Ужин во Дворце Извращений

Ривас застонал.

– Мы ведь спешим, ясно? Займись этим в седле.

После этого они ехали молча: сестра Уиндчайм – застыв от обиды, Ривас – от страха. Страха того, во что он превратился, и того, что творилось у него в голове.

Они старательно избегали встреч с другими группами беженцев и ранним вечером добрались-таки до места своего назначения. С вершины последнего, поросшего густым кустарником холма огромный Шатер Переформирования напомнил устало мотавшемуся в седле Ривасу исполинского костлявого зверя, свернувшегося калачиком под лоскутным одеялом, размеров которого хватило бы, чтобы укутать самого Господа. Стоявшие наверху Ривас и сестра Уиндчайм все еще жмурились на красное закатное солнце, садившееся в Тихий океан, но шатер уже накрыло тенью, и в долине мерцали светлячками фонари и факелы.

Ривас против воли медленно повернул голову на юго-восток, хоть и знал, что находится в том направлении. И конечно, там, в дальнем конце пустоши Сил-Бич, виднелась маленьким бледным прямоугольником стена Священного Города. Он поежился – не столько от свежего ветра с моря, сколько при мысли об этом месте.

Без особого облегчения опустил он взгляд в темную долину, простиравшуюся у копыт его лошади. Он вспомнил, с какой легкостью он без остатка покорился подавляющей рассудок методике сестры Сью и с каким трудом далось ему возвращение собственной личности. Черт, я ведь даже не помнил, сколько мне лет, подумал он со смешанным чувством досады и страха. И вспомни: сегодня я проповедовал этой девице их вздор совершенно искренне!

Только ради тебя, Ури, думал он, пуская лошадь вниз. Только ради тебя иду я на это.

Не прошло и минуты, как холодный морской ветер, и заходящее солнце, и вид на океан остались позади и выше. Снизу струились тепло и вонь подгоревшего растительного масла.

– Не так быстро, брат Томас, – окликнула его сзади сестра Уиндчайм. – Твоя лошадь может оступиться в темноте.

– Помнить мое имя для тебя несущественно, – огрызнулся он, не оглядываясь.

До сих пор Ривас бывал в Шатре Переформирования только однажды, больше десяти лет назад, так что с тех пор успел забыть, насколько тот огромен. Теперь, пока его лошадь, вздымая облако серой, подцвеченной сверху красным пыли, спускалась по тропе вниз, он начал припоминать детали: то, что внутри стоял целый палаточный городок с улицами, и что разглядеть снизу верхнюю часть шатра почти невозможно из-за дыма от готовки, и что по ночам, особенно после жаркого дня, можно услышать негромкий свист вытекающего через миллионы швов нагретого внутреннего воздуха.

Дорога сделалась более пологой. Ривас натянул поводья и подождал отставшую сестру Уиндчайм. Было бы просто идиотизмом вышвырнуть ее сейчас, обругал он себя, после того, как всю дорогу тащил ее с собой.

Поравнявшись с ним, сестра Уиндчайм посмотрела на него.

– Странный ты, брат Томас. В тебе столько горечи, и все равно я не видела еще, чтобы кому-то так не терпелось вернуться к Господу.

Он натянуто улыбнулся.

– Вся горечь моя от того, что я так долго не был с ним. Прости меня. Со мной все будет хорошо, как только мы вернемся.

– Нам, наверное, обоим стоит причаститься сразу по приезде, как ты считаешь?

– Ну... конечно же, – ошарашено ответил он. – Едем же. Поезжай первой – мне кажется, я чуть сбил ногу лошади.

Она послала свою лошадь вперед, а он позволил своей трястись следом, взвешивая при этом свои шансы на успех. Что ж, признал он, если я сразу же начну просить причастить меня, это произведет хорошее впечатление. Проблема в том, что они вполне могут пойти мне навстречу. А раз так, какую защиту избрать: алкоголь – у меня еще треть бутылки валюты осталась – или недавно открытую защиту с помощью боли?

