– А ты, дружок мой, не собираешься жениться? – осторожно спросила пани Юстына однажды утром, сидя с Фридериком на террасе.

Она по обыкновению что-то шила. Маленький Генрысь играл, сидя на коврике, и тихо рассказывал себе сказку.

– Нет, мамочка, я не думаю об этом.

– Конечно, ты еще молод. Но ты с детства привык к семейному кругу. И, насколько я знаю тебя, ты не можешь мириться с сердечной пустотой.

– Да. Но, знаешь ли, я, должно быть, переменился, я даже не могу найти друга себе по душе!

– То есть как это?

– Видишь ли, друзья у меня есть – и прекрасные люди. Но чтобы я любил кого-нибудь, как Тита, или Яся, или в свое время Домека… Нет, должно быть, я виноват: мои знакомые очень хорошие люди.

Пани Юстына помолчала. Потом сказала:

– Дружба – это одно дело. Первая дружба начинается еще в детстве, а потом это трудно. А любовь… здесь нам еще отводится несколько лет, в течение которых можно выбрать себе пару. Это доступно человеку в любом возрасте, но лучше, если обретешь свое счастье в молодости.

– Можно любить и без брака!

– Без брака нет благословения свыше.

– Ах, да, с точки зрения религии…

– Нет, друг мой. Все дело в том, что это оскорбительно для любви и всегда плохо кончается. Ты вступаешь в союз без брака – стало быть, заранее знаешь, что эта любовь будет короткая.

– Заранее знаю?

– Ну да! И более того – сговариваешься с женщиной, чтобы она не верила тебе. Ты как бы говоришь ей: «Я люблю тебя, или, вернее, мне кажется, что я люблю, но знай – ничего вечного не бывает, и союз наш временный. Когда-нибудь я разлюблю тебя, как и ты меня, и лишь до тех пор я предлагаю тебе свое сердце…»

– Мама!

– Тебя удивляет, что я, всегда такая скрытная, вдруг заговорила о вещах, которых никогда не касалась? Но знаешь, что я тебе скажу. Конечно, любящая мать не должна вмешиваться в жизнь своих детей, а направлять их незаметно, издали. Однако приходит такое время, когда она должна заговорить. С Людвикой у меня было так незадолго до ее свадьбы. А теперь, мне кажется, наступил твой час!

– Дорогая, я тебе очень, очень благодарен! – Фридерик поцеловал руку матери. – Я так счастлив, что ты откровенно говоришь со мной! Но… только я с тобой не согласен! – В чем же?

– Ты говоришь: предлагая женщине свою жизнь, но не руку, я как бы сговариваюсь с ней о том, что когда-нибудь нам придется расстаться. А разве брак может продлить любовь, которой суждено кончиться?

– Может.

– Ах, мамочка!

– Ты, очевидно, меня не понимаешь, Фрицек! Ты не должен предвидеть конца своему чувству. А если ты не хочешь связывать себя, не хочешь жертвовать свободой, стало быть, ты предвидишь конец, стало быть, не любишь!

– Значит, я должен обманывать себя и ее? – Почему обманывать?

– Потому, что всякая любовь проходит. Всякая. Как это ни грустно, но надо признать: нет такого чувства, самого пылкого, которое не прошло бы, не исчерпало бы себя. И если люди после этого остаются друг с другом, как бывает в браке, они все равно несчастливы.

– Это верно.

– Вот видишь!

– Но кто тебе сказал, что любовь непременно проходит?

– Это так. Это закон.

– Вовсе нет. Ведь это зависит от нас!

– Как?

Пани Юстына отложила шитье.

– Конечно, любовь проходит, как сохнет земля у нерадивого хлебопашца, как пропадает талант у художника, который не развивает его. Может ли, скажи на милость, врач лечить, а педагог воспитывать, не совершенствуясь, не укрепляя свой опыт? Или вот тебе другой пример: какие дети вырастут у матери, если она не станет заботиться о них? Так и любовь: без деятельности, без неустанной работы над собой, без неусыпной заботы о своей душе и о душе того, кого любишь, она безусловно пройдет, как бы ни была сильна и прекрасна вначале!

