XV.

Когда Гастон вынес Беатрису из ее дома и усадил ее в лодку, она была еще в бессознательном состоянии, и только когда они очутились, наконец, на бриге, где Вильтар велел отвести ей отдельную комнату, она пришла в себя и поняла, что случилось. Долгая ночь с пережитыми ужасами не могла, конечно, не отразиться на ней, она чувствовала себя так худо, что врач с «Лафайета» подверг ее тщательному осмотру, удовлетворившему даже Гастона; они оба сидели теперь около ее изголовья, думая только о том, как бы она скорее оправилась и окончательно пришла в себя. Не зная еще, как отразится на ней ее бегство, Гастон прекрасно понимал, что она покинула свой дом и свой город, который так любила, она пожертвовала своим добрым именем и тем почетом, которым пользовалась среди своих граждан. Он знал, что Венеция назовет ее теперь изменницей, а между тем, кто был преданнее ее по отношению к своему отечеству? Это была благодарность ей за ее труды, ее считали изменницей ее соотечественники, а французы говорили про нее, что именно она — виновница в смерти многих их соплеменников. Нигде в Италии она не могла уже найти себе теперь приюта, а Гастон, несмотря на свою близость к Наполеону, не мог тоже наверняка рассчитывать на то, чтобы он решился принять ее под свое покровительство. Будущее для них обоих не предвещало ничего хорошего и было очень пасмурно и темно.

Подобные размышления не давали покоя Гастону и тогда, когда врач объявил, что опасность для жизни миновала и что ей теперь только необходим сон и покой. Каюта, в которой она лежала, была очень тесна и едва освещалась маленькой масляной лампой; ей приготовили одну из офицерских коек, и она лежала в ней бледная и неподвижная, как мертвец. На вид она казалась совершенным ребенком, несмотря на весь свой ум и житейский опыт; белокурые волосы ее разметались по подушке и золотистым ореолом окружали ее голову, темные ресницы еще больше оттеняли бледность щек. Гастон смотрел на нее и все яснее сознавал, что чувство его за последнее время так окрепло, так развилось, что личной жизни без нее у него уже не может быть, что судьба их связала навсегда, а между тем он увозил ее из Венеции, из ее дома, куда и для чего, он сам не знал.

В данную минуту он довольствовался только тем, что мог сидеть рядом с ней, мог охранять ее сон и следить за ее покоем. Он совсем не заботился о том, что происходит на палубе, над их головой.

Гастон слышал тяжелые шаги матросов наверху, он слышал, как им раздавали оружие, но он думал, что это только предосторожность на всякий случай, и когда Вильтар вскоре вслед за тем зашел к нему в каюту, он его даже не спросил об этом. Так как Жозеф Вильтар никогда долго не мог посидеть на одном месте, он и теперь забежал, по-видимому, на одну минуту, чтобы узнать, как себя чувствует маркиза.

— Как дела, старина, лучше? — спросил он Гастона.

— Да, Вильтар, кажется теперь она спит. Войди сюда и скажи, как ты ее находишь.

Вильтар вошел на цыпочках и бросил быстрый взгляд на распростертую перед ним маркизу.

— Поздравляю тебя, Гастон, она действительно — красавица. Но я боюсь, что шум наверху разбудит ее, надеюсь, впрочем, что мы скоро справимся с ними, — сказал он задумчиво, — а затем — свидание с генералом и лагерь, не так ли, Гастон?

Гастон ничего не ответил и продолжал смотреть на Беатрису. Вильтар, потирая от удовольствия руки, весело направился к дверям каюты.

— Ланжье решил принять самые решительные меры, — сказал он, — кажется, он собирается стрелять в форт.

— Но ведь это против договора, Вильтар?

— Да, конечно, но ведь согласись сам, милый Гастон, что вообще многое было сделано против договора. Эти господа стреляют в суда дружеской нации и воображают, что мы будем снимать перед ними шляпы. Хорошо, мы это сделаем, но в другой руке зато будем держать зажженный факел. Генерал ведь тоже не особенный любитель разных договоров, а мне он безусловно доверяет. Я думаю, что поступаю правильно, Гастон.

