III

Когда Евгения Владимировича Доровского избрали членом-корреспондентом Академии наук по Сибирскому отделению, всем стало понятно, что наступила полоса перемен. К сожалению, вполне предсказуемых. Доровский ещё пытался темнить, уговаривал сотрудников подождать, уверяя, что, как бы ни сложилась его судьба, проблемную лабораторию он никогда не оставит. Возможно, на первых порах он и сам так думал, хотя маловероятно, ибо всегда держал нос по ветру и не терял чувства реальности. Насчёт его переезда в Новосибирск иллюзий быть не могло. Об этом достаточно красноречиво свидетельствовал сам факт избрания московского доктора наук. В Академгородке уже давно не ощущалось недостатка в специалистах. На занятую Доровским вакансию претендовало по меньшей мере трое не менее достойных сибиряков. Но переезд переездом, а какую-то опорную точку Евгению Владимировичу могли и оставить. Вдруг надумает вернуться лет эдак через пять-десять?

Но эту наивную версию, выдвинутую неистощимым оптимистом Ровниным, напрочь разбил Кирилл Ланской:

— Что положено Юпитеру, то не положено быку. Шеф всего лишь членкор, а не полный академик и тем более не светило. И вообще для нас, бедных соискателей-эмэнэсов, даже пять лет равносильны вечности, — отрезал он, стоя на лестничной площадке в окружении наиболее доверенных лиц. — Я, например, намеревался защититься в будущем году. И что же мне теперь делать? Ждать у моря погоды?

— Зачем ждать? — меланхолично возразил тучный, завитой, как барашек, Марлен Ровнин. — Будем пахать, а там, глядишь, образуется.

— Не образуется. — Ланской присел на ящик с песком. В косых лучах солнца его чеканный профиль чётким силуэтом обозначился на дверце пожарного крана. — Пришлют новую метлу, и всё полетит вверх тормашками. Новая тематика, новые хоздоговоры. Не забывайте, что большинство из нас не на госбюджете.

— На договорах, — удручённо вздохнула Тамара Данилова, прозванная за успехи в спортивном плавании Рыбой.

— Не в том суть, — уточнил Володя Орлов — монументальный красавец с неподвижным, слегка одутловатым лицом. Он заканчивал аспирантуру и мог позволить себе не слишком задумываться о будущем. — Мне, например, после защиты почти гарантирована основная тематика. Только что толку? Шеф-то у нас тю-тю! У кого спросить, под кого работать? Если защищусь, буду рвать когти.

— Куда? — полюбопытствовала Тамара.

— Была бы шея, ярмо найдётся… Не в том заковыка. Беда в другом, братцы кролики. С отъездом Евгения Владимировича рушится наше маленькое, но такое уютное гнездышко. Мне достоверно известно, что лабораторию разделят. Директор лелеет идею укрепить базу. Да и Крючко не прочь отхватить себе кусок пожирнее. Пока придёт новый хозяин, останутся рожки да ножки. Это я вам точно говорю! — Он многозначительно поднял палец. — Скоро сами увидите.

— Я тоже слышала насчёт подмосковной базы, — подтвердила Томка. — Директор давно подкапывается под шефа. Дескать, мы — отраслевой институт и нужна практическая отдача, а не академические исследования.

— Прямое восстановление железа — академическое исследование? — недоверчиво хмыкнул Ровнин.

— Так когда оно появилось, твоё прямое восстановление? — отмахнулся Орлов. — Без года неделя. Если хочешь знать, Евгений Владимирович только потому и взял вас с Кирой, что обозначилась выигрышная тематика, непосредственно связанная с производством. Под неё он столько себе натаскал, что другому на целую жизнь хватит. Помяните моё слово, он потянет вас за собой.

— Дудки, — невесело усмехнулся Ланской. — Мне членкорство не светит.

— А я бы поехал на пару годиков, чем чёрт не шутит, — вздохнул Марлен Ровнин. — Второго такого шефа не скоро сыщешь, что там ни говори. И защититься в Академгородке легче. Ведь так?