– Постой! Это какая-то новая точка зрения!

– Старая, как мир! Но меня удивляет, как это люди сами губят себя! Ведь редко встретишь человека, который запустил бы свои любимые занятия, или родителей, которые по собственной беспечности пренебрегают своими детьми – не кормят их, не учат, не внушают правила, необходимые в обществе. Мы были бы глубоко удивлены, если бы эти люди сказали нам в оправдание своей лени: «Э! Зачем стараться, работать, тратить время и силы, когда талант все равно когда-нибудь иссякнет, знания не удержатся в памяти, а дети могут выйти из повиновения! Если они хороши от природы, такими и останутся, а нет – пусть погибают, туда им и дорога!» Но, к счастью, никто этого не говорит!

– Какое же тут сравнение?

– Почему же никого не удивляет и не возмущает, – с жаром продолжала пани Юстына, – что люди, горячо полюбившие, сейчас же после того, как соединяются на всю жизнь, буквально на другой же день, совершенно забывают о своей прямой обязанности – сохранить любовь, растить ее – и сразу же начинают убивать ее сварливостью, невниманием, эгоизмом, распущенностью! Я говорю не о той распущенности, которая выражается в небрежной одежде, в неуютности жилья, в бедном его убранстве! Конечно, и о домашнем уюте следует заботиться. Но не это главное, мой друг! Можно сохранить горячее чувство даже в нужде и потерять его среди роскоши. Я говорю о повальном заблуждении, в силу которого хорошие люди, – заметь, я говорю только о хороших людях– полагают, что раз есть любовь, то можно и не бороться с недостатками собственного характера, можно позволить себе ссориться и потом без всякого стыда мириться, утверждать свою вздорную власть или, напротив, раболепствовать, выставлять на первое место свое вздорное самолюбие, не воспитывать себя и другого! И с ужасом видишь, как день за днем разрушается прекрасное здание, и не сознаешь, что это происходит по твоей же вине!

А какие страшные бывают последствия! Совершенно так же, как нерадивый художник – я продолжаю свои сравнения – постепенно теряет талант, а небрежная мать детей своих, ибо, даже оставшись в живых, они делаются ее врагами, совершенно так же бездеятельная любовь уходит или превращается в ненависть! И даже новая иллюзия не дает счастья, не хватает сил!

Фридерик молчал. Раскрасневшись, он смотрел на свою мать, точно в первый раз видел ее.

– Это все равно, – сказала она, улыбаясь, – что жить на свой капитал, не приумножая его. В конце ждет разорение и банкротство.

– Мама, я удивляюсь тебе!

– Ты думаешь, мне не пришлось потрудиться в нашей семейной жизни? – начала она снова, понизив голос. – Твой отец замечательный человек, но у него нелегкий нрав. Был и в нашей жизни один… период, когда в прочном здании как будто проступила трещина. Это было… ну, все равно, когда. Папа многое переносил трудно. Но мне удалось восстановить равновесие… Он даже ничего не заметил… Людвика мне тогда помогла, как и я ей.

– Что же нужно делать? – тихо спросил Фридерик.

– Что делать? Любить! Помнить об этом. Создавать себя и ту, кого любишь. Верить! Ты думаешь, что, решив отдаться друг другу, любящие уже составляют одно целое? О нет! Они еще чужие. Но предупредительность, благодарность, сознание того, что сделал другого счастливым, – это очень важно! – дружба, преданность, а главное, постоянное самоусовершенствование приведут к тому, что твоя жизнь целиком сольется с другой жизнью и все у вас будет общее. Ты корнями врастешь в другое существо, и тогда дети, видя пример такого согласия, вырастут добрыми и сильными, и семья ваша станет оплотом непроходящей любви.

