Секретный узник

      Разворотил носком ботинка штормовую кучу. Запрыгали блохи. Среди черных подсохших водорослей валялись выбеленные, как кость, куски плавника, мелкие ракушки, сорванный с сетей поплавок.
      Время близилось к шести. Пора было идти.
      Он неторопливо поднялся вверх по откосу и, миновав лесопилку, напрямик пошел к трамвайному кругу. Решетчатые столбы одиноко чернели в мутноватом бело-зеленом сумраке. В сплетении проводов выплыла маленькая и белая, как огуречное семя, луна. Пока вагон тащился до Баренфельда, луна успела вырасти и стать латунной.
      Эдвин легко нашел "Чайку". Нужный столик оказался свободным. Избалованный "праздроем" и "пльзенским", он попросил бутылку датского "старого Карлсона" и бутерброд с кильками. Герберт и Роза пришли минут через десять. Заняли соседний столик, заказали кофе.
      Краем глаза Эдвин следил за Розой. Он почему-то представлял себе ее совсем не такой, во всяком случае более молодой. Она оживленно беседовала с Гербертом.
      Вот глаза у нее действительно молодые. И взгляд: прямой, уверенный. Но лицо усталое, и у глаз безжалостные гусиные лапки. Стареющая, довольно полная женщина. Да, ей в жизни досталось... Морщины на шее, красные пятна на локтях.
      Они допили свой кофе и, даже не взглянув на Эдвина, ушли. Он неторопливо вылил остатки пива в стакан. Дал немного осесть пене и выпил. Потом закурил сигарету, расплатился и вышел на улицу. Постоял немного, огляделся и вразвалочку пошел к спортивному магазину с эмблемой общества "Фихте".
      Возле аптеки он перешел на другую сторону и свернул за угол. В крохотном скверике увидел Розу и Герберта. Медленно прошел мимо. В следующем переулке, где был колбасный магазин, они догнали его.
      - Здравствуй, Эдвин, - сказала Роза.
      - Привет, Мария.
      - В среду я была у Старика.
      - Как тебе удалось?
      - Добилась.
      - Как он там?
      - Жалуется на рези в животе.
      - Надо посоветоваться с врачом.
      - Я уже была. Он назначил лекарство, но его не разрешили передать.
      - Хорошо. Я попробую через надзирателя Эмиля. Лекарство у тебя с собой?
      - Конечно. - Она раскрыла потертую лаковую сумочку и достала пробирку с таблетками. - Он просил сказать вашим, что одобряет избрание Пика председателем партии. Считает решение очень правильным.
      - Он знает, что мы готовим новую попытку?
      - Он понимает, насколько это все трудно.
      - Теперь особенно.
      - Да, он все знает. И считает, что следует выждать. Просит не идти на бессмысленный риск.
      - А каково общее положение?
      - Некоторые обстоятельства наводят на размышления.
      - Что-нибудь угрожающее?
      - Не знаю, но на свиданиях каждый раз присутствует новый надзиратель. По-моему, это становится системой. В среду тоже был другой. Его фамилия Каснер или Кестнер. Мне он очень не понравился. Он задавал Старику чудовищно провокационные вопросы. В моем присутствии! "Предлагаю вам созвать здесь, в тюрьме, собрание, - сказал он, - и выступить по вопросу о национал-социализме. Вы скажете, что отказались от своего мировоззрения, что марксизм - лжеучение, и призовете собравшихся осознать это и отречься от коммунизма".
      - Дурак, - сказал Эдвин.
      - Нет, - покачала головой Роза. - Не дурак. Они знают, как Старик реагирует на такие вещи, и сознательно изводят его.
      - Конечно, - сказал Герберт, шедший чуть позади, - они меньше всего надеются, что он их послушает. Они просто травят его. Мария права.
      - Старик прямо уничтожил его взглядом. - Роза быстро огляделась, но они были одни. - "Я никогда не пойду на это, - ответил он, - что бы вы со мной ни сделали". Это, как ты понимаешь, он сказал уже для меня. Значит, его положение ухудшилось.