— Брось, Малик, — лениво поморщился Орлов. — Много ли внимания уделял тебе наш шустрик? Так, сплошное порхание, две-три минуты на ходу. Вон он, твой шеф, — Володя кивнул на Ланского. — Сколько бы ты ни наработал на своих трубках, всё равно без Киры науки на диссертацию не надоишь. Куда тебе от него деться?

— Некуда, — невозмутимо признал Ровнин. — А разве нельзя наезжать? Подумаешь, четыре часа полёта!

— Во даёт! — восхитился Орлов, картинно сунув руки в карманы жилетки. — Можно подумать, что тебя уже ангажировали. Ну-ка, давай, сознавайся.

— Почему нет? — попытался отшутиться Ровнин. — Я и вещички собрал: сундуки, чемоданы, узлы.

— А твои малышки? — всплеснула руками напрочь лишённая критического начала Тамара. — А музыка?

— Н-не до м-музыки, — заикаясь, подвёл итоги аспирант Пальминов. — П-перерыв кончился. П-по стойлам п-пора.

— Не суетись, — зевнул Володя Орлов. — Пойду-ка отмечусь в журнале: съездить кое-куда требуется.

После ухода Орлова и Пальминова компания распалась. Марлен ушёл добывать спирт для стеклодува, согласившегося наконец сделать кварцевую трубку с диафрагмой для металлической сетки. В обычном цилиндре сетка при нагревании корежилась и железная руда просыпалась на органический восстановитель.

— Сходим после работы в бассейн? — предложила Тамара, роясь в карманах своего некогда белого, прожжённого химикалиями халата.

— Не, Том, неохота.

— Что так?

— Настроения нет.

— Ты что, расстроился? Брось, пойдём лучше поплаваем. Сразу полегчает.

— Поплавай, Рыбка. — Ланской досадливо дёрнул щекой. — У меня теперь иные заботы.

Он вернулся в лабораторию и прошёл прямо к стенду, где под тягой собиралась его с Маликом установка. Предложенный ими новый способ восстановления был до ужаса прост, хотя и перечёркивал всю многовековую металлургическую практику. Вместо того чтобы пережигать твёрдое топливо на кокс, а затем выплавлять с его помощью чугун в доменной печи, Ланской предложил восстанавливать руду сразу до железа летучими продуктами термического разложения. Эти сложенные в основном из углерода и водорода высокомолекулярные соединения создавали во много раз большую концентрацию восстановителя, чем традиционная окись углерода. Термодинамические расчёты давали такую скорость реакции, что процесс можно было вести существенно при более низких, чем в домне, температурах. Выигрыш во времени, силах и средствах получался такой, что дух захватывало. Вместо чудовищных домен, работающих по рецептам, известным ещё в доисторические времена, предлагался химический реактор, построенный по всем канонам современной науки. И это лишь на первых порах, потому что уже вырисовывались принципы совершенно новой, безотходной технологии с комплексным использованием драгоценного топлива, запасы которого на земле, к сожалению, невосполнимы.

Не удивительно, что Доровский, переживавший длительный творческий застой, ухватился за идею обеими руками.

— Ребята, не знаю, как у вас, но у меня в жизни не было ничего более интересного! — заявил он своим вчерашним студентам. — Беру вас обоих младшими научными. Защиту гарантирую максимум через два года. Мы с вами такое дело закрутим! Такое дело! Хватит до конца наших дней!

