьетнамские лодки-сампаны, – с усмешкой ответил Поль. – Пойдем в «Континенталь», выпьем. Мне хотелось бы узнать, почему та резервация, в которую переместили жителей деревни, показалась тебе концентрационным лагерем.

Это стандартный барачный городок, на многие мили удаленный от ближайших населенных пунктов, – рассказывал позднее Гэвин в своем письме к Габриэль. – Там нет ни полей, которые могли бы возделывать крестьяне, ни деревьев, под которыми можно укрыться от солнца. Все окружающее пространство превращено бульдозерами в ровную площадку, лишенную всякой растительности, под которой могли бы прятаться вьетконговцы. Чтобы держать их на расстоянии, крытые жестью бараки окружены колючей проволокой и сторожевыми вышками. Лагерь грязный, пыльный и кажется совершенно безжизненным. Беженцы, обитавшие там до нашего появления, показались мне угрюмыми и раздражительными, но разве можно упрекать их в этом? Даже если они не были сторонниками Севера до того, как их сорвали со своей земли, теперь они определенно сочувствуют Вьетконгу. Но американцы этого не понимают. Официальные источники назвали проведенную нынче утром операцию «крупным успехом в деле перемещения десятков крестьян из зоны риска в безопасный район».

В своем предыдущем послании Гэвин рассказывал о встрече с Нху и намекал, что, может быть, сумеет увидеться с Динем, вскользь упомянув о том, что «с нетерпением ждет возможности в ближайшее время познакомиться и с другими членами семьи». А сейчас он писал:

Я люблю тебя, скучаю по тебе и начинаю любить Вьетнам, во всяком случае, те его районы, куда не ступала нога американца! Чтобы понять меня, тебе нужно собственными глазами увидеть улицу Тюдо. Она превратилась в подобие самых захудалых районов Лас-Вегаса и Лос-Анджелеса. По сравнению с ее заведениями клуб «Черная кошка» являет собой образец добропорядочности!

Гэвин в одиночестве сидел в конторе пресс-бюро, печатая на машинке, когда, к его изумлению, в комнату нерешительно вошла Нху.

– Я не помешала? – робко спросила она, осматриваясь вокруг и с облегчением замечая, что, кроме Гэвина, в помещении никого нет.

– Ну что вы! – Гэвин вскочил и выдвинул кресло из-за другого стола, намереваясь усадить гостью.

В ответ на его приглашающий жест Нху покачала головой:

– Нет. Я не могу задерживаться, Гэвин. Я пришла сказать, что уже пора. Динь прислал людей, которые доставят вас к нему.

– Когда? Сейчас? В эту самую минуту?

Женщина кивнула.

– Но я не могу, Нху! – заспорил Гэвин. – Я должен закончить статью, сказать шефу...

– Именно этого хочет избежать Динь, – мягко произнесла она. – Вам придется уехать немедленно, не вступая в разговоры ни с кем – ни здесь, ни в «Континентале».

Сквозь толстое стекло входной двери с впаянной железной сеткой Гэвин увидел маленький «рено», за рулем которого сидел вьетнамец.

– Это невозможно, Нху! Исчезнуть, никому не сказав ни слова, значило бы создать куда больше затруднений, чем решить!

– Вы оставите записку, и я прослежу, чтобы руководитель бюро обязательно ее получил, – невозмутимо отозвалась Нху. – Вам не придется возвращаться в отель за сменой одежды. Одежда для вас уже приготовлена. Пишите записку прямо сейчас, – добавила она. – Человек, которого за вами послал Динь, может ждать не более нескольких минут.

Гэвин издал стон. У него не было иного выбора, кроме как оставить записку Полю и уехать на поджидавшем «рено», но он прекрасно понимал, что подобный поступок будет стоить ему должности.

– Сколько времени я буду отсутствовать, Нху? – спросил он, беря в руки лист писчей бумаги.

– Не знаю. Три или четыре дня. Может, неделю.

Гэвин написал: «Поль, я отбываю по важному делу. Объясню, когда вернусь, – скорее всего в конце недели. Гэвин».

Он положил записку на стол Поля, надеясь, что вернется с таким замечательным репортажем, что не придется оправдываться, и вслед за Нху вышел на улицу.

– Я не поеду с вами, – сказала женщина, как только водитель «рено» жестом велел Гэвину занять место на заднем сиденье. – Останусь здесь проследить, чтобы вашу записку получили и прочитали. – Нху нерешительно помедлила и добавила чуть дрогнувшим голосом: – Передайте моему брату, что я очень по нему скучаю.

