Да, да, это были самые настоящие медвежьи колодцы. На скале под соснами всегда росло много ягод, и сюда, к ягодам, частенько заглядывали медведи.
      Здесь, на скале, медведи собирали ягоды, здесь они иногда отдыхали, устраивая свои лежки-постели прямо на седом мхе. А после отдыха эти большие мохнатые звери всегда отправлялись искать те самые выбоинки-колодцы, где скапливалась дождевая вода.
      Когда дожди шли часто и воды в выбоинках-колодцах было много, медведь мог напиться из одного колодца. Если же дождей давно не было, то медведь выпивал всю воду из одного углубления и тут же отправлялся искать другой, точно такой же медвежий колодец.
      О таких медвежьих походах мне всегда рассказывали пласты мха, содранные медвежьими когтями, - зверь, поднимаясь по скале, ненароком срывал когтями с камня куски седого мха.
      Иногда возле таких медвежьих колодцев встречал я и следы зайца и следы лисы. Заяц и лиса тоже приходили сюда попить воды - ведь другой воды на скале не было.
      Здесь встречал я и пятнышки птичьего помета, и оброненные птицами перышки. Выходило, что пернатое население скалы тоже посещало эти колодцы-выбоинки. Птицы здесь пили воду, а то и купались.
      Как-то заметил я возле такого медвежьего колодца знакомую и очень любимую мной птичку. Я затаился и хорошо видел из своего укрытия за кустом черную шапочку, сизые крылышки, белые штанишки и красную грудку снегиря. Да, это был снегирь, который обычно приносит нам с собой зиму, появившись в саду на рябине вместе с первым снегом.
      Снегирь и летом был такой же спокойный, неторопливый. Чуть наклонившись к воде, он ухватил клювом малую толику водицы, потом еще и еще раз и только тогда осторожно ступил в воду.
      Воды в выбоинке-колодце на этот раз было совсем немного. Снегирь поводил клювом по воде, а затем раз за разом, кивая головкой и трепеща крылышками, смочил перья на груди и на спине.
      Выбравшись на край выбоинки, птичка отряхнулась, немного посидела и так же неторопливо полетела к невысокой елке, посвистывая, как и зимой, своей негромкой флейточкой: "фью-фью, фью-фью".
      Снегирь скрылся в еловых лапах. Елка росла внизу, не на самой вершине скалы; ее ветви были прямо передо мной, и я смог хорошо разглядеть среди ветвей птичье гнездо. Выходило по всему, что снегирь здесь жил.
      Встретиться летом со снегирем трудно: птица эта по летнему времени тайная, осторожная и выбирает для гнезда самые глухие уголки леса. Вот почему и обрадовался я, встретив вдруг на скале свою любимую птичку.
      С тех пор вверх, на скалу, стал я ходить чуть ли не каждый день и чуть ли не каждый день встречал у небольших выбоинок-колодцев с дождевой водой и снегирей-самочек в сереньких передничках, и красногрудых красавцев снегирей-самцов.
      Здесь, у вершины скалы, среди невысоких кряжистых сосен и хмурых елей, обступивших скалу, и расположилось, считал я, самое настоящее снегириное царство, царство тихое, незаметное в летнее время. И всякий раз, поднимаясь на скалу, я прислушивался и присматривался, ожидая, что и на этот раз откроется для меня еще какая-нибудь тайна негромкого и неторопливого снегириного царства.
      Снегири оставались около своей скалы и своих колодцев-выбоинок лишь до первых осенних холодов. И стоило в преддверии близкой осени загореться по рябинам первым красным ягодам, как скрытные до этого птицы выбирались из своей снегириной глуши и спускались вниз со скалы к рябинам.
      Ягод на рябинах в ту осень уродилось не так уж много. Да еще к рябинам нагрянули тут же несметные стаи дроздов-рябинников. И скоро ягод совсем не осталось, и снегири вслед за дроздами покинули наши места.
      А затем выпал снег, засыпал узкую тропку среди камней, ведущую к вершине скалы, и до весны забыл я про тайное снегириное царство, так и не открывшее мне прошлым летом всех своих тайн.