“Определённо хватит”, — мысленно усмехнулся Ланской, вспоминая тот разговор, перевернувший его и Малика жизни, косую и неразборчивую резолюцию шефа поперёк заявления. Обещанный срок истекал, а они всё ещё сидели на своей ставке и впереди ничего, кроме непочатого края работы, не маячило. Идея была настолько радикальной, что металлурги просто не принимали её всерьёз, не давая себе труда даже оценить принципиальную новизну. Впрочем, встречи и беседы с металлургами отнюдь не прошли бесследно. Прямым восстановлением, хотя и на вполне традиционной основе, занимались многие, что позволило молодым химикам сравнительно быстро отработать собственную схему. Кое-что обстоятельный Марлен добросовестно передрал, кое-что склонный к полётам фантазии Кирилл изменил и удачно дополнил. Так и возник этот упрятанный под тягу реактор из кварцевого стекла, охваченный цилиндром нагревательной печи. Всё здесь было сделано их руками. Настырный, умеющий впиваться, как клещ, Ровнин выбил оборудование, выпросил и отладил аппаратуру. Даже баллон с аргоном для продувания приволок на четвёртый этаж на своём горбу. И, ни на йоту не отступая от небрежно набросанной Ланским схемы, подсоединил склянки Тищенко, трубку с медной стружкой и всё, что потребно для очищения инертного газа. Кирилл настаивал на безупречной химической аранжировке и после долгих мучений получил её. Марлен достал идеальные термопары из платины и платинородия, дававшие точность до одного градуса, подсоединил сверкающие всеми красками спектра стеклянные цилиндры анализатора исходящих газов, подключил индукционный мостик, чутко регистрирующий восстановление окиси железа до магнитных соединений и губчатого металла.

Сначала, чтобы получить строгую химию, работали на чистых реактивах класса ч. д. а. Прокрутили весь спектр органики: углеводороды, спирты, кетоны, кислоты. Восстанавливалось отлично. Поднесённый к пробе магнит всякий раз обрастал колючим ёжиком. Реакция шла даже при пятистах градусах.

Потом перешли к руде Курской магнитной аномалии, попробовали торф, эстонские сланцы, бурый уголь. Горячие смоляные пары и тут безотказно окрашивали красную землю в серый и чёрный цвет. Триумф был настолько полным, что не хотелось думать о следующем этапе. Кирилл догадывался, что нормально измельчённая руда поведёт себя иначе чем порошок, и придётся ломать голову над золой, над фосфором, над серой. Современной промышленности, как там ни верти, не нужен грязный доисторический металл. А ведь так упоительно было взять его в руки! Ланской никогда не забудет, как, обхватив друга борцовским захватом, пустился в пляс, обрушивая со штативов стекло, когда, расколов прогоревшую трубку, они неожиданно для себя извлекли ноздреватый металлический ком, чем-то похожий на останки ворвавшегося в земную атмосферу метеорита. Такое железо всё ещё находят археологи в углях первобытных костров. И никому на свете нет дела, что впервые в истории оно получено с помощью одних лишь летучих газов, о чём с абсолютной достоверностью свидетельствовала нетронутая зола в чашке аналитических весов. Пойдёт ли процесс дальше или всё утечёт в песок, но этой минуты Кирилл никогда не забудет. Пусть никто даже не узнает о том, но именно тогда он осознал приближение совершенно новой эпохи, которая окончательно похоронит железный и бронзовый век. Идиотские завихрения, помрачение воспалённых умов. Едва ли Марлен переживал случившееся столь глубоко и полно. Скорее всего, ему достаточно было простого сознания, что всё получилось как надо. Кириллу он верил безоговорочно, и, если тот скакал от радости, он и подавно сомнениями себя не отягощал.

Да, всё получилось как надо. С чисто химической стороны идея себя полностью оправдала. Практически цель была столь же далека, столь же недостижима, как и в начале пути. Нужно было строить полузаводской стенд, переходить к исследованию больших масс реагентов, но для этого не было ни средств, ни возможностей. Пока Марлен обивал пороги приёмных и кабинетов, на всю катушку эксплуатируя многосторонние связи шефа, Кирилл собирал заслуженный урожай. Статьи за подписью Е. В. Доровского, К. И. Ланского, М. Б. Ровнина спустя год появились в журналах “Химия твёрдого топлива”, “Заводская лаборатория” и “Торфяная промышленность”. Какой-никакой, а всё же заявочный столбик. Притом необходимая предпосылка к защите. Они сами поставили фамилию шефа на первое место, благо тому благоприятствовал алфавитный порядок, и он подписал, почти не глядя, принял как должное.

