Глава 6

Фрейк МакЭн свирепо нахмурился на безобидную парочку девиц-Соек, ошивавшихся на противоположной стороне улицы, и не без удовольствия наблюдал, как те испуганно встрепенулись и нырнули в дверь зала для молитв. Такая реакция подтвердила, что его наряд пыстыря убедителен – по крайней мере для рядовых Соек. А ему осталось идти всего два квартала до площади отправки, и похоже, у него имелся еще неплохой шанс попасть туда без новых приключений, прежде чем просохнет роса на фургоне, который ему был нужен. Только бы ему не напороться на настоящего пастыря! Он подозревал, что у тех наверняка есть пароли, или условные знаки, или еще какие-нибудь чертовы штучки, которые сразу же выдадут в нем самозванца. Вот ведь гад Ривас: какое несправедливое преимущество давало ему то, что он сам несколько лет провел в Сойках!

МакЭн боялся. За все свои предыдущие избавления он старался на пушечный выстрел не приближаться к Ирвайну, а теперь вот при желании мог камнем добросить до высоких, заваленных чуть внутрь стен самого Священного Города.

Он ощупал рукоять спрятанного в левом рукаве ножа, но и это не придало ему обычной уверенности. Собственно, уверенность его пошатнулась еще тогда, когда родители похищенного Сойками юноши неохотно сообщили ему, что первый нанятый ими избавитель приковылял обратно в Эллей с пулей в ноге и рассказами о том, как его подстрелили пастыри, вооруженные настоящими, боеспособными ружьями.

МакЭн заломил за избавление цену в пятьсот полтин с пятидесяти процентной предоплатой – так много за работу он не просил ни разу – и сразу оговорил, что южнее пустоши Сил-Бич он искать не будет. Поначалу они противились этому; впрочем, клиенты всегда бухтят сначала. Однако он привел им свой стандартный аргумент: остаточная радиация (впечатляющий термин, однако) в этих отдаленных районах так велика, что ни один здравомыслящий человек не рискнет провести там время, необходимое даже для самого простенького избавления, и что даже если Сойку и удастся отыскать и похитить на этой стадии, он (или она), а возможно, и сам избавитель, умрут как венецианский рыбоед, не успев вернуться в Эллей.

Сам МакЭн всегда знал, что это не совсем соответствует истине, однако до позавчерашнего дня ему и в голову не приходило задумываться, насколько велико это преувеличение.

Он шел за караваном из нескольких почти не связанных друг с другом стай Соек, который двигался на юг от Флиртинских холмов. Когда с ним кто-нибудь заговаривал, МакЭн выдавал себя за оцыпляченного дебила, а сам выжидал момента, пока они остановятся на привал и встанут в спираль для причастия – так ему будет проще увидеть, находится ли среди них кто-нибудь, подпадающий под описание отпрыска своих клиентов.

В конце концов, когда он готов был уже отколоться от них и свернуть обратно, на север, они все-таки остановились для причастия на автостоянке Анахайн-Конвеншн-Центра. Дело было позавчера около полудня.

Пастыри вскарабкались на старые фонарные столбы, и неестественный, на два тона рев встретил старика в белом, когда тот двинулся вдоль спирали, с каждым кругом приближаясь к центру. МакЭн созерцал это зрелище, удобно устроившись на крыше грузовика, не забывая время от времени болезненно морщиться и, постанывая, баюкать руку, перевязанную тряпкой с очень реалистичными красными пятнами – он всегда брал ее с собой, отправляясь на избавление. Людей, терзаемых острой болью, как он выяснил, к причастию не допускают.

За время церемонии он приглядел двоих, подпадающих под описание, и когда причастие вырубило обоих, он запомнил, где лежат их безжизненные тела, чтобы позже, когда они придут в сознание, подойти к каждому по очереди и задать им вопросы, которыми снабдили его родители.

Хотя его запас везения, как знал он теперь, и подошел к концу, он еще не иссяк окончательно. Второй паренек, еще не оправившийся от причастия, тем не менее не только узнал названную МакЭном кличку домашней собаки: «Люси всю себя изгрызла, и вся шерсть повылезла, так что нам с ней делать?» – но и дал правильный ответ на вопрос: «Давать чеснок с едой, как мы прошлым летом делали».