Гэвин кивнул и забрался в душный, раскаленный салон автомобиля.

Машина выехала из города через китайский квартал Холон. Водитель сохранял неприветливое молчание. Понимая, что было бы бессмысленно выпытывать, куда они едут и сколько времени займет поездка, Гэвин не стал его расспрашивать. Он откинулся на спинку сиденья и смотрел в окно на заливные поля, болота и каналы. По-видимому, они ехали по дороге, ведущей к северо-западу от Сайгона, по направлению к границе с Камбоджей. Гэвину оставалось лишь гадать, далеко ли удастся проехать, прежде чем их остановит полицейский или военный патруль.

В десяти-одиннадцати километрах от Сайгона они свернули с дороги и оказались в маленькой деревушке. Она выглядела точь-в-точь как поселения, которые они миновали по пути. На сей раз, однако, автомобиль съехал с шоссе и, раскачиваясь, запрыгал по ухабам пыльной улочки между прижавшимися друг к другу крытыми соломой хижинами из бамбука.

– Мы уже приехали? – по-вьетнамски спросил Гэвин. Только сейчас он впервые открыл рот, и водитель изумленно вытаращил глаза, услышав родную речь из уст европейца.

– Я ехать назад в Сайгон, – невпопад ответил он по-английски, а из ближайшего дома тем временем вышли два человека в черных одеждах, с советскими автоматами «АК-47» в руках.

Они двинулись к автомобилю, и Гэвин, сообразив, что в обратную дорогу его не возьмут, распахнул заднюю дверцу и вышел на улицу, оказавшись под жаркими лучами полуденного солнца. Он не стал дожидаться приближения мужчин и, взяв на себя инициативу, уверенно шагнул им навстречу.

– Хао, – сказал он, нерешительно улыбаясь и крепко пожимая мужчинам руки.

– Вы – мистер Гэвин Райан? – по-вьетнамски спросил один из них.

Гэвин кивнул.

– Пожалуйста, предъявите вашу аккредитационную карточку.

Гэвин вынул документ из нагрудного кармана и протянул собеседнику. Вьетнамец, одетый в черную одежду и сандалии, вырезанные из старых автомобильных шин, внимательнейшим образом изучил карточку, словно охранник из правительственного учреждения.

– Спасибо, – сказал он, возвращая карточку Гэвину. – Следуйте за мной.

Гэвин колебался лишь долю секунды. Позади взревел мотор автомобиля, впереди его ждала распахнутая дверь хижины, за которой открывалась пугающая темнота. Молчавший до сих пор вьетнамец приблизился к машине и обменялся с водителем несколькими словами, после чего «рено» покатил по улице, поднимая густое облако пыли.

Гэвин повернулся и несколько мгновений смотрел на удаляющийся автомобиль. Потом он вошел в дом вслед за вьетнамцем, которому предъявлял документы. Его глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к сумраку. Когда Гэвин наконец обрел способность видеть, он принялся удивленно осматриваться. Он полагал, что Динь будет ждать его в комнате. Однако здесь не оказалось людей, лишь самые необходимые предметы – спальная циновка, стол, два кресла, очаг и несколько кухонных горшков.

Вьетнамец подал ему чемодан, извлеченный из багажника машины.

– Вы вооружены? У вас есть пистолет? Нож? – осведомился он.

Гэвин покачал головой, и мужчина ловко и быстро обыскал его.

– Отлично, – с удовлетворением произнес он. – Вы пойдете с нами, товарищ Райан. Сюда, прошу вас.

Вьетнамец, по-прежнему хранивший молчание, ногой сдвинул горшки с решетки очага и, опустившись на корточки, сунул руки в кучку остывших углей.

С изумлением, постепенно переходящим в недоверие, Гэвин следил за тем, как вьетнамец, с силой потянув, откинул маленький деревянный щит. Как только он спустил ноги в отверстие и исчез из виду, его спутник повернулся к Гэвину.

– Сюда, – повторил он, и Гэвину показалось, что в глазах вьетнамца мелькнул насмешливый огонек.

Колодец заканчивался туннелем, слишком низким, чтобы шагать по нему, но достаточно широким и просторным, чтобы пробираться ползком. Туннель не был прямым, он был прорыт зигзагами, и на каждом повороте в стене была устроена полость, в которой едва помещалось человеческое тело. Глаза Гэвина заливал пот, дышать было трудно. Он пытался понять, как вентилируется туннель и куда он ведет. Через тридцать пять-сорок ярдов их ждал еще один люк, за которым открывался второй колодец.

