Особенно прославился «Владимир» пленением в 1853 году турецкого корабля «Перваз-Бахри». С декабря 1854 года и до падения Севастополя Бутаков участвовал в его обороне. Смелые рейды «Владимира» оказывали большую помощь осажденным. Но Бутаков считал свою деятельность незначительной. Он обратился к Нахимову с просьбой назначить его на должность, сопряженную с еще большим риском и опасностью. Нахимов ценил Бутакова не только как смелого и опытного командира. Он прозорливо видел в Бутакове человека незаурядного, способного стать преемником и продолжателем дела, которому посвятили свою жизнь Ф. Ф. Ушаков, М. П. Лазарев и В. А. Корнилов. Адмирал ответил: «Нет, нельзя-с! Вас нужно сохранить для будущего флота». Бутаков оправдал надежды Нахимова, он заложил теоретические и практические основы тактики будущего броненосного русского флота, во многом опередив иностранцев.

С 1867 по 1877 год Бутаков служил на Балтийском море в должности начальника броненосной эскадры. Именно в это время он разрабатывал вопросы морской тактики применительно к условиям современного броненосного флота, широко используя свой богатый опыт командования пароходо-фрегатами и броненосными кораблями. В результате его деятельности в Балтийском флоте была создана так называемая «бутаковская школа», которая явилась предметом подражания во многих иностранных флотах.

Своими знаниями, любовью к делу, неутомимой энергией и гуманным отношением к людям Бутаков снискал в среде моряков, особенно матросов, огромную популярность, оставив о себе самые лучшие воспоминания. Обладая ровным, спокойным характером, он всегда был в высшей степени корректен. Один из его сослуживцев вспоминал: «Я ни разу не слышал, чтобы он кричал на кого-нибудь, даже чтобы сказал что-нибудь в повышенном тоне…» Вспоминая Григория Ивановича во время парусных гонок, которые он так любил устраивать, особенно в свежую погоду, тот же автор писал: «…Как теперь вижу, стоит он спокойный, наблюдающий, звонким голосом, иногда даже в рупор, делающий замечания, отдающий приказания. И лица у молодежи не только не угнетенные, но светлые, радостные, да и на простых лицах матросов нельзя было не прочесть особенного любовного отношения к своему, на вид несколько суровому, очень редко улыбающемуся адмиралу».19

Немногие морские офицеры, а тем более адмиралы, пользовались в то время уважением и любовь матросов. Зверская расправа с матросами за малейшую провинность стала своего рода «традицией» в русском флоте, передававшейся из поколения в поколение — от отца адмирала к сыну гардемарину. Дать матросу «в морду», «вышибить зубы» считалось своего рода шиком, и этим многие морские офицеры даже бравировали. Ругань процветала на кораблях в размерах невиданных. «Командиры и офицеры, командуя работами, ругались виртуозно и изысканно, и отборная ругань наполняла воздух густым смрадом"20, — вспоминает Н. А. Римский-Корсаков. От офицеров не отставали, а нередко и превосходили их по этой части боцманы и унтер-офицеры.

Яркую картину господствовавших в предреформенное время на флоте нравов нарисовал талантливый русский писатель К. М. Станюкович, сам бывший морской офицер Под именем адмирала-самодура Ветлугина в рассказе «Грозный адмирал» он показал своего отца. «Матросы называли его (Ветлугина) между собою не иначе, как „генерал-арестантом“ или „палачом-мордобоем“. Офицеры боялись, а матросы положительно трепетали перед грозным капитаном, когда он зорко наблюдал за парусным учением. И матросы действительно работали, как „черти“, восхищая старых парусных моряков своим, в сущности никому не нужным проворством, доведенным до последнего предела человеческой возможности. Еще бы не работать, подобно „чертям“! Матросы знали своего командира, знали, что если марсели на учении будут закреплены не в две минуты, а в две с четвертью, то капитан, наблюдавший за продолжительностью работ с минутной склянкой в руках, отдаст приказание „спустить шкуру“ всем марсовым опоздавшего марса. А это означало, по тем временам, получить от озверевших боцманов, под наблюдением не менее озверевшего старшего офицера, ударов по сто линьков — короткой веревкой, в палец толщины, с узлом на конце… Разумеется, не всем бесследно проходили подобные наказания. Многие после трехмесячного плавания под командой „генерал-арестанта“ заболевали, чахли, делались, по выражению того времени, „негодными“ и, случалось, провалявшись в госпитале, умирали. Никто об этом не задумывался и менее всего Ветлугин. Он поступал согласно понятиям времени, и совесть его была спокойна. Служба требовала суровой муштровки, „лихих“ матросов и беззаветного повиновения, а жестокость была в моде"21.