— Вот что, ребята, — сказал он однажды, мимолётно проглядывая очередную статью, — надо подавать заявку на изобретение… А то растащат, чего доброго, по крупицам, потом иди доказывай.

— Надо бы хоть проверить в заводских условиях, — попробовал было если не возразить, то предостеречь Ланской.

— И проверим! — с присущей ему беспечной скоропалительностью заверил Евгений Владимирович. — Пока заявка будет блуждать по бюрократическим лабиринтам, построим установку и всё должным образом прокрутим. Ведь учтите, что первой реакцией комитета будет отказ. Мы, конечно, пошлём свои возражения, и пойдёт писать контора. Так зачем время терять?

Ланской молчаливо признал абсолютную правоту шефа, хотя тот и действовал, как арап.

— И в самом деле, — заметил потом Малик, — почему мы должны быть лучше других?

— Что ж, принимаем условия игры. Единственное утешение, что она придумана не нами, — бравируя благопристойным цинизмом, заключил Ланской.

— Значит, сделаешь, Кира?

Он только плечом дёрнул в ответ. Кому же ещё было считать, составлять графики, выводить формулы и конструировать обтекаемые, почти ритуальные фразы? Малик пробивал оборудование, гнал анализы, опыты, шеф бросал на ходу идеи. Притом ни тот ни другой не могли бы взять даже табличного интеграла, а на эмпирическую зависимость, извлечённую из десятка-другого точек, взирали как на откровение. Само собой выходило, что обобщать материал приходилось ему. За то и держали его, за то и холили, смотря сквозь пальцы на эмоциональные всплески и скачки настроения. Засев на неделю в патентную библиотеку, Кирилл не без трепета набросал предварительную болванку, которую шеф без лишних слов утвердил как основной вариант. Лишь формулу изобретения немножко подправил, добавив к словам “твёрдые топлива” ещё и “жидкие”.

— Но мы же не пробовали нефть! — вспыхнул Ланской.

— Разницы нет, — с привычным апломбом разъяснил Доровский. — И здесь и там работают летучие. Мы с чистыми углеводородами экспериментировали? А что такое нефть, если не смесь углеводородов?

И опять шеф попал в самое яблочко. Всё-таки он был незаурядным учёным. Так нахраписто действовать можно, лишь точно зная, чего хочешь. У природы бесчисленное количество всевозможных закономерностей, поэтому ничего не стоит потонуть в бескрылом ползучем эмпиризме. Только подлинному мыслителю дано сразу, ещё до опыта, различить основную, единственно необходимую взаимосвязь. Установить количественную закономерность может, по сути, каждый. Предвидеть новое качество — удел избранных. С таким мозгом нужно родиться.

Рассеянно пропуская сквозь пальцы кремнийорганический шланг, по которому в склянки Тищенко медленно пробулькивался аргон, Ланской вынужден был признать, что был несправедлив к Доровскому. Поддавался нахлынувшему чувству обиды и раздражения и всё видел в чёрном свете. Нет, им с Ровниным есть за что благодарить шефа. Разве не он, пусть, как всегда, походя и в самой неподобающей обстановке, продиктовал Марлену план исследований? Перечень соединений, охватывающих весь органический мир? Пусть Доровский далеко не ангел и вполне от мира сего, но учёный он, безусловно, незаурядный. Обидно лишь, что ради академического звания, к которому стремился столько лет, он готов пожертвовать темой, наконец судьбами вверившихся ему людей. Его, Кирилла, судьбой. До слёз обидно. Но кто бы оказался лучше на месте Доровского? Слишком велик соблазн. И вообще мир не рушится и всё остаётся по-прежнему, только осложняется и обретает нервирующую неопределённость. И ещё Кирилл подумал о том, что пожилому человеку не так-то просто сняться с насиженного места, расстаться, может быть на долгое время, с семьёй и начать всё сызнова, где-то далеко от дома, среди суровой природы и незнакомых людей. Окупает ли заманчивый титул и сопряжённые с ним блага подобную жертву? Не нам судить. Шеф просто-таки отважный мужик, коли решился на такое на седьмом десятке. Пусть недруги, коих немало, зовут его за глаза авантюристом. Никакой он не авантюрист, а чертовски жадный до жизни и уверенный в себе трудяга. Он слишком за многое хватается, и вполне понятно, что ничему не способен отдать себя целиком. Остаётся лишь удивляться быстроте, с которой он вникает в самое существо очередной проблемы. Если и присутствует здесь авантюрная жилка, то она скорее на пользу дела, нежели во вред. Не всем же быть осторожными праведниками. Кто-то обязательно должен очертя голову лезть на рожон, прорубая просеку для идущих сзади.