МакЭн осматривал соседние изгороди, стены и подворотни в поисках укромного местечка, где бы он мог оглушить парня и потом незаметно утащить, когда услышал металлический лязг и странное уханье. Поскольку он и так оглядывался по сторонам, он одним из первых увидел несколько дюжин Y-образных велосипедов, несущихся по мостовой к толпе Соек. Он схватил своего подопечного и потащил его сквозь объятую смятением толпу прочь от ухарей. Сквозь вопли за их спиной послышались необычно громкие хлопки, но только вырвавшись из толпы и бросившись бегом по тенистому тротуару, волоча за собой полу оглушенного паренька, МакЭн понял, что этот шум означает ружейный огонь.

В момент нападения Сойки оказались в невыгодном положении, и на то имелись две причины: большая часть их лежала без сознания или не отошла от причастия; к тому же уверенные в том, что ухари никогда не осмелятся напасть на крупные стаи Соек, пастыри устроили причастие на открытой, мощеной площади.

МакЭн не мог заставить паренька бежать дольше минуты, так что спасающиеся бегством Сойки очень скоро догнали их и начали обгонять. В результате МакЭн и его подопечный превратились в еще две фигуры, бегущие в толпе, которую угрюмые верховые пастыри гнали как стадо на юг. Пастыри с заряженными пистолетами в руках то и дело привставали на стременах, оглядываясь, и при каждой возможности гнали свою паству по пологим склонам или сквозь узкие проходы в бесконечных алюминиевых заборах – совершенно очевидно, они ожидали новых нападений изголодавшихся ухарей. МакЭн решил, что фургоны с так и не очухавшимися причащенными двинутся на юг другой дорогой, но не видел ничего: куда ни кинь взгляд, виднелись только головы Соек, молча топавших трусцой рядом с ним. Все, что ему оставалось делать, – это бежать вместе с ними, стараясь не выпускать руки незадачливого клиентского дитяти.

Они пересекли широкую улицу – судя по всему, Чапмен-авеню. Теперь они находились уже на пустоши Сил-Бич, но хода не сбавляли.

МакЭн все еще не беспокоился. Уж, наверное, отсюда и до Ирвайна найдется возможность схватить парня и смыться.

Дойдя до переулка, примеченного им еще вчера ночью, МакЭн задержался. Он помнил, что тот сворачивает на площадь, где стояли фургоны, поэтому лишний раз неодобрительно осмотрелся по сторонам, прежде чем нырнуть с освещенной улицы в темную дыру переулка.

Ясное дело, подумал он, никакой такой возможности так и не подвернулось, и вот мы в этом самом Богом проклятом Ирвайне. Ну, дважды удача мне все-таки хоть немного, но улыбнулась: мне повезло, что я оказался достаточно крепок на вид, чтобы меня отрядили сопровождать фургоны с теми, кто не мог больше идти – включая моего подопечного. И еще раз – когда удалось позаимствовать рясу убитого вчера, при втором нападении ухарей пастыря. Однако теперь удача зависит исключительно от меня самого. Моя маскировка неплоха: эти чертовы балахоны никогда не гладят, так что ни одна сволочь не распознает, что эта пролежала двенадцать часов скомканной у меня в мешке, а капюшон скрывает проплешины в шевелюре – пришлось выстричь, чтобы соорудить себе фальшивую бороду.

Ладно, подумай лучше об остающихся двухсот пятидесяти полтинах! И о невероятных историях, которые ты сможешь рассказать, вернувшись с этим парнем из этого дурацкого города на краю света...

Что больше всего наводит страх в этом городе, думал он, бесшумно пробираясь по захламленному переулку, так это то, что во всем этом чертовом селении нет ни одного человека, не оцыпляченного до полного идиотизма. Настоящим пастырям приходилось метаться из стороны в сторону, чтобы глушить бедолаг, подключившихся к этому их вещательному каналу, и штабелями грузить их в фургоны, отправляющиеся в Священный Город. Пожалуй, придется и мне врезать кому-нибудь – для поддержания образа. Интересно, должны же у этого чертова города иметься какие-нибудь задние ворота, откуда они вывозят пустые фургоны? Наверняка есть, иначе груды старых фургонов давно выросли бы выше стен, хи-хи. Если только они не...