А сколько матросов, сорвавшись с рей во время бешеной спешки при парусных учениях, разбивались о палубы или тонули в море!

Разумеется, не все офицеры следовали примеру «дантистов», как презрительно называли в то время любителей кулачной расправы. Но негодующих голосов было немного. Некоторые офицеры не выдерживали варварских порядков, господствовавших на флоте, оставляли службу и уходили в отставку. Так поступил, например, и К. М. Станюкович, ставший писателем — беспощадным обличителем творившихся на флоте безобразий, свидетелем которых был он сам.

Жестокость и пренебрежительное отношение к матросу сочетались у многих тогдашних командиров с тупоумием и невежеством. Вся премудрость военно-морского дела у них исчерпывалась, как правило, щегольским видом корабля, мгновенной сменой парусов и ловкостью различных корабельных эволюции. «Чистота на корабле и безукоризненность его внешнего вида возводились в культ, — замечает о флоте более позднего периода А. Н. Крылов, — масляное пятнышко на палубе или висящий за бортом конец вызывали чуть что не драму, в которой, конечно, допустивший недосмотр гардемарин играл страдательную роль, недотянутая снасть возводилась чуть что не в преступление. Короче говоря, это был род спорта, и значит надо было иметь к нему особенное влечение, особенную любовь и охоту, чтобы им довольствоваться, чтобы в нем совершенствоваться, чтобы им увлекаться и получать удовлетворение и истинное удовольствие"22.

Станюкович написал много морских рассказов, жизненно правдивых и интересных. В них он с большой любовью и симпатией обрисовал русского матроса, подробно показал быт моряков во время дальних плаваний. Но нигде мы не видим, чтобы кто-нибудь из офицеров в рассказах Станюковича интересовался наукой, жизнью моря, природой и жителями посещенных кораблем стран, собирал коллекции, вел дневник. А ведь сколько плавало на кораблях даровитых офицеров! Но командиры-начальники не могли приохотить их к научному труду, заронить искру любознательности, что с таким искусством умел делать впоследствии Макаров во время плавания на корвете «Витязь». Более ранние плавания таких моряков, как Врангель, Коцебу, Беллинсгаузен и Лазарев, были исключением.

Учителя и наставники Макарова — адмиралы Попов и Бутаков — резко отличались от большинства командиров. Как и Г. И. Бутаков, адмирал А. А. Попов далеко не был сторонником царивших тогда на флоте жестокостей. Во время дальних плаваний, рассказывает о нем Станюкович, он «отличался необыкновенной заботливостью о матросах и гуманным к ним отношением и строго следил, чтобы на судах его эскадры командиры и офицеры не проявляли жестокости и избегали телесных наказаний и кулачной расправы». Однажды, узнав, что юный гардемарин приказал высечь матроса, он отчитал командира корабля, допустившего подобный «произвол», а затем так налетел на гардемарина, так бешено кричал на него, грозя по своему обыкновению, во время гневных вспышек, надеть на виновного матросскую куртку, так срамил его при всех, что этот «разнос» надолго остался в памяти на эскадре"23.

