Рад, почти счастлив…

С растерянной симпатией Иван пролистал десяток снимков, прикреплённых к письму. Одна картинка его задела. Он развернул её во весь экран и смотрел с улыбкой, как в солнечно-зелёном саду на груде камней восседает Андрюха, весёлый, в зелёной бандане. А позади него, в глубине сада, дева в платье до пят несёт, словно ведёт за руку, пустой картонный ящик. Кроме пиратского головного убора, никаких бросающихся в глаза перемен в своем друге Иван не нашёл. Он распечатал снимок и, держа в руках глянцевый лист, долго всматривался – где там счастье?

Когда же, наконец, отложил фотографию и, выключив лампу, собрался уйти, вид за окном поразил его. Иван сделал шаг навстречу и замер. На улице творилась невообразимая суматоха – намешанные во мраке снежные хлопья крутились и лупили в стекло. Москву накрыла буря. И сразу же зазвонил телефон: бабушка с дедушкой на перемену погоды дружно почувствовали недомогание. Пришлось, напялив наскоро свой бутафорский оптимизм, картонное своё спокойствие, идти и утешать их. В тревоге, в дыму валокордина, Иван провёл остаток вечера. «Какие моря! – думал он горестно. – Какой ещё виноград!»

А когда измученный, пьяный от тревоги и снега вернулся домой и попал взглядом всё в тот же зелёный кадр, гнев пронзил его. Со злостью он схватил телефон и позвонил Андрею – требовать отчёт о предательстве.

– Я посмотрел твои картинки! – произнёс он. – Ну и как же тебя угораздило? Что, вот так, приплыл на Гозо, увидел «лодку» и переменил жизнь?

– Ну, почти! – согласился Андрей.

– Расскажи мне подробности, если тебя не затруднит!

– Погоди, ты злишься что ли? – растерялся Андрей.

– Да! Может быть, я и злюсь, – сказал Иван. – И я даже могу объяснить причину. Я так понимаю, раз ты купил дом – значит, рано или поздно, ты будешь там жить? Следовательно, даже если закончится твой контракт во Франции, в Москву ты всё равно не вернёшься! Да и на отпуск вряд ли приедешь! Какой дурак едет на отпуск в Москву, когда у него дом на море! Вот это меня, ну, скажем, не злит, а интересует – что может нормального, не чокнутого человека заставить бросить всех, с кем был, кто растил!.. И родину!.. – Тут Иван умолк, почуяв излишек пафоса.

– Да ну что ты! – растерялся Андрей. – Наоборот, я хотел для всех! Я ведь так и решил – буду встречать гостей, родственников, чтоб они зиму у меня пережидали. Поработаю ударно, выплачу, чего там должен, потом, может, отельчик организую, по типу агротуризма. Женюсь, состарюсь, научусь рисовать, продам картины, куплю внуку виноградник. И он уже будет встречать твоих внуков – я так ему завещаю! А сам сяду в парусную лодку – и поплыву, как Одиссей. Я шучу, конечно. Но всё же – чем не судьба?

– Лучше бы ты у нас на Лихачёвском шоссе клал асфальт! – припечатал Иван.

И, как это бывало с ним, когда чувство собственной правоты зашкаливало, его ждал урок.

На следующий день он поехал менять права, и в ГАИ патриотический порыв отлетел. Фотографию, на которой вышел «моргнув», отказались переснимать. Он попытался спорить, но был сражён ледяным, визгливо-железным тоном сотрудника. Иван скомкался, потерял свободу. Его замутило от брезгливого страха. Призрак тридцатых отделился от стен.

По дороге домой он, как мог, высмеивал себя за впечатлительность, и всё-таки, отмахнуться не удалось. Историю родины ввели ему крохотной каплей, как прививку. Лёгкое недомогание – и опыт влился в кровь. Тут простая мысль об Андрюхиной покупке пришла ему в голову. Может, дело не только в море, а просто человек захотел иметь недвижимость в государстве с мирным прошлым?

В тот же вечер, стоя у кассы в ближайшем от дома супермаркете, Иван стал свидетелем драмы. Охранник поймал воришку – щупленького парня с банкой консервов под курткой. Тот вырывался отчаянно, и, может, сбежал бы, но кто-то из персонала додумался схватить железную корзинку для продуктов. С помощью этой корзинки они и одолели вора. Иван со спазмом в солнечном сплетении считал удары. Когда парня уводили, на его белом лице уже вспухали красно-сизые полосы.

