Людвика приехала из Парижа вместе с мужем и Фридериком, когда в Ногане все благоухало и цвело. Она сказала, что пробудет весь месяц. Фридерик посветлел. Четырнадцать лет он не видал сестры. Теперь ей минуло уже тридцать семь лет. Но она была красивее, чем тогда, в юности. В те годы в ней было что-то неустановившееся, тревожное, она находилась на перепутье, – теперь это была зрелая, спокойная, счастливая женщина, несколько полная, но стройная, с плавными движениями, с лицом, полным пленительной доброты. Ее глаза стали чуть меньше, но теперь они светились мягким светом и в них было такое же выражение, какое он помнил у матери, – будто она знает что-то неведомое другим, но очень хорошее. «Не надо огорчаться! – словно говорили они. – Бывают трудные времена, я знаю! Но жизнь мудра, и она принесет утешение!»

Фридерик не спускал глаз с сестры, держал ее за руку, чувствуя, как от этого прикосновения он становится сильнее, крепче.

Каласанти мало изменился. Правда, волосы у него уже были сплошь седые, а не только на висках. Но глаза оставались прежние, лишь веки слегка покраснели. И он и Людвика были дружелюбны и спокойны. Не прошло и получаса, как все обитатели ногайского дома почувствовали себя с ними совершенно легко.

И снова для Фридерика наступило счастливое время, как девять лет назад, когда он встречал родителей в Карлсбаде. Опять вознаградила его жизнь! В первые дни Аврора из деликатности почти не показывалась и упросила молодежь не мешать приезжим. В Ногане в то лето гостил брат хозяйки, Ипполит Шатирон, с семьей и приемная дочь Авроры, ее племянница, Огюстина Бро, хорошенькая девушка в возрасте Соланж. Аврора писала у себя по ночам, днем распоряжалась по хозяйству и уделяла много времени своим родственникам. Шопен проводил блаженные часы у себя во флигеле или в парке, где они гуляли с Людвнкой. Фридерик все время держал сестру за руку, даже тогда, когда они сидели рядом за столом, и она уже привыкла к этому и сама, улыбаясь, протягивала ему руку.

Через несколько дней она выразила желание поближе сойтись с хозяйкой дома и ее семейством. Теперь прогулки в Ногане устраивались совместно, а за обедом и по вечерам все сходились за общим столом.

Каласанти и Людвика внесли с собой иной дух, новые привычки, чуждые обитателям Ногана. Ни дети, ни сама Жорж Санд, ни тем более ее простоватый брат не могли бы сказать, чем именно эти гости отличались от хозяев, но все без исключения относились к ним с уважением и даже приспособлялись к ним, хотя ни Людвика, ни ее муж не предъявляли никаких претензий на внимание. Но перемена, облагородившая ноганскую жизнь, была замечена всеми: вместо постоянного напряжения, внутреннего взаимного недовольства и ожидания чего-то неприятного наступил чудесный покой. Никто не произносил резких замечаний, не слышалось больше язвительных реплик, которыми прежде обменивались брат с сестрой. При Людвике и ее муже подобная «перестрелка» была невозможна. Сама Соланж чувствовала это. Не привыкшая стесняться со своими домашними, она теперь невольно следила за собой и краснела, ловя на себе внимательный, порой удивленный, но всегда дружелюбный взгляд варшавской гостьи. Особенное уважение внушал ей Каласанти Енджеевич. Он был совсем не похож на тех мужчин, которые приезжали к ее матери. В обращении с Соланж, молоденькой девчонкой, он был серьезен и не позволял себе ни одной из тех чисто французских шуточек, на которые следовало отвечать полупрезрительно-полудерзко. Соланж изощрилась в умении принимать либо отвергать ухаживания бонвиванов, пресыщенных сердцеедов, щеголей и бесцеремонных сынов артистической богемы, которые научили ее терпким словечкам, громкому, вызывающему смеху и пренебрежительному отношению к общественному мнению. – Je m'n fiche! – было ее любимое выражение! Но пан Енджеевич, весьма далекий от того, чтобы ухаживать за Соланж, оказывал ей уважение, и от этого она смущалась и робела, как маленькая девочка. Это злило ее, и наедине с братом или Огюстиной Бро Соланж давала волю язычку, называя варшавскую чету «светскими ксендзами» и «невозмутимыми». Но в их присутствии была тиха и по возможности сдержанна. К тому же Каласанти так много знал и так хорошо говорил, что Соланж заслушивалась его, как и все жители ногайской усадьбы.