— Удивительно, право, удивительно, Вильтар, надо будет записать это на память; Вильтар поступает правильно. Вопрос только в том, как это понравится генералу.

— Дело в том, что, может быть, я и забуду спросить его мнение по этому поводу... Береги эту женщину, Гастон, она может обойтись нам очень дорого.

— В таком случае отправляйся наверх и прикажи там людям не так шуметь. Они точно с цепи сорвались. Слышишь, наверху как будто раскаты грома?

— Да, наверное, скоро будет буря и гроза, мой милый.

И с этими словами очень довольный собой Вильтар направился на палубу и, отыскав там Ланжье, стал вместе с ним следить за приготовлениями к предстоящему маневру.

— Ну, как дела, капитан? — спросил Вильтар Ланжье.

— Дела наши плохи, — ответил тот, — как вы видите, ни малейшего ветерка.

— Да, это верно, но скажите, что они делают там, на фортах? Почему никого не видно у них?

— Они, вероятно, заняты теперь своими молитвами, молятся о том, что они затевают что-то недоброе.

— Они затевают это недоброе уже целых шесть месяцев. Следовало бы захватить их врасплох и расправиться с ними по-своему. Но что вы намерены делать, Ланжье?

— Я снова салютую им. Если они так невежливы, что не отвечают на салют, это уже их вина. Не могу сказать, чтобы мне нравились пушки. Я надеюсь, что они не заряжены.

— Они так же пусты, как головы их обладателей. Да, это страшно неприятно, что нет ветра, мне бы хотелось посмотреть ваше искусство, Ланжье.

— Искусство бежать от них?

— Вот именно. Тот мудр, кто знает, когда следует бежать. Ведь могут потопить наше судно первым же выстрелом. Я со своей стороны предпочел бы теперь выйти в открытое море.

— Ну, теперь я считаю вас трусом, — сказал Ланжье, возвращая назад слова, сказанные ему в лодке Вильтаром.

Собеседник его, однако, нисколько не обиделся на это, он уже давно убедился в том, что не все ли равно, как вас называют люди, если жизнь ваша в опасности.

— Я согласен с вами, совершенно согласен, — отвечал он, — я был трусом, но зато я спас бы Бонапарту судно. Однако, это я называю королевским салютом! — воскликнул он, вдруг прерывая свою речь.

Молодой капитан, не спускавший глаз с форта, на котором виднелись грозные пушки, видел, как из жерла одной из них показался дымок, и сейчас же вслед за тем раздался оглушительный выстрел. Комендант форта требовал, чтобы французское судно сдалось ему. Ланжье с удовольствием прислушивался к этому выстрелу. Он отдал приказание стоявшему рядом с ним лейтенанту, тот пошел и передал матросам, чтобы они готовились к битве и не отходили от своих орудий.

Вильтар, видимо, обеспокоенный, отошел немного от борта и тревожно осмотрелся кругом. Он видел, что как раз против «Лафайета» виднелось ровно тридцать пушек, направленных на него. Положение было критическое, — в этом не могло быть сомнения.

— Что вы намерены делать, Ланжье? — спросил он офицера, подходя к нему. — Мне кажется, что нам предстоит порядочная передряга...

— Да, мы повеселимся, — ответил Ланжье радостно, — но прежде всего надо соблюдать все правила вежливости: на их выстрел мы должны ответить выстрелом. Вот так, — сказал он, когда одна из пушек на судне ответила действительно громовым раскатом на сделанный выстрел.

Вильтар, не привыкший к подобному шуму, поморщился и отошел немного подальше от пушки, причем даже заткнул себе уши. Но вдруг, к удивлению Ланжье и Вильтара, вместо повторного салюта, который они ожидали от форта, раздался снова выстрел и огромное ядро упало почти около самого носа судна. Очевидно, венецианцы не шутили, и выстрелы были направлены прямо в бриг.

— Что вы думаете об этом? — спросил Вильтар слегка дрожащим голосом.

— Ну, что же, ответим им тем же. Ребята, не плошайте, все по местам, я со своей стороны готов на все.

Все матросы принялись с новым рвением за дело. Одни из них откатывали пушки на место и тщательно чистили их дула, другие тащили, куда следует, порох и ядра, лейтенант Жакмар держал в руках зажженный факел и направил пушку прямо на форт.