Пани Юстына замолчала. Фридерик задумался.

Даже Генрысь притих. Он, видно, устал и молча перебирал игрушки.

– Как же найти такую женщину? Где она?

– Мне кажется, если ты встретишь девушку, молодую, неиспорченную, умную, если она влюбится в тебя, то совсем нетрудно будет воспитать себе настоящую жену, которая принесет тебе счастье. Ведь сердце девушки – это мягкий воск: так легко запечатлеть на нем твой образ! Есть любовь-гибель и любовь-опасение. Пошли тебе господь второе!

Некоторое время они сидели в молчании. Потом Фридерик встал и подошел к Генрику. Он взял на руки засыпающего ребенка и поцеловал его. Пани Юстына долгим, любящим взглядом оглядела обоих. Ей была по душе эта ласка, оказанная старшим младшему: она поняла ее по-своему.

Беспрерывные празднества в замке, приемы и увеселения в Варшаве пробили немалую брешь в богатстве графа Водзиньского. Еще до восстания управляющий его имений предупреждал графа о грозящем близком разорении. Когда же пришлось в 1830 году уехать из Варшавы вместе с женой и шестью детьми, положение сделалось катастрофическим. Вряд ли можно было сохранить Служево – родовую вотчину, где жили предки графа и где протекало детство его сыновей и дочерей.

Граф был спесив и чрезвычайно гордился своим происхождением, хотя был дворянином только «на три четверти». Поддерживать блеск и великолепие в своих покоях, быть властителем замка, грозой и благодетелем для хлопов, удовлетворять безумные прихоти членов семьи и свои собственные – в этом, по мнению папа Водзиньского, и Состояла доблесть дворянина. Лишиться Служева – значило потерять эту честь и доблесть. Об этом не могло быть и речи. Но как сохранить его? Спасение могло прийти благодаря выгодной женитьбе старших сыновей – дочери были слишком юны.

В старшего сына, Антона, граф не верил. Этот ленивый и легкомысленный парень, по мнению отца, не был способен ни на что разумное. Антось был «вечный прожектер», и хоть мать, которая в нем души не чаяла, гордилась его изобретательностью, «прожекты» Антося обычно проваливались. Время, проведенное семьей за границей, еще сильнее запутало дела.

В тридцать пятом году старшей дочери Водзиньских, Марии, исполнилось шестнадцать лет. По мнению родителей, пора было подумать о подходящей партии для нее. Конечно, графы могут породниться только с графами – это уж самое меньшее. Но графы и князья в последнее время обедняли, так же как и сами Водзиньские, и только биржевики да купчишки полезли в гору. Уж на что граф Скарбек чувствовал себя прочно в своей Желязовой Воле, но и тот, говорят, потерял половину состояния и вынужден был обратиться за некоторой ссудой – и к кому? К учителю Миколаю Шопену, у которого в пансионе воспитывались сыновья Водзиньских. Марыня, конечно, постоит за себя, она девушка гордая и умная, не другим чета. Но если женихов нет, то где их возьмешь? Была лишь одна надежда на какого-нибудь магната-иностранца.

Как раз в это время Антось Водзиньский, находившийся в Париже и стоивший своим родителям немало денег, так как не мог найти для себя занятий, возгорелся одним необычным «прожектом». Часто бывая у Шопена и наблюдая его жизнь и успехи в свете, восхищаясь убранством его квартиры и особенно тем, что у ворот его дома останавливаются кареты высокопоставленных особ и даже барона Ротшильда, Антось (который на парижский лад называл себя Антуаном) пришел к мысли, что брак с модным артистом, имеющим такой большой кредит, будет выгоден для его сестры, тем более при нынешнем затруднительном положении. Он не осмеливался посвятить в эти планы отца, но написал матери. Графиня Тереза сначала нашла эту мысль «странной» и даже немного оскорбилась за Марию, но, подумав немного, пришла к выводу, что этот план ничем не хуже тех, которые разрабатывал ее муж. Прожект Антека был по крайней мере реальнее.

