В середине лета на ферме внезапно появился ворон Мозес, отсутствовавший несколько лет. Он совершенно не изменился все еще бездельничал и вел все те же разговоры о Леденцовой Горе. Усевшись на пень, он хлопал своими черными крыльями и часами толковал с каждым, кто соглашался его слушать. "Там, наверху, товарищи, - начинал он торжественно, указывая на небо своим большим клювом, - там, наверху, сразу вон за той черной тучей лежит Леденцовая Гора - счастливая страна вечного отдохновения, где все мы, бедные скоты, навек освободимся от наших трудов". Мозес даже утверждал, что однажды летал туда и видел вечнозеленые поля, покрытые клевером и льном, вокруг которых росли на изгородях хрустящие корочки и колотый сахар. Многие верили ему. Они рассуждали так: нынешняя жизнь полна голода и тяжкого труда, - разве не будет справедливо, если где-то существует лучший мир? Очень трудно было определить отношение к Мозесу со стороны свиней. Они презрительно называли его рассказы о Леденцовой Горе враньем, но не запрещали оставаться на Ферме и получать, не работая, свой стаканчик пива в день.
      С тех пор, как зажило копыто, Боксер работал больше, чем обычно. Вообще-то все животные трудились, как каторжные. Кроме обычных сельскохозяйственных работ нужно было еще восстанавливать мельницу и строить школу для поросят. Работать от восхода до заката при скудных рационах было трудно, но Боксер ни разу ни дрогнул. Ни словом, ни делом не показал он ни малейшей слабости, как будто его сила была неистощима. Лишь внешне он слегка изменился - шкура утратила блеск, бока казались запавшими. Кое-кто говорил: "Появится весенняя трава, и Боксер поправится", но весна пришла, а Боксеру не становилось лучше. Иногда на склоне карьера, когда Боксер весь напрягался, удерживая огромный валун, казалось, что весу камня противостоит не мышечная сила, а чистая воля коня. В такие минуты губы его шевелились, рождая слова "Буду работать больше" - но голоса не было. Люцерна и Бенджамин снова и снова предупреждали его о том, что надо позаботиться и о своем здоровье, но Боксер не обращал на все предупреждения ни малейшего внимания. Приблизился день, когда ему должно было исполниться двенадцать лет. Боксеру было безразлично, что произойдет с ним потом, лишь бы успеть до пенсии натаскать для мельницы достаточную груду камней.
      Однажды поздним вечером пронесся слух, что с Боксером плохо. Знали, что ушел он один, чтобы оттащить повозку камней. Слух оказался верным. Через несколько минут примчались два голубя с криком: "Боксер упал! Он лежит на боку и не может подняться!" Чуть ли не половина всех животных бросилась к холму, где стояла мельница. Боксер лежал между оглоблями повозки, вытянув шею, но не в состоянии поднять даже головы. Глаза его затуманились, бока блестели от пота. Тонкая струйка крови текла их угла рта. Люцерна упала возле него на колени.
      - Боксер! - крикнула она. - Скажи, что с тобой?
      - Дышать больно, - слабым голосом сказал Боксер, - но это неважно. Я думаю, вы сможете закончить мельницу без меня. Уже набрался хороший запас камня. Все равно мне осталось работать только один месяц. Правду сказать, я предвкушал, как пойду на пенсию. Вот Бенджамин тоже стареет, я и думал, что нас отпустят на пенсию вместе, и он будет со мной.
      - Мы должны сразу же обеспечить ему помощь, - сказала Люцерна. - Сбегайте к Пискуну, скажите ему, что произошло.
      Все тотчас помчались назад, к дому, чтобы передать новость Пискуну. Остались лишь Люцерна и Бенджамин, который лег рядом с Боксером и своим длинным хвостом стал отгонять от него мух. Через четверть часа появился Пискун, весь сочувствие и забота. Он сказал, что товарищ Наполеон глубочайше огорчен известием об этом несчастье, случившимся с одним из самых преданных тружеников Фермы, и что он уже договорился о госпитализации Боксера в лучшей больнице Уиллингдона. При это известии животным стало не по себе. Кроме Молли и Снежка, ни одно животное никогда не покидало Ферму, и не хотелось думать, что их товарищ попадет в руки человеческих существ. Но Пискун легко убедил их в том, что хирург-ветеринар в Уиллингдоне будет лечить Боксера лучше, чем это возможно на Ферме. Полчаса спустя, когда Боксер пришел в себя, его с трудом подняли на ноги и помогли добраться до стойла, где Люцерна и Бенджамин приготовили добрую постель из соломы.