Насмотревшись во время своих многократных плаваний, как большинство офицеров относится к матросам, Макаров навсегда проникся отвращением ко всякого рода насилию и насильникам и при случае жестоко карал последних. Его отношение к матросам свидетельствует о том, что он не отгораживался от народа, из недр которого вышел, был противником крепостнических порядков на флоте, умел ценить и понимать простых людей — нижних чинов. И хотя взгляды Макарова не выходили за рамки буржуазного мировоззрения, они были, безусловно, передовыми для своего времени.

Популярность Макарова среди матросов хорошо известна. Они любили его и охотно исполняли все его распоряжения, как бы ни были они трудны и рискованны. Однако только гуманным отношением Макарова к матросам нельзя объяснять причину этой его необычайной популярности. У самого Макарова мы находим интересные мысли о том, как следует командному составу обращаться с матросами. «…При самодурстве, издевательских поступках и бессмысленных, не вызываемых необходимостью распоряжениях, — читаем мы в дневнике девятнадцатилетнего Макарова, — можно в несколько недель развратить самую лучшую команду, а корабль превратить в „плавучий кабак“… Главное — нужно завести особенный дух и чувство собственного достоинства между всеми матросами. Нужно, чтобы они гордились именем своего судна». Достигнуть этого, по мысли Макарова, можно прежде всего «беспрестанной заботливостью об удобстве команды», то есть не только о пище и одежде матроса, но и о всем его быте, о его личной жизни, досуге и отдыхе как во время плавания, так и на берегу. Нет ничего вреднее, как приказания, ни к чему не ведущие, то есть бессмысленные. Иными словами, не следует в неположенное время, без надобности беспокоить людей. После вахты, нередко очень утомительной, матросы отдыхают или заняты различными работами для себя: шьют сапоги, чинят белье и т. п. Вдруг ни с того, ни с сего не в меру ретивый вахтенный начальник, единственно из соображения, чтобы матросы не оставались без дела, отдает приказание: «По орудиям, орудия натереть». Резко и пронзительно заливаются свистки боцмана. «Будь ты трижды, анафема, проклят!» — ворчат матросы, бросают свою работу и бегут наверх выполнять приказание. Окончив работу, спускаются вниз, но не проходит и получаса, как снова команда: «Все вахты наверх, рангоут править». И так нередко целый день.

При таком обращении с матросами у них постепенно теряется уверенность в целесообразности и необходимости самой работы. Матрос бросает собственные занятия, клянет морскую службу, офицеров и самое судно, как ненавистный для него острог, «в котором в число наказаний входит запрещение ничего не делать». Теряя постепенно уважение к командиру и офицерам, матрос в свободное время праздно слоняется по кораблю. От безделия матросы начинают ссориться друг с другом, дерзить боцману и унтер-офицерам и т. д. А начальники, не понимая истинной причины происходящего, обрушивают весь свой гнев на матросов. «Команда наша, — говорят они, — это такие мерзавцы и канальи, которым нужны только кнут и линьки, которых нужно отдавать в арестанты, а не посылать на военный корабль». И начинаются зуботычины, кнуты и линьки. Но ругань и битье, конечно, не помогают. «Вот способ, которым можно развратить самую лучшую команду», — замечает Макаров

Особенное внимание Макаров обращал на старых матросов, прослуживших сверхсрочно много лет. «Старые матросы, — замечает он, — работая каждый день за двоих, подают пример молодым, и ни разу не было слышно от них ни малейшего ропота».

Здесь же Макаров вскрывает причину непопулярности некоторых офицеров. Часто команда, говорит он, «не видела на работе возле себя офицеров, которые, мне кажется, должны работать так же, как и команда, и наверху непременно показывать ей пример"24.

Во время плаваний на многих судах Макаров внимательно присматривался и прислушивался ко всему, что происходило вокруг, и в его наблюдениях и выводах о матросской жизни на кораблях было много справедливого.