Он застыл, ибо в палисаднике у самого выхода на площадь притаилась оборванная фигура, явно наблюдавшая за тем самым фургоном, который был нужен МакЭну. Что ж, подумал МакЭн, сжав и разжав на пробу правый кулак и осторожно скользнув вперед, вот и начнем поддерживать образ...

Однако, когда до фигуры оставалось еще несколько ярдов, фигура с несвойственной Сойкам ловкостью развернулась лицом к МакЭну и, без промедления выхватив из рукава нож, бросилась на него. МакЭну удалось блокировать руку с ножом, но тот с размаху сшибся с ним, и оба покатились на грязную мостовую. Фальшивая борода МакЭна повисла на одном ухе, но он все же сумел оттолкнуть соперника, перекатился в сидячее положение, выхватил нож и сделал ложный выпад, нащупывая слабые места в обороне...

– Фрейк! – ахнул его соперник, и МакЭн застыл. Он всмотрелся в исхудавшее лицо.

– Ты кто? – задыхающимся шепотом спросил МакЭн, не опуская ножа.

– Ривас.

– А ну говори, кто ты, а то... – МакЭн вгляделся пристальнее. – Правда?

Ривас кивнул, прислонился спиной к стене и вытер пот со лба.

– Господи, что с тобой, Ривас? А я-то думал, ты завязал с этим промыслом.

– Верно думал. – Он несколько раз глубоко вздохнул. – Это... особые обстоятельства.

МакЭн, морщась, поднялся на ноги.

– Быстро это ты с ножом. Я-то тебя только оглушить собирался.

Ривас наконец отдышался и тоже встал.

– Вот потому-то ты всегда был и останешься второсортным избавителем.

МакЭн холодно улыбнулся и тщательно поправил бороду на своем моложавом лице.

– Ну да. Думаешь, я буду завидовать тому, что сделало пребывание на первом месте с тобой?

К удивлению МакЭна, Ривас на самом деле покраснел. Ба, да что это с тобой, Грег, подумал он, – уж не сбрил ли ты вместе со своей дурацкой козлиной бородкой свою обыкновенную броню цинизма?

– Насколько я понимаю, ты на работе, – тихо сказал Ривас. – Кто-нибудь в этом фургоне?

– Верно. Тощий парень у самого края, у заднего правого колеса. Я сам положил его туда вчера ночью. А твой кто?

– Моя уже в городе. Послушай, как тебе такое предложение: ты устроишь на улице какую-нибудь заваруху, чтобы отвлечь всех, кто может ошиваться здесь, я вынесу твоего мальчишку в этот переулок, а потом сам займу его место.

МакЭн уставился на него с неподдельном ужасом.

– Ты собираешься за своей – туда ?

Ривас только беспомощно кивнул.

А я-то считал, дальше меня никто еще не заходил, подумал МакЭн. Повинуясь неожиданному импульсу, он сунул нож обратно в рукав и протянул правую руку Ривасу.

– Знаешь, Ривас, я всегда считал тебя хвастливым, скользким сукиным сыном, но Бог свидетель, я скажу всякому, кто согласится меня выслушать, что ты, чтоб тебя, самый лучший избавитель из всех, что были когда-либо.

Ривас ответил ему неловкой улыбкой и пожал руку.

– Спасибо, Фрейк. – Он тоже спрятал нож. – Давай-ка двигаться, пока они не привели сюда тех, кто способен передвигаться самостоятельно.

Ривас так и не узнал, как это удалось МакЭну, но не прошло и полминуты с момента, как тот скрылся в переулке, как со стороны улицы послышался жуткий треск, сопровождаемый истошным визгом; он даже различил в хоре голосов один, явно принадлежащий продвинутому: тот забормотал что-то насчет того, как это вкусно, когда все помогают кипятить тяжелую воду.