      Два дня отлеживался Боксер у себя на конюшне. Свиньи прислали ему большую бутылку лекарства, которую они обнаружили в аптечке, и Люцерна давала ему лекарство два раза в день после еды. По вечерам она лежала вместе с ним, развлекая его разговорами, а Бенджамин отгонял от него мух. Боксер утверждал, что не жалеет о случившемся. Если он вполне поправится, то сумеет прожить еще года три, и он предвкушал дни, которые будет мирно проводить в уголке большого пастбища. У него впервые появится время, чтобы учиться и духовно расти. Боксер решил, что остаток своих дней он посвятит изучению остальных букв алфавита.
      Но Люцерна и Бенджамин могли проводить с ним лишь нерабочие часы, а фургон приехал за ним в середине дня. Все животные были на прополке свеклы, работая под присмотром свиньи, и вдруг с удивлением увидели Бенджамина, который мчался галопом со стороны строений, крича изо всех сил. Впервые видели они Бенджамина возбужденным, в первый раз видели, как он скачет галопом. "Быстрей! Быстрей! - кричал он. - Они увозят Боксера!" Не ожидая разрешения свиньи, животные бросили работу и помчались к строениям. И действительно, во дворе стоял крытый фургон, запряженный парой, бока фургона были покрыты надписями, а на козлах сидел подлого вида человек в круглом котелке.
      Животные столпились вокруг фургона. "Будь здоров, Боксер! - кричали они хором. - До свидания!"
      - Дураки! Дураки! - закричал Бенджамин, мечась вокруг и роя землю своими маленькими копытами. - Дураки! Разве вы не видите, что написано на стенке фургона?
      Озадаченные животные замолчали, и Мюриэль начала медленно читать по слогам. Но Бенджамин оттолкнул ее, и застывшие в мертвом молчании животные услышали, что он прочел:
      - "Альфред Симонс. Живодер и клеевар. Торговля шкурами и наваром из костей". Разве вы не понимаете? Они увозят Боксера на бойню!
      Крик ужаса вырвался у животных. Но в этот момент человек ударил своих лошадей кнутом, и фургон покатил со двора. Животные, крича, следовали за ним. Люцерна пробилась вперед. Фургон набирал уже скорость. Люцерна, побуждая свои старые ноги к галопу, тяжко скакала за ним.
      - Боксер! - кричала она. - Боксер! Боксер! Боксер!!
      И в этот момент, словно услыхав наконец крик, шедший извне, Боксер показал нос и глаза в маленькое окошко, прорезанное в задней стене фургона.
      - Боксер! - закричала Люцерна голосом, полным ужаса. Боксер! Боксер! Выходи! Они везут тебя на смерть!
      Ее крик подхватили все: - Выходи, Боксер, выходи!
      Фургон набирал скорость, постепенно удаляясь от них. Было неясно, понял ли Боксер то, что кричала ему Люцерна. Но вдруг его не стало видно в окне, и раздался грохот копыт, бьющих о стену фургона. Боксер пытался выбраться наружу. Было время, когда несколько ударов его копыт могли бы разнести фургон в щепки. Но прежней силы, увы, у Боксера не было. Через несколько мгновений грохот ослабел, а потом замер совсем. В отчаянии животные воззвали к лошадям, увлекающим фургон прочь.
      - Товарищи, товарищи, - кричали животные. - Не увозите одного из ваших братьев на смерть!
      Но глупые скоты, слишком невежественные, чтобы понять происходящее, лишь заложили уши и прибавили ходу. Больше Боксер в окне не появлялся. Слишком поздно кто-то догадался, что можно обогнать фургон и запереть ворота. В следующее мгновение фургон миновал их и исчез за поворотом дороги. Больше животные не видели Боксера.