Все это явилось одним из серьезных проявлений того влияния, которое оказали на молодого Макарова такие его наставники, как адмиралы Г. И. Бутаков и А. А. Попов. Как наставник и воспитатель, Бутаков добился высокой боевой выучки броненосной эскадры и подготовил флоту много хороших, инициативных командиров.

«Каждый морской офицер, — полагал Бутаков, — должен быть лучшим матросом и лучшим боцманом своего судна, чтобы иметь нравственное право требовать от подчиненных своим примером того, что им приходится исполнять».

Бутаков неустанно заботился о том, чтобы флот в любой момент был готов встретить врага в полной боевой готовности, и призывал к инициативе весь личный состав флота.

Влияние Бутакова на Макарова сказалось глубоко и сильно во всех областях его деятельности. Макаров был наиболее талантливым и восприимчивым учеником «бутаковской школы». Он не только основательно усвоил еще в молодые годы основы созданной Бутаковым тактики, но и сам принимал живое участие во всех учениях на эскадре Бутакова, а впоследствии, в более зрелые годы, продолжал, развивал и дополнял научные работы своего учителя в области тактики парового флота. Опубликованный им в 1897 году труд «Рассуждения по вопросам морской тактики» был написан не без серьезного влияния идей Бутакова.

Поддержанный адмиралом Бутаковым проект Макарова был одобрен. Казалось бы, что теперь молодому и способному офицеру необходимо предоставить все условия и возможности для дальнейшей плодотворной работы в области непотопляемости судов. Но этого не случилось. В 1870 году Макарова назначили на паровую шхуну «Тунгус», направлявшуюся на Дальний Восток. Кроме исполнения прямых обязанностей вахтенного начальника, Макарову пришлось быть также и ревизором корабля, то есть заведовать его хозяйственной частью, главным образом питанием25. «Дело это не по мне, — писал он, — я не создан для того, чтобы быть чиновником и корпеть над счетами, и если до сих пор не отказывался от этого докучливого места, то потому, что всегда был того мнения, что, „взявшись за гуж, не говори, что не дюж“. И действительно, свои обязанности на корабле Макаров выполнял самым добросовестным образом.

Тяжело было Макарову сознавать, что дело, начатое им с таким успехом, оборвалось, что плавание на «Тунгусе» не обещает ничего интересного, а обязанности ревизора неизбежно сулят только неприятности и хлопоты.

Едва ли случайно молодого даровитого офицера, рвущегося к плодотворной научной деятельности, полного творческих стремлений, посылают в плавание на Дальний Восток. Очевидно, что «излишне энергичный» мичман «сомнительного происхождения», с трудом допущенный в свое время в гардемарины, пришелся не по нутру чиновникам морского министерства, а способ избавиться от таких людей, практиковавшийся в царском флоте, был очень прост: отправить в дальнее плавание!

Все время отвлекаясь от своих прямых обязанностей хлопотливой работой ревизора, заваленный отчетностью, высчитывающий золотники судового рациона, раздраженный и утомленный, мичман клянет свою судьбу и мечтает об отставке. К кому обратиться за помощью, кого просить? На адмирала Попова надежды мало, возможно, что и адмирал Бутаков вскоре позабудет о нем, как забыл Попов.

О тогдашнем настроении Макарова и обстановке на корабле красноречиво повествуют его дневники. В них уже нет тех размышлений, восторгов и анализа чувств, которыми полны его записи, сделанные во время прежних плаваний. Стиль дневника сухой, деловито-официальный. Макарову тяжело. Он начинает многое понимать и, вероятно, догадывается о причине своего назначения в плавание. Однако его аккуратность, наблюдательность и вдумчивость ему не изменяют. День за днем Макаров описывает весь переход и особенно много внимания уделяет парусам. Он недоумевает и старается разъяснить себе, почему плавание протекает так медленно, почему шхуна буквально ползет черепашьим шагом и переход, на который необходимо пятнадцать-двадцать дней, совершает семьдесят семь дней (таков был, например, переход из Рио-де-Жанейро до Санди-Пойнт). Вопрос этот не остается без ответа. В дневнике Макаров подробно отмечает все упущения, которые он наблюдал на корабле в управлении парусами, и высказывает соображения, как следовало бы использовать метеорологические условия, мореходные качества шхуны и паруса, чтобы достичь максимального хода.