      - Скорее всего, - сказал Эдвин. - Как он выглядит?
      - Похудел. С прошлого раза - похудел.
      - Последний раз Эмиль видел его месяц назад, - сказал Эдвин. - Его как раз вели мыться. Он выглядел хорошо. Он ведь много занимается гимнастикой, и это поддерживает в нем бодрость. Надзиратель восхищен, что Старик так твердо держится и ни на что не поддается. "Я, - сказал он, - на его месте, безусловно, не выдержал бы".
      - Не только он, - сказал Герберт.
      - И все-таки Эмиль молодец, - сказала Роза.
      - Еще бы! - Эдвин показал большой палец. - Он нам здорово помогает. Не унывай, Мария.
      - Я не унываю. Но положение ухудшилось.
      - Понимаю. Пожалуй, мне следует повидаться с адвокатом Вандшнейдером. Его все еще допускают к Старику.
      - Да, - сказала Роза. - Ведь официально считают, что следствие продолжается, хотя совершенно ясно, что никакого процесса не будет.
      - Конечно, - сказал Эдвин. - Теперь не тридцать четвертый год.
      Из письма Эрнста Тельмана жене
      ...Хочу сообщить тебе действительное положение вещей:
      1. Свидания с тобой, которые бывали каждые 14 дней, теперь будут допускаться только раз в три недели.
      2. Свидания с адвокатами, которые до сих пор не ограничивались, возможно, будут ограничены.
      3. Вся почта - письма и открытки, - которую я еще не уничтожил и которая с начала заключения всегда находилась в камере в моем распоряжении, была у меня внезапно отобрана, за исключением последних писем и открыток от Ганса, оставленных мне лишь для ответа. Кроме того, я должен сдавать теперь все новые письма и открытки, как только отвечу на них. Письма передаются на хранение обер-директору. Получу ли я их после освобождения, еще не известно, да и сомнительно.
      4. В последние шесть месяцев я мог каждые 14 дней получать от тебя пакеты с продовольствием, впредь эти передачи отменяются.
      Уверен, что ты поймешь все без комментариев. У меня хотели отнять даже письма, связанные с обвинительным заключением. Однако после моего решительного протеста их оставили.
      Глава 43
      "ЖЕЛЕЗНАЯ МАСКА"
      Тельман окончательно убедился, что в соседних камерах никого нет. Несколько дней он безуспешно простукивал стены, пол и потолок. Очевидно, гестаповцы оставили эти камеры свободными.
      С того дня, как его неожиданно, в сопровождении усиленной охраны, перевезли в Ганновер, все связи с волей оборвались. Они и без того слабели день ото дня.
      Последние месяцы в Моабите надзиратели менялись чуть ли не ежедневно. Передать что-либо в таких условиях было невозможно. Но тогда он мог хоть перестукиваться! Пусть в более сложной обстановке, но связь с Розой и Эдвином все же продолжала существовать. Однажды сосед сверху передал ему, что надзиратель Эмиль Мориц заподозрен в организации неудавшегося побега и арестован. Потом Тельман узнал, что Эмиля пытали, но он никого не выдал. Чрезвычайный суд приговорил Эмиля Морица к пятнадцати годам, но уже на другой день его нашли в камере мертвым.
      С тех пор к нему допускали только надзирателей из СС. С одним из них он как-то разговорился. Знал, что перед ним негодяй и провокатор, но все же вступил в разговор. Ведь и в каменной кладке порой можно нащупать щель, терпеливо увеличить ее и расшатать потом несколько кирпичей. К тому же нацисты продажны, падки на деньги. Не все, конечно. Да и поговорить хотелось, поспорить. За четыре года одиночки можно и онеметь...
      Эсэсовец, как положено, начал с того, что стал ругать коммунистов.
      - Ваши, - сказал он, - неотступно верят в свое право и все еще надеются на изменения. Однако напрасно! Эту возможность они упустили навсегда! Если бы во время выборов вы объединились с СДПГ, то против этой силы мы ничего не смогли бы сделать.