      Три дня спустя было объявлено, что Боксер скончался в Уиллингдонском госпитале, несмотря на величайшую заботу, когда-либо проявляемую по отношению к лошадям. Объявить эту новость пришел Пискун. Он сказал, что присутствовал при последних минутах жизни Боксера.
      - Я никогда не видел более трогательного зрелища! объявил Пискун, поднимая копытце, дабы утереть слезу. - Я был у его ложа до последнего мгновения. Под конец, почти не имея сил говорить, он прошептал мне на ухо, что жалеет о том, что смерть не дает ему увидеть, как будет закончена постройка мельницы. "Вперед, товарищи! - прошептал он мне. Вперед, во имя Восстания. Да здравствует Ферма Животных! Да здравствует товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав". Это были его последние слова, товарищи.
      Тут манера Пискуна внезапно переменилась. Он с минуту помолчал, бросая во все стороны подозрительные взгляды. Затем сказал, что до него дошли слухи, будто во время отъезда Боксера была пущена глупая и скверная сплетня. Кто-то, по-видимому, заметил, что на фургоне, увозившем Боксера, было написано "живодер", после чего и сделан легковесный вывод о том, что Боксера увезли на бойню.
      - Трудно поверить, - сказал Пискун, - что какое-то животное додумалось до этого. Я уверен, - Пискун задергал хвостиком, покачиваясь из стороны в сторону, - я уверен, что вы слишком хорошо знаете своего возлюбленного Вождя, чтобы думать такое!
      Пискун сказал, что на самом деле все объясняется очень просто: фургон раньше принадлежал живодеру, но затем был куплен хирургом-ветеринаром, который просто не успел закрасить имя и звание прежнего владельца. Вот потому и возникла ошибка.
      Животные почувствовали огромное облегчение от этого сообщения. А когда Пискун продолжил наглядное описание смертного часа Боксера, его ложа, замечательного ухода за ним, дорогих лекраств, на которые товарищ Наполеон не жалел никаких денег, - последние сомнения исчезли, и скорбь, охватившая их при мысли о смерти товарища, смягчилась от сознания, что умер он счастливым.
      Наполеон собственной персоной появился на очередном воскресном митинге и произнес краткую речь, посвященную Боксеру. Оказалось невозможным, сказал он, доставить на ферму для захоронения останки дорогого оплакиваемого товарища, но заказан большой лавровый венок, который и будет помещен на могиле Боксера.
      Наполеон закончил свою речь, напомнив изречения Боксера - "Буду работать больше" и "Товарищ Наполеон всегда прав" изречения, которые, как заметил оратор, следует усвоить и принять, как собственные, каждому животному.
      В день банкета к дому подкатил большой фургон бакалейщика, из которого выгрузили большой деревянный ящик. Весь вечер неслось из дома громкое пение, затем послышались звуки ссоры и драки, закончившиеся часов около одиннадцати страшным грохотом разбитого стекла. До двенадцати часов следующего дня никто и рыла не показывал из жилого дома. Прошел слух, что свиньи снова раздобыли где-то деньги и купили ящик виски.
      Глава 10
      Прошли годы. Весна, лето, осень, зима - времена года сменяли друг друга, и краткая жизнь животных уходила быстро. Пришло время, когда не осталось никого, кто помнил время, предшествовавшее Восстанию, исключая разве Люцерну, Бенджамина, ворона Мозеса и нескольких свиней.
      Мюриэль давно была мертва, умерли Блюбелл, Джесси и Пинчер. Умер и Джонс - он скончался где-то в далекой богадельне. Забыт был и Снежок. Боксера забыли все, кроме его нескольких друзей. Люцерна была старой, малоподвижной кобылой, суставы ее гнулись плохо, а глаза слезились. Ее пенсионный возраст подошел два года назад, но пока никто из животных на пенсию уволен не был. Толки об отделении уголка пастбища для престарелых животных давно были оставлены. Наполеон превратился в матерого хряка весом в полтораста килограмм. А Пискун разжирел до того, что глазки его утонули в жиру. Лишь старый Бенджамин не изменился почти на вид, только поседел немного, да со времени смерти Боксера стал еще сдержаннее и неприступнее, чем раньше.