Персонал ликовал. Иван взглянул на победную улыбку кассирши, одним махом вывалил содержимое своей корзинки на стол у кассы и с пустыми руками пошёл к выходу. «Это что! – не поняла кассирша. – Молодой человек, стойте!» Иван хотел повернуться и объяснить, но тихое чувство тщеты, натёкшее в сердце, залило порох. Поучительным же во всей этой истории было то, что, вернувшись домой, он обнаружил: у него из кармана вытащили мобильный.

Запретив себе распутывать хитросплетения дня, Иван с чашкой чая сел к своему окну и из социально-политического измерения мыслей переместился в измерение рощ, дворов, собак и птиц, в измерение снежного ветра, метущего город и пригород. Как он в нём отдохнул!

Как ни странно, после разговора с Андреем, оба напуганные тем, как истончилась их дружба, они взялись перезваниваться. Разговаривали не подолгу, но часто.

Как всяким людям, давно не сверявшим часов, им было трудно; они двигались навстречу неуклюже, сто раз озвучивали один и тот же спор, обсуждали заведомо незначительное. Но однажды Иван почувствовал, что опять, как раньше, по голосу видит выражение Андрюхиного лица.

Так, понемногу, они возвращали себе утраченное.

* * *

Иван не видел Костю с начала зимы. Правда, однажды наткнулся в институтском гардеробе на Женю с Машей. Поплевав на бумажный платок, Женя драил барышне ботинок. Заметить Ивана он не мог, поскольку был повёрнут спиной, зато его узнала Маша. Секунду они смотрели друг на друга, как смотрят человек и белка – не имеющие общего языка, но притянутые взаимным интересом. А затем расцепили взгляды и больше не встретились.

Маша похудела, котомку с вязанием и тетрадями сменил пристёгнутый к ремню штанов чехол со смартфоном. «Ну вот, и её захватили веб-страсти!» – решил Иван, уходя.

После института, а иногда и до, и даже вместо, Иван любил заглянуть к Мише в «Кофейную».

За своё недолгое и неглубокое знакомство с ним Иван догадался: Миша был из тех людей, что охотно заполняют собой пробелы и паузы, но попробуй навязать им роль – их и след простыл.

В те дни у Ивана как раз был «пробел». Работа не ладилась, Костя исчез, бабушка с дедушкой чувствовали себя сносно.

Он стал наведываться к Мише и, совершенно не стыдясь своего тунеядства, проводил за столиком не менее часа. Поэты Туманного Альбиона делили с ним его чай. Он приносил с собой распечатанные из Интернета стихи и заучивал наизусть их мёд и ветер. Случалось, потеснив поэтов на край стола, чай разделял с ним сам хозяин прибежища. Горячая вода была полезна ему – Миша мёрз, боялся лесов и велосипедов, Москва испортила его, как властная мама. Миша любил её панически, не решался оставить хоть на миг и выражал свою привязанность, сочиняя экскурсии. Таково было его Чувство Родины.

Как человек с большим артистизмом, Миша не признавал банальных тем. Предложения об обзорных экскурсиях вызывали в нём высокомерный смех. Зато он брался реконструировать маршрут дореволюционной кухарки какого угодно района старой Москвы по местным рынкам и лавочкам, и в подробностях описать, какие были тогда в ходу калачи и сайки – чуть ли не испечь! Иван уважал Мишино хобби, но экскурсий не посещал. Он шёл в лес шуметь заснеженной листвой, и родину воспринимал как природу.

Однажды из окна Мишиного кафе Иван увидел Костю. Тот перебегал улицу, прорезая себе дорогу между машинами.

– Костя! – крикнул он через глухое стекло и замахал рукой. Костя вскинул взгляд, и радостно, как-то весь распахнувшись, сменил курс в направлении «Кофейной».

– Брат? – полюбопытствовал Миша. – Или племянник? Вижу, что родственник.

– Да, – кивнул Иван, – наверно, племянник. Крестник! – и обрадовался найденному слову.

– Тревожный возраст, – сказал Миша. – Главное – миновать наркотики.

Иван хотел как-нибудь тепло и с юмором отозваться на Мишино участие, но тут из дверей подуло. С разгону, чуть ли не со свистом тормозя, Костя вписался к нему за столик. «Привет!» – крикнул он, стряхнул на спинку стула пальто и остался в рубашке. Иван знал эту вещицу, она нравилась ему своей грубой фактурой и охровым цветом, подходящим к слову «этюдник». Но на этот раз с ней произошло страшное – ткань висела кусочками, как будто всю её изрезали ножом, при этом один край каждого лоскута отгибался. Сквозь порезы светлело Костино тело.