Впрочем, учитывая его усталость и не до конца спавший жар, а также то, что пронести спиртное в шатер ему все равно не удалось бы, ответ напрашивался сам собой. Он достал бутылку из кармана, опустил ее пониже, чтобы сестра Уиндчайм не увидела ее, случайно оглянувшись, и здоровой рукой выдернул пробку, которая с шелестом упала в сухую траву. А потом всякий раз, когда было ясно, что на несколько секунд все ее внимание сосредоточится на лошади, он поднимал руку, словно указывая ей на вечерние звезды – на случай, если их кто-нибудь увидит, – и делал пару глотков из горлышка. Теплый душистый бренди не лез в горло, но он заставлял себя глотать его, и когда понял, что еще один глоток разом перечеркнет все его труды, выкинул почти пустую бутылку, которая без шума упала в густые кусты. Он проехал еще несколько ярдов, прежде чем до него дошло, что кусты эти – дикий анис. Он остановил лошадь, повернул ее назад и, вскрикнув, чтобы обратить на себя внимание сестры Уиндчайм, спрыгнул с седла в куст. Он зарылся лицом в листву и под приближающийся стук копыт ее лошади торопливо рвал листья, совал их рот и жевал, жевал...

К удивлению своему он ощутил на плече ее руку: она и впрямь спешилась помочь ему, а может, просто из любопытства.

– С тобой все в порядке, брат Томас?

Он, пошатываясь, поднялся на ноги – собственно, ему и не нужно было особенно притворяться, поскольку алкоголь в крови уже начинал действовать.

– Да... спасибо... голова закружилась... – Он выбрал из волос зелень и выплюнул пару листиков. – Сильнее, чем я думал. Наверное, не стоило ехать весь день... Уснул в седле, вот и свалился. Здорово головой стукнулся.

Он ухмыльнулся ей глупой улыбкой. Здорово, подумал он. Одним махом убрал запах бренди изо рта и заполучил алиби на случай пьяной походки или бормотания. Вот бедолага: наверняка сотрясение. Ну и под мухой тоже.

– Остаток пути пойдем пешком, – решила сестра Уиндчайм. – Подожди, сейчас лошадей только заберу.

Небо окрасилось в густо-синий цвет, когда они наконец спустились вниз, и, взглянув верх, Ривас увидел звезды, повисшие над самой выступающей вверх частью шатра. Он нарочито вяло уронил голову и разглядел несколько корявых башен вроде тех, что окружали стадион в Серритос, а чуть ближе их приближающуюся к ним фигуру – темный силуэт на фоне костров. Фигура была высокой, плечистой, в руке ее виднелся посох, и на короткое мгновение Риваса охватила пьяная паника: ему показалось, что это тот самый пастырь, который растоптал его пеликан и стрелял в него и которого он убил – неужели это было всего позавчера?

– Дети мои, – пророкотал пастырь, – добро пожаловать домой. Из какой вы стаи?

– Я от брата Оуэна, – ответила сестра Уиндчайм.

– Я... я не помню, – сказал Ривас. Сестру Сью он помнил более чем отчетливо, но хотел раз и навсегда утвердить версию с сотрясением.

Тут на помощь ему очень кстати пришла сестра Уиндчайм.

– У брата Томаса весь день был жар, – извиняющимся тоном объяснила она. – И совсем недавно, уже на подъезде, он упал с лошади и ударился головой.

Умница, девочка, с нежностью подумал Ривас.

– Нам очень хотелось бы причаститься, прошу вас, – сказал он.

Пастырь хлопнул его по плечу.

– Разумеется. Могу представить, как вам недоставало слияния с Господом.

Когда все трое подходили уже к шатру, он наконец повернулся к свету, и Ривас разглядел в его бороде добрую улыбку. Поосторожнее, напомнил он себе, он применяет сейчас улыбку «вот-ты-и-дома». Будь начеку.