      Весна уже подходила к нашему лесу. Уже привелось мне услышать и первую песенку-трель крапивника, и первый посвист-призыв синички-московки, заметившей с еловой вершины приближавшуюся весну. Близок был теплый апрель, близки были быстрые ручьи, широкие проталины по полям и первые грачи, вернувшиеся домой. А там за грачами и первые скворцы возле своих прошлогодних скворечников. Прибудут скворцы, отдохнут, подкормятся с дороги день, другой, третий, и услышишь ты наконец первую весеннюю песню скворца-путешественника.
      Но до песни скворца привелось мне послушать в ранневесеннем лесу еще одну чудесную весеннюю песню. И подарил мне эту песню снегирь, вернувшийся домой из своего зимнего путешествия-кочевки...
      "Какая уж там у снегиря особая песня!" - скажет любой, кто держал у себя дома эту доверчивую и даже чуть флегматичную птичку. Да и песни-то настоящей, мелодичной у снегиря нет - состоит эта снегириная песня лишь из тихих скрипучих звуков. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - выводит себе под нос снегирь, прознавший о близкой весне. Но разве услышишь такое тихое скрипучее верещание среди неумолчного хора пернатых певцов, явившихся в весенний лес!
      Правда, есть у снегиря еще и негромкий посвист-призыв: "фью-фью, фью-фью". Так перекликаются друг с другом эти птички. Посвист-призыв снегиря вроде бы и заметней, слышней, но и его не разобрать ни за что за птичьим хором.
      Так и думал я до тех пор, пока в самом конце февраля не навестил ту самую скалу, где летом жило своей тихой скрытной жизнью снегириное царство.
      На солнце снег уже подтаивал, оседал. На скале из-под снега кое-где уже показались темные лбы камней, и я отправился в поход.
      Забрался я на скалу с трудом, скользил, падал несколько раз. А забрался, перевел дух, осмотрелся вокруг, и стало мне грустно. Кругом, куда ни посмотришь, снег, снег и снег: снег на озере, снег на полях, снег в лесу. Нет, долго еще дожидаться и первых ручьев, и первых луж на дорогах, и первого дыхания оттаявшей после зимнего сна земли.
      И только подумал я, как далеко еще до весны, что подвели меня, обнадежили своими ранними песнями и крапивник, и синица-московка, как со стороны, как раз оттуда, где прошлым летом заметил я гнездо снегиря, донеслись ко мне странные для заснеженного леса звуки... И вроде бы и не песня это, не слышалось в этой песне ни трелей, ни пощелкиваний, ни громких свисточков - приходило ко мне лишь какое-то странное поскрипывание-посвистывание. Но до того это поскрипывание-посвистывание было веселым, радостным, что пропали все мои грустные думы и замер я как завороженный, услышав таинственную птичью песню.
      Конечно, это пел снегирь. Он сидел на самой вершине елки. Елка росла внизу, на склоне скалы, и снегирь был прямо передо мной. Я видел его черную нарядную шапочку, его сизые, отливающие на солнце крылышки и его яркую малиновую грудку - такие яркие малиновые грудки бывают только у пожилых снегирей, которые уже не раз отправлялись в зимние путешествия и благополучно возвращались обратно в свои родные места.
      "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - без конца, но с расчетливым выражением и не очень торопливо повторял красавец снегирь. "Скри-кри-ри, скри-кри-ри", - разносилось над вершиной скалы. "Скри-кри-ри", рассказывал снегирь о близкой весне всем-всем, кто мог его сейчас слышать...
      И если в начале весны посчастливится вам попасть в лес, куда еще не вернулись ни зяблики, ни пеночки, ни дрозды, приглядитесь, прислушайтесь, и очень может быть, в таком тихом, ранневесеннем лесу услышите вы не очень громкую песню снегиря. Звучит тогда эта песня среди лесной тишины слышно, заметно.
      А услышите в лесу по весне снегириную песню, знайте, что и на этот год в ваших местах обязательно поселяться красивые и спокойные птицы, обязательно устроят здесь свои гнезда и подарят вашему лесу новых снегирей.