      Да, подумал Тельман, мы, к сожалению, кое-что упустили и не доделали из того, что нужно было сделать в сложном переплетении событий, дабы преградить им путь к власти. Но мы признали наши ошибки, открыто сказали о них. Мы исправили их и нашли новые пути политической борьбы. Наша партия никогда не была правящей, и никто из нас не стоял у кормила власти. И этим смягчается наша вина перед немецким народом. Жертвы, которые мы принесли и ежедневно приносим в борьбе с фашизмом, оправдали нас перед историей... Этому холеному хлыщу, от которого разит духами, легко рассуждать о том, что было или только могло быть. Что он знает о коммунизме? Он говорит о наших ошибках, а мы платим за них своей кровью...
      - Разве вы не согласны со мной?
      - Даже если бы только рабочие на предприятиях выступили совместно, и то было бы хорошо. Это не удалось нам, но мы, по крайней мере, открыли глаза рабочим в других странах. Мы показали пример, как не следует поступать. Зато во Франции и Испании - Народный фронт! Это и наша заслуга.
      - Так это за границей, - пренебрежительно скривил губы эсэсовец. Обреченная и вырождающаяся латинская раса. Вы же все-таки немецкий человек, Тельман. Если бы вы увидели теперешнюю Германию, вам пришлось бы признать, что она стала лучше. Да! Все немцы так думают. Только одни коммунисты все еще занимаются подстрекательством.
      - Старая песня... Я одного не могу понять: почему вы так боитесь коммунистов? А если в Германии стало лучше, то почему вы боитесь рабочих? То, что вы называете коммунистическим подстрекательством, не что иное, как недовольство масс, положение которых не стало лучше.
      Правда не поддается фальсификации на длительное время, думал Тельман, нет ничего непреложнее фактов. Наша совесть чиста, она ничем не запятнана в глазах немецких трудящихся. Она не отягощена военными преступлениями, империалистической разбойничьей политикой, тиранией, террором, диктатурой и насилием над совестью, ущемлением свободы и произволом... Мы ничем не запятнаны.
      - Мы ликвидировали безработицу. Это раз, - эсэсовец загнул палец.
      - Вы закабалили немецкого рабочего, и вы стоите по колено в крови.
      - Мы возродили немецкую нацию. Мы свершили великую революцию! Я знаю, вы, коммунисты, молитесь на Москву и плюете на свое отечество. Гадите в собственном гнезде. Ваша родина - Коминтерн... А знаете ли вы, что на самом деле происходит в этой вашей Москве? Помяните мое слово, ваша красная Россия скоро развалится.
      - Советский Союз существует уже двадцать лет. Это чудо двадцатого века. Я много раз бывал в этой замечательной стране и своими глазами видел, как она мужала и крепла год от года... Посмотрим, сколько времени просуществует ваш "тысячелетний рейх".
      Это был единственный разговор за целый месяц!
      Здешние надзиратели ограничивались обычно односложными приказаниями: "Встать!", "На выход!", "Лицом к стене!". Писем не было. Возможно, Роза и не знала, где он теперь находится. Он сам не сразу узнал, что его привезли в одиночку страшного флигеля "Д" (для особо опасных государственных преступников, осужденных на длительные сроки заключения) ганноверской тюрьмы.
      На прогулку его выводили вооруженные карабинами охранники. Если случайно во дворе в это время находился кто-нибудь из заключенных, вахмистр командовал: "Всем повернуться лицом к стене!" - и для большей убедительности щелкал затвором.
      Тельман не мог, конечно, знать, что сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, осуществлявший высшую полицейскую власть в Саксонии, ежедневно справлялся о нем у главного директора тюрьмы. В молодости на Гиммлера большое впечатление произвел роман "Железная маска" о безыменном узнике Бастилии. Теперь запавшая в голову соблазнительная мысль пригодилась. "Никто не должен знать, что Тельман находится у вас, - инструктировал рейхсфюрер директора тюрьмы. - Этот заключенный будет у вас безыменным". "Следует называть по номеру?" - осведомился директор. "Да, - ответил Гиммлер. Тюремная администрация должна избегать лишних разговоров об этом лице. В крайнем случае о нем можно упоминать как о некоем человеке". "Значит, Манн?" - предложил директор. "Да, Манн*, - согласился рейхсфюрер. Заключенный по фамилии Манн. А свидания с женой будут даваться каждый раз по специальному разрешению".
