Глава 7

– Поосторожнее с этим!

Ривас проснулся – он все-таки задремал немного – и огляделся по сторонам в темноте. Над головой, по настилу причала громыхали башмаки, кто-то светил фонарем, но под пирс свет почти не проникал, и только легкое свечение самой воды помогало Ривасу разглядеть, что лысый, беззубый мальчишка все еще жив, подвешенный за шиворот на весьма кстати торчавший из сваи гвоздь. Волнорез останавливал волны в полумиле от берега, а оставшуюся рябь приглаживал продолжавшийся дождь, но Ривас все же беспокоился, что даже небольшие колыхания водной поверхности могут отцепить безжизненное тело продвинутого, в каковом случае тот, несомненно, тихо утонул бы.

Ривас разжал руку и пошевелил пальцами, восстанавливая кровообращение. В темноте над самой водой чуть светлело пятно – голова бедолаги. Интересно, подумал Ривас, и что мне делать, если он начнет вещать... или хотя бы храпеть. Утопить его? Вот уж проще простого.

Впрочем, он понимал, что не сможет сделать этого, хотя даже у собаки или кошки – да что там, у хомяка, мыши или даже жука – разума больше, чем у продвинутого. Почему-то горло, которое он вырвал у того хлам-человека, наложившись на попытку зарезать Фрейка Мак-Эна и убийства Найджела и двух ухарей и еще того пастыря, сломало в нем что-то. Он ощущал себя увечным, ибо жалел всех – черт, да сейчас ему сделалось бы дурно, прихлопни он даже муху.

Осознание этого напугало его сильнее, чем если бы он вдруг утратил контроль за своей левой рукой.

– Я же сказал: осторожнее, мать вашу! – снова послышался голос, разбудивший его.

– Я и стараюсь осторожно, брат, – раздраженно отвечал ему голос помоложе. – Что, опускать эти в воду или пока нет?

– Не-а, их и дождь охлаждает. Хотя можешь пока привязать их. Да вяжи узлы крепче, слышишь? Как я показывал. В прошлую поездку две корзины отвязались и утонули, и мне потом такое было...

– Будет сделано.

Медленные шаги и позвякивание цепи переместились из-за спины Риваса к концу причала, и странно обтекаемый корпус лодки погрузился чуть глубже, потом снова качнулся вверх. Пологая волна пробежала по поверхности воды под причалом, плеснув Ривасу соленой водой в рот.

Некоторое время не слышалось ничего, кроме редкого позвякивания цепи, шагов на лодке и бездумного мурлыканья человека на причале. У Риваса было более чем достаточно времени помечтать о еде и сухой одежде, а также решить, что улучшающейся видимостью он обязан не столько привыканию глаз к темноте, сколько рассвету. Потом цепь заерзала по настилу причала прямо у него над головой.

– Эй, Вилли, встряхнись. Пастырь идет.

– Угу. Спасибо.

Ривас услышал цоканье копыт по бетону, потом звук изменился: лошадь ступила прямо на причал.

– Доброе утро, брат! – послышался новый голос, напряженный, хотя его обладатель явно старался не показать этого. – Ты один?

– Вон брат Вилли на лодке корзины привязывает, а больше никого.

– Никого больше сегодня не видел?

– Это... Вроде никого – с той поры, как ребята подрасстроились чуток да пошли танцевать. А что, уже кончили?

– Нет еще. Но уже замедляются. Ладно, вот возьми это... да не тычь же ею в меня, болван! Это ракетница. Если вдруг увидишь кого-нибудь, кроме своих, выстрелишь. Нажмешь на курок... дай покажу – вот эту штуку. Ясно?

Лодка покачнулась, и Ривас предположил, что брат Вилли подошел к фальшборту посмотреть. Под причалом снова прокатилась легкая волна, и Ривас с опаской покосился на продвинутого. Надеюсь, подумал он, Нортон не просыпается – и не начинает думать – так рано.

– Куда стрелять? В кого увижу?

– Да нет. Это ракетница. Стреляет сигнальными ракетами. Выстрелишь вверх, в небо, понял?

– Угу. А кого мы можем увидеть-то?

– Не твое... а впрочем, ладно. Нам кажется, с одним из вчерашних фургонов приехал самозванец. Какой-то парень, запертый в одной из спален, вырвался оттуда, убил одного конструкта и похитил донора. Я сам видел его несколько часов назад, но у него на ноге была лента, и я решил, что он из доверенных. Поэтому у меня есть личные причины вернуть его. И если первыми увидите его именно вы... я этого не забуду, ясно?