– Это что? – без интонации, как всегда с ним бывало, если он испытывал потрясение, спросил Иван.

– Это мой портрет! – с ликованием разводя плечи, объяснил Костя. – Машка Женьке сплела ремень – медь и серый металл. Это два его цвета – это все знают, такой у него характер! Я хотел, чтоб она мне тоже сделала какую-нибудь фенечку, соответственно моей личности. Она обрадовалась, и порезала мою рубашку маникюрными ножницами, прямо на мне! Это мой портрет с натуры! Сейчас я такой! Рвусь во все стороны – и не по швам! Моя счастливая рубашка, – добавил он, – буду в ней вечно.

– А я думал, ваша Маша не режет рубашек, – сказал Иван. – И тем вас подкупила. Не угадал.

– Да угадал, угадал! Она такая и была, – глотнув чаю из чашки Ивана, сказал Костя. – Но теперь раскрепощается понемногу. Хочет сделать страничку: пэчворк в защиту животных.

– И что это значит? – спросил Иван.

– Пэчворк – это такая техника. Вроде лоскутного шитья. Она же рукодельница! Да неважно. Важен сам факт – что человек отцепился от бабушки – в отличие от тебя! – и человек растёт! Готов совершать шаги, теплеет к людям!..

– Ну а ты-то чем занимаешься? – перебил Иван.

– Чем занимаюсь! Ношусь чёрт знает где, внедряюсь куда ни попадя, пиарю наш проект. Уже облазил все клубы. Мне в одном чуть башку не снесли. Меня только бесит Женька. Он у нас типа за старшего! Понимаешь, я пишу, а он на мне самоутверждается – мол, это ты, брат, перепиши, аудиторию это не цепляет, и прочий бред! А какое он имеет право меня судить? Право брата Фолькера?

– Неужели такой дурачок? А мне показался неглупым, – заметил Иван.

– Неглупым? Ну, может быть, – внезапно остыл Костя и с удовольствием погладил лохмотья на своём животе. – Ничего! Всё, в целом, идёт, как надо. Фолькер трогательно мне доверяет. Он сейчас упёрся в музыку. Я ему нужен. У него идея – у меня тут же рифмованный текст. Надо же, говорит, как некоторым всё просто даётся! Конечно, мне не охота превращаться в личного секретаря. Тут надо держать баланс. Но в любом случае, Женьку я подвину. Это первая новость. А вторая новость – это Машка. Знаешь, что я заметил? Разговаривает она со мной! Дружит! Обращается вроде ко всем – а смотрит на меня. Так что ничего, работает твоё благословение!

– Нечего врать. Я благословлял тебя только на то, чтоб ты был человеком, – нахмурившись, сказал Иван.

– А быть человеком – это брать пример с тебя? Сомневаться и бездействовать во веки веков, аминь? – засмеялся Костя. – Слушай и учись! Есть правило: возникло перед тобой добро – бери, возникло зло – сметай. Женька – бездарный зануда, и я обойду его на первом повороте, потому что он – моё зло. А вот добро я возьму. Просто выиграю турнир – и в награду любовь королевы!

Иван молча смотрел в окно на единственный тополь – тот, с которого летела листва в день, когда Костя знакомил его с Женей и Машей. Он думал, что возражать в данном случае совершенно бессмысленно. Надо ждать и терпеть, пока ребёнок получит свой опыт. А опыт ведь – «сын ошибок».

– Кстати, – продолжал Костя, – я Фолькеру рассказывал про тебя. Ну, про все твои странности – как ты сидишь со стариками и прочее. Он спросил, не больной ли ты? Я и не знал, что ответить! Ты прикинь, он даже захотел с тобой познакомиться! Ему интересно. Может, сходим в гости? Хоть посмотришь, как люди живут!

– Конечно, нет, – сказал Иван.

– Пойдём! – принялся уговаривать Костя. – Я обещал. Люди такого масштаба, они же упрямы, как танки! Если ты не придёшь – он сам тебя где-нибудь перехватит.

Иван пожал плечами.

– Да ладно, не напрягайся! – рассмеялся Костя. – Я пошутил. Никому ты не нужен! Ты – лузер! Кому ты можешь быть интересен? Даже я тебе не звоню! – он схватил «этюдник», со спинки стула сдёрнул пальто и вылетел вон.