      _______________
      * Мужчина, человек (нем.).
      Ганноверский полицай-президент тоже получил необычные инструкции. Они воспрещали, в частности. Розе Тельман приезжать в Ганновер под своим именем. По прибытии в город ей надлежало немедленно сдать в гестапо свой паспорт, взамен которого выдавался другой - на имя Розы Кох, ее девичье имя, действительный лишь в городской черте Ганновера. С этим паспортом ей дозволялось находиться на почте, вокзале и в других общественных местах, за исключением зрелищных, а также ночевать в гостинице и посещать тюрьму.
      Но и об этом Тельман еще не мог знать, потому что свиданий пока не было.
      Резь в желудке, которая началась еще в Моабите, усилилась. Временами она становилась совершенно непереносимой, он бросался на койку и грыз пальцы, чтобы не закричать. Когда один такой особенно острый приступ длился несколько часов, Тельман, дождавшись прихода надзирателя, попросил вызвать врача. Врач пришел и даже прописал ему какие-то успокоительные таблетки, которые, однако, не помогли. С тех пор все жалобы Тельмана оставались без ответа. Он опять-таки не мог знать, что директору было указано на либеральное отношение к "заключенному Манну", для надзора за которым берлинское гестапо выделило специальную команду. Можно было надеяться, что новые люди станут относиться к указанному заключенному "менее корректно", как осторожно выразился обер-штурмбанфюрер Зиберт.
      ...Тельман подходит к крохотному окошку (оно было уменьшено в четыре раза специально для заключенного Манна) и, запрокинув голову, пытается поймать хоть клочок неба. Оно слепит сквозь облачную полынью белым холодным светом. Но вскоре меркнет за мутной неразличимой завесой. На улице ненастье. По уже выработавшейся привычке Тельман начинает беззвучную беседу с самим собой.
      Только что надзиратель - сейчас вторая половина дня - запер камеру. Наступают часы раздумий и внутренней борьбы. Путь предначертан, как бы суров он ни был Тяжко переносить повседневное унижение и попирание человеческого достоинства. Он в строжайшей, неописуемой изоляции и непрерывном тяжком одиночном заключении... Отрезанный от жизни немецкого народа, отделенный от мира железными прутьями решетки... Он пережил смерть любимого, незабвенного отца и смерть дорогого тестя.
      Можно ли вообще вынести все это без серьезных последствий? С каким терпением и упорством переносил он все! Сколько нужно было усилий над самим собой, чтобы справиться с ударами судьбы! И неизвестно, что еще ждет впереди. Какая все же колоссальная пропасть между жизнью на свободе и жизнью в этом подневольном и мрачном тюремном мире! Как много страданий вынужден годами терпеть заключенный. И их ни ослабить, ни предотвратить... Заключенный воспринимает и переносит невзгоды гораздо тяжелее, мучительнее, чем свободный человек, который может хоть что-то сделать, хоть куда-то уйти...
      Несмотря на энергичное сопротивление и даже на всю силу воли, не всегда можно противостоять безысходной тюремной обстановке. И тогда накатывает эта тоска и эта мука. И некуда деться... Они затопляют камеру, как вода затонувший корабль.
      Приходится напрягать всю силу духа и полностью уходить в себя, чтобы преодолеть слабость и не поддаться ей. И это прибавляет силы, увеличивает поток жизненной энергии, ибо в борьбе жизнь обретает свою истинную ценность. Лишь в часы испытаний человек открывает самого себя, он открывает в себе такие глубины, о которых раньше и не подозревал. И это возвышает его и вдохновляет.