– Конечно, брат. Мы будем начеку.

– Только поосторожнее. Наверное, не стоило говорить тебе этого, но известно наверняка, что в Шатре Переформирования пару дней назад видели Грегорио Риваса. Его даже схватили, но он совратил одну сестру, и та его освободила. Ясное дело, она сейчас в городе-побратиме, искупает грехи – так ей и надо. С тех пор его не видели нигде, и в Эллее тоже, так что этот давешний парень, вполне возможно, это он.

Ривас зажмурился, оскалившись, при упоминании сестры Уиндчайм. Ее волосы цвета осенней листвы на холмах, ее длинные, сильные ноги, ее чуткость и тщательно скрываемое сострадание, ее явные шатания в вопросах веры... Он тряхнул головой и заставил себя выбросить ее из головы.

– Это... солнце поднимается, – встрял в разговор брат Вилли. – Нам, поди, лучше покласть Кровь в корзины и за борт, в воду, а?

Последовало молчание, в котором даже сидевший под настилом Ривас ощутил угрозу.

– Я хотел сказать – эту муку свежего помола, – боязливо поправился брат Вилли.

– Как ты ее назвал только что? – прошипел пастырь – возможно, сквозь зубы.

– Я хотел сказать, му...

– Что?

– Кровь, брат, – несчастным голосом признался Уилли.

– Почему ты назвал ее так?

– Не знаю! Я...

– Почему?

Последовала долгая пауза, потом брат Вилли шмыгнул носом.

– Ну... бывал я там в разных местах. Пробовал Кровь раз или два. Я знаю, как она выглядит.

– Ага. – Лошадь переступила с ноги на ногу и мотнула головой. – Так вот, если это вы обнаружите нарушителя, я, так и быть, закрою на это глаза. – Лошадь развернулась на месте и галопом поскакала по причалу. Стук копыт быстро потонул в ровном шелесте дождя.

– Кретин чертов!

– Это... Боже, брат, я всего-то...

– Заткнись! И говори «Сойер», когда хочешь поклясться Богом! Я продвинутых видел – и то умней тебя. Валяй клади муку в корзины и опускай их за борт. И проверь, чтоб брезент все хорошо накрывал, слышишь? Если солнце встанет и испортит хоть одну понюшку, тебя самого подцепят к шлангу в истекальной избе.

Некоторое время над головой слышались только звяканье цепи и кряхтение, потом большой, завернутый в брезент кубический предмет спустился на веревке, плюхнулся в воду и ушел в нее на три четверти. За ним последовал другой такой же, потом еще один, и так до тех пор, пока весь повернутый к Ривасу борт лодки не ощетинился дюжиной покачивающихся на воде черных кубов на прочных тросах. Судя по доносившимся до Риваса звукам, бестактный брат Вилли проделывал теперь ту же операцию с другого борта. Интересно, что за паруса на этой лодке, подумал Ривас. Даже с такой странной формой корпуса – во всяком случае, той его части, что мог разглядеть Ривас, – ему казалось, что передвигаться со всей этой по навешенной с бортов хренью просто невозможно.

– Эй, знаешь, – крикнул брат Вилли своему старшему спутнику на причале, – вот бы старина Ривас и правда сюда заявился. Я бы из этой ракетницы ему прямо в башку пальнул.

– Э... – меланхолично отозвался старший и сплюнул. – Я так считаю, кто-то, конечно, здесь навел шороху – да только не Грегорио Ривас.

– Ты-то почем знаешь?

– Послушай, нет никакого такого Грегорио Риваса. Это просто страшилка такая. «Ривас пришел! Риваса видели там-то, берегитесь Риваса!» Это все, чтоб служба медом не казалась.

Еще одна корзина с Кровью шлепнулась в воду.

– Не-а, – решительно возразил брат Вилли. – Не-а, я сам говорил с одним, так он сам видел Риваса! В Эллее.

Почему-то Ривасу показалось, что старший собеседник пожал плечами.

– Я знавал одного парня, который клялся, что разговаривал с Элвисом Пресли. У него бутылка такая была древняя, вроде как статуэтка Элвиса Пресли. Так он говорил, что в бутылке его дух. Я битый час слушал – ни хрена такого не услышал.