Дюжины костров, на которых готовилась пища, наполняли долину пеленой дыма, множество ламп и факелов горели как в тумане, и пока пастырь вел Риваса и сестру Уиндчайм по петляющей тропе к шатру, из темноты и дыма до них то и дело доносились приветствия невидимых людей: «Добро пожаловать, заблудшие овцы», «Слейтесь с Господом!» или «Желаем вам поскорее попасть в Священный Город!»

Ну, уж нет, спасибо, думал Ривас, нервничавший, несмотря на бренди. Он пытался определить, что изменилось здесь со времени его прошлого посещения. Чего-то недоставало – какого-то запаха или звука.

Вход в шатер представлял собой двадцатифутовую арку, желтым треугольником светившуюся в темноте. Приблизившись, Ривас разглядел внутри ярко раскрашенные брезентовые палатки и суетившиеся вокруг них фигуры в балахонах. Наконец до него дошло, какого предмета обстановки не хватает: продвинутых вещателей. В прошлый раз, когда он был здесь, вся долина днем и ночью гудела от их белиберды.

– Сойер начнет ритуал причастия довольно скоро, – поведал им пастырь, заводя их внутрь. – Поэтому, возможно, вам не стоит набивать желудок прямо сейчас. Однако я могу найти для вас палатку, где вы могли бы отдохнуть... с вами все в порядке?

Заглядевшись на ряды разноцветных палаток и паутину тросов высоко над головой, Ривас оступился и упал на колени. Однако когда он, бормоча извинения, поднялся, он не увидел на лицах спутников ничего, кроме сочувствия и заботы.

– Слияние с Господом прояснит твою голову, – заверил его пастырь.

Ривас хмуро кивнул, пытаясь восстановить чувство собственного достоинства.

– Церемония сегодня будет людная, – продолжал пастырь. – Здесь у нас собралось, чтобы подобрать отбившихся, сразу несколько стай, и одна из них отправляется отсюда прямо в Священный Город!

– Наконец-то их призвали домой после долгих блужданий в потемках, – пьяным голосом процитировал Ривас.

– Аминь, младший брат, – откликнулся пастырь.

Если бы кому-нибудь вздумалось забраться наверх, на переплетение тросов и растяжек, думал Ривас, вглядываясь в подернутую пеленой дыма верхушку шатра, он увидел бы эту вереницу Соек огромным, свернувшимся в спираль червяком.

Он привстал на цыпочки и вытянул шею, но сойера в белой рясе больше не видел. Старик молча вошел в шатер и по спиральному проходу двинулся к центру. Ривас опасливо опустил взгляд, когда тот прошел прямо перед ним, но когда спустя несколько минут сойер проходил вдоль следующего ряда, он осмелился посмотреть... и в очередной раз убедился в том, что различить сойеров почти невозможно. Как и у остальных, кого ему доводилось видеть, у этого было смуглое, морщинистое лицо и борода цвета слоновой кости.

Со стороны центра спирали до него вдруг донесся полный боли вскрик и шум тяжелого удара, и он сообразил, что далекое бормотание, на которое он поначалу не обратил внимания, на деле оказалось ритуальным сойеровским «Слейся с Господом!». Теперь он слышал и шорох одежды, и участившееся дыхание соседей – люди в спирали застывали в напряженном ожидании. Многие зажмуривались и, казалось, впадали в транс, и Ривас понял, что если кто-нибудь из продвинутых мужчин – женщин, разумеется, никогда не доходили до такой степени распада личности – и начнет вещать, то это произойдет именно сейчас. Этакий блюз «Севативидам», подумал Ривас.

Так оно и вышло. Двое мужчин, стоявшие в следующем перед ним ряду, заговорили совершенно одновременно – даже короткие вдохи между фразами следовали в унисон.

– Гм? – произнесли они. – Гм! – Теперь к ним присоединилось еще двое. – Да, да, варево удалось на славу... Посмотрим, да, густо, густо, вкусно... Помогите же мне разогреть его, детки, ну-ка уделите мне каждый своего огня...

Бесшумным, но решительным шагом в спираль вступили несколько пастырей. Они шли, задерживаясь перед каждым из вещателей ровно настолько, чтобы без малейшей злобы, но со всей силы врезать тому под дых.