Иван подвинул к себе свою чашку, отпил и бесцельно пролистнул меню. Плоский мир, в котором обитал теперь Костя, возник у него перед глазами – вот дом, вот вертолётный ангар, вот сами герои, изображённые в стилистике «Симпсонов», лезут по верёвочной лестнице на далёкую мушку с пропеллером. Ну и пусть, на здоровье! Мультфильмы нужны планете.

В этот миг из-за занавеса появился Миша. Он вежливо скрылся там на время Костиного выступления.

– Ну что? – спросил он, – коньяк за здоровье крестника? Так уж и быть, я с Вами.

Иван мотнул головой.

Ему хотелось выпить с Мишей, он ценил его утешительный такт, но была гармония в их приятельстве – бокал мог её нарушить; даже просто несколько лишних слов могли её сбить.

Он расплатился и, поблагодарив Мишу за кров и участие, вышел.

Поднималась лёгкая предпраздничная пурга. Вернувшись домой, Иван пожалел, что не заехал в офис. Еще только день – мог бы и заехать. А то что теперь делать? Он прогулялся по квартире, осматриваясь – не требуется ли что-нибудь починить или разрушить? Переставил подальше от батареи сохнущую герань и сдался грусти.

Конечно, он понимал, что Костя и сам себе не рад. Разве он виноват, что как только закипает кровь – с древнего дна поднимается мутная пена. Пока ещё справишься с ней! Хорошо если к старости усмиришь свою реку. К тому же, в Костином бреду повинен не столько сам Костя, сколько поддельная жизнь мегаполиса. Надо быть затворником или стариком, чтобы устоять.

«В конце концов, – решил Иван, – если бы мы сейчас жили в блокадном Ленинграде, Костя с той же страстью добывал бы для Олиного Макса еду. Он бы спас меня из любого плена».

Так он думал, разрабатывая потихоньку «защиту» Кости, и, доведя её до некоторой степени прочности, пошёл навестить своих.

Иван застал бабушку с дедушкой у телевизора, включенного на полную громкость. Они смотрели новости, в кадре была Москва. Красную площадь обмакнули в снег, как в муку. Иван глянул в окно – и там белела всё та же рождественская пекарня. Пахло хлебом даже через стекло. Он спросил, не хочет ли бабушка прогуляться с ним по муке и сахарной пудре? Иван любил прогулки с бабушкой и собирал их впрок. Словно бы каждый общий шаг по земле укреплял нитку, которая останется между ними, когда они будут по разные стороны.

На улице от холодного ветра у бабушки раза два «упало» сердце. Иван смахнул снежок с лавочки, и они сели. Сжав бабушкино запястье под перчаткой, он вникал в перебои и, как всегда в такие моменты, испытывал здоровую человеческую ненависть к мироустройству. «Ничего», – наконец, кивнул он и отпустил. Глядя на снежную пыль, они поговорили о маме, поговорили затем о бабушкиной прогрессирующей глаукоме. Подспудно Иван радовался таким несмертельным болезням – как будто, насобирав их по мелочам, можно было бы откупиться от главного.

Подышав полчасика, они вернулись домой. Бабушка легла, а внук пошёл к себе. С чистым от снега сердцем он сел за стол и открыл Бэлкин учебник. В некоторых главах Чемодановского творения разбирались примеры средневековой поэзии. Их зачаточный немецкий был мил Ивану, как речь ребёнка. Читая, он улыбался.

Иногда его отвлекали мысли: например, не заказать ли для мамы билет в Москву? Или себе – билет до Вены? Он размышлял недолго и опять возвращался к чтению. Время, понапрасну текущее мимо письменного стола, не тревожило его. Он как будто знал, что двух крыл – искусства и мыслей о близких – вполне достаточно, чтобы перелететь жизнь.

К ночи, когда Иван окончательно погрузился в сугроб своего покоя, входная дверь разразилась долгим, рваным звонком.

– Вот и я! – крикнул Костя, сжав Ивана в ледяных рукавах пальто. Его лицо было схвачено морозом – румянец румянился, синяки под глазами синели, в чёрных волосах шикарно поблёскивало новоприобретённое серебро.

Когда Костя разделся, оказалось, «счастливой» рубашки нет на нём. Он был в футболочке и дрожал.