      Население фермы увеличилось, хотя и не так сильно, как ожидалось когда-то. На свет появилось много животных, для которых Восстание было лишь неясной легендой, они знали о нем лишь понаслышке; были приобретены животные, до своего прибытия не слыхавшие о Восстании. На ферме теперь было еще три лошади, кроме Люцерны. Это были красивые работящие звери, но очень уж глупые. Никто из них не мог продвинуться в алфавите дальше буквы "Б". Они соглашалсь со всем, что рассказывали им о Восстании, о принципах Анимализма, особенно, когда говорила Люцерна, - но было очень сомнительно, понимали ли они эти рассказы.
      Ферма производила теперь много продуктов, больше, чем раньше, была значительно лучше организована; к тому же, территория ее расширилась за счет двух участков, откупленных у м-ра Пилкингтона. Строительство мельницы, в конце концов, было успешно завершено, была приобретена молотилка и сенокосилка, построено несколько новых помещений. Уимпер купил себе коляску. Мельница, впрочем, не вырабатывала электроэнергии, но молотила зерно, что приносило ферме немалый денежный доход. Животные изо всех сил трудились над строительством новой мельницы. Говорили, что когда эту мельницу построят, в ней обязательно установят электромашину. Правда, о роскоши, которую обещал когда-то Снежок, - о стойлах с электрическим освещением и отоплением, с горячей и холодной водой, о трехдневной рабочей неделе больше разговоров не было. Наполеон объявил подобные идеи противоречащими принципам Анимализма. "Истинное счастье, говаривал он, - заключается в том, чтобы трудиться как можно больше, не давать себе изнеживаться."
      Получалось как-то не так, что, хотя ферма стала богаче, сами животные не разбогатели ни капли, исключая, конечно, свиней и собак. Быть может, так вышло потому, что свиней и собак было много? Нельзя сказать, что эти животные вовсе не работали. На свой лад они трудились немало. Пискун не уставал говорить, как бесконечно много всегда было работы на ферме по руководству и организации. Большая часть этих работ была совершенно недоступна пониманию других животных. Для примера Пискун рассказывал о колоссальном труде свиней над таинственными штуками с названиями вроде "учетные формы", "отчеты", "номенклатура", "докладные". Это были большие листы бумаги, которые нужно было густо-густо исписать, а затем сжечь исписанные листы в печах. "Для благосостояния фермы это имеет колоссальное значение", говорил Пискун. И все же никакой пищи ни свиньи, ни собаки не производили. И было их много, и аппетит у них всегда был хорошим. Что касается остальных животных, то, насколько им известно было, они жили, как было исстари - почти всегда испытывали голод, спали на соломе, пили из пруда, работали в поле, зимой страдали от холода, летом от мух. Иногда старейшие из животных, роясь в смутных воспоминаниях, пытались решить - было ли сразу после изгнания Джонса лучше, чем теперь, или хуже. Вспомнить они не могли. Им не с чем было сравнить свой нынешний образ жизни, не на чем было основываться, кроме бесконечных пискуновских цифр, неизменно показывавших неуклонный рост всеобщего благосостояния. Животные находили проблему неразрешимой. Впрочем, на решения подобных проблем времени не было. Лишь старый Бенджамин настаивал, что помнит всю свою жизнь во всех подробностях и потому имеет основания утверждать, что жизнь не могла быть ни намного лучше, чем теперь, ни намного хуже - голод, трудности, разочарования - ее неизменные спутники.
      И все-таки животные не переставали надеяться. Более того, ни на одно мгновение их не покидало чувство гордости: они гордились тем, что являются гражданами Фермы Животных. Они испытывали благодарность судьбе за то, что они, и только они в целом мире, жили на ферме, управлявшейся самими животными. Все, даже самые молодые, даже новички, привезенные из других далеких ферм, восхищались этим обстоятельством. Слыша гром ружья, видя полощущийся зеленый флаг, они ощущали непреодолимую гордость, и сами заговаривали о давних героических днях, об изгнании Джонса, начертании Семи Заповедей, в Великих Битвах, закончившихся разгромом интервентов-людей. А мечтать они все продолжали о прежнем - верили, что день придет, и предсказанная Майором Республика Животных раскинется на полях всей страны, избавленная от человеческих существ. Быть может, день этот наступит скоро, а может быть, они все умрут прежде, чем он придет. И даже мотив "Звери Англии" потихонечку мычали то здесь, то там; все животные знали песню, но петь ее вслух не отваживались. Пусть жизнь у них тяжелая, пусть не все надежды осуществляются, но все же они - не такие животные, как другие. Они голодали, но не потому, что приходилось кормить тиранов-людей; они тяжко трудились, но трудились на себя. Ни одно существо не ходило меж них на двух ногах. Ни одно существо не обращалось к другому со словом "хозяин". Все животные равны.