      ПЕСНЯ ГЛУХАРЯ
      На краю нашего леса есть небольшое моховое болото. К концу лета на этом болоте всегда поспевает много ягод.
      Там, где болото только-только начинается, среди елей на высоких сухих кочках, всегда можно собрать много вкусной, крупной черники. Чуть в стороне от черничных кочек, под невысокими редкими сосенками, среди мха и кустиков голубики, растет морошка и брусника, а еще дальше, куда опасно заглядывать, где нет-нет да и откроется вдруг рядом с худосочной березкой темное окно-топь, среди седой болотной травы тяжело лежат на мягкой моховой перине крупные ягоды клюквы.
      Вот за всеми этими ягодами и собираются к середине лета на моховое болото самые разные птицы.
      Когда отправишься к болоту за черникой, то обязательно спугнешь с дорожки выводок рябчиков. Небольшие рябенькие курочки и петушки, еще только-только научившиеся летать, с шумом поднимутся с лесной дорожки и, трепеща крылышками, помчатся к спасительным елкам. Там, в елках, рябчики затаятся, спрячутся, прижмутся к еловым стволам, пригнутся к еловым лапам - и ты с большим трудом разглядишь тогда занятных, проворных птиц.
      Следом за рябчиками с лесной дорожки обычно поднимались тетерева. Тетерева поднимались с земли тяжелей и громче рябчиков, сразу же взлетали высоко и не прятались в елках, а открыто сидели на ветвях осин и берез.
      Когда оставались сзади ели и начинались болотные березки и сосенки, я часто пугался от неожиданного шума - это, гремя крыльями, поднималась с земли глухарка-мать.
      Большая бурая птица усаживалась на вершину осины, осина покачивалась под ее тяжестью, а глухарка сидела у всех на виду и громко и тревожно квохтала.
      Мне было хорошо видно эту красивую птицу, я любовался ею, слушал ее беспокойное квохтанье и, конечно, забывал проследить, куда делись, куда разлетелись ее глухарята. И только потом я догадывался, что глухарка перехитрила меня: она нарочно уселась на вершину осины, нарочно громко квохтала, чтобы отвлечь мое внимание, а в это время ее птенцы-глухарята успевали как следует спрятаться.
      К осени, когда опадала перезревшая черника, а вслед за черникой опадали на мох набухшие от холодных дождей ягоды брусники и на болоте оставалась только одна клюква, рябчики и тетерева покидали болото. Теперь рябчики чаще встречались мне в ольховых зарослях, где общипывали молодые ольховые сережки, а тетерева изо дня в день прилетали к высоким березам, чтобы полакомиться налившимися перед зимой березовыми почками. И только глухари по-прежнему были здесь, на своем родном болоте.
      Здесь, на моховом болоте, глухари родились, здесь выросли, возмужали, научились летать, отсюда с началом зимы перекочуют они в глухую еловую чащу, где проведут зиму, и сюда, на свое болото, они снова вернутся ранней весной - в самом начале марта вылетят они из чащи навстречу первой песне глухаря-токовика.
      Старый глухарь-токовик выбирался из еловой чащи и прилетал на свое моховое болото еще в конце февраля. Еще далеко было до первых настов, до прочной дороги по настам через сугробы, а он, старый глухарь, уже выхаживал под болотными сосенками, разминая перед первым весенним танцем затекшие за зиму ноги.
      Глухарь широко распускал свои огромные, крепкие крылья и, тяжело переступая с ноги на ногу, то правым, то левым крылом глубоко чертил по сторонам от себя ледяной февральский снег. По февральским сугробам глухарь расхаживал недолго. Он снова усаживался на сосну, на которую вылетел поутру из леса, немного топтался на толстом суку, будто проверяя, крепок ли он еще, потом медленно расправлял крылья и летел обратно в глухую лесную чащу.
      На следующий день старый глухарь снова появлялся на своей сосне, снова спускался на февральский сугроб, оставляя на рыхлом снегу глубокие следы больших мохнатых лап и широкие борозды от распущенных крыльев.