Фридерик был совершенно счастлив, с гордостью он убедился, что его гости очень понравились Эжену Делакруа. Людвику вначале огорчил вид брата, и она даже поплакала у себя в комнате, оставшись наедине с мужем в Париже. Но в Ногане к Шопену вернулась его веселость. Снова, под несмолкаемый смех молодежи, изображал он парижских актеров, музыкантов и просто знакомых. Показывал, как Россини с блаженной улыбкой засыпает на представлении собственной оперы, а проснувшись, но не вполне придя в себя, начинает хлопать; как модный дирижер, изгибаясь всем туловищем, «извлекает звуки» из своих музыкантов; как Гейне, слушая музыку, раскачивается, словно магометанин на молитве. Иногда, очень осторожно, Фридерик принимался копировать кого-нибудь из «волосатых», вроде писателя Пьера Леру,[28] к которому Жорж Санд очень благоволила. Но Фридерик подчеркивал самое безобидное в этих людях, и Аврора сама смеялась, несколько, правда, принужденно.

Наедине с братом Людвика была оживленна, рассказывала польские новости.

– Знаешь ли, друг мой, что молодая графиня Скарбек развелась с мужем? – сказала она однажды. Речь шла о бывшей Марыне Водзиньской. Три года тому назад она вышла замуж за сына тех самых Скарбков, в доме которых родился Шопен.

– Это, кажется, была запутанная история? Ты мне писала, но я не все понял.

– Ах, милый Фрицек, этот брак был ужасен! Ведь Марыня долго не хотела выходить замуж. Наконец, когда они уже совсем разорились, родители пристали к ней, как с ножом к горлу. Она сказала: – Хорошо, я повинуюсь вам, но знайте: если этот брак станет для меня невыносимым, я постараюсь от него избавиться! – Они думали, что это только так, девический задор, пустая угроза. Ну вот, она и вышла за этого богатого дурака, ты ведь помнишь его! Но, скажу тебе, ее жизнь была незавидна. До тех пор, пока она не встретила пана Орпишевского.

– Кто же это такой?

– Пан Владислав Орпишевский – очень умный и образованный человек, литератор. Мы с ним знакомы. Надееюсь, ты не ревнуешь теперь?… Ну, эта встреча придала Марыне сил для борьбы. Она начала бракоразводный процесс, добилась полной свободы и вступила во второй брак. И, кажется, очень счастлива!

– Но ведь развод получить трудно? Как же ей удалось?

– Удалось благодаря большой смелости. Ее бывший муж, к счастью для нее, пренебрегал ею. Между нами, у него были совсем другие наклонности. И что ж ты думаешь? Мария, собрав нужные сведения, не побоялась раскрыть на суде эту семейную тайну. Она держалась с большим достоинством, но очень твердо и разоблачила, так сказать, всю подноготную. У графа был весьма жалкий вид. Ну, что скажешь? Не всякая женщина пошла бы на такое испытание! Я ничего подобного не ожидала от Марыни. Она так боялась отца!

– Душенька моя, она никогда никого не боялась!

– Как? Но разве не из-за отца она тогда отказалась от тебя?

– Конечно, нет! Отец согласился бы на все, что она хочет!

– Но она же любила тебя!

– Вовсе нет, милая! В том-то и дело! И Фридерик рассказал Людвике историю своего разрыва с Марией, рассказал о портрете, о Шумане. И хоть давно успокоился и воспоминания не тревожили его, но на мгновение шевельнулась горечь.

Людвика притихла. Как же он должен был страдать! И – молчал об этом! Прошло несколько минут, но Людвика не была бы Людвикой, если бы она не попыталась утешить брата. Она подняла на него сияющие глаза и сказала:

– Ну, подумай только: что она понимала в свои семнадцать лет? Разве она могла тогда оценить тебя? Была бы хоть на три года старше – и все сложилось бы иначе!