Спустившись в очередной туннель, Гэвин решил, что через пару ярдов подземный коридор упрется в укрытие. Ему и в голову не приходило, сколь длинным и разветвленным окажется подземелье. Здесь потолок туннеля был выложен бамбуковыми стволами, тут и там чернели отверстия проходов, ведущих в других направлениях.

Что-то мелькнуло у его лица, и Гэвин отмахнулся, едва совладав с обуявшим его ужасом. Что это было? Паук? Гэвин ненавидел их и знал, что в тропиках все пауки ядовиты. Он дрожал всем телом, стараясь не поддаваться панике. Ему уже стало казаться, что он не сможет двигаться дальше, когда в темноте забрезжил слабый огонек и ползший впереди вьетнамец поднялся с живота на ноги и выпрямился во весь рост.

Две секунды спустя Гэвин с облегчением последовал его примеру и осмотрелся вокруг. Свет давала самодельная масляная лампа, изготовленная из старой бутылки, наполненной жиром. Вопреки надеждам Гэвина это был не колодец, ведущий кверху, а пещера, достаточно просторная, чтобы вместить десять – двенадцать человек. За импровизированным столом сидел человек в зеленой форме северовьетнамской армии и что-то писал. Двое вьетнамцев в черной одежде с почтением дожидались, когда он оторвется от работы. Подняв наконец глаза, он сказал лишь:

– Полковник Дуонг ждет вас, товарищи.

Чувствуя, как каждый его мускул ноет после долгого пути ползком, а кожа взмокла от испарины, Гэвин вслед за провожатыми пересек пещеру и углубился в другой туннель, достаточно высокий, чтобы передвигаться шагом. Послышался глухой рокот, земля дрогнула под ногами, и комья посыпались им на головы.

– Большие обезьяны, – сообщил Гэвину вьетнамец, проверявший у него документы. – Бомбят джунгли Боилои.

Гэвин решил, что большими обезьянами вьетнамец именует американцев. Ему захотелось узнать, удостоились ли австралийцы подобного унизительного прозвища.

Пещера, в которую они вошли, оказалась такой же просторной, как и предыдущая, но была обставлена намного комфортабельнее. Вокруг огромного стола из упаковочных ящиков и деревянных планок стояли трое мужчин в форме армии Северного Вьетнама, рассматривая крупномасштабную карту. Вдоль стен штабелями громоздились ящики, которые, вероятно, служили картотекой. В углу висел гамак, рядом располагался еще один стол, меньшего размера. На нем стоял светильник, сделанный из старого флакончика от ментоловых пастилок, лежали нож, автомат и мешок с рисом.

Мужчины подняли глаза, и самый низкорослый из них, стоявший в центре лицом к Гэвину, сказал:

– Я – полковник Дуонг Квинь Динь. Добро пожаловать в подземелья Кутчи, товарищ Райан.

– Я очень рад, что оказался здесь, – ответил Гэвин, борясь с ощущением, что его заживо похоронили, и пытаясь придать голосу оттенок искренности.

Дядя Габриэль выглядел много старше своих сорока двух лет – стройный жилистый мужчина, на костях которого не было ни грамма лишнего жира, с морщинистым лицом, которое скорее подходило пятидесятидвухлетнему человеку.

Он вышел из-за стола, приблизился к Гэвину и остановился напротив, устремив взгляд в пространство.

– Мне сказали, что вы журналист и что вы сочувствуете Северу, – произнес он наконец.

Гэвин кивнул. Если у Диня создалось впечатление, будто он разделяет коммунистические взгляды, сейчас не время и не место разубеждать его в этом.

– Стало быть, вы муж моей племянницы?

Гэвин почувствовал прилив облегчения. Признавая во всеуслышание свое родство с ним, Динь повышал его авторитет в глазах других северовьетнамцев.

– Да. – Он расстегнул карман рубашки. – Я привез вам две фотографии, полковник. На одной из них мы с Габриэль в день свадьбы, другая – снимок вашей сестры Вань.

Динь взял карточки и долго их рассматривал. Гэвин знал, что он уже несколько лет не встречался с сестрой, а с Габриэль и вовсе не знаком.