— Стрелять? — спросил он Ланжье.

— Да, и цельтесь хорошенько, — ответил тот спокойно.

Жакмар нагнулся, еще секунда, и раздался оглушительный выстрел, пушка откатилась почти на середину палубы, черное облако дыма на одно мгновение скрыло Венецию от их глаз. Когда этот дым рассеялся, стоявшие на палубе «Лафайета» увидели, что в форте сделана огромная брешь, из которой еще сыпались куски камней в воду. Подобный успех привел в восторг Ланжье, и он громко воскликнул:

— Прекрасный выстрел, Жакмар, я думаю, его следует повторить.

Жакмар только что собирался ответить, что и он считает необходимым продолжать пальбу, как вдруг с форта открыли убийственный огонь по бригу, вся палуба его была покрыта свинцом, летевшим на него градом. Первым залпом наповал убило матроса, стоявшего у пушки. Он упал, как подкошенный. Еще трое матросов свалились один за другим, два из них остались лежать, третий приподнялся и сел на полу, держась двумя руками за борт. Жакмар был ранен в руку; он стоял молча, прикрывая дрожащей рукой свою рану.

Вильтар и Ланжье остались невредимы, но объяснялось это тем, что Пиццамано, — так звали коменданта форта, — нарочно не велел стрелять в офицеров. Один из этих офицеров, Вильтар, не обращая внимания на окружающих, на четвереньках стал пробираться в более безопасное место.

— Не подвергайте себя напрасно опасности! — крикнул он Ланжье. — Что хорошего в этом?

Ланжье подошел к нему ближе и с вполне заслуженным презрением заметил, смеясь:

— Однако вы и трус, вы бы лучше спустились вниз в каюту к нашей даме, она бы придала вам немного храбрости, и, знаете ли что, Вильтар, молите Бога, чтобы поднялся ветер.

Ланжье представлял из себя весьма привлекательное зрелище в своей треуголке, красиво обрамлявшей его юношеское лицо, в прекрасно сшитом синем мундире, в белых чистых перчатках, со спокойным, самоуверенным видом, который не покидал его, так как он уже давно привык ко всяким случайностям и опасностям на море и нисколько не боялся их. Неожиданная опасность только больше возбуждала в нем желание померяться силами с врагом; он одним опытным взглядом окинул положение своего судна и понял, что положение это далеко не блестящее; он вполне понимал, что спасение его заключается только в своевременном появлении французской эскадры, стоявшей поблизости, которая должна была явиться на поле сражения, так как выстрелы, очевидно, успели долететь до нее.

Эскадра эта состояла из пяти фрегатов, и стоило им повернуться так, чтобы пушки их были направлены все на форт, и дело кончилось бы пустяками, но ветер стих, и шесть судов, пять в Адриатическом море и шестое в лагуне, были так же далеки теперь друг от друга, как будто находились в различных океанах. Ланжье охотно отдал бы все, что имел, хоть за маленький ветерок, который дал бы ему возможность подвинуться к Лидо, но так как желание это было неисполнимо в данную минуту, ему не оставалось больше ничего, как подбадривать своих людей и уговаривать их встретить отважно новый залп, которым стали их обстреливать с форта. Положение их было незавидное. Они находились так близко от форта, что палубу их обстреливали прямо из ружей; кроме того, одним ядром снесло главную мачту, которая в своем падении придавила трех лучших матросов, к тому же мачта эта упала поперек палубы, совершенно загородив ее. Кругом раздавались крики и стоны, а также слышалась команда офицеров и непрерывная трескотня ружей; течением судно все больше и больше относило к берегу, и Ланжье ничего здесь не мог поделать; он ходил по палубе взад и вперед, спокойно рассчитывая, когда должен наступить неизбежный конец. Изредка он покрикивал на Жакмара и спрашивал, почему не стреляют из пушек, но при виде убитых и раненых, лежавших на палубе, он не удивлялся тому, что каждый раз вопрос его оставался без ответа.

Жозеф Вильтар, добравшись до более или менее безопасного места, уселся на палубе и стал внимательно оглядываться кругом; он первым заметил на горизонте быстро приближавшуюся к ним черную точку.