– Милая Луиза, вы волшебница, – говорила Аврора. – С тех пор как вы приехали, не только наш ангел Фридерик, но все мы в Ногане обрели покой и счастье. Вы сделали то, чего я не могла достичь всей моей материнской преданностью!

– Материнской преданностью? – переспросила Людвика.

– Вас это удивляет? Ведь в женской любви много материнского, даже если это любовь юной девушки к человеку пожилых лет.

– Да, конечно…

– Если бы вы знали, как трудно угадать желания капризного больною! Он так раздражителен! Я понимаю, что не он виноват, а его болезнь. Он бесконечно добр. Но он так резко отвергает попытки поддержать его, понянчиться с ним!

– Милая Аврора, – осторожно начала Людвика, – простите, если я выскажу свое мнение, может быть ошибочное!

– О, умоляю вас!

– Не думаете ли вы, что с ним вовсе не следует нянчиться?

– Как? При его болезни?

– И что, может быть, не стоит напоминать ему про его болезнь? Ведь он совсем не так слаб!

– О Луиза, ведь вы сами сказали, что у него плохой вид!

– Да. Я это сказала. И полагаю, что ему нужно серьезно лечиться, может быть даже уехать на юг. Или побыть в больнице, при хорошем уходе. Бедный Ясик мог бы это устроить. Увы! Его уж нет! Но дома, здесь, Фрицек не должен видеть, что его считают больным. Он ведет себя не как больной.

– Луиза, друг мой, это потому, что вы приехали! Он ожил. Но все время…

– Дорогая Аврора, мне известно, что в течение этой зимы он по-прежнему давал свои уроки, а ведь они очень изнуряют его! И, кроме того, он написал новые вещи. Ведь это подвиг! О чем же это говорит? Либо о том, что он не так уж болен, либо о том, что он стоически преодолевает свою болезнь. Стало быть, у него могучий дух. А у кого могучий дух, с тем нет надобности нянчиться.

– Но я не понимаю…

– Ему нужно лечение и покой. И если он иногда раздражается, то, мне кажется, не из-за болезни, не только из-за нее.

– Но что вы хотите этим сказать? В комнату вошла Соланж.

– Мама, пришла Розьерша. Куда прикажешь ткнуть ее?

– Что за выражения, Соль? Это мадемуазель де Розьер, ученица нашего маленького, – обернулась она к Людвике.

– Я ее знаю. Он писал мне, – сдержанно сказала Людвика.

Аврора покровительствовала мадемуазель де Розьер, бывшей ученице Шопена, за то, что та называла себя ее восторженной последовательницей и собиралась на деле доказать это. Но Соланж просто видела в Мари де Розьер неудачливую авантюристку, которая «бегает» за Антуаном Водзиньским.

– Стало быть, вы знаете, что Фридерик ее не выносит, – продолжала Аврора, – оттого Соланж и собирается ее спрятать. И за что такая ненависть? У мадемуазель де Розьер есть недостатки, но Фридерик многое преувеличивает. Она – милое существо!

– Несколько сухопарое, – вставила Соланж, – и очень склонное к сплетням!

– Во всяком случае…

– Так куда же ее девать? – перебила Соланж. – Ведь они обязательно поцапаются! Может быть, привести ее сюда?

Жорж Санд взглянула на Людвику.

– Нет, знаешь, скажи, чтобы зашла ко мне через несколько минут. Займи ее немного.

– Ладно. Расскажу последнюю сплетню про тебя. Она будет счастлива растрезвонить ее по городу.

Соланж вышла.

– Вот какая у меня дочь! – воскликнула Аврора. – Ужас!

– Она остроумна, – сказала Людвика, – и очень красива.

– О, да! И Фридерик, неравнодушный к женской красоте, замечает это. Когда-нибудь она отобьет его у меня!

Людвика нахмурилась.

– Не думаю, чтобы это пришло ей в голову. И чтобы это удалось самой красивой девушке в мире.

– Разве я так неотразима?