За окном незаметно стемнело. Ланской включил люминесцентные трубки под потолком. Глянув на часы — рабочий день давно кончился, — вырубил напряжение, затем завернул до предела редуктор баллона. Установка, которую они, отлаживая автоматику, уже вторую неделю гоняли вхолостую, перестала гудеть и булькать. Погасли неоновые глазки всевозможных релейных устройств. Вернулись на пульт стрелки приборов и самописцы потенциометров. От трубчатой печи, однако, исходил ещё устойчивый жар, припахивающий разогретой изоляцией и железом. Пока кожух не охладится, уходить было рискованно, и Кирилл принялся разбирать журнальные оттиски, прикидывая, хватит ли материала на полновесную диссертацию. В свете недавних событий следовало форсировать защиту. Пока шеф ещё на месте, нужно выжать из него всё, что только возможно. Публикаций и материала было, пожалуй, достаточно, но явно недоставало теоретического обоснования процесса, чтобы выставить работу на соискание химической степени. Замахиваться без полупромышленного опробования на технические науки было тоже рискованно, не говоря уж о том, что это не очень устраивало самого Кирилла, мечтавшего посвятить себя теоретической физхимии.

Вот и говори после этого, что научно-технический прогресс не зависит от судеб отдельных личностей. Ещё как зависит, несмотря на всю свою безусловную объективность. Оставалось одно: подналечь на теорию. А Малику оставить железо. Пусть отправляется на поклон к рабочему классу. Без установки — труба.

Кирилл улыбнулся при мысли, что по первой прикидке главной деталью установки как раз и станет труба из лучшей инструментальной стали, где рудные частицы будут плясать в закрученном вихре горячих газов.

“Работать, чтобы жить, или жить, чтобы работать?” — задал себе Ланской сакраментальный вопрос и не нашёл однозначного ответа. В принципе он принимал оба варианта. Как ни мудри, а вперёд продвигаться надо. Стрела времени подгоняет.

Бережно прижимая к заметно выпиравшему животику кварцевый цилиндр с припаянными по торцам вакуумными кранами, в лабораторию ворвался запыхавшийся Марлен.

— Красотища! — Шумно отдуваясь, он отодвинул штатив с пробирками и опустил сверкающее матовыми прожилками сооружение на стол. — То, что надо!

— Не подкачал дядя Ваня, — одобрил Кирилл, любуясь игрой света в молочной глубине стекла. Диафрагма была врезана точно посерёдке, создавая нужное сужение для газовой струи. — Мастер. Второго такого днём с огнём не сыщешь.

— Еле на ногах стоит, а горелку ведёт, что твой рейсфедер. — Ровнин локтем отёр лицо.

— Своими руками губим человека.

— Я что-то не встречал стеклодува, который бы сделал тебе за так. Да ещё без очереди. Не мы первые, не мы последние.

— Удобная философия, — вздохнул Ланской. — Но вещица действительно загляденье! — он попробовал трёхходовой кран. — Как по маслу… Поставим?

— А чего тянуть? — с готовностью согласился Малик.

Они подняли раму вытяжного шкафа и принялись методично отсоединять ведущие к реактору шланги и провода.

— Не остыла ещё, — ненароком притронувшись к кожуху печи, Кирилл привычно схватился за мочку уха. — Опять дотемна провозимся.

— Не на дядю вкалываем, — отозвался Ровнин. Он всё ещё не мог отдышаться, и его широкая грудь ходуном ходила под облегающей тканью халата.