– Я уже давно не видел многих своих родственников, – сказал Динь, вынимая из кармана маленькую записную книжку и вкладывая фотографии между страничек. – Победа дается большой ценой, но я и мои товарищи платим эту цену с охотой. – Он жестом пригласил Гэвина подойти к столу. – Я расскажу вам о том районе, в котором вы сейчас находитесь, товарищ, – продолжал Динь, указывая на карте точку в двадцати километрах к северо-востоку от Сайгона. – Это район Кутчи. – Он обвел пальцем небольшой участок, занятый маленькими деревеньками, сгрудившимися вдоль шоссе. – Это деревни Анхойтай и Фумаиханг, американцы называют их окрестности джунглями Хобо. В Фумаиханг находится наш местный командный пункт. – К северу от указанной точки Гэвин разглядел тонкую голубую ниточку реки Сайгон. – Как вы видите, шоссе, соединяющее Пномпень с Сайгоном, проходит через Кутчи, как и река Сайгон. Чтобы обеспечить доставку грузов из Камбоджи, мы должны держать эти пути под контролем. – Он умолк, и жесткую линию его губ тронуло что-то вроде улыбки. – Когда я был мальчишкой, этот район покрывала буйная растительность.

Гэвин знал, что от упомянутой растительности не осталось и следа. В районе Кутчи была выстроена огромная американская военная база, а в январе состоялась крупномасштабная военная операция, в ходе которой американцы высадили в Кутчи сотни десантников с заданием очистить территорию от вьетконговцев и обезопасить ее. На тот случай, если в районе еще остались партизаны, после окончания операции бомбардировщики «Б-52» сбросили на Кутчи сотни тонн взрывчатых веществ.

– Существовали ли эти туннели в январе, когда район подвергался бомбардировкам? – спросил Гэвин. Любопытство репортера наконец пересилило боязнь замкнутого пространства.

И вновь ему почудился призрак улыбки на губах Диня.

– Туннели были прорыты во время войны с французами. Каждое селение, каждая деревня имели собственные системы подземных ходов, которые использовались партизанами в качестве укрытия и плацдарма для нанесения неожиданных ударов по французской армии. Впоследствии туннели были отремонтированы и протянуты еще дальше. Они охватывают территорию от камбоджийской границы до предместий Сайгона.

Окажись под рукой кресло, Гэвин с удовольствием упал бы в него. За все время, пока он изучал Вьетнам, готовясь отправиться в эту страну, ему ни разу не доводилось слышать о том, что противник использует старые туннели. Ни Поль, ни Джимми, ни Лестор не упоминали о подземных коммуникациях, а значит, им ничего не было о них известно. Гэвин был готов завопить от восторга. Как только Поль прочтет его репортаж из Кутчи, ему и в голову не придет требовать объяснений по поводу самовольной отлучки своего сотрудника. Ни о каком наказании не будет и речи. Этот репортаж принесет пресс-бюро славу, сравнимую разве что с получением Пулитцеровской премии!

– Я помогу вам составить представление об истинных масштабах системы туннелей, а потом объясню, зачем пригласил вас в Кутчи и чего от вас ждет Северный Вьетнам, – сказал Динь и вышел из пещеры, поманив Гэвина.

Гэвин глубоко вздохнул и вышел следом. Он уже несколько освоился под землей, и интерес к происходящему пересиливал его страхи.

Метров двадцать они ползли на животе, словно огромные подземные кроты, после чего вскарабкались повыше и оказались в другой пещере, которая служила одновременно жилым помещением, складом боеприпасов и пунктом оказания первой помощи. Здесь была даже кухня.

– Куда девается дым? – недоуменно спросил Гэвин.

– Он проходит по нескольким каналам и, рассеявшись, в конце концов поднимается на поверхность через проложенные в земле трубы на значительном расстоянии от входов в туннели... Впрочем, чаще всего нам приходится есть холодную пищу, – добавил Динь с ноткой сожаления в голосе.

Гэвин и Динь продолжали утомительное путешествие. По пути им попадались вентиляционные трубы и колодцы, у некоторых входов были ложные ответвления, тупики и ловушки для американских солдат, оказавшихся достаточно смышлеными, чтобы отыскать вход и избежать ложных путей.

Динь вполз в одну из полостей, прорытых в стене туннеля и дававших возможность разминуться людям, движущимся в противоположных направлениях.

– Дальше мы не пойдем, – сообщил он, зажигая маленькую свечку. – Этот коридор ведет к входу с ловушкой. Видите?

В мерцающем свете свечи Гэвин увидел трех огромных крыс, которые сидели перед ним в метре-полутора, скаля зубы.

– Святой Боже!