Спасибо, Фрейк, подумал Ривас. Он бегом ринулся к фургону, перевалил паренька – по счастью, так и не вышедшего из забытья, – через борт, взвалил его на плечи и, стиснув зубы, чтобы не потерять сознания и самому, потащил его в переулок. В последний момент он передумал и вместо того, чтобы просто сбросить парня с плеч словно мешок гравия, нагнулся и почти нежно опустил его на мостовую.

Одежда на бедолаге мало отличалась от той, что была на нем, поэтому Ривас просто добежал до фургона, забрался внутрь и лег на дно примерно в той же позе, в какой лежал паренек, – спрятав лицо под чьим-то вялым плечом и стараясь унять сердцебиение. Немного погодя до него донесся шорох со стороны переулка и (возможно, это ему только показалось) шепот: «Спасибо, Грег. Удачи».

Утро начинало пригревать, и Ривас услышал скрип и стук других фургонов, прибывающих на площадь. Время от времени до него доносились чьи-то разговоры, хотя слов он не разбирал. Он даже вздремнул ненадолго, но живо проснулся, когда по мостовой застучали, приближаясь, чьи-то башмаки и подковы, а потом фургон покачнулся, когда кто-то залез на козлы. Вскоре туда же забрался второй.

– Как они там, все в отключке? – спросил мужской голос.

Звякнула конская сбруя.

– Угу, похоже на то. Что, запрягли? Ладно, тогда едем. Остальные идите рядом.

Фургон дернулся, оси заскрипели, и они тронулись с места. Ривас слышал шарканье ног дееспособных Соек, плетущихся за фургоном; судя по доносившимся всхлипам и прерывистому дыханию, по меньшей мере один из них негромко плакал.

Он ощутил несколько медленных поворотов, а потом стук колес по булыжнику сменился мягким шипением, и он понял, что мостовая кончилась, и они пересекают стоярдовую песчаную полосу, окружавшую Священный Город наподобие рва; возможно, это кольцо смыкалось с настоящим песчаным пляжем на морском берегу. Ему подумалось, что нет ничего проще, чем сорваться на высокий, жалобный вой, не прерывающийся даже на вдохе... и как только он подумал так, ему стоило больших усилий удержаться от этого.

Один из бредущих рядом, должно быть, чувствовал что-то в этом роде, поскольку тишину прорезало гортанное бормотание.

Ривас не слишком удивился тому, что его никто не заглушил, – он и так уже пришел к выводу, что пастыри делали это, чтобы не позволить вещателям выболтать что-то... но кого тревожит, узнают ли что-нибудь люди, которые вот-вот вступят в Священный Город?

– Помехи! – каркал продвинутый. – Мне-то какое дело? Разбирайтесь с этим сами, болваны, меня нельзя отрывать от готовки... Севативидам не обязан вникать в эти провинциальные проблемы... в далеких местах, давным-давно, я глядел дольше...Что, если это был ваш наводящий ужас Грегорио Ривас? Он не должен вмешиваться в мои дела...

Ривас окаменел от ужаса; он решил, что им известно, кто он, и что все это представление устроено намеренно, с целью дать ему понять, что он пойман; он решил, что фургон сейчас остановится, валяющиеся вокруг него безжизненные тела повскакивают на ноги, и он окажется в кольце торжествующих пастырей, целящихся в него из рогаток. Однако фургон катил дальше как ни в чем не бывало, ноги вокруг продолжали шаркать, а вещатель – нести галиматью дальше: «Эта вонючая лодка, вы пытаетесь меня убить, осторожнее, ох...»

Медленно, мускул за мускулом, напряжение оставляло Риваса. Может, это было просто совпадение? И все-таки кто или что говорило? Ясно, что не Сойки сами по себе. Может, сам Нортон Сойер? Но как? И почему теперь по-английски, если несколько лет назад это был просто клекот? Хотя, впрочем, имя – Севативидам – мелькало уже тогда...

– Оставьте меня в покое, я сейчас дам причастие в Уиттьере, – продолжал бормотать бедолага. – О, посмотри на них на всех, да повернись же, скелет проклятый, я хочу видеть их всех... Севативидам благословляет вас, дети мои... а ну-ка давайте, детки, поделитесь со мной вашей далекой силой... сами-то вы все равно ею не пользуетесь, так что вам она не нужна... жаль, что я не могу взять ее, не расходуя вас так быстро... но уж раз она накрепко привязана к вашему рассудку, может, она вам все-таки и нужна для чего-то... не повезло... О, да тут и новички... как вкусно... – Тут речь сделалась такой, какой Ривас ее помнил по своим дням у Соек: бурчанием, клекотом и гортанными руладами.