      Годы одиночества все прочнее замыкают в своих тесных стенах. В воображении протекает поток былых событий и Впечатлений. Жизнь становится тогда как сон, сон - как жизнь. Как дуновение, плывет этот сон над землей и людьми. В нем скрадываются часы повседневной жизни, а прошлые события и человеческие судьбы выступают на передний план. Видения проносятся, улетают, уводят, убаюкивают... Но тем острее будет пробуждение: истекает пятый год заключения, и неизвестно, придет ли конец этой муке!..
      Порой откуда-то из самой глубины души приходят мрачные мысли. Они заставляют слушать тюремную тишину, видеть невидимое и превращать самое незначительное событие в долгую муку. А жалкая радость, доставляемая ничтожным кругом впечатлений, приносит вдруг долгий покой. Пожалуй, все люди в какой-то момент жизни ищут такую вот тишину духа, но лишь немногие могут ее обрести. Он же нашел ее в одиночестве тюремной камеры...
      Но это опиум. Его нужно пить с величайшей осторожностью - лишь для смягчения самой острой боли. Иначе сладкий яд сделает рабом. Потом начнется распад. А кто безутешно и беспомощно покоряется "неизбежной" участи, тот уже погиб, он постепенно будет все больше терять силу духа и воли. За леностью мысли и чувств неизбежно следует покорность.
      Упорная и тяжелая борьба вошла в плоть и кровь - и в этом спасение. Он будет и впредь противостоять тюремной тоске, и жить, и бороться, и не давать себе подолгу задумываться о том, чем все это кончится. Ибо и эта судьба героическая, и она - тоже жизнь, а жизнь для него всегда была борьбой.
      Мы не можем подкупить судьбу. Только в непрерывной тяжелой борьбе закаляются люди. Ведь борьба - первичный элемент жизни, закон развития... Уверенность в себе и верность себе - вот единственные источники силы. И еще - ненависть, и еще, конечно, любовь...
      Юность, военные годы, голод, инфляция и борьба, борьба, борьба проходят перед глазами... И новая надежда ободряет сердце. У кого есть источник жизни, тот счастлив вопреки всем испытаниям. Человек полон дремлющей силы. Счастлив тот, в ком она просыпается, кто знает, как сохранить ее живой. Он находит счастье в себе, чтобы осчастливить других, дать им свет, одарить их жизненной силой, живой надеждой...
      Как будто полегче стало на душе. Боль в животе тоже понемногу стихает. Он садится за стол и берется за письмо. В этом году он не сможет вложить в конверт почки сирени - символ надежды. Но вчера на прогулке он подобрал с земли три пылающих осенних листочка. Он пошлет Розе эти роскошные кленовые листья. "Прими их вместо сирени как знак моей благодарности за твою любовь".
      Глава 44
      СТЕНА
      Роза нервничала. Из-за слежки она была вынуждена уже дважды отложить встречу с Эдвином. Она знала, с каким риском связан был каждый час его пребывания в Гамбурге, и от этого нервничала еще больше. Но ее обложили так плотно, что немыслимо было выйти из дому незамеченной. Придется дать знать Эдвину, что они смогут встретиться только в Берлине. Там ей все же проще избавиться от "хвоста". И неизвестно почему. Берлинское гестапо отнюдь не уступает гамбургскому, скорее даже наоборот. Но как бы там ни было, последние дни она чувствует за собой неусыпную слежку. И ни разу не удалось ей установить, кто за ней наблюдает. Каждый раз она "узнавала" в толпе сразу нескольких агентов. И это было страшно, потому что идти за ней мог только один. Но именно этого, единственного, она и не могла распознать. Очевидно, слежкой руководил теперь настоящий мастер, идеально отладивший свою невидимую и страшную сеть, обойти которую невозможно. Оставалось только вырваться из нее - выехать в Берлин. Следить за ней будут и там, но вряд ли ей придется столкнуться со столь же продуманной и изощренной системой. Не станет же берлинское гестапо держать в резерве на случай сравнительно редких берлинских ее поездок столь же отлаженную машину наблюдения. Конечно, в Берлине ей легче будет избавиться от "хвоста", чем здесь, да и Эдвин чувствует себя там более уверенно.