– Не в этом дело. Надо знать Фридерика…

– Мы обязательно продолжим этот разговор, он очень важен для меня. А теперь мне надо идти к моей гостье, не то Соланж ее искусает. Но вы еще скажете мне… вы должны растолковать мне мои собственные поступки…

Аврору в то лето одолевали заботы. Ноганское поместье приносило мало дохода, а многочисленные гости, особенно брата и детей, требовали затрат… Соланж не понимала этого и обвиняла мать в скупости.

– Как это можно так дрожать над каждой копейкой! – жаловалась она Морису. – Это так противно, по-ростовщически гадко! И напрасно она нападает на всяких торгашей!

– Но если сюда налетает целая орава, – с привычным раздражением отзывался Морис, – и, как саранча, опустошает все, как же ей не рассчитывать? Ведь трудно заранее предугадать их аппетиты!

– Так почему же ты не выгонишь своих дружков? Всех этих Бори и Гранденов? И, кстати, кузиночку Титину?

– Огюстина тут ни при чем! А Гранденов я не выгоняю потому, что это твои женихи!

– А кузиночка – твоя… – и тут следовало словцо, после которого неизбежно начиналась безобразная сцена, приводившая в отчаяние Аврору, если она при этом присутствовала.

Огюстина Бро была загадкой для Людвики. По словам Авроры, мать этой девушки, в прошлом публичная женщина, а в настоящем сводня, чуть не продала Титину в прошлом году какому-то богатому чиновнику. Аврора вырвала Титину из рук ее родителей, заплатив им крупную сумму. Она очень любила кроткую девушку, называла ее истинным сокровищем, а Соланж ее не выносила, третировала, преследовала мелкими уколами; девушка с гордым характером ни минуты не ужилась бы в ногайском доме, но Огюстина, казалось, не обращала внимания на эти приставания. Подчеркнутое внимание Мориса к кузине могло стать опасным для ее репутации, но Титину и это не тревожило. Худенькая, изящная, с тонкими чертами красивого лица, всегда мило, хотя и просто одетая, она была доброжелательна и спокойна, и Людвика недоумевала: является ли Огюстина притворщицей-тихоней, девчонкой себе на уме или жертвой возмутительных нападок другой девчонки? Людвике она скорее нравилась, и непонятно было презрительно-раздраженное отношение Фридерика к этой сдержанной девушке, более симпатичной, чем Соланж.

– Я никого не хочу осуждать, – говорил Фридерик, – по если па глазах у дочери всячески отличают и ласкают другую девушку, прощая ей решительно все, то это не может не возмущать.

Людвика не продолжала разговор. Отношения детей друг к другу были едва ли не главным огорчением Авроры.

К тому же возникла и другая крупная неприятность. Аврора получала угрожающие письма из провинции Лешатр. То был результат нашумевшей истории Фаншетты. В этом деле Жорж Санд проявила самую благородную гражданскую смелость. Но последствия были тяжелы.

Год тому назад в маленьком городе Лешатре появилась девочка лет пятнадцати, неизвестного происхождения и к тому же слабоумная, не умеющая говорить. Стараниями городского самоуправления она была водворена в женский монастырь, настоятельница которого постаралась сбыть девочку с рук и передала ее на воспитание какой-то «тетушке Легуве». «Тетушка» оказалась столь неласкова со своей «воспитанницей», что Фаншетта три раза убегала от нее обратно в монастырь. Наконец настоятельница распорядилась весьма решительно: вознице, который должен был везти Фаншетту к причастию, велено было по дороге потерять ее. Девочка осталась одна в лесу. Правда, совесть все-таки мучила крестьянина, который был отцом семейства. Он на другой день принялся разыскивать маленькую юродивую, но никто ничего не мог сказать ему о ней.