Вдруг Риваса осенило. Он снял свою спящую ношу с крюка и, придерживая его лицо над водой, бесшумно проплыл под причалом и обогнул широкий корпус лодки – судя по обводам, это все-таки было что-то вроде баржи. Усилившийся дождь заглушал любой неосторожный всплеск и, уж без всякого сомнения, лишал Вилли и его спутника особого желания глазеть по сторонам.

Выглянув из-за ближней к корме по левому борту корзины, Ривас на мгновение увидел на фоне неба силуэт – должно быть, принадлежавший Вилли, – перегнувшийся через фальшборт, чтобы опустить очередную корзину на носу. Мужчины продолжали разговаривать, но со своей новой позиции Ривас почти ничего не слышал.

Очень осторожно он приподнял продвинутого, зацепил его рубаху за угол корзины, потом едва ли не целую минуту постепенно опускал паренька, перекладывая его вес на веревку, чтобы та не дернулась или не заскрипела. Потом, придерживая корзину одной рукой, другой он начал развязывать брезент. Когда ему наконец удалось распустить узел и отвернуть край, он увидел, что корзина представляет собой железную клетку, доверху наполненную контейнерами из матового стекла длиной примерно по футу, а высотой и шириной по шесть дюймов. Крышка корзины запиралась простой щеколдой, для надежности замотанной проволокой. Ривас принялся распутывать узел.

По мере того как небо светлело, дождь слабел, и Ривасу приходилось орудовать быстрее и тише. В конце концов, когда дождь сменился мелкой моросящей пылью, а Ривас, задрав на мгновение голову, увидел ярко освещенных солнцем чаек в вышине, задвижка поддалась, и ему удалось откинуть крышку, не отцепив при этом спящего мальчишку, а потом осторожно, по одному вынуть из корзины стеклянные контейнеры и пустить их на дно.

Повинуясь внезапному импульсу, он в последний момент успел ухватить выброшенный уже последний контейнер, открыл его и увидел внутри три стеклянных флакона с завинчивающимися крышками. Нахмурившись, он оглянулся на своего неподвижного спутника – тот время от времени похрапывал и бормотал что-то, но, к счастью, достаточно тихо, чтобы его не услышали на палубе. Может, доза этой дряни заткнет мальчишке рот?

Стоит попробовать, решил он. Все это, конечно, смахивает на замкнутый круг, все равно что продавать кому-то шнурки от его же башмаков. Впрочем, подумал он, я что-то не слыхал, чтобы кто-то был невосприимчив к этому зелью. И уж наверняка это не просто высушенная до порошкового состояния кровь – все эти баки и агрегаты под полом истекальной избы явно добавляют что-то к исходному материалу.

Он вынул один из флаконов, отправив открытый контейнер с двумя другими такими же вслед за остальными на дно. Потом отвинтил крышку, осторожно поднес бутылочку, доверху заполненную мелким бурым порошком, к ноздрям мальчишки и, дождавшись очередного вдоха, легонько дунул. В воздух взметнулось маленькое облачко, и Ривас отвернулся, чтобы случайно не вдохнуть порошка самому, однако часть его, похоже, попала по назначению, так что Ривас закрутил крышку и сунул флакон в карман штанов.

Затем, искренне молясь о том, чтобы никто из Соек не смотрел сейчас на удерживавший корзину трос, он отцепил мальчишку и перевалил его через край корзины костлявыми ногами вперед, после чего забрался в нее и сам.

В сидячем положении вода доходила ему до груди. Ему пришлось перегнуться через край и сунуть голову в воду, чтобы нашарить откинутую крышку корзины, однако в конце концов ему удалось, одолевая сопротивление воды, закрыть ее и более-менее задвинуть щеколду, а потом натянуть брезент обратно на место в надежде на то, что развязанные ремешки никто не заметит.

Оказавшись в темноте, он позволил себе перевести дух. Его спутник, по идее, должен был еще некоторое время хранить молчание под действием Крови, и сидел в тесной корзине враспор – так, что при любом раскладе он, конечно, мог умереть от истощения или пневмонии, но никак не утонуть. И хотя позу Риваса, сидевшего на железных прутьях по грудь в соленой воде, никак нельзя было назвать удобной, он в первый раз с той минуты, как решил следовать за Ури в Священный Город, ощутил себя в относительной безопасности.