Под конец вещал только один:

– Новички... новички всегда желанны... о, что за стайка, как вкусно, вкусно... да, детки, посмотрим, хватит ли у вас сил встряхнуться, а ? Призовите тритона, пусть приготовит горячий ужин для вашего морского царя, хо-хо... – Тут гулкий удар оборвал и этот голос. Несмотря на эти помехи, монотонно повторявшееся «Слейся с Господом» и следовавший за ним шум падения очередного тела продолжались, как ни в чем не бывало.

Ривас пожалел, что не трезв: как раз сейчас ясность мысли была бы как нельзя кстати. Боже мой, подумал он, да они же говорят по-английски! Это поражало еще сильнее, чем простая тарабарщина. Как все-таки им это удается: говорить с такой потрясающей синхронностью? Может, они репетируют? Да нет, это невозможно: большинство продвинутых даже есть сами не могут...

И почему пастыри начали их глушить? Раньше, когда те несли тарабарщину, они никогда не делали этого.

Уж не боятся ли они того, что те могут открыть?

– Слейся с Господом. – Взвизг, удар. Интересно, подумал Ривас, где сейчас сестра Уиндчайм? Кое-кто из новеньких плакал: для человека непривычного причастие – зрелище довольно жутковатое. Интересно, глубоко ли она загнала точившие ее сомнения и какой эффект произведут на нее сегодняшние события и разговоры? Он оглянулся настолько, насколько позволяли приличия, но ее не увидел. Ну и пусть, подумал он. В конце концов, я за нее не отвечаю. Он зажмурился, словно впав в транс, и принялся ждать, пока сойер доберется до него.

Когда он снова открыл глаза, он к удивлению своему заметил, что прошло довольно много времени. Прямо перед ним в толпе образовался довольно большой просвет, усеянный телами – как безжизненными, так и дергающимися, будто им снился дурной сон. Несколько человек даже сумели уже подняться на ноги и остолбенело оглядывались по сторонам. Сойер находился совсем близко: от Риваса его отделяли всего два человека, – и тот пожалел, что не остался в трансе или в чем он там находился, чтобы не видеть приближающегося причастия.

– Слейся с Господом. – Юноша метнулся вперед и с таким стуком врезался лбом в утоптанную до каменной твердости землю, что Ривас не удивился бы, если бы тот убился. Он постарался сконцентрироваться на том, как предпочитает упасть сам: подогнув колени, чтобы сначала сесть, или попробовать охватить голову руками. Однако женщина за его спиной плакала так громко, что он никак не мог заставить свою одурманенную алкоголем голову работать.

Сойер перешел к пареньку, стоявшему рядом с Ривасом.

– Слейся с Господом, – произнесла фигура в белом балахоне и протянула руку. Парень зашипел, когда рука коснулась его лба, сделал попытку остаться на ногах, потом из носа его хлынула кровь, и он рухнул на землю словно оброненная вязанка дров. Красные брызги попали сойеру на рясу; впрочем, на ней и без того хватало кровавых пятен.

– Нет, – хныкала женщина за спиной у Риваса. – Я не хочу в Священный Город. Не так скоро.

Что-то в ее голосе показалось Ривасу знакомым, и он повернулся посмотреть на нее. Ей было около тридцати, чуть полновата, спутанные черные волосы свисали на покрасневшие от слез глаза.

Он услышал, как сойер остановился перед ним, и в то же мгновение узнал в этой женщине Уранию Бёрроуз и открыл было рот, чтобы заговорить с ней, и тут холодные, костлявые пальцы сойера коснулись его загривка.

Он не был пьян, хотя смутно догадывался, что только что был и что скоро снова будет – как только вернется назад, в свое тело. Пока что он наслаждался возможностью видеть в темноте и двигаться, не напрягая мускулов... впрочем, он остерегался перемещаться слишком быстро или слишком далеко, ибо знал, что запросто может улететь в небо и не найти дороги обратно.