Вся эта обстоятельная работа была предпринята Макаровым исключительно в целях самообразования, из желания лучше овладеть своей профессией, так как командир корабля был не из тех, кто мог бы прислушаться к советам мичмана или поучить его.

Вообще, по отзыву Макарова, командир «Тунгуса» капитан-лейтенант Григораш был плохой моряк, «гореплаватель», и к тому же «труслив как заяц». Добравшись, с грехом пополам, до Магелланова пролива и уже войдя в него, он, напуганный здешними опасностями и всего более господствующими в проливе огромной силы западными ветрами, решил, по выражению Макарова, «повернуть оглобли», то есть идти обратно, чтобы затем продолжать путь мимо мыса Горна. По морскому обычаю, командир созвал совет офицеров, на котором каждый должен был высказать свое мнение. Все поддакивали командиру, кроме Макарова, возражавшего и доказывавшего, что нельзя в морском деле отступать перед трудностями, не использовав все возможности. Командир был взбешен поведением молодого моряка. После бесконечных проволочек капитан все же решил вести корабль вокруг мыса Горн.

В данном случае чрезвычайно ярко проявился характер Макарова. Он был чужд заискивания перед начальством и в рамках дисциплины поступал так, как считал правильным. Таким он оставался всю жизнь.

На Дальний Восток «Тунгус» шел около семи с половиной месяцев. Выйдя 2 ноября 1870 года из Кронштадта, он прибыл во Владивосток 14 июня 1871 года. Здесь Макарова ожидал сюрприз: приказ от 1 января 1871 года о производстве его за отличие в лейтенанты. Столь быстрое производство офицера в следующий чин в мирное время было случаем из ряда вон выходящим. Мичманом Макаров был всего лишь полтора года. Как выяснилось потом, инициатива производства исходила от адмирала Бутакова.

Вскоре по приходе шхуны во Владивосток старший офицер и командир покинули ее. Макаров, выполняя обязанности ревизора, временно заменял и командира шхуны. Он отнюдь не жалел об уходе командира, которого не любил и не ценил как моряка. Больше того, Макаров надеялся, что его самого назначат командиром «Тунгуса», и уже строил планы, как он сможет тогда проверить свои наблюдения и расчеты. Кроме того, такое назначение было бы, конечно, лестно для самолюбия двадцатитрехлетнего моряка. Но вот прибыл вновь назначенный командир, и надежды Макарова рухнули. «День поистине не веселый, — пишет он в дневнике, — тяжелое состояние и отвратительное настроение».

Это отвратительное настроение, не покидавшее Макарова с момента прибытия нового начальника, и возникшая под влиянием всего происшедшего мысль о бесперспективности дальнейшей службы привели его к решению вовсе оставить военный флот и посвятить себя гражданской деятельности. Здесь, полагал Макаров, перед ним раскроются более широкие перспективы, здесь он свободно сможет применить свои знания и инициативу. Загруженный работой на «Тунгусе» до последнего предела и занятый выгрузкой на берег привезенного из России груза, Макаров с трудом урвал время, чтобы побывать на берегу, когда шхуна прибыла в Николаевск. Здесь он случайно встретил своего сослуживца по «Богатырю»

— Изенбека, пожаловался ему на тяжелую и не представляющую для него интереса службу на «Тунгусе» и сообщил, что хочет оставить флот. Изенбек одобрил это решение Макарова и предложил ему перейти в созданное им пароходство Амурского бассейна. Соблазнившись широкой организацией дела и заманчивыми планами Изенбека развернуть впоследствии и морские рейсы за чайным грузом в китайские порты, Макаров согласился перейти на службу в пароходство и рассказал об этом своему бывшему преподавателю истории и географии Якимову, который по-прежнему жил в Николаевске.