– Хорошо, что мы сегодня так случайно столкнулись! – воскликнул он, устремляясь в комнату. – Я потом думал, до чего ж замотался – совсем тебя забыл! И моё сегодняшнее хамство! Я не извиняюсь – ты простишь. Главное, я очень замёрз! – сказал он и, содрав с кресла плед, обмотался им с головой. – Давай мне всё тёплое и горячее! Подушку мне, одеяло, ужин, водку – и я тебе кое-что расскажу! Да что там – я расскажу тебе всё!

– А марихуаны не надо? – спросил Иван и принёс Косте чаю с медом.

В обнимку с чашкой, с пледом на голове, Костя засел в углу дивана.

– Помнишь, мы с тобой говорили о моём выборе? – начал он. – Я похвалялся трезвостью. Думал – вот сверю плюсы с минусами и решу. Сколько гордыни! А выбора-то и нет!

– Что так? – спросил Иван, внутренне замерев.

– А, может, я Машку люблю! – крикнул Костя и высвободил голову из пледа. – Может, люблю её, а? Скажешь, я сволочь? А что мне делать, когда она у меня на пути! И не просто на пути! Она так у меня на пути – что о-го-го! И всё остальное мне, в общем, до лампочки – поэтому я и забыл о тебе. Зато для Машки я Карпаты переставлю на место Альп, или что угодно! Представляешь, надырявила кучу пирсов, моднеет на глазах, ругается с бабушкой. Рвётся к Женьке, потому что у них бурлит время. Дом Фолькера – этакий гейзер времени! Так что, если я хочу её заполучить, мне придётся быть с ними! Другого способа нет. Если я, допустим, решу получить образование и самостоятельно чего-то достичь – на это сколько лет уйдёт? Так что нет у меня выбора! – подытожил он. – Такой вот шантаж судьбы.

Слушая его, Иван вспомнил, что уже несколько недель не видел на вешалке в институте жёлтый Машин берет. Бесстрашные не покрывают головы. Какая-то старая сцена из романа мелькнула перед ним – Маша, бабушка, обрыв – но зато уж после этого душа спасена. Исправится, отыщет котомку с вязаньем…

– Ты бы зря не сбивал человека! – сказал он. – Перетерпи уж как-нибудь.

Но Костя не мог терпеть.

– Дай пожить! – возмущался он. – Ну в конце концов! Ну заплачу, если спросят!

Понемногу между репликами Костя стал зевать, прилёг щекой на подлокотник. Озноб прошёл. Чай разморил его, и он продремал минут двадцать, пока на телефоне не зазвенел будильник. Оказывается, сегодня ему ещё было надо в клуб.

Иван с растерянным сожалением наблюдал, как, превозмогая себя, собирается Костя. Плещет в лицо ледяную воду, таращится в зеркало на белизну и синь своего лица: «Что, хорош я?» Как затем, одеваясь, провозглашает: «Кофе мне, сигарету, жизнь!» И, присев уже в пальто, смиренно ждёт, пока докипит кофеварка.

Из маршрутки Костя позвонил ему. «Метели нет! – сообщил он. – Но всё в какой-то мелкой пудре. Еду и думаю: ну у нас и земля!»

* * *

На следующий день он проснулся от невидимой волны оживления, встал и отдёрнул штору. В окне был мутно-серый, с отдушкой сирени, рассвет. Иван помнил такой рассвет из юности, когда приходилось вставать и входить в него, как в холодное озеро, мучительно преодолевая дрожь. Он вспомнил ещё, как тают в тепле маршрутки одеревеневшие плечи, плечи – мороженое «эскимо». В стекле пробегает сиреневый город, посыпанный огнями окон. И вроде бы снег…

Сегодня снега не было. Двери дома напротив распахивались то и дело, выпуская на расчищенный асфальт взрослых, детей и изредка – стариков. Какой-то подросток, отойдя от подъезда, воровато оглянулся на окна – не смотрит ли мать? – и, сорвав с головы шапку, сунул в карман. Иван проводил его участливым взглядом и подумал о юности – своей, прошедшей недавно, и нынешней Костиной. Всё-таки, юность ему не нравилась, нет – в ней было тревожно. Лучшие времена располагались позади… Он снова плюхнулся на кровать и лежал без сна, открыв чемодан с детством.

А когда часом позже отправился в офис и встретил по пути двух прохожих с ёлками, причина утренней сентиментальности стала ему понятна. До Нового года оставалось три дня! Видимо, внутренние часы, заведённые в детстве, до сих пор тикали и в нужный срок подавали сигналы к началу праздника – смятение чувств, требование волшебных приготовлений и прочее, прочее, что теперь, не-в-детстве, было совершенно излишне.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.