Прислонясь ухом к стальным прутьям; прижатым к борту лодки, он расслышал неспешные шаги по палубе – брат Вилли, решил он. Похоже, тот бесцельно бродил взад-вперед, только изредка задерживаясь на корме – это Ривас понял по громкости шагов, – чтобы, возможно, посмотреть на далекие светлые здания, которые Ривас видел сквозь завесу дождя ночью. Он даже позавидовал Вилли.

Что, думал он, съежившись в темной клетке рядом с обдолбанным, умирающим парнем, что представляют собой эти дома? Жилье? Для кого? Офисы? Для какой работы?

Внезапно над головой послышался грохот, и, когда шок от неожиданности прошел, он сообразил, что это поднимается на палубу целая толпа людей. Значит, предположил он, по меньшей мере еще один фургон Соек прибыл через те ворота сегодня ночью. Разве не говорила та бедная лысая девчонка, что большую часть прибывающих девушек переправляют прямиком в город-побратим?

Эй, девочки, невесело подумал он, качая в темноте головой. Передайте привет бедной сестре Уиндчайм... ну и Ури, конечно, тоже.

Некоторое время шаги продолжали сотрясать его клетку, потом стихли. Только он начал успокаиваться, как послышался оглушительный рык, сопровождаемый такой тряской, что у него лязгнули зубы, а на прутьях клетки стало почти невозможно сидеть. Он отдернул голову от борта лодки и зажал уши мокрыми руками. Боже мой, подумал он, это же мотор! У них тут настоящее внутреннее сгорание!

В следующее же мгновение его догадка подтвердилась, ибо корпус дернулся вперед, удерживавший корзину трос натянулся и наклонил ее, а неподвижная вода вокруг нее вдруг превратилась в бурный поток. Ривас как-то сразу лишился уверенности в том, что его бесчувственный спутник никак не утонет, и пригнулся ближе к нему, чтобы убедиться, что голова его все еще находится над водой.

Что ж, подумал он, пытаясь смириться с мыслью о том, что эти рев и тряска прекратятся еще не скоро, по крайней мере это урежет время плавания.

Очень скоро баржа миновала волнорез и вышла в открытое море. После первой же настоящей волны Ривас уверился в том, что корзину, в которой они сидели, бесцеремонно выдернули из воды футов как минимум на десять в воздух, уронили с этой высоты и тут же выдернули обратно, стоило ей только шмякнуться в воду. Это повторялось снова и снова, конца этому в обозримом будущем не ожидалось, и когда он смог хоть немного прийти в себя, чтобы попытаться думать, он обнаружил, что единственный способ, которым он может удержать себя оттого, чтобы не откинуть крышку и не вынырнуть из этой чертовой клетки, – это с каждым зубодробительным ударом обещать себе, что он продержится еще пять таких же.

– Шлеп. Еще пять, не больше, Грег – держись! Шлеп. Осталось пять. Еще пять ты вынесешь. Шлеп. Ну ладно, считаем: было шесть, теперь пять...

Настойчивый восходящий поток воздуха разогнал тучи над Священным Городом, и летящий человек уклонился к северу по кривой, пересекающей Санта-Анаривер и пустынное песчаное побережье южнее Ханнингтен-тауна вместо того, чтобы лететь напрямик через стеклянную равнину Ирвайна, пусть даже большая часть его и оставалась там, внизу. Он не знал, что его прозрачная как у мыльного пузыря кожа чешется от потока свободных нейтронов, но он ощущал, что чем ближе он к этому месту, тем хуже он себя чувствует. Он надеялся только, что материальной, плотской части его не нанесут там слишком уж большого вреда.

Хотя от роду ему шел всего шестой день, он управлял своим тяжелеющим телом все более ловко. Вот сейчас он на бреющем проскользил вверх вдоль склона холма, перевалил через вершину и спланировал вниз, сдувая пушинки с одуванчиков, вспугивая пчел и наслаждаясь тенью от холма... Точнее, он все еще оставался на солнечном свету, но холм на время заслонил его от жесткого, жгучего жара, исходящего от Священного Города.

Склон был пологий и длинный, и он мог скользить вниз быстро и без усилий, размышляя при этом, почему Ривас продолжает притворяться, будто желает эту женщину, Уранию. Раскинув свои бестелесные руки, чтобы чуть затормозить спуск, он попытался воскресить воспоминания Риваса о ней. Надо же, подумал он, невесомо приземляясь – он до сих пор не набрал еще массы, чтобы пригибать жесткую траву, – надо же, он ведь почти ничего о ней и не помнит. Она важна ему только как предлог для... для...