Через некоторое время Фаншетта нашлась в компании каких-то бродячих акробатов. Так как бродяжничество строго каралось, то ее по этапу, вместе с уголовными преступниками, отправили в Лешатр и там посадили в тюрьму. Оказалось, что девочка обесчещена, больна и к тому же беременна. Слухи о том, как она потерялась, уже распространились, ибо маленькие дети видели, как ее везли из монастыря, да и сам возница, мучимый угрызениями, то здесь, то там упоминал не добром имя «святой матери», приказавшей ему оставить немую девочку в лесу. Но никто не заговорил о преступлении громко. Первый, кто дал ход этому делу, была Жорж Сайд. Тщательно разобравшись в нем, расспросив людей, которые в той или иной степени были свидетелями «пропажи» Фаншетты, обнаружив способности настоящего следователя, она написала обширную статью, изложив все обстоятельства и взывая к правосудию. Помещенная в парижской газете, эта статья всколыхнула общественное мнение. Посыпались письма читателей, возмущенных преступлением «Христовой сестры». Прокурор Лешатра категорически объявил статью Жорж Санд клеветой и выдумкой романистки. Тогда Жорж Санд бесстрашно вступила в борьбу со всей церковной и судебной кликой. Преодолев сопротивление трусливых провинциальных издателей, она выпустила свою статью отдельной брошюрой, пустив половину в продажу – выручка предназначалась для Фаншетты, – а вторую половину раздала бесплатно среди ремесленников и рабочих Лешатра. Ей нужно было, чтобы общественное сознание пробудилось и чтобы негодование народа, а не личная благотворительность, спасло несчастную жертву.

В результате всего этого в маленьком городе стала выходить своя газета, в которой Жорж Санд теперь помещала самые острые статьи, касающиеся быта рабочих и ремесленников. Одно разоблачение повело за собой ряд других. Но еще до того дело Фаншетты так обозлило духовенство и городские власти Лешатра, что против Жорж Санд было возбуждено встречное дело.

Морис со страхом ожидал ареста матери и заключения ее в тюрьму, после того как ее в Ногане навестил служащий префектуры. Он грозил всевозможными неприятностями. – Если бы Вы, сударыня, имели дело с людьми светскими, мирскими, все было бы проще, но вы задели духовенство! – Тем хуже для духовенства, – спокойно отвечала Жорж Санд, – что оно до такой степени вывалялось в грязи! Какой же это пример для паствы!

Ей удалось доказать свои обвинения и полностью устроить судьбу пострадавшей девочки. Созданная ею народная газета уже существовала, и Жорж Санд сделалась ее неутомимым сотрудником. Но всякий раз она подвергалась нападкам со стороны крупных торговцев, судейских, попов, монахов. И в Ногане она не имела покоя. Несколько раз ее вызывали в Париж для объяснений.

История Фаншетты сильно подняла Аврору в глазах Енджеевичей. Впрочем, они не сомневались в гражданских добродетелях Жорж Санд. И то, что Шопен гордился ею, было вполне естественно. Но Людвика часто и грустно задумывалась, оставаясь одна или с мужем, и Каласанти, который знал ее как самого себя, понимал, что ей многое не нравится в Ногане.

С братом Людвика не говорила о своих сомнениях. Если и приходилось когда-нибудь упоминать о том, что происходит вокруг, то лишь отдаленными намеками.

Однажды в воскресный день в Вотан приехала масса народу. Оглушительный, «виртуозный» свист Мориса, смех Соланж и ее подруг, а также продолжительное «го-го-го!» Ипполита Шатирона проникали в отдаленную беседку, где сидели Фридерик с Людви-кой. Шопен сказал, улыбаясь:

– Не правда ли, здесь хорошая акустика?

– Ах, Фрицек, не надо тревожить себя! Сегодня праздник, пусть себе веселятся!

– Но ведь они должны понимать, что это мешает!

– Мне это нисколько не мешает. А тебе… Ведь ты еще не играл мне сегодня, не так ли?

Каждый день Фридерик играл ей. И то, что написал за время их разлуки, и новые наброски, и давнишние, варшавские сочинения. Каласанти любил далекие прогулки, а брат и сестра оставались вдвоем во флигельке Шопена.

Теперь Людвика уже не думала о том, что ему следует написать национальную оперу. Когда-то она мечтала об этом – чтобы он добился великой славы. Теперь она понимала, что он создал нечто равное опере. Его маленькие мазурки стоили самой великолепной оперы. Более всего она любила эти картинки, «образки», как он называл их. Слушая их, она вспоминала свою жизнь, и перед ней оживало давно забытое: дуб, освещенный солнцем, вид реки и ненастный вечер, игра в горелки на лугу и запах полыни.