      В хорошие солнечные дни, когда было тихо и казалось, что весна подошла к нашему лесу совсем близко, я надевал лыжи и шел к моховому болоту, видел там следы старого глухаря-токовика и хорошо знал, что совсем скоро здесь, среди сосенок и зимних березок, раздастся первая глухариная песня, первая песня весны.
      Это будет очень странная песня, которая никак не походит на настоящую звонкую птичью песню. В этой песне ты не различишь ни радости, ни грусти. Просто однажды еще в сером тумане рассвета где-то не очень далеко услышишь ты звук, никак не похожий на голос живого существа.
      Тебе сначала покажется, что где-то неподалеку кто-то согнул, а потом стал потихоньку отпускать небольшую березку...
      Вот эта березка вздрогнула, хотела подняться вверх, но ей помешала сосна. Березовый тонкий стволик скользнул было по шершавому сосновому стволу и по лесу негромко раздалось: "чшш-чшш-чшш". Потом береза остановилась, чтобы освободиться от ветки, зацепившейся за другие деревья, но другие деревья не отпускали, и тонкие березовые веточки, еще схваченные морозом, стали отламываться одна за другой с негромким резким хрустом: "чок-чок-чок-чок". Часть веточек освободилась, и березовый стволик снова негромко заскрипел по сосновой коре: "чшш-чшш-чшш". И снова хрустнула одна, потом вторая, потом третья березовые веточки: "чок-чок-чок". И так с передышками, с расстановками небольшая березка все поднималась и поднималась вверх к весеннему утреннему свету.
      Я всегда замирал на месте, когда вдруг слышал на краю мохового болота: "чок-чок-чок". Я слышал это "чок-чок-чок" и хорошо знал, что сейчас в лесу прозвучит песня глухаря... "Чок-чок-чок" - это глухарь пробовал свой голос перед тем, как начать петь. Я не шевелился шевелиться было нельзя: если сейчас в лесу раздастся хоть самый тихий посторонний звук, глухарь замолчит и улетит, так и не исполнив свою песню.
      Вот глухарь выслушал лес, ничего не обнаружил подозрительного и, забыв обо всем на свете, не обращая внимания ни на что, запел не похожую ни на какую другую свою глухариную песню: "чшш-чшш-чшш".
      Сейчас можно смело идти к птице, можно быстро бежать к ней по открытому месту и совсем не бояться, что глухарь, поющий на сосновом суку, заметит тебя. Но я не побежал к сосне, на которой пел токовик, я тоже в это время, наверное, забыл обо всем на свете, я стоял и как завороженный слушал эту очень скромную и очень странную весеннюю песню.
      Свою первую песню глухарь-токовик начинает петь, когда только-только приходит март, принося с собой первый, еще не очень крепкий мартовский наст. По этому насту старый глухарь долго расхаживает после своей песни и долго чертит первый весенний наст своими крыльями.
      Другой раз, еще в самом начале марта, на первую песню старого токовика прилетают из леса и другие глухари. Они тоже находят себе подходящие сосны, тоже поют негромко и странно, тоже опускаются на мартовский наст и чертят его своими стальными крыльями.
      Большие сильные птицы порой встречаются на снегу. Тогда они сердито выгибают шею, топорщат хвост и даже бросаются друг на друга, чтобы помериться силами.
      А весеннее солнце пригревает все сильней. К апрелю на болоте кое-где уже показываются вершинки кочек, а чуть позже эти кочки появляются из снега целиком - и на лесное моховое болото приходит наконец настоящая весна.
      В это время глухариный ток гремит вовсю, и порой за шумом глухариных схваток не сразу разберешь колдовскую песню этих древних птиц.
      К маю, когда снег сходит с болота совсем, глухариный ток начинает затихать. Птицы по одной разлетаются в разные стороны: глухари-петухи улетают в чащу передохнуть после песен, танцев и схваток, а глухарки направляются к гнездам, где скоро появятся на свет маленькие пушистые глухарята.