Ну, этого парящий человек пока не знал. Наверное, это что-то вроде тяги алкоголика к спиртному. Каким-то образом Ривас оказался в зависимости от того, чего на самом деле ему не хотелось... нет, точнее, ему пришлось не любить нечто, что ему необходимо. Почему?

Вообще-то невесомого человека, приплясывавшего на цветочных лепестках, не слишком волновало почему – просто ему не хотелось, чтобы Ривас знал ответ на этот вопрос, – ибо если бы Ривас разобрался с этим, это умерило бы царящий у него в душе разброд и помешало бы танцующему человеку соблазнять его. А человеку-пушинке так хотелось – просто ужас как! – слиться с Грегорио Ривасом. А иначе как им стать единым целым?

Всю ночь ветер гнал дождь с севера, но солнце потихоньку разгоняло тучи, и озорной ветерок время от времени задувал со стороны моря. Когда следующий порыв пригнул траву, заставив человека-пузыря схватиться за какой-то росток, чтобы его не унесло обратно в глубь суши, тот задрал свою похожую на полиэтиленовый пакет голову и принюхался.

Запах Риваса донесся до него, но совсем слабый, далекий, и к нему примешивался странный аромат крови.

Человек-пушинка толкнулся прозрачной ногой и взмыл как змей в сильный ветер, не заботясь о том, что выскочит из тени на жар, ибо сверху ему было лучше видно.

В верхней точке прыжка он снова раскинул руки и ноги и завис, вглядываясь в подернутую муаром морскую синь. Некоторое время глаза его меняли форму и размер, пытаясь сфокусировать взгляд.

Тут он увидел то, что искал, и пальцы рук и ног его беспокойно зашевелились, чтобы удержать его в нужном положении.

Это оказалась большая, широкая баржа, странно ощетинившаяся выступающими за борта настилами и трапами; издали она напоминала раздавленного жука. Она двигалась так быстро, и бурун за ней кипел такой белой пеной, что даже летающий человек понял, что она приводится в движение каким-то мотором. И трюм ее, подсказывали ему до предела обострившиеся чувства, битком набит женщинами. Летающий человек недовольно нахмурился. Ну что ж, подумал он, по крайней мере Ривас этой поездкой, наверное, наслаждается.

Вдоль бортов баржи болтались в воде какие-то закутанные в темную ткань тюки, и человек-змей вдруг понял, что Ривас находится в одном из них. Он не смог бы объяснить, откуда знает это, но при взгляде на лодку и мысли о Ривасе у него возникало ощущение холодной, струящейся воды, темноты и затхлого воздуха.

Эх, дружок, подумал летающий человек, прищелкнув языком и сокрушенно покачав полупрозрачной головой. Что-то плоховато у тебя идут дела, когда ты предоставлен самому себе. Пожалуй, самое время нам с тобой поболтать еще немного.

Хемогоблин раскинул плоские руки, поймал подходящий ветер и полетел к морю, оставив сушу позади.

Глава 8

Поначалу Ривас пытался сопротивляться теплой, эйфорической дремоте, которая накатывала на него вместе с водой. Он напоминал себе об опасности, которой подвергался, о еще большей опасности, которая грозила Ури, и пытался разжечь в себе тревогу и нетерпение.

Впрочем, все это казалось не таким уж и неотложным. В конце концов, как он мог повлиять на развитие событий сейчас, сидя в этой дурацкой клетке? Так что, возможно, самым разумным с его стороны было бы вздремнуть на этом и впрямь удобном ложе из струящейся воды. Тряска теперь, когда они удалились от берега, сделалась относительно терпимой. Ему в голову пришло, что он слышал о водяных кроватях, но такой – морской – и представить себе не мог.

Он от души посмеялся этой мысли.

Некоторое время ему представлялась соблазнительной мысль спеть, но сон, пожалуй, являлся более насущной задачей. Он привалился к железным прутьям со стороны корпуса, не забыв пожелать при этом спокойной ночи всем девицам по ту сторону деревянной обшивки. Что же это у них там, кстати, выходит – сельди в бочке? Да нет, скорее ног вязанка, хи-хи, или лукошко ягодиц... Он прямо-таки заходился от смеха. Потом, успокоившись немного, закрыл глаза. Последней настороженной мыслью его было: почему морская вода имеет такой странный привкус? Соленый... да нет, не соленый, ржавый какой-то. Словно кровь.