Следя краем глаза, как мелькают, мимолётно и бережно касаясь всевозможных трубок и клемм, его полные короткопалые руки, Ланской вновь поймал себя на мысли, что более немузыкальных лап ещё не создавала природа. Глядя на них, трудно было поверить, что Малик почти ежедневно упражняется на скрипке, а порой и подхалтуривает по старой памяти с дружками-лабухами на вечерах или свадьбах. Играл он всегда с закрытыми глазами, мучительно гримасничая и шумно дыша носом. Безропотно меняя почти игрушечную скрипочку, коли была такая нужда, на здоровенный контрабас, он обладал редчайшим даром заражать других своей по-детски открытой непосредственной радостью. Право, смешно и трогательно было следить, как, окончательно выдохшись под конец вечеринки, он начинал подпевать и пританцовывать, не жалея ни струн, ни смычка. И неизвестно, что над чем преобладало у Малика в такие минуты: то ли упоение бесшабашным весельем, то ли вовсе нелишняя в семейном бюджете четвертная. Как-никак, старшая дочка уже таскала в музыкальную школу нотную папку довоенных времён, и в доме подумывали о покупке пианино.

Предоставив подвод новой трубки приятелю, ибо у Малика это всегда получалось ловчее, Кирилл подумал о том, что человеческие устремления столь же неоднозначны, как и сами люди. Здесь ничего нельзя выделить в виде чистой субстанции. И всё богатство внешних проявлений для постороннего глаза не более чем простые модели, никак не отражающие скрытой глубины поразительно запутанного лабиринта души.

Зная свойства отдельных углеводородов, мы и то не решаемся говорить о нефти, вернее о нефтях, таких многоликих и разных. Но человек, люди — это вообще неисчерпаемый космос, и только сердце, его безотказная интуиция не дают заблудиться среди звёздных мерцающих точек, где каждое слово, каждый поступок — сигнал.

“Кому и о чём? — спросил себя Кирилл. — Интересно, люблю ли я Малика? — привычно разматывалась нить мысли. — Или просто привык к нему? Ведь иногда он так раздражает… А он? Как он относится ко мне? Какую отводит роль в нашем взаимовыгодном симбиозе?”

IV

Начальник биостанции Сергей Астахов ждал Светлану Андреевну на перроне. Рядом с ним, обтекаемые спешащими пассажирами, сидели на рюкзаках, набитых консервными банками, двое парней в затрапезных джинсовых костюмах. Один из них, по виду ещё совсем мальчик, локтем прижимал к себе связку удилищ, зачем-то обёрнутых бумажной спиралью. В руках у другого была гитара, заляпанная переводными отпечатками поющих красавиц. Посасывая пустой мундштучок, он лениво пощипывал струны. Заунывная прерывистая мелодия вспыхивала и гасла в сутолоке владивостокского вокзала, словно проблеск далёкого маяка.

После взаимных представлений и коротких рукопожатий повисло неловкое молчание.

— Можно рассчитывать на уху? — спросила Рунова, тронув удочки ноготком, покрытым жемчужным лаком.

— Это хроматографические колонки, — почему-то смутившись, пояснил Астахов. Его некрасивое веснушчатое лицо полыхнуло мгновенным румянцем. — А насчёт ухи не сомневайтесь, Светлана Андреевна, — будет.

— Это вы не сомневайтесь! — Она небрежно кивнула на притороченный к чемодану прозрачный пластиковый чехол, в котором лежало пневматическое ружьё для подводной охоты. — Как там у вас насчёт видимости?

— Прозрачность воды обычно хорошая. — Астахов с сомнением взглянул на затянутое пеленой небо, откуда вместе с моросью изливался оловянный давящий глаза свет. — Разве тайфун нахлынет…

— Тайфун? — Рунова слегка приуныла, явственно представив себе сотрясающий палатку порывистый ветер и белую, как сыворотка, морскую воду, в которой болтаются рыжие лохмы размочаленных водорослей. — И надолго?