Фридерик нравился графине, он был изящен, держал себя с большим достоинством, и Марии не пришлось бы стыдиться за него в свете. К тому же слава, внимание парижской знати могут возвысить и человека невысокого происхождения… Графиня написала Фридерику письмо с просьбой достать ей автографы парижских и иных знаменитостей. Она была охотницей до выдающихся людей и «коллекционировала» их. Попутно она напоминала Шопену о прекрасных днях детства и сообщала, что Марыня – как упорны ранние впечатления! – до сих пор вспоминает его.

Через неделю после получения этого письма к Фридерику явился с визитом некто пан Даровский, назвавший себя соседом и другом Водзиньских, и передал Привет от всего семейства. Воздавая дань графской чете и ее детям, он особенно охотно распространялся о панне Марыне и сказал, что трудно найти среди наших молодых пани и даже иностранок такую умную, образованную и прелестную девушку.

Шопен видел Марыню пять лет тому назад, перед самым отъездом из Варшавы, и она показалась ему сильно подурневшей по сравнению с тем милым шестилетним ребенком, который обожал его в Служеве. Она была неокладная, сильно вытянувшаяся, с длинными, болтающимися руками, с каким-то странным, грубоватым голосом – словом, такая, какими бывают иные девочки, вступающие в подростковый возраст. Таких девочек немцы называют «бакфиш». И Фридерик теперь не представлял себе другую Марыню.

– Она, конечно, не красавица, – говорил пан Даровский, – но при этом довольно привлекательна. Однако не в красоте дело, а в душевных свойствах. Что за сердце, что за ум! И представьте – никакой суетности! Она мечтает вернуться в Польшу, к своим полям и дубравам, лечить крестьян и учить их грамоте. Ребенок, – пан Даровский засмеялся, – но какой милый, прелестный ребенок!

Проницательный Шопен мог легко заметить напыщенность пана Даровского и нарочитость его неумеренных похвал. Но какое-то странное помрачение нашло на него, и он почти с удовольствием слушал своего неожиданного гостя. Всего несколько дней прошло после отъезда родителей, и счастливое, благодушное настроение не оставляло его. Он писал Людвике, что лучшие стороны его натуры снова, как в ранней юности, открылись в нем и что он стал способен к счастью.

И теперь, слушая панегирики пана Даровского, он испытывал такое чувство, словно девушка, мечтающая о родной Польше, когда-то была ему знакома и приятна, потом ее образ покрылся дымкой, а сейчас вновь проступает сквозь эту дымку и манит его к себе. В ушах еще не смолкла недавняя речь пани Юстыны, ее гимн любви и семье… И слова: если встретишь девушку, молодую, умную, полюбившую тебя, это будет для тебя счастьем, – прозвучали для него как внушение. После ухода пана Даровского он долго сидел в своем кресле и думал о родине, вспоминая Служево и Желязову Волю.

Все это кончилось тем, что на другой день он собрался в Дрезден, где жили Водзиньские.

Он был весел и почти счастлив. В юношеском возбуждении едва удерживаясь от желания перепрыгнуть через ступеньку, он всходил по лестнице отеля, одного из лучших в Дрездене. Графиня Водзиньская не считала возможным обнаружить истинное положение своей семьи за границей. В гостиной он застал маленькую смуглую девочку со спущенными косичками. Он сначала принял ее за Марыню, но тут же вспомнил, что Марыня уже выросла и что это ее младшая сестренка, Тереза. Не успел он заговорить с девочкой, как дверь отворилась и в нарядном платье, с букетом цветов в руках в гостиную вошла сама панна Мария.