Пот, который прошиб его в первую секунду паники, остудил его, и он почти было успокоился, но снова напрягся от страха, ибо свет померк, воздух сделался градуса на два холоднее, и он понял, что они проезжают под высокой каменной аркой... а когда свет снова стал ярче и холодок прошел, он не испытал облегчения – скорее наоборот, так как знал, что они уже внутри городских стен. В подтверждение этого позади с лязгом захлопнулись ворота.

Фургон ехал теперь без толчков, а шум колес напоминал звук воды, которую медленно льют в железную кастрюлю. Лежавшего среди безжизненных тел Риваса пробрала дрожь, ибо один запах здешнего воздуха – этакая помойная сладковатость с чем-то горелым, мешавшаяся с вонью морской рыбы, – уже говорил о том, что он находится на совершенно неизведанной территории. Он неплохо имитировал Сойку в лагерях, на стадионах и прочих гнездовьях, хотя в последнее время и это удавалось ему хуже. Однако теперь он находился дома у Нортона Сойера, человека – если он вообще человек, – милостью которого Сойки обладали такой силой и бесстрашием. Здесь его могло ждать что угодно.

Что ж, подумал он, по меньшей мере две вещи я найду здесь почти наверняка: Ури и собственную смерть.

Фургон замедлил движение, мужской голос произнес: «Вы, все – туда», – и звуки пеших сопровождающих – бормотание продвинутого, всхлипы и шмыганье, шарканье подошв – удалились куда-то вправо, тогда как фургон продолжал ехать прямо в тишине, от которой нервы Риваса натянулись еще сильнее.

Через некоторое время вожжи хлопнули, и фургон остановился. При этом его чуть занесло, из-за чего у Риваса возникло впечатление, будто они ехали по огромному листу стекла.

– Дюжина, как и обещали, мистер Хлам... сэр, – произнес сидевший на козлах пастырь. Ривас услышал, как его спутник нервно усмехнулся.

И тут вдруг послышался звук, от которого Ривас невольно открыл глаза: словно целый ураган вырывался из отверстия размером с человеческий рот, а обладатель этого рта много лет экспериментировал с различными неорганическими, но гибкими инструментами, подбирая этому урагану разные тональность, интонации и прочие нюансы, добавляя то басов, то свиста, – и так до тех пор, пока у него не начало выходить подобие человеческой речи.

– Да, – выдохнул этот невоспроизводимый голос. – А теперь бегом отсюда, пастыри. Рентгены и бэры в считанные минуты лишат вас волос.

– Тоже верно, – согласился кучер, явно бодрясь. – Баре они завсегда так... хотя, с другой стороны, чего им лысеть, барам-то? Поможешь ему вытащить спящих из фургона, а, Берни?

– Нет проблем, – напряженным голосом откликнулся Берни.

Фургон покачнулся, когда Берни, звякнув подбойками, спрыгнул на землю. Первым он потащил из фургона тело, лежавшее с противоположной от Риваса стороны, но секундой спустя послышался звук, словно кто-то изо всей силы скреб по плиточному полу сухими ветками, а потом Ривас почувствовал, как что-то просунулось между ним и полом фургона. Его перекатили на спину, и он невольно чуть приоткрыл глаза.

Несколько секунд ошеломленного созерцания убедили его в том, что штука, тащившая его из фургона, была вовсе не высоким, толстым человеком с корзинкой на голове и прикрепленными ко всему телу кусками картона и ржавого металла: сквозь щели в шее и груди этой штуковины просвечивало ясное небо. Теперь Ривас видел, что вместо глаз у нее стекляшки, внутри ободранной детской коляски, служившей ей грудной клеткой, красуется причудливое нагромождение ржавых жестянок и дырявых медных трубок, а голова состоит преимущественно из огромного шейкера для коктейлей, и в этой жуткой тишине Ривас слышал, как там что-то плещется.