Большой шатер находился далеко внизу под ним. Он поравнялся с вершиной холма, где совсем давно стоял с девушкой, и продолжал подниматься – должно быть, сильно ударился о землю там, внизу, и его отбросило сюда, – но так медленно, что знал: повода беспокоиться нет. Было так славно парить здесь в одиночестве, смутно помня об остальных, направлявшихся на юго-восток. Все они были связаны теперь с холодным, разумным предметом, который до него не мог дотянуться; каждые несколько секунд он ощущал, как еще один из них уходил туда... нет, не уходил, скорее, оказывался там, переставая существовать в шатре... А еще дальше, в темноте на севере и на востоке, ощущалось несколько независимых друг от друга встревоженных сознаний... одно из них, кстати, слегка подозрительное...

Вдруг он ощутил, что что-то в этой темноте знает о нем, наблюдает за ним. И он понимал, что может увидеть это, если захочет, ибо смотрел сейчас не глазами...

Но он испугался и захотел обратно, вниз, пытаясь отгородиться холмами от того, в темноте; одного желания было достаточно, чтобы двигаться, и ему пришло на ум, что страх в чистом виде, очищенный от гормонов и рефлексов физического тела, оказывает парализующее действие и что, если бы он не находился в своем теле совсем еще недавно, он, возможно, вообще не смог бы двинуться с места.

Эта тварь в темноте знала, что он отступает, и он чувствовал, какое удовольствие это ей доставляет.

Скоро, произнесла она без слов. Ты всегда любил меня больше всех. Только меня.

Он не пытался разглядеть ее, но понял, что это ничего не меняет, ибо и так прекрасно знал, на что она похожа. На него самого.

И за мгновение до того, как вершина холма заслонила ночное небо, он уловил слабую... нет, не мысль, а скорее эмоцию: лежавшее под ним, в шатре, физическое тело медленно, но верно изнашивалось, разлагалось, тогда как физическое тело там, в холмах, крепло. Неужели кровь, переданная одним другому, являлась символом связи, перехода? Неужели эта тварь превращалась в него? Неужели настанет день, когда она сложится окончательно и уйдет, оставив его, Риваса, лежать бездумным полиэтиленовым пакетом или кататься по ветру с шарами перекати-поля?

Уже почти нырнув обратно под оболочку шатра, который приближался, вырастая в размерах, он сообразил, что уловил еще одну полумысль-полуэмоцию этой твари: та была довольна, что он выбрал алкогольную блокаду, а не болевую. Потому что ей не хотелось... чего? Ущерба своему... своему двойнику? Мы теперь вроде братьев, решил он, оказавшись внутри дымного шатра и позволяя себе вернуться в свое тело. Или соперников.

Звук обрушился на него так резко, что он подпрыгнул перепуганным котом, и его пропитанные алкоголем органы пищеварения возмущенно отозвались на это движение. Стиснув зубы, он поднялся на ноги, шатаясь, ни на кого не глядя, выбежал из шатра и там, на дороге, избавился от большей части бренди и неожиданно большой дозы дикого аниса. По счастью, подобная реакция на причастие не была редкостью.

Чуть позже он вернулся обратно и прислонился спиной к стенке шатра, упершись пятками в пыль. Брезент прогнулся под его весом, и он отдохнул так немного в полулежащем положении, повернувшись лицом к востоку. Что ж, подумал он, по крайней мере на этот раз я не стоял на карачках, тявкая как бродячая шавка. Он зажмурился и набрал полную грудь свежего предрассветного воздуха.

Вдруг до него дошло: рассвет? И впрямь, небо за черным холмом начинало светлеть. Боже, подумал он во внезапной панике, неужели я вырубался на всю ночь? Значит, группа Ури уже выехала?

Он выпрямился и огляделся по сторонам. Несколько фигур в капюшонах еще суетились на поляне перед выходом из шатра, и он, шатаясь, устремился к одной из них и схватил ее за плечо.

– Послушайте, – пролепетал он. – Я... Мне полагалось быть... Понимаете, я из той группы, что должна была отправиться в Священный Город, но я только сейчас оправился от чертова причастия. Они ведь еще не отправились, нет ведь?