Готовясь к этой встрече, он собирался сердечно и немного шутливо приветствовать Марыню, удивиться Тому, как все растет на свете, напомнить ей веселые дни в Служеве и даже спросить: «А помнишь, как ты была в меня влюблена?» Она покраснеет, конечно, а он скажет ей что-нибудь ободряющее. Девушка, о которой говорил пан Даровский, совершенно исчезла из его памяти: он помнил только некрасивого, угловатого подростка, который исподлобья глядел на него в день их последней встречи и даже не хотел проститься с ним как следует.

Но слова снисходительного привета замерли у пего на губах. Панна Мария прямо и свободно стояла перед ним и смотрела на него с едва заметной улыбкой. Она нисколько не робела, ее лицо выражало одно любопытство, да и то не чрезмерное, а спокойное и вполне сознательное. Она превосходно владела собой. Полная независимость, столь редкая в молодых девушках, обычно скованных, даже если они очень красивы, – вот что отличало панну Марыню. Безусловно, у Нее пыл какой-то опыт в жизни, раз она так правильно вела себя, а если это был не опыт, а только инстинкт, то она, несомненно, была незаурядной, талантливой натурой.

– Мама сейчас придет, – сказала Мария, – она просила вас непременно подождать, и вам придется немного поскучать со мной. Впрочем, не хочу думать, что вы в несколько минут соскучитесь со своей старинной подругой… Тереза, помоги мне поставить цветы в воду!

Пока она так говорила, грациозно расставляя цветы на столике, Шопен не спускал с нее глаз. Пан Даровский назвал ее некрасивой, но он был не прав! Стройная, гибкая, с выразительным смуглым лицом, Мария была хороша. Не без недостатков, конечно, но, подобно красавице-цыганке, описанной Проспером Мериме, она с каждым своим недостатком соединяла достоинство, и в этом, по-видимому, крылась тайна ее очарования. Ее нос был несколько широк, но стоило ей повернуться в профиль, как возникало впечатление тонких и правильных черт. Ее рот был слишком велик, но улыбка прелестна, кожа темновата, но свежа, руки тоже велики, но прекрасной формы. Родимое пятно на левой щеке не портило ее, напротив, оно было уместно на смуглой коже. Большие, блестящие глаза часто щурились – Марыня была близорука, – и это придавало ее изменчивому лицу еще большую прелесть. Фнпдерик заметил и другие недостатки ее наружности – не совсем ровные зубы, худые ключицы, – но он замечал их только потому, что смотрел на нее, а не смотреть он не мог.

Плечи Марии были по-детски узки, в очертаниях совершенно круглого подбородка и тонкой шеи также сквозило что-то детское, говорящее о слабости, беззащитности. Нераспустившийся цветок! Но таинственное превращение ребенка в женщину уже совершилось. Бог знает, когда оно произошло! Может быть, еще вчера Мария была длинным, нескладным «бакфишем»! Ведь бывает же так, что уснешь в зимнюю ночь под завывание снежной бури, а наутро, проснувшись, увидишь первые почки на деревьях?

Она, должно быть, имела большой круг знакомых, привыкла к поклонению, – иначе откуда же эта независимость? Фридерик не мог бы сказать, что влюбился с первого взгляда, только потому, что это, по-видимому, произошло раньше. В тот день, когда пан Даровский описывал достоинства Марыни. Или нет, еще раньше… Когда мать говорила ему, какой должна быть настоящая любовь.

Графиня Водзиньская вернулась довольно скоро с младшим сыном Казимежем. Она слегка вскрикнула от радости, поцеловала Фридерика в голову и сказала, что не отпустит его до ночи. Расспросив об Антеке, – Шопен, разумеется, постарался скрыть от графини неудачи ее любимца, – пани Тереза осведомилась о родителях Фридерика и пожелала узнать как можно подробнее об его жизни в Париже. Мария приходила и уходила, присаживалась к столу, за которым шла беседа, и с каждой минутой становилась все милее. Шопен уже начал испытывать легкую грусть и тревогу всякий раз, когда она отлучалась. Словно почувствовав это, она уселась напротив и просидела весь вечер, слушая его рассказы о Париже. Он был в ударе. Дамы смеялись его шуткам, а пани Тереза сказала, что начинает его бояться – язык у него острее бритвы. Особенное веселье вызвали его мимические подражания. Он представлял Антека, Феликса и всех знакомых. Лакею и горничной, остановившимся в удивлении с посудой в руках, было позволено присутствовать при этом необычайном представлении.