      Стихает, разлетается ток, и только старый глухарь-токовик все еще с утра пораньше прилетает на свою сосну, все еще расхаживает по сухому сосновому суку и нет-нет да и пропоет в раннем майском рассвете свою необыкновенную песню... Только теперь, когда в лесу так много весенних песен, глухаря почти совсем не слышно.
      В мае, когда весенняя вода начинает спадать и кое-где начинают показываться лесные дорожки, я часто отправляюсь на лесное моховое болото. Я прихожу туда еще с вечера, жду рассвета и среди верещания дроздов, среди криков кукушек и песен пеночек всегда разбираю знакомые звуки: "чок-чок-чок... чшш-чшш-чшш..."
      Когда раздастся наконец "чшш-чшш-чшш", я быстро прыгаю с кочки на кочку. Но песня оканчивается, и глухарь снова принимается выстукивать свое "чок-чок-чок". Тут я замираю на месте, не шевелюсь и снова жду, когда раздастся "чшш-чшш-чшш" и когда снова можно будет пробежать немного вперед, чтобы поближе увидеть большую седую птицу - глухаря-токовика, чтобы получше услышать простые и необычные звуки его песни, чтобы запомнить эту песню, не забыть до следующего года, до следующей весны, когда вот здесь, на этом моховом болоте, самому старому и самому мудрому глухарю своей новой песней придется объявить над мартовскими сугробами о начале нового тока.
      ЛИСА И ВЫДРА
      Утром пораньше я отправился с удочкой вверх по реке. Шел не у самой воды, а по верхнему краю песчаной отмели и вот тут заметил следы лисицы.
      Конечно, летом на сухом песке следы лисицы были не такими четкими, как зимой по свежевыпавшему снегу, но я их узнал. Да и как было не узнать следы, знакомые мне с самого детства...
      Я и сейчас хорошо помню, как рано утром по дороге в школу увидел я сразу за домом ровную цепочку следов, очень похожих на следы небольшой собаки. Эти следы обошли наш огород, заглянули к сараю, где жили куры, свернули к мусорной куче, что была за сараями, а потом так же неторопливо потянулись через поле к лесу.
      Лес от нашего дома был не очень далеко. И вот тут, провожая глазами пока еще незнакомый мне след, почти у самого леса, в поле, увидел я огненно-рыжего зверя.
      Конечно, это была лиса. Она сидела на снегу, расстелив позади себя пушистый хвост, и, казалось, внимательно посматривала на меня. А я стоял у края дороги перед большущим сугробом, который преграждал мне путь в заснеженное поле, и никак не мог оторвать глаз от этого удивительно смелого зверя. Ведь рядом были дома, дорога, совсем близко стоял я, а лиса, казалось, не собиралась никуда уходить и беспечно сидела у всех на виду.
      Но беспечной лиса только казалась... И стоило скрипнуть где-то двери, как она тут же встрепенулась и быстро-быстро пошла к лесу. Перед тем как исчезнуть в кустах, лиса еще раз присела на снег, еще раз посмотрела в сторону деревни, где совсем недавно искала поживу и, видимо, так и не нашла.
      Лиса исчезла, а я как завороженный все стоял у края дороги и очень ждал: может быть, рыжий зверь покажется снова?
      Но лиса не показалась, в школу я опоздал, за опоздание мне, разумеется, попало, но с того дня я хорошо запомнил лисий след и никогда уже не путал его со следом собаки. И позже, у колхозного курятника, по чуть приметным отпечаткам лисьих лап на июльском сухом песке я сразу догадался, что за разбойник заглядывает к колхозным курам.
      Курятник построили тут же за деревней, недалеко от леска. Этот лесок издавна называли Лисичником за то, что там всегда водились лисы. Рядом с Лисичником был глубокий овраг, в котором лис было еще больше, чем в самом Лисичнике. И вот из оврага и стала наведываться к курятнику лиса.
      Сначала она вела себя вполне прилично и только поглядывала на кур издали. Но вскоре, видимо, убедилась, что сторож курятника человек старый, больной и что провести такого сторожа ничего не стоит. Тогда-то и был совершен первый грабеж - лиса схватила зазевавшегося петушка и, не обращая внимания на крики сторожа, напрямую понесла свою добычу к оврагу. На следующий день грабеж повторился. А через неделю после первого разбойного нападения в курятнике недосчитывалось уже с десяток кур. Вот тут и поручили мне, малолетнему охотнику, попугать рыжего разбойника.