Почему-то Ривас никак не связывал это существо с ураганным голосом, да и вообще не считал его живым – до тех пор, пока оно не заговорило снова:

– Этот очнулся, – просвистело оно. – Или сейчас очнется.

Затем – без всякого перехода, хотя времени прошло явно немало, – Ривас оказался, весь в холодном поту, на холодной, жесткой кровати. Вокруг было темно.

Голова его гудела как котел, и его мучила жуткая жажда, но каждый раз, как он вставал, шел на кухню, наливал себе воды из бака и припадал к чашке губами, он вдруг понимал, что все это ему только приснилось и что он так и лежит в этой неудобной кровати. В конце концов он и правда сел – сразу же поняв, что до сих пор не делал этого потому, что это отдавалось чудовищной болью в затылке, – и, морщась, осмотрелся по сторонам. Он находился в длинном, темном помещении, уставленном вдоль стен кроватями. Воздух в помещении стоял затхлый, воняло рыбой и помоями.

Некоторое время он не имел абсолютно никакого представления о том, что это за место. Потом он вспомнил, как боялся потерять место у Спинка, и напряг память, пытаясь вспомнить, не это ли и произошло. Очень уж все это смахивает на одну из дешевых ночлежек в Догтауне, подумал он, а судя по головной боли, я, должно быть, выпил какого-то особо чудовищного дерьма.

Он провел рукой по лицу и к неудовольствию своему обнаружил на подбородке щетину – судя по длине, четырех– или пятидневную. Вон оно что, с горечью подумал он. Тебе хана, Грег. Пьян, небрит и валяешься в помоях. Что ж, все к тому шло. Увидь тебя сейчас Ури, она бы тебя не пожалела! Свежий, румяный паренек, которого твой папаша турнул прочь тринадцать лет назад, превратился теперь в...

На этой патетической фразе он запнулся, ибо упоминание Ури напомнило ему кое-что. Ну конечно! Как он мог забыть все это? Она оцыплячилась, и он рисковал жизнью, чтобы спасти ее, но ее увезли в Священный Город. Это делало историю еще жалостнее: как же, юные любовники, разлученные бездушным миром, – хотя еще круче было бы, если бы об этом узнал хоть кто-нибудь, а еще лучше – подготовленная публика... может, он и сам оцыплячится, на этот раз добровольно, только бы оказаться наконец хоть немного ближе к ней... Надо же, как трогательно!

Кто-то на соседней кровати покряхтел, пошмыгал носом, потом пару раз всхлипнул.

– Заткнись, – раздраженно буркнул Ривас. Достали своим шумом, подумал он.

Он услышал, как там сели.

– Ты проснулся? – послышался шепот.

– Уснешь тут, в этой дыре, как же. – Судя по голосу, соседом его оказалась девица. Если бы она только знала, кто я, подумал он с горечью. Возможно, она выросла, слушая мои песни.

К еще большему его раздражению она встала и проковыляла к его кровати. Бог мой, подумал он, она не только плакса, но и мутант. Лысая как коленка.

– Я не знала, оправишься ли ты, – сказала она. – Когда тебя принесли, вид у тебя был хуже некуда. Что случилось – один из хлам-людей тебя ударил?

Выходит, я опустился до того, что дерусь с хлам-людьми, подумал Ривас с чем-то, похожим на удовлетворение.

– Не удивлюсь, если так, – ответил он, ощупывая затылок. Волосы слиплись и топорщились от засохшей крови, а под ними прощупывалась большая шишка.

– Ты, наверное, пытался бежать.

– Да, правда? – обиженно удивился Ривас. – Этот ублюдок, похоже, стукнул меня сзади.

– Стукнул сзади, – повторила она вежливо, но, явно не веря ни одному его слову. – Конечно. – Он раскрыл, было, рот, чтобы возразить, но не успел. – Я тоже скоро стану таким, – продолжала она грустным голосом. – Волосы у меня уже давно выпали, а теперь и лихорадка началась. Возможно, меня сунут в одного из тех, что я сама помогала собирать.