– Ах, пан Фридерик! – воскликнула Марля. – Мне Антек писал про невероятный случай с паном Орловским. Послушайте, мама, это удивительно смешно! Вы понимаете, Орловский только приехал в Париж и никого не знал. Пан Фридерик со свойственным ему искусством изобразил своему гостю многих парижан в в том числе известного музыканта Писк… забыла его имя.

– Должно быть, Пиксиса, – улыбаясь, подсказал Шопен.

– Ах, да, Пиксиса! И вот представьте, мамочка, после этих разговоров приходит пан Орловский в оперу и видит: в ложе сидит человек, чрезвычайно похожий на того Пиксиса, которого изобразил пан Фридерик. Орловский, заметьте, никогда этого Пиксиса не видал! Ну вот он и решил, – Мария засмеялась, – что его друг Шопен здоровается с ним таким оригинальным образом. Он подходит и говорит: – Здравствуй, Фрицек. Давно меня ждешь? – у них было назначено свидание. И одобряет: – Прелестно! Прелестно! – Но тот смотрит на него с недоумением. Орловский хлопает его по плечу. – Да перестань ты кривляться, будь тем же милым, славным Фрицком, каким тебя все знают! Хватит копировать эту гнусную образину!

– Ой, не могу! – вскричал Казя, пригибаясь к полу от смеха.

– Тот приходит в бешенство. – Да вы, сударь, с ума сошли! Как вы смеете оскорблять меня! – Орловский оторопел. Однако еще не верит: – Оставь, Фрицек, ради бога! Неужели тебя свела судорога и ты навеки остался в этом богомерзком образе?

Маленькая Тереза взвизгнула. Пани Водзиньская Совсем ослабела от смеха.

– Кончилось это плохо. Мнимый Фридерик встал и сказал: – Вот вам, сударь, моя карточка! – И вышел из ложи. Орловский так и остался с карточкой в руке Па ней было имя Пиксиса. Через минуту в ложу зашел Антек и спросил Орловского: – Чем ты рассердил нашего музыканта? Он спросил меня, указав на Ложу; «Что за прилипчивый негодяй сидит там?» – Ну, а затем пришел пан Фридерик и извинился, что опоздал.

– Это было не совсем так, панна Мария! – сказал Шопен, восхищенный ее остроумным пересказом. – Пиксис не вызывал Орловского на дуэль, а только, ругаясь, вышел из ложи.

– Но все остальное верно?

На ее круглом личике было написано самое пылкое желание, чтобы это было верно, чтобы он оказался на высоте.

– При всем нежелании разочаровать вас, дорогая пани, – сказал он, смеясь, – должен восстановить истину: Орловский довольно скоро понял свою ошибку и только растерянно повторил: – Ну, хватит, хватит!

– Ах, изобразите нам Пиксиса!

Этого ему, по правде сказать, не очень хотелось.

– Ах, пожалуйста! Видите, Терезка так и впилась в вас! И потом я прошу, – прибавила она, понизив голос.

Пришлось представить Пиксиса.

– В самом деле, образина! – сказала пани Тереза.

– Но у вас исключительный талант! – воскликнула Мария. – Я давно так не веселилась. С тех пор, как вы гостили у нас в Служеве!

Как это было мило с ее стороны! Разговор перешел на Польшу, на детские воспоминания и принял элегически-серьезный, задушевный характер. Никто не замечал времени. Даже Терезку не усылали спать.

– Ах, боже мой! – вдруг вспомнила Мария. – Мы даже не попросили пана Фридерика поиграть! А уже половина первого!