      Мне выдали ружье, несколько патронов, снаряженных мелкой дробью, которой лису никак нельзя было убить, и возложили на меня полную ответственность за кур и курятник - словом, назначили меня хозяином над курами вместо оплошавшего старика-инвалида.
      Закинув за плечи свое грозное оружие, я прибыл к курятнику и по следам на песке сразу определил, что охоту на кур вершит большая и очень хитрая лиса.
      О том, что разбойник очень хитер, я догадался просто: следы грабителя никогда не вели из оврага прямо к курятнику - сначала лиса обходила курятник по кругу и, по-видимому, прислушивалась и принюхивалась ко всему, что делается вокруг. Рядом разгуливали куры, но хитрый охотник до поры до времени не обращал на них внимания - сначала он убеждался, что его никто не обнаружил, и только потом начинал красться к добыче.
      "Ах так! - подумал я, разгадав хитрость охотника за колхозными курами. - Тогда держись. Уж меня-то ты не проведешь! Спать не буду, а попугать тебя обязательно попугаю".
      И я действительно день и ночь не смыкал глаз, сидел на чердаке, видел сверху, казалось, все вокруг, но так и не смог заметить лису до тех пор, пока над выгоревшей от июльского солнца травой не взметнулось облачко белого пуха. Это лиса поймала очередного петушка и теперь быстро-быстро уносила свою добычу.
      Я схватил ружье и выстрелил вслед зверю. Но не тут-то было. Эта лиса, видимо, точно знала, что с такого расстояния ее не достанет никакой заряд, и выпускать петушка из зубов не собиралась.
      На следующий день я недосчитался еще одного петушка. Потом еще и еще, и в конце концов меня рассчитали из сторожей, как и старика-инвалида, и передали ответственный пост начальника над колхозными курами другому, более находчивому человеку.
      Но и нового сторожа ждала неудача: лиса обводила вокруг пальца и его. И в конце концов все окончилось тем, что курятник, потерявший уже не один десяток молодых петушков и курочек, был перенесен в другое, более безопасное место.
      Нет, хитрее лисы зверя не бывает, считал я всегда и, встретив следы рыжего охотника, обычно настораживался и принимался внимательно разбирать эти следы, готовый познакомиться с очередной лисьей хитростью.
      Так поступил я и в то утро, когда на сухом песке возле реки обнаружил вдруг не очень приметные ямочки-следы, оставленные лисой.
      Сначала лисья тропка не показалась мне очень уж интересной подумаешь, прошла себе лиса и прошла! Мало ли куда ей надо было идти! Но вскоре отметил я, что моя лиса никуда особенно не торопилась - она остановилась и уселась на песок.
      Лиса сидела за кустами, носом к реке, как в засаде. Сидела она здесь долго и, видимо, чего-то ждала. На песке в нескольких местах остался след лисьего хвоста - значит, она нервничала и от нетерпения то и дело поднимала и опускала свой хвост... Потом лиса чего-то дождалась и направилась из кустов прямо к реке.
      Я тоже подошел к воде и увидел у воды следы выдры.
      Выдра вышла из воды на берег и пошла к кустам, волоча за собой добычу: рядом со следами лап выдры остался длинный непрерывный след. По этому следу я и догадался, что зверь волочил за собой, видимо, пойманную в реке рыбину.
      Конечно, зверь-рыболов только что удачно поохотился, поймал приличную рыбину и вытащил ее на берег, чтобы как следует закусить. Тут-то и заметила выдру лиса... Лиса подошла к кустам и принялась ждать, когда выдра наестся, бросит на берегу остатки добычи и снова вернется к реке.
      Так и случилось. Выдра поела, потопталась на месте, покаталась на песке, оставляя после себя странные следы, будто на песок несколько раз опускали и катали из стороны в сторону небольшой продолговатый мешочек, туго набитый таким же песком, а потом ушла в воду.