— Послушайте, Ланжье, — крикнул он, — они нам шлют на помощь галеру с матросами. Как вы думаете, могут ли они оказать нам какую-нибудь помощь? Собственно, пора бы положить этому конец.

Ланжье совершенно забыл про эскадру, занятый уборкой с палубы мертвых тел. Он быстро взял зрительную трубу и воскликнул с радостью:

— Да, вы правы, это галера с матросами, Детурвилль выслал нам помощь, он — честный малый, только вряд ли помощь эта окажется для нас действительной.

Вильтар ничего не ответил, он внимательно следил за тем, как быстро приближалась галера; на ней виднелось человек тридцать матросов, вооруженных с ног до головы; они направлялись к берегу, где, по-видимому, собирались сделать высадку и тем отвлечь внимание форта от несчастного брига, но замысел их не удался, с форта раздался выстрел, и ядро ударило в самую середину галеры, послышался страшный крик, видно было, как матросы в испуге бросились в море, спасаясь вплавь.

— Мне жаль Детурвилля, — сказал Ланжье, увидев это, и, грустно пожав плечами, отвернулся от этого ужасного зрелища.

Появление галеры, действительно, на минуту отвлекло внимание от его судна, но, как только она пошла ко дну, снова свинцовый град осыпал палубу «Лафайета»; теперь на ней не было ни единого человека, кроме самого капитана. По-видимому, комендант форта решил стрелять до тех пор, пока не перебьет всех на судне, и поэтому оставшиеся в живых и попрятавшиеся матросы считали истинным чудом, что капитан их до сих пор цел и невредим и продолжает по-прежнему разгуливать по палубе. Пиццамано, видя это, потерял терпение и приказал своим людям целиться прямо в капитана, чтобы покончить наконец с ним. Но в ту минуту, когда, казалось, судьба брига была уже решена, случилось нечто, остановившее разрушительное действие пушек и ружей форта. Дело в том, что в сенате, где уже никто не слушал Лоренцо и его единомышленников, начались опять горячие прения, и наконец решено было прекратить всякие враждебные действия против французов, так как нельзя было сомневаться в том, что в скором времени явится Бонапарт и жестоко отомстит за смерть своих соотечественников. В форт были посланы гонцы, чтобы отдать приказание Пиццамано прекратить стрельбу, но горькая ирония судьбы захотела, чтобы последний выстрел, выпущенный с форта, уложил на месте храброго Ланжье, до последней минуты не покидавшего своего поста.

XVI.

Беатриса простилась с Венецией на следующий день, когда французский фрегат «Мирабо» поднял якорь и вышел из гавани Киоджиа. Ее перенесли на этот фрегат в числе оставшихся в живых после бомбардировки несчастного брига, ей отвели там адмиральскую каюту и приветствовали ее с изысканной вежливостью, на которую только способны французы. Никто не оставался в заблуждении относительно того, почему она вдруг очутилась во французском флоте, и все понимали, как жестоко подшутила судьба, заставив обратиться в бегство эту гордую патрицианку и патриотку; все старались утешить ее тем, что говорили ей о скором возвращении ее на родину, и больше всех говорил об этом Гастон. Он не отходил от нее и всеми силами старался доказать ей, что наконец-то понял и оценил ее по достоинству. Но в то же время он ничего не говорил ей о своих чувствах и воздерживался от всяких советов, предоставляя своему другу Вильтару говорить ей о том, что она должна теперь предпринять.

Вильтар со своей стороны выказывал молодой маркизе глубокое и почтительное внимание. Он первый заботился о всех ее нуждах и старался предугадать все ее желания, он написал угрожающее письмо сенату, в котором требовалось, чтобы ей немедленно было выдано свидетельство на право жить, где ей угодно; кроме того, он требовал, чтобы все ее имущество оставалось неприкосновенным и чтобы ей выслали на фрегат ее слуг.