— Как когда, — откликнулся гитарист, поправив висевшую за спиной соломенную шляпу. — Бывает, и на неделю зарядит.

— Жаль, — огорчилась она. — Терпеть не могу мутную воду.

— В большие ливни такое бывает, — прищурив глаз, гитарист запрокинул голову. — Того и гляди, хлынет… Пресная вода-то долго лежит мёртвым слоем. Не смешивается, что твой керосин.

— И вообще потоки смывают всякую дрянь, — подал голос худой, углублённый в себя юноша, которого Светлана Андреевна уже успела мысленно окрестить “умственным мальчиком”.

— Тускло, — поёжилась она, бросив взгляд на вокзальные часы. — Что-то задерживается ваша электричка. А я-то думала, это только у нас, в Москве…

— И электричка придёт, — успокоительно кивнул Астахов, — и надлежащую прозрачность вам обеспечим, Светлана Андреевна…

— Но товарищ говорит, — она показала глазами на гитариста, — что вот-вот пойдёт дождь?

— Так это здесь, — успокоительно отмахнулся Астахов. — Нам-то пилить и пилить. Хорошо, если до ночи доберёмся. Другая страна, Светлана Андреевна, другой микроклимат.

— Ну разве что так. — Она зябко передёрнула плечиками.

— Не сомневайтесь, — бесшабашно осклабился гитарист. — Живой материал будем поставлять, невзирая на погоду.

— Это как же? — не поняла Рунова.

— Потому как на дне всегда тишь да благодать.

— Саша Беркут у нас старшина водолазов, — пояснил Астахов. — Ежели чего обещал — железобетонно.

— Очень тронута. — Рунова обласкала взглядом Сашу Беркута. — Жаль только, что продукция у меня особого рода.

— Это точно! — обрадовался Астахов. — Микропродукция! Зато можно взять с любого образца: хоть с морской звезды, хоть с ракушки или камня. Да что там звезда! Я однажды, смеха ради, сам себя лезвием скребанул после купания, и что вы думаете?.. Три новых вида диатомовых водорослей!

— Так вы тоже альголог? — удивилась Рунова.

— В том-то и дело! — Сергей Астахов опять покраснел и заморгал белесыми ресницами. — Представляете, как я обрадовался, когда узнал, что вы едете?

— Я тоже очень рада, Серёжа, — с чувством произнесла Рунова. — Мы с вами славно поработаем… Но когда же поезд, товарищи? Опаздывает на двадцать минут!

Наконец подошла электричка, выплеснув на платформу нагруженных вещами людей. Поджидавшая поезд толпа с такими же чемоданами, кошелками и рюкзаками неохотно раздалась, чтобы с удвоенным напором хлынуть затем в ещё надышанные вагоны. Вопреки суете и темпераментному натиску посадки, места хватило всем. Светлана Андреевна и её спутники удобно расположились на двух скамейках, рассовав тяжёлую поклажу по верхним металлическим полкам.

Едва электричка тронулась, как в окно ударили мелкие заострённые движением капли. От сизых сопок и хмурых, поросших осокой лугов, чуть искажённых косой, дрожащей на стекле клинописью, повеяло суровым языческим покоем.

— Вот и началось, — вздохнула Светлана Андреевна. Она раскрыла приготовленную для дороги книжку и, заложив ногу за ногу, попыталась углубиться в чтение. Но мысль скользила по поверхности строк, а глаза то и дело отвлекались к окну, проникаясь тихой грустью дождя и вечной тоской размытых туманом необжитых просторов.

Поймав себя на том, что второй раз читает одну и ту же страницу, Рунова захлопнула книгу. Она давно разгадала целительную власть пространства, но всякий раз удивлялась, как поразительно скоро тонули и притуплялись самые мучительные заботы. Время и то растворялось в дорожной скуке, отдаляя до неразличимой малости ещё недавно занимавший всё поле зрения образ. Жаль лишь, на себя самое никак нельзя было взглянуть в такой перевёрнутый бинокль, чтобы раз и навсегда убедиться в собственной незначительности. В ничтожности потерь и эфемерности обретений.