Якимов отрицательно отнесся к намерению Макарова. «Вы, — заявил он своему бывшему воспитаннику, — совершаете смертный грех, покидая флот, где вас ожидает великая будущность». Пароходное предприятие Изенбека не внушало никакого доверия Якимову. Он считал, что подобное предложение может польстить лишь неопытным новичкам, падким до высоких окладов и не видящим, что товарищество не имеет под собой прочного основания. Якимов собирался даже лично отправиться к Изенбеку и просить его отказать новому пайщику в приеме на службу в товарищество.

Однако, пока шли переговоры Макарова с Изенбеком, пришла депеша. Макарова спешно вызывали в Петербург, где он должен был поступить в распоряжение генерал-адъютанта адмирала А. А. Попова. Какова будет новая работа в столице и в какую форму выльются его взаимоотношения с бывшим начальником, Макаров не знал. Он колебался, как поступить: ехать ли в Петербург или оставаться в Николаевске и переходить на службу к Изенбеку. Однако Якимов убедил Макарова отправиться в Петербург. Распрощавшись с родными и знакомыми, Макаров уехал в столицу.

Несмотря на то, что плавание на «Тунгусе» было для Макарова очень неприятным, оно во многом обогатило его морской опыт и дало ему хозяйственные навыки, хотя в то же время оторвало его не только от жизни флота, но и от исследовательских работ в области непотопляемости судов. Он думал теперь, что не только он сам позабыт, но позабыты и все его проекты.

Дело, однако, обстояло не так. Громадное значение предложений Макарова быстро подтвердилось практикой. «Пластырь Макарова» и «магистральные трубы» нашли широкое применение. «Магистральные трубы» были уже установлены на всех фрегатах Балтийского флота, а на заводах в спешном порядке изготовлялись трубы по «системе Макарова». Его имя получило известность и признание в морских кругах. Узнали об его изобретениях и немедленно использовали их и за границей. Лейтенант Макаров стал крупным авторитетом в вопросах непотопляемости судов.

Адмирал Попов, под непосредственным начальством которого Макаров находился в течение четырех лет, поручил ему разработку водоотливных средств для его «поповок».

Работы у Макарова было много, главным образом вычислительной. Сохранилось множество тетрадей с подробными вычислениями и чертежами, относящимися к водоотливной системе проектируемых Поповым судов, а также и других кораблей русского флота. Макарову пришлось взять на себя организацию всего дела, связанного с непотопляемостью кораблей, учить на кораблях тому, как пользоваться спасательными средствами, читать лекции, писать статьи, инструкции. Обследуя корабли, чтобы определить возможность установки на них водоотливных средств, Макарову нередко приходилось залезать даже в междудонные отсеки.

Некоторое представление о тех условиях, в которых работал Макаров на кораблях, дают его записи в дневнике.

«Трюм поповки „Новгород“, — вспоминал Макаров, — был переполнен липкой грязью противного запаха, которую никоим образом нельзя было даже отскрести, потому что она тянется за скребком. Начинать работу можно было только тогда, когда будет вычищен трюм. Я приступил к его очистке в такой атмосфере, где матрос не мог бы работать более получаса. Я изыскивал все меры, я ползал в этой ужасной грязи, чтобы следить за работами. Было время, когда я был в отчаянии, — так тихо подвигалась работа… При крайне спутанных переборках между днами пролаз везде между днами человеку моего роста был сопряжен с ужасными усилиями. Я сделал все, что мог, я надорвался… Но тем не менее я работу кончил». Целиком отдаваясь любимому делу, Макаров иногда впадал в пессимизм. Ему казалось, что его труд и старания не найдут ни должной оценки, ни благодарности. «Работа по части непотопляемости, — писал он, — не видная, результаты ее скажутся только после аварии, никто не вспомнит, кому корабль обязан своим спасением… О наградах и карьере я никогда не мечтал и не буду мечтать. Рано или поздно я выйду в отставку, чтобы позаботиться о себе. Деньги, которые я получаю, я ценю как средство к работе, я их не откладываю и считаю своим долгом тратить их все, чтобы поставить себя настолько удобно относительно работы, насколько у меня их хватает».