Гэвин тут же позабыл о своем намерении произвести на Диня благоприятное впечатление и завоевать его уважение. Охваченный ужасом, он отпрянул назад. Он не мог развернуться в узком туннеле, не мог быстро двигаться. Пытаясь оказаться как можно дальше от кошмарных тварей, он издал звериный вопль.

– Они вас не тронут, товарищ, – сказал Динь, усмехаясь. – Они привязаны за шеи.

Гэвин не слушал. Он отползал все дальше, оттесняя вьетнамца, сопровождавшего их в походе. И только добравшись до одной из просторных пещер со стенами, обитыми рваным американским парашютным шелком, Гэвин остановился, обливаясь потом и дрожа.

– Вы не зря старались держаться подальше от наших грозных друзей, – сказал присоединившийся к ним Динь. – Крысы заражены бубонной чумой. Если кто-нибудь набредет на вход, люк опустится, отгораживая этот участок туннеля. Веревки, которыми привязаны крысы, будут отрезаны, и животные окажутся на свободе. После такой встречи вряд ли кому-нибудь захочется подвергать себя дальнейшему риску.

Гэвин хотел заявить, что уж он-то точно больше не хочет рисковать, но язык до сих пор отказывался повиноваться ему. Видя испуг гостя, Динь пришел ему на помощь.

– Сейчас мы пообедаем, – сказал он, – а потом я объясню, чего мы от вас хотим.

Кроме них, за обедом присутствовали еще четверо: двое мужчин, которые привели Гэвина в подземелье, и два немолодых, но весьма внушительных на вид офицера северовьетнамской армии, которые были вместе с Динем, когда Гэвин оказался в его пещере. Замечаний по поводу пищи не последовало, и Гэвин сделал вывод, что это их привычный рацион – холодный рис с тонкими полосками куриного мяса и вода в жестяных кружках.

Еще ни разу в жизни Гэвина не мучила такая жажда, и первым его побуждением было разом осушить кружку до дна. Потом ему пришло в голову, что эта вода никак не могла быть кипяченой, и он лишь скрестил на счастье пальцы. Он не может обходиться без воды, и ему остается лишь надеяться на лучшее.

Когда с обедом было покончено, Динь устроился в грубо обтесанном деревянном кресле.

– Полагаю, вам доводилось слышать о журналисте по имени Уилфред Бэрчетт?

Гэвин кивнул. За Бэрчеттом закрепилась всемирная слава репортера, который в дни сражения при Дьенбьенфу брал интервью у самого Хо Ши Мина и стал его другом. Он был австралиец по национальности, немолодой уже человек, и из-за его непримиримых политических пристрастий коллеги-репортеры считали Бэрчетта едва ли не диссидентом.

– Среди иностранных журналистов найдется не много людей, которые могли бы сравниться с Бэрчеттом, – продолжал Динь. – Я имею в виду репортеров, которые рассказывают западному миру правду о том, что происходит в нашей стране.

Он сделал паузу, и по спине Гэвина пробежал холодок. Уж не предлагает ли ему Динь занять место Бэрчетта при Хо Ши Мине? И если так, может ли он принять подобное предложение? В конце концов, он не свободный репортер, а сотрудник пресс-агентства. Все, что он напишет, подвергнется критическому рассмотрению Поля Дюлле, но, даже если Поль что-то пропустит, информация вновь будет редактироваться в парижском бюро. Когда сведения окажутся в распоряжении газеты, для которой предназначались, ими опять займется какой-нибудь помощник редактора, который придумает заголовок и* урежет статью до требуемых размеров.

Описывать действия Вьетконга и надеяться, что репортаж будет опубликован в виде, приемлемом для Северного Вьетнама, мог только «вольный художник» с признанной репутацией.

– Правительство Ханоя предложило нам оставить вас у себя в качестве гостя, – сказал Динь, подтверждая его догадки. – Как и мистер Бэрчетт, вы будете вести летопись нашей борьбы за свободу и рассказывать миру о преступлениях американских империалистов.

Кровь быстрее побежала по жилам Гэвина. Если он правильно понял Диня, ему давали шанс принять участие в боевых операциях Вьетконга. За такую возможность многие журналисты были готовы продать душу. Если пресс-бюро отвергнет его материал под предлогом отсутствия подтверждений из других источников, он сможет бросить работу в агентстве и попытать счастья в роли внештатного корреспондента.

– Ваше предложение – большая честь для меня, – сказал он, гадая, долго ли пробудет в качестве «гостя» и будет ли ему позволено общаться с Полем, если он примет это предложение.