«От имени господина моего, генерала Бонапарта, — писал он, — предупреждаю вас, что дама эта теперь находится под его покровительством, и всякая враждебная мера, направленная против нее, вызовет весьма нежелательное для всей Венеции политическое осложнение». Надо отдать справедливость сенаторам, они поторопились исполнить все эти требования, так как были сильно напуганы всем происшедшим. На бронзовые двери дома «Духов» была немедленно же наложена печать. Джиованни и Фиаметта были тотчас же доставлены на фрегат на полицейской лодке, и сам светлейший принц лично засвидетельствовал свое почтение Вильтару и уверил его в том, что если леди Беатрисе заблагорассудится вернуться в Венецию, ее ждет там самый радушный прием. Получив официальное послание, уведомлявшее его о том, что все требования его исполнены, Вильтар, нимало не медля, направился к маркизе и, показывая полученное письмо, сказал ей:

— Как видите, сударыня, начало оказалось лучше конца — вам стоит только поднять палец, и все эти люди, ваши соотечественники, окажутся у ваших ног. Это самое лучшее для них положение, я уверен, что они жаждут его, — прибавил он серьезно.

Маркиза рассмеялась невольно на эти слова и протянула руку за письмом.

Каюта, в которой она сидела, была обставлена со всем комфортом, столь обыденным у французов; кругом нее виднелись бархатные диваны, красивые бронзовые украшения, везде висели зеркала, а с потолка спускалась бронзовая лампа. В ту же минуту, как в каюту вошел Вильтар, Беатриса сидела за круглым столом и что-то писала, Гастон помещался как раз против нее на диване, он не спускал с нее глаз и невольно думал о том, какого рода мысли бродят в ее милой головке, низко опущенной к столу. Прочитав письмо, она подняла голову и взглянула Вильтару прямо в глаза.

— Благодарю вас, синьор, — сказала она, — вы много сделали для меня, но теперь я хотела бы знать, советуете ли вы мне вернуться в родной город.

— Нет, сударыня — ответил Вильтар, садясь против нее, — я уже и раньше говорил вам, что Венеция не может больше служить убежищем для людей, расположенных к вашей республике; как патриотка, вы, конечно, принадлежите им, подумайте только о том, что случится с вами, когда Наполеон явится в ваш город.

Он обернулся к Гастону и спросил:

— Что ты скажешь на это, граф? Какой ты дашь совет маркизе?

Гастон ответил с невольной грустью:

— Я советую ей руководиться ее собственным умом. Нечего и говорить о том, что возвращаться теперь в Венецию — очень опасно. Но, в конце концов, маркиза ведь не француженка.

Беатриса глазами поблагодарила его за эти слова.

— Нет! — воскликнула она. — Француженкой я никогда не буду, до гробовой доски я останусь Беатрисой из Венеции.

— Я вполне это понимаю, маркиза, — спокойно заметил Вильтар, — и вот именно потому-то, что вы Беатриса из Венеции, вы должны сами знать, насколько полезно или вредно для Венеции все то, что вы предпримете на континенте.

— Вы хотите сказать, синьор, что я должна буду выступить защитницей своего города в глазах Наполеона.

— Да, конечно, маркиза, и верьте мне, что генерал отнесется к вам очень снисходительно. Я уверен, что он примет вас очень благосклонно.

— По-вашему, я должна буду просить его помиловать город, в котором убито столько его соотечественников?

— Не совсем так, маркиза. Вряд ли он согласится совершенно помиловать Венецию, ваша просьба только смягчит ожидающую ее судьбу. Ведь, в сущности, нам очень важно, чтобы Венеция была с нами заодно.

— Так неужели же теперь она против вас? Не забудьте, что при первом же пушечном выстреле ее сенаторы стали кричать: остановитесь, довольно!

— Ну, это-то пустяки, не забудьте, что у вас есть еще армия на континенте и шесть тысяч славян, стоящих здесь лагерем. Почему бы им не присоединиться тоже к генералу, чтобы помочь ему водворить мир в Италии? Если вы полагаете, что в сердцах ваших соотечественников нет действительной вражды к Франции и что сенат не совсем верно истолковывает их чувства, — генерал будет очень рад слышать это.

Беатриса медленно покачала головой.