      Она пытается заняться мелкой домашней работой: поднять петли на чулках, заштопать шерстяные перчатки, пришить крючки к юбке дочери. Но все валится из рук. Может, в магазин сходить?
      - Ирма! - зовет она. - Ты где?
      - Иду, мамочка! - откликается Ирма из ванной.
      - Что ты там делаешь?
      - Размачиваю волосы. Никак не завиваются! Ну что ты будешь делать! Все такие же прямые.
      - И хорошо, - улыбается Роза. - Тебе больше идет строгая прическа.
      - Надоедает! - смеется Ирма, появляясь в дверях.
      - Как у нас дома с продуктами, девочка?
      - Надо молока купить, немного масла, и кофе весь вышел.
      - Пойдем-ка в магазин! - решает Роза. - И сладкого чего-нибудь купим!
      - Вдвоем? - удивляется Ирма. Продуктовые магазины - ее сугубо личная компетенция. - Я и одна сбегаю.
      - Просто погулять захотелось.
      - Погулять? В такую-то погоду!
      За окнами неистовствует норд-вест. В воздухе несутся обрывки бумаги и тучи пыли. Временами на мостовую обрушиваются косые пулеметные струи не то дождя, не то града.
      - Мы быстро, - решительно кивает Роза. - Магазин же за углом.
      Она надевает плащ с капюшоном, берет хозяйственную сумку и зонт. Ирма натягивает на плечи зеленую спортивную курточку. Застежка-молния перерезает ее, как железнодорожная колея озимое поле.
      Ирма, как всегда, выскочила из подъезда первой и тут же увидела на противоположной стороне улицы две неподвижные фигуры в черных резиновых плащах.
      - Мама, смотри, - тихо сказала она.
      Это что-то новое, подумала Роза. Они даже не скрываются.
      - Не обращай внимания, девочка, - сказала она, взяв дочь, словно та все еще была маленькой, за руку.
      Но сама внутренне насторожилась. У большой зеркальной витрины, где с крючьев свисали красно-желтые мясные туши, она остановилась. Те двое шли за ними.
      - Давай постоим здесь, Ирма, - тихо сказала она и быстро повернулась к гестаповцам лицом.
      - Осторожно! - еле слышно шепнула Ирма. - Пусть они пройдут мимо, и тогда кто-нибудь из нас войдет в магазин.
      Но гестаповцы и не думали проходить мимо.
      - Добрый день, - сказал один из них, тщедушный и рыжий, с кровяной бородавкой на носу. - Мы как раз собирались нанести вам визит. Потрудитесь, пожалуйста, возвратиться домой.
      - А кто вы, собственно, такие? - спросила Роза, хотя прекрасно знала, с кем имеет дело.
      - Не привлекайте к себе внимания, - гестаповец, казалось, не расслышал вопроса. - Идите домой.
      - Но на каком основании?..
      - Идите, идите, - безучастно закивал он: - И не надо подымать шума. Это может вам только повредить.
      Роза пожала плечами и, еще крепче стиснув руку дочери, пошла обратно. Гестаповцы следовали за ними в некотором отдалении. Но как только женщины вошли в подъезд, они заспешили. По лестнице поднялись уже бегом.
      Роза открыла замок и хотела войти в квартиру, но рыжий гестаповец удержал ее за локоть и кивнул напарнику. Тот молча оттеснил Розу и вошел первым.
      - Прошу вас, фрау, - сказал рыжий. - И вы, фройляйн.
      - Предъявите свои документы, - обернулась к нему Роза, войдя в переднюю.
      - Пожалуйста, - он достал удостоверение и раскрыл его перед ней.
      "Государственная тайная полиция, - прочла она. - Пауль Шнейдер, следователь".
      - Что вам нужно от нас? - Роза поставила сумку и зонт, но плаща не сняла.
      - Пройдите в комнату, - сказал Шнейдер.