– Но мы наверстаем это? Ведь вы завтра у нас с утра, не правда ли?

– Непременно! – подхватила пани Тереза. – Как может быть иначе?

Маленькая Тереза крепко поцеловала его на прощанье.

– Я в свое время не была такой смелой, – лукаво улыбнулась Мария, – помните?

Зато теперь она была слишком смела.

Это пришло к ней недавно. Еще год тому назад она не решалась поднимать глаза на белый свет и делала над собой неимоверные усилия, чтобы не убегать, когда приходили гости. Она уже не была той бойкой девочкой, общей любимицей, которую помнил Фридерик. В последние несколько лет с ней произошла неприятнейшая перемена: она сделалась гадким утенком, некрасивым, неуверенным в себе. Сознание этого делало ее еще более неуклюжей, а это в свою очередь еще более отвращало от нее сердца.

Гадкий утенок терпел все невзгоды этой бедной птицы. Ее не любили. Братья дразнили ее, а бездушный Антек насмешливо утешал: – Ничего, приданое все поправит! – Мать, разумеется, ласкала ее, но Марине казалось, что с тайным отвращением. И характер у нее изменился, она грубила гувернанткам и перессорилась со всеми подругами.

В прошлом году весной Марыня проводила летние месяцы с братом Феликсом в Женеве. В одном отеле с Водзиньскими поселился молодой человек. Оказалось, то был польский эмигрант, уже известный поэт Юльуш Словацкий. У него была интересная наружность, славные, умные глаза и даже что-то байроновское во взгляде.

С книжкой в руках бродила Марыня возле часовни Телля и там встретила Словацкого. Он снял шляпу и вежливо осведомился, что она читает. То был томик его стихов. Авторское ли самолюбие заговорило в нем, тронуло ли то, что девочка любит стихи, только он попросил разрешения проводить Марыню и всю дорогу говорил с ней почтительно, как со взрослой. Она заставила себя отвечать, краснея и бледнея от робости. На другой день пап Юльуш снопа появился у гробницы Телля, где гуляла Марыня, на третий также. Поэт, избалованный успехом, не гнушался проводить время с маленькой некрасивой девочкой. Он рассказывал ей много интересного о себе и о матери, которую горячо любил. Он мог бы вернуться в Польшу, мать звала его, он предпочел чашу страдания чаше стыда. Он прочитал Марыне стихи о непреклонной Варшаве:

В этот благословенный день Словацкий сказал Марыне:

– Ваше первое появление было волшебным! Мне казалось, вы возникли из радуги водопада!

Впоследствии он описал эту встречу в поэме «Швейцария». Описал, как Мария явилась «под навесом радуг» и как он боялся.

И произошло чудо! Благодаря этому неожиданному, непонятному вниманию поэта гадкий утенок превратился в прекрасного лебедя. С тех пор как Марыня поняла, что привлекает Словацкого, в ней укрепилось сознание своей силы. Да, вероятно, она недюжинная, незаурядная натура! Взглянув однажды на себя в зеркало, она поняла и другое. Она увидела себя хорошенькой, – значит, и он видит ее такой.

С этого дня она переменилась. Надела длинное платье и нарядные башмачки, обзавелась необходимыми женскими безделушками – сумочкой, кружевной косынкой, духами в золотом флакончике, который она носила прикрепленным тоненькой цепочкой к поясу. Она научилась носить шаль, шляпку, сама придумала себе прическу – совершенно гладкую, с начесом на уши, очень идущую к ее круглому лицу с прямым носом. Увидав эту перемену и убедившись, что здесь его влияние, Словацкий еще более увлекся, ибо мы любим тех, кого сделали счастливыми. Мария была в восторге. G каждым днем она чувствовала себя увереннее и с наслаждением убеждалась, что он в ее присутствии ощущает такое же смятение и робость, какую она совсем недавно испытывала сама.