      Что осталось на берегу после завтрака выдры, мне установить не удалось. Лиса подошла к тому месту, где выдра ела, и подобрала все остатки.
      Потом лиса покрутилась около воды, наверное, попила из реки и отправилась дальше, вверх по течению, вдоль песчаной отмели.
      Я шел в ту же сторону и, разумеется, продолжал внимательно присматриваться к следам находчивой лисицы...
      Вот лиса отошла от воды и медленно стала пробираться через кусты (о том, что лиса пошла медленно, я догадался, отметив, что шаг ее стал короче). Потом она снова уселась на песок и снова чего-то ждала, нетерпеливо поводя хвостом. И опять, как первый раз, после долгого ожидания направилась к воде.
      Я последовал за лисой и снова на берегу реки отыскал следы выдры.
      Как и тогда, выдра не спеша выбралась из воды на берег. "Неужели она еще раз решила позавтракать? - подумал я. - Неужели ей не хватило той рыбины, что она поймала всего с полчаса назад? Ну и прожорливый зверь! Так он всю реку разорит, всю рыбу переловит", - продолжал удивляться я, но, как ни искал, нигде следов нового завтрака отыскать не смог. Нет, здесь что-то не так... Но почему выдра снова каталась по песку, как после сытного завтрака? И на этот раз она каталась по песку долго.
      И тут на песке, рядом со следами, оставленными выдрой, увидел я ровный плоский камешек-голыш, которым мальчишки любят пускать по воде "блины". Я огляделся - других таких же камешков нигде не было, вокруг был только мелкий чистый песок. И тут меня осенило: а не этим ли камешком играла выдра, катаясь по песку?
      О том, что выдра очень любит играть, слышал я не раз. Слышал, что выдры любят кататься со снежных горок и подолгу забавляются с раковинами беззубок и плоскими камешками, подкидывая их и ловя, как цирковые артисты.
      Я еще раз осмотрел оставшиеся на песке следы, осмотрел камешек-голыш, а когда отметил, что именно к этому камешку направилась из кустов моя лиса, то уже не сомневался: здесь, на песке совсем недавно резвилась выдра... Лиса же, не догадавшись, что можно просто так играть с каким-то камешком, терпеливо ждала в кустах, надеясь и на этот раз поживиться за чужой счет.
      Наверное, лиса очень расстроилась, когда после долгого ожидания, наконец, подошла к тому месту, где каталась по песку выдра, и вместо оброненной рыбьей головы или оброненного рыбьего хвоста вдруг обнаружила несъедобный камень.
      КРОТ
      Есть у меня на реке любимое место. Место это тихое, тайное. У самой воды устроил я здесь небольшой мостик, чтобы присесть и разложить удочки. Справа и слева от мостика поднимаются кусты ольшаника, густые, непролазные, - и так вдоль всего залива.
      В самую утреннюю рань, когда над водой плывут еще полоски ночного тумана, прихожу я сюда, забрасываю удочки и жду лещей.
      О том, что лещи направляются к моим удочкам, узнаю я по пузырькам. Пузырьки один за другим поднимаются со дна реки - это большие рыбы ворошат на дне ил, разыскивая себе корм.
      Вот первые пузырьки показались справа под кустом ольхи. Вот пузырьки все ближе и ближе. Сейчас лещ подойдет к самым моим поплавкам, увидит червя, вытянет вперед губы и чуть-чуть потянет в себя воду... Тогда поплавок слегка качнется, приподнимется над водой и ляжет набок.
      Лещ не испугался на этот раз, забрал в рот червя. Я коротко взмахиваю удилищем, подсекаю - и далеко в воде заходило, завозилось на леске что-то большое, сильное.
      Правда, не каждый день доводится мне видеть, как сначала чуть покачивается, а потом ложится набок поплавок. Дело в том, что лещи в реке очень осторожные, и не всегда удается их перехитрить.