      Роза и Ирма направились в столовую, где их уже ждал, прислонясь к подоконнику, другой гестаповец.
      - Вы должны вручить мне все письма, которые получили от мужа из тюрьмы.
      - Добровольно я ничего вам не дам, - отчеканила Роза и села на диван. Ирма расстегнула молнию и опустилась рядом с ней.
      - Хорошо, - сказал Шнейдер. - Приступим. Пройдите в ту комнату, кивнул он напарнику. - Дайте мне ключ от шкафа, - он требовательно протянул руку, - чтобы не пришлось ломать.
      Ирма медленно поднялась, подошла к маминому рабочему столику и достала ключ.
      - Зачем вы хотите забрать у нас письма отца? - тихо спросила она. Сначала забрали его, а теперь письма. В них наша последняя радость. Мы их перечитываем каждый день. Ну для чего они вам?
      - Могу вам ответить со всей определенностью, фройляйн, - гестаповец отпер шкаф и выдвинул ящик. - Я прочел копии этих писем и скажу вам, что они должны быть конфискованы. Мы просто обязаны предотвратить их опубликование. Если бы эти письма стали вдруг достоянием общественности, они бы произвели просто ошеломляющее впечатление.
      - Отчего же? - Роза насмешливо подняла брови и губы ее сделались вдруг злыми и тонкими. - Даже допуская, что письма могли бы быть преданы огласке, я не понимаю, чем они могли так вас напугать! Они же прошли гестаповскую цензуру и контроль органов юстиции. Все, что считалось в них мало-мальски предосудительным, было залито тушью. Почему же вы теперь спохватились? Чем вас пугают письма моего мужа?
      - Меня они не пугают, - гестаповец работал быстро и аккуратно, едва касаясь пальцами вещей, словно профессиональный карманник. Он осмотрел шкаф за какие-нибудь три минуты, оставив все в безукоризненно первозданном виде. Забрал только бумаги: записи, письма, даже открытки.
      - Выходит, что нас лишают теперь переписки, - Роза еще глубже закусила губы.
      - Отчего же? - гестаповец перешел к ее столику. - Все письма вашего мужа, адресованные вам и фройляйн, будут поступать теперь в полицию. Об их получении вас уведомят, и вы, конечно, сможете их прочесть. Письма же останутся у нас. Мы будем аккуратно собирать их и сохранять.
      - Я закончил, - сказал, появляясь в дверях, второй гестаповец.
      - Сейчас, - отозвался Шнейдер и присел над нижним ящиком.
      ...Когда обыск был закончен и гестаповцы ушли, Роза бросилась на диван и, уткнувшись лицом в вышитую подушку, разрыдалась.
      Ирма стала на колени, обняла, прижалась щекой к вздрагивающему ее плечу. Но Роза уже не могла остановиться. Сказалось все: и невылитая горечь этих страшных лет, и тревога последних дней, когда она всюду чувствовала на себе чужие враждебные глаза, утраты, унижения и постоянная нервная напряженность. И писем ей было безумно жаль, как будто вместе с ними отобрали у нее еще одну частицу надежды. И дело было не только в письмах, но и в том, как их у нее взяли. Перед глазами все мелькали длинные и чуткие, как у пианиста, пальцы гестаповского следователя. Это был обыск беспощадный по краткости и красоте, жуткой красоте, которой наделяет природа ядовитых животных. Роза подсознательно почувствовала здесь ту же безукоризненную, изощренную манеру профессионала, которая чудилась ей все эти дни. И это ее, кажется, доконало. Она физически ощущала, как эти бесцветные, в рыжих отметинках радужки, эти напряженные остановившиеся зрачки сверлят ей спину. В мысли, что плюгавый мозгляк с кровяной бородавкой все это время ее преследовал, было что-то бесконечно противное и унизительное.
      Ах, все это совершенно ни к чему, вдруг поймала она себя на мысли. Чисто по-женски. Абсолютно. И поняв, что обрела способность видеть себя со стороны, она успокоилась.