      Как-то в начале лета Пискун приказал овцам следовать за собой и увел их к дальней окраине Фермы, на пустырь, поросший молодыми цветами. Овцы провели там целый день, пощипывая листья под присмотром Пискуна. Вечером он вернулся в жилой дом один, а овцам велел остаться на пустыре, где, по его словам, спать в теплую погоду полезнее, чем в стойле. Это продолжалось изо дня в день целую неделю, причем ни одно животное, кроме Пискуна, с овцами не общалось. А Пискун был с ними с утра до вечера. На Ферме говорили, что он обучает овец новой песне, для чего нужна полная сосредоточенность. Это произошло сразу после того, как овцы вернулись на Ферму. Был мягкий летний вечер. Животные кончили работу и шли домой, как вдруг со двора послышалось прерывающееся от ужаса ржание лошади. Животные от ужаса замерли. Это был голос Люцерны. Она заржала снова, и животные галопом бросились во двор. И они увидели, что было причиной ужаса Люцерны. По двору шла свинья, шла на задних ногах.
      Это был Пискун. Немного неловко, словно ему было не совсем прилично нести свое тучное тело в таком положении, но хорошо сохраняя равновесие, Пискун медленно шел через двор. А в следующую минуту из дверей дома в затылок друг другу вышли длинной вереницей другие свиньи - и все они шли на двух ногах. Некоторые держались лучше, некоторые хуже, одна или две слегка покачивались, но все успешно завершили круг по двору. И, наконец, под громкий лай собак и пронзительный вопль петуха явился сам Наполеон, величественно выпрямившийся, свысока озирающий все вокруг, в том числе и собак, жавшихся к его ногам. В правом его копытце был зажат кнут. Мертвое молчание воцарилось во дворе. Пораженные и испуганные животные, сжавшись плотной толпой, смотрели, как свиньи медленно обходят двор. Мир словно перевернулся вниз головой. И, несмотря ни на что, - ни на страх перед псами, ни на многолетнюю привычку молчать и не возражать, что бы ни случилось, животные возмутились бы. Но именно в этот момент, словно по сигналу, стадо овец дружно заблеяло:
      Четыре ноги - хорошо, две ноги - лучше!
      Четыре ноги - хорошо, две ноги - лучше!
      Четыре ноги - хорошо, две ноги - лучше!
      Это продолжалось пять минут без передышки. И ко времени, когда овцы смолкли, всякий протест оказался бессмысленным, ибо свиньи уже скрылись в доме. Бенджамин почувствовал, что кто-то уткнулся носом в его плечо. Он оглянулся. Это была Люцерна. Старые глаза ее казались тусклее обычного. Не говоря ни слова, она молча потянула его за гриву и повела к задней стенке большого амбара, где были начертаны Семь Заповедей. С минуту они стояли молча, глядя на шероховатую стену и большие белые буквы.
      - Зрение изменяет мне, - сказала, наконец, Люцерна. Даже в молодости я не могла прочесть того, что там написано, но мне кажется, что вся стена выглядит теперь как-то иначе. Те ли это Семь Заповедей, что были раньше, Бенджамин?
      Впервые Бенджамин отказался от своих привычек и прочел Люцерне то, что было написано на стене. Там оставалась лишь единственная заповедь:
      ВСЕ ЖИВОТНЫЕ РАВНЫ, НО НЕКОТОРЫЕ
      ЖИВОТНЫЕ БОЛЕЕ РАВНЫ, ЧЕМ ДРУГИЕ.