– Возможно, – согласился Ривас, не особенно задумываясь над тем, что она говорит. – А теперь, с твоего позволения, я бы... – Он осекся, ибо посмотрел в окно на противоположной стене и не увидел за ним ничего, кроме звездного неба... а во всем Эллее не найти места, с которого открывался бы ничем не нарушаемый вид на небо. Ну, разве что с самых высоких башен. Он встал, сделал несколько глубоких вдохов, подождал, пока голова перестанет кружиться, потом подошел к окну и выглянул.

В стеклянной равнине, испещренной там и здесь недлинными, в несколько ярдов, трещинами, отражались яркие звезды; в некотором отдалении стекло отделялось от неба прямой белой линией стены. Только тут он вспомнил о своем решении следовать за Ури дальше, в город, о своей встрече с Фрейком МакЭном, о штуковине, сооруженной из старого хлама, которая, однако, двигалась и говорила... Ничего из произошедшего после этого он не помнил, но девчонка явно угадала верно: он, должно быть, пытался бежать, но его догнали...

Пожалуй, даже и к лучшему, что он ничего не помнил.

В конце концов, он отвернулся от окна и посмотрел на фигуру у своей кровати, на эту девчонку.

– Извини, – сказал он. – Я, наверное, не совсем еще пришел в себя. Я... я забыл, где мы находимся.

– Я бы тоже с радостью забыла это, – сказала она.

– Что ты... то есть мы... делаем здесь?

– Ну, – она развела руками, – работаем. Тут много машин, за которыми нужен уход, а гелиевые шары вечно приходится латать...

– Гелиевые шары?

– Ну да, такие здоровенные древние штуки, с которых наблюдают за побережьем. Мне эта работа не нравится, я всегда обжигаюсь паяльником, а от клея тошнит.

– А... – Она, конечно, имеет в виду шары на горячем воздухе, подумал он.

– А еще мы делаем хлам-людей, чтоб те выполняли самую тяжелую работу, хотя, мне кажется, мы делаем их не так хорошо, как полагалось бы. Говорят, Господь утомился от всего и уже не так следит за тем, чтобы все делали на совесть. И еще там, на пляже, чинят старые лодки и строят новые. Тебя, наверное, туда и пошлют.

Что-то двигалось вдали, на стеклянной равнине, и Ривас повернулся к окну. За ним, ярдах в двухстах от дома, устало ковыляло существо. Больше всего оно напоминало огромную бракованную куклу, сделанную из натянутого на проволочный каркас папье-маше, которую потом слегка опалили на огне, и оно тащилось на ногах разной длины – медленно, словно ему поручили работу, на выполнение которой уйдет несколько столетий.

Ривас повернулся к девушке, ощущая себя ребенком, заблудившимся в странном, холодном доме.

– Ты говорила... – начал он, но голос его сорвался, и ему пришлось начать сначала. – Ты говорила, тебя вставят в одного из тех, кого ты сама собирала. Что ты имела в виду?

– Что хорошо Господу, худо для простых людей, – сказала она. – Мы здесь болеем – здесь, и, я слышала, в его храме, что в городе-побратиме, тоже. Волосы выпадают, и начинаются... ну, типа, язвы по всем ногам... и еще, кто беременный, то скоро выкидыш... и вот когда мы делаемся совсем уж плохие, что вот-вот помрем, он – Сойер то есть – вставляет нас... в хлам-людей. – Она снова заплакала. – Их зовут хлам-людьми, даже если внутри девушка. Да и разницы никакой уже...

Ривас тяжело дышал.

– Какого черта, вы что... даже убить себя не можете, на худой конец? Боже, ведь вам разрешают пользоваться инструментами, так ведь?

– Угу, – всхлипнула девчонка. – Но... это ведь грех – самоубийство. Хотя почему-то тут, в городе, не очень-то заботятся, что грех, а что нет... ну и потом, они... хлам-люди то есть... ну, живут-то они, типа, вечно.

– Что ж, хоть это хорошо, – пробормотал Ривас. – Слушай, сюда не попадала пару дней назад одна девушка? Стройная, темноволосая, с... то есть, я хотел сказать, темноволосая женщина... – Он попробовал вспомнить, какой успел на мгновение увидеть Ури позапрошлой ночью в Шатре Переформирования. – Немного тяжеловата, – добавил он неуверенно.