      - Ну что ты, мама! Что ты! - испуганно и укоризненно шепнула Ирма прямо в самое ухо, горячо-горячо.
      - Ничего, девочка, ничего, - она поднялась с дивана и, вынув из кармана платочек, отошла к окну. - Посмотри, что в почтовом ящике.
      Пока Ирма вынимала почту, Роза кое-как привела себя в порядок. Но, взглянув в зеркало, устало махнула рукой. Лицо заплыло, глаза зареванные и красные, страшно смотреть.
      - Только "Гамбургская", мама, - сказала Ирма, разворачивая газету.
      Ну конечно, подумала Роза, теперь нам не будут доставлять его писем.
      - Что в газете? - прикладывая к глазам мокрый сморщенный платок, спросила она.
      Ирма стала читать заголовки: "Англия установила дипломатические отношения с правительством генерала Франко". "Рейхсмаршал Геринг приезжает в Гамбург".
      - Что?
      - Геринг приезжает в Гамбург, чтобы выступить на митинге.
      - Когда?
      - Вроде сегодня... Да, сегодня. "Украшенный дубовыми ветками фасад отеля "Эспланада"... Высокий и дорогой гость..."
      - Вот как? Я пойду к нему!
      - Ну, мама! Что ты!.. Не делай этого. Зачем?!
      - Я хочу поговорить с ним, встретиться лицом к лицу. Я скажу ему все, что думаю. Пусть он знает, что я, как и тысячи других женщин, борюсь за своего мужа.
      - Не ходи, мама.
      Но она уже ничего не слушала. Схватила лист бумаги. Вынула конверт. Торопливо набросала несколько строк. Выбежала в коридор и растерянно закрутилась на месте, ища свой плащ, пока не увидела, что он на ней. Ну, да, конечно, она же его так и не сняла.
      - Сиди дома и жди меня! - крикнула Роза дочери и, схватив зонт, выбежала на лестницу.
      ...В центре города было оживленно. С балконов свешивались красные полотнища со свастикой. Они порывисто хлопали на ветру. Всюду сновали шупо и эсэсовцы. На одном из шпилей ратуши развевалось знамя люфтваффе. Бургомистр как бы подчеркивал, что приветствует в лице Геринга военно-воздушные силы возрожденной Германии. Почетный караул "гитлерюгенда" застыл в ожидании. Это была особенно тонкая лесть, ибо авиация - удел юности, а юность Гамбурга с барабанами на трехцветных перевязях и кинжалами на поясах встречала вождя германского неба. Мальчики, казалось, не замечали, что их сечет холодный, пронизывающий дождь. Их пилотки намокли, а блузы прилипли к телу. Но радио обещало сегодня кратковременные осадки, и можно было надеяться, что торжественный митинг пройдет, как всегда, великолепно.
      У "Эспланады" стояли десятки машин и толпились сотни людей. Главный вход охраняли войска СС. Роза пробилась к боковому входу и присела на ступеньку гранитной лестницы. Дождь действительно вскоре перестал и небо очистилось, но было все так же холодно. Энтузиазм встречающих, однако, не охладел. Люди в толпе становились на цыпочки и вытягивали шеи: "Не едет ли?"
      Внезапно распространился слух, что личный поезд рейхсмаршала "Герман" прибыл к перрону гамбургского вокзала. По толпе пробежала дрожь радостного нетерпения. Полицейские забегали. Один из них, самый, наверно, неповоротливый и толстый, заметил Розу и в изумлении уставился на нее.
      - А вам что здесь нужно? - подбоченясь, спросил он и наклонился к сидящей на ступеньках женщине.
      - Я хочу поговорить с Германом Герингом, - Роза встала. - Хочу передать ему письмо.
      Шупо ничего не сказал, только фыркнул и, неуклюже повернувшись, побежал, переваливаясь с боку на бок, как гусь, к центральному входу. Роза осталась на месте.
      Через минуту он явился с шестью эсэсовцами.
      - Ваши документы, - один из них, видимо старший, требовательно выбросил затянутую в кожаную перчатку руку.