Фигура – в темноте Ривас не определил, мужчина это был или женщина, – вырвала плечо.

– Я... я не знаю, – всхлипнул голос. – Спроси кого-нибудь у входа. – Фигура отшатнулась от него и тут же растворилась на фоне темного холма.

Ничуть не ободренный таким ответом Ривас повернулся ко входу, до сих пор ярко освещенному изнутри.

– Скажите, группа, направляющаяся в Священный Город, еще не отправлялась? – хрипло спросил он у полудюжины людей, столпившихся там. – Я... э... должен быть... ну, типа с ними, ясно? – Он умоляюще оглядывался по сторонам.

Темные капюшоны повернулись в его сторону, но лиц против света он не видел.

– Они выехали несколько часов назад, брат, – произнес не самый дружелюбный мужской голос. – И их пастырь лично присмотрел за посадкой в фургон и убедился, что не забыли никого, даже тех, что не пришли еще в сознание. – Мужчина шагнул ближе. – Как тебя зовут, брат? Пытаться с помощью лжи попасть в город нашего Господа – грех, и весьма серьезный.

Еще одна фигура в рясе с капюшоном выступила из толпы.

– Его зовут брат Боуз, – сказала сестра Сью. – Хватайте его, он...

Ривас повернулся и бросился в темноту по тропе, ведущей вверх по холму. Он не слышал ничего, кроме топота тяжелых башмаков за спиной и стука собственного сердца в ушах. Он успел пожалеть, что за годы спокойной жизни в Эллее не заботился должным образом о физической форме, а потом чья-то рука толкнула его меж лопаток, и он, потеряв равновесие, полетел вперед, проскользил на пузе по земле и застыл в облаке пыли, отплевываясь и пытаясь вздохнуть.

Сильные руки рывком вздернули его обратно на ноги; он бы упал, если бы двое мужчин не подхватили его и не развернули лицом к шатру. Сестра Сью приблизилась к их задыхающейся троице, и в неверном рассветном освещении Ривас увидел на ее лице широкую, хищную улыбку.

– Он избавитель, – объявила она своим спутникам. – Тот самый, что убил нашего пастыря на стадионе в Серритос. Ему известен способ сопротивляться причастию. – Она остановилась перед ним, и ее полный свирепой радости взгляд заставил его зажмуриться. – Но и он у нас... уязвим, верно, ведь, братец? Его тоже можно заставить забыть кое-что – вроде того, кому принадлежит музыкальный инструмент или сколько ему лет. Да, – она негромко рассмеялась, протянула руку и провела пальцами по его исцарапанной, окровавленной щеке. – Да, я полагаю, после пары причастий в крепко связанном виде и последующего семидесятидвухчасового бодрствования под песнопения ты станешь значительно податливее – тебе не кажется? – и с радостью поведаешь нам все свои грехи в мельчайших подробностях.

Ривас подумал, что до сих пор ни разу еще не боялся по-настоящему.

– Послушайте, – залепетал он, изо всех сил стараясь при этом не разреветься или намочить штаны. – Послушайте, не нужно ничего такого. Я и так все скажу, все. Господи, обещаю вам, пожалуйста...

Сестра Сью снова рассмеялась, на этот раз почти ласково.

– Нет, нет, братец. Мы сделаем это по-нашему – как велит Господь. – Она повернулась к стоявшим за ней четырем фигурам. – Страх придаст ему сил. Держите его все четверо, свяжите его покрепче... только на шею веревку не надевайте. Очень скоро он будет счастлив слиться с Господом, но пока что наверняка предпочел бы покончить с собой.

Крепкими кожаными ремнями его привязали к двум перекрещенным деревянным брусьям. Сплоченные болтами друг с другом, они образовывали поставленную вертикально Х-образную фигуру, поверх которой была нахлобучена в качестве своего рода крыши бамбуковая циновка. Буква X стояла рядом с шатром со стороны моря, рядом с помойными и выгребными ямами. Обыкновенно сюда избегали заглядывать без нужды, однако вид кого-то, подвергнутого наказанию, возбуждает любопытство даже у Соек, так что пастырям пришлось огородить это место веревками, чтобы удерживать толпу на некотором расстоянии. Ясный рассвет сменился пасмурным днем; время от времени тучи разрождались мелким дождичком, оставлявшим в сухой пыли круглые темные оспины.