И все это удивительно остро вспоминалось, как бывает, когда через много лет возьмешь в руку утерянную книгу, которую читал в отрочестве, ту самую, в том же переплете. И опять переживаешь все прежние ощущения.

…И не только картины природы. Письма, речи, взгляды. Мазурки казались Людвике многокрасочными, всех цветов, всех оттенков. Она сама группировала их и просила Фридерика: – Сыграй мне все утренние, а ночные – потом…

Первое время она говорила ему: – Знаешь, мазурки – это самое лучшее у тебя! Это энциклопедия человеческих чувств! – Он улыбался. – Ты же еще вчера сказала, что самое лучшее из всего – соната! Что она – откровение!

– Ах, друг мой, ты должен быть ко мне снисходителен! Я знаю, что бываю сентиментальна. И слово «энциклопедии» ужасно тяжелое. Но мне вое нравится… Можно еще?

– А ты не устала слушать?

– Боже мой, наверное, ты сам устал, а я тебя замучила!

Он качал головой и продолжал играть.

Поздно вечером, в ночном костюме, в широких брюках и белой фланелевой кофточке, Аврора постучалась к Людвике.

– Вы одна, дорогая Луиза? Ваш муж играет в шахматы с Делакруа и, вероятно, придет сюда поздно… Какой он умный и добрый человек! Говорят, это редкое сочетание – ум и доброта.

– А мне кажется, одно без другого невозможно. Ум очищает сердце.

– О нет, – если судить по моей дочери. А ум у нее блестящий… Но, Луиза, я хотела воспользоваться вашим уединением и навязать вам разговор… Видите ли, я хочу быть с вами совершенно откровенной, обнажить перед вами самые затаенные уголки моей души.

Людвика заволновалась. Она давно предвидела этот разговор и боялась его.

– Мне кажется, беседа такого рода невозможна, – оказала она, – и совсем не необходима. Я говорю – вообще.

– Но почему. же? Разве недостаточно доброй воли? Что может быть лучше полной, абсолютной откровенности?

– Мне кажется, – нерешительно продолжала Людвика, – мы не имеем права обнажать свою душу перед другими, потому что многие наши чувства нам самим не ясны. Подозрения, намеки, высказанные в словах, становятся реальностью. Потом выясняется, что мы ошиблись. И, значит, мы невольно совершили предательство.

– Я понимаю вашу мысль. Но где же тогда истина?

– Надо много раз проверить себя, прежде чем придешь к истине. А когда это случится, незачем говорить другому. Надо действовать – вот и все!

– Но неужели вы что-нибудь скрывали от вашей матери? Или от мужа?

– От матери я многое скрывала. Если бы я не делала этого, она, вероятно, давно умерла бы.

– Как? Неужели в вашей жизни было такое, что могло огорчить вашу мать?

– Это есть в жизни каждого человека, а особенно женщины или девушки. Если мне приходилось плохо, я сама старалась справиться. Мне кажется, главное между людьми – это не взаимная откровенность, а забота о том, чтобы другому было лучше, чем тебе. У меня была одна цель: чтобы мама жила долго и была по мере возможности спокойна.

– Да, это мудро. Но я на это не способна. Полная откровенность между близкими людьми – это залог прочности их отношений!

– А я думаю: чем больше люди любят друг друга, тем меньше они могут быть откровенны.

– Но почему же?

– Потому, что жизнь очень несовершенна. Потому, что это может ранить, а порой даже убить.

– Лучше уже так, чем обманывать!

– Не в обмане дело…

– Но в чем же?

– В том, что мы сами иногда не знаем, что с нами происходит!

– Вот потому-то, милая Луиза, я хотела бы говорить с вами! Вы растолкуете мне меня!

– Полноте! Вы, такой психолог, прибегаете к помощи обыкновенной женщины!

– Это вы – обыкновенная женщина? Аврора пересела поближе.

– Я хочу понять, – начала она, – почему шесть лет материнских забот и преданной дружбы все-таки не привели к покою. Может быть, я виновата?

– Об этом следует вам судить.

– Но я ничего не вижу… Я делаю все, что в моих силах, и даже то, что выше моих сил!