      Никому после этого не казалось странным, что когда свиньи, надзиравшие за работами, вышли поутру из дома, у каждой в правом копытце был зажат кнут. Не показалось странным и то, что свиньи купили себе радиоприемник, договорились об установке телефона и подписались на Центральную Газету, Вечерку и Юмористический Журнал. Не показался странным Наполеон, прогуливавшийся в огороде с трубкой в зубах. Не показалось странным и то, что он стал носить парадную одежду Джонса - черный сюртук, галифе и гетры; его любимая свиноматка разгуливала в шелковом воскресном платье миссис Джонс в то время, как прочие свиньи ходили в обыденной одежде четы Джонс. Спустя неделю, под вечер, во двор въехала вереница колясок. Депутация соседних фермеров получила приглашение осмотреть ферму. Им показали ее, и фермеры восхищались всем, что увидели, особенно мельницей. Животные как раз были заняты прополкой свекольного поля. Они прилежно трудились, почти не отрывая взгляда от земли, не зная, кого следует больше бояться чужих посетителей или своих свиней.
      А позднее хохот и нестройные песни послышались из дома. Животные при звуках смешанной речи вдруг почувствовали жгучее любопытство. Что происходило там в день, когда животные и человеческие существа впервые встретились, как равные? В едином порыве они двинулись тихонько к окнам жилого дома со стороны огорода. Они задержались было у калитки, не решаясь идти дальше. Но Люцерна не остановилась, и остальные на цыпочках пошли за ней. Подобравшись к самому дому, животные, рост которых позволял это, осторожно заглянули в окно. В комнате, за круглым столом, было полдюжины фермеров и столько же свиней из числа наиболее выдающихся. Во главе стола расположился сам Наполеон. Свиньи восседали на стульях вполне привычно. Компания развлекалась карточной игрой, которая была, как видно, прервана на время для очередного тоста. Из рук в руки переходил большой кувшин, стаканы наполнялись пивом. Никто не замечал животных, прилипших к окнам.
      М-р Пилкингтон поднялся, держа полный стакан. Он сказал, что собирается предложить собравшимся осушить стаканы, но полагает своей приятной обязанностью произнести сперва несколько слов. Он испытывает величайшее удовлетворение и не сомневается, что все присутствующие разделяют его чувства по поводу того, что длительный период взаимного непонимания и недоверия пришел к концу. Было время - хоть он уверен, что вся компания, как и он сам, не разделяла таких настроений - было время, когда к уважаемым владельцам Фермы Животных их соседи люди относились, не хочется говорить "враждебно", но с определенным опасением. Имел место ряд досадных инцидентов, циркулировали ошибочные идеи и мысли. Предполагалось, что существование фермы, принадлежащей свиньям и управляемой ими - явление не вполне нормальное, и что это может неблагоприятно отразиться на соседних районах. Весьма многие фермеры предполагали - без соответствующей проверки своих мнений - что на подобной ферме царит дух распущенности и анархии. Поэтому фермеры опасались разлагающего влияния фермы на своих собственных животных и даже на людей-батраков. Но теперь недоверие рассеяно. Он и его друзья посетили сегодня Ферму Животных, осмотрели ее собственными глазами, и что же увидели? Не только самые современные методы труда, но и дисциплину и порядок, которые могут служить образцом для всех фермеров. Он полагает, что вправе отметить - низшие животные на ферме выполняют больше работы и получают за это меньше, чем в любом другом районе страны. Более того, он и его коллеги увидели сегодня много такого, что они намерены немедленно ввести в собственных хозяйствах.
      В заключение он хотел бы подчеркнуть еще раз, что дружеские чувства, которые в настоящее время существуют между животными фермы и ее соседями, должны еще больше окрепнуть в будущем. Между человеческими существами и свиньями нет и не должно быть столкновения интересов. У них общие цели и общие интересы. Разве трудовая проблема повсюду не одна и та же? (Тут стало очевидно, что м-р Пилкингтон собирается подарить обществу какой-то тщательно подготовленный экспромт, но смех так разбирал его, что некоторое время он был просто не в состоянии огласить свой перл). Кончив, наконец, хрипеть и давиться смехом, от которого его многочисленные подбородки стали совершенно малиновыми, он проговорил: "Если вам приходится иметь дело с вашими низшими животными, то нам зато достается не меньше с нашими низшими классами!" Эта жемчужина остроумия вызвала громовой хохот собравшихся. М-р Пилкингтон еще раз поздравил свиней с введением ими норм, с рекордной длительностью рабочего дня и, что особенно поразило его при осмотре фермы - полным отсутствием лодырничания.