К изрядной своей досаде ему все не удавалось уснуть по-настоящему. Дай же мне поспать, умолял он сам себя; ну конечно же, морская вода и должна иметь вкус крови. Она ведь и есть кровь. Да нет, наоборот, кровь была когда-то морской водой, заключавшейся в теле какого-то примитивного живого существа... медузы, там, или кого еще. Вот именно. А теперь, когда с этим разобрались, подумал он, пора и баиньки.

И снова какая-то часть его рассудка – та, которую что-то не на шутку встревожило, – противилась сну. С какой это стати, сонно думал он, должна морская вода отдавать ржавым вкусом крови? И почему это мой палец... да и шрам от пули на спине... перестали вдруг ныть, а? И вообще, что это такое... что мне напоминает эта обволакивающая ватой дремота?

Ответы пришли к нему почти одновременно. Поерзав в попытке найти более удобную для сна позу, он нащупал в кармане два мешавших ему предмета: большую твердую выпуклость и плоский диск. Он раздраженно полез в карман и выудил их.

Одного прикосновения к ним было достаточно, чтобы опознать их. Это были банка Крови, судя по всему, пустая – он сам сунуть ее в карман после того, как дал понюшку умирающему мальчишке, – и крышка, которой он ее закрывал. Получалось, он сидел теперь по горло в ванне концентрированного раствора Крови. А бездумный покой, размывавший его бдительность, отдавал тем же самым ощущением того, что его просматривают насквозь, какое он испытал много лет назад, впервые причастившись у Соек.

Принимать Кровь, выходило, очень похоже на причастие.

Он знал, что это важно, хоть и не понимал пока почему. И вообще, разве он и раньше не догадывался об этом? Ну или почти догадывался? Именно так.

Нет, настаивала несчастная, сопротивляющаяся часть его рассудка, это и правда важно.

Ладно, ладно. Не так уж и важно, чтобы не соснуть прежде. Соленая, ржавая жижа, плескавшаяся вокруг, была горячей, или это так ему казалось теперь, и он попытался вспомнить, где он, но не мог. Одно ясно: внутри какого-то огромного живого существа.

Он не знал точно, кто он. Само понятие личности казалось ему сейчас странным. Он попытался ощупать свое лицо и ощутил под пальцами беззубые десны, впавшие щеки, лысый череп. Внутри этой шевелящейся оболочки из мышц находился кто-то другой, больше и значительнее, сохранивший пока свои волосы, и мысль о том, что это тоже он, согрела его – или что он и тот, другой, равные члены кого-то выше, чья кровь настойчиво плескалась вокруг них в жаркой темноте... Самосознание ощущалось теперь только как досадная складка на безукоризненно гладкой ткани...

Одна из четырех рук в мотавшейся корзине выкинула пустую банку и крышку, а потом переместилась к прутьям клетки, которые то и дело терлись сквозь брезент о корпус лодки; не более осознанно, чем тянется к солнцу проклюнувшийся цветок, рука попыталась сунуть пальцы между бортом и одним из прутьев.

Стоило пальцам правой руки оказаться зажатыми между двумя массивными предметами, как с резкостью отпущенной пружины к Ривасу вернулось сознание происходящего. Горячая, пульсирующая боль в руке сделалась якорем, и он заставлял себя цепляться за него, чтобы не потеряться в бездумном мареве, где даже делить что-нибудь с кем-то было лишено смысла, ибо в конце концов во всей вселенной существовала только одна-единственная сущность. Боль принадлежала ему и никому больше, усиливаясь до тех пор, пока он снова не ощутил холод воды в темной стальной клетке, в которой он был здесь, а продвинутый мальчишка – там.

Он сунул поврежденную руку под воду – в первое мгновение соль обожгла ее, но потом холод немного унял боль, – и тут понял, что при желании способен видеть.

Он все еще сидел в непроглядной черноте клетки, так что видел что-то совсем другое и сам понимал это, но образ был ярким и отчетливым, явно не из тех, что он видел прежде.