– Очень хорошо, товарищ, – невозмутимо произнес Динь. – Народ Вьетнама с нетерпением ждет исторического момента, когда восстанет вся нация. Революционные силы Вьетнама уже очень скоро покажут миру, на что они способны, и на вашу долю выпадет огромная честь быть свидетелем их победы.

Гэвин слегка нахмурился. Они беседовали по-французски, порой переходя на вьетнамский, и хотя Динь говорил на том же местном наречии, что и Вань, Гэвин подумал, что он, кажется, чего-то недопонял. Сколь бы ни были уверены северовьетнамцы в своей грядущей победе, они никак не могли рассчитывать на решительный успех в ближайшие дни и даже недели.

– Как я доберусь сюда, когда придет время возвращаться? – спросил Гэвин, полагая, что ему предстоит бывать здесь наездами. – Вы привезете меня на машине, как сегодня утром?

– Боюсь, вы неверно меня поняли, товарищ, – отозвался Динь с искренним сожалением. – Вам не придется возвращаться, поскольку вы отсюда никуда не поедете – во всяком случае, в Сайгон. Мое задание на Юге выполнено, и через пять дней я отправляюсь на Север по Тропе Хо Ши Мина. Вы поедете со мной.

Гэвин смотрел на него широко распахнутыми глазами. Ну да, конечно. Он должен был догадаться с самого начала. По пути в Кутчи ему не завязали глаза. Ему доверили секреты, имеющие громадную ценность для американцев. Хозяевам не было нужды соблюдать осторожность, поскольку они знали: Гэвин никому не расскажет о том, что видел, по крайней мере пока они сами не захотят, чтобы он это сделал. Он здесь не гость. По причинам, которые Гэвин еще не до конца сознавал, он стал пленником.

– Могу ли я отказаться от вашего предложения? – негромко спросил он.

Динь покачал головой:

– Нет, товарищ. У вас нет выбора.

Гэвин мысленно спросил себя, догадывалась ли Нху о намерениях Диня, и решил, что вряд ли. Единственным утешением было то, что Нху знала, с кем он собирался встретиться, и могла сообщить об этом Габриэль.

Габриэль. Гэвин закрыл глаза, с ужасающей отчетливостью понимая, что, прежде чем он вновь увидит ее, пройдет немало времени. Возможно, годы.

1

Вест-Пойнт – старейшее в США высшее военное учебное заведение. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Мери Квонт – имя и девичья фамилия миссис Планкет Грин, знаменитого лондонского модельера одежды, автора множества молодежных фасонов. Именно ей мир обязан широким распространением в шестидесятых годах моды на мини-юбки и короткие облегающие женские шорты.

3

Гретна-Грин – пограничная шотландская деревня, в которой допускалось заключение браков без предъявления документов и соблюдения формальностей, по «древним» обычаям.

4

Вьетминь (полное название: Вьетнам док-лап донг-минь) – Лига борьбы за независимость Вьетнама, созданная в 1941 году по инициативе Коммунистической партии Индокитая.

5

Вьетконг (сокр. от Вьетнам, «конг шан» – вьетнамский коммунист) – термин, которым западная печать называла партизанское движение Южного Вьетнама, а начиная с 60-х годов – всех участников борьбы за освобождение Индокитая.

6

в кругу семьи (фр.).

7

Ты понимаешь! (фр.)

8

Добрый вечер (фр.).

9

Кир – коктейль из белого вина (чаще всего шампанского) и сока черной смородины.

10

Вы давно в Париже? (фр.)

11

Два-три месяца (фр.).

12

Уоррент-офицер – категория командного состава между офицерами и унтер-офицерами.

13

Из -за географического положения Алабамы вероятность оказаться в этом штате по пути куда-либо весьма ограниченна.

14

Мой маленький, моя крошка (фр.)

15

«Хью» – бытовавшее в те времена жаргонное наименование десантно-транспортных вертолетов в отличие от штурмовых машин.

16

В армии США многие моторизованные войска называются кавалерией.

17

То есть за океаном.

18

Свенгали – музыкант, обладающий магическим воздействием на людей, герой романа «Трильби» Джорджа Дюморье. В более широком смысле – сильный человек, подчиняющий своей воле другого и открывающий в нем скрытые таланты, возможности и т. п.

19

Натан Хейл – офицер армии Джорджа Вашингтона, повешенный англичанами за шпионскую деятельность.

20

«Калуа» – кофейный ликер, производимый в Мексике

21

Так северовьетнамцы называли американских военнослужащих