      - А теперь, - сказал он наконец, - предлагаю всему обществу встать и удостовериться, что стаканы у всех полны. Господа, предлагаю тост за процветание Фермы Животных!
      Раздались восторженные восклицания, стук бокалов, топанье ног. Наполеон до того был доволен, что поднялся и обошел стол, чтобы чокнуться с м-ром Пилкингтоном. Когда приветственный шум смолк, Наполеон, продолжавший стоять, дал понять, что тоже хочет говорить.
      Стиль его речи, как всегда, был краток и точен. Наполеон сказал, что также счастлив окончанию периода непонимания. У него есть основания полагать, что некий злобный враг распускал слухи, долгое время блуждавшие по стране о том, что, якобы, он и его коллеги олицетворяют собой нечто сомнительное, революционное. Высказывалось предположение, что они попытаются побудить к бунту животных на других фермах. Ни грамма истины не было в этих слухах! Единственным желанием фермы - как ныне, так и в прошлом было жить в мире и поддерживать добрососедские отношения.
      Он добавил, что Ферма, которой он имеет честь управлять, является кооперативным предприятием. Собственность, которой он владеет, является, по сути дела, коллективной собственностью свиней. Ему кажется, сказал Наполеон, что старинные подозрения не омрачат умы присутствующих, но этого недостаточно. В последнее время произошли некоторые изменения, которые должны еще больше укрепить взаимное доверие свиней и людей. До сих пор у животных на ферме была глупая манера называть друг друга "товарищ". Это будет отменено. Был еще в ходу странный обычай - маршировать по воскресеньям перед черепом старого хряка, приколоченным к столбу во дворе. И это будет отменено, а череп уже закопан. Посетители, наверное, заметили зеленый флаг, развевающийся во дворе на мачте. Быть может, они также обратили внимание на то, что рог и копыто, на нем нарисованные, закрашены - отныне это будет просто зеленый флаг. И, наконец, у него есть лишь одна поправка к великолепной добросовестной речи м-ра Пилкингтона. Оратор все время упоминал "Ферму Животных". Он не должен больше этого делать, но мы его не виним - он не знал, не мог знать, ибо сию минуту объявляется впервые: название "Ферма Животных" отменено. Отныне и навеки эта ферма будет известна под именем "Усадьба", то есть под своим правильным, исконным именем.
      - Господа, - заключил Наполеон, - я предлагаю вам тот же тост, но в иной форме. Наполните ваши стаканы до краев. Господа, вот мой тост: за процветание фермы "Усадьба"!
      Снова раздались приветственные клики, стаканы были осушены до дна. Животным, смотревшим на все это сквозь мутноватые стекла, почудилась странная вещь. Что-то изменилось в очертании свиных рыл. Что? Старые слабые глаза Люцерны пытались рассмотреть лица. Казалось, черты этих лиц стали нечеткими, зыбкими. У тех, кто имел три подбородка, их стало как будто четыре, а у других вместо пяти было видно лишь три...
      Когда аплодисменты затихли, и снова началась карточная игра, животные тихонько удалились. Однако не успели они отойти и на двадцать шагов, как остановились, словно вкопанные. Громкий крик несся со стороны дома. Животные кинулись опять к окнам. В доме разыгрывалась крупная ссора. Крики, удары кулаком по столу, острые подозрительные взгляды, яростные утверждения и отрицания... Источником скандала, по-видимому, явился тот трудно объяснимый факт, что Наполеон и м-р Пилкингтон выложили на стол по валету пик одновременно.
      Орали двадцать голосов враз, и все - очень похоже. Теперь стало ясно, что изменение очертаний лиц было вполне реальным. Животные смотрели то на людей, то на свиней, но отличить одних от других уже было невозможно.