Стоять с растопыренными ногами и руками было неудобно с самого начала, однако с течением времени это особенно болезненно отдавалось в спине и плечах. Руки онемели бы совсем, если бы он не сгибал и не разгибал их, насколько это позволяли ремни, и не шевелил пальцами... хотя ближе к полудню ему пришлось вытягивать шею, чтобы удостовериться в том, что они и, правда, слушаются его. Более всего его донимал зуд, с которым он ничего не мог поделать, а еще свербящий нос, он то и дело собирался вроде бы чихнуть, но так и не смог. Ну и конечно, жажда с похмелья. Кровь и пот медленно стекали с него на землю или впитывались в дерево, и он никак не мог отделаться от мысли, что с каждой капли крови, которую он теряет, хемогоблин где-то там, в глуши, набирается сил и становится материальнее и что с каждым часом его, Риваса, способность разумно мыслить все уменьшается, тогда, как эта тварь делается все разумнее.

В полдень дождь пошел, наконец, как следует, и вскоре заряды его уже разлетались брызгами на грязной земле и барабанили по брезенту шатра, по склону холма и циновке у Риваса над головой. Мокрые волосы лезли в глаза, одежда прилипла к телу, а дыхание казалось обжигающе горячим, так он замерз. Толпа Соек неохотно рассеялась, и вскоре все до одного попрятались в шатер.

К этому времени Ривас почти успокоился. Он знал, что не так силен – и духовно, и физически, – как в двадцать один год, так что, если снова станет Сойкой, он вряд ли сумеет вновь бежать от этой жуткой веры. Но знал он и то, как недолог век продвинутого – а у него имелись все основания подозревать, что он продвинется, и еще как далеко – в рекордно короткий срок. Сестра Сью верно угадала этим утром, когда говорила, что он с радостью убьет себя, только бы не сдохнуть здесь безмозглым человеческим обломком... хотя теперь он не видел особой разницы. И потом, ему казалось, что глупо умирать, не использовав до конца все, что тебе отпущено... это все равно, что выкидывать недопитый стакан. Где-то он слышал насчет испытания на разрушение: чтобы узнать, какую пытку может человек вынести, не сломавшись, надо сломаться...

... Черт, сколько классных рифм можно придумать к слову «сломаться»...

По крайней мере, думал он в полубреду, я не сдохну дряхлым стариком.

– Я никогда не хотел сдохнуть дряхлым стариком, – хрипло выкрикнул он в дождь.

И тут он испугался еще больше, хотя сам попытался убедить себя в том, что это бред, ибо ему показалось, он услышал далекий голос хемогоблина: «Что ж, тогда это сделаю за тебя я».

Он вздрогнул и тряхнул головой, пытаясь избавиться от этой гадкой жалости к себе. Опять ты думаешь об одном Ривасе, сказал он себе. Да ты просто балдеешь от истории Грегорио Риваса, скажешь, нет? Особенно от финала...

А что с Уранией Бёрроуз? Ну конечно, она не последняя актриса в твоей драме, но что с ее собственной историей? Или, кроме твоей, не существует больше ничего, и люди существуют, только пока ты на них смотришь, а в остальное время исчезают или убираются в сундук, как театральные костюмы в промежутки между спектаклями? Что ж, ты нашел себе интересную роль, Ривас: может, если тебе каким-то образом удастся выбраться из этой переделки, ты заделаешься главным творческим наследником Ноа Олмондина по части вырезания бумажных кукол.

Сквозь шум дождя он не слышал приближающихся шагов, но ощутил их через глубоко врытые в землю деревяшки, к которым был привязан. Он зажмурился: вдруг они поверят, что он без сознания... Конечно, сойер может дотронуться до него и так, но попытаться все же стоило.