Но если Макаров не нуждался в поощрении и не искал особых наград, то он не выносил и несправедливой критики и необоснованных придирок и был готов доказывать свою правоту перед кем угодно. Сохранилось очень интересное письмо Макарова к адмиралу Попову, дающее весьма ясное представление о характере молодого Макарова. Отношение Попова к Макарову менялось несколько раз. Отечески расположенный к нему, он вдруг превращался в сухого педанта, придирчивого и несправедливого. Так, работая вместе с Макаровым над вопросами, связанными с непотопляемостью кораблей, Попов поручил Макарову разработку проекта и постройку круглой шлюпки. Очевидно, Макарова не увлекала идея постройки круглых судов, и он довольно холодно отнесся к данному ему поручению, тем более, что в это время он был занят более важной работой. Попову это не понравилось, и он выразил Макарову свое неудовольствие. Макаров стерпел. Но когда несправедливые упреки стали повторяться, это вывело его из себя, и он написал Попову длинное письмо «…Несмотря на то полное нерасположение, которое вы ко мне показываете последнее время, — писал Макаров, — я продолжаю по-прежнему работать насколько могу и скорее усилил работу, чем ослабил, чтобы загладить дурное впечатление, которое произвел мой поступок относительно круглой шлюпки».

Макаров был убежден, что главная причина такого отношения к нему со стороны Попова — это дело с постройкой круглой шлюпки, вторая — чрезвычайная настойчивость и упорство во всех делах, проявляемые Макаровым. «В сущности, моя настойчивость в первые два года и постройка круглых шлюпок в последний год — вот единственные причины, почему вы мною недовольны всегда и почему вы всегда считаете меня беспокойным человеком, который не заслуживает вашего доверия, — пишет Макаров, преувеличивая в порыве раздражения недовольство им Попова. — Вы вините меня в том, — продолжает он далее, — что я постоянно приписываю себе инициативу дела, но для меня достаточно привести пример последней статьи о непотопляемости, чтобы указать вам, что я все называю вашим или каким-нибудь другим именем, но ни одного раза не называю своим"26.

Письмо это осталось неотправленным. Но если бы адмирал Попов и получил его, оно вряд ли что-нибудь изменило бы в сложившихся между ними отношениях.

Столкнулись два самолюбия, два сильных характера. Несмотря на свою молодость, Макаров был очень настойчив, и если иногда отступал, то только «тактически», до поры до времени, когда представится возможность полностью осуществить свои планы и намерения. Это чувствовали все и часто не прощали ему его настойчивости, особенно старики. Но, несмотря ни на что, он упорно шел к намеченной цели, движимый одним чувством — помочь родному флоту, для которого вопрос о непотопляемости был жизненно важным вопросом, ибо каждый выход судна в море, как писал Макаров, представлял собою большой риск.

Макаров в совершенстве изучил судостроительную технику и механическое дело, применял свои изобретения по непотопляемости при любых условиях на судах самых разнообразных конструкций, наконец, научился самостоятельно проектировать корабли. Многие потом недоумевали, откуда у Макарова такое поразительное знание технических качеств корабля. Четыре года работы с адмиралом Поповым объясняют, где он получил эти знания. К сожалению, Макаров был лишен возможности осуществлять свои идеи и проекты вполне самостоятельно. Располагай он этим правом, его работы над непотопляемостью, несомненно, приняли бы иной масштаб, а эксперименты производились бы с еще большим размахом. Но, так или иначе, свою первую большую задачу Макаров решил. Статьей, опубликованной в «Морском сборнике», и последующими работами он положил начало новой отрасли кораблестроения — учению о непотопляемости корабля, — значительно опередив в этом заграничных кораблестроителей.