Высокая, в несколько миль каменная стена, освещенная ярким багровым сиянием, извивающаяся, неровная, вся в темных брызгах бесформенных проемов, разрезала надвое горизонт, закрывая треть свинцово-серого неба. В хаотическом нагромождении тонких каменных выростов по верху стены виднелись парившие на прозрачных крыльях существа. Посмотрев вниз – это движение разом переместило его на довольно значительное расстояние, словно шея его в длину имела никак не меньше десятка ярдов, – он увидел существо, напоминавшее оранжевого паука... или стоконечную морскую звезду, и он протянул... Господи, что же это такое было, что-то вроде длинной высохшей кишки... и коснулся ею оранжевого существа.

Сила хлынула в него из этого оранжевого существа, а то, похоже, лишилось ее вовсе, ибо поджало ноги, как-то обесцветилось и медленно опустилось на песок. Только тут он заметил, что теней оно отбрасывало две – красную, ложившуюся позади нее, и синюю, падавшую вбок...

А он уже находился в созданном природой – возможно, вулканом, – амфитеатре, гладкое дно которого заполнила толпа паукообразных существ. Они выстроились длинной спиралью, и одно из них, стоявшее в центре, двинулось вдоль нее, задерживаясь перед каждым из неподвижных соплеменников, чтобы протянуть ногу и коснуться его... и с каждым прикосновением он ощущал, как сила льется в него, а тот, до кого дотронулись, обесцвечивался и падал... Все это, разумеется, потому, что на это время он сам становился тем, кто шел и касался других...

Хотя Ривас откуда-то знал, что может в любую минуту остановить это видение, оно померкло само собой. Все это напоминало... воспоминание, что ли? Веселенькое, ничего не скажешь.

– Эти, многоногие, не такие уж они были и вкусные, – произнес в темноте мальчишка. – Но мне повезло, что их сияние имело скорее психическую, нежели химическую природу. Жаль, что те, летуны, никогда не спускались. Разглядеть трудно, но как-то раз я видел одного, он нес что-то, похожее на орудие. Вот эти могли быть вкусные...

Тут соткалось новое видение, и Ривас позволил себе смотреть дальше.

Он увидел как бы сверху сумеречную, в зеленом свету равнину, с которой тянулись вверх купы странных, сферической формы цветов на длинных стеблях. Он ощутил чье-то присутствие, и правда, не прошло и секунды, как мимо промчалось похожее на морскую свинью массивное, обтекаемое животное. Оно скрылось внизу, и тут же за ним пронеслись еще двое. Тела их стремительно уменьшались в размерах, удаляясь, но до цветов все равно оставалось далеко, из чего он сделал вывод, что цветы огромны и до них гораздо дальше, чем ему показалось вначале.

Он двинулся вниз, отталкиваясь от прозрачной, но густой субстанции, в которой висел. Приблизившись, он разглядел, что верхняя часть каждой сферы окрашена в серебристый цвет, и он откуда-то знал, что этот серебряный состав внутри и тянет ее вверх, туго натягивая удерживающие ее канаты. Подплыв еще ближе, он увидел в нижней половине ближнего к нему шара какие-то ажурные конструкции, а в верхней – яркие точки, возможно, огни.

Пейзаж изменился, и он увидел спиральную цепочку существ, напоминавших сделанных из гибких пальмовых стволов моржей. И снова одно из них, сделавшееся на время им, вытянуло конечность – нечто вроде усика сома – и касалось им всех по очереди, и сила полилась в него...

И когда он снова высосал из их рассудков довольно силы, чтобы перемещать предметы на расстоянии, он вернулся в потаенный грот, который сделал своим жилищем. Он унюхал горячий уран и украсил им свою пещеру, и хотя приправы и оставляли желать лучшего, лучшей закуски он не пробовал.

Тяжелая составляющая субстанции, в которой он плавал, была здесь, в тихих, забытых уголках, в изобилии, и, воспользовавшись малой толикой энергии, которую он заимствовал у своей паствы, он слепил шар вакуума вокруг меньшего по размеру шара здешней субстанции. Он оглядел шар, убедился в безупречности его формы и, так и не прикасаясь к нему, послал прочь от себя, в глубь пещеры. Такой способ питания всегда наносил его телу ущерб, и хотя он мог чинить его с той же легкостью, с какой заставил появиться шар вакуума, не было смысла создавать ситуацию, при которой тело вообще могло уничтожиться. Слишком много хлопот искать себе другое.

Шар оказался уже на достаточном расстоянии, в нескольких поворотах пещеры от него, и тогда, приложив к этому уже гораздо больше краденой энергии, он мысленным усилием сжал его.