— Нет, я не верю в это, синьор, — ответила она, — каждый венецианец думает то же, что и я, самый счастливый день в нашей жизни будет тот, когда последний француз покинет наш город. Если я и отправлюсь к Наполеону, так только для того, чтобы просить его справедливости. Я не могу поступить иначе, я должна буду говорить с ним откровенно. Вы хорошо это знаете сами, синьор Вильтар. Дело проиграно, но справедливость должна все же восторжествовать — другого ничего не могу я сказать вашему генералу.

— Он большего и не спросит у вас, маркиза. Я уже со своей стороны постараюсь о том, чтобы между вами не произошло каких-нибудь недоразумений. Не отправимся ли мы сегодня ночью в Верону? Граф, я уверен, будет к вашим услугам. Ведь не правда ли, Гастон, для тебя все равно — ехать в Париж или в Верону? В Падуе стоят наши гусары, я прикажу им явиться сюда, чтобы эскортировать вас, пусть они явятся сюда к шести часам.

Беатриса ничего не возразила на это, но глаза ее старались не встречаться с глазами любимого человека. Что касается графа, сердце его билось так сильно, что он с трудом перевел дыхание раньше, чем ответить:

— В шесть часов я буду готов, Вильтар.

И затем он спросил:

— Значит, мы тронемся ровно в шесть? А якорь поднят?

— Разве вы не слышите, что как раз теперь поднимают якорь? Может быть, маркиза захочет взглянуть на эту процедуру, на палубе сегодня прохладно.

Беатриса встала, не говоря ни слова, и, заколов свою черную мантилью бриллиантовой брошью, она молча последовала за Гастоном наверх. Ей страстно захотелось проститься еще раз со своей дорогой родиной. Ничто не могло обмануть ее, ничто не могло смягчить для нее этого расставания; она хорошо знала, к чему оно должно было привести ее. Благодаря ее собственному поступку, благодаря ее желанию спасти родной город, она сама добилась того, что ей приходится навсегда покидать свою Венецию. Никогда уже она снова не поселится в ней, думала она, а между тем, каждый камень здесь был ей дорог, все кругом было полно воспоминаний о ее детстве, когда ей были чужды все интриги, все осложнения, которые влечет за собой жизнь. Она была убеждена в том, что больше уже не увидит Венеции, но все же даже в эту горькую минуту она не могла не сознавать, что поступила правильно и жалеть ей не о чем.

Вильтар стоял рядом с Беатрисой и, прислушиваясь к веселому пению матросов, смотрел на чудный город, расстилавшийся перед его глазами, и думал свои думы. Он говорил себе: «Вот здесь стоит жена француза, которая скажет Наполеону о том, что ей пришлось бежать из Венеции, так как она советовала своим соотечественникам перестать наконец убивать живущих в Венеции французов. Она умна, хорошо образованна, красива. Бонапарт сумеет справиться с ней и заставит ее поступать так, как он захочет. Он дорого заставит заплатить этих венецианских трусов за их обращение с ней. Директория в Париже услышит о том, что он выступает в защиту француженки, и будет весьма довольна им. Правда, мой друг Гастон очутился здесь не вполне уместно, но в этом отношении я уже дам нужный совет генералу, и он сделает все, что я скажу ему, да, надо будет разлучить этих голубков, пока еще не поздно, иначе произойдет Бог знает что».

Что думала Беатриса? Она думала только о своей родине, о своем отечестве. Будет ли она в состоянии отвратить от Венеции удар, который должен был сразить ее? Беатриса знала, что любимый ею человек стоит рядом с ней, но она старалась не думать о нем, чтобы не отвлекаться от мысли о своем несчастном городе.

Гастон, в свою очередь, тоже стоял погруженный в мечты. Он думал о том, что только в прошедшую ночь научился, наконец, понимать эту женщину, он только теперь почувствовал, что для него жизнь без нее не будет иметь уже больше никакой ценности. Он решил, что отныне уже ничто не будет в состоянии разлучить их, и он посвятит всю свою жизнь ей, с тем, чтобы наслаждаться неизведанным еще блаженством.

Между тем «Мирабо» тихо снялся с якоря и, подгоняемый благоприятным ветром, быстро стал удаляться от Венеции, которая в скором времени превратилась в маленькую черную точку на горизонте, быстро исчезнувшую вслед за тем из глаз.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Верона