      Порой лещи не заглядывают в мой залив подолгу. Чего только я не делаю, каких только лакомств не готовлю! Прикармливаю рыб распаренным зерном, варю для них манную кашу, разыскиваю самых лучших земляных и навозных червей - все напрасно. Тогда я оставляю лещей в покое и неделю, а то и дольше не хожу на рыбалку. А когда проходит достаточно времени и, как мне кажется, лещи опять становятся не такими хитрыми, я снова беру удочки, готовлю самые разные угощения и иду к реке.
      Вот и на этот раз еще с вечера сварил я кашу, напарил зерна для прикормки, сложил все это в рыбацкую корзину, лег пораньше спать, а в два часа утра был уже на ногах.
      К месту я пришел еще до восхода солнца, неслышно спустился к воде, приготовил удочки, разбросал прикормку и стал ждать тихо, почти не шевелясь.
      Заря разгоралась медленно, как всегда перед ясным, теплым днем. Сначала на востоке стали понемногу светлеть облака, потом макушки облаков стали чуть розовыми. Туманна воде поредел, и через полосы уходящего тумана я мог уже разглядеть свои поплавки.
      Я не спускал с поплавков глаз и в то же время нет-нет да и посматривал то вправо, то влево - не покажутся ли в стороне пузырьки, не расскажут ли они мне о первом леще, заглянувшем в это утро в залив.
      И вот справа, неподалеку от берега, появился на воде первый пузырек, за ним еще и еще - и вот уже целая дорожка из пузырьков потянулась в мою сторону. У берега пузырьки исчезли, и тут же качнулся поплавок...
      Лещ рядом. Сейчас, еще немного... И как раз в тот момент, когда мне оставалось только взмахнуть удилищем, что-то тяжелое плюхнулось в воду у самых моих ног.
      Я вздрогнул. От берега по воде расходились широкие круги. На месте была моя корзина, на месте была банка с червями - у меня ничего не упало в воду. Может быть, в воду свалился кусок глины, подмытый рекой?
      Я, конечно, расстроился. Поплавки неподвижно торчали из воды, а леща и след простыл. Я снова притаился и ждал... И снова справа, под кустами ольхи, показались пузырьки, поднявшиеся со дна. Я затаил дыхание и как завороженный снова следил за пузырьками. А пузырьки появлялись на воде все чаще и ближе - лещ шел в мою сторону... И тут опять откуда-то сверху в воду шумно свалился большой кусок сырой глины.
      Пришлось оставить удочки и подняться по обрыву на берег, чтобы узнать: может, надо мной кто-то нарочно подшучивает? Но вокруг никого не оказалось. А пока я оглядывался по сторонам, внизу, около моих удочек, снова раздался громкий плеск.
      Нет, здесь что-то не так! Я спустился вниз и стал наблюдать за обрывом. Мне все-таки очень хотелось узнать, откуда это падают на мою голову, шлепаются в воду и пугают лещей комья глины... И тут я заметил, что небольшой комочек глины на самом верху обрыва медленно шевелится.
      Да, да, шевелится и выдвигается вперед, будто его кто подталкивает там под землей. Прошла секунда, вторая, третья, четвертая - и комок сырой глины вылез наружу и покатился вниз. А его место уже занял другой такой же шевелящийся комок...
      Я поднялся к этому странному месту и осторожно прикрыл рукой шевелящуюся землю. И тут же почувствовал, как эту землю изнутри кто-то сильно подталкивает. Я с трудом удерживал руку на месте, а кто-то там, изнутри, все давил и давил на мою ладонь.
      Я убрал ладонь, и с обрыва вниз снова покатился комок глины. Я отыскал поблизости небольшой сучок и прикрыл им то место, где все время шевелилась земля. Но не прошло и полминуты, как этот сучок покатился вниз. Я поискал палку потолще и прочно закрыл ею отверстие. Казалось, мое упорство победило. Палка некоторое время оставалась на месте. Я уже собирался вернуться к своим удочкам и продолжить рыбную ловлю, как вдруг там, под землей, кто-то, видимо, собрался с силами, и тяжелая большая палка тоже полетела вниз с обрыва. И тут наконец я догадался, что воюю не с кем иным, как с самым обыкновенным кротом.