– Брат Томас! – послышался громкий шепот. Ривас открыл глаза. Перед ним стояла фигура в капюшоне, с ножом в руках.

– Сестра Уиндчайм? – поперхнулся он.

– Да. Не хочу, чтобы волосы промокли, а то они поймут, что это сделала я. – Она ловко сунула нож между его правой рукой и деревяшкой и, пока он стряхивал липкие от воды и крови обрезки ремня, проделала то же самое с его левой рукой. Правда, ей сразу же пришлось поддержать его свободной рукой, потому что он начал бессильно заваливаться вперед. Наклонившись, она освободила его ноги, и Ривас механически отметил про себя, какая она сильная.

– А теперь беги, – сказала она. – Никого нельзя принуждать силой принимать причастие.

– Спасибо, – прохрипел Ривас. – Я...

– Да беги же, черт подрал!

– Ладно, ладно.

Шатаясь, Ривас сначала поплелся, а потом побежал в сторону прибрежных холмов. Ноги скользили по жидкой грязи, и, добежав до начала подъема, он съежился за кустом и полежал там немного, восстанавливая дыхание и способность видеть мир не в радужном мареве.

Отдохнув несколько минут, он перебрался за следующий куст, потом за валун, потом перебежал к небольшой промоине... Через полчаса ему показалось, что ветер донес до него крики, но это могло и послышаться, и к этому времени он уже обошел шатер кругом и находился довольно далеко от моря.

На всякий случай он остановился и оглянулся назад. Шатер Переформирования казался отсюда серым грибом, почти неотличимым за пеленой дождя от окружавших его холмов.

Он ухмыльнулся. Избавитель, занимающийся собственным избавлением. Что ж, прощай, сестра Сью.

Через пару часов он наткнулся на дом – когда-то в нем, судя по всему, размещался офис – и решил, что дым на фоне серого неба не будет представлять особого риска, поэтому развел костер из обломков деревянных стеллажей и древних счетов, согрелся и высушил одежду. О еде и спиртном он старался не думать, хотя жажду утолил дождевой водой. Наконец, обогревшись, просохнув и уж, по крайней мере, не ухудшив своего самочувствия по сравнению с минувшим утром, он признался сам себе в том, что ничего больше пока сделать не может, разве что без особой радости (и без капли спиртного) оценить свое положение.

Итак, сказал он себе, Ури потеряна, но все, что ты мог сделать, ты сделал. Ты не просто получил пять тысяч бёрроузовых полтин, ты их честно отработал: ты дважды принимал причастие, в тебя стреляли – по-настоящему, без дураков, хотя в это никто не поверит. Дважды к тебе присасывался хемогоблин; тебе пришлось убить четверых людей, и если бы не невероятное вмешательство этой девочки, сестры Уиндчайм, ты бы уже сейчас превратился в ухмыляющегося, бормочущего вздор идиота. Нуда, и еще тот козел здорово двинул тебя сегодня утром. Чертовски здорово. И еще ты к чертовой матери порезал палец. И одному Богу известно, сохранил ли ты работу у Спинка.

Он окинул взглядом ржавые, покрытые толстым слоем пыли стеллажи с папками у стен, и у него мелькнула мысль, не имелось ли случайно у кого-нибудь из умерших много поколений назад людей, которые здесь работали, привычки прятать где-нибудь здесь спиртное. Такое случается иногда.

Внезапно его оглушило сознание самой большой муки, которую он испытал за время этого последнего, неудачного избавления: потери самой Ури! Тринадцать лет он все собирался отыскать ее сразу же, как накопит приличную сумму, чтобы обеспечить ей такую жизнь, какую она заслуживает, а последние три дня буквально рисковал жизнью, чтобы найти ее... а теперь она потеряна, выдернута у него из-под носа в самый последний момент – надо же, каков сюжетец, – в тот самый момент, когда его трехдневные поиски... нет, тринадцатилетнее паломничество отделяли от успешного завершения какие-то вшивые